Все лето, а потом и осень 1944 года Егор Булыгин был настолько занят, загружен работой, что потерял счет дням. Уставший, еле доползал до кровати, падал, и засыпал, еще не коснувшись подушки.

Помимо того, что надо было в обязательном порядке ежедневно выходить на расчистку города, разбор руин и завалов, а потом и его восстановления, так еще не было отбоя от соседей. Оказывается, он на этой улице почти один здоровый мужик, и его просят то помочь выкопать землянку, то без него не могут построить времянку-насыпушку; то перекрыть на уцелевшем доме крышу. Да мало ли каких проблем в послевоенном городе дожидалось мужских рук?! Вот и приходилось ему разрываться между работай, домом, соседями. Хорошо хоть начали выдавать карточки, по которым можно было получить какие никакие продукты. Да и соседи нет-нет, да и принесут в знак благодарности что-нибудь. За этим строго следила баба Мотя. Егор не вмешивался, но видел, как она приходила туда, где работал он, о чем-то говорила с хозяевами, и потом уходила, спрятав под фартук то полбулки хлеба, то кулечек крупы, то щепотку соли, а то и кусочек сахара. Поэтому, у них в доме было что поесть, и за иконой стояла даже две бутылки самогона. Где и зачем их приобрела бабушка, он не знал, так как никогда не испытывал желания выпить, но как-то при случае она заявила ему:

– У хорошего хозяина всегда должно быть что поставить на стол, чем встретить гостей. А наша семья не последняя на этой улочке, Егор Кондратьич, – строго посмотрела на него, и ушла к себе за ширму.

Он давно уже изладил перегородку в доме, отделив их с Дашей спальню от зала, не забыв и про бабушку. У нее теперь была своя комнатушка, «закуток», как она ее называла, и очень сильно гордилась этим. Прежний-то домик бабы Моти, что у кладбища, снесли с лица земли еще во время боев. Сразу после освобождения она побежала к нему, а вскорости вернулась вся в слезах, сумная, молча сидела среди грядок, к себе никого не подпускала. Наконец, Егор не выдержал, привел ее в дом, успокоил, пообещав смастерить и ей уголок. Что потом и сделал.

Сплошным забором отгородил весь участок, включая и то место, где стоял сгоревший флигелек бывшей хозяйки бабы Нади. Печку разобрал по кирпичику, очистил, аккуратно сложил, прикрыл от дождя и снега. Пригодится. К осени и огород расширил, вскопав всю свободную землю.

Дом постепенно пополнялся мебелью, хорошей посудой. Но Егору было этого мало. Хотелось жить на широкую ногу, да понимал, что так не будет, нельзя. А если и случится, то только тайком, втихаря, не привлекая к себе никакого внимания. И вот так работать, гнуть спину, рвать жилы за-ради куска хлеба – нет, это не для него!

Надо что-то придумать, но что? Как-то обмолвился при бабушке Моте, что устал уже от работы. Так она долго не думала, а ухватила за рукав, увлекла к себе в закуток, и зашептала, оглядываясь вокруг.

– Война заканчивается, милок. А людям что сейчас надо? – и сама же ответила. – Поесть, попить, да одежку хорошую сносить. Вот об чем думать надо, Егор Кондратьич! А ты подай, предложи им чего хотят, а они и благодарны тебе за это будут! Вот так-то, голуба. А ты думай, думай, вижу, голова у тебя на месте. А я помогу, если что.

Несколько раз Булыгин уже сходил на рынок, потолкался, поприценился к тому, к другому, и пришел к выводу, что самое ходовое сейчас – еда и одежда. Поизносился народец, желает чего-то нового. Ну, про еду и речи нету. Вот только что он сможет предложить этому народу? Думай, думай, Егор Кондратьевич!

А пока натаскал во двор проволоки, ровнял ее, потом из нее же рубил гвозди. Они теперь были в самом ходу – люди строились, ладили свои домишки. Баба Мотя выносила на рынок самодельные гвозди, сбывала безо всяких проблем быстро. Но этого было мало Егору, душа требовала чего-то еще, более существенного, и чтобы самому уже руками не работать, а зарабатывать головой, руководить.

