Альседо» подошел к острову Мадейра ранним утром 8 августа. Это было первое обитаемое место в восточной части Атлантического океана. Остров оказался гористым, горы были высокими и скалистыми, но все равно земля тонула в ярко-изумрудной зелени. Острые вершины терялись в облаках и, казалось, то и дело трясли их, и те выбрасывали влажные туманы на изрезанную долинами и острыми утесами поверхность. Горы казались все выше, еще раз пронзали облака, и оттуда снова проливалась на землю влага.

Затем буйные веселые цвета предгорий сменились влажной коричневой массой у кромки воды, где солнце нового дня медленно, но верно утверждало свое право на жизнь и наконец чудесным образом победило. Солнечные лучи обежали все полоски песка, окрасив их в ярко-золотые, охряные, серебристые, шафрановые и белые цвета. На свет появились маленькие бухточки и заливчики, ослепительно искрившиеся ярким светом, словно радуясь собственному рождению, словно они долго ждали в смиренном забвении и вот наконец получили благословение.

В рулевой рубке капитан Косби и первый помощник всматривались в расстилавшуюся перед ними картину гор и приветливо манящей зелени. Место первой стоянки яхты выглядело великолепно, сказали они себе, но им нужно не это, а надежная гавань. Та стоянка, которая предусматривалась по плану, оказалась мелководной и опасной, поэтому капитан был вынужден отойти от берега и исследовать ветра и течения, которые могли воздействовать на поведение огромного судна. Как правило, корабли таких размеров становились на якорь в порту Фуншал, но Экстельмы захотели «познакомиться с простыми людьми и пожить дикой жизнью». Единение с природой сулило неожиданные повороты судьбы.

Капитан посматривал на компас и другие приборы, считал и пересчитывал цифры, показывавшие глубины, а в это время нос яхты начало обволакивать густым облаком тумана, охватившим ее своими липкими объятиями. Скоро вся палуба сделалась мокрой и скользкой. Вода капала с трубы, бисеринками висела на поручнях, покрывала ступеньки трапов, прожектора и спасательные шлюпки, накапливалась на всех дверях и люках, прочерчивая все поверхности бледно-перламутровой линией. Судно все время подавало противотуманный сигнал сиреной. Вылетавшие из трубы хлопья черной сажи отлетали назад и оседали в поднятых винтами бурунах, и с каждым маневром судна, с каждым новым издаваемым звуком на него обрушивалось все больше и больше воды.

Капитан Косби отдал несколько коротких приказов рулевому, и это были единственные слова, произнесенные в тот момент, – все находившиеся на капитанском мостике и вне его, ставшие зрителями, напряженно молчали. На палубе собралась команда, все, кому не нужно было разносить подносы, готовиться к выполнению формальностей, связанных со стоянкой у берегов Мадейры, стоять у бункеров с углем или у лоханей в прачечной. Кочегары перемешались с поварами, матросы стояли, опираясь на мальчиков из буфетной, стюарды и помощники машиниста развалились, прислонясь к канатам так же вольготно, как Экстельмы и их гости у деревянных перил. По всему периметру судна стояли люди, разглядывавшие новую землю, первую и чудесную стоянку судна. Никакого значения не имело, что большинство людей, плывших на корабле, не раз видели такие картины или что один остров может как две капли воды походить на другой. Можно десять раз крутануть глобус, но факт остается фактом: «Альседо» вышел в большой мир.

«Лево руля», – может произнести капитан Косби или: «Право руля на четверть румба». Приказание негромко пробегает от капитанского мостика по всему кораблю, и в ответ раздается громкий отклик с носа, потом с середины корабля, затем с кормы, но всем казалось, что эти звуки не имеют никакого отношения к движению судна, что оно перемещается помимо воли людей, что люди просто следуют веселому ходу самого судна. «Альседо» медленно и бесшумно, как призрак, как гость из волшебного мира, двигался к месту, где ему предстояло бросить якорь, гордо неся себя вперед и производя на зрителей впечатление, что он имеет на это право.

– Право руля. Стоп, – наконец сказал капитан Косби, и стоявший подле него Джордж понимающе кивнул в знак одобрения.

– Отлично, капитан. Первоклассная работа. Трудная проводка… Сложный маневр… Пойду скажу всем, что мы благополучно прибыли на место, хорошо?

Джордж еще раз наклонил голову, всем своим видом показывая, что свершилось эпохальное событие. Он оглядел рулевую рубку, одарив всех присутствующих самой щедрой своей улыбкой. Его глаза смотрели по-королевски торжествующе куда-то в бесконечность.

– Благодарю вас, сэр, – сказал капитан Косби. У него не было времени на обмен любезностями: предстояло проделать еще уйму работы, но босс есть босс.

– Думаю, я приведу сюда детишек, – объявил Джордж, ему хотелось продлить момент собственного величия. – Покажем им, как все это делается.

– Как вам угодно, сэр. Но сейчас они ничего особенного не увидят. Только выпускают якорные цепи.

– Им полезно будет посмотреть, – произнес Джордж, – очень полезно. Мы присутствуем при историческом событии, капитан. Вам ли об этом напоминать?

У капитана Косби не было уверенности в том, что переход одной яхты через Атлантику может быть историческим, но он кивнул, сосредоточив все свое внимание на носовой палубе и носу судна, где работала лебедка, выпускавшая якорь.

– Прекрасный урок, прекрасная работа, – изрек Джордж, выпрямляясь во весь рост и обозревал палубу перед собой. – Непростая вещь водить суда, капитан. Не говоря уже о том, сколько в этом романтики. Сколько романтики!

– Сэр! – коротко подтвердил капитан, что слышит слова босса.

– Отлично сработано. Такую работу следует поощрить. Каждого. – Джордж посмотрел по очереди на штурмана, помощника капитана и рулевого. – Да, так и сделаем. Поздравляю!

С этими словами он покинул капитанский мостик, чтобы сообщить всем добрые вести: «Альседо» прибыл на Мадейру. Его корабль, его владение, благополучно прибыл в спокойные воды.

После того как корабль бросил якорь, Юджиния, дети, Прю и чета Дюплесси перебрались в большой салон. Порывы мокрого ветра, капающая со всех сторон – с поручней и стен – вода, сыплющиеся из окутанной туманом трубы набухшие влагой хлопья сажи хлынули в таком обилии, что им пришлось в неожиданно радостном и приподнятом настроении вернуться в теплый сухой салон, где разожгли камин.

Им сразу же подали поднос с чаем (Хиггинс никогда не терял бдительности) и принесли целые кипы турецких полотенец. Стюарды стояли наготове с сухой обувью, одежными щетками, замшевыми салфетками, чтобы досуха вытереть кожу; Олив приготовила для хозяйки шпильки, тонкий серебряный гребень с частыми зубьями и серебряную щетку для волос. Вообще такие операции не проводятся на людях, но на всякий случай она захватила эти вещи. Никогда не знаешь, что придумают эти господа. То, что среди простых людей считается неприличным, для состоятельных людей оказывается веселым развлечением.

В комнате царила атмосфера уик-энда, когда все выехали за город и попали под дождь. Одежда безнадежно испорчена, накрахмаленные манишки и передники смялись и слиплись, на лицах, воротничках, ярко-белых манжетах черные полосы, но путешественники резвились, как дети, промокшие под летней грозой. Приветливо потрескивали поленья, уютно шипела смола, попавшая в пламя, огонь манил к себе. Салон был милым приютом, корабль – очаровательным миром.

– Ой, вы только посмотрите! – воскликнула Юджиния, нагнувшись над ковром и стряхивая воду с волос. – Можно подумать, что мы попали под проливной дождь и лило как из ведра! Что с моими волосами… что с юбкой… Ой-ой-ой! Ну да ладно. Стоит ли расстраиваться?

Она распустила волосы и забросила их за спину. Сверкающие капельки влаги разлетелись по комнате, попали на абажуры и бархатные подушки.

– Но мы не можем сойти на берег в таком виде.

– А что стало с моим лучшим платьем! – заныла миссис Дюплесси, но ее жалоба прозвучала просто намеком на новое платье. – Я вообще не могу выйти на берег. У меня распрямилась завивка!

И действительно, на миссис Дюплесси нельзя было смотреть без смеха: тщательно уложенные завитушки ее старомодной прически седоватой копной съехали набок и повисли над ухом. Она была очень похожа на двенадцатилетнюю девочку, которая раскопала на чердаке старинный парик, напялила его и теперь воображала себя хозяйкой фамильного замка.

Дети широко раскрытыми глазами смотрели на нее, но ни словом не прокомментировали увиденное. И без того было так весело, чтобы еще тратить время на передразнивание. К тому же они сами выглядели ничуть не лучше миссис Дюплесси. Джинкс улыбнулась новому другу, и миссис Дюплесси тоже улыбнулась ей.

– А вас, двоих мужчин, это не касается? – обратилась Юджиния к доктору Дюплесси и Полю. – Хотя что для вас старый воротничок или рубашка! Вам никогда не приходится задумываться, что на вас надето.

Поль был вне себя от неожиданной радости. «Вас, двоих мужчин!» – относилось и к нему! Он выпрямился во весь свой пятилетний рост, почистил рукой штанишки и потер ботинок об уже грязный носок.

В салон вошел Уит, за ним лейтенант Браун, и в комнате стало еще веселее.

– А вот и наша парочка денди! – засмеялась Юджиния. – Сухонькие, начищенные, отутюженные. По-моему, леди Мадейры для вас главнее, чем с утра показаться на палубе.

– Послушай, кузина Юджиния, это несправедливо, – притворился насмерть перепуганным Уит. – Не отрицаю, я долго обдумывал… свой…

– Гардероб! – не вытерпел Поль. – Гардероб! Гардероб! – завопил он, приплясывая.

– Прю, мне нужно еще одно полотенце. – Джинкс выжала подол юбки, и на узорчатом полу образовалась маленькая лужица, но никому до этого не было дела. Пятно прикрыли свежим полотенцем, и этим дело кончилось.

– Гардероб! Гардероб! – не мог остановиться ее брат. Ему страшно понравилось это слово, похожее на сливочную помадку.

– Гардероб – это именно то, что я имею в виду, Уитни, – продолжала поддразнивать Юджиния. – Мы теперь на суше. Почему бы здесь не встретиться молодой леди, которая…

– Завладеет его сердцем! – недовольно буркнул Поль, заканчивая эту фразу так, как закончил бы ее в любой из вечеров, когда они с Джинкс и Уитом весело проводили время, играя в шахматы, шарады или другие игры, пока ненавистное «дети, пора спать» не прекращало для них радостной жизни. Поль не желал встретить эту молодую леди, которая завладеет сердцем кузена, и он знал, что она будет красивой, как рождественская конфетка.

Юджиния улыбнулась детям, даже взрослая Лиззи порадовалась этой шутке. Она вдруг стала похожа на совсем маленького ребенка. Мокрые щеки, мокрые волосы и черные ногти, куда набилась копоть, осевшая на поручнях, начисто смыли налет превосходства, свойственный тринадцатилетнему существу. Юджиния дала ей свой гребень и щетку. Жест был ненавязчивым, просто мать поделилась с дочерью предметами, которые той в этот момент были нужны, и Лиззи приняла обе серебряные вещицы так, словно они сделаны из хрупкого хрусталя. Ни дочь, ни мать не произнесли ни слова.

– Ну а вы, лейтенант Браун? – подхватила шутку Юджиния. – Вы провели часы за своим туалетом, готовясь к великому утру?

Оттого, что к нему обратились как к одному из членов семейной группы, Браун несколько опешил. Он пришел в салон просто так, из приличия. Ему казалось, что это долг вежливости, что он обязан присутствовать здесь в момент, когда все сходили на берег, но, попав в обстановку семейной непринужденности, пожалел, что не остался у себя внизу. Испытывая неловкость и чувствуя себя вовсе не таким уверенным и свободным, как должен был бы чувствовать офицер, роль которого предположительно он играл, Браун не мог найти слов для подходящего ответа.

Юджиния почувствовала смущение Брауна, и его нерешительность заставила ее отказаться от затеянной игры. Она поняла, что ее слова легковесны, что шутка зашла слишком далеко. Она взглянула на себя как бы со стороны и увидела глупую светскую болтушку, леди, которой некуда девать время, никчемную особу.

– Ах, молодые люди, молодые люди, – попыталась она выдержать тон, но слова ее будто упали в глубокий колодец.

Положение спас Джордж. Он торжественно вошел в комнату, напыщенный, сияющий от достигнутого успеха.

– Я спустился к вам для того, чтобы сообщить: мы только что благополучно пришвартовались, – возвестил он. Каждое его слово источало необыкновенно высокое мнение о собственной роли в свершившемся великом событии.

– О, Джордж! Мы знаем! Мы знаем!

Юджиния подбежала к мужу, снова почувствовала себя в безопасности, в привычной роли: маленькая жена, очаровательная безделушка, украшение, которым хотел бы обладать любой мужчина.

– Как ты думаешь, почему все мы выглядим, как мокрые курицы? – засмеялась она.

Это всем показалось таким смешным, что Поль и Джинкс от смеха покатились по полу, а миссис Дюплесси, набрав полные легкие воздуха, прижала руку к груди, чтобы корсет не лопнул по швам. Уит шлепнул Джорджа по плечу, доктор Дюплесси затрясся и заикал, закинув голову, Лиззи упала в кресло, а Юджиния на всю комнату сияла. «Суша! – подумали все. – Мы добрались до суши! Мы крепкие, мы сильные, мы в безопасности, мы пересекли Атлантику, нам теперь сам черт не страшен!»

