Но поговорить с начальством в этот раз не удалось.

Не успел телефонист повернуть ручку своего желто-кожаного американского аппарата, как где-то наверху с нарастанием завизжало, донеслось несколько слабых минометных выстрелов, и тотчас близкие разрывы встряхнули землю. На солому, на печку с потолка сыпануло землей, огонек в фонаре вздрогнул, заколебав по стенам горбатые тени. Маркин ниже пригнулся над своими бумагами, Гутман схватил автомат и полушубок. Карбидный огонек в фонаре еще не успокоился, как завизжало снова и снова рвануло. От серии не менее чем из десяти разрывов ходуном заходила землянка.

– Что за черт!

Комбат сунул за пазуху уже приготовленную к докладу карту и рванул палатку на входе. В ночных сумерках над пригорком густо мелькали туго натянутые нити трасс – оттуда, с высоты, через их головы к лесу. Очереди были длинные и крупнокалиберные: дуг-дуг-дуг – донеслось с высоты. Но, выпустив пол-ленты, пулемет вдруг замолк, стало тихо, в темном студеном небе сонно сверкали высокие звезды. Судя по всему, немцы что-то подкараулили в ближнем тылу под лесом. Гутман, стоя в траншее, поспешно подпоясывал полушубок, и комбат кивнул головой:

– А ну – пулей! Туда и назад!

– Есть!

Обрушив землю, ординарец выскочил из траншеи, его сапоги протопали в темноте и затихли вдали, а комбат еще постоял, вслушиваясь в неясные звуки вокруг. Но вблизи опять стало тихо, только где-то за лесом от далекой артиллерийской канонады слабым отсветом вспыхивал край неба.

– Это артиллеристы – разини! Всегда они по ночам засветят, – с раздражением сказал из землянки Маркин.

Комбат не ответил. Сзади зашуршала палатка, пятно света от фонаря косо легло на стенку траншеи, в которую высунулась голова Чернорученко.

– Товарищ комбат, десятый!

Ну вот, так и знал. Стоит на минуту промедлить с докладом, как уже вызывает сам. Внутренне поморщившись, комбат взял из рук телефониста трубку, большим пальцем решительно повернул клапан.

– Двадцатый «Березы» слушает.

– Почему не докладываете? Что там у вас за артподготовка? Опять не выполняете правил маскировки?

С первых слов, раздавшихся в трубке, было понятно, что майор уже поужинал и обретал свой обычный раздраженно-придирчивый тон. Но каскад его вопросов, предназначенных своей строгостью ошеломить собеседника в самом начале, был уже привычен комбату, давно не подавлял и не злил даже. Что делать – Волошин уже примирился с ролью нелюбимого подчиненного, терпел, впрочем, иногда огрызаясь. В общем, все было просто и даже нормально, если бы их явно неприязненные отношения не отражались иногда на батальоне, хотя тут уж он был бессилен. Комбат по обыкновению терпеливо выслушивал все и не спешил с оправданиями – выжидал, пока начальство выскажется до конца. Теперь к тому же он ждал, что вот-вот появится Гутман.

– Але! Что вы молчите? Или вы заснули там? – рокотало в трубке.

И тогда комбат позволил себе немного иронии, на которую командир полка обычно реагировал вполне серьезно.

– Стараюсь привести в систему ваши вопросы.

– Что? Какая система? Вы мне не мудрите, вы отвечайте.

– На столько вопросов не сразу ответишь.

– Плохой тот командир, который не умеет как надо доложить начальству. Надо на ходу смекать. Начальство с полуслова понимать надо.

– Спасибо.

– Что?

– Спасибо, говорю, за науку. И докладываю обстановку, – решительно перебил комбат, чтобы разом покончить с надоевшими нравоучениями, к которым командир полка питал явную склонность. – Противник продолжает укреплять высоту «Большую». Визуально отмечены земляные работы с использованием долгосрочного покрытия – бревен. Также продолжается...

– А вы воспрепятствовали? Или соизволили спокойно смотреть, как фрицы траншеи размечают?

– Траншеи, к сожалению, они разметили ночью, – нарочно не замечая издевки, спокойно докладывал комбат. – К утру все было отрыто почти в полный профиль. Пулеметный огонь оказался малоэффективным по причине пуленепробиваемости укрытий. Другие средства воздействия отсутствуют. У Иванова огурцов всего десять штук. Я уже вам докладывал.

– Слыхал. А кто это у вас дразнит немцев? Что за расхлябанность такая в хозяйстве? Наверно, костры жгут? Или из блиндажей искры шугают снопами? У вас это принято.

– У меня это не принято. Вы путаете меня с кем-то.

Это уже было дерзостью со стороны подчиненного; майор на несколько секунд замолчал, а затем другим тоном, спокойнее, однако, чем прежде, заметил:

– Вот что, капитан, не тебе поправлять, если и спутал. Молод еще.

Но, кажется, иссякало терпение и у комбата:

– Попрошу на «вы».

– Что?

– Попрошу называть на «вы».

Волошин сам начал терять выдержку, его так и подмывало швырнуть в угол эту проклятую трубку и больше не брать ее в руки, ибо весь разговор, по существу, представлял неприкрытые начальственные придирки и его оправдания, когда одна сторона позволяла себе все, что угодно, а другая должна была всячески соблюдать вежливость. Но стоило комбату переступить через сковывающее чувство подчиненности и принять предложенный тон, как голос на том конце провода заметно изменился, притих, командир полка помедлил, прокашлялся и, кажется, сам уже готов был обидеться.

