В обществе с прочными традициями чужеземное может быть принято, если сулит власть или богатство, если рационально или полезно. Но оно не может вытеснить обычаи, которые с незапамятных времен действовали и продолжают действовать в настоящее время на воображение. Так, основой кодекса социального поведения индонезийца по-прежнему остается обычай — адат. Он выдержал все иноземные вторжения, остался и теперь в значительной мере движущей силой духовной жизни. Как говорят яванцы, «религия приходит из-за моря, а адат спускается с гор». Балийцы тоже считают горы стороной блага и добра, обителью богов. А море, по их представлению,— местопребывание злых демонов, источник горя и несчастий.

Индийские религиозные доктрины и ислам среди рисоводов Явы, Мадуры и Бали, став — каждое учение в свое время — господствующими, не погасили приверженности местных жителей к анимистическим представлениям. Взять, к примеру, миф о происхождении яванцев. Сначала, говорится в нем, были только двое — наби (пророк) Адам и набу (пророчица) Кава (Ева). Они родили сыновей, которых назвали Наби Сис и Сайянг Сис. Первый дал жизнь пророкам Ибрагиму (Абрахаму), Нуре (Ною), Исе (Иисусу) и Мухаммеду, от которых произошли все народы. Второй же положил начало яванцам. Вот как он сам об этом говорит в одном из представлений традиционного театра теней:

С в я щ е н н и к. Расскажи мне историю Явы до появления человека.

С а й я н г С и с. Весь остров был покрыт девственным лесом. Только в одном месте было рисовое поле, у горы Мербабу, которое я обрабатывал десять тысяч лет.

С в я щ е н н и к. Так кто же ты? Человек ли? Не встречал еще человека, который бы прожил столько тысяч лет. Даже наби Адам жил только тысячу. Кто ты? Скажи правду!

С а й я н г С и с. Я не человек. Я дух — хранитель Явы. Я самый старый дух Явы, прародитель всех духов и всех людей Явы.

Ох уж эта неистребимая жажда быть избранным! На генеалогической лестнице человечества яванцы отвели себе исключительное место. Они убеждены в том, что превосходят во всех отношениях остальные этносы архипелага. Очень они, в частности, гордятся своим доведенным почти до совершенства умением владеть эмоциями, настроением. Под влиянием религиозных постулатов, социальных особенностей рисоводческой общины этот самоконтроль с веками стал среди яванцев высшим принципом правильного поведения.

Только управляющий своими внутренними переживаниями и своими связями с окружающим миром человек, по их мнению, может достичь понимания смысла жизни, добиться духовной свободы. Потерявший же власть над собой становится доступным для злых духов. Рассерженный, удивленный, растерявшийся человек становится легкой добычей черных, враждебных сил. Про яванца, который, скажем, потерял вдруг ориентировку в пространстве, здесь говорят: он одержим сатаной.

За гладкими, непроницаемыми лицами, рассеянной и загадочной улыбкой жителей центральных и восточных районов Явы невозможно угадать их истинное настроение, подлинные чувства. Здесь не принято говорить то, что думаешь, показывать то, что переживаешь. Недопустимо демонстрировать свое плохое отношение к кому-либо, равно как и хорошее. Все это считается сугубо личным делом.

Приходилось встречать немало европейцев, которых такие правила этикета просто выводили из себя. Они жаловались на то, что яванцев невозможно понять, что они лживы, хитры. В Европе в XVII столетии ходила поговорка: «Хитер, как яванец». Однажды даже бизнесмен-японец, для которого хитросплетения азиатского мышления не являются откровением, признался:

— Индонезийцы два года водили меня на переговорах за нос, кормили обещаниями, пока я не понял, что они с самого начала не собирались заключать контракт.

Да, яванец никогда не откажет прямо. И дело тут вовсе не в хитрости. Он просто воспитан так, что считает невежливым говорить человеку «нет», поскольку это может вызвать у того отрицательные эмоции. Он будет приятно улыбаться, внимательно выслушивать, обещать, прибегать ко всякого рода уловкам, пока вы сами не догадаетесь взять свою просьбу обратно. В этом он видит здравый смысл. Западная прямота и откровенность кажутся ему слишком вульгарными.

