Как только море взяло обратно отпечатки их копыт, похожие на алмазы, не осталось больше ни единого знака того, что они здесь когда–то были, — как и следов замка Короля Хаггарда. Вот только единорогов Молли Грю помнила очень хорошо.

— Хорошо, что она ушла, не попрощавшись, — говорила она себе. — Я была бы глупой. Я через минуту вое равно буду глупой, но на самом деле лучше все–таки вот так. — И тут тепло шевельнулось у нее на щеке, солнечным зайчиком скользнуло в волосы. Она обернулась и обхватила руками шею единорога.

— О, ты осталась! — прошептала она. — Ты осталась! — Она уже собралась было стать совсем глупой и спросить: — А ты останешься еще? — Но единорог нежно ускользнула от нее и отошла туда, где лежал Принц Лир, и его темно–синие глаза уже начинали утрачивать свой цвет. Она встала над ним так же, как он чуть раньше охранял Леди Амальтею.

— Она может восстановить его, — мягко вымолвил Шмендрик. — Рог единорога — противоядие от самой смерти.

Молли пристально посмотрела на него, как уже давно не смотрела, и увидела, что он, наконец, пришел к своей силе и к своему началу. Она не смогла бы сказать, почему она это поняла, ведь вокруг его головы но пылало в этот миг никакой яркой славы, никаких узнаваемых знамений не случалось в его честь. Он оставался обычным Шмендриком–Волшебником — и все же она увидела его как будто впервые.

Долго единорог стояла над Принцем Лиром, прежде чем коснуться его рогом. Несмотря на то, что ее странствие завершилось радостью, в том, как она держала себя, виделась усталость, а в ее красоте — печаль, которой Молли никогда прежде не замечала. Ей вдруг показалалось, что печаль единорога была не по Лиру, но по той утраченной девушке, которую уже нельзя было вернуть, по Леди Амальтее, которая могла бы впредь счастливо жить со своим Принцем. Единорог склонила голову, и ее рог как взглядом скользнул по подбородку Лира — так же неуклюже, как первый поцелуй.

Он сел, моргая и улыбаясь чему–то очень давнему.

— Папа, — произнес он быстрым недоуменным голосом. — Папа, мне приснился сон. — Потом он увидел единорога и поднялся на ноги, и кровь на его лице засияла и зашевелилась снова. Он сказал: — Я был мертв.

Единорог еще раз коснулась его — над сердцем — и позволила своему рогу задержаться там чуть дольше. Оба они дрожали. Принц Лир вытянул к ней руки, как слова. Она ответила:

— Я помню тебя. Я помню.

— Когда я был мертв… — начал Принц Лир, но ее рядом уже не было. Ни один камень не громыхнул ей вслед, ни травинки не вырвалось из земли, когда она вспрыгнула на утес: она ушла легко, как тень птицы; и когда она оглянулась, согнув одну ногу и чуть приподняв раздвоенное копыто, и свет солнца заиграл на ее боках, и ее голова и шея показались до нелепости хрупкими под бременем рога, — тогда каждый из троих, оставшихся внизу, от боли воззвал ей вслед. Она отвернулась и пропала; но Молли Грю видела, что их голоса, как стрелы, попали точно в нее, и еще больше своего желания, чтобы единорог вернулась, она пожалела, что закричала ей вслед.

Принц Лир сказал:

— Как только я увидел ее, я понял, что был мертв. Так было и в тот, другой раз, когда я выглянул из башни своего отца и увидел ее. — Затем он взглянул вверх, и дыхание его затаилось. Это был единственный звук скорби по Королю Хаггарду, который издало какое бы то ни было живое существо. — Это я? — прощептал он. — В проклятье говорилось, что я стану тем, кто ниспровергнет замок, но я бы никогда этого не сделал. Это было для меня нехорошо — но нехорошо только потому, что я был не тем, кем он хотел, чтобы я был. Это я сделал так, что он пал?

Шмендрик ответил:

— Если бы ты не попытался спасти единорога, она бы никогда не встала против Красного Быка и не прогнала бы его в море. Это Красный Бык заставил море переполниться и тем самым освободил остальных единорогов, а они уже уничтожили замок. Поступил бы ты иначе, зная все это?

Принц Лир покачал головой, но ничего не сказал. Молли спросила:

— Но почему Бык бежал от нее? Почему он не остановился и не принял бой?

Когда они всмотрелись в море, то не увидели там ни следа Быка, хотя он, конечно же, был слишком огромен, чтобы уплыть так далеко за такое короткое время. Но достиг он какого–то другого берега, или же вода, наконец, втянула в себя даже его гигантскую тушу, никто из них не узнал еще очень и очень долго, и больше его никогда не видели в том королевстве.

