Им повезло. Полтора десятка бойцов, оказавшихся на стыке седьмой и восьмой рот, ворвались в траншею.

Весь в горячем поту, волоча за собой пулемет, Волошин заметил, как поодаль в траншее мелькнули немецкие каски, несколько раз глубинным подземным грохотом ухнули ручные гранаты, но, когда он вскочил на разрытый ногами и засыпанный гильзами бруствер, в траншее уже все было кончено. Он с облегчением спрыгнул в свежую, еще не утратившую сырого земляного запаха траншею, соображая, где бы приткнуться с громоздким пулеметом, который, по-видимому, надо было протащить дальше, куда побежали бойцы. Но для этого в узкой траншее ему нужна была помощь. Оглянувшись, он увидел бегущего по стерне молодого бойца в новой шинельке и остановился, поджидая его, как откуда-то сверху, с невидимой отсюда позиции, звучно и грозно ударили размеренные очереди. Низкие красноватые трассы мелькнули наискось по склону, и боец, не добежав двух десятков метров до бруствера, рухнул на землю. Кажется, его срезало по самым коленям. В следующее мгновение эти трассы низко пронеслись над головой Волошина, тот инстинктивно присел, схватившись руками за ручки ДШК, но отсюда не было видно за нарытым на гребне бруствером, откуда бил этот немецкий крупнокалиберный. Бил, однако, тот здорово – настильно по склону, во фланг восьмой, несколько человек которой, не добежав до траншеи, беспомощно распластались на стерне. Другие начали торопливо отползать под спасительную защиту едва заметного бугорка сзади. Тотчас вверху густо и пронзительно взвыли немецкие мины, кучно легшие пыльными взрывами поперек склона, затем по подножию высоты, по болоту.

Волошин скатил пулемет пониже, на бровку, вперев казенник в противоположную стенку траншеи. Он понял все. Надежда на удачу не сбылась, момент был упущен, батальон оказался разорванным на три части, бой усложнился, и теперь с уверенностью определить его исход не смог бы и сам господь бог. Во всяком случае, ворвавшейся в траншею горстке бойцов скоро придется несладко.

Стараясь, однако, сохранить выдержку, он опустился на дно траншеи и под вой и грохот разрывов свернул цигарку. В его более чем затруднительном с утра положении наступил перелом, в этой безнадежности он вдруг обрел спокойную уверенность в себе, почти определенность. Все его недавние заботы начисто отлетали прочь, ему предстояло нечто иное, и он почувствовал, что все им пережитое – мелочи, самое главное придется еще пережить. И хотя он не питал никаких иллюзий относительно предстоящего, он был спокоен. Здесь он пребывал в привычной роли солдата и не зависел ни от Гунько, ни от Маркина, а лишь от немцев и самого себя. Его солдатская судьба была теперь в собственных руках.

Он только раз затянулся, как повыше в траншее послышались непонятные крики и близкая автоматная очередь стеганула сверху по брустверу. Похоже, их пытались отсюда вышибить, и кто-то там не удержался. Но бежать под этот огонь из траншеи наверняка означало погибнуть. Выдернув из кобуры пистолет, Волошин выждал четверть минуты и, пригибаясь, побежал по зигзагообразным изломам траншеи. На втором или на третьем повороте он наскочил на присевшего бойца с примкнутым к винтовке штыком, тот напряженно вглядывался вперед, откуда доносились крик и треск автоматных очередей. Несколько пуль разбили землю на бруствере, обдав обоих песком и пылью.

– Что там? – спросил Волошин.

Боец пожал плечами, держа наготове винтовку, сам, однако, не торопясь подаваться вперед, и Волошин крикнул ему:

– Давай назад, к пулемету!

Они с трудом разминулись в тесной траншее, на дне которой он с брезгливостью переступил через убитого, в распахнутой шинели немца, и на очередном повороте едва не угодил под густую очередь вдоль траншеи, успев, однако, отшатнуться за выступ. Откуда-то спереди на него налетел Круглов.

– Что такое, лейтенант?

– Дрянь дело, комбат! Жиманули обратно...

