Англичанин Стэмфорд Раффлз в 1814 году писал: «...с момента появления европейцев яванцы не упускали ни одной возможности восстановить свою независимость». Первым знаменем освободительной борьбы стал ислам, возводящий в богоугодный подвиг убийство неверного, а тем более христианина, злейшего врага магометанства. Шейх Юсуф Алмагасари, султан Хассануддин, имам Бонджол, другие вожди первых выступлений индонезийцев за национальное достоинство призывали к джихаду — священной религиозной войне. Вера была символом сопротивления унизительной кабале, воплощением национальной чести.

Под исламскими лозунгами проходило и самое крупное антиколониальное крестьянское восстание на Центральной Яве, которое вошло в историю как «яванская война». Оно продолжалось с 1825 по 1830 год и отняло у колонизаторов столько сил и средств, что в Амстердаме, по собственному признанию голландцев, всерьез подумывали об отказе от колонии. Возглавлял восстание легендарный принц Дипонегоро.

Пожалуй, никакой другой национальный герой Индонезии не пользуется такой широкой популярностью, как этот неукротимый предводитель крестьянского ополчения. О нем сложены легенды, его именем названы улицы и площади в разных городах, многие известные и неизвестные художники считали своим долгом запечатлеть его на холсте, ему посвящены десятки памятников. Весьма выразителен монумент в центре Джакарты, на площади Мердека (Свобода). Распластавшийся в стремительном прыжке горячий конь, а на нем легкая, подобравшаяся перед ожесточенной схваткой фигура полководца в чалме истового мусульманина и с развевающимся, как боевое знамя, длинным традиционным шарфом.

Первые два года войны штаб Дипонегоро размещался к северу от Джокьякарты, высоко в горах, в пещерах Селаронг. Подняться к ним можно от одноименной деревни, население которой уже привыкло к туристам.

На центральной площади алун-алун, без которой не обходится ни один населенный пункт Индонезии, как бы мал он ни был, меня сразу атаковали со всех сторон, едва я вышел из машины. Мальчишки лет пяти-шести предлагали пачки ярких почтовых открыток, ребята постарше навязывались в провожатые, молодая яванка с густо намазанным рисовой пудрой лицом совала в руки футболку, на которой блеклыми красками был запечатлен Дипонегоро на коне. Рубашки с изображением принца в разных видах продавались и в лавках по периметру площади. Но уже по опыту я знал, что портрет героя после первой же стирки превратится в пятно неопределенного цвета, и поэтому отклонил назойливые домогательства яванки.

От деревни до пещер нужно идти полтора-два километра по крутой, посыпанной гравием тропе, змейкой вьющейся среди лесной чащобы. Я любовался распускающимися прямо на стволах деревьев большими яркими цветами, прислушивался к шумно возящейся где-то рядом стае обезьян, воркованию тысяч невидимых горлинок, замечал огромных рыжих муравьев, дружно переносящих через утоптанную тропинку длинную тысяченожку. Но вскоре стало не до этого. Из-за крутого подъема дыхание прерывалось, в висках стучало, пот заливал глаза, ноги никак не хотели отрываться от земли. В голове была одна мысль: скорее бы добраться. Путь был труден не только из-за крутизны подъема. Лес обволакивал липкой влажностью, душил тяжелыми испарениями, цеплялся колючим кустарником. Когда я наконец выбрался на небольшую площадку перед пещерой, то буквально рухнул на сколоченную из жердей скамейку и долго сидел, прежде чем с глаз спала пелена, восстановилось дыхание, перестали мелко дрожать ноги.

Небольшой, в человеческий рост, вход в пещеру был оправлен покосившейся рамой из толстых деревянных балок. Проникнуть внутрь оказалось невозможно. Не пускала выстроенная в глубине, в полутора метрах от входа, железная оградка. Из поясняющей надписи явствовало, что это была пещера «Каконг», в которой размещался непосредственно штаб Дипонегоро. Стрелка на табличке показывала путь ко второй пещере — «Путри».

С площадки хорошо просматривалась вся долина, тянущаяся на юг до невидимой Джокьякарты. Из пещеры любое передвижение большого скопления людей можно было заметить заблаговременно и успеть скрыться до того, как оно подойдет к подножию горы. Неудивительно поэтому, что неоднократные попытки голландцев захватить принца в его убежище не увенчались успехом. Каждый раз солдаты колониальных войск врывались в пустые, покинутые партизанами пещеры. В народе в связи с этим отважного Дипонегоро почитали как человека, обладающего сверхъестественной способностью становиться невидимым.