— Красный Бык никогда не принимает бой, — сказал Шмендрик. — Он покоряет, но бой никогда не принимает. — Он обернулся к Принцу Лиру и положил руку ему на плечо. — Теперь ты — Король, — произнес он. Еще он дотронулся до Молли, произнеся что–то, скорее похожее на свист, чем на слово, и они втроем поплыли по воздуху к вершине утеса, точно венчики молочая. Молли нисколько не испугалась. Волшебство подняло ее так нежно, как будто она была музыкальной нотой, а оно ее пело. Она чувствовала, что это волшебство никогда не было очень далеко от того, чтобы стать диким и опасным, но ей все–таки было жаль, когда оно опустило ее на землю.

От замка не осталось ни единого камня, ни единого шрама. Даже земля была нисколько не бледнее в том месте, где он стоял. Четверо юношей в ржавых поломанных латах бродили, разинув рты, по исчезнувшим коридорам, снова и снова возвращаясь в то отсутствие, которое когда–то было большим залом. Заметив Лира, Молли и Шмендрика, они, хохоча, подбежали. Перед Лиром они упали на колени и хором вскричали:

— Ваше Величество! Да здравствует Король Лир!

Лир залился краской и попытался собственноручно поднять их на ноги.

— Не стоит, не стоит, — бормотал он. — Вы кто? — Он в изумлении вглядывался то в одно лицо, то в другое… — Я знаю вас — я действительно знаю вас, но как это может быть?

— Это правда, Ваше Величество, — со счастливым смехом ответил первый молодой человек. — Мы действительно всадники Короля Хаггарда — те же самые, что служили ему столько холодных и утомительных лет. Мы сбежали из замка после того, как вы исчезли в часах, потому что Красный Бык ревел, все башни шатались — и мы испугались. Мы знали, что старое проклятье должно, наконец, исполниться.

— Огромная волна захлестнула замок, — сказал второй всадник, — точно как и предсказала ведьма. Я видел, как эта волна стекала по утесу — медленно, словно снег; а почему нас не унесло вместе с ней, я сказать не могу.

— Волна расступилась и обошла нас, — сказал еще кто–то. — Я никогда не видел, чтобы волны так поступали. Но это была все равно странная вода — как призрак волны, кипевший радужным светом, и на какой–то миг мне показалось… — Он протер глаза, пожал плечами и беспомощно улыбнулся. — Не знаю. Это было как сон.

— Но что же с вами со всеми случилось? — спросил Лир. — Когда я родился, вы уже были стариками, а теперь вы моложе меня. Что это за чудо?

Трое говоривших хихикнули и омушенно переглянулись, а четвертый ответил:

— Это — чудо истинного смысла того, что мы сказали. Однажды мы сболтнули Леди Амальтее, что снова станем молодыми, если она этого пожелает, — и, должно быть, мы в тот раз сказали правду. Где она? Мы придем ей на помощь, даже если это значит вступить в схватку с самим Красным Быком.

Король Лир ответил:

— Ее нет. Найдите моего коня и оседлайте его. Найдите моего коня! — Его голос был шершавым и голодным, — и всадники поспешили подчинитьея своему новому господину.

Но Шмендрик, стоявший за его спиной, спокойно сказал:

— Ваше Величество, этому не бывать. Вы не должны следовать за ней.

Король обернулся и стал похож на Хаггарда.

— Волшебник, она — моя! — Он сделал паузу, а потом продолжил более мягким тоном, близким к мольбе: — Она дважды подняла меня из мертвых, и чем я буду без нее, как не мертвецом в третий раз? — Он схватил Шмендрика за запястья хваткой, достаточно крепкой, чтобы перемолоть волшебниковы кости в порошок, но тот не шевельнулся. — Я — не Король Хаггард, — продолжал Лир. — У меня нет желания пленить ее — я хочу лишь потратить свою жизнь на то, чтобы следовать за ней, отставая на мили, лиги, даже на целые годы, никогда, возможно, не видя ее, но довольствуясь этим. Это мое право. Герою полагается его счастливое окончание сказки, когда оно, в конце концов, наступает.

Но Шмендрик ответил ему:

— Это не конец — ни для вас, ни для нее. Вы — Король опустошенной земли, где никогда не было иного короля, кроме страха. Ваше истинное дело только началось, и вы можете за всю свою жизнь не узнать, удалось ли оно вам, — если только вас не постигнет неудача. Что же касается ее, то она сама — история без окончания, счастливая или же грустная. Она никогда не сможет принадлежать ничему достаточно смертному для того, чтобы желать ее. — И, что было самым странным, он обхватил молодого короля руками, и так они простояли некоторое время. — И все же будьте довольны, мой Лорд, — тихим голосом продолжал волшебник. — Ни один человек не удостаивался большей милости от нее, чем вы, и никто больше не будет благословен ее воспоминанием. Вы любили ее и служили ей — удовольствуйтесь и будьте королем.