– Спокойно! – сказал Волошин, перегораживая траншею перед выскочившим следом бойцом, по щеке которого лилась на воротник кровь. – Спокойно. А ну, гранаты! Гранатами – огонь!

Боец что-то возбужденно кричал, поминая какого-то Лешку и машинально вытирая плывшую из разбитого виска кровь, но дальше не побежал, сорвал с брезентового ремня гранату и, матерно выругавшись, швырнул ее вдоль траншеи. Когда она грохнула за поворотом, обдав их пылью и тротиловым смрадом, спереди из-за колена к ним выскочили еще двое, и в одном, что был без шинели, в измятой неподпоясанной гимнастерке, Волошин узнал Чернорученко.

– Чернорученко, ты что? Где Маркин?

Чернорученко вскинул на него недоумевающий взгляд и отвернулся.

– Там, – бросил он и, подхватив винтовку, выстрелил по траншее дважды.

Туда же ударил из пистолета Круглов.

– Так. Отсюда ни шагу! – начиная чувствовать обстановку, сказал Волошин. – Отсюда ни с места. Вы поняли?

– Так точно, товарищ комбат, – сказал Чернорученко, перезаряжая винтовку.

Их собралось за траншейным изломом пятеро, откуда-то спереди наседали немцы, то и дело осыпая бруствер и повороты траншеи автоматными очередями, и они, отстреливаясь, время от времени швыряли туда гранаты. Немцы тоже швыряли гранаты, две из которых разорвались, к счастью, за бруствером, одну Чернорученко, ухватив за длинную ручку, словчился швырнуть обратно. Было ясно, что с ходу вышибить немцев из этой траншеи у них не хватило силы, и теперь их самих будут отсюда выкуривать. Это уже было похуже, тем более что помочь им некому.

– Да, положеньице! – сказал Круглов, стоя на одном колене в траншее. Все держали оружие наизготовку. Первым возле излома стоял, пригнувшись, боец с окровавленной щекой, за ним – Чернорученко. Волошин оглянулся, ища взглядом еще кого-нибудь сзади, и увидел лишь одного бойца из вчерашнего пополнения, глаза которого на смуглом лице смотрели удивительно спокойно, почти бесстрастно, будто все, что происходило вокруг, было для него делом давно привычным.

– По-русски понимаешь? – спросил Волошин.

– Понимаю, – тихо ответил боец.

– Давай по траншее за пулеметом. Вдвоем возьмете пулемет – и сюда. Понял?

Боец побежал по траншее, и Круглов с надеждой спросил:

– А патроны? Патроны хоть есть?

– На одну очередь.

Круглов хотел что-то сказать, как впереди стукнуло, он приподнялся и выстрелил из пистолета. За ним выстрелили Чернорученко и раненный в висок боец. Потом они подождали, но из-за поворота никто не выскакивал, и Волошин опустил пистолет.

– Так, сколько нас здесь всего? Четверо? – спросил он. – Кажется, больше бежало.

– Остальные там, – обернулся Чернорученко. – В блиндаже.

– В каком блиндаже?

– А там блиндаж есть. Как фрицы ударили, они не успели. Мы выскочили, а те нет.

Час от часу не легче, подумал Волошин. И без того небольшие силы ворвавшихся были еще и разобщены в траншее. Разумеется, немцы быстро прикончат их в каком-то там блиндаже, потом возьмутся за оставшихся.

– Лейтенант, надо пробиться к тем, – сказал Волошин.

– Оно бы неплохо. Но...

– Надо пробиться. Дайте гранату.

Чернорученко бросил Волошину круглое яичко немецкой гранаты, из которой тот выдернул пуговичку со шнурком и швырнул ее через бруствер. Как только за поворотом грохнуло, Волошин крикнул:

– Быстро вперед!