– Так вот, хочу вам сказать, что пришел передать приглашение капитана Косби всем подняться на капитанский мостик.

Джордж говорил с таким превосходством, что трудно было поверить, что он когда-нибудь может утратить его, и Юджиния с удивлением и удовольствием не спускала глаз с мужа. Утро удалось именно таким, о каком она мечтала. Впервые с начала путешествия она почувствовала, что они оторвались от Турка со всем его лицемерным экстельмовским семейством, и оторвались навсегда.

«Я госпожа своей судьбы, – говорила она себе. – Я капитан своей души».

Она взяла мужа за руку, движение получилось импульсивным и пылким. «К черту условности, – подумала она, – мы будем поступать, как захотим».

Счастливое настроение родителей заразило и детей.

– Ой, папа, и я, и я! – вместе закричали они. – И мы, мы тоже хотим!

– Ну, конечно, мы все пойдем туда. Верно? – сказала Юджиния. – Мы все равно уже промокли. Давайте все пойдем на мостик! – Она взяла мужа под руку, а потом подхватила под руку лейтенанта Брауна, сказав: – Я совершенно счастлива!

Генри, помощник стюарда, и Нед, юнга, стояли рядом и смотрели, как корабль развернуло на двух якорных цепях. Даже встав на два якоря, огромное судно все еще продолжало двигаться под воздействием течения и прилива. Нед не мог отвести глаза от этого зрелища, Генри изображал скучающее безразличие, приличествующее его более старшему возрасту и положению.

– Будешь сходить на берег? – возбужденно поинтересовался Нед. В его волосах блестели капельки осевшего тумана, а превратившись в струйки, сбегали на лоб и щеки. Он потряс головой, как попавший в воду щенок, сначала чтобы сбросить воду, а потом просто ради удовольствия.

– Нечего и дергаться, – процедил Генри. – Старик Хиггинс что-нибудь придумает для меня, чтобы мне было не передохнуть. Вот посмотришь.

Слова «вот посмотришь» должны были свидетельствовать о том, что Генри старше и опытнее. Может быть, океанское плавание для него и внове, но он уже много повидал на своем веку и перевидел до черта типов вроде Хиггинса. Генри – это вам не какая-то салага вроде Неда.

– Но все равно, выйдешь или нет, там не на что особенно смотреть. Все эти места похожи одно на другое, почти не отличишь. Когда я был мальчишкой вроде тебя, мне они очень нравились. Но мне теперь шестнадцать, я большой. – Похоже было, что Генри пытается убедить в сказанном самого себя. Он расправил худосочные плечики и попытался натянуть рукава на покрасневшие и очень длинные запястья. – И все равно нет ничего лучше дома.

Несмотря ни на что, эти слова произвели впечатление на Неда. Он понимал, что Генри хвастает, но любопытство взяло верх.

– Ты жил на ферме, да, Генри? – проговорил он. – Я в жизни не видел фермы. У вас есть коровы и все такое? Свиньи, куры и эти, как их, посевы, сеновал? У меня была тетя, она когда-то держала кур, но она умерла.

Генри не ответил. Он разглядывал зеленый остров и не знал, что подумать.

– А лошадь у вас тоже есть? Я знаю одного мальчика на нашей улице. Он умеет ездить на лошади. Я спросил его, можно ли мне попробовать, но он ответил, что с него спустят шкуру, если он мне даст лошадь. Знаешь, это были лошади из конюшен, где их нанимают, черные и немножко пегие. У вас, наверное, лошади получше.

– Я пошел вниз, – внезапно прервал его Генри. – Тут стало совсем мокро. Если хочешь простудиться до смерти, я тебе не мешаю.

Генри снял матерчатую шапочку, стряхнул воду, потом надел ее на голову. Запястья опять выскочили из рукавов, и он со злостью дернул за манжеты, словно хотел совсем их оторвать.

– Пока, – буркнул он и пошел прочь.

Пренебрежительная выходка Генри не подействовала на Неда. Он разглядывал зеленый остров и сгущающиеся над ним облака, как будто никогда не видел ничего столь же удивительного, словно перед ним был зеленый рай, который открылся ему одному.

– Другой конец земли, – прошептал Нед.

– А кто ты на земле?

От внезапно раздавшегося голоса Джинкс Нед чуть не выпрыгнул из собственной кожи. Он быстро повернулся всем телом, и штанина его брюк зацепилась за стойку поручней. Одна штанина крепко застряла, а вторая хлопала на ветру.

– Юнга, мисс.

Нед сражался со стойкой, пока не услышал треск, от которого его душа ушла в пятки. Он боялся посмотреть вниз. Ему показалось, что он остался совсем без штанов.

– Ведь я никогда тебя раньше не видела. – Если Джинкс и заметила, в каком неловком положении находится собеседник, то не подавала виду. – А ведь я знаю на корабле всех до одного. Это корабль моего папы, – добавила она, подумав, что лучше это сообщить на тот случай, если мальчик не тот, за кого себя выдает.

– Я это знаю, мисс. – Нед исподтишка бросил взгляд на свою ногу.

– А я подумала, может быть, вы мальчик из города, – пояснила Джинкс. Эти слова она произнесла так высокомерно и будто выговаривая за проступок, что Нед не осмеливался посмотреть на нее.

– Шлюпки еще не спускали, мисс. И еще никто к нам с берега не приезжал.

Нед с трудом выдавил из себя эту информацию. Он уже и так казался себе слишком смелым. Он еще ниже опустил голову и затаил дыхание.

Джинкс подбежала к перилам и перегнулась через них, высунувшись, сколько могла, над волнами. Нед был прав. У борта не было никаких лодок. Недовольство сменилось досадой, потом чем-то похожим на раскаяние, которое уступило место самому настоящему восхищению.

– Сколько вам лет? – спросила Джинкс и закачалась на перилах, как будто в первый день школы после каникул встретила нового товарища.

– Двенадцать, – ответил Нед. Он забыл добавить «мисс», но свой промах заметил слишком поздно. – Мисс, – прошептал он, хотя Джинкс его не слушала.

– А мне девять, – сказала в ответ Джинкс. – Но скоро будет десять. В этом месяце. Семнадцатого августа. Я родилась, когда поет жар-птица. Так говорит моя мама. Она собирается устроить для меня большой праздник. Она всегда его устраивает. Моя мама очень веселая. И очень красивая. О ней пишут в газетах.

– Правда, мисс?

Нед понимал, что не сумел повести светский разговор. Он чувствовал себя некрасивым и неуклюжим, у него порвались штаны, он где-то оставил шапку, пальцы испачканные, а подбитые большими гвоздями башмаки выглядят так, будто ночью по ним проехалось что-то очень большое и очень грязное.

– Может быть, ты сможешь прийти? – предположила Джинкс, но потом, словно услышав предупреждающий шепот Лиззи или увидев выпученные глаза миссис Дюплесси, поняла, что сказала ужасную вещь. Но ничего не оставалось, как продолжить разговор. Не будет же она брать слова обратно.

– Ой, мне показалось, я слышу нашу няню Прю, – солгала Джинкс. – Возможно, мы готовы сойти на берег.

Джинкс повернулась и побежала к двери.

Пустынный берег Джорджа, место, где он мог жить «на дикой природе», был заставлен тележками с волами, фургонами, кишел мулами, лошадьми, людьми, собравшимися там еще до рассвета. Они медленно притащились по утопающему в глине проселку до этой бухты, когда услышали разговоры о том, что богач американец на огромном белом корабле хочет совершить прогулку в глубь острова и полюбоваться там живописными видами. Этот слух распространился так же, как и любой другой, и дорога оказалась забита повозками, которые с шумом вырывались на открытое пространство на берегу бухты. Как бывает, когда прорывает дамбу, они в беспорядке рассыпались по прибрежной полоске и в конце концов заняли всю. В толпе не было никакого порядка, каждый старался захватить местечко поближе и поудобнее.

Встав на место, возницы коротали часы, снова и снова расчесывая и переплетая гривы и хвосты, смахивая воду с мокрых лент, отыскивая сухие и подвязывая их к ярко раскрашенным колесам и разукрашенным вожжам, в который раз надраивая колокольчики на упряжи или защищая их от проклятущего дождя, обвязывая клочками выцветшего ситца. Они работали сосредоточенно, молча посматривая на конкурентов, рассчитывая, кто кого сможет обставить, чья коляска веселей, привлекательнее, у кого есть шанс, а у кого нет.

Привязывали банты, но они размокали и делались скользкими и поникшими от непрекращающегося дождя. Банты снимали, еще раз начищали колокольчики: и в третий, и в четвертый, и в пятый, шестнадцатый, двадцатый – на берегу стоял неумолкаемый перезвон, а корабля все не было и не было. Насухо вытирали желтые и красные верхи у сидений, протирали бока повозок, но корабль все еще не появлялся. Лошади взрывали песок нетерпеливыми копытами, волны набегали, волны откатывались назад, какая-то таратайка подпрыгнула на спрятавшемся камне. Яхты все не было.

Это было своего рода молчаливое соревнование без определенных правил и судей, в котором выигрышем был недельный, месячный, а то и годичный заработок. Снять банты, надеть их снова, поплевать на вожжи, протереть их, пока не заблестят, накрыть сиденья или сбросить покрывала на землю. Быстрее! Быстрее! Не терять ни секунды! В любую минуту мы увидим, как он выйдет из-за мыса. В любой момент он может быть здесь.

Наконец-то кто-то в самом конце прибрежной полоски закричал, и в тумане появился громадный корпус корабля. Сначала все увидели нос, потом борта, и мало-помалу корабль раздвинул туман и предстал перед ними во всей красе. Это была вышедшая из морских глубин богиня, корабль-призрак, предзнаменование, чудо; он был больше, чем они предполагали, еще прекраснее, чем любой из них только мог себе представить.

Люди и животные стояли как вкопанные и зачарованно смотрели на это волшебство, пока один возница не стряхнул с себя это наваждение, не присвистнул тихонечко своему приятелю и не направил свою лошадку к тому месту, где, как он надеялся, причалят лодки.

К тому времени, когда Джордж, Юджиния, чета Дюплесси, Уитни, Бекман, Лиззи, Джинкс, Поль и лейтенант Браун ступили на сушу и были благополучно разгружены корзины с провизией, скатерти и салфетки, столовое серебро и одеяла, на берегу скопилось до двух десятков самых разных повозок, и каждая старалась опередить другие, затмить их яркими украшениями, великолепием, как они считали, внешнего вида, несравненным комфортом подушек, послушанием и добродушием их малых и во всех отношениях превосходных животных.

Британским послом в Португалии, а потом и на острове Мадейра, был сэр Рэндал Джеффрис, и он прибыл к месту высадки в самый разгар возникшей неразберихи. Он задержался по дороге из Фуншала не потому, что его возница заблудился (сэр Рэндал никогда бы этого не допустил), а потому, что дорога была забита повозками.

– Похоже, вы собрали тут все, что только имеет колеса, старина. Даже персоне королевских кровей не оказывают такого приема! – закричал он вместо приветствия и выпрыгнул из своего, похожего на фаэтон, экипажа. Сэр Рэндал был разговорчивым человеком, проведя всю свою жизнь на дипломатической службе. Он умел придать любой светской болтовне видимость вдохновенной беседы, знал, когда уместно говорить о политике, а когда о ней стоит помолчать.

Леди Джеффрис была ему под стать. Высокая, красивая женщина за пятьдесят, со свойственной английским леди ее социального класса лошадиной статью и покачивающейся походкой. Главное, чтобы шляпка сидела прямо и перчатки были того же цвета, а остальное не имеет значения. Она мило улыбнулась Юджинии, попыталась сказать несколько слов приветствия, но, убедившись, что они тонут в общем гвалте, отказалась от этой затеи и знаками дала понять: «Добро пожаловать. Очень рада вашему приезду». Ее старшая дочь, Марина, сидевшая в экипаже рядом с ней, тут же встала, вежливо сделала реверанс и снова села, улыбаясь так же приветливо, как ее матушка.

Уитни обернулся и тихонько, одними губами, сказал Юджинии:

– Завладеет сердцем!

Джинкс все-таки услышала это и немедленно передала Полю, для чего хорошенько ткнула его локтем в бок. Затем и он заметил леди Марину с ее зонтиком от солнца и большим кружевным капором, и у него округлились глаза, как только что у его старшего кузена. Юджиния подняла брови, тихо рассмеялась, но тут до нее дошло, что на нее смотрит Огден Бекман. Она стремительно отвернулась и занялась растрепавшимися на ветру волосами Лиззи, не слушая, что там было сказано после этого. «Бекман, да мы могли бы, – сказала она себе, – с таким же успехом пустить козла в огород».

Сэр Рэндал пытался отговорить Джорджа нанимать все повозки без разбору и все, что скопилось перед ним на берегу. С изяществом и юмором природного дипломата он объяснял, что столько повозок вряд ли смогут добраться до деревни Чопина. Горная дорога настолько узкая, что не сможет пропустить такой длинный караван, убеждал он Джорджа, показывая на верхушку Пико Руиво – самой высокой горы на острове. Когда они подойдут к вершине, там негде будет развернуться. И кроме того, он уже нанял надежных возниц. Они со своими лошадьми ожидают наготове, у них удобные экипажи, достаточно места для багажа.