— Но это не то, чего я хочу! — вскричал Лир. Волшебник не ответил ему ни словом, а лишь взглянул на него. Синие глаза пристально посмотрели в зеленые; лицо, ставшее сухим и повелительным, — в лицо, не бывшее никогда ни столь привлекательным, ни столь смелым. Король начал морщиться и моргать, словно смотрел на солнце, и совсем немного погодя вовсе опустил глаза и пробормотал:

— Так тому и быть. Я останусь и буду править в одиночестве этим жалким народом на земле, которую ненавижу. Но радости в моем правлении будет не больше, чем у бедняги Хаггарда за всю его жизнь.

Маленький осенний кот с вывернутым ухом спокойно вышел из какой–то потайной складки воздуха и зевнул Молли. Та прижала его к лицу, и он немедленно запутался лапами у нее в волосах. Шмендрик улыбнулся и сказал Королю:

— Мы должны сейчас оставить вас. Но не желаете ли вы пойти с нами и в дружбе проводить нас до пределов своих владений? Между «здесь» и «там» есть множество того, что заслуживает вашего изучения, а я могу вам обещать, что там найдутся и кое–какие знаки единорогов.

Тогда Король Лир снова крикнул, чтобы ему подавали коня, и его люди искали коня, и нашли его; но не было лошадей для Шмендрика и Молли. Однако, когда люди вернулись с королевским конем, то обернулись, следя за изумленным взглядом Короля, и увидели еще двух лошадей, покорно бредших за ними: вороную и каурую, уже оседланный и взнузданных. Себе Шмендрик взял вороную, а каурую отдал Молли. Та сначала испугалась их:

— Они — твои? — спросила она волшебника. — Ты их сделал? Ты теперь можешь просто так делать вещи? — Шепот Короля эхом отозвался на ее изумление.

— Я нашел их, — ответил Шмендрик. — Но то, что я имею в виду под нахождением, — совсем не то, что ты имеешь в виду. Не спрашивай меня больше. — Он поднял ее в седло, а затем вскочил на коня сам.

Так они втроем отправились вдаль, а всадники шли за ними пешком. Никто из них не оглядывался, ибо позади нечего было видеть. Только Король Лир сказал однажды, не обернувшись:

— Странно: когда вырос и возмужал где–то, а потом это место вдруг пропало, и все изменилось — и вдруг стать королем. Было ли вообще все это настоящим? Настоящий ли тогда я сам?

Шмендрик ничего не ответил.

Король желал ехать вперед быстрее, но волшебник сдерживал его, выбрав неторопливый темп езды и окружную дорогу. Когда тот стал недовольно бурчать, ему указали на необходимость заботы о людях, идущих пешком, хотя королевские всадники каким–то чудесным образом ни разу за все путешествие не устали. А Молли вскоре поняла, почему медлил волшебник: он хотел заставить Лира дольше и внимательнее рассматривать свои владения. И, к собственному удивлению, она обнаружила, что на эту землю действительно стоило взглянуть.

Ибо очень медленно, но весна возвращалась в бесплодную страну, которая когда–то была страной Хаггарда. Посторонний не заметил бы разницы, но Молли было видно, что усохшая почва постепенно становилась ярче от легкой зелени — робкой, будто дымок. Скорчившиеся сучковатые деревья, до сих пор никогда не знавшие цвета, распускались цветочками так же осторожно, как армия высылает вперед своих разведчиков; пересохшие ручьи начинали шелестеть в своих руслах, а маленькие зверюшки — перекликаться друг с другом. Запахи проскальзывали мимо путешественников лентами: запахи бледной травки и жирной черной грязи, меда и орехов, мяты, сена и гниющего яблоневого дерева. Даже свет полуденного солнца пах нежно и щекотал в носу — Молли узнала бы этот запах, где бы она ни находилась. Она ехала бок о бок со Шмендриком, наблюдая за деликатным пришествием весны и размышляя о том,что весна эта пришла и к ней — хоть и поздно, зато надолго.

— Здесь проходили единороги, — шепнула она волшебнику. — Причина — в этом? Или это потому, что пал Хаггард и ушел Красный Бык? Что это, что это происходит?