Канонические правила яванского традиционного кодекса поведения сейчас, особенно в городах, размываются под напором экономических, социальных и нравственных новшеств индустриального, урбанизированного XX века. Если прежде яванцы не употребляли алкоголя все из-за той же боязни оказаться во власти демонов, то ныне в Джакарте, Джокьякарте, Сурабайе, других городах уличные торговцы продают крепкие напитки в пластиковой упаковке по 250 граммов. Обычной картиной стали группы молодых людей, потягивающих пиво под брезентовыми крышами забегаловок.

В декабре 1981 года правительство, обеспокоенное стремительным ростом алкоголизма, обратилось к радикальной мере. Торговля виски, джином, водкой в пластиковых тюбиках была запрещена. Но она продолжалась. Только теперь из-под полы.

В сельской местности выработанный веками стереотип поведения в наиболее полной форме можно наблюдать во время главного церемониального события — сламетана, который можно сопоставить с нашим званым обедом. Сламетан — это религиозно-социальный ритуал, устраиваемый по случаю свадьбы или обрезания, празднования дня рождения пророка или в связи с принятием нового имени, с целью изгнания злых духов или в ознаменование окончания поста. Он символизирует единение лиц, принимающих в нем участие, ограждает их от происков злых сил, располагает к ним добрых.

По канону, устроитель сламетана должен за 10-15 минут до его начала послать гонца по соседним дворам и оповестить их обитателей о предстоящем празднестве. Но обычно о предстоящем событии знают все окружающие и готовятся к нему, оставляют отведенное для него время свободным. Собравшихся хозяин приветствует торжественной речью, объясняет причину сламетана.

Потом загодя приглашенный священник читает нужные выдержки из Корана. На плетенные из рисовой соломки циновки после этого выставляется угощение. Гости, храня полное молчание и не глядя друг на друга, приступают к трапезе. Смотреть в глаза соседа — дурной тон. Яванцы никогда не фиксируют на чем-нибудь взор во время бесед, смотрят как бы в никуда. Только враги, готовые к смертельной схватке, «едят» друг друга широко раскрытыми, округленными глазами, пытаясь этим навести страх.

Отправив в рот две-три щепотки еды, гости благодарят хозяина и, испросив у него разрешения, уходят домой, держа в руках завернутые в банановый лист остатки еды. В знак уважения к главе семьи выходят пригнувшись, чтобы не быть ростом выше организатора сламетана, правую руку опускают вниз, почти касаясь пальцами пола. Доедают угощение у себя дома, под родной крышей.

Во время сламетана, верят яванцы, невидимые духи сидят среди приглашенных и тоже угощаются. Но только запахом еды. Пища, а не молитва — главный элемент церемонии. На празднике по случаю седьмого месяца со дня рождения ребенка, например, подается семислойный, разноцветный рисовый пудинг, а по случаю обрезания — белый и красный рис. Первый свидетельствует о чистоте, второй предрекает храбрость. Каждому событию — свое блюдо.

Среди целого сонма злых духов наибольший страх вселяет лелембут. Согласно поверью, он входит в тело человека и навлекает на него болезнь или сумасшествие. Добрым духом считают охраняющего деревню данджанг деса. Он, как считает народная молва, порой посещает деревенского старейшину во время сна и дает ему разные советы, предупреждает о надвигающихся опасностях и бедах.

После Мадиуна и Тренггалека мы обогнули горную гряду и помчались по равнинной дороге на восток. Нашей целью был Блитар — родина и место захоронения Сукарно. Здесь чаще, чем в других местах, попадались рассчитанные на четырех — шестерых пассажиров повозки, в которые были запряжены резвые низкорослые лошадки. Они разукрашены красными помпонами, торчащими меж ушей, а также обитой медными гвоздиками збруей. Такая повозка — докар — часто встречается на дорогах юго-восточных равнин.

