Мне, пожалуй, следовало родиться самым настоящим мальчишкой. Так думает мама. А я с ней согласна на все сто процентов.

Чего тут скрывать, сроду у меня не лежала душа к девчачьим играм. Представьте себе, у меня нет ни одной куклы! По мне, мальчишеские забавы куда интереснее! Мама находит у меня много «мужских интересов». Может быть, она и права?

К ним, к «мужским интересам», прежде всего она относит мои увлечения путешествиями. Первое путешествие, по словам моей мамы, я совершила в трехлетнем возрасте. Она поймала меня уже на окраине поселка, за мостом, и на вопрос: «Куда направилась?» — будто бы я ответила: «В Уфу». А между тем от нашего поселка до Уфы лежал путь почти в двести километров, о чем я разузнала намного позже. Ведь в трехлетнем возрасте ничего еще не соображаешь.

И позже со мною были разные приключения. Сколько раз я пропадала целыми днями в Затоне или на Цыганской поляне, и сказать трудно!

Отчего я такая бродячая? Никто толком объяснить не может. Но про себя я думаю, что страсть к дороге мне передалась по наследству. Ведь папа тоже оправдывается, если что-либо натворит, тем, что в нем якобы внезапно проснулась древняя кровь кочевника. Наверное, у нас с ним одинаковый состав крови, потому что у меня тоже время от времени начинает бурлить что-то внутри.

Вот какие мысли лезли в голову, когда я лежала на широкой, деревянной кровати, а рядом, на второй, уже спала мама.

За окном, задернутым камышовыми шторами, отчаянно звенела какая-то птица. Далеко-далеко за стеною гудели машины, а прямо надо мною, на потолке, медленно и бесшумно кружились длинные лопасти вентилятора. От него шел приятный ветерок.

Полчаса назад, как пообедали, инженер дядя Серафим предупредил, что забирает к себе в номер «представителя мужского пола», Мусу, а нас, женщин, оставляет одних. От него же мы узнали, что в Дели наступило время послеобеденного сна.

Меня нельзя принуждать к чему-либо, наверное оттого, что во мне крепко сидит «дух противоречия». Его лет пять назад во мне обнаружил мой папа, и с тех пор, по-моему, этот самый дух никуда не делся и уходить не собирается. Тут еще, совсем некстати, стала просыпаться во мне древняя кровь кочевника. И она сказала мне: «Раз, два, три! Шаура, прочь с кровати!» Только я хотела послушаться этой властной команды, как услышала вкрадчивый шепоток: «Погоди, Шаура!» — это заговорил во мне разум.

Наша древняя кровь кочевников — буйная, непослушная, азартная, а разум — он мягкий, податливый, спокойный. И вот, слышу, они заспорили между собой, а я преспокойно валялась в кровати и ждала, чем это кончится. Про себя решила: не буду им мешать, пусть спорят. Чья возьмет, тому, значит, и случиться.

Буйная кровь вела себя, как на митинге.

«Вон на улицу! — кричала она. — Там солнце и люди!»

Я ждала, что скажет разум.

«Стоп, Шаура! Всему свое время», — заволновался он.

«Ты, Шаура, первый день в незнакомой стране, — продолжала наступать кровь. — Тебе стыдно нежиться в прохладе гостиничного номера! Неужели ты перестала быть собой?»

На это разум спокойно ответил:

«Индия никуда не уйдет! Дели — тоже. Закрой глаза и оставайся в постели».

Кровь моя запальчиво:

«Ничего не случится, если выйдешь на улицу и прогуляешься, пока спит твоя мама. Никто об этом не догадается, если поднимешься тихо-тихо…»

Так я и знала, во мне все-таки победила древняя кровь кочевника, а не положительный разум.

Не успела я выбежать в небольшой скверик, окруженный высокими пальмами, как сразу застыла от удивления.

Девочка моих лет, с длинными блестящими волосами, одетая в желтое ситцевое платье и босоногая, часто-часто била в барабан, напоминающий бочонок для кумыса, а две мартышки под эти дробные звуки изображали одна больную, а вторая доктора.

Ничего более смешного я не видела в своей жизни. «Больная» никак не поправлялась; растянувшись на земле, чмокала губами и стонала, требуя лекарства. А лекарством служил малюсенький кусочек сахару. «Доктору» в конце концов надоело отдавать все сладости «больной», поэтому он сам вдруг растянулся на земле, требуя свою порцию сладостей…

Волей-неволей пришлось дрессировщице взяться за тоненькую бамбуковую палочку… Обезьянки, как по команде, сразу ожили.

Когда представление закончилось, девочка протянула руки двум шоферам, глазевшим на обезьянок, но никто из них ничего не дал. Только тут я поняла, что спектакль платный. Но мне тоже платить было нечем; чтобы не обидеть девочку, я протянула ей свой бантик.

Она не взяла его. Мне так понравилось ее благородство, что я тут же решила с ней подружиться. Не успела я назвать свое имя, как она отозвалась — Мумтаз.

В знак дружбы я решила сплясать башкирскую пляску. В нашем народе много разных плясок. Есть и охотничьи, и боевые, и просто такие. «Девочкам не подобает исполнять охотничьи танцы», — всегда предупреждает мама. Поэтому я не стала показывать пляску с саблями, хотя и знала ее, а сплясала, как девушка месит тесто и режет лапшу, при этом не отводя глаз от воображаемого зеркала.