— Всё, — ответил он ей. — Всё, всё сразу. Это не одна весна, а пятьдесят; и исчезли не один–два маленьких кошмара, а тысяча маленьких теней поднята с земли. Подожди и увидишь. — И добавил — уже так, чтобы слышал Лир: — Ведь это — не самая первая весна, что пришла сюда. Давным–давно здесь была хорошая земля, и чтобы стать такой снова, она желает немного — всего лишь истинного короля. Посмотрите, она смягчается перед вами.

Король Лир ничего на это не сказал, но взор его блуждал влево и вправо, когда он ехал по своей стране, и он не мог не замечать, как она созревает. Даже недоброй памяти долина Хагсгейта шевелилась от пробуждения всевозможных полевых цветов — водосборов и колокольчиков, лаванды и люпина, наперстянки и тысячелистника. Выбоины от копыт Красного Быка смягчались мальвами.

Когда же они на исходе дня добрались до Хагсгейта, странное и дикое зрелище открылось их глазам. Вспаханные поля были безжалостно изрыты и изодраны, а богатые сады и виноградники — вытоптаны так, что ни единое дерево, ни единая лоза не остались целыми. Опустошение было настолько потрясающим, что, казалось, принес его сам Бык; а Молли поняла, что напасти, которые люди Хагсгейта сбивали со следа пятьдесят лет, обрушились на город все сразу, точно так же, как множество весен начинало, наконец, согревать всю остальную землю. В позднем свете затоптанная почва походила на странный пепел. Король Лир тихо спросил:

— Что это?

— Поедемте дальше, Ваше Величество, — ответил волшебник. — Поедемте дальше.

Солнце уже садилось, когда они миновали опрокинутые городские ворота и медленно повели своих лошадей по улицам, загроможденным шкафами, пожитками и битым стеклом, обломками стен и окон, труб, стульев, кухонной посуды, крыш, ванн, постелей, каминов и трюмо. Каждый дом в Хагсгейте был снесен, все, что могло быть сломано, было сломано. На город как будто наступили. Жители сидели у своих порогов — то есть, там, где они были в состоянии их найти, — прикидывая нанесенный ущерб. У них всегда был вид нищих, даже посреди всего былого изобилия, и настоящее бедствие, казалось, принесло им почти что облегчение — беднее, во всяком случае, они не выглядели. Они едва заметили подъезжавшего к ним Лира, пока тот не сказал:

— Я Король. Что постигло вас здесь?

— Землетрясение, — мечтательно промычал один человек, но другой немедленно стал противоречить ему:

— Это была буря, с северо–востока, прямиком с моря. Она растрясла город на кусочки, а ураган грянул, как грохот копыт.

Еще кто–то спорил с этими двумя и настаивал на том, что Хагсгейт накрыло огромной волной: то был прилив, говорил он, белый, как кизиловое дерево, и тяжелый, как мрамор, — он не утопил никого, но все разбил. Король Лир слушал их, мрачно улыбаясь.

— Послушайте, — сказал он, когда те закончили говорить. — Король Хаггард мертв. Я — Лир, сын Хагсгейта. Меня бросили после рождения, чтобы не сбылось проклятье ведьмы и этого, — он обвел рукой разбитые строения, — не произошло. Жалкие, глупые люди, единороги вернулись — единороги, на которых охотился Красный Бык, как вы все хорошо видели, но притворялись, что не замечаете. Это они снесли и замок, и город. Вас же уничтожили ваша жадность и ваш страх.

Жители потерянно вздыхали в ответ, и лишь одна женщина средних лет выступила вперед и сказала с некоторым чувством:

— Это все, наверное, не совсем справедливо, мой Лорд, с вашего позволения. Что мы могли сделать, чтобы спасти единорогов? Мы боялись Красного Быка. Что мы могли сделать?

— Хватило бы одного слова, — ответил Король Лир. — Теперь вы этого уже никогда не поймете.

Тут бы он повернул коня и оставил их там, где они были, как вдруг слабый, заискивающий голос позвал его:

— Лир… маленький Лир… дитя мое, мой король!..

Молли и Шмендрик узнали человека, который, шаркая, шел к ним, раскрыв объятия, хрипя и хромая, как будто был старше, чем на самом деле. То был Дринн.

— Кто ты? — строго спросил Король. — Что тебе нужно от меня?

Дринн, хватаясь за стремя, ткнулся носом в его сапог:

— Ты не знаешь меня, мой мальчик? Нет… откуда же? Достоин ли я того, чтобы ты узнал меня? Я твой отец, твой бедный старый отец, свихнувшийся от радости. Я тот, кто оставил тебя на рыночной площади однажды зимней ночью много лет назад и тем самым вручил тебя твоей героической судьбе. Как же мудр я был и как печален я был так долго — и как горд я сейчас! Мой мальчик, мой маленький мальчик! — Настоящими слезами он плакать не мог, но из носа у него текло.