Но Джордж был полон решимости. Он описал, что стюардам придется накрывать завтрак, что на случай плохой погоды понадобится дополнительная смена белья, а доктору Дюплесси нужно разместить его панорамную фотокамеру, которая одна займет полповозки.

Джордж расхаживал по песчаному пятачку, оглядывая будущую процессию, разговаривал с послом и через переводчика беседовал с возчиками. Те со своими лошадьми стояли, готовые тронуться в путь. Он внимательно разглядывал повозки, поглаживал каждое животное, оценивал возможности каждого из них, как и их хозяев. Он был в своей стихии. Он был принцем, инспектирующим свои войска, патриархом, заботящимся о нуждах своей семьи, он мог разговаривать с толпами, прогуливаться с королями. За ним было право первородства, это была его земля. Он Джордж Экстельм из Филадельфии.

Дети радостно следовали за отцом, восхищались лоснящимися теплыми лошадьми, яркими цветами – желтым, красным, малиновым, которыми сверкали все до единой повозки и от которых ярко вспыхивали спицы на колесах, стоило им только пошевелиться. Они пробовали ногами похожую на губку прибрежную почву, съезжали на ногах с маленьких холмиков и песчаных дюн. Поль кидался комочками песка, которые лопались, разлетаясь в сторону клубами мелкой пыли; Джинкс, нагнувшись, принялась искать раковины, а Лиззи страдала, выслушивая внутренний голос, твердивший: «Ты теперь молодая леди, тебе следует пойти и поздороваться», и другой, уговаривавший: «Наплюй на это! Лучше поиграем!»

После длительного ознакомительного обхода и бесчисленных, неразборчиво для него произнесенных на незнакомом языке уверений (Джорджу никогда прежде не приходилось слышать португальский – для его неподготовленных ушей он походил на смесь немецкого и чего-то неимоверно экзотического и в высшей степени странного) он принял решение нанять все повозки. Лейтенанту Брауну поручили организовать возвращение шлюпки к яхте, отправку на берег стюардов и потом остаться на корабле и ждать возвращения всей компании к вечеру. Поль был страшно огорчен, узнав, что его герой оставлен и не поедет с ними, но очень скоро забыл все свои огорчения. Он смотрел, как шлюпка поплыла обратно к судну. Шесть матросов налегли на весла, и лодка запрыгала по волнам – теперь на ней не было пассажиров и груза, из-за которых перед этим вода почти перехлестывала через борт. Шлюпка походила на детеныша дельфина, возвращавшегося к своей матери, которая намного больше него по размерам.

Потом взошло солнце, прорвалось сквозь облака и прогнало их, а вместе с ними и туман, и нависавшую над путешественниками угрозу затяжного дождя. Солнце было великолепно огромное, словно наряженное в торжественные доспехи, оно взирало на толпу, почтительные волны, лениво катившие от корабля к берегу, и пальмы, качавшие длинными острыми листьями на фоне светлеющего неба, и как будто говорило: «Следуйте за мной, я здесь хозяин».

Семейство Экстельмов со всей прислугой, супругами Дюплесси, Огденом Бекманом и Джефферсами устроилось на коврах, подушках и просто на плетеных сиденьях и при всем блеске начинающегося дня отправилось в путь.

Поль оглянулся на длинную процессию. Даже крестоносцы не могли выглядеть так великолепно.

«Дорогой отец» – писал Джордж ранним вечером того же дня. Он сидел в своем кабинете на затихшем корабле. Приезд, экскурсия, новые впечатления, непривычное чувство стоянки на якоре, по-видимому, всех утомили, и Джордж считал, что он остался единственной бодрствующей душой. Он откинулся в кресле, положил ноги на стол и перебирал в уме события дня (и свои успехи), отчего необычайно поднялись настроение и гордость за самого себя.

«Очень хорошо запланировано, – решил он, – даже если я это скажу сам… Очень хорошо запланировано. Приятные люди… приятная маленькая экскурсия в горы… каким и должно быть путешествие… хороший ленч на красивой горе. Розовощекие, улыбающиеся жители острова. И возчики были так благодарны за мелочишку на чай… Неиспорченные… Хорошо, что мы приехали… хорошо для жены… хорошо для детей». Мысли циркулировали в голове Джорджа, как аромат хорошей сигары. Он снял ноги со стола и снова взялся за перо: «Дорогой отец! Приятная первая остановка. Джеффри с женой был тут как тут, что и предполагалось…»

Нет, так начинать совсем не годится. Это не передает впечатления от прибытия, сцены на берегу, благоговения, с которым возчики разглядывали яхту. Джордж порвал листок и начал снова: «Дорогой отец, привет из Фуншала!»

И это тоже плохо. Джордж потянулся за новым листком бумаги, потер руки над золотым гербом и посмотрел в окно. «Как это сказала Джини?» – пытался он вспомнить. Он представил место, где она стояла. Это было на склоне горы, на полпути до деревни Чопина. Они остановились там, чтобы обозреть окрестности, и вдруг взяли и решили устроить пикник в этом месте. Хиггинс тут же засуетился, стал отдавать приказания, стелить ковры, устанавливать складные столы под деревьями. Когда они стояли в ожидании, что их пригласят садиться, Джини повернулась к нему и сказала… Что? Что-то насчет моря… что-то о… Джордж ломал голову, но ничего не мог вспомнить.

«И эта шляпка выглядела на ней чертовски хорошо, – подумал он. – Нужно не забыть сказать ей. – Он сделал мысленную пометку. – Да, так о чем это я?.. А, да… Джини. «Посмотри, Джордж! Посмотри, какое море серебряное!» Да, вот что она сказала! «Оно как что-то твердое, как будто по нему можно пройти, как по суше». И тогда Джеффрис сказал: «Миленькая малютка, ваша жена».

На его аристократическом лице появилась такая ленивая улыбка.

«Миленькая малютка! Нужно же, чтобы старина Джеффрис так сказал! – От удовольствия Джордж буквально расплылся. – Джини, она обратила на себя внимание английского дворянина!»

«Пройти по морю, как по суше», – сказала она. Ведь она не только красивая женщина, но еще и поэтическая натура. Определенно этот день – целиком и полностью день Джини. Даже Бекман не был таким кислым». «Дорогой отец!..» – еще раз начал Джордж…И маленькая Лиззи в той испанской шали! Внезапно перед его глазами возникла картина, как Лиззи обернулась шалью, позируя для фотографии. «Она тоже будет красавицей, – сказал он себе, – я не я буду». Джордж покачал головой, представив себе, как он разочаровал местных пастушек. «Разве кто-нибудь вроде этого мошенника Уитни или нашего молодого лейтенанта Брауна…»

Джордж улыбнулся, потом едва не расхохотался, когда вспомнил про Уитни и леди Марину. Бедняга сам напросился и чуть было не сверзился с горы, когда попытался достать шарфик этой девицы. Геройство требует жертв!

Ну и видик у него был, он прижимался к краю скалы, вцепившись в остатки приличного по размерам куста, а ногами царапал по скале и выскреб оттуда всю сухую почву и еще, как сумасшедший, вопил: «Эй вы там, наверху! Вы что, не слышите? Эй, вы!»

Ну и смеялись же все! Бекман с Джеффрисом вытащили этого беднягу на твердую землю, и все женщины сгрудились вокруг, все хихикали и охали:

– Уитни, вы же могли разбиться…

– И как только вы, мужчины, можете такое делать?

– Как не стыдно…

– Не слушайте их, Уит, они же просто бесчувственные животные!

«Прямо как в добрые старые времена в Принстоне, – подумал Джордж. – Пикники около Лоренсвилля… когда дождь загнал их в брошенный сарай, они тогда целовались в темноте. Как звали тех девочек? Одна была Мона… потом Нэнси… как ее… до Джини, конечно… задолго, задолго до нее…»

Джордж вернулся к письму. «Со всеми этими воспоминаниями далеко не уедешь, – сказал он себе. – Пора браться за дело, старик. Размечтался, хватит!» Он взялся за перо. Он чувствовал себя таким здоровым, каким не был давным-давно, бодрым, в хорошей форме и полным жизни.

Дорогой отец, привет с Мадейры!

Благополучно прибыли. Наш отличный «Альседо» проделал свой первый переход через океан просто великолепно. Благодаря также тому, что прекрасно потрудились капитан Косби и команда. Я лично присутствовал при отдаче якоря и могу сказать тебе, что зрелище было исключительно впечатляющим. Исключительно впечатляющим.

Мистер Джеффрис и другие были на месте и встретили нас. Спасибо за рекомендацию. Аристократическая семья, но весьма разумная. Все именно так, как я надеялся. Как и сам остров.

Мне здесь попалась на глаза любопытная книжонка под названием «Земля вина», написанная нашим соотечественником (филадельфийцем!!!) и напечатанная в Ì901 году. Подумал, что она может повеселить дорогой старый Линден-Лодж с его оставшимися дома обитателями. Может, и сам напишу какой-нибудь трактат, когда доберусь до дому.

Через два дня губернаторский бал (в мою и моей супруги честь), так что мы переберемся в сам Фуншал и сможем посмотреть как следует все побережье. До праздника ждем гостей на борту, будем принимать их весь день. Корабль очень всех занимает. Как бы не пришлось отбиваться от любопытных палками! Не уверен, что здешний причал может выдержать такой наплыв людей.

Огден в порядке, и этот человек, Браун, кажется знающим свое дело.

Юджиния шлет нежный привет. Дети здоровы и сделались настоящими маленькими моряками.

С наилучшими пожеланиями ваш сын Джордж.

«На сегодня хватит», – решил Джордж, еще раз откинувшись в кресле. Он попытался услышать рев машин, но вспомнил, что корабль стоит на якоре. Можно было слышать только, как шумят топки, пожирающие уголь, и от этого создавалось чувство необыкновенного уюта, похожего на прислушивание к биению собственного сердца.

«Трудно, очень трудно, – сказал себе Джордж, – попробовать описать это. Всю эту помпу, церемонию. Мое положение здесь. Отец никогда не поймет. Или не поверит мне». Джордж почувствовал, как у него становятся свинцовыми веки. «Длинный, очень длинный день, – сказал он себе. – Плечи налились тяжестью, палец не двигался. – Сосну-ка я перед ужином; чуть-чуть поспать не повредит, а там уже можно быть и при параде».

«Младший и никудышный сын! – подумал Джордж, и веки у него совсем сомкнулись. – Вот удивится старый черт. Поразится, я бы сказал. Да, определенно. Определенно!»

* * *

После ленча накануне губернаторского бала в честь Экстельмов девочки все время то впархивали, то выпархивали из каюты матери, помогая ей одеваться, выполняя поручения Прю, которая стояла на коленях на ковре у воздушного бального платья, вооружившись иголкой и ниткой и с утюгом на углях в камине под рукой. Сговорчивая и незлобивая Олив превратилась из горничной леди в помощницу горничной леди. Создавалось впечатление, что Прю умеет все, даже найти замену утерянной нитке черного янтаря. Держа булавки во рту, она молча показывала Олив, что нужно делать, и та безоговорочно повиновалась. На место потерянного янтаря вшили кусок тесьмы так умело, как будто она там всегда и была.

– Послушай, мама, я думаю, сюда подойдет только жемчуг, – сказала Лиззи, отступив на шаг назад и оценивая внешность матери. – Честное слово, они более… более… comme il faut.

После того как ее представили леди Марине Джеффрис, Лиззи сделалась совершенно нетерпимой ревнительницей этикета высшего света. «Леди Нина» именно такая, какой она хотела быть, когда ей исполнится девятнадцать. Подражая своему идолу, Лиззи склонила голову на плечо и произнесла:

– И мне нравится, когда ты укладываешь волосы вот так, открывая лоб. Можно я возьму немножко пудры для лица?

– Да, можно, милая, но, пожалуйста, не рассыпай ее по всему туалетному столику, как в прошлый раз.

Юджиния бросила эти слова через плечо, наблюдая, как идет работа над платьем.

– Мама, я не ребенок! – с упреком обиженно возразила Лиззи, и Юджиния чуть повернулась, чтобы перемигнуться с Джинкс, которая вся сосредоточилась на прикалывании рубиновой броши к своему переднику. Джинкс состроила гримасу, изобразив заносчивую Лиззи, и Юджиния, улыбнувшись, снова отдалась заботам Олив и Прю.

– Нет, – сказала она, – давайте пустим тесьму по всему переду, а потом перекинем назад. И, возможно, петли лучше начать только с правой стороны. Не знаю. Давайте приколем и посмотрим, – добавила она, подумав.

Пока Прю и Олив сосредоточенно работали пальцами, Юджиния рассматривала себя в зеркале. «Такая ли я красавица, как меня расписывают? – задумалась она. – Безусловно, кое-кто бросал на меня восхищенные взгляды. Даже мой муж!» – От этой мысли щеки разрумянились, и краска разлилась по шее и обнаженным плечам.

– Леди Нина говорит, что леди должны оставаться невозмутимыми и строгими к себе, насколько только это возможно, – заметила Лиззи. – Она говорит, что только простолюдины демонстрируют свои чувства.

В этот момент в комнату вошел Поль. Он встал в дверях и, держась руками за косяки, стал раскачиваться взад-вперед, наблюдая за происходящим в комнате. Видно было, что ему страшно любопытно и в то же время в нем клокочет презрение к такого рода глупым занятиям. Он качался в дверях, но в комнату не входил.