Индонезийский историк Сагимун объяснил неуловимость вождя восстания гораздо прозаичнее. Выше в горах есть еще пещеры. Но добраться до них может только тот, кто знает единственно возможный к ним путь. Там Дипонегоро и отсиживался, пока разъяренные голландцы с факелами в руках обшаривали нижние пещеры. Принц мог бы оказаться в ловушке, если бы колонизаторы знали о существовании еще одного убежища. Но в окружении Дипонегоро не было предателей. Никто не польстился даже на объявленную Батавией высокую награду за его голову — 50 тысяч гульденов. По тем временам, когда хороший буйвол стоил 25 гульденов, это была колоссальная сумма.

И все же белые схватили неистового принца. В марте 1830 года они пригласили его на переговоры в город Магеланг, пообещав полную неприкосновенность. Однако, как только Дипонегоро с двумя военачальниками поднялся на крыльцо отведенного для встречи дома, генерал де Кок подал рукой знак. На площадь перед зданием из боковых улочек в боевом порядке вышли голландские войска, к крыльцу резиденции подкатила сопровождаемая конным конвоем черная карета с железными решетками на окнах. Это была западня, устроенная вероломными, лживыми колонизаторами.

Известный индонезийский художник Раден Салех, писавший в европейской классической манере, запечатлел предательский акт на полотне. Копия его картины висит в одной из комнат здания, где должны были состояться переговоры. Дипонегоро, одетый в длинный полосатый халат — наряд, свидетельствующий о его аристократическом происхождении,— пытается выхватить из-за пояса кинжал. Но увы... поздно! Его руки крепко держат дюжие офицеры. Де Кок в окружении подчиненных стоит, надменно сложив руки на груди, чуть в стороне. Принц и генерал смотрят друг на друга. В пронзительно жгучих глазах первого — презрение несломленного, благородного воина к подлому негодяю, в бараньем взоре второго — самодовольство недалекого солдафона. И хотя принц выглядит тщедушным среди рослых голландцев, из поединка взглядов становится очевидным, кто здесь подлинный победитель.

После ареста Дипонегоро восстание, в котором приняло участие практически все крестьянское население Центральной Явы, резко пошло на убыль. В течение нескольких месяцев колонизаторы, понастроившие за годы восстания около двухсот крепостей в долине Кеду, разбили лишившиеся вождя крестьянские отряды. Самого принца власти сослали на Сулавеси, где он и скончался в 1855 году в каземате форта «Роттердам», ныне являющегося одной из исторических достопримечательностей города Уджунг-Панданг.

К мятежу Дипонегоро толкнули соображения личного характера. Он был аристократом и по происхождению мог претендовать на джокьякартский престол. О том, что здесь не обошлось без династических интриг, говорит и непосредственный повод для восстания. Султан Джокьякарты, подталкиваемый голландцами, начал строить дорогу на север. Строители нарушили несколько могил в Тегалреджо, где находилась резиденция Дипонегоро. Когда принц в отместку стал чинить препятствия дорожникам, военная экспедиция султана при поддержке голландского отряда захватила Тегалреджо и подожгла дворец. На призыв Дипонегоро отомстить неверным откликнулись сначала его непосредственные подданные, а потом к восставшим стали присоединяться деревня за деревней, и пламя партизанской войны наконец охватило всю Центральную Яву. Как уже не раз бывало в истории, зачинщик движения стал его пленником. Хотел принц того или нет, но он оказался во главе народного восстания против колониального режима. И надо отдать ему должное: он с честью и до конца выполнил роль того вождя, которого хотели видеть в нем обездоленные и угнетенные крестьянские массы.

Яркой страницей в летопись национально-освободительной борьбы вошло мужественное сопротивление чужеземному господству жителей северо-суматранского княжества Ачех. Голландцы смогли подчинить их своей воле силой оружия только в начале XX столетия. Ачех первым воспринял ислам в его более раннем, а следовательно, и более чистом виде. Религиозность глубоко вплелась в повседневную жизнь ачехцев, законы опирались только на повеления Корана.