Без единого слова Король Лир натянул поводья — и его конь стал медленно выбираться из толпы. Старый Дринн позволил своим простертым рукам упасть вниз.

— Вот что значит иметь детей! — проскрипел он. — Неблагодарный сын, ты покинешь своего отца в его горестный час, когда одного слова твоего любимца–колдуна хватит, чтобы все исправить? Презирай меня, если хочешь, но я сыграл свою роль в том, чтобы посадить тебя туда, где ты сейчас сидишь, и не смей этого отрицать! У низости тоже есть свои права.

Король по–прежнему не хотел оборачиваться, но Шмендрик коснулся его руки и склонился к его уху:

— Это правда, знаете ли, — прошептал он. — Но для него, для них всех сказка обернулась бы совсем иначе, и кто может сказать, был бы тогда конец таким же счастливым, как вот этот? Вы должны быть их королем и править ими так же милостиво, как если б они были народом храбрым и верным. Ибо они — часть вашей судьбы.

Тогда Лир поднял руку перед людьми Хагсгейта, а они толкались и пихали друг друга локтями, призывая к тишине. Он сказал:

— Сейчас я должен ехать с моими друзьями, составляя им в пути компанию. Но я оставлю здесь своих всадников, и они помогут вам начать строительство заново. Когда я вернусь через некоторое время, то и я вам помогу. Я не стану закладывать себе нового замка, пока не увижу, как Хагсгейт воздвигнется вновь.

Они начали горько стенать, что Шмендрик мог бы все это сделать в один момент посредством своей магии. Но тот им ответил:

— Я не смог бы сделать этого, если бы даже захотел. Есть законы, управляющие искусством колдуна, так же, как есть законы моря и законы времен года. Волшебство однажды сделало вас состоятельными, когда все остальные на вашей земле были бедны. Но теперь ваши дни процветания окончены, и вы должны начать все заново. Что было пустошью во времена Хаггарда, зазеленеет и снова станет щедрым, Хагсгейт же будет обеспечивать вам существование столь же скудное, сколь жалки сердца, обитающие в нем. Вы можете снова засевать свои акры, поднимать свои павшие сады и виноградники, но они никогда не станут процветать, как это было в прошлом, — никогда, пока вы не научитесь радоваться им просто так, без всякой причины. — Он посмотрел на молчавших жителей Хагсгейта без гнева во взгляде: там была одна лишь жалость. — На вашем месте я бы завел детей, — сказал он. А затем обратился к Королю Лиру: — Как скажет Ваше Величество? Мы сегодня переночуем здесь, а с зарей двинемся дальше?

Но Король повернулся и тронулся прочь из разрушенного Хагсгейта, пришпоривая коня что было сил. Много времени прошло, прежде чем Молли с волшебником догнали его, и еще очень долго они не укладывались в ту ночь спать.

Много дней ехали они по владениям Короля Лира, и с каждым днем все меньше узнавали их и все больше ими восхищались. Весна бежала пред ними быстрым огнем, одевая все, что было нагим, и раскрывая все, что уже давно было накрепко закрыто, касаясь земли, как единорог коснулась Лира. Всевозможная живность — от медведей до черных жуков — баловалась, возилась или суетилась у них на пути, а высокое небо, что раньше было таким же песчаным и безводным, как и сама земля, теперь цвело птицами, вившимися так густо, что большую часть дня казалось, что близится закат. Рыба прыгала и резвилась в ручьях, быстро убегавших вдаль, а дикие цветы носились вниз и вверх по склонам холмов, как сбежавшие на волю пленники. Вся эта земля шумела жизнью, а по ночам троим путешественникам не давала уснуть молчаливая радость цветов.

Жители деревень приветствовали их с опаской и лишь чуть–чуть приветливее, чем в ту пору, когда Шмендрик и Молли проходили здесь в первый раз. В тех местах только глубокие старики когда–либо прежде видели весну, а многие вообще подозревали, что вся эта буйная зелень — либо эпидемия, либо интервенция. Тогда Король Лир говорил им, что Хаггард умер, а Красный Бык ушел навсегда, приглашал их посетить свой новый замок, когда тот будет выстроен, и ехал дальше.

— Им понадобится некоторое время, чтобы уютно чувствовать себя среди цветов, — говорил он.

Где бы они ни остановились, он пускал весть, что все разбойники прощены, и Молли надеялась, что эта новость дойдет до Капитана Шалли и его веселой ватаги. Так и случилось — и вся веселая ватага немедленно бросила жить в зеленых лесах, кроме самого Шалли и Джека Дзингли. Те вдвоем принялись за ремесло бродячих менестрелей и, как сообщалось, приобрели значительную популярность в провинциях.