– Ты что, Поль, пришел посмотреть, как гранд-дамы готовятся к балу? – Лиззи не удостоила брата взглядом. – Мама, у него опять на лице это выражение «У, девчонки», – пожаловалась она, открывая флакон с духами, потом поднесла пробку к носу, закрыла глаза и унеслась в какие-то далекие-далекие царства, где все смотрят только на нее, ее платье самое красивое, а ее молодой человек самый красивый, самый галантный и самый храбрый.

– Девчонки! – с пренебрежением произнес Поль и обвел комнату взглядом, ни на ком специально не остановившись. – Девчонки и балы.

«Девчонки», которых он имел в виду, снисходительно посмотрели на него, а потом друг на друга. Джинкс сделала это, подражая Лиззи, а Лиззи – подражая матери, и посмотрев на двух своих таких разных дочек, Юджиния почувствовала себя счастливейшей в мире женщиной.

– Я разговаривал с лейтенантом Брауном, – объявил Поль тоном, подразумевающим, что такая беседа между мужчинами куда важнее, нежели пустяковая возня, которая здесь происходила. – Он рассказывал мне про пиратов в Южно-Китайском море. Ведь вы же знаете, мы туда плывем.

Увидев, что самая важная сообщенная им информация не произвела впечатления, Поль со всей надменностью, на которую был способен, проговорил:

– Я спускался в трюм и помогал ему осматривать те огромные ящики. Знаете, которые принадлежат папе.

Поль перестал раскачиваться и вошел в комнату. То, что сестры смотрели на него свысока, выводило его из себя, и он, не обращая внимания на предупреждающие взгляды сестер, с вызовом смотрел на них.

– Ведь вы же сами любите слушать его рассказы, – не унимался он.

В комнате на миг стало тихо-тихо. Только Прю и Олив, занятые своим делом, не чувствовали надвигающейся грозы. Юджиния со всех сторон в булавках, которые они навтыкали в ее платье, не могла двинуться и поэтому негромко отозвалась:

– Мне известно, что тебе нравится слушать эти рассказы, Поль, но мне кажется, что папу обижает, что ты так много времени проводишь с лейтенантом Брауном. По-моему, папа сам с удовольствием рассказывал бы тебе истории.

– Но он всегда занят!

Вот этого Юджинии хотелось слышать меньше всего. Это всколыхнуло все ее сомнения относительно своего замужества, о себе и своих усилиях создать семью, но мысли эти были мимолетными, и она быстро прогнала их. Но вместе с ними улетучилось и сочувствие к сыну, осталось одно только раздражение. Это чувство невозможно было объяснить, но это ничего не меняло.

Стараясь не повышать голоса и оставаться понимающей его мудрой матерью, Юджиния проговорила:

– Да, дорогой, я знаю. Но у папы так много дел сейчас. Ты не должен…

Она заколебалась, не будучи уверенной, что сказать дальше или что, собственно, не должен делать Поль. «Почему я прикрываю этого человека? Зачем мы притворяемся?» Но эти слова были похоронены так же быстро, как появились.

– Ты не должен беспокоить лейтенанта Брауна, Поль. Его назначили на наш корабль очень важные люди, и я уверена, что ему нужно делать свою работу.

Ей показалось, что она нашла выход из положения и все очень хорошо объяснила. Юджиния была довольна. Она снова обратила все свое внимание на платье.

– О, Олив, как чудесно! Вы обе самые изобретательные леди, каких я знаю. Теперь я определенно буду царицей бала.

– Да ему вообще нечего делать мама! – не отступал Поль. – Он просто сидит и смотрит на эти ящики. Ну, на те, с папиными машинами. Какая же это важная работа? Смотреть на ящики! И он любит рассказывать нам истории. Где только он ни был! Он знает много такого, что папа…

Не будь таким назойливым, Поль! – громко и резко прервала его Юджиния, несмотря на присутствие Олив и Прю и неукоснительно соблюдаемое правило никогда не выяснять отношений при слугах. Ты же знаешь, мы с папой собираемся на очень важный прием сегодня вечером. Давай обсудим этот вопрос в другой…

– Ты не понимаешь, мама! – вспыхнул Поль. – Только потому, что я…

– Поль! – Юджиния резко повернулась, выдернув подол платья из рук опешившей Олив, но сумела удержать вырывавшуюся тираду на самом кончике языка. «Что я делаю? – подумала она. – Какое это имеет значение?»

Она стала говорить снова, неторопливо, тщательно выбирая слова. Этот голос настораживал детей. Когда мама говорит таким тоном, то лучше не устраивать препирательства, думать, что ты делаешь, потому что мама по-настоящему вышла из себя.

– Папа просил тебя не ходить к лейтенанту Брауну. Я уверена, ты будешь послушным мальчиком и послушаешься папу.

Юджиния повернулась обратно к Олив и Прю. У нее дрожали руки, она задыхалась, ей показалось, что она взбегает на гору. Вокруг ни деревьев, ни кустарников, ни птиц, озимая пшеница пожухла, над головой серо-свинцовое небо. Она бежит, спотыкается, почти падает. Поразительно, как ей хочется добежать до вершины.

– А почему бы не попробовать приколоть этот бриллиантовый браслет на рюши? – предложила она Прю, и на этом все закончилось.

Поль видел, какие самодовольные физиономии у сестер. Спрятавшись за спину матери, он показал этим несчастным трусихам язык, но они только переглянулись, покачали головами, по-женски изобразили ужас и снова принялись играть в гранд-дам. Джинкс вытащила из материнской шкатулки браслет, а Лиззи попробовала еще одни духи. Поль оказался забытым, уничтоженным, низведенным до положения нижайшего из нижайших.

«Глупые девчонки», – думал Поль. Ему хотелось подбежать к ним и дернуть за волосы. Это бы их проучило. Они всегда берут над ним верх, перевирают его слова, выставляют ребенком. Это же несправедливо!

Ну ладно, он им покажет. Если понадобится, он проберется в трюм… Он сделается… Как это называется? Вчера Прю читала… сорвиголова… Он будет сорвиголовой! Поль уставился в пол, страдая, но радуясь своей мечте, а подготовка к балу шла своим чередом.

Дети собрались у поручней как раз в тот момент, когда стало заходить солнце. Внизу на причале их родители, кузен Уитни, супруги Дюплесси, лейтенант Браун и мистер Бекман готовились к отъезду на губернаторский бал. Их ждали два экипажа: кабриолет для двух почетных гостей и запряженная четверкой лошадей коляска для остальных. Лошади били блестящими копытами в деревянный настил причала. Этот звук приятно напоминал детям о конюшнях у них дома. Одна лошадь заржала и звякнула уздой, потом другая фыркнула и дернула кабриолет. Кожаная упряжь скрипнула, и это внезапно напомнило о Рождестве в Линден-Лодже, о санных колокольчиках и катаниях в санях по снегу.

Когда мама с папой наконец устроились, бальное платье было укрыто пледом, а папин фрак аккуратно расправлен и цилиндр водружен на его голову, Лиззи сказала:

– Папа с мамой похожи на сказочных принца и принцессу.

Лиззи произнесла эти слова мечтательным голосом, совсем позабыв, что она светская дама.

– Это точно, – согласилась с ней Джинкс. Она положила подбородок на перила и наблюдала за красочным спектаклем. Перила были холодными и гладкими, как мороженое с крыжовником, и Джинкс захотелось персикового мороженого, которое делают дома на кухне, вспомнились кухня, насос, соль на полке и котенок, который однажды упал в остатки молока.

– Вот вырасту, и у меня будет револьвер, и я буду, как лейтенант Браун, – заявил Поль. Он не забыл, как жестоко обошлись с ним сестры, его не купишь льстивыми уговорами. Волшебные принцессы! Дуры! – И у меня будет военная форма.

– Тише ты, Поль, ты опять накликаешь беду на наши головы, – сердито остановила его Лиззи, и малыш замолчал, затаив обиду и придумывая страшную месть, но потом заметил, как на причале что-то блеснуло, и ему в голову пришла мысль, что это горшки с золотом. Они были запрятаны под заплесневелой дубовой доской, и он, Поль, найдет их. И никому не даст. Даже никому не расскажет!

Сразу была забыта ничтожность его сестер, и он спокойно стоял рядом с ними. Дети смотрели, как за горами багровело небо, как все темнее и темнее становились горы, пока не стали чернее туши и бесформенными, как уголь, – они стали похожи на мрачный-премрачный лес на фоне огненного неба.

Губернаторский бал в честь мистера и миссис Экстельм был великолепен. Если только возможно переплюнуть новых богатеев из Филадельфии, Нью-Йорка или Ньюпорта, бал на острове Мадейра, который был дан 10 августа 1903 года, сделал это. Можно было подумать, что эта зеленая точечка, лежащая невдалеке от берегов Португалии, решила организовать соревнование и произвести впечатление на своих новых и более состоятельных родственников прежним богатством и историей.

«Глупо, – вещали потускневшие величественные здания. – Глупо ведете себя, выскочки. Не просчитайтесь. В один день мира не завоюешь. Вы должны учиться на нашем примере». Залитые светом широко распахнутые двери и окна скрипели и пели на все голоса, пока вельможный остров, чиновники, иностранная аристократия и торговые представители выходили из вереницы блестящих экипажей. Со стороны покрытого гравием подъезда и усыпанных галькой дорожек комнаты звучали, как матроны, сплетничающие, прикрывшись веером. Громче раздавалась музыка, танцевальные мелодии разносились все дальше, но настойчивый говор матрон брал свое.

В главном здании бальный зал был задрапирован тяжелыми гирляндами зелени с вплетенными в нее розами. Некоторые розы были еще в бутонах, другие распустились и сделались круглыми, и их изобилие, приумножалось повторением на бесконечном ряду серебряных кубков, бокалов, хрустальной в серебре посуде, канделябрах, кувшинах с глубокой резьбой по хрусталю. Серебро и позолота, серебро и золото, свет свечей и цветы, цветы, цветы. Красные и розоватые, оранжевые и лимонно-желтые, и все вообразимые цвета зелени: оливково-зеленая, лесная зелень, бледная, как выпавший снег, зелень. Буйные цвета поднимались до самых стропил потолка, устремлялись к вырезанным на них богам и богиням, разметавшимся по верху в самом фантастическом беспорядке, а потом спускались вниз, проникая во все щели всех гостеприимно открытых дверей под арками.

Слышались виолончели и скрипки, а откуда-то изнутри – мандолина. Тут и там нависали балдахины из пальмовых и фиговых ветвей, стояли лампы с бархатными и перламутровыми абажурами, фонари с увеличительными стеклами в рамках, строгих, как церковные шпили. Вся стена одной комнаты была сплошные зеркала. И комната повторялась во все стороны сто, тысячу раз: кружева, атлас, тафта, тюль; розовато-лиловые, светло-вишневые, светло-серо-зеленые и слоновой кости тона; алмазные булавки, причудливые серые жемчуга; напудренные щеки, напомаженные волосы и бессчетные слои налакированных кудрей. Можно было подумать, что сюда, в это место и в данный момент, собрались все мало-мальски имеющие значение в мире, чтобы потанцевать перед американцами.

– Какая красота! – пробормотала Юджиния. – Это так красиво!

Она сидела у столика рядом с танцевальной площадкой и посматривала на другую сторону комнаты – на своего кузена Уитни. Он был с семьей Джеффрисов, и хотя Юджиния видела, как он старался со всем вниманием слушать посла и согласно кивать, она понимала, что ее кузен хотел произвести впечатление на молодую леди Марину.

«А она красивая девушка», – отметила Юджиния. Во время прогулки в горы эта семья была так мила. Там-то все и началось по пути в деревню Чопина. Юджиния жалела, что не слышит их разговора. Посол говорил и качал головой, вид у него был задумчивый и серьезный, жена его наклонила голову в знак супружеской солидарности. Потом Уитни глупо, с какими-то стеклянными глазами улыбнулся и попытался незаметно посмотреть в сторону леди Марины, своей новоявленной любви. Юджиния закрыла глаза и стала слушать музыку.

«А что плохого в том, если у кузена появится на Мадейре романтическая привязанность? – подумала она. – Не такое уж плохое для него место, чтобы на этом остановиться. Во всяком случае, гораздо лучше, чем Филадельфия. «Единственное, что нас привязывает, – это отсутствие воображения» – кажется, так говорил Марк Аврелий, – внезапно вспомнила она латинские цитаты. Юджиния открыла глаза и уставилась на шандал. – Не может быть, чтобы я забыла эти «Размышления», – сказала она себе. – Я слышала их почти каждый день своей жизни.

«Либо ты останешься жить здесь…» Как это точно переводится?.. «Либо ты останешься жить здесь, в местах, к обычаям которых ты достаточно привык теперь, либо переберешься в другие места, что ты волен сделать по собственному выбору, либо ты умрешь…»

Юджиния улыбнулась. Как это кратко! «Что ты волен сделать по собственному выбору».

Юджиния смотрела на браваду Уита и застенчивые взоры девушки и улыбалась еще шире. «А почему нет? – подумала она. – Почему нет? Семья Джеффрисов милая, у них хорошие связи; посол умен. Он ведь был так внимателен ко мне во время прогулки. Конечно же, это говорит о его достоинствах!»

– Приятный прием, миссис Экстельм. Юджиния не осознала, что она не одна. Она совсем забыла на какой-то момент, что, увы, не невидимка. Она стремительно выпрямилась, как только снова очутилась на земле.

– Лейтенант Браун! – удивилась она. – Вы меня напугали.

У нее зарделись щеки, и она с ужасом уставилась в пол. «Этого еще не хватало, – подумала Юджиния, – веду себя, словно ученица школы мисс Холл для благородных девиц». Юджиния стиснула руки в длинных перчатках и стала рассматривать кончики пальцев.