На подъезде к Блитару увидели паровозишко, тащивший по узкоколейке состав из пяти вагонов с лесом. Он вынырнул из-за горы словно из прошлого века. Маленький, с огромной трубой, начищенными до сияния латунными фонарями. С появлением этого пионера железной дороги на миг показалось, что здесь ничего не изменилось за последние сто лет.

К действительности вернул чистенький, утопающий в цветах городок Блитар. Стойки проемов в каменных заборах вокруг домов были выложены в форме цифр: левая стойка — 19, правая — 45. Они символизировали 1945 год — год провозглашения независимости.

Сукарно, зачитавший историческую Декларацию, погребен в стеклянном доме под традиционной двухъярусной крышей. Перед смертью он завещал, чтобы на его надгробии были высечены слова: «Здесь лежит Бунг Карно — глашатай индонезийского народа». Ему не хотелось упоминаний всех его многочисленных титулов, которыми он был так щедро осыпан при жизни. Но сначала на его могильном холме была установлена плита с более чем скромной надписью: «Сукарно. 1901 — 1970». Только в девятую годовщину со дня его кончины на месте захоронения был открыт мемориал, центральное место в котором занял огромный черный надгробный камень, извещающий о том, что под ним «лежит Бунг Карно — провозвестник независимости и первый президент Республики Индонезии. Родился 6 июня 1901 года. Умер 21 июня 1970 года».

Сукарно для индонезийцев останется навечно человеком, который всю свою жизнь посвятил священной борьбе за национальную независимость и национальное достоинство. Ежедневно мемориал посещают сотни паломников. Они рассаживаются под деревьями вокруг стеклянной усыпальницы, часами сосредоточенно о чем-то думают, шепчут молитвы.

Поездка в Блитар запомнилась еще в связи с другим событием. В деревне рядом с родным городом Сукарно наше внимание привлек густо облепленный детворой дом. Дети были так поглощены наблюдением за чем-то происходящим внутри дома, что против обыкновения, заметив нас, не обступили машину. Сопровождавший нас индонезиец переговорил с хозяином дома, и через минуту мы были приглашены на сламетан тингкебан — обряд введения яванки в материнство, который совершается в первую субботу седьмого месяца первой беременности.

Мы разулись на первой ступеньке ведущей в дом высокой лестницы и сквозь шеренги расступившихся ребятишек поднялись в просторную комнату. На полу вокруг циновок двумя отдельными группами сидели мужчины и женщины. Сквозь щели дощатого пола было видно, как внизу, под домом, копошатся в земле куры, равнодушно взирает на них привязанный к столбу черный козел. Из задней комнаты, отделенной грязной занавеской, женщины выносили наполненные белоснежным и шафрановым рисом чаши, свернутые из банановых листьев и заколотые длинными древесными шипами.

К рису было подано острое, пряное и сладковатое варево из фруктов и овощей — руджак. Основную его массу составляла мелко натертая мякоть молодого кокосового ореха, к которой были добавлены нарезанные кусочками огурцы, кислое, незрелое манго, сырые, вяжущие бананы, зеленая папайя. Считается, что эта кисло-терпкая смесь — предмет вожделения беременных. Руджак был подан вместе с острой пастой из креветок и полит сиропом из пальмового сахара. Если женщине покажется, что в блюде слишком много перца, то быть ей матерью девочки, а если наоборот — то мальчика.

Между гостями сидели на небольшом возвышении будущие родители. Муж был обнажен по пояс, жена — с неприкрытыми плечами и распущенными волосами. Поверх их бедер были повязаны саронги, которые надевали в день свадьбы их родители.

Приглашенные только прикоснулись к еде, когда к молодой паре подошел тощий старик. В руках он держал наполненную водой и лепестками цветов бронзовую чашу. Колдун принялся макать в нее большую кисть и поливать мужа и жену, причитая:

— Именем аллаха всемилостивейшего я поливаю святой, взятой из девяти источников водой мужа и жену. Пусть процветают их потомки. Такова воля аллаха всемилостивейшего.