Чернорученко с раненым проворно метнулись за поворот, и он поверх их голов выстрелил вдоль следующего отрезка траншеи. Пробежав десять шагов, они втроем затаились возле очередного поворота, раненый боец, очевидно, поняв суть дела, выставив автомат за угол, стрекнул короткой очередью. Потом, пригнувшись, прыгнул за угол, за ним прыгнул Волошин и оба свалились на дно – боец от выстрела из-за поворота, а Волошин, наскочив на бойца. Это падение, однако, уберегло капитана от очереди, которая прошлась выше, осыпав его землей. Тут же грохнул винтовочный выстрел Чернорученко, и немец в неподпоясанной, с широким воротником шинели, выронив из рук автомат, осел поперек траншеи. Волошин с земли выстрелил в него два раза и, подхватив автомат, вскочил на ноги.

У очередного поворота они затаились, прижавшись спинами к закопченному взрывом гранаты земляному выступу, явно чувствуя присутствие за ним немцев, которые, видно, тоже чего-то ожидали. Конечно, ожидали, когда они туда сунутся. Но они медлили, потому что гранат у них больше не было. Волошин взглядом спросил у Круглова, и тот сокрушенно развел руками: кончились, мол. Надо было кому-то выскочить с автоматом и внезапностью огорошить немцев. «Но какая может быть внезапность, – подумал Волошин, – если они там держат пальцы на спусках направленных сюда автоматов?» Не найдя ничего другого, он схватил комок земли и, размахнувшись, швырнул его через бруствер. Тотчас ударил автомат, засыпав их всех песком, и Волошин, пригнувшись, головой вперед ринулся за поворот. Он не отпустил из-под пальца спуска, пока автомат не замолк, в поднятой очередями пыли впереди мелькнуло несколько спин немцев, но никто из них не упал, он подхватил из-под ног сумку с торчащим в ее боку обрывком кирзы и, задыхаясь, прижался к очередному повороту траншеи.

Похоже, однако, немцы убежали дальше. Волошин осторожно глянул из-за выступа и увидел идущие вниз ступеньки и вход в блиндаж, из которого торчал коротенький ствол ППШ. Очевидно, это и был тот блиндаж, о котором говорил Чернорученко.

– Эй, – подал голос Волошин. – Свои!

Ствол дрогнул, и из входа выглянуло чумазое молодое лицо, на котором обрадованно блеснули глаза.

– Комбат! Товарищ комбат!..

«Я не комбат», – хотел сказать Волошин, но, не сказав ничего, пробежал до следующего поворота и прижался к издолбанной очередями земляной стене.

– Живы? – заглядывая в блиндаж, спросил Круглов.

– Лейтенант ранен.

– Давай выходи! – скомандовал Круглов. – Один пусть останется, остальным – выходи!

Держа наизготовку немецкий автомат, Волошин стоял настороже, прижимаясь спиной к стене, не зная, что за поворотом, и ежесекундно ожидая оттуда очереди или гранаты. Но там, кажется, никого не было, похоже, немцы убежали. Хотя он знал, что немцы далеко не убегут, наоборот, скоро начнут их выкуривать из этой траншеи, которая была для них тут последним убежищем. На склоне им гибель.

– А ну давай все сюда! – приказал он, когда несколько бойцов выглянуло из блиндажа. – Доставай лопатки! Быстро перерыть траншею. Зарыть проход.

Он отступил шаг назад, и первый боец – рослый, в старой телогрейке парень из стариков, по фамилии Лучкин, вонзив в бровку лопату, отвалил к ногам пласт еще свежей, по-летнему сырой земли. По другую сторону начал обрушивать землю другой боец, в новенькой зеленой каске.

– Так. Остальные прикройте их. Взять в руки гранаты, – распорядился Круглов. – Ни черта. Еще мы посмотрим.

Отплевываясь от поднятой в траншее пыли, Волошин отошел на несколько шагов назад, прислушался. Невидимый пулемет справа все стучал очередями по склону, визжа, неслись через высоту мины, и их раскатистые разрывы непрерывно сотрясали землю. Но в траншее стрельба прекратилась. Конечно, немцы не могли их оставить в покое, значит, готовились ударить как следует. Отрезав их от основных сил батальона, они, конечно, могли не спешить. Деваться тут все равно было некуда.

Из блиндажа выглянул все тот же чумазый боец в сбитой набекрень шапке:

– Товарищ капитан. Лейтенант зовет.