– Кажется, я застал вас за каким-то преступным замыслом, миссис Экстельм.

Совершенно неожиданно Браун заговорил совсем по-иному: взвешенно, зрело, совершенно так, как разговаривают мужчины, с которыми она только что танцевала, и Юджиния посмотрела на него, чтобы увидеть, заметна ли эта перемена внешне. «Возможно, это его парадная форма, – сказала она себе, – или обстановка в комнате, или опять это мое воображение, только и всего».

– Ничего подобного! – Юджиния сделала попытку вернуть себе легкий светский тон. – Я здесь размечталась, и очень серьезно, не составят ли Марина Джеффрис и мой кузен партию. Вот видите, как мы, старые леди, проводим время!

Юджиния старалась не смотреть в ясные голубые глаза Брауна и не видеть его открытой улыбки. «Старая леди, – подумала Юджиния, – это я-то так называю себя?»

– И потом я не знала, что за мной наблюдают. Я думала, что я одна в этом маленьком уголочке.

Юджиния боялась еще раз посмотреть Брауну в лицо и разглядывала комнату, будто это было самое замечательное место на Земле.

– Ну что же, не буду мешать, – тихо проговорил Браун, но уходить не собирался.

– Прелестный бал, правда? – наконец выдавила из себя Юджиния. – Надеюсь, вы не очень скучаете. Нам бы следовало найти вам молодую леди, вроде той, что нашел себе Уитни.

После этого оба замолчали. Музыка продолжала играть, и бал продолжался, танцы были в полном разгаре, а Браун проклинал свою парадную форму, белые перчатки и внутренний голос, который позвал его через весь бальный зал. Юджиния же повторяла: «Старая леди – это так я вижу себя? Это я?» Ей стало казаться, что бальное платье теснит, плечи чересчур оголены, а драгоценности, которыми обвешаны ее горло, уши, руки и пальцы, такие тяжелые, что могут пустить ко дну целый корабль.

– «Что ты волен сделать по собственному выбору…»– не задумываясь, пробормотала Юджиния.

– Что вы сказали? – переспросил Браун, радуясь тому, что их беседа возобновилась, и он услышал ее голос, пусть даже что-то неразборчивое.

– Что, лейтенант? – столь же поспешно ответила Юджиния. Она не заметила, что произнесла эту фразу вслух, смущенно посмотрела на него, изобразила улыбку и решила, что так неловко она себя еще ни разу в жизни не чувствовала.

– Вы что-то говорили? – спросил лейтенант Браун, он никак не мог определить, не издевается ли над ним Юджиния, но лучше было говорить, чем молчать.

– Я что-то говорила? – повторила за ним Юджиния. «Хуже, и хуже, и хуже», – сказала она себе.

– Выборы? – подсказал Браун. – Вы сказали что-то о свободных выборах.

Он понял, что влип. В политике он не понимал ровным счетом ничего. С непринужденностью, которой не осознавал, он положил руки в белых перчатках на спинку стула, а Юджиния в это время растерянно бормотала:

– Наверное, я опять разговаривала во сне. Однако сказанные слова оказались еще хуже, и Юджиния с отчаянием старалась поправить дело.

– Со всеми, по-моему, бывает… или говорят, не думая, я бы сказала… В общем-то, я думала о Марке Аврелии, – поправилась Юджиния, но фраза получилась такой же пустой, как пыль. «С таким же успехом я могла бы заговорить о дамских прическах, – подумала она, – или клумбах пионов, или о том, как выучить горничную для второго этажа со спальнями».

– Он был стоик… По-моему, римский император. Или военачальник…

Начатая ею маленькая речь стала иссякать, в ушах Юджинии она звучала дидактичной, заумной, прямолинейной.

– А может быть, всеми тремя сразу… Я забыла. Во всяком случае, это просто старые слова, которые любил повторять мой отец… Не стоит об этом и говорить… лейтенант…

Юджиния остановилась и выдавила из себя еще одну улыбку. «Наконец-то безопасная почва, – сказала она себе. – Слава тебе, Господи! О, слава тебе, Господи!» Очаровательная жена, хорошая мать, приятная хозяйка дома, благодарная гостья. Юджиния запрокинула голову и как только могла теплее сказала:

– Но, лейтенант, вы пришли пригласить меня на обязательный танец?

– Нет, мэм, я пришел просить вас оказать великую честь и подарить мне этот танец, – ответил Браун, и произнес он это таким тихим и сердечным голосом, что Юджиния окончательно потерялась. Она не находила слов, которые наполнились бы смыслом. Потом исчезла комната, исчез оркестр, и ночной воздух остановил свое движение.

Джордж не замечал, в каком возбужденном состоянии находится его жена. Он только заметил, как лейтенант Браун пересек бальный зал и пригласил ее на танец. «Отлично, – сказал себе Джордж, – у паренька хорошие манеры, чего бы там ни говорил Бекман. В конце концов, это ведь манеры делают человека».

Джордж вернулся к беседе с губернатором:

– По-моему, вы спрашивали меня, сэр, как относится к договору Хея – Буно-Варилья мой отец? Как вам известно, государственный секретарь Хей – близкий друг нашей семьи. Даже больше, государственный секретарь Хей сам… – Джордж остановился. «Незачем выпускать эту кошку из мешка», – подумал он.

Возникла недолгая, но неловкая пауза, и Джордж с губернатором и Огденом Бекманом придвинулись к столу с пуншем. Увидев огромный серебряный сосуд для пунша, Джордж подумал, что более великолепной штуки он в жизни не видел. Он был сделан в форме маленького замка с зубчатыми стенами и шпилями. Джордж заметил про себя, что нужно будет заказать такой.

– Да, секретарь Хей. Исключительно интересная дилемма, этот договор, – заметил губернатор. – Перед вашим довольно неожиданным приездом, мистер Экстельм, мы, эти джентльмены и я, – губернатор указал на группу людей, стоявших неподалеку, – обсуждали эту проблему с поверенным в делах Колумбии.

– Ах да, поверенный в делах… – повторил Джордж. Он пытался вспомнить, где слышал этот титул. – М-м-м-м, да, – протянул он, не зная, что сказать.

Огдена Бекмана, стоявшего между Джорджем и губернатором, перестало интересовать неторопливое и занудливое развитие беседы. Соединенные Штаты Америки, и договор с Колумбией, и этот поверенный в делах – ничего более смешного нельзя было придумать для обсуждения в Богом забытой заводи вроде Мадейры. Времена величия Португалии канули в Лету, и навсегда. Теперь это всего лишь сонное королевство, населенное суеверными рыбаками. Что делают Соединенные Штаты в Южной Америке и Панаме – не их дело. Португалия ничего не может выгадать от использования проложенного канала.

Глазами Бекман следил за Юджинией и Брауном, кружившимися по залу в вальсе. Возможно, Джордж и не заметил, какое лицо было у его жены, когда она поднялась для танца, но Бекман видел все. От увиденного он пришел в неописуемую ярость, как будто получил запрещенный удар под ложечку, и ему пришлось предпринять усилие, чтобы остаться самим собой. Мысленно он нарисовал себе картину, как идет через зал и со всего размаху бьет в эту нахальную квадратную рожу. Но сдержанность была отличительной чертой Бекмана. Он стоял и наблюдал за тем, как Юджиния танцевала все раскованнее, и в его голове зрел план. «Да, – сказал он себе. – Да, да, правильно. Возможно, это даже очень хорошо. Возможно, именно этого-то мне и не хватало».

А в это время Джордж весело хохотал, он снова оказался в своей тарелке. Политика никогда не была его сильной стороной, вот шутки, розыгрыши, непочтительные анекдоты – это его стихия.

– Ну, я не думаю, чтобы отец стал ломать голову над какими-то двумястами пятьюдесятью тысячами долларов… – заливался Джордж. – Десять миллионов – это другое дело, тут он начал шевелиться. Что он сказал, Огден? Ты же был там во время знаменитой… ну, этой знаменитой тирады… Там был еще Морган… помнишь?..

Джордж повернулся к Бекману.

– Я совершенно ничего не помню, Джордж, – холодно возразил Бекман. – Мне не приходилось слышать, чтобы твой отец выразился неблагоразумно.

Джордж закусил удила.

– Неблагоразумно! – загоготал он. – Этому-то пирату Моргану? Неблагоразумно! Да я сам помню! В общем, губернатор, он сказал что-то вроде того, что эта куча шимпанзе не стоит десяти миллионов… Не представляю, как он предполагал заполучить целую провинцию другим способом… Наверное, силой. Как, по-твоему, Огден?

Джордж победно улыбнулся смотревшему на него с каменным лицом Бекману и повернулся к губернатору.

«Только подумать, – вертелось в голове у Джорджа. – Маленький Джордж Экстельм… Передо мной заискивают, как перед монархом! Всему, что я ни скажу или ни сделаю, согласно кивают, всем восхищаются. И к тому же, как легко мне удалось поставить на место Бекмана!» Джордж отдал свой стакан из-под пунша стоявшему рядом наготове официанту.

– Мне кажется, Джордж, – проговорил ледяным тоном Бекман, – та фраза, которая тебе так понравилась, может иметь здесь весьма нежелательные последствия. Мадейра, насколько я слышал в последний раз, все еще часть Португалии.

– Тебе что, не нравится, что я говорю о пунше? А, ты имеешь в виду «шимпанзе»! – Джордж покачал головой, чтобы подчеркнуть, что обижаться кому-нибудь было бы совершенно глупо, и, подхватив только что наполненный стакан, залпом опрокинул. – Мы же говорили о Панаме и Колумбии… Причем здесь Португалия?

– Да, Джордж, я это понял. Но когда ты говоришь о народе…

Бекман кипел. Это нужно же, все гигантские усилия Турка могут пойти насмарку из-за одного-единственного забулдыги. Если бы только мог, он бы с большим удовольствием всадил нож в сердце этого фата.

Джордж отмахнулся от сделанного Бекманом замечания.

– Что вы на это скажете, губернатор? Бекман думает, будто мы говорим о постройке канала через улицы Лиссабона, или Мадрида, или еще где-нибудь.

Он снова разразился хохотом, и все его тело содрогалось от гордости, огромные бриллианты в запонках сверкали, а блестящее лицо и волосы сияли. Он сильно смахивал на гладкого, лоснящегося, хорошо упитанного бобра, обозревающего свои владения на залитой солнцем реке.

Губернатор вежливо улыбнулся обоим, Бекману и Джорджу, и принял необходимое решение.

– По-моему, этот стакан течет, Джордж, – сказал он. – Я могу называть вас Джорджем?

Губернатор подозвал официанта и дал ему понять, что этот стакан никогда не должен быть пустым. Он несет политическую ответственность за предупредительное отношение к потребностям и желаниям знаменитых гостей и, уж конечно, в первую очередь сына великого Мартина Экстельма из Филадельфии.

– Нет, в самом деле, Джордж, – вкрадчиво продолжал разговор губернатор. – Вы весьма разумно отметили, вы не строите канала через Лиссабон! И, если позволите добавить, какое бы решение ни принял Мартин Экстельм… Мне не нужно больше ничего говорить… Панама – не наше дело…

О политике говорили и в другом конце зала. Португальские вельможи, англичане, французы, чьи социальные и финансовые интересы зависели от доброй воли Америки, внимательно наблюдали за Джорджем и Юджинией и соответственно их оценивали. Вердикт определялся степенью потребности в американских и в особенности в экстельмовских долларах. Вельможи-католики и их супруги, как правило, держатся весьма сдержанно, а женщины вообще сухо, но некоторые из мужчин, увидев перед собой цветущую Юджинию, готовы были идти на все больший компромисс и простить все.

Кроме того, семейства и капиталы, обосновавшиеся на крошечном острове, каковым является Мадейра, не хотели показаться неинформированными. Переменчивые альянсы стран, которые намного больше их собственной, обсуждались, как важнейшие для них проблемы. Все и каждый – и отдельный человек, и семья, и группа связанных между собой людей – стремились превзойти своих соседей в обсуждении Манилы, блокады венесуэльских портов или кубинского согласия передать Гуантанамо и Баия-Онда военно-морскому флоту Соединенных Штатов Америки (и «пресиденту Руусе-фель-ту»), или расширения англо-французской Антанты, или просто того, что может иметь в виду имперская Германия (и князь Бернхард фон Бюлов), употребляя термин Weltmacht – или мировая держава.

Но если эти люди с их постоянно неустойчивым положением и отсутствием уверенности в будущем и расходились в своих политических симпатиях и могли испытывать общую антипатию, все они безоговорочно (с должной долей смирения) сходились на том, что нахальные американцы, чье прибытие на остров наделало столько шума, – неизмеримо очаровательная пара.

«Сеньора Экстельм, – говорили они, – сеньора Экстельм – это драгоценное перо на шляпе мужа».

Женщины же, рассевшиеся по дальним углам комнат, прикрывшись разрисованными веерами, шипели: «Совсем не à la mode».

«Оголенные плечи!» – изумилась одна, и это «Оголенные плечи» стало боевым кличем всей этой группы дам.