Однажды ночью трое путешественников расположились на ночлег в высокой траве на самой дальней границе королевства Лира. Король собирался попрощаться с Молли и волшебником на следующее утро и возвращаться после этого в Хагсгейт.

— Будет одиноко, — говорил он в темноте. — Лучше б я поехал с вами и не был королем.

— О, вы привыкнете, и вам понравится, — ответил Шмендрик. — Лучшие молодые люди из деревни будут приближены к вашему двору, и вы научите их быть рыцарями и героями. Мудрейшие из министров будут давать вам советы, самые искусные музыканты, жонглеры и рассказчики будут искать вашей милости. И еще будет принцесса — не сразу, конечно, со временем — она либо убежит от своих неимоверно злых отца и братьев, либо, наоборот, будет искать для них справедливости. Возможно, вы о ней услышите — о бедняжке, запертой в крепости крепче кремня и алмаза, с единственным спутником — паучком, полным к ней сострадания…

— Мне наплевать на это, — сказал Король Лир. Он молчал так долго, что Шмендрик решил, что он заснул, но тот, наконец, сказал: — Если б я мог увидеть ее хотя бы еще один раз, чтобы рассказать все, что у меня на сердце. Она никогда не узнает что я действительно собирался сказать. Ты ведь обещал, что я ее увижу.

Волшебник ответил ему резко:

— Я обещал только, что вы увидите какие–то знаки единорогов, — и вы их увидели. Ваши владения благословенны больше, чем заслуживает любая земля, потому что они прошли по ним свободными. Что же касается вас, вашего сердца и того, что вы сказали и чего не сказали, то она будет помнить это все, даже когда люди останутся только в детских сказках, написанных кроликами. Подумайте об этом и успокойтесь.

После этого Король больше не говорил, а Шмендрик пожалел о своих словах.

— Она коснулась вас дважды, — промолвил он через некоторое время. — Первый раз — чтобы вы снова вернулись к жизни, а второй — ради вас самого.

Лир ничего не ответил, и волшебник так никогда и не узнал: услышал тот его или нет.

Шмендрику приснилось, что единорог пришла и остановилась подле него на восходе луны. Тонкий ночной ветерок ерошил и трепал ее гриву, а луна сияла на ее маленькой голове, вылепленной из снежных хлопьев. Он знал, что это сон, но был счастлив увидеть ее.

— Как ты прекрасна, — сказал он. — Я тебе так этого и не сказал.

Он бы разбудил остальных, но ее глаза пропели ему предупреждение так ясно, будто были двумя испуганными птичками, и он понял, что если сдвинется с места, чтобы позвать Молли и Лира, то разбудит только самого себя, а она исчезнет. Поэтому он лишь сказал:

— Я думаю, они любят тебя больше, хотя я тоже стараюсь, как могу.

— Вот почему, — ответила она, и он не смог понять, чему она отвечала. Он лежал очень тихо, надеясь, что сможет вспомнить точную форму ее ушей, когда проснется утром. Она сказала: — Ты теперь — истинный и смертный колдун, как тебе всегда хотелось. Счастлив ли ты?

— Да, — ответил он со спокойным смехом. — Я — не бедный Хаггард, чтобы терять желание своего сердца в обладании тем, чего желаю. Но есть колдуны и колдуны; есть черная магия и есть белая магия — и бесчисленные оттенки серого между ними, и я теперь вижу, что все это — одно и то же. Предпочту ли я быть тем, кого люди назовут мудрым и добрым волшебником, который помогает героям, перечит ведьмам, злобным лордам и несговорчивым родителям, вызывает дождь, лечит сибирскую язву и безумные порывы, снимает котов с деревьев, — или предпочту реторты, полные эликсиров и эссенций, порошки, травы и отравы, запертые на замки книги некромантов, переплетенные в кожи, которым лучше оставаться неназванными, мутный туман, собирающийся в каморке, и сладкий голос, пришепетывающий в нем? Какая разница, ведь жизнь коротка, и смогу ли я в ней много помочь или много навредить? У меня, наконец, есть моя сила, но мир по–прежнему слишком тяжел для того, чтобы я мог его сдвинуть, хотя мой друг Лир, может быть, считает иначе. — И он снова засмеялся в этом своем сне — чуточку грустно…

Единорог промолвила:

— Это правда. Ты — человек, а люди не могут сделать ничего, что имело бы какое–нибудь значение. — Но ее голос был странно медленен и чем–то отягощен. — Что же ты предпочтешь?