– Егор Кондратьевич, – баба Мотя попила чаю, сидела, ждала, пока молодые поужинают, чтобы убрать со стола, да помыть посуду. – Вижу, душа твоя мается, неспокойная. Может, послушаешь меня, дуру старую? Вдруг что-нибудь и толковое обскажу?

– Ну-ну, я слушаю тебя, – Егор откинулся на спинку стула, чистым полотенцем вытирал губы, усы, бороду. – А чего бы и не послушать.

Бабушка сдвинула в сторону от себя чашку, облокотилась на стол и заговорила, попеременно обводя взглядом Дашу и Егора.

– Не всегда меня кликали бабой Мотей, милые мои, не всегда. Когда-то я была Матреной Ильиничной, так уважительно меня называли во всей округе. А почему? – бабушка замерла, как будто ожидая ответа, но не дождалась, и продолжила. – А потому, что была я, детки мои, белошвейкой! Бе-ло-швей-кой! – раздельно, по слогам произнесла, подняв к верху скрюченный палец. – И неплохой, чтоб вы знали. Ко мне не гнушалась ходить и жена городничего, и из гимназии дамы в очереди стояли. Вот так-то вот!

– победно закончила она.

– Ой, как интересно! – Даша с восхищением смотрела на бабушку.

Егор молчал, сидел, прикрыв глаза. Он где-то уже подобное слышал. Вспомнил, что когда-то в той, прошлой жизни одна женщина уже говорила ему что-то похожее.

– Дальше-то что? – поторопил старушку, не открывая глаз.

– А дальше – как во всех: революция, белые-красные, красные-белые, такая круговерть началась, что уму непостижимо, – баба Мотя опять на мгновение замолчала. – Дети в голодные годы померли, мужа расстреляли еще в Гражданскую войну, царствие им Небесное, – она перекрестилась, кинув мимолетный взор в угол на икону. – А я, вот, почему-то, осталась на этом свете.

– Ишь ты, мастерица! – то ли восхитился, то ли укорил Егор рассказчицу. – А мне-то что с этого?

– А ты дослушай, – обиделась бабушка, поджала губы, и даже смахнула невидимую слезу с глаз. – Так всегда молодые – не дослушают, а перебивают.

– Ты прости, прости его, бабушка, – Даша вылезла из-за стола, приобняла за плечи старушку, коснулась щекой ее волос. – А вы, Егор Кондратьич, помолчите! Умейте слушать!

С некоторых пор Даша стала командовать мужем, даже покрикивать, и, что самое удивительное, он полностью подчинился ей, и с видимым удовольствием исполнял все ее капризы.

Со временем то отчуждение, что были в первые дни их совместной жизни, прошли, Даша то ли смирилась, то ли свыклась со своим новым положением, но уже относилась к Егору вполне терпимо, отвечала по ночам на его ласки, а вот называла его только на «вы».

– Извини, баба Мотя. Обидеть тебя уж точно не хотел, – Булыгин дотянулся рукой до старушки, тронул ее за плечо. – Извини, пожалуйста!

– Вот то-то! Рассказывай дальше, бабушка, – Даша опять села на свое место, скрестив руки на уже хорошо выпирающем животе.

– А что дальше? Пропало зрение, руки никуда не годятся, трясутся, загрубели. А вот научить я бы еще смогла. Показать, что и как.

– Ты это к чему? – Егор уловил мысли бабушки, напрягся, подался вперед. – Так, так! Говори дальше, мы слушаем.

– Вот то и говорю, что машинку швейную хорошую надо купить. И чтоб с ножным приводом. А матерьялу и на базаре достать можно. Начать с простого – трусы да майки. Только очки бы мне, Егорушка, на нос повесить, тогда дело пойдет. В швейном ремесле нельзя клиента омманывать: шить надо добротно, надежно, чтоб он не обиделся. Тогда и слава пойдет хорошая, и отбоя не будет.

– А шить кто будет, бабушка? – Даша не отрывала глаз от старушки.

– Как кто? Ты, голуба моя. Ты! А там и хорошую молодицу можно будет нанять.

– Так я же ничего не умею, как я буду шить? – девчонка недоуменно переводила взгляд то на мужа, то на бабушку.