Юджиния решила не следовать официальной моде, установленной супругой короля Эдуарда Седьмого королевой Александрой. У королевы был шрам на шее, поэтому она предпочитала платья со стоячим воротником, отделанным тремя нитками бриллиантов или жемчуга, и после невероятных празднеств (закончившихся дурбаром в Дели первого января этого года), которые превратили ее мужа из простого принца Уэльского в «короля-императора» и протектора необъятной Британской империи, предпочтения новой королевы были приняты во всем мире. Аляповатые, домоседские моды времен королевы Виктории, руками и ногами боровшейся с распутным «эдуардовским» стилем, который обожали многочисленные любовницы ее сына, уступили место царственной сдержанности. Оголенные плечи ушли в прошлое.

Но у Юджинии не было шрама на шее, и она решила продемонстрировать шею и грудь, обрамленные обилием атласных рюшей, и этого не могли ей простить и не простили леди из Фуншала. Как не могли простить непонятной и неуместной демонстрации богатства, проявившейся в прибытии огромной яхты («Американские причуды» – продолжали они злословить).

Однако женщины есть женщины, леди есть леди, и это все. Они не решают судьбы мира, им это почти не известно. Измерение силы ветра в политике – прерогатива мужчин, только им доступно ее понимание. Поэтому леди ограничились недовольными взглядами на ворвавшихся в их жизнь чужаков, а их мужья приготовились извлекать для себя нужную информацию.

– Мартин Экстельм… – эхом вторили мужчины.

– Банк…

– Яхта…

– Вы знаете, там золотые…

– Что вы говорите?! Золотые! Во всех туалетах! Не может быть!

Затем мужчины закивали Джорджу, находившемуся в другом конце комнаты, и чувствовали себя польщенными, даже поднятыми в глазах собеседников, когда он обращал на них даже самый мимолетный взгляд.

– Так в каком же году вы окончили военно-морскую академию? – спросила Юджиния, когда они прошлись вальсом вдоль длинной стены с зеркалами. – Я знаю, вы говорили об этом как-то за обедом… но я совершенно не запоминаю даты…

Юджиния думала, что разговор в этом направлении будет вести легко, но язык все еще плохо ее слушался, и слова не шли на ум.

– …Ну ладно, хорошо, что наш флот отпустил вас сопровождать нас.

Ей хотелось, чтобы ее партнер ответил. Она чувствовала лежащую на талии его руку и ладонь, которой он направлял их движение, и она пыталась, пыталась безуспешно, снова и снова, освободиться от этого давления. «Всегда смотри на джентльмена, с которым танцуешь, Юджиния», – предупреждала бабушка, но лейтенант Браун прижимал ее слишком близко к себе. Ей же не хотелось отстраняться.

– Надеюсь… надеюсь, вы хорошо чувствуете себя с нами. – Юджиния откинулась назад ровно настолько, чтобы посмотреть ему в лицо. – На нашем корабле. Яхте, так я ее должна назвать, ли есть другой… термин?

– Нет… яхта годится, – сказал лейтенант Браун. – «И да, мне хорошо», – хотелось ему добавить, но сделать этого он не мог. Вместо этого он крепче прижал руку к ее талии и закружил через толпу.

Марина Джеффрис танцевала с Уитни. Она бросала на него быстрые невинные взгляды, он то и дело тушевался, чувствуя себя неуклюжим телком. И вот, черт, не мог придумать ни одной умной вещи для разговора. Он наступил на собственную ногу, потом чуть не отдавил ей пальцы, а в один ужасный момент всем своим весом припечатал уголок ее шлейфа, и они чуть было оба не полетели на пол. Но она была мила, и Уитни чувствовал, невзирая на всю свою скованность, неспособность сказать нужное слово и медвежью неуклюжесть, что держится мужчиной и не кажется слабаком.

Пока леди Марина танцевала с молодым мистером Колдуелом – «…таким хорошо воспитанным молодым джентльменом», как специально подчеркнула леди Джеффрис мужу, – миссис Дюплесси, тяжело ворочалась в кресле, потчевала посла с супругой мрачными историями, на сбор которых они с сестрой потратили всю жизнь.

Все до одной истории, начиная с рассказа о школьнике, которого запороли до смерти за украденное пенни, и отвратительных подробностей о том, как у ее сестры случилась гангрена большого пальца на ноге, и до нынешних болезней и страданий, выпадающих на долю женщин, были разложены по полочкам. Каждая имела свою каталогизированную мораль из области мрачных предположений:

«Из чего мы должны сделать вывод, мои дорогие…». «Из чего следует, чем это нам грозит…»

Теперь миссис Дюплесси намеревалась погрузиться в свою любимую тему:

– …Каннибалы южных морей. Совершенно потрясающий рассказ! Написано человеком по имени Рани, или Ренни, или что-то в этом роде. Шотландцем, сами понимаете…

При этом она понижала голос и многозначительно подчеркивала происхождение бедняги-автора, всем своим видом предавая анафеме и его самого, и его страну.

– Но, несмотря на то, что, очевидно, он человек недостаточно образованный, моя дорогая леди Джеффрис, это такое волнующее описание, что не могу вам передать! Вы понимаете, они же отрезают своей несчастной жертве голову и водружают, как она есть, вся в крови и вообще, на носу каноэ! А это была женщина, моя дорогая! Женской кровью освящали боевое каноэ!

И тут же миссис Дюплесси вскочила со своего кресла, и притом с такой поразительной быстротой, что оно чуть было не перевернулось. Сэр Рэндал и леди Джеффрис инстинктивно в испуге отпрянули от нее.

– Боже мой! – с раздражением выдохнула миссис Дюплесси. – Густав опять попался в лапы какого-то ужасного книгочея! Теперь просидит с ним весь вечер, обсуждая научно обоснованный план разведения кур. А очки, вы только посмотрите! – простонала миссис Дюплесси. – На этом же типе очки, он даже не надел пенсне. На такой официальный прием, как этот! Я должна немедленно высвободить Густава. Вы меня, конечно, извините.

Миссис Дюплесси не потрудилась даже обернуться на собеседников.

– Очень приятно было побеседовать с вами и послушать все ваши восхитительные истории, – бросила она, устремившись выручать своего непутевого мужа.

– Наши истории? – лаконично среагировал сэр Рэндал. – Я бы сказал, что все было наоборот.

Леди Джеффрис тихо улыбнулась.

– Вы, наверное, не привыкли к таким маленьким судам, как наше, – пустилась Юджиния, развивать новое направление беседы.

«Яхта – совершенно безопасный предмет для разговора!» Наконец-то это пришло ей в голову! Ее плечи и шея разогрелись, и порозовели от танца. За полонезом последовала полька-мазурка, и только потом зал отдался более спокойному ритму вальса. Она снова и снова говорила себе, что нужно найти еще одного партнера, но почему-то не было сил оторваться и уйти в сторону. Она думала, что они могли бы протанцевать вдвоем всю ночь.

– Вы считаете, что у нее, как это называется, хороший руль? Это правильно по-морскому?

Юджиния рассмеялась, и ее нервный смех почти выдал ее.

– Отличный, миссис Экстельм, – улыбнулся лейтенант Браун. «И о чем это мы говорим? – подумалось ему. – О кораблях? О жизни на море? О том, что нас обоих меньше всего интересует?»

– А, да, впрочем, скорее нет. Нет, оно совсем не то, к чему я привык, – произнес Браун. – Ваш «Альседо», я хотел сказать. Я никогда…

Добавить было нечего. Юджиния была, как птичка в его руке: момент, и она выпорхнула, еще миг, и вот она снова устроилась на его пальцах.

– Знаете, лейтенант, мне кажется, – сказала Юджиния, – нам с вами следует остаться навсегда партнерами в танцах. Мы безусловно затмили всех в зале.

Эти слова показались ей такими смелыми, что даже не поверилось, что она могла их произнести. «Ой, я буду навеки проклята, – подумала Юджиния, – определенно гореть мне в геенне огненной».

Она посмотрела на жесткую синеву его сюртука и вдруг ей представилось, что она прислоняется к ней щекой. Каким колючим и каким теплым должен быть сюртук! Он пах табаком, и одеколоном, и еще чем-то острым, но необычайно приятным.

– Давайте танцевать всю ночь, – сказала она. – Пройдемся по лунной дорожке и потом через лужайку! Знаете, лейтенант, больше всего на свете я люблю танцевать!

– Я не уверена, что это правильно, Густав. Три танца – слишком много. Особенно в таком платье. – Миссис Дюплесси проговорила эти слова вполголоса, но вложила в них солидную порцию страсти. – Оголенные плечи, надо же!

– Ну что же, милая, – начал доктор Дюплесси, стараясь протиснуться среди танцующих пар. Танцевать с женой никогда не было для него легким делом – даже пустая комната представляла слишком много препятствий. – Разве это не последняя…

– Скажешь тоже, мода! – огрызнулась миссис Дюплесси. По привычке она закончила фразу за мужа. – Ничего подобного! Я же не расхаживаю полуголой, а я очень модно одета.

Доктор Дюплесси улыбнулся неистовым притязаниям супруги. Единственным ее тщеславным увлечением все еще оставалась ее фигура. Она педантично следовала указаниям «Книги леди», написанной миссис Годи, или ее перевоплощению в данный момент, и отыскивала портных, воспринявших самый последний крик моды. Миссис Дюплесси ни за что на свете (даже не вздумайте об этом говорить!) не призналась бы, что она толстая. Для таких, как миссис Дюплесси, придуманы корсеты.

– Несомненно, моя дорогая. Ты всегда на волне моды.

Доктор Дюплесси лавировал между тесно спрессованными телами. Он всегда защищал тщеславие супруги, несмотря на то, что порой ее портновские искусы приводили его в замешательство. Но какое значение имеют несколько дополнительных оборок или тугой корсаж, когда намерения были самые прекрасные?

– Чудесный… – начал он в надежде отвлечь жену от заботы о достойном поведении Юджинии.

– У меня нет желания говорить об этом вечере, Густав, ты прекрасно знаешь, что это так. Теперь ты знаешь, что должен сделать. Ты немедленно идешь и вмешиваешься, приглашаешь ее. Мне совершенно невыносимо думать о бедном мистере Э…

– Но, моя дорогая, не думаю, чтобы это было мое…

– Какой разговор! Конечно же, это твое дело, Густав. Как бы то ни было, я просто настаиваю на этом.

– Но, моя дорогая Джейн, если бы мистер Экстельм считал…

– Нет, Густав, он не станет. Он будет вести себя так, как ведет сейчас. Делая вид, будто ничего не замечает. Держась, как джентльмен. Продолжая беседу.

– Но он, кажется…

– Ну разве ты не видишь, что он недоволен. Я уверена, он чувствует себя ущемленным.

– Но я бы не осмелился…

– Густав! Ты же знаешь, что я в этих вопросах никогда не ошибаюсь. Ты же помнишь, я уверена, что моя сестра – известный психолог. И я сама не раз получала благодарности от людей за умение заглядывать в глубь человеческой души.

Доктор Дюплесси вздохнул. Семейное пристрастие супруги к предсказанию будущего и раскрытию страданий в душах других людей было ее любимым аргументом. И это означало, что Джейн Дюплесси приняла решение.

– Ну, так что же ты хочешь, чтобы я сделал? – робко проговорил он.

– Вот что, вмешайся, вмешайся, что же еще. Боже мой, Густав, какие же вы тупицы, мужчины!

Огден Бекман также строил свои планы и все видел. «Это именно то, что мне нужно, – пытался он убедить себя, – именно так я и задумал. Какое мне дело? Это же ничего не значит. Пусть немного порезвится. В конце концов, она никуда от меня не уйдет. Один сегодняшний вечер ничего не меняет».

Бекман вновь прислушался к разговорам вокруг него. Заставил себя сосредоточиться, заставил себя не думать о Юджинии, забыть про Брауна. «Они все у меня в руках, – уговаривал он себя. – Командую парадом я». Эта фраза вызвала у него улыбку. Он любил остроумные слова, особенно когда они получались экспромтом. Он расплылся в улыбке и повернулся к маленькому человечку, стоявшему рядом с ним и тараторившему по-французски:

– …la compagnie de Monsieur Ford en Deerborn… Monsieur Morgan et la compagnie Mercantile Marine Internationale?..

Фамилии Форда и Моргана были ему знакомы, как и названия «Диборн» и «Меркантиль Марин», и он почувствовал, как у него, словно у кота, начинает выгибаться спина. Он рефлекторно среагировал на ситуацию, не переставая гадать, то ли из него хотят вытащить информацию, то ли это просто островная болтовня.

Упомянутые фамилии заставили его насторожиться. Они напомнили ему об эфемерности его независимого автономного существования в плывущем по океану царстве. Форд и Морган напомнили ему о вездесущем присутствии Турка, и Турок моментально вернул Бекмана на его место.

– Я не вправе сказать что-нибудь, джентльмены, – резко обрезал Бекман. – Мистер Экстельм, возможно, имел какие-то сделки с мистером Морганом касательно «Меркантиль Марин», но я не располагаю информацией. Что же касается автомобильного завода в Диборне, вы знаете столько же, сколько и я. Могу только сказать, что, по моему представлению, первоначальные инвестиции составили всего три тысячи долларов – американских.

Бекман решил переменить тактику. «Зуб за зуб, – сказал он себе. – Бери то, что тебе нужно. Остальное пусть достанется дьяволу. И кто знает, этим идиотам может быть известно что-то такое, что не известно мне».

– Впрочем, джентльмены, – начал он, – вы сможете просветить меня относительно нового бизнеса Круппа в Германии.

Бекман подождал, пока по собравшейся около него группе прожурчал перевод с пятого на десятое. Француз сказал шведу, тот спросил у русского, а этот в свою очередь повернулся к итальянцу, который наконец задал вопрос венгру. Всех объединял французский, язык дипломатии, а потому бизнеса, но разнообразие акцентов сделало слова такими же непонятными, как перекличка строителей Вавилонской башни.