Мокрая почти до нитки женщина встала. Старик обвязал ее заметно выпирающий живот черным толстым шнурком, достал из-за пояса кинжал, высоко его поднял над головой 11 знак уважения всех присутствующих и уверенным движением сверху вниз разрезал шнурок. При этом он говорил:

— Именем аллаха всемилостивейшего я открываю путь для ребенка. Да будет он в чреве матери не более и не менее девяти месяцев, и да родится он легко и быстро. Такова воля аллахав семилостивейшего.

Наступил черед мужа. Под внимательными взглядами собравшихся в комнате он взял в правую руку тяжелый паранг, приложил его к лежащему у его ног зеленому кокосовому ореху. Энергичный взмах руки, свистящий удар — и кокос был разрублен на две половины. Гости одобрительно загудели. Значит, роды будут не тяжелыми. Плохо было бы роженице, если бы ее мужу пришлось наносить второй удар.

Когда ребенок родится, то повитуха, согласно обычаю, трижды громко хлопнет над ним в ладоши, чтобы младенец, раз испугавшись, в дальнейшей жизни не страшился никаких неожиданностей. Обмытого ребенка завернут в материнский каин. Этот кусок ткани навсегда станет для него или нее талисманом, охраняющим от всяческих невзгод. Многие яванцы до конца дней хранят священную материнскую юбку, обтирают ею лицо во время болезни, кладут под подушку при неприятностях.

Пуповину и послед повивальная бабка завернет в белый чистый муслин, уложит в горшок, который новоявленный отец должен будет закопать в землю. Если у него родился мальчик, то ямку для горшка следует выкопать перед домом, потому что тот, повзрослев, уйдет на сторону и перед ним должен быть открыт весь мир. Если появилась девочка, то — во дворе дома. Ей не уходить к чужим людям, ей быть хозяйкой. Чтобы отгонять от зарытого горшка злых духов и голодных собак, на месте его захоронения 35 суток будут гореть благовонные палочки.

Через пять дней после родов, во время сламетана, папаша сообщит соседям имя ребенка. Это не значит, что новорожденный проносит его всю жизнь. Полстолетия назад яванцы меняли имена после свадьбы, совершения хаджа, болезни, по разным другим причинам и поводам. Сейчас тоже поступают так, но реже. Сказывается влияние становящегося все более строгим государственного режима идентификации личности.

Яванские дети — привилегированное «сословие». Считается, что, чем меньше ребенок, тем чище его душа, тем он ближе к богу. А только что появившийся на свет младенчик вообще существо священное. Детей поэтому нежат, ласкают. Никогда на них не поднимают голос, а уж тем более руку. Ударить малыша — значит нанести обиду охраняющему его духу.

Трогательная забота не портит ребятишек. Они на редкость не капризны и самостоятельны. Такими растут в первую очередь потому, что любовь к ним не принимает формы сюсюканья, снисходительного покровительства. С первого же дня они — равные члены человеческого общежития, которых непозволительно ограничивать враждебно звучащими: не смей! нельзя! не тронь! и так далее. Яванка-мать постарается предупредить возникновение нежелательных для ребенка ситуаций, уберет подальше опасные предметы, обложит его подушками так, чтобы он не упал, но не станет дергать вызывающими невольный внутренний протест окриками-запретами, наказывать шлепками. Кроме того, взрослые берут детей повсюду с собой, сразу же вводят в мир, который не делят на взрослый и детский.

Знакомый по Джакарте библиотекарь Бамбанг много рассказывал мне о своем детстве. Он родился в деревне на Восточной Яве в 1938 году, в семье среднего достатка. Его отец был ответственным за поддержание в порядке ирригационной системы. Как человек, отвечающий за воду, столь важную для благополучия деревни, пользовался уважением, которое, в частности, выражалось в выделении его семье из общественных фондов дополнительного риса.