– И-и, милая, а я зачем? При тебе попервости буду, обучу всему. Что сама умею, тому и научу. С собой в могилу-то мне мое умение зачем забирать? Что-то не слышно, чтоб оттуда кто-то пришел да жалился на плохое шитье. А ты молодая, шустрая, вся жизнь впереди. Мастерство за плечами не носить, доченька, а оно тебя на этом свете и напоит, и накормит.

И уже к декабрю, как раз к Новому году в огороде Булыгиных стоял небольшой, но ладный, теплый, крытый хоть и старой, но дранкой, флигелек. Разделенный на две половинки дощатой перегородкой, с печкой-голландкой, обтянутой жестью, он скрывал под своей крышей трех швей и закройщицу. Мастериц подбирала баба Мотя лично, беседовала с ними, проверяла и экзаменовала их на швейной машинке.

Она же сначала и сбывала на рынке первые трусы и майки, другое нательное белье, да простыни, наволочки и пододеяльники, что шила Даша. Правда, потом наладилось все: нашлись и сбытчики, которые приходили, забирали готовый товар, рассчитывались и уходили. На рынок самим больше не было нужды появляться. Даже материал Егору приносили на дом в достаточном количестве. А потом пошел и заграничный. Наши солдаты стали потихоньку возвращаться с войны, вот и везли все, что под руку попадало. Нет-нет, да стали заказывать и платья и костюмы со своих отрезов. Наладились шить из рванья телогрейки-фуфайки, да бурачки на ноги, так их с рук отрывали. Сбытчики говорят, что до базара не успевают донести, как их уже встречают, из рук рвут. Пришлось еще принять калеку клеить бахилы из автомобильных камер для бурачок. Хороший попался солдатик, непьющий, работящий. И мастером оказался хорошим, не прогадал Егор, когда взял под свое крыло.

Несколько раз Булыгина вызывали в военкомат, оттуда отправляли на медицинские комиссии. Но справки, выданные майором Вернером о том, что гражданин Булыгин вначале войны попал под бомбежку, и лечился в лазарете воинской части такой-то, имели силу, а сами ранения не позволяли призывать его на действительную воинскую службу. Потом отстали, и Егор зажил тихой и размеренной жизнью.

Стол если не ломился, то уж еды было в достатке. Пошло само собой кое-какое золотишко. Егор Кондратьевич долго думал, прежде чем нашел хорошее местечко для него. Сходили на кладбище с Дашей, навещали захороненных ее маму и брата, поправили могилки, поставили хорошие кресты, надписи сделали. Место надежное, тихое. И забрать металлическую коробочку можно будет легко в случае чего. Правда, жена не знает – золото не терпит шума, огласки, суеты. Так надежней.

Вспоминал однажды и другое кладбище, где похоронен Михаил Михайлович Лосев, сосед Антона Степановича Щербича. Но Егор себя одернул, успокоил, что рано еще, не пора. Пока можно обходиться тем, что есть. Не жадничать, а то и голову от жадности потерять можно. Потому и не торопил себя, удерживал в жестких рамках. Хотя и понимал, что ему нужен размах, можно было бы и еще посадить несколько швей, дать им работу. А с ними придет еще и лучший достаток, живи да радуйся! Уже начал заглядывать на соседние районы, думки появились и о Минске. Вот где размах так размах! Не то, что здесь. Как сыр в масле купаться будешь, в золоте ходить! А там и почет, и уважение не за горами. Выходит, не ту тропинку выбирал себе когда-то Антон Щербич, нет, не ту! Надо было по-другому, по-умному. Вот как теперь. Да только кто бы ему об этом сказал, надоумил? А то столько времени упустил, а возможностей сколько? Лучше не думать о потерянном, а то сразу начинает болеть голова, стыдно за себя становиться.

Но и бабка хват! Да еще какой! Кто бы мог подумать? Повезло с ней, повезло! А ведь, сколько домов прошел, выбирая? А остановился на ее хибаре. И не прогадал! Значит, на самом деле есть ему везение по жизни. Не обманула цыганка. Но и еще одна женщина оказалась права. Сколько бед, сколько горя хлебнуть довелось! А выдюжил, вынес все, не потерял себя. Вот тебе и ангелы – хранители! Хочешь – верь, а хочешь – нет.