Окруженные со всех сторон «франками», изолированные от других мусульманских государств, правители Ачеха все чаще и острее стали понимать необходимость защиты завещанной отцами веры перед опасностью христианского вторжения. Объявивший себя потомком сразу и Адама, и Александра Македонского, и пророка Магомета султан Искандер Муда за тайные связи с кафирами приказал обезглавить собственного сына. Владыка принял титул махкота алам — венец мира — и объявил европейцам священную войну. В начале XVII века он несколько раз осаждал португальскую А-Фамозу, с наемной армией из фанатичных арабов и турок наводившей ужас на все европейские опорные пункты в Юго-Восточной Азии. В 1871 году голландцы, уже правившие почти всем архипелагом, решили прибрать к своим загребущим рукам и Ачех. Но надежду на скорую победу им пришлось оставить сразу же. Не одна сотня голландских солдат сложила головы в ощетинившихся копьями и кинжалами ачехских джунглях. Но через двадцать лет после начала войны в одном из боев погиб предводитель народного ополчения Теунгку Чик Ди Тиро, боевой дух партизан упал, и правящая элита Ачеха приготовилась уже послать в Батавию делегацию для выработки условий капитуляции.

В этот критический момент на поле брани появилась бесстрашная Чут Ньяк Дьен, индонезийская Жанна д'Арк. Дочь аристократа, жена и мать, она оставила уютный дом, любимого сына и бросилась в боевой мужской одежде в пламя партизанской войны. Весь Ачех услышал ее страстный клич: «Священный Коран или вечный позор, родина или смерть!»

Отважная женщина не выпускала из рук оружия 30 лет. Героический дух Чут Ньяк Дьен воодушевлял ачехцев на сопротивление иностранному игу и после того, как султан Ачеха сдался на милость колонизаторов. С горсткой единомышленников она продолжала вооруженную борьбу до тех пор, пока в 1903 году ее, 55-летнюю, немощную, не взяли в плен. И в момент пленения она пыталась оказать сопротивление, но молодому, здоровому лейтенанту не стоило труда выбить кинжал из рук полуслепой, обессилевшей от многолетних скитаний по негостеприимным джунглям женщины.

Котараджа, столица Ачеха, загудела встревоженным ульем, когда в нее привезли под конвоем Чут Ньяк Дьен. Каждый мусульманин хотел припасть к ногам легендарной воительницы за свободу и веру. Власти поспешили вывезти ее с Суматры. Она была упрятана в глухую деревушку Сумеданг в горах Западной Явы. Там совсем лишившаяся зрения, одинокая, оторванная от страстно почитаемой священной ачехской земли, не склонившая головы героиня скончалась в 1908 году.

На единственном сохранившемся портрете она запечатлена молодой, только что вставшей на долгий путь суровых испытаний. Решительный разворот головы, плотно сжатые губы, строгость одеяния говорят о решимости женщины до конца пройти избранной стезей, непреклонной воле, преданности идее. Блуза со стоячим воротником, перекинутый через правое плечо, как военная перевязь, шарф подчеркивают бескомпромиссность характера. И вместе с тем огромные, широко расставленные глаза выдают в Чут Ньяк Дьен нежную женщину. В них — едва уловимая печаль молодой красавицы, которой пришлось отказаться от предначертанной природой и происхождением доли и взвалить на свои хрупкие плечи бремя, посильное далеко не каждому мужчине.

В 1958 году первый президент независимой Индонезии Сукарно подписал правительственный указ о присвоении славной дочери Ачеха посмертно почетного звания Национальный герой Индонезии. Ее скромную могилу в Сумеданге местные жители почитают как святыню. После пятничных молебнов и по мусульманским праздникам к ней приходят люди и посыпают ее лепестками цветов. Надгробье из серого камня ничем не выделяется среди других захоронений. Отыскать его на кладбище за высокой стеной мне помог служка из действовавшей при мечети мусульманской школы.

Когда я его спросил, почему богатая, сытая Чут Ньяк Дьен добровольно обрекла себя на страдания, служка коротко ответил:

— Тидак сенанг.

Я еще раз столкнулся с неисчерпаемостью этого выражающего сущность индонезийского характера словечка «сенанг». Словарь переводит его как «удобство, покой». Случаи его применения индонезийцами бесчисленны. Ходить по пятницам в мечеть — сенанг, курить сигаретку с гвоздикой — сенанг, играть с детьми — сенанг, иметь покладистую жену — сенанг, сидеть в дождь под крышей — сенанг и так до бесконечности. Пока у индонезийца мир в душе, пока ничто его не тревожит, не раздражает, пока он не напрягается — он сенанг. В противном случае он — тидак сенанг.