Волшебник рассмеялся в третий раз:

— О, это вне всякого сомнения будет добрая магия, поскольку тебе она понравится больше. Не думаю, что когда–нибудь увижу тебя снова, но я буду стараться делать то, что доставило бы тебе удовольствие, если бы ты об этом знала. А ты — где будешь ты весь остаток моей жизни? Я думал, ты уже давно ушла домой, в свой лес.

Она чуть отвернулась в сторону, и внезапный свет звезд, осветивший ее плечи, придал всей его болтовне о магии привкус песка в горле. Бабочки, мошкара и другие ночные насекомые, слишком мелкие для того, чтобы быть чем–то в отдельности, подлетали и медленно танцевали вокруг ее яркого рога, но она не выглядела от этого глупо, — наоборот, было похоже, что они, мудрые и милые, прилетели сюда в ее честь. Кот Молли терся об ее передние ноги, бродя между ними туда и сюда.

— Остальные ушли, — сказала она. — Они разбрелись по тем лесам, откуда пришли, не парами, но поодиночке, и люди будут замечать их не чаще и не легче, чем если бы они по–прежнему оставались в море. Я тоже вернусь в свой лес, но не знаю, буду ли я жить в довольстве там или же где–нибудь еще. Я была смертной, и какая–то часть меня все еще смертна. Я полна слез, голода и страха смерти, хотя не могу плакать, ничего не желаю и не могу умереть. Я теперь — не как другие, ибо никогда не рождался единорог, который мог бы сожалеть, но я — я могу. Я сожалею.

Шмендрик спрятал лицо, как дитя, хоть он и был великим волшебником.

— Прости меня, прости меня, — бормотал он в собственные запястья. — Я причинил тебе зло, как Никос — тому, другому единорогу, с тем же самым благим намерением, и переделать все это могу не больше, чем он. Мамаша Фортуна, Король Хаггард и Красный Бык вместе взятые были добрее к тебе, чем я.

Но она ответила ему нежно:

— Мой народ снова есть на свете. Никакая печаль не поселится во мне так надолго, как эта радость, — кроме одной, а я благодарю тебя и за нее тоже. Прощай, добрый волшебник. Я попытаюсь пойти домой.

Не раздалось ни единого звука, когда она покидала его, но он проснулся, а кот с вывернутым ухом одиноко мяукнул. Повернув голову, он увидел, как лунный свет подрагивает в открытых глазах Короля Лира и Молли Грю. Все трое лежали без сна до самого утра, и никто из них не произнес ни слова.

На заре Король Лир поднялся и оседлал своего коня. Прежде, чем сесть в седло, он сказал Шмендрику и Молли:

— Я бы хотел, чтобы вы однажды приехали повидать меня.

Они заверили его, что приедут, но он все еще медлил, наматывая на пальцы болтавшиеся поводья.

— Она приснилась мне сегодня ночью! — сказал он.

Молли воскликнула:

— И мне тоже! — А Шмендрик открыл рот, но потом снова закрыл его.

Король Лир хрипло вымолвил:

— Во имя нашей дружбы умоляю вас — расскажите, что она вам сказала. — Он стиснул руку каждого из них — и его хватка была холодной и болезненной.

Шмендрик слабо улыбнулся ему в ответ:

— Мой Лорд, я так редко запоминаю свои сны. Мне кажется, что мы с важностью беседовали о каких–то глупостях, как это обычно бывает — о суровой чепухе, пустой и эфемерной… — Король отпустил его руку и перевел полубезумный взгляд на Молли Грю.

— Я никогда вам не скажу, — ответила та немного испуганно, но странно при этом покраснела. — Я помню, но не скажу никому, если даже придется за это умереть — даже вам, мой Лорд. — Говоря это, она смотрела не на него, а на Шмендрика.

Король Лир уронил и ее руку, а потом бросил себя в седло так яростно, что конь попятился к восходу, затрубив, как жеребенок. Но Лир удержался на нем и сверху метнул взгляд на Молли и Шмендрика: его лицо было таким мрачным, изрубленным и впавшим, что могло показаться, будто он был королем ровно столько же, сколько до него сам Хаггард.

— Она ничего мне не сказала, — прошептал он. — Понимаете? Она мне ничего не сказала, ни единого слова.

Затем его лицо смягчилось точно так же, как лицо Короля Хаггарда становилось нежнее, когда тот наблюдал за единорогами в море. На этот единственный миг он снова стал тем молодым принцем, которому нравилось сидеть с Молли в каморке за кухней. Он сказал:

— Она смотрела на меня. Во сне она лишь смотрела на меня и ничего не говорила.

Он уехал прочь, не попрощавшись, и они провожали его взглядом, покуда он не скрылся за холмами — прямой, печальный всадник, возвращавшийся домой, чтобы быть королем. Молли не выдержала:

— Ох, бедняга. Бедный Лир.