Оглянувшись на застывшего возле бойцов Круглова, Волошин повернул назад и спустился по ступенькам в добротный, под двумя бревенчатыми накатами, блиндаж. В его полутьме трудно было рассмотреть что-либо, он только увидел торчащие на проходе ноги в сапогах и обмотках и несколько напряженно серевших в полутьме лиц, по виду которых становилось ясно, что это раненые. Тут же, привалясь спиной к стене, полулежал на шинели Маркин.

– Что с вами? – спросил Волошин. – Серьезно ранены?

– Да вот в ногу, – шевельнул лейтенант забинтованной, без сапога, голенью. – Так что, видно, опять вам командовать.

Куда как здорово, подумал Волошин, принять это командование в такое завидное время. Батальон разрублен на несколько частей, одна из которых застряла под высотой, другая сунулась в эту мышеловку, управления никакого, комбат ранен и теперь уступает командование. Но так или иначе, он тут старший по званию, придется, видно, руководить ему.

– Зачем было рваться впереди всех? Что и кому вы доказали этим? Теперь вы понимаете положение батальона?

– Я уже отпонимался, – с мрачной отрешенностью сказал Маркин. – Я ранен.

– А до ранения вы не удосужились подумать?

– А что мне думать? Прикажут – полезешь куда и шило не лезет.

– Да-а, – вздохнул Волошин и, тихо выругавшись, опустился у прохода.

Шла война, гибли сотни тысяч людей, человеческая жизнь, казалось, теряла обычную свою цену и определялась лишь мерой нанесенного ею ущерба врагу. И тем не менее, будучи сам солдатом и сам ежечасно рискуя, Волошин не мог не чувствовать, что все-таки самое ценное на войне – жизнь человека. И чем значительнее в человеке истинно человеческое, тем важнее для него своя собственная жизнь и жизни окружающих его людей. Но как бы ни была дорога жизнь, есть вещи выше ее, даже не вещи, а понятия, переступив через которые человек разом терял свою цену, становился предметом презрения для ближних и, может быть, обузой для себя самого. Правда, к Маркину это последнее, по-видимому, не относилось.

Уронив на колени руки, Волошин посидел минуту и почувствовал, как запекло в правой кисти – по пальцам на сапог живо сбежала теплая струйка. Он тронул кисть левой рукой и увидел на пальцах кровь. «Что за чертовщина, – подумал он, – даже не заметил, когда ранило».

– У кого есть бинт? – спросил он, сдвигая рукав шинели.

– Вот у ёго, – послышалось за его спиной, и Волошин вздрогнул.

Из полутемного угла блиндажа на него страдальчески смотрели знакомые глаза рядового Авдюшкина, и Волошина пронзило испугом: Авдюшкин был из пропавшей группы Нагорного.

– Авдюшкин, ты?

– Я, товарищ комбат.

– Ты что, ранен?

– Раненый, товарищ комбат. Вот ноги у мэнэ простреленные.

– А Нагорный?

– Нагорный убытый. Его гранатой убыло. Тут, в траншейке.

– Утром?

– Утречком, ну, – постанывая, с усилием говорил Авдюшкин. – Как мы сунулись, ну и он навалився. Всих пэрэбыли. Тилькы я остався. И то во фрыц цэй спас. Пэрэвязав ноги.

– Какой фриц?

– Во, цэй, – кивнул головой Авдюшкин, и только теперь Волошин рассмотрел в сумраке блиндажа тоже бледное лицо немца, который тихо сидел в углу за Авдюшкиным. – Тэж ранитый.

– Пристрелить надо, – сказал от входа чумазый. – Еще его не хватало...

– Ни, не дам, – убежденно сказал Авдюшкин. – Вин мэнэ спас, цэ хороший фриц. А то б я кровью сплыл в этом блиндажи. А ну, фриц, дай комбату бинта.

Фриц действительно что-то понял из их разговора и, поворошив в кармане шинели, достал свежий сверток бинта, который Авдюшкин протянул Волошину.

