Первое число месяца, поэтому к обеду приезжает Абуэлита. За стол уселись позже обычного, поскольку мистеру Ривера пришлось после работы ехать за Абуэлитой в пансион-интернат «Серебристые сосны» и потом везти ее домой. Она сидела за столом напротив Джой: маленькая, смуглая, кругленькая, гладкие черные волосы ее поредели, но сверкали по-прежнему. Каждый раз, ловя взгляд Джой, Абуэлита улыбалась улыбкой медленной и завершенной, как восход солнца.

Джой так толком и не знала сколько бабушке лет — отец любил повторять, что Абуэлита и сама-то не знает, — и с самого детства Джой было по-настоящему трудно представить ее отцовой матерью. Дело тут было не в отсутствии сходства, поскольку черные волосы, коротковатые пальцы и маленькие, изящные уши мистера Ривера были точь-в-точь как у Абуэлиты; дело было скорее в том, что глаза его никогда не принимали своенравного, неуяснимого выражения, никогда не мелькало в них быстрое, потаенное озорство, которое Абуэлита обнаруживала только перед Джой. Джой, совсем еще маленькую, донимала тревожная мысль, что Абуэлита вовсе и не член их семьи, просто она взяла их всех под свое крыло из каких-то одной только ей ведомых соображений и в любой миг может удрать к своим настоящим детям и внукам. Ей и поныне снились такие сны.

На громком каульском испанском Абуэлита расспрашивала сидящего рядом с сестрой десятилетнего брата Джой, Скотта, о его школьных делах. Скотт ерзал на стуле, гонял по тарелке куски и все поглядывал на отца. Мистер Ривера отвечал за него по-английски.

— У него очень хорошие отметки, мама. Учится в классе для особо одаренных да еще и в футбол играет. Команда может в этом году выйти в финал штата.

— А по-испански не говорит, — сказала Абуэлита. — Мой внук не умеет говорить со мной на нашем языке.

В голосе ее не было ни обиды, ни осуждения, ни даже сожаления, — лишь не свойственное ей отсутствие юмора, — но лицо мистера Ривера все равно покраснело.

Вмешалась мать Джой.

— Мама, у него времени не хватает, он так занят в школе, в команде, с друзьями, ну, и так далее. И потом, ты же знаешь, он просто не часто слышит испанскую речь.

— Да уж не в этих же местах, — не без любезности согласилась Абуэлита. — Хотя Фина говорит не хуже меня.

Никто, кроме Абуэлиты, не называл больше Джой ее детским именем.

— Да, но в ее время ты жила с нами, — сказала миссис Ривера. — Пока мы не переехали. Обстоятельства были другие.

Абуэлита кивнула.

— Muy differente, las circunstansias.

Повернувшись к Скотту, она похлопала его по руке и заговорила по-английски с такой тщательностью, словно он был иностранцем.

— Знаешь, что я думаю? Я думаю, что нам с тобой следует съездить этим летом в Лас-Перлас. Когда уроки закончатся — вдвоем, только ты и я. Пара месяцев в Лас-Перлас и ты будешь говорить как настоящий coahuileño. Может даже вкус к menudo приобретешь, как знать? — она подмигнула Джой.

Скотт, как и всегда, заглотнул приманку.

— Menudo это такая гадость! Коровий сычуг — бррр, уврлвх!

Скотта согнуло над тарелкой и на миг Джой показалось, что его сейчас действительно вырвет — он умел делать это по команде, или вернее, на манер более практичный, на пари. Абуэлита косо глянула на него, и он немедля выпрямился.

— Джильберто? — спросила она у мистера Ривера. — А как ты думаешь? Может быть, нам съездить всем в Лас-Перлас? Дети увидели бы откуда они родом, где мы все начались. Я бы хотела, чтобы мы туда съездили.

Быстрый взгляд, «я с этим управлюсь», брошенный отцом на жену, был так же знаком Джой как перемена в его голосе, когда ему кто-то звонил с работы.

— Знаешь, мама, — сказал он, — я даже не уверен, что Лас-Перлас все еще существует. По-моему, там все заасфальтировали. Уже много лет назад.