— У него все вышло далеко не худшим образом, — ответил волшебник. — Великим героям нужны великие печали и тяготы, или половина их величия проходит незамеченной. Все это — часть волшебной сказки. — Но в его голосе звучало немного сомнения, и он мягко обнял Молли за плечи. — Если любишь единорога, — продолжал он, — это не может быть несчастьем. Это несомненно должно быть самым драгоценным везением, хотя оно достается тяжелее всего.

Вскоре он отстранил ее от себя и, касаясь ее одними кончиками пальцев, спросил:

— Ну, так теперь ты мне скажешь, что же она тебе сказала?

Но Молли Грю только рассмеялась в ответ и покачала головой, и волосы ее рассыпались, и она стала еще прекраснее Леди Амальтеи. Волшебник вздохнул:

— Очень хорошо. Тогда я снова найду единорога, и она, вероятно, скажет мне это сама.

И он спокойно отвернулся, свистом подзывая к себе лошадей.

Молли не вымолвила ни слова, пока он седлал свою лошаль, но стоило ему приняться за ее каурую кобылку, как она положила руку ему на плечо:

— А ты думаешь… ты действительно надеешься, что мы сможем ее найти? Я кое–что забыла ей сказать.

Шмендрик взглянул на Молли через плечо. В утреннем свете солнца его глаза казались веселыми, словно трава; но когда он то и дело наклонялся и попадал в тень лошади, в его взгляде шевелилась более глубокая зелень — зелень сосновых иголок, в которой есть слабая прохладная горечь. Он ответил:

— Я боюсь этого — ради нее самой. Это будет значить, что она сейчас тоже скиталец, а скитания — удел людей, а не единорогов. Но я надеюсь — конечно, я надеюсь. — Затем он улыбнулся Молли и взял ее ладонь в свою. — Все равно, коль скоро ты и я должны выбрать одну дорогу из многих, что ведут в конце в одно и то же место, то с таким же успехом это может быть та дорога, по которой пошла единорог. Мы, возможно, никогда не увидим ее, но мы всегда будем знать, где она побывала. Значит, идем. Идем со мной.

Так они начали свое новое путешествие, которое в свой черед вводило их в большинство складок этого милого, коварного, морщинистого мира и выводило из них, и в конце концов привело к их собственной странной и чудесной судьбе. Но все это было потом, а сперва, не успели они и на десять минут отъехать от королевства Лира, как встретили деву, пешком спешившую им навстречу. Ее наряд был изорван и испачкан, но богатство его все еще было хорошо заметно; и хотя волосы ее были взлохмачены и полны колючек, руки исцарапаны, а прекрасное лицо в грязи, невозможно было ошибиться и принять ее за кого–то иного, нежели за принцессу в прискорбно бедственном положении. Шмендрик сиганул с лошади, чтобы поддержать ее, а она схватилась за него обеими руками, словно тот был кожурой грейпфрута.

— На помощь! — воскликнула она. — На помощь, аu sесоurs! Ежели вы — человек с характером и состраданием, то помогите же мне. Прозываюсь я Принцессой Алисон Жоселин, дочерью доброго Короля Жиля, убитого предательски братом его, кровавым Герцогом Вульфом, пленившим трех братьев моих — Принцев Корина, Колина и Калвина, и заточившим их в премерзкую темницу как заложников, дабы я обвенчалась с жирным сыном его, Лордом Дудли, но я подкупила стражника, бросила собакам кусок…

Тут Шмендрик–Волщебник поднял руку — и она умолкла, в изумлении уставившись на него своими сиреневыми глазами.

— Прекрасная Принцесса, — сурово сказал ей он. — Человек, который вам нужен, только что поехал вон туда. — И он ткнул пальцем назад, в сторону той земли, которую они только что покинули. — Возьмите моего коня, и вы его нагоните, не успеет ваша тень уйти у вас из–за спины.

Он подставил руки, и Принцесса Алисон Жоселин устало и в некотором недоумении вскарабкалась в седло. Шмендрик развернул ей лошадь с такими словами:

— Вы определенно с легкостью догоните его, ибо ехать он будет медленно. Он — хороший человек и герой более великий, чем какие бы то ни было подвиги. Я посылаю к нему всех моих принцесс. Его зовут Лир.

Затем он шлепнул лошадь по крупу и отправил ее по той дороге, которой уехал Король Лир. А потом смеялся, так долго, что ослаб и не смог взобраться на лошадь позади Молли и некоторое время был вынужден идти рядом пешком. Когда же дыхание снова вернулось к нему, он запел, и Молли подхватила его песню. А вот и то, что они пели, вместе уходя прочь, из этой истории — прямиком в другую:

К о н е ц