Волошин левой рукой начал торопливо обертывать кисть правой. Рана, в общем, была пустяковая, пуля скользнула по мякоти, он даже не заметил когда. Однако кровью залило весь рукав.

Связывая концы бинта, он прислушался к очередям и разрывам на склоне, с недоумением заметив, что в траншее все пока стихло. После всего происшедшего за это утро его уже не так, как вначале, мучил случай с Нагорным, хотя он по-прежнему сознавал свою вину по отношению к сержанту и его бойцам. Но к этому времени в его переживаниях столько перемешалось, наслоясь одно на другое, что о Нагорном он перестал думать. Он с сожалением и печалью подумал об Иванове, без всякой помощи оставленном им в воронке, где тот, возможно, и погиб. Волошин всегда заботился в первую очередь о раненых, стараясь их вовремя эвакуировать из-под огня, а вот лучшего своего друга эвакуировать не сумел. Не смог. А здесь что ж? Здесь ему придется все-таки вступать в командование – не батальоном, конечно, от которого он был отрезан, а этой маленькой группой, чтобы как-нибудь отбиваться до вечера. Вечером, возможно, к ним и пробьются. Но ему не понравилась эта неожиданная история с Авдюшкиным и его спасителем-немцем, с которым теперь неизвестно что было делать. Может, лучше бы этот Авдюшкин молчал о своей перевязке, так было бы проще. Так нет, раззвонил перед всеми, теперь разбирайся.

– Так, – сказал он, перевязав руку. – Надо отбивать траншею. Иначе они нас выбьют отсюда.

– С кем отбивать? – мрачно сказал Маркин.

– С кем есть. Надо собрать все гранаты. Может, немецкие гранаты остались?

– Немецких полно, – зашевелился в углу раненый. – Вот, целый ящик.

– А ну давай его сюда.

Волошин вылез в траншею – сверху все грохали разрывы и стегали пулеметы по склону, не давая подняться ротам. Ротам следовало срочно помочь отсюда, чтобы те смогли помочь им. Только объединив все усилия, они могли спасти себя и чего-то достичь. Разъединенность была равнозначна гибели.

Бойцы уже перерыли траншею, соорудив в ней невысокую, по пояс, перемычку, и Волошин скомандовал:

– Стоп! Больше не надо. Всем запастись гранатами. Вон в блиндаже гранаты.

Глазами он сосчитал бойцов. У завала их оставалось шестеро, двоих он снарядил к пулемету, плюс двое их, офицеров; раненые в блиндаже, конечно, не в счет. Но и без раненых их набирается больше десятка. Если воспользоваться этой непонятной паузой и с помощью гранат ударить вдоль по траншее, может, и удалось бы пробиться к вершине, чтобы заткнуть глотку тому крупнокалиберному пулемету, который сорвал им все дело. Тогда, возможно, поднялась бы восьмая с остатками седьмой.

Бойцы торопливо разобрали из разделенного на соты желтого ящика немецкие гранаты с длинными деревянными ручками, пустой ящик сунули в устланную соломой и засыпанную гильзами ячейку сбежавшего пулеметчика. Волошин опустился на ящик.

– Что, будем штурмовать траншею? – спросил, обернувшись, Круглов.

Волошин задержал взгляд на энергичном, подвижном лице комсорга.

– А что ж остается, лейтенант? Лучше штурмовать, чем убегать. Как вы считаете?

Комсорг подошел ближе и опустился на корточки, жадно досасывая немецкую сигарету.

– Боюсь, мало сил, капитан.

– Больше не будет. Подавим пулемет – поднимутся роты.

Круглов сунул в землю и притоптал сапогом окурок.

– Если подавим. И если поднимутся.

Это, конечно, вся война – если. Но отойти с этой высоты после стольких жертв и усилий он не мог, потому что повторить все сначала ни у него самого, ни у батальона уже не было силы. Сидеть же в бездействии означало предоставить инициативу немцам, которые, конечно, не замедлят ею воспользоваться. Значит, надо пытаться. Надо отбить хотя бы половину траншеи.

– Что ж, ясно, – сказал Круглов, вставая, и негромко скомандовал бойцам: – Приготовиться к штурму!