И Даша вовремя попалась на пути. Все одно к одному. Где бы он теперь находился, была бы или нет крыша над головой? А так все устроилось, все как у людей. Правда, попервости сторонилась, дичилась, руки на себя наложить грозилась. И опять баба Мотя молодец! Что и как она объясняла и говорила Даше, он не слышал, только притихла та, смирилась, стала привыкать, а теперь пытается и голос повышать, командовать. Чуть что не по нее, сразу отворачивается, не разговаривает, и к себе в пастели не подпускает, пока муж с ней не согласится, не покается. Егор прекрасно понимает все ее капризы, потакает им, делает вид, что подчиняется. А что прикажете делать? Не ссориться же, да и себе дороже. Зачем гробить жизнь по пустякам? Пускай думает, что муж у нее под пятой. Пускай тешит себя. А сейчас как раздобрела – не узнать в ней того тощего синего ребенка, что попался Егору на глаза поздней сенью прошлого года. Как говорит баба Мотя: «Сытенькая, как боровок». Да и то, рожать ей по весне. Живот на нос лезет, опять же со слов старушки.

Даша к машинке не подходит – все, отработала. Не гоже его жене глаза портить, чтоб заработать на кусок хлеба. Муж есть для этого. Вот он пусть и думает, мозгует, зарабатывает. Правда, Матрена Ильинична против, все норовит пожужжать в уши Егору, что портит он девку, ой, портит!

– Коль не хочешь зла в семью, жену люби, холь, жалей, да работать заставляй, Егор Кондратьевич! С жиру бабы бесятся, вот тебе мой сказ! – и сама уходила, обижалась, сидела у себя в закутке, если Егор перечил ей.

А он не соглашался, и не заставлял жену шить наравне со всеми швеями. Вот только никак не мог удержать ее дома, когда стали приходить поезда с фронтовиками. Тут уж хоть кол на голове теши, а уйдет! И как прознает о прибытии теплушек? Все надеется, что отец ее вернется, приедет с войны. Хочет встретить его прямо на вокзале. Как будто он не сможет найти их и здесь. Булыгин понимает, что прихоть это, и больше ничего, но не держит жену – пускай тешит себя. Что взять с нее – дитя совсем. Бегай, если тебе так хочется. С него не убудет. По работе особой помощи от нее все равно нет.

Правда, баба Мотя заикнулась как-то, что видела Дашутку на вокзале, когда та очень уж привечала безногого инвалида, что просит милостыню на перроне с коляски своей. Мол, чуть не на шею вешается, шанежки из дома ему таскает. Да и соседки ухмыляются, когда с Матреной Ильиничной разговаривают, про Дашку намекают.

Но и тут Егор остался спокойным, не стал учинять разборки. Не дура, должна понимать, где и за кем ей лучше. А что за инвалидом ухаживает, так, может, в куклы еще не наигралась, вот и забавляет себя этой «игрушкой» безногой.

Хотя где-то червячок засел, подтачивает, ворочается. Однако, Булыгин рассудил здраво, что в случае чего, можно будет долго не церемонится: на одну ногу встал, за другую…. Была Дарья Путинцева, и не стало Дарьи Путинцевой. Где делась – иди, ищи. Ушла из дома, разрешения не спрашивала, и адреса нового не оставила. Конечно, измены он никогда не потерпит. Нет, это не для него книжные истории.

От таких мыслей желваки заходили, дыхание участилось, заволновался даже. Но тут же взял себя в руки. Этого еще не хватало – из-за бабы себя подставлять, рушить таким трудом налаженное дело, терять добро. Дудки! Егор не тот, что был совсем недавно, зазря рисковать собой не будет! Себе дороже.

А бабушка не отстает от Даши, все хочет передать ей свой опыт, свое умение.

– Егор Кондратьич, – в очередной раз приставала бабка. – Хоть бы ты надоумил, а не то и заставил бы женку свою. Мне-то не долго осталось землю топтать, так научила бы девку, чему сама обучена за всю жизнь. В твоем деле, что ты начал, надо быть специалистом, разбираться в покроях-строчка-швах. И только тогда можно руководить. А как меня не станет?