— Лас-Перлас стоит на месте, — негромко ответила Абуэлита. — Никуда он не денется.

— Да не хочу я туда ехать, — объявил Скотт. — Тренер, если мы выйдем в финал, повезет всю нашу команду в Диснейленд.

По дороге в «Серебристые сосны», Джой сидела с Абуэлитой на заднем сиденье. Они держались за руки. Джой сказала:

— Слушай, мне этим летом заняться особенно нечем. Хочешь, поедем вместе в Лас-Перлас?

Абуэлита покачала головой.

— Я в последнее время слишком часто вспоминаю Лас-Перлас, Фина. Для старухи это не хорошо. Давай забудем об этом.

Джой сжала ее ладонь.

— Ладно, тогда отправимся в Китай, как раньше, помнишь? В старом доме, когда я была маленькая. Усядемся на заднем дворе и будем копать землю. Это-то мы всегда сможем сделать.

Была у Абуэлиты одна улыбка, с которой она всегда казалась Джой маленькой, проказливой черноглазой девчонкой, какой когда-то, давным-давно, и была, босиком бегущей по грязной улице за козой.

— Да, волшебный задний двор. Мы с тобой побывали тогда в Оахаку. И в Индии. Я помню.

— Это не двор был волшебным, — сказала Джой, — а ты. Ты и сейчас такая.

На гравиевой подъездной дорожке «Серебристых сосен» Джой на прощание обняла Абуэлиту, сказав:

— Я приеду в воскресенье, в обычное время. Привезти тебе что-нибудь?

— Привези песню, — ответила Абуэлита. — Одну из тех, что ты сочиняешь, мне они нравятся. Споешь, когда мы пойдем прогуляться.

— Договорились, — сказала Джой. И быстро полезла в машину — ей всегда тяжело было смотреть, как Абуэлита с трудом пересекает двор, уменьшаясь и исчезая за слепящими струями подсвеченного фонтана. Отцу она сказала:

— Всякий раз как мы привозим ее сюда, я думаю: «А что если это в последний раз, а вдруг?». Ничего не могу с собой поделать.

Мистер Ривера ответил:

— Мама крепка как гвоздь. Она нас всех переживет, можешь мне поверить.

Во весь остальной путь домой он наговаривал на карманный диктофон заметки для памяти, так что Джой свернулась, привалившись к дверце, на сиденье и вспоминала, как они с Абуэлитой рыли ход в Китай и Индию.

В эту ночь ей никак не удавалось заснуть, — в конце концов, она впала в тревожную дрему, но через несколько часов проснулась в темном и тихом доме, только в посудомоечной машине все еще воркотала вода. Джой проскользнула на кухню, выпила стакан шоколадного молока и опять раскинулась на кровати с одним из женских романов матери, терпеливо ожидая, когда ее сморит сон.

Уже сильно за полночь, так и не заснув, — Джой как раз начала подумывать, нет ли у нее шанса посмотреть телевизор — если лечь перед ним на полу и включить его тихо-тихо, по-настоящему тихо, — она вдруг услышала музыку, так близко, что прежде чем признать ее, подумала: Скотт, похоже, опять заснул, не выключив свое дурацкое радио. Однако музыка доносилась снаружи, звучала прямо у дома, зовя ее на улицу, и Джой успела отпереть два замка, прежде чем поняла, что музыка прекратилась. Она услышала собственный горестный плач, хорошо хоть никто не проснулся.

Выйдя на крыльцо, она постояла, прислушиваясь. Ни звука, лишь икотное шипенье брызгалок на лужайке, и дальний ропот движения на автостраде. Потом Джой снова услышала ее — притихшую, не такую ясную, но определенно не далекую, нужно только точно определить место, откуда она исходит. За искусственным озером, за школой Скотта, за зданием добровольной пожарной команды, прямо за ним, вот оно где, это место. Джой вбежала в дом, сменила пижаму на джинсы и великоватую ей майку с надписью «Северная выставка», подхватила кроссовки — натянув их уже снаружи — и помчалась по улице, к музыке.

