Мать так никогда и не узнала, что мы побывали на «бесовском шабаше». По возвращении мы нашли дверь отпертой. Все уже спали. Барнабе, возможно видевший нас там, не обмолвился ни словом. Бедняга Барнабе — теперь он будет видеть вдвое хуже. В июле месяце он повредил себе глаз. Непонятно, как такое могло случиться. По его словам, это произошло из-за неловкого движения: он чинил башмак и наклонился слишком низко; острие шила вонзилось ему в глаз, но проткнуло только зрачок, не затронув остальное. Внешне он почти не изменился. Издали оба глаза выглядели одинаково, и, только подойдя вплотную, можно было разглядеть мутное бельмо, прикрывшее этот мертвый зрачок.

Однако в работе это его не стесняло.

— Ну вот, теперь у меня кривой муж, — говорила Теода.

— Ничего, я привыкаю, привыкаю помаленьку, — отвечал он.

После того праздника, когда красота Теоды поразила всех его участников, к ней начали присматриваться и обнаружили то, чего до сих пор не замечали.

Все увидели, что ее лицо с легким румянцем на высоких скулах, которое она старательно оберегала от солнца, отличается ровным и нежным цветом. Что у нее серо-голубые глаза с крошечными зрачками; вечером они расширялись, делая свою хозяйку темноглазой. Когда она впадала в гнев или страстно хотела чего-нибудь, радужная оболочка увеличивалась, и в ней поблескивали желтые искорки. Эти глаза взирали на людей пристально, бесстрашно и бесстрастно. Но видели ли они кого-нибудь? Казалось, они смотрят сквозь вас, куда-то вдаль, устремляясь к иной цели.

Она ходила по улицам, слегка изогнувшись в талии и опустив руки; они были неподвижны, зато кисти то и дело вздымались, рассекая воздух, точно два весла. «У нее всегда такой вид, будто она на праздник идет», — говорил Эрбер, вернувшийся в деревню.

Она носила блузку из беленого холста, а поверх нее кофту на пуговицах, обычно расстегнутую, чтобы легче дышалось. Черная прядь падала ей на щеку, она ее не поправляла… Она ничего не видела. Только вслушивалась в победную песнь своего тела. Обеими руками она хватала воздух, притягивала к себе, куталась в него. Она знала, что он насыщен желанием Реми. В пламени его взгляда ее тело расцветало. И тогда она становилась более чем красивой — она жила. И это ощущение жизни возносило ее, выталкивало из нее самой. Похоже, все это чувствовали: куда бы она ни шла, люди расступались перед ней так, словно на них надвигалась великанша. Она не удостаивала их взглядом.

Ее ненавидели, ибо это счастье всех будоражило, посягало на самое сокровенное, самое дорогое, что было у каждого, — его покой.

В тот год грозы бродили около деревни, точно стародавние, безымянные, неразличимые взглядом звери, чьи размеры и формы трудно было определить, чье присутствие выдавали только запах и дыхание.

Они собирались над Терруа, избегая других участков небосклона, по-прежнему сиявших вдали густой синевой. Воздух вокруг нас превратился в плотную желтую завесу тончайшей пыли, и мы перестали узнавать привычный мир, оказавшийся в плену высоких невидимых стен, всей тяжестью своей давивших на землю. Бывали дни без единой капли дождя, без единого раската грома, когда ничто не предвещало грозы, а молния все равно ударяла оземь.

Так она загубила дикую грушу с воздетыми к небу ветвями, росшую на поле Комб. Наш дом вздрогнул и зазвенел, как стеклянный. Пьер, стоявший у окна, якобы видел, как наземь рухнуло гигантское огненное дерево. На следующий день мы побежали к груше и стали совать пальцы в глубокую рану, вспоровшую ствол от верхушки до самых корней; мне чудилось, будто я проникла в грудь дерева, трогаю его сердце. Кора в нижней части ствола, на первый взгляд уцелевшая, была сорвана. Одна старуха подошла, чтобы собрать ее; она сказала нам, что обломки пригодятся ей на растопку. Мы сочли странным и почти кощунственным это намерение подкармливать огонь деревом, отмеченным божественным огнем. Следующей весной груша попыталась зазеленеть и расцвести, но, увы: другие деревья давно покрылись свежей листвой, в которой щебетали птицы и наливались соком плоды, а она все еще была такой же голой, как в апреле. Я с волнением ждала, когда на спаленной груше распустятся бутоны, подав мне знак, что дерево живо, и раскрыв тайну этой живучести. Но она так и не смогла нагнать своих родичей и в конце концов умерла. Ее продали с торгов на собрании нашей коммуны.