Очень тесно с этим всеобъемлющим понятием переплетается другая жизненная категория — чочог, что в переводе означает «соответствие». Все в мире, считают индонезийцы, должно быть в гармонии, все должно подходить,как, скажем, ключ к замку. Если муж и жена чочог, то брак счастливый, если погода и земля чочог, то будет обильный урожай, если работа и человек чочог, то ждите хороших результатов труда. Если все чочог, то индонезиец — сенанг.

Так что из краткого ответа следовало, что усилия голландцев оружием покорить Ачех не чочог с религиозными убеждениями Чут Ньяк Дьен. Решительная женщина не была поэтому сенанг и ради восстановления душевного равновесия оставила комфорт дворца и бросилась в пламя партизанской борьбы.

Две женщины аристократического происхождения — Раден Адженг Картини и Чут Ньяк Дьен — восстали против чужеземного ига примерно в одни и те же годы. В борьбе за честь и достоинство родной земли они дополняли друг друга. Одна пыталась разорвать колониальные оковы гневным словом, другая — разрубить их мечом. «Мы идем вперед, и голландцы не в силах остановить реку времени. Новая жизнь придет на Яву если не при нас, то при тех, кто придет после нас. Эмансипация носится в воздухе, она неотвратима». Эти слова Картини стали пророческими. Они живым семенем легли в индонезийскую землю и дали всходы, из которых выросло могучее дерево национально-освободительного движения, возвратившего Индонезии свободу в 1945 году.

За три года до начала второй мировой войны генерал-губернатор де Йонге хвастливо заявил: «Мы правили в Индиях в течение трехсот лет с помощью кнута и палки, и мы будем продолжать править таким же способом еще три столетия». Напыщенная бравада лопнула как мыльный пузырь. В 1942 году голландцы бежали с индонезийских островов под натиском японцев. По словам очевидцев, белые, еще недавно мнившие себя полубогами, в этот критический момент, спасая свою жизнь, сбрасывали с себя европейскую одежду, напяливали туземные тряпки, красили лица в коричневый цвет, чтобы выдать себя за индонезийцев.

5 марта 1942 года японцы без единого выстрела взяли Батавию, а через четыре дня после этого приняли от голландцев безоговорочную капитуляцию. Рухнул миф о «неуязвимости» белой расы и ее «превосходстве» над азиатами. Индонезийцы встретили вошедшие в города походным маршем японские войска цветами. Для них они были в эти первые дни освободителями от ненавистного колониального режима. Приветствуя колонны японцев, народ вспоминал слова легендарного провидца Джайобойо, который в середине XII века предсказал, что долгие годы Явой будет править Белый буйвол, которого на время созревания кукурузы сменит Желтая обезьяна, перед тем как яванцы вновь станут хозяевами своей земли. Поведение японцев на первых порах убеждало индонезийцев в том, что Джайобойо действительно обладал даром ясновидения.

Оккупационные власти представились «старшими азиатскими братьями», позволили вывешивать красно-белые индонезийские национальные флаги, передали местным жителям некоторые принадлежавшие прежде голландцам административные посты, разрешили переименовать столицу в Джакарту. Но прошел месяц-другой, и «освободители» показали свое подлинное лицо. Преподносившие себя «лидером, защитником и светочем Азии» японцы принялись грабить Индонезию не менее жестоко, чем голландцы. В стране была введена трудовая повинность, у крестьян отбирали продовольствие, сурово пресекались всякие попытки проявить националистические чувства.

Знакомый по Джакарте хозяин антикварной лавки, вспоминая о годах японской оккупации, рассказывал, как его, тогда еще 18-летнего юношу, японский офицер избил до полусмерти рукояткой пистолета за то, что тот при встрече «плохо» приветствовал его, слишком медленно снял феску и не слишком низко поклонился. Но это его испытание — пустяк по сравнению с тем, что выпало на долю его брата. Тот угодил в одну из облав и вместе с сотнями других молодых людей был отправлен, как сообщили оккупанты родственникам, «с почетным заданием за границу». В народе знали, что под этим подразумевались каторжные работы в Малайе или Бирме, откуда никто не возвращался домой. Семья до сих пор, говорил лавочник, не знает, жив ли брат, а если умер, то где похоронен.