Свои первые годы Бамбанг помнить, разумеется, не мог. И тем не менее имел о них довольно яркое представление. Мать, обладая, как многие яванки, даром рассказчицы, воспоминаниями о его младенческой поре скрашивала голодные вечера в послевоенные годы. Материнский голос так глубоко запал в сердце Бамбанга, что он, по его собственному признанию, и на склоне лет смог бы повторить рассказы матери слово в слово.

Впервые на землю, говорила она, Бамбанг ступил на седьмой месяц после рождения. Рано утром после сламетана его посадили в гнездо петуха, потом вымыли в лохани, срезали с головы прядь волос и разбросали по двору вместе с мелкими монетками, чтобы в последующей жизни ему всегда сопутствовал достаток. После купания одели в новое платье и разрешили впервые обнаженной ступней коснуться грешной земли. Затем усадили среди детей постарше, принесли сладости, приобщили, так сказать, к роли хозяина сламетана.

Из разложенных перед ним предметов маленький Бамбанг выбрал карандаш. Определил свою будущую профессию. Взялся бы за рисовый колосок — быть ему крестьянином, продолжать отцовское дело, за деньги — торговцем, за ножницы — портным и так далее. После этого мать была освобождена от послеродовых табу: обязательного купания с заходом солнца, неупотребления в пищу мяса и ряда других.

Петух, в гнезде которого сидел Бамбанг, стал его другом на все детство. Яркоперый красавец был баловнем семьи, всего дома. Ему предоставили полную свободу, щедро кормили. Ведь после памятного утра он стал, согласна поверью, носителем охраняющего малыша духа.

Обрезание Бамбанг помнил сам. Ему к тому времени исполнилось 12 лет. Обычай инициации существовал среди народов архипелага до прихода ислама. Новая религия способствовала лишь повсеместному распространению этого анимистического по происхождению обряда. Он означает возведение мальчика в полноправные члены общества, перевод его из обезличенного состояния детства к вполне определенному, обязывающему положению мужчины.

Вместе с Бамбангом церемонию вступления в зрелый возраст проходили еще несколько мальчиков из его деревни. Для них пригласили специалиста — чалака, который одновременно был известен в округе и как парикмахер, и как забойщик скота. Вымытых, одетых в новое саронги ребят чалак уложил на пол рядком в комнате общественного здания деревни, произнес несколько фраз из Корана и ножом из «заговоренной стали» молниеносно проделал операции. Никто даже не вскрикнул, хотя и было довольно больно. Потом матери переступили через своих сыновей трижды, показав, что не сердятся на них за то, что они уходят от них во взрослый мир. Завершился обряд обязательным в таких случаях большим сламетаном.

Это обрезание было организовано обычным, наиболее доступным по расходам путем. Другое дело — в богатых семьях. На такую церемонию я попал во время одной из поездок вБогор.

При выезде из города меня вынудил остановиться сокрушительной силы ливень. Был декабрь — разгар сезона дождей. Западные муссоны каждый день нагоняли на Яву напоенные испарениями Индийского океана тяжелые облака, которые к полудню садились на горные гряды центральных районов острова, из белых быстро превращались в темные, свивались клубками, заслоняли солнце, окутывали землю синими тенями.

Воздух становился удушливым, чувствовалось, как он спрессовывается под давлением низко висящих туч. Умолкали птицы, замирала листва на деревьях. Потом легким, осторожным дуновением врывался ветерок в замерший в ожидании перемены мир. За первым порывом следовал второй, посильнее, еще один, еще порывистее, и вот... пригибая кроны могучих деревьев, вздымая клубы пыли, гоняя опавшие листья и сучья, налетал вихрь. Падали первые, редкие и крупные капли дождя. Затянувшееся от горизонта до горизонта сплошной грозовой тучей небо разрывала ослепительная, причудливо изломанная сетка молнии, гремел оглушительный гром, и разом разражался такой ливень, что низвергающиеся потоки воды казались сплошной полупрозрачной желтоватой стеной.