Мой отец и братья косили траву на лугах Терруа. Мы шли следом, вороша валки и попутно выбирая из них срезанные зонтики дикого тмина с их розоватыми цветочками и зернышками, которые клались для аромата в хлеб, мясные блюда и супы.

Однажды после полудня воздух вдруг налился такой угрожающей тьмой, что нам показалось, будто деревню окутала непроглядная ночь. Тетушка Агата объявила, что пришел конец света, и начала креститься. Недвижность травы и листьев наводила на меня страх. По тому, как испуганно замерла вся зелень, можно было предвидеть наступление неведомого, но жестокого катаклизма. И что там обычная гроза! Я ожидала куда более причудливых несчастий библейского размаха: огненного града, способного обратить деревню в прах, вторжения всех мух и насекомых, обитавших на равнинных болотах, всех пчел из местных садов. Я уже видела, как они сплошь покрывают наши поля, вязы и кустарник, забиваются во все расщелины скал…

— Глядите! — сказал отец, указав куда-то на запад.

Мы обернулись. Дальний край Долины, с ее изумрудными лугами и рекой, был озарен яркими солнечными лучами, напоминавшими колонны гигантского, недоступного нам дворца.

А на плато уже обрушились первые потоки дождя, налетевшего с востока, и мы кинулись спасаться от него в амбар, прикрыв уши ладонями, чтобы не оглохнуть от грома.

После грозы из всех трещин в стенах, во всех каменистых оврагах Терруа повылезали очитки с их звездчатыми цветочками на мясистых стеблях. Это удивительное растение никак нельзя было собрать в букет: пальцы не удерживали его толстый стебелек, похожий на взвившуюся змею с цветком в разверстой пасти. И оно увядало на корню, с томной медлительностью меняя огненно-розовый цвет на медно-розовый, постепенно бледнеющий перед близкой смертью. О нем говорили: «Это цветок Грома».

И, подобно другим цветам, также родившимся из грома, откуда-то появились змеи. Они казались сонными и забывали прятаться при виде людей. Услышат ли они звон колокольчиков, которые матери вешали на шейки маленьких детей? Рассказывали, будто они высасывают из ротиков грудных младенцев молоко, до которого так охочи… Их присутствие можно было угадать по едва приметному колыханию травы, и мы уже не осмеливались забираться в сумрачные заросли барбариса, из страха обнаружить там живой шевелящийся корень.

Мальчишки забрасывали их камнями, забивали палками и оставляли издыхать в пыли, дивясь тому, как мало они теряют крови.

В окрестностях Зьюка росли вишни; их ягоды, за нехваткой времени, никто не собирал. Они гнили на деревьях, их склевывали птицы. Проходя мимо, мы никогда не упускали случая набрать вишен. Они были маленькие, едва ли больше косточки. Вкус этих одичавших ягод в равной мере и раздражал и привлекал нас: горечь, смешанная со сладостью, делала их еще более лакомыми.

Однажды, августовским утром, мы с Роменой и Мором забрались на такую вишню; воробьи, давно обжившие это дерево, не боялись нашего соседства и продолжали суетиться в ветвях, оглушительно галдя. Но вдруг они исчезли, все разом. Мор, который ругательски ругал их, обзывая воришками и дьяволятами, решил, что они устыдились. Если бы это было так!

Ромена сидела в самом центре дерева. Она с безошибочным инстинктом всегда старалась находиться в центре всего на свете, например в середине хоровода, и была счастлива только тогда, когда ее окружали другие; они служили ей и свитой и защитой.

Внезапно она громко вскрикнула, выпрямилась и замерла, точно остолбенела.

— Ты чего?..

Мы не понимали, что с ней. А она не отвечала, слишком испуганная, чтобы обращать на нас внимание.