– Германия! Фон Бюлов! Адмирал Типиц! – закричал Бекман, очень жалея, что не может добавить: «Крупп. Эссен. Военные заводы…»

Бекман разговаривал очень громко, и у него перехватывало горло. Он бросил взгляд на зеркальную стену, увидел в ней отражение Юджинии и Брауна и отвел глаза в сторону. «Турок не вел бы себя так, – где-то в подсознании подсказывал ему голос, – он умеет держать себя в руках, он выше и сильнее меня». Но Бекман терпеть не мог замечаний, и ему был неприятен голос, нашептывающий ему слова. Он заглушил его, заговорив еще громче:

– Фридрих Альфред Крупп! – рявкнул он. – В Эссене… сорок тысяч чертовых рабочих, живущих в «образцовых пролетарских условиях»… Только не говорите мне, что можно построить город рабочих и заставить весь мир делать вид, будто его не существует!

– Киль… Германия… «штапели»?.. – нашел в себе мужество поинтересоваться один перепуганный французик, но Бекман заорал:

– Какие там – стапели, идиот! Наплевать мне на стапели! Я хочу знать, что задумала семейка Круппов с этими замысловатыми домиками в Эссене?

Бекман едва не взорвался, увидев, какими бычьими, опущенными к полу глазами встретили его вопрос. Ему захотелось убраться с Мадейры, с яхты, вырваться из коварных объятий Турка. Ему захотелось быть где-нибудь в другом месте и совсем другим человеком. «Вы глупые, пустые хлыщи! – выходил из себя Бекман. – Надеюсь, крупповские пушки научат вас чему-нибудь».

Пока Бекман занимался с теми, кто представлял деловые интересы острова, и с теми, от которых кругами расходились политические сплетни и кто любил копаться в политическом навозе, Джордж стоял в окружении более благородных, но не менее любопытных слушателей. Он пытался сконцентрировать внимание на их вежливых вопросах (казалось, они зациклились на рузвельтовской кампании «завоевания доверия») и смотрел, как его жена легко и грациозно вальсирует по длинной комнате.

От алкоголя и льстивых слов он испытывал пьянящее чувство благополучия. Аристократические акценты вокруг него казались обворожительными, его жена потрясающая, его корабль – одно из чудес света, а сам он рожден, чтобы властвовать.

– …Экспедиционный закон, мистер Экстельм… Как вы можете прокомментировать позицию президента Рузвельта в отношении…

– …И эта проблема с шахтерами-угольщиками… Комиссия по антрациту?..

– Потому что, поверьте мне, сэр, если мы допустим, чтобы рабочие имели право на принятие решений…

– Совершенно с вами согласен, джентльмены. Совершенно согласен. – Социальные и политические убеждения моментально создали атмосферу единства. Джордж непроизвольно копировал отца. – Ведь мы здесь не социалисты, – сказал он, и эти слова вызвали у него мягкий, жирный смешок, который приходит к людям вместе с унаследованным богатством.

Бал продолжался. Некоторые танцоры прервались, чтобы перекусить, толпились у длинных буфетных столиков и наполняли золоченые тарелки холодными и горячими закусками. Некоторые задерживались у столиков по пути в буфет и заговаривали с друзьями и знакомыми, мужчины сонно кивали им, а женщины встречали ярким плюмажем самовосхищения и гордости. Пожилые пары сидели и слушали, что говорили им молодые, обеспеченные снисходили (хотя бы ненадолго) к тем, с кем судьба обошлась менее благосклонно, по-настоящему же значительные персоны, государственные чиновники, почти царственные особы, знатные люди города собирали вокруг себя толпу, где бы они ни оказались. И они пребывали в непрерывном движении. Вот один из них идет через зал, останавливается как бы в раздумье, потом спешно переходит в другую комнату, словно ему мало внимания и лести, порцию которых он только что получил там, откуда только что ушел.

Леди Марина танцевала с Уитни, который понемногу утрачивал робость и становился человеком, которым хотел себя видеть. Он больше не наступал на ноги партнерше, перестал отсчитывать такт музыки, чтобы потом все равно попасть не в ногу, у него появилась непринужденность и пропала скованность, когда он держал юную леди на некотором расстоянии от себя, потому что, если он глядел на ее красивое, улыбающееся лицо, то видел одно только восхищение. Мужественный, уверенный в себе любовник, искушенный светский человек – таким ему хотелось быть, и такого он начинал напоминать.

Миссис Дюплесси продолжала витийствовать. У нее то и дело менялись слушатели, старавшиеся тут же под благовидным предлогом улизнуть от нее, но это ее не смущало и не останавливало до тех пор, пока ее муж незаметно не ускользнул поискать очередного «книжника», чтобы завести с ним ученый разговор, что доставляло ей такие страдания. Конечно же, это произошло только после того, как доктор пригласил Юджинию на танец, и после того, как Юджиния улыбнулась ему и сказала:

– Какое неожиданное удовольствие!

Она вложила руку в руку доктора Дюплесси и с абсолютно благодарным видом прошептала:

– Ради приличия… Мне ведь тридцать два года… И мне кажется, что молодой человек чувствует себя здесь не совсем в своей тарелке…

Юджиния почти убедила себя в этом.

Но потом танец свел ее с Огденом Бекманом. И об этом даже не хотелось думать, так это было противно. Юджиния замкнула свое сердце, и ум, и самою душу, чтобы там ничего не осталось от этих мерзких минут. Она двигалась в руках Бекмана, словно это было не ее тело, словно она оставила его на время и сама находится где-то в другом месте. Она не могла сказать, говорил он что-нибудь или нет; она слышала все, что говорилось вокруг, и ни слова, сказанного им.

– Мистер Морган…

– Лорд Деламер…

– …Свободное государство Конго… Багдадская железная дорога… У императорской Германии были заняты руки в тот момент… Германская Восточная Африка… Британская Восточная Африка… Король Леопольд… и скандал в Конго…

Наконец ненавистный танец закончился, и Юджиния спокойно пришла в себя. Она не стала расспрашивать себя, где была, она просто ничего не думала. Просто пришла домой и вытащила ключ из дверей.

Затем на ее лице снова засияла улыбка, она положила руку на плечо другого партнера, и все началось сначала. Соло на рояле, вступают скрипки, теперь тимпан – Юджиния танцевала то с одним, то с другим кавалерами, бывшими крепко навеселе.

– Маньчжурия… позиция России… Правда ли, что ваш государственный секретарь Хей собирается заставить?..

На Юджинию пахнуло муссом из лосося. Она как ни в чем ни бывало улыбалась.

– Вы согласны, миссис Экстельм?..

Чья-то потная рука подхватила ее за талию, и Юджиния моментально изменила направление танца.

– …эти затруднения с Македонией?..

– …мне говорили, что во время дурбара… в сообщении говорилось, что несколько тысяч… Приходится ли удивляться, что они взбунтовались…

От этого пахло дымом сигары. Юджиния представила себе, как из-за его плеч заклубились облака серого дыма. Она дотронулась до обсыпанной пеплом бутоньерки, и в ответ партнер жеманно отдернулся от нее.

– …и Плеханов… это, конечно, Плеханов, а не Троцкий или Ленин… Вы знаете, ведь в Лондоне на своей маленькой сходке… «Социал-демократические рабочие», или, как они так себя называют… Меньшевики против большевиков… Ваш супруг считает… и он совершенно прав! Только подумать, какая наглость! Какая же наглость думать, будто горстка рабов должна указывать нам, как править миром!..

Возможно, раза два или три Юджиния была уверена, что раньше уже слышала какое-то слово – имя человека из гостиной Турка, название места, о котором говорилось вполголоса, и она заметила, что прислушивается к разговорам, как будто разгадывает секретный код. Мелькнуло, но тут же прошло чувство страха, вытесненное из ее сознания другими фразами.

– Я слышал, Манила… моро и этот их вождь Агинальдо…

– Лорд Лэндсдаун…

– Генерал Лютер фон Трота…

– …Персидский залив…

– …Царь…

– Мистер Экстельм, ваш тесть, то есть… Республика Панама…

Слова падали в ритме полонеза, рондо, вальса. Юджиния перехватила взгляд Брауна и отвела глаза в сторону. Нечаянно она задела рукав его сюртука и отпрянула. Взглянув на открытое лицо Брауна, она с удвоенной энергией занялась находившимися по соседству мужчинами.

«Нет, – сказала себе Юджиния. – Это все ночь, это оттого, что в комнате так жарко. Может быть, что угодно, но это не для меня».

С Джорджа было достаточно. Он видел, как его маленькая женушка протанцевала со всеми гостями, и у него кончилось терпение. Единственная проблема заключалась в том, что делать. Поступить можно по-разному, способов есть множество, напомнил он себе, пробираясь по стенке и минуя шумное общество, не осматриваясь по сторонам и не обращая внимания на окружающих. Весь вопрос в том, какой из них избрать.

«Подойти и просто так взять и пригласить ее, не пойдет, – рассуждал Джордж. – Это будет выглядеть ужасно. И в то же время я не могу стоять в стороне, как робкая лань». Сердито поблескивая глазами, Джордж пошел дальше.

В том, как блистала его жена, было нечто такое, что вызывало у Джорджа беспокойство, словно это была не его жена, а кто-то другой. Он наблюдал за этой переменой, как зачарованный, его влекло к ней, но он знал, что никогда не поднимется до нее. Он чувствовал себя мелким и глупым, ударился о буфетный стол, толкнул леди, державшую в руке тарелку с едой, тыкался в официантов, разносивших шампанское в хрустальных бокалах.

– П-стите, из-ните меня, – бормотал он. – Из-ните меня… из-ните.

Хватая стакан за стаканом, он двигался вдоль танцующих пар.

Огден Бекман заметил, в каком состоянии находится Джордж. Заметил это и губернатор, придавший этому соответствующее значение. Превосходный хозяин приема прикрыл озабоченность тонкой улыбкой и жестом велел двум своим помощникам приглядывать за знатным гостем. Бекман пренебрежительно улыбнулся.

Джорджа шатало из стороны в сторону. «Хотя бы ради приличия, – бубнил он про себя. – То есть Джини должна была бы потанцевать со мной… Гораздо лучше, когда все видят, что жена…»

«Вот черт, – сказал вдруг себе Джордж, – ничего не могу сообразить, ничего не помню. Какое это слово?.. Внимательна! Вот! Вот именно!.. Она должна быть более внимательна. В конце концов, я здесь самый важный человек… Мы должны быть вместе… Джини держит меня под руку, смотрит на меня… – Джордж насупился, при попытке думать начинала раскалываться голова. – Я не ревную. Ни в коем случае!.. Абсолютно, решительно нет. Нет, совершенно нет, господа хорошие».

– Не ревную! – прошипел он сквозь зубы.

– Извините, сэр, – произнес официант, стоявший у сосуда с пуншем. Свежайшая порция розовато-желтой жидкости, неотразимо холодной, маняще вращалась в серебряном вместилище.

– Что угодно, сэр? – повторил официант.

– П-п-п-пуншу, – выговорил Джордж. – П-п-п-пуншу, черт побери! Ты что, не видишь, кто перед тобой?

Юджиния стояла, разговаривая с человеком, чье имя она не совсем расслышала, и обсуждала мировые дела, в которых ровным счетом ничего не понимала, и когда Джордж подскочил к ней и обнял за плечо, сильно растерялась. Первое, что пришло ей в голову, это то, что она не может соответствующим образом представить их друг другу, а тут еще Джордж так неуклюже, у всех на виду, да еще так интимно обнял ее. Юджиния уставилась на тарелку с пирожными, которую ей только что подали, они начали ездить по тарелке, создавшаяся неловкость, казалось, никогда не кончится.

– Где ты была, Джини? Что-то тебя не было видно… Я не видел…

Слова налезали одно на другое, и Джордж не мог никак совладать с ними. Ему казалось, что они просто выпадают у него изо рта, и он смотрит, как они оттуда вываливаются. Он широко разинул рот и с удивлением выпучил глаза.

– Чудесный прием… – в конце концов удалось ему выдавить из себя.

Юджиния поняла, что Джордж не просто пьян, но что у него моментально изменилось настроение, что потянуло ветром с юга – очень опасное направление, откуда приходят ураганы, тайфуны, торнадо. «Ну и черт с ним, – подумала Юджиния. – Пошел он ко всем чертям».

Она поставила на столик тарелку, двигаясь с такой осторожностью, будто это было самым важным на свете делом.

– Ну, Джордж, вот и я, – проговорила она. – Ты меня наконец отыскал.

Потом она улыбнулась и выскользнула из рук мужа, надеясь, что ее слова прозвучали достаточно игриво.

– Мистер… э… мистер… – забормотала она, не зная имени, – и я, мы с мистером… только что говорили о лорде Деламере и его интереснейшем эксперименте в… в…

Юджиния замолчала. Из того, что она только что выслушала, она не поняла ни слова.

– Ну вот и ты, Джордж! Как раз вовремя! – радостно добавила она, и ее слова покатились, как сверкающие рождественские стеклянные шарики. – Это больше по твоей части! Вы сказали Деламер? – Она снова повернулась к безымянному собеседнику. – И Британская Восточная Африка?

Но Джордж не был настроен на шутливый лад.

– Может быть, ты представишь меня своему маленькому другу, Джини? – пробормотал он. – Джордж Экстельм, Филадельфия.