– Уже и в пузырь! Подумаешь, на «ты» его назвал! Назвал, потому что имею право. Вы моложе меня. А на старших в армии не обижаются. У старших учатся. Кстати, едва не забыл, – совсем уже изменил тон Гунько. – Красное Знамя получишь. Приказ прибыл. Так что поздравляю.

«Вспомнил!» – неприязненно подумал комбат и не ответил на это запоздалое и испорченное вконец поздравление. Незанятой рукой он взял из пальцев телефониста его окурок, зубами оторвал заслюнявленный конец. Однако не успел он затянуться, как рядом, коротко рыкнув, вскочил на ноги Джим. Близко в траншее послышался топот, шорох палаток, слыхать было, как кто-то спрыгнул с бруствера. Чернорученко бросился к выходу, но сразу же отшатнулся в сторону и прижался спиной к земляной стене.

– Куда тут?

– Прямо, прямо, – послышался издали голос Гутмана.

– Осторожно, ступеньки.

– Вижу.

В земляной пол возле печки ударил яркий луч света из фонарика, который затем метнулся под чьи-то ноги. Отбросив в сторону край палатки, в землянку ввалился грузный человек в теплой, с каракулевым воротником бекеше.

Джим возле комбата опять угрожающе рыкнул и рванулся вперед. Волошин в последнее мгновение едва успел ухватить его за косматый загривок. Пес ошалело взвился на задние лапы, человек в коротком испуге отпрянул назад и раздраженно выругался.

– Что тут за псарня?

– Джим, лежать! – строго скомандовал комбат. Джим нехотя отступил и стал рядом, позволив вошедшему сделать три шага к свету.

Под палатку тем временем лезли и еще, землянка быстро становилась тесной и холодной, но Волошин впился глазами в этого первого, который выглядел явно чем-то взволнованным и рукой все держался за обнаженную голову. Сначала комбату показалось, что он растирает рукой озябшее ухо, но человек наклонился к свету, отнял руку от головы и поглядел на ладонь. На ней была кровь. Тут же к нему шагнул второй, в полушубке, с тонкой планшеткой на боку. При свете фонаря он начал вытирать окровавленную щеку вошедшего, на широком погоне которого вдруг блеснула большая генеральская звезда.

Волошин стоял в стороне, понимая уже, что это начальство и что немедленно следует доложить. Но момент был непростительно упущен, теперь просто неловко было подступиться к нему, комбат слишком промедлил и с досадным чувством совершенной оплошности шагнул к генералу:

– Товарищ генерал...

– А тише нельзя?

Генерал вполоборота повернул к нему недовольное, в морщинках лицо с седым клочком коротеньких усов под носом. Секунду они молча стояли так, друг против друга, оба напряженные, большие и плечистые.

– Зачем так громко? Мы же не на плацу.

Волошин еще помедлил, подумав, что, наверное, сказывается близость передовой. Но все-таки он окончил доклад, хотя и тише, чем начал, и генерал, переставив на ящике фонарь, сел с краю, не отрывая руки от виска, на котором кровоточила рана. Тот, второй, майор в полушубке, что вытирал ему щеку, повернулся к Маркину:

– Медпункт далеко?

– Через четыреста метров. В овражке.

– Пошлите за врачом.

– Врача у нас нет. Санинструктор, товарищ майор.

– Не имеет значения. Пошлите за санинструктором.

Волошин кивнул ординарцу:

– Гутман!

– Есть!

Ординарец выскочил в траншею, и в землянке воцарилась неловкая гнетущая тишина. Начальство молчало, по обе стороны от него в почтительном молчании замерли Волошин и Маркин. У порога над печкой грел руки какой-то плечистый боец в бушлате. Майор поискал глазами место, чтоб сесть, и увидел Джима, настороженные уши которого торчали из тени.

– Овчарка?

– Овчарка, – сдержанно сказал комбат и отступил в сторону. Генерал, грузно повернувшись на ящике, с любопытством посмотрел на пса:

– О, зверюга! Как звать?

– Джим, товарищ генерал.

Генерал снисходительно пошлепал ладонью по поле бекеши:

– Джим, Джим, ко мне!

Но Джим, не двинувшись, тихо и угрожающе рыкнул.

– Не пойдет, – сказал комбат.

– Ну это мы еще посмотрим, – бросил генерал и перевел взгляд на комбата: – Давно командуете батальоном?

– Семь месяцев, товарищ генерал.

– А чем раньше командовали?

– Ротой в этом же батальоне.

– Подождите, как, вы сказали, ваша фамилия?

– Волошин.

– Эта не ваша рота захватила переправу в Клепиках?

– Моя, товарищ генерал.

Комбат ожидал, что генерал похвалит или расспросит подробнее об этом его известном в дивизии бое, за который он получил первый свой орден. Но генерал спросил совсем о другом:

– Где передний край вашего батальона?

– По юго-западным склонам, вдоль болота.

– Покажите на карте.

Комбат достал из-за пазухи потертую гармошку карты и развернул ее перед генералом. Он уже догадывался, что было причиной недавней перепалки на передовой, и думал, что генерал сравнительно легко отделался. Могло быть хуже. Но зачем ему понадобилось так близко подъезжать к передовой – пока что оставалось для комбата загадкой.

– Вот. Передовая траншея по промежуточной горизонтали над самым болотом.

При тусклом свете карбидки генерал молча принялся разбираться в карте, заметно относя ее подальше от глаз. К нему наклонился майор, который немного повглядывался в знаки рельефа и объявил с уверенностью:

– Ну, я же докладывал. Именно так: высота шестьдесят пять ноль.

– Гм, да. Высота шестьдесят пять ноль. Так что же, выходит – она у противника?

Генерал поднял на комбата тяжелый укоряющий взгляд.