Миг спустя Мор и заметил эту тварь. Завопив, он спрыгнул с вишни, упал на колени, наверняка здорово ушибся, но быстро вскочил на ноги.

— Змея!

Тут и я увидела ее. Обвившись вокруг ствола, откинув голову назад, она застыла, прислушиваясь к нам. Когда наши крики сменились молчанием, она успокоилась и поползла выше. Ее кожа блестела и переливалась на фоне поблекшей древесной коры. А мы неотрывно глядели на это длинное, ровное по всей длине тело, гибкое с начала до конца, с хвостом, похожим на голову, с серединой, неотличимой от головы и хвоста, завороженные его омерзительной грацией.

Змея уже почти добралась до нас; только тут мы смутно поняли, какая в ней таится сила — сила, с которой невозможно бороться, которая не имела ничего общего с человеческой или звериной. Ни Ромена, ни я не могли и надеяться спрыгнуть с дерева наземь — мы сидели слишком высоко. И мы стали звать на помощь.

Нас услыхала Теода, она шла с поля, таща на спине заплечные носилки со снопами ржи. Она не стала тратить время на то, чтобы скинуть их с себя; длинные шелестящие стебли поблескивали на солнце, обрамляли ее крепкие плечи светлой бахромой, свисали до самой земли. Но казалось, Теода не тяготится этим грузом, напротив, — он как будто приподнимал ее, точно два мощных крыла.

Змея и Теода взглянули друг другу в глаза. На какую-то долю секунды. Потом Теода легким взмахом серпа рассекла змею надвое. Половинки тела судорожно вздыбились, пытаясь удержаться на стволе, потом обмякли и свалились, одна за другой, в траву, где еще какое-то время слепо извивались в агонии.

Мы были спасены. Но нам уже не хотелось вишен, и мы пошли следом за Теодой, поднимавшейся к деревне.

Вечером Ромена рассказывала дома:

— Знаете, отец, та змея — она ползла и подслушивала, что мы говорим.

— Да нет, просто ей тоже захотелось вишен, — заявил Мор.

И все ему верили.

А я думала о Теоде, о бесстрашной Теоде, которая спасла нас.

Ту змею мы увидели назавтра, она была подвешена к коньку крыши дома нашего кузена Эйсеба Марили, в компании с дохлой собакой. Проходя мимо, мужчины поднимали палец, смеялись или что-то бормотали себе под нос; женщины морщились и отводили глаза. Хозяин подал жалобу:

— Это опять штучки Жозефа Барра или Марсьена Равайе.

Оказалось, это выходка Жозефа. А Марсьен сделал другое: он скосил у Эйсеба половину конопли на огороде.

— С какой стати они ополчились на Эйсеба?

— Да ничего… просто так дурачатся.

Люди стремились навредить друг другу. И звери тоже. В голубоватой траве на пригорках водились зеленые в золотистую крапинку ящерицы, похожие на крошечных драконов; они сражались меж собой до смерти. Учитель говорил, что, если такая ящерица укусит человека, ее зубы намертво застрянут у него в теле, и избавиться от них можно, только отрубив ей голову. Правда, пока еще никого из нас ящерицы не кусали.

Луга кишели прожорливыми кузнечиками, которые подъедали траву еще до сенокоса; их оглушительное стрекотание наполняло волшебным звоном всю округу Терруа. Мой меньшой братец Сирил с нежными щечками хватал их, стискивал в пальцах, отрывал им ножки, комкал крылышки, а потом преспокойно, молча давил между двумя камнями. Иногда я, сама того не желая, приносила кузнечиков домой в юбках и быстренько стряхивала их у порога, чтобы скрыть от брата и хоть так, да спасти им жизнь.

Жара все усиливалась. От пыли, налетавшей с полей и лугов, краснели глаза, першило в горле. Все злились, в который раз вороша сено, сырое от дождей: когда не хватало терпения высушить его, оно так и прело в амбарах. После грозы мужчины видели полегшие колосья в поле. Наклонившись, они захватывали стебли в охапку и поднимали их, как поднимают умирающего; потом, озлившись, безжалостным пинком отшвыривали наземь.

— В прошлые годы об это время урожай был уже собран! — сетовали люди.

— Да, а нынче припоздали, и все из-за грома.