После разгрома фашистской Германии военно-политическая обстановка на восточном фланге мировой войны изменилась коренным образом. Оккупанты вновь стали заигрывать с националистическими силами Индонезии, надеясь использовать страну в планируемой ими затяжной войне. Главнокомандующий японскими войсками в Юго-Восточной Азии маршал Тераучи в конце июля 1945 года получил из Токио депешу, в которой сообщалось о решении императора «даровать индонезийцам независимость... когда участие России в войне на Дальнем Востоке станет неизбежным». 6 августа Тераучи сообщил об императорской воле лидерам индонезийского народа Сукарно, Хатте и Раджиману, которых вызвал к себе в штаб в Далат, на юге Вьетнама. «Японское правительство,— сказал он,— передает дело независимости Индонезии полностью в ваши руки». 14 августа индонезийские руководители на японском военном самолете вернулись из Далата в Джакарту. В тот же день Токио официально согласился на капитуляцию. Весть о полномочиях трех лидеров и о признании Японией поражения облетела весь город. Революционно настроенная молодежь не хотела принимать независимость как «дар» из рук оккупантов и решительно требовала провозгласить Индонезию свободной республикой самостоятельно и немедленно. Обстановка, считала она, была благоприятной. Деморализованные известием о капитуляции японские войска не смогли бы оказать сопротивления.

Сукарно и Хатта, однако, не поддались на призыв молодых революционеров. Вечером 15 августа Сукарно твердо отказался возглавить «ночной переворот». Джакарта, сказал он, еще не вся Индонезия, помощи ждать неоткуда, и если начать революцию немедленно, то может пролиться кровь тысяч людей. Тогда молодые, горячие головы решились на отчаянный шаг. Вот как описывает его в своих мемуарах активный участник тех бурных событий, будущий вице-президент Адам Малик:

«Мы решили похитить обоих лидеров и заставить их провозгласить независимость в небольшом поселке Ренгасденклок в стороне от Джакарты, в стороне от вмешательства японского режима... Рано утром 16 августа 1945 года группа вооруженных людей похитила Сукарно, его жену Фатмавати и сына Гунтура — тогда 11-месячного ребенка — и Бунг Хатту и привезли их в Ренгасденклок... Позднее я узнал, что Сукарно не поддавался на уговоры, ссылаясь вначале на то, что, согласно яванской астрологии, 16 августа не является тем сочетанием цифр, которое бы обеспечило успех провозглашения независимости». Подлинной причиной его отказа было стремление избежать большого кровопролития.

Тем не менее решимость и революционный энтузиазм похитителей возымели свое действие. Сукарно, взвесив все «за» и «против», дал согласие объявить Индонезию свободной на следующий день. Вечером все вернулись в Джакарту и за ночь выработали текст декларации. Фатмавати сшила национальный флаг. А утром 17 августа около дома номер 50 на улице Пеганггсаан-Тимур, где жил Сукарно, ровно в десять часов утра лидер национально-освободительного движения перед снятым с японской радиостанции микрофоном ровным, твердым голосом заявил:

«Мы, индонезийская нация, настоящим провозглашаем независимость Индонезии. Вопросы, связанные с передачей власти, и другие вопросы будут решены самым тщательным образом в кратчайший срок. От имени индонезийской нации: Сукарно, Хатта».

На бамбуковом шесте был поднят национальный флаг. Все присутствовавшие запели песню «Великая Индонезия», которая потом стала государственным гимном. Адам Малик, работавший в то время в отделении японской информационной службы Домэй, организовал передачу сообщения о рождении нового государства на весь мир по радио, игнорируя японских цензоров.

Только что родившаяся республика с головой окунулась в купель суровейших испытаний. После войны голландцы попытались вернуться в бывшее владение. Как им не хотелось терять такой лакомый кусок! Как ни у какой другой метрополии, благосостояние Голландии определялось размерами вывозимых из колонии богатств. Чем она была, распоряжаясь Индонезией? Третьей в мире колониальной державой. А без нее? Маленькой страной у холодного северного моря. Поэтому голландцы делали все, что было в их силах, ради возвращения в Индонезию.

На защиту свободы поднялся весь народ. «Что такое Республика Индонезия 1945 года?— писал позднее Сукарно.— Национальное знамя, гимн «Великая Индонезия» да огонь борьбы за независимость, который горел в наших сердцах». Этот огонь поднимал жителей Сурабаи в октябре и ноябре 1945 года против английских войск, которые первыми высадились на индонезийские берега после капитуляции Японии, воодушевлял бойцов молодой национальной армии в боях с механизированными голландскими дивизиями в июле 1947 года, укреплял силы индонезийцев в сражениях декабря 1948 года, когда 150-тысячная голландская армия еще раз попыталась танковыми колоннами задушить молодую республику.