Музыка вела ее, дразня, как сама она дразнила кошку тети Изабелы комком бумаги на веревочке, не позволяя кошке сцапать его. Дрожащее скольжение рога Индиго — наверняка его, потому что — чьего же еще? — вело Джой в бездыханной калифорнийской ночи; порой ей казалось, что она слышит второй рог, буйно резвящийся, скачущий вокруг мелодии, как кошка тети Изабелы; время от времени она готова была поклясться, что их там дюжина, вступающих и умолкающих с гармониями и контрмелодиями, от которых у нее сжималось сердце и спирало дыхание. Музыка, которую я слышу в голове, всегда, всю мою жизнь, музыка, которой никак не могу дать имя…

Пустые улицы под оранжевым месяцем, лишь две-три машины слышны в нескольких кварталах отсюда, их бухающие стерео отдаются эхом между домов. Странно, они не приглушают музыку, даже когда подъезжают достаточно близко, чтобы водители смогли оглядеть ее, выкрикнуть какую-нибудь гадость и унестись прочь. Джой не обращала на них внимания, но лишь ускоряла бег, поворачивая вправо или влево — в зависимости от того, насколько близкой казалась музыка на той или иной улице. Музыка больше не прерывалась, но наплывала и оттекала с таким непостоянством, что Джой приходилось до крайности напрягать внимание в попытках понять, откуда она изливается. По этой-то причине Джой так и не смогла точно определить, где впервые пересекла Границу.

Там, на другой стороне, разгоралась утренняя заря. Заря, между одним шагом и другим.

Джой замерла, подняв и не успев опустить ногу. Очень медленно Джой опустила ее — не на асфальт, на прохладный по весеннему утру папоротник. Долгое время Джой глядела на нее, на утонувшую в траве ногу, потом задрала голову, чтобы взглянуть на небо, не похожее ни на что, когда-либо ею виденное. Такое небо могло бы простираться над другой планетой — не из-за цвета его и ряби абрикосовых облаков, но потому, что воздух был так прозрачен, что все казалось более ярким и близким, чем на самом деле. В ошеломлении своем Джой подумала, что могла бы сорвать с неба восходящее солнце и съесть его на завтрак.

Знакомые улицы пригорода исчезли. Она стояла на пологом склоне, в окружении высоких расходящихся по трем направлениям синих деревьев. Деревья смахивали, насколько Джой вообще могла сказать что-нибудь о деревьях, на дубы, только листья их отливали синевой, даже более глубокой, чем у неба, цветом вдруг вспомнившихся глаз Индиго. С одной стороны она различила за деревьями холмы — повыше, чем ее, с другой — проблески солнца на воде, а в третью тянулся яркий луговой простор, нежный от диких цветов. Что бы ни значило в этих краях слово «дикие». Домов-то здесь нет, дорог и людей тоже. Тут, может, все дикое.

Музыка, вот что мешало Джой испугаться. Теперь музыка была повсюду, явственно близкая, и все-таки, определить источник ее было невозможно. Музыка то вскипала, то стихала, она источалась, как голос ручья, из камней, радостная, безответственная, казалось; щебетала в траве и на земле, подобная свиресту насекомых, дождем осыпалась на Джой. Забыв обо всем, кроме музыки, — потом разберемся, — Джой пометалась из стороны в сторону, несколько раз промазав с направлением, и решила двинуться к открытому лугу, подальше от деревьев. Там я расслышу ее лучше, определю курс. Найду ее. Она хочет, чтобы я ее нашла.

Джой уже далеко углубилась в луг, следуя за музыкой по аквамариновой, высотой в ее голень траве, останавливаясь, чтобы разглядеть цветы с длинными оранжевыми языками, и блестящие, цвета черного дерева бутонами, когда музыка вдруг прервалась. Удар был ощутимым почти физически: Джой завертелась, бестолково озираясь по сторонам. Тяжкая, прохладная, как змея, тень легла ей на шею.