Схватив руку незнакомца, Джордж начал ее трясти вверх-вниз.

– Чудный прием… – проговорил он и потом выпил, замигав глазами на закружившуюся перед ним блестящую комнату.

– Британская Восточная Африка? – наконец промямлил он. – …Так вы сказали?.. Старая Б. В. А.? Мы же как раз направляемся туда… Джини сказала вам?.. Немножко пострелять… черных буйволов и…

– Еще раз рад познакомиться с вами, сэр, – пришел па выручку собеседник Юджинии. – Мы только-только встретились… Как в море корабли… как говорится… – Он попробовал засмеяться. – Я Уильям Таунсенд…

– Уильям! Уилл! Не может быть! Мой старинный!.. Мой самый дорогой друг! Как ты, Вилли! – промычал Джордж, изображая сердечность. – Джини, это Уилл, мой лучший, мой старинный… Где это было? В школе?.. Принстон?.. – Джордж уставился на Таунсенда, пытаясь поместить его лицо в какое-нибудь определенное место. – Поехали в Кению с нами, а, старина?

– Мы уже познакомились с мистером Таунсендом, Джордж, – пояснила Юджиния. Она произнесла эти слова со всей твердостью, на которую могла решиться, в них был только легкий намек на предостережение.

– Мы с мистером Таунсендом разговаривали последние несколько минут. И, как мне представляется, он не сможет присоединиться к нашей небольшой экскурсии.

«Почему, ну почему сегодня? – думала Юджиния. – Почему сейчас? Все было так хорошо. Ну почему все это должно было произойти?» Юджиния подняла глаза, но увидела только стоявшего рядом и наблюдавшего за ними Огдена Бекмана.

«Единожды у каждого человека и каждой страны…» – пришло ей на память, но она тут же постаралась выбросить из головы этот старый церковный гимн. – Что толку, какую пользу это приносило мне, – урезонила она себя. – «Новые события учат новым обязанностям…» «И нет конца выбору…»

«Что за дребедень», – решила она.

– Мы отправляемся на сафари, мистер Таунсенд, – проговорила Юджиния, сопроводив эту фразу лучшей из своих светских улыбок, – как вы, наверное, поняли со слов моего мужа. Так что этот разговор о лорде Деламере исключительно…

– О ком? – вмешался Джордж. – О ком ты говоришь? – Он заметил, что жена посмотрела на Бекмана, и ему почудилось, что они обменялись каким-то тайным знаком, а он не может допустить, чтобы тут были какие-то секреты. «Нет, господа хорошие. У вас не получится связать меня по рукам, по ногам! Этого вам не видать, ни за что!»

– Какое отношение Деламер имеет к отцу и этому бизнесу на Борнео? – решительным голосом задал вопрос Джордж.

– По-моему, мы совершенно не касаемся твоего отца, Джордж. – Юджиния постаралась, чтобы эти слова прозвучали дружелюбно. – Или Борнео.

Однако Джордж не обращал внимания на жену. Он думал об отце, потом вспомнил о Бекмане, потом о Брауне. Браун, Бекман и старик дома. «Нет, сэр, – пообещал себе Джордж, – они меня не повяжут».

– Я увидел тебя с мистером Таунсендом, Джини… – перешел в атаку Джордж, – …и я видел тебя с Брауном… и с Бекманом, – он хитро посмотрел на нее, потом кивнул на Таунсенда и мрачным театральным шепотом проквакал: – Я знаю все, от меня ничего не скроется! Не думайте, будто я не знаю.

Но в представлявшейся им комедии было больше озлобленности, чем юмора. Его слова сочились отчаянием, отчуждением и грустью.

– Не думай, не думай, Джини, будто я не знаю, – произнес он. – Не думай, что я буду стоять сложа руки, пока какой-то… какое-то ничтожество… какой-то неудачник… Это большой секрет, Джини… вещи, которых тебе никогда не понять…

Внезапно Джордж повернулся к Таунсенду и обнял остолбеневшего собеседника за плечи. – Эти мадамочки… а, Уилли, старина? Ну, да Бог с ними! Вот что я скажу. Ты только посмотри на эту… Глаза? Пронзают, как кинжалы, только дай маху!.. И своего не упустит… Вот так!.. Ты женат, Уилли?

– Нет, сэр. Не имел еще удовольствия жениться. Таунсенд смотрел, как Джордж тискал Юджинию в объятиях. Он не сомневался, фирма «Далькотт и Ласт-ров» будут им гордиться. Он, мелкая сошка, беседует, как с равным и на совершенно отвлеченные темы, с мистером Джорджем Экстельмом из Филадельфии! Старик Далькотт обязательно особо обратит на это внимание и похвалит его, это уж наверняка.

– Не женат, Уилли? Ну?.. Плохо, это плохо… Джорджа продолжало покачивать, как в полусне, потом он резко развернулся и почти сбил Юджинию с ног. И тут же расплылся в улыбке:

– Ты это видишь, Уилл? Миленькая малютка, моя жена… И к тому же очень любит танцевать. Ради танцев готова на все, верно, Джини? На все, что угодно!

Джордж начал поглаживать жену по щеке, но его пальцы были такими жесткими и злыми, что она невольно отпрянула от него, словно ее ударили.

– По-моему, Джордж, нам пора, – твердо произнесла она. «Не время устраивать сцены, – сердито подумала она. – Но разве есть для этого время. Никогда».

– Пора, Джини… но вечер еще только начинается!.. И я еще не танцевал с тобой…

Джордж сделал ударение на слове «я» и оперся на жену. От него несло алкоголем, разогревшейся шерстью и прокисшим крахмалом манишки, и Юджиния, сама не заметив этого, отстранилась от него.

Утратив опору, Джордж почувствовал, как комната неожиданно поплыла у него под ногами. Духи, свечи, зелень и льняные скатерти, серебряные блюда с апельсинами напомнили ему что-то такое, что он где-то уже видел, и он всматривался в кружащуюся массу, стараясь припомнить, где же находится то далекое место. Чуть-чуть пахло корицей и мускатным орехом от сотни кремовых пирожных, и Джордж вдруг совершенно точно узнал, где он: он был очень маленьким и очень балованным мальчиком, и его отправили наверх, на балкон для музыкантов, и оттуда он смотрел, как в большом зале Линден-Лоджа его отец с братьями медленно ходят вокруг огромной рождественской елки.

От этих воспоминаний у Джорджа сморщилось лицо.

– Придется отвозить маленькую леди домой, Уилл, – промямлил он. – Хочет домой. А то бы я еще тут побыл… Ты же сам знаешь… Мне это все нипочем! Дайте мне вечеринку, и я вам покажу, что такое Джордж Экстельм, вот тебе крест!.. Не делай этого, Уилл… Я тебя заверяю… Не женись… Хомут на всю жизнь!

Джордж снова начал играть, выпучил глаза, затряс головой, представляя, какую страшную утрату означает женитьба. Свой монолог он закончил сияющей улыбкой, уставившись на обнаженные плечи Юджинии, как будто начисто позабыл про нее. Его внимание привлекло ожерелье на ее шее.

– Рубины?.. – наконец протянул он.

– Джордж!

Юджиния поняла, что его уже не урезонишь.

– Джордж! – повторила она.

На миг ей захотелось выпрыгнуть из своей кожи. Она стала бы тогда свободной, серебристой, длинненькой рыбкой, пронесшейся по воздуху через зал. Она сделалась бы невидимой. Она бы спаслась.

– Джордж, – проговорила Юджиния. – Дорогой. Нам пора идти.

Но Юджинии не пришлось вести долгую борьбу, пока она стояла с уцепившимся за нее мужем, думая, что ей теперь делать. На ее счастье появился губернатор.

– Так вот где вы пропадаете, мистер Экстельм!

Его голос раскатился по всему залу. С таким же успехом он мог бы сказать: «Какой чудесный день», «Какой прекрасный вид» или «Какой замечательный обед». Губернатор был опытнейшим политиком.

– Ах, миссис Экстельм, – продолжил он. – Я вижу, ваш муж наконец нашел вас. – Даже эти слова были всего-навсего дежурной светской фразой. – Ну, вот и хорошо… вечер поздний… Мне кажется, мы все устали… А вы оба, должно быть, особенно. Столько новых лиц!..

Он кивнул своим помощникам, они встали по обе стороны обмякшего Джорджа, потом губернатор взял Джорджа под руку и так, как будто они заняты интереснейшим разговором, провел его через зал.

Юджиния обрадовалась, что не успела как следует подумать. Она шла за образовавшейся процессией, раскланиваясь на прощание и всем своим видом показывая, как она сожалеет, что приходится уходить, одновременно давая понять Дюплесси, Бекману, Уитни и наконец лейтенанту Брауну, что нужно возвращаться на яхту.

«В общем, – сказала она себе, – все совсем не так трудно. Я была рождена для того, чтобы проделывать все это, для этого были воспитаны моя мать, моя бабушка, тетушки, таковы вековые устои всей нашей семейной линии».

«Альседо» мирно стоял на якоре, когда к пристани подкатили экипажи и высадили своих пассажиров. Бекман, Браун, Уитни, доктор с женой, Джордж (при известной поддержке) и Юджиния спокойно взошли на тускло освещенный корабль. После торопливых пожеланий доброй ночи и скороговорки «чудесный вечер – чудесная ночь» на корабле снова все затихло, и он снова оказался во власти матросов, которые несли вахту, наблюдая за небом Мадейры и офицерами на капитанском мостике.

Ничего больше не было сказано. Ничего больше сказать было нельзя. Вернувшись с приема, почетные гости улеглись в свои постели и скоро заснули, как дети, все еще двигаясь в ритме запомнившегося танца, поднимаясь и падая, падая, падая.

А в это время за много тысяч миль, в море Сулу, вблизи острова Таблас, в восьми часах ходу до гавани Манилы, в каюте парохода компании «Пасифик и Ориент», следовавшего рейсом из залива Сан-Франциско очередной душный день, страдал, задыхаясь от нехватки воздуха, достопочтенный Николас Пейн, отец Юджинии.

Однако этот день отличался от всех предыдущих. Судну предстояло провести в море последнюю ночь перед заходом в порт. Завтра длительный транстихоокеанский переход закончится. Завтра они должны прибыть на Филиппинские острова. Пейн решил использовать оставшиеся часы с пользой для дела. Он стал запаковывать в ящик свои любимые книги.

Риджуэй, «проклятый Риджуэй», как называл достопочтенный Николас костлявого страшилище-блондина, секретаря, которого прислал ему Турок Экстельм, уже проглядел письма старика, его бумаги, с любовью перелистываемые им страницы «Лондон таймс» и клочки, на которых достопочтенный Николас одному ему понятными закорючками делал для себя заметки.

Риджуэй, «проклятый Риджуэй», потряхивая своими желтыми лохмами, почесал безволосый подбородок и со всей наглостью, на какую только был способен, предложил выкинуть за ненадобностью все эти пожелтевшие бумажки.

– …не вижу проку хранить их, сэр, если хотите знать мое мнение, – сказал он, благоухая одеколоном, которым не поскупился полить себя.

Но достопочтенный Николас закричал тогда:

– Я не просил вас, щенок вы этакий! Мы не в Филадельфии. Оставьте меня в покое!

«И вот, – подумал Пейн, – я наконец-то один, в восхитительном, самом благословенном одиночестве, с книгами, которые должны стать моей поддержкой и опорой в ближайшие несколько месяцев палящей жары».

Достопочтенный Николас с величайшим почтением взял в руки тоненький сборничек Ричарда Хоуни «Морской цыган». Он на мгновение задумался, формулируя определение действительно одной из величайших мировых поэм:

«Острова желаний»– вот куда они направляются… И все это благодаря щедротам мистера Мартина Экстельма Старшего, «Турка».

– «Острова желаний», – произнес вслух достопочтенный Николас и положил книгу в ящик рядом с экземпляром «Размышлений» Марка Аврелия. «Завтра не будет времени, – подумал он, – предстоит встреча с помощником губернатора Тафта и вообще… нужно будет привести себя в порядок… Предстоит обосноваться на новом месте… Хорошо снова оказаться в упряжке», – решил Пейн, обводя глазами кавардак, царивший в каюте.

«Да, но куда подевалась эта маленькая записка Мартину Экстельму? – вспомнил он. – Куда я мог ее?..»

Пейн заглянул в ящик, потом поглядел на крышку комода, поискал на по-солдатски заправленной, безликой постели. «Уж эти мне малайцы или филиппинцы, – с теплом подумал он. – Стоит их только научить, они всегда, как охотничья собака, всегда готовы выполнять приказ… Куропатка в ягдташе или хорошо заправленная постель… В общем, никакой разницы… По существу… Стой, стой, стой, я ведь не об этом…» – Пейн медленно вернулся к настоящему.

– Риджуэй! – внезапно заорал он. – Риджуэй! Риджуэй, мне нужно…

Но за дверью ничто не нарушило тишины, никто не спешил откликнуться на его крик; Пейн послушал минуту, две, пять.

– Черт, – произнес он с усталым вздохом. – Нужно научить мальчишку хорошим манерам. Нужно показать ему, кто здесь босс. Мы же не в Филадельфии.

С этими словами он перевернул весь ящик вверх дном, и его содержимое рассыпалось по всему полу, а Пейн принялся перебирать вывалившиеся вещи, чтобы найти то, значение чего он уже позабыл, ибо не годится, нет, совершенно не годится, если заметят, что он рассеянный или несобранный человек.