Окунувшуюся в сумерки землю грозное небо тиранило полыхающими в полгоризонта молниями, сотрясало многократно отражающейся в горах громовой канонадой, поливало так щедро, будто собралось опрокинуть на нее весь океан. Двигаться под тропическим ливнем становилось немыслимо. Приходилось останавливаться там, где заставала непогода.

Предчувствуя по умолкнувшим вдруг птицам приближение потопа, я быстренько свернул на обочину и побежал к какому-то зданию. С первыми каплями дождя я вскочил на веранду. Спрятавшиеся от дождя под навесом индонезийцы приветливо поздоровались, потеснились, освободили место в глубине веранды. Разверзшиеся хляби небесные уже поливали косыми струями тех, кто стоял на ее краю.

Вскоре выяснилось, что я попал под крышу частного дома. А собравшиеся на веранде празднично одетые люди были гостями, созванными на сламетан по случаю обрезания у сына хозяина дома. Они пара за парой скрывались в темном проеме дверей, где проходила, как видно, основная церемония. Меня тоже пригласили пройти внутрь и поздравить юношу со вступлением в пору мужества.

Комната была обставлена резной мебелью из Джепары, вдоль одной из стен вытянулись заполненные антикварным фарфором и старинным холодным оружием стеклянные стеллажи, в глубине мягкой зеленью фосфоресцировал огромный аквариум с радужными рыбками. В центре, на импровизированном троне — обитом красной кожей высоком кресле,— сидел мальчик с удивительно нежным, девичьим лицом, в черной, расшитой золотым позументом одежде, перехваченной широким желтым поясом, из-за которого за спиной торчала вырезанная из слоновой кости рукоятка родового кинжала.

По бокам трона стояли нарядно одетые отец и мать. Гости, выстроившись цепочкой, один за другим подходили, говорили поздравительные слова родителям, обменивались с ними рукокасаниями, мальчика осыпали приготовленными в больших бронзовых чашах лепестками цветов и рисовым зерном. Каждый опускал в обитый красным бархатом ящичек подарок — конверт с деньгами.

К тому времени, как красивого мальчика поздравил последний гость, ливень кончился. С мигом очистившегося неба засверкало солнышко, стало как-то по-особому празднично-светло. Только вдали, в горах, еще погромыхивало, еще прятались остатки грозовых облаков. Воздух искрился водяной пылью. Кругом стоял веселый звон ручьев. Вода мутными, желтыми потоками стремительно стекала отовсюду в какую-то неведомую, бездонную яму. Через 15-20 минут ее уже не было. Земля быстро высыхала под победившим непогоду, заполняющим теперь воздух удушающей, горячей влагой светилом.

Глядя на эти скоротечные метаморфозы, понимаешь, почему в стране с такими обильными осадками возникла необходимость создания сложной системы полива полей. Дождевая вода не держится на поверхности, она скатывается в реки, которые, разом вспухнув, затопляют огромные площади, разрушают поля, дороги и мосты. Наводнения — второй по разрушительности стихийный бич Индонезии после извержений вулканов.

Когда утихло журчание ручьев, мальчика посадили на лошадь, покрытую попоной с ярко начищенными медными бляшками, в седло, сделанное в форме царского паланкина, разукрашенного павлиньими перьями. Юный всадник возглавил процессию, состоящую из нанятых и одетых соответствующим образом «оруженосцев», «придворных». Сегодня он «царь», которому положена «свита». В сопровождении ее и небольшого оркестра он отправился за сбором дани почета и уважения от «подданных», то есть окрестного населения. Лошадь под ним была не простая, а дрессированная. Она пританцовывала время от времени, звеня подвязанными к ее ногам бубенцами. После «царственного» выезда мальчик вернется домой, где лучший в округе чалак обрежет ему крайнюю плоть за солидный гонорар. А вечером в доме состоится сламетан. Юноша станет мужчиной. Следующим самым важным событием его жизни будет свадьба.

Я спешил и не мог принять участие в процессии. Не мог остаться и на сламетан. Пожелав родителям и их сыну всяческих благ, покинул умытый ливнем зеленый Богор и стал спускаться к Джакарте.