От моей пляски пришли в восторг не только Мумтаз, но и прохожие, которые, оказывается, успели окружить нас. Неожиданно мне под ноги посыпались блестящие монеты.

Мне стало неловко, я ведь не артистка и не привыкла за свой талант получать деньги. Я думаю так: если и буду артисткой, а это случится вряд ли, то и тогда буду плясать бесплатно. Честное слово!

Однако Мумтаз повела себя иначе, она быстренько подобрала монеты и по-дружески обняла меня. Значит, я ей здорово помогла. Поняв это, я перестала стыдиться, и «совесть моя окончательно успокоилась», как любит говорить мой папа.

Мумтаз немного знала по-английски. И нам не трудно было объясняться между собой. Через минуту Мумтаз в знак благодарности пригласила меня к себе домой в какой-то Кутуб-минар. Мне неудобно было отказываться от первого приглашения в чужой стране, и я, недолго думая, кивнула головой. Про себя решила: задержусь у нее самую малость, успею вернуться, пока проснется мама…

Мы быстро-быстро шли рядом. На улицах веселились — кто танцевал, кто пел, а кто кричал, громко расхваливая свои товары; парикмахер брил тут же, под ясным небом. Множество людей сидело вокруг уличных жаровен.

Мы шли мимо дворцов, «великолепных и полных чудес», как обычно говорится о них. То и дело появлялись старые дома, с покосившимися крышами, покрытые трещинами. Нам встречались сине-серые буйволы, у которых рога были загнуты назад. А в нишах некоторых храмов застыли каменные идолы.

Особенно мне понравились дома с козырьками — для тени и прохлады; на площадях стояли английские, как объяснила Мумтаз, памятники. Одних губернаторов я насчитала три.

Мы уже прошли порядочно, центр города давно остался позади, вот уж окраина, а дома Мумтаз все не было. Я уже начала волноваться и укорять себя в безрассудстве, но именно в эту самую минуту моя спутница показала на какую-то башню.

Кутуб-минар, оказывается, вовсе не дом, а высокая-превысокая мечеть. Она раза в три выше нашей уфимской водонапорной башни. Как только мы подошли к толстой полуразрушенной стене, Мумтаз сказала, что она — бездомница.

Я спросила:

— А что такое «бездомница»?

— Значит, у меня нет ни работы, ни дома, ни родителей, — ответила она.

Она, оказывается, настоящая нищая! Мне еще пуще захотелось дружить с бедной Мумтаз. Даже на душе стало хорошо оттого, что я такая.

На мои глаза вдруг набежали слезы, и я не стала ее дальше расспрашивать. Наверное, родители умерли от голода или от эпидемии… Об этом я читала в своих учебниках.

— А вот мои друзья! — проговорила она, показывая на старое одеяло, растянутое под стеной.

Взглянула я на зеленое одеяло и ужаснулась: из-под него выглядывало пять мальчишеских ног, черных да вдобавок еще грязных. Один из мальчиков был без одной ноги, что ли, или он ловко подобрал ее.

— Они работали с мартышками до обеда, — объяснила Мумтаз.

Для того чтобы увидеть мечеть, надо отойти далеко-далеко и закинуть назад голову. Только тогда можно заметить, что три первых этажа Кутуб-минара выложены из песчаника, а два последних — из мрамора.

Я спросила Мумтаз:

— Можно ли подняться наверх? До самой верхней точки?

Она сказала, что можно.

Пока поднимались по крутой винтовой лестнице, я, несколько раз сбиваясь, насчитала триста семьдесят пять ступенек. Однако Мумтаз сказала, что ступенек тут триста семьдесят девять, не больше и не меньше. И это подтвердилось на обратном пути, когда я пересчитывала ступеньки.

Но мне больше понравилась металлическая колонна, которая стоит во дворе среди развалин, окружающих Кутуб-минар. Этот железный столб, как написано тут же на доске, стоит уже полторы тысячи лет, и не берет его никакая ржавчина.

Мумтаз, словно добрая хозяйка этой башни, сказала:

— Становись, Шаура, спиной к столбу и попробуй охватить его руками. Если тебе это удастся, то тебя ждет большое счастье — есть такое поверье. Поэтому все люди, которые приезжают взглянуть на Кутуб-минар, обязательно пробуют обхватить руками «столб счастья».

Мне не удалось обхватить руками железный столб, однако я не особенно огорчилась: он ведь рассчитан на взрослых, а не на детей… Но я подумала, что такой столб счастья обязательно нужно завести и в Уфе. И тут же наметила для себя план действия: напишу об этом столбе Дальвосу, чтобы он сагитировал своего папу. Его папа, в свою очередь, вовлечет в это дело начальника цеха. А тот уж как-нибудь уговорит директора завода поставить железный столб счастья. Мне доподлинно известно, что на уфимских заводах железа сколько хочешь и им ничего не стоит отлить столб какой хочешь.

До гостиницы добралась я только в сумерках, и уж лучше не рассказывать, что затем случилось. Ведь взрослые не всегда понимают, ради чего их дети совершают тот или иной проступок, — мою маму не заинтересовало ничто из того, что меня взволновало: ни Мумтаз, ни Кутуб-минар, ни даже «столб счастья».