Все потуги снова заковать индонезийцев в рабские кандалы разбились о стойкость и мужество защитников независимости, международную солидарность с борющимся индонезийским народом. Одним из первых дружескую руку помощи протянул Индонезии Советский Союз. В январе 1946 года советская делегация в ООН потребовала от Совета Безопасности обсудить угрозу, создаваемую миру и безопасности Юго-Восточной Азии англо-голландскими военными действиями.

После трех с половиной лет героического сопротивления право на независимое существование и развитие было признано и со стороны Голландии. Королеве Юлиане ничего не оставалось, как сделать «благородный жест» — официально «передать» правление бывшей Нидерландской Индией правительству Республики Индонезия.

Ежегодно во дворе Истана-Мердека — Дворца независимости — в центре Джакарты 17 августа устраивается торжественно-чинная церемония. Мою машину со специальным пропуском полиция остановила примерно за километр от места торжества. Долго искал проходы в лабиринте стоящих бампер к бамперу автомашин. Мысленно возмущался: кто только выдумал эти протокольные условности! Тут жара невыносимая, от выхлопных газов дышать нечем, по шее за воротник текут реки, а развязать галстук — не смей, скинуть тяжелыми доспехами легший на мокрую спину пиджак — нельзя. Пригласительный билет обязал явиться при полном параде.

Пытка тропическим зноем удвоилась, когда попал под приготовленный для гостей огромный навес. Полосатая брезентовая крыша на металлическом сборном каркасе укрывала от палящих лучей, но и служила колпаком, под которым меж сидящих плотными, тесными рядами приглашенных застыл расплавляющий нутро воздух. Пробираясь к своему месту, я видел лежащего близ навеса на траве юношу с посеревшим, заострившимся лицом. Вокруг него хлопотали девушки в белых халатах из общества «Красный Полумесяц».

— Он в обмороке,— сказала одна из них.— Ничего страшного. За утро это не первый случай. Полежит, отойдет.

Телесные терзания забылись, когда началась церемония. Все внимание переключилось на площадку, обрамленную ровненькими каре из отборных подразделений родов войск и полиции. За две минуты до десяти из дворца вышли президент, вице-президент, члены кабинета, лидеры парламента. Командующий парадом доложил о готовности войск к торжеству. Распорядитель по радио отдал приказ: отметить День независимости орудийным салютом. Завыли сирены, застыли со вскинутыми винтовками воины, встали гости. Скрытая за Истаной батарея в честь 17 августа дала 17 залпов.

В чуткой, напряженной после канонады тишине председатель парламента зачитал историческую Декларацию: «Мы, индонезийская нация, настоящим провозглашаем независимость...» Потом министр по делам религии цитатами из Корана освятил торжество. После него с краткой речью выступил президент. Из деревянного резного ларца он достал свернутый красно-белый флаг и, прикоснувшись к нему по мусульманскому обычаю лбом в знак почтения, подчеркнуто бережно передал в руки девушки в военной форме. В сопровождении офицерского эскорта из представителей разных островов архипелага, олицетворяющего единую и многонациональную Индонезию, флаг был доставлен к металлической мачте в центре площадки. Офицеры отрепетированными до впечатляющего синхронизма движениями прицепили полотнище к тросу, подняли его свернутым. Освобожденный от невидимых пут флаг сразу широко развернулся, и в тот же миг мощно зазвучали слова:

Это был Государственный гимн. Его пел хор, ровно тысяча молодых голосов. Слова и музыку величавой песни написал журналист и скрипач Супратман. Впервые она прозвучала на Всеиндонезийском съезде молодежи в октябре 1928 года. Тогда молодые индонезийцы поклялись не жалеть сил в борьбе за единую нацию, единую родину, единый национальный язык. Для многонациональной, разбросанной по островам, разноязыкой Индонезии эта клятва была огромным политическим шагом вперед на пути к освобождению от колониального ига. Песня из зала съезда выплеснулась на улицы как гимн освободительного движения.

Выступлением хора церемония и закончилась. Юноши и девушки в строгой униформе белого и черного цветов исполнили песни «Индонезия — наша древняя Родина», «День независимости», «Гаруда — Панчасила», «Тебе — наша Родина». В первой прославлялась глубокая и богатая история страны, во второй — героика борьбы за национальное освобождение; в третьей проводилась мысль о том, что нынешняя государственная идеология Панчасила — наследница исторических традиций индонезийского народа; в четвертой песне молодое поколение клялось в готовности защитить суверенитет Индонезии, раскинувшейся от Сабанга до Мерауке, от островка к западу у суматранского побережья до берегов Западного Ириана.