Казалось, и сам широкий луг потемнел, сжался, отшатываясь от нее во всех направлениях, оставив ее опасно выставленной напоказ чему-то, чего она не могла понять. Тень пронеслась слишком быстро, слишком высоко над нею, чтобы Джой смогла различить хоть что-то, помимо того, что тень состояла из множества маленьких летучих существ — но это не птицы, не птицы, — и что они перекликались на лету, издавая тоненькие, холодные, щелкающие звуки. Развернувшись, Джой побежала к деревьям.

Развернулась и тень, почти мгновенно; Джой, не оглядывалась, кожей ощутила темный вихрь. О Господи, мне не стоило шевелиться, они заметили меня. Мягкая трава цеплялась за кроссовки, оранжево-черные цветы впивались в ноги, в лодыжки, а холодный стрекот за спиной приближался, синие же деревья оставались по-прежнему далеки. Голову Джой заполнили страшные звуки. Она спотыкалась на каждом шагу, отчаянно семеня, чтобы не упасть; воздух врывался в горло, точно глотаемый огонь. Джой чувствовала, что тень пикирует, целя ей в сердце.

Одним последним, кренящимся прыжком она нырнула в другую тень, приютную, сладко пахнущую и упала ничком. Вмиг она поднялась, проковыляла еще несколько ярдов и снова упала. И все равно цеплялась за корни деревьев, подтягивая себя к ним, и тут услышала голос, прошептавший ей прямо в ухо: «Спокойно, дочурка. Очень и очень спокойно».

На миг Джой показалось, что это звук, преследовавший ее, преобразился в слова, похоже, последние, какие ей пришлось услышать в жизни. Однако голос сказал: «Деревья, думаю, их остановят», — и она поняла, что в голосе нет ни алчного стрекота, ни цепенящего пыла. Голос, чуть хрипловатый, продолжил: «Деревьев они не любят», а когда она попыталась поднять голову: «Лежи! И спокойно!».

Джой послушно застыла, хоть в глаза ей набилась грязь и какой-то корень больно воткнулся в бок. Тень медленно удалялась, Джой это чувствовала, хоть и слышала сердитый стрекот, разливающийся над нею, подобно зарнице. Она пошевелила прижатой телом рукой, и голос не остановил ее, и тогда Джой осмелилась глянуть туда, откуда он исходил. Сначала она не увидела ничего, хоть и ощутила теплый, едковатый запах, нелепо знакомый, как в школьной душевой после уборки. Потом увидела его.

Он был на голову ниже нее и до того походил на картинки, которые Джой видела в книгах по мифологии, что ей пришлось придушить в себе смех, внезапный, как чихание. Он кривовато улыбался, выставляя из обросших густым волосом губ квадратные зубы, все в пятнах от ягодного сока. Буроватое, треугольное лицо его было человеческим, если не считать заостренных ушей — заостренных по-настоящему, куда сильнее, чем у Индиго, — но зрачки в желтых козлиных глазах располагались горизонтально. И ноги были козлиными, с раздвоенными копытцами, как их и изображают в книгах, а там, где у человека полагается быть коленям, круто прогибались назад скакательные суставы. И был он гол — грудь, живот и ноги покрывали жесткие, темные волосы, прямые, все в грязных колтунах; на голове же волосы лежали такими плотными завитками, что почти прикрывали короткие рожки. Пока Джой таращилась на него, он широко улыбался.

— Меня зовут Ко, — сообщил он. — Можешь любоваться мною без всякого смущения.

Он разгладил бороду корявыми пальцами со сломанными ногтями и добавил:

— В молодости я был покрасивее, но мне не хватало зрелой опытности, какой я обладаю теперь.

Джой наконец нашла слова, хоть они и прозвучали, как затрудненное карканье.

— Я знаю, кто ты, видела на картинке. Ты фавн или как там — сатир, вот как. Самый настоящий сатир.

Ко приобрел вид несколько озадаченный.

— Так, значит, называют меня в вашем мире? — раз и другой он попробовал это слово на вкус, потом пожал плечами. — Ну, думаю, для Внемирников сойдет. Тут, конечно, все дело в том, к чему вы привыкли.

— А эти существа?.. — прошептала Джой.

Ко сразу понял ее.

— Перитоны, так мы их тут зовем, а мой народ называет себя тируджа. Хорошо, что тебе удалось удрать от них, дочурка. Это мало у кого получается. Я бы посидел пока на месте да и говорил бы потише. Они твари очень терпеливые, перитоны, значит.

Джой послушалась, хоть и поерзала немного, принимая более удобную позу, подбирая под себя локти.

— Ты сказал, «в вашем мире». Если я в… если я и впрямь не в моем мире… ладно, где же я? — она затаила дыхание, не вполне уверенная, что так уж сильно хочет услышать ответ.

— В Шейре, — ответил Ко.

На Джой слово произвело впечатление ветерка, скользнувшего по щеке. Она даже коснулась своего лица, переспросив:

— Где?

— Это Шейра, — повторил сатир. — Должен тебе сразу сказать, ты не первый Внемирник, отыскавший сюда дорогу. Но, правда, первый за очень долгое время, так что я очень рад нашей встрече. Я их всегда любил, Внемирников, стало быть.

Стрекот перитонов понемногу стихал — Джой уже приходилось напрягать слух, чтобы расслышать его. Она села и попыталась вытрясти грязь из волос.

— Мое имя — Джозефина Ангелина Ривера, — отчетливо произнесла она. — Хотя все зовут меня Джой. Я живу на Аломар-стрит, в городе Вудмонте, только это не совсем город, а скорее большой бестолковый торговый центр к западу от Лос-Анджелеса. Мама занимается недвижимостью, а отец как-то связан с компьютерами, с электроникой. У меня есть брат, полный козел, и бабушка, она живет в доме для престарелых, о чем я очень жалею. Я учусь в неполной средней школе, называется «Риджкрест». Назавтра я записана к зубному врачу. Спрашивается, что я делаю в месте с таким имечком, как Шейра?

Она перевела взгляд с пытливой физиономии сатира на синие деревья, потом на землю, и улитка размером с мяч для софтбола ответила ей внимательным взглядом.

— Я к тому, что мне, собственно, полагается лежать в постели, — негромко сказала Джой.

Музыка зазвучала опять, хоть Джой и не могла бы точно сказать, когда именно. Сатиры, вспомнила она, играли на таких смешных дудочках, бамбуковых, что ли, однако Ко, похоже, пользовался руками преимущественно для того, чтобы чесаться, к тому же, на этот раз, музыка слышалась совсем издалека. Ко потянулся — ну и вонь же от него — с явным наслаждением поскреб задницу, при этом щегольский, лохматый хвост его вращался, как пропеллер, и наконец, сказал:

— Ладно, думаю, теперь особой опасности нет. Пошли, что ли, дочурка?

Нелепость этого слова в устах подобного создания, заставила ее против собственной воли прыснуть.

— Пошли? Куда? — спросила она.

Ко поднял кустистые, покатые брови.

— Как куда, с Древнейшим знакомиться, куда же еще? Уж Древнейший-то знает что делать.

— Древнейший? — Джой вскочила на ноги. — Какой-такой Древнейший?

Ко ухмыльнулся, но не ответил.

— Да не могу я никуда идти, — воскликнула Джой, — мне завтра в школу, у меня экзамен, Господи-боже. И родители, если они проснутся и обнаружат, что меня нет… Слушай, не знаю, как я сюда попала, но должен же отсюда быть выход. Ты просто покажи куда идти и все будет отлично. Прости, но мне правда нужно домой.

Улыбка сатира стала положительно жалостной.

— Дочурка, теперь ты Границу не перейдешь. Луна-то уже зашла.

— Границу, — сказала Джой. — Какую еще границу? И при чем тут луна, вообще? О чем ты?

Но Ко уже шел под деревьями, и Джой заковыляла за ним, не желая остаться в одиночестве.

— Мне домой надо! — завопила она, поравнявшись с ним. — В школу! Далеко до этого твоего Древнейшего, кем бы он ни был?

Ко обернулся, взял ее руку, похлопал по ладони пальцами, толстыми и шершавыми, как подушечки на собачьей лапе.

— Дорогой поговорим, — сказал он. — Да все будет хорошо, дочурка, я в этом почти совсем уверен. В Шейре довольно часто все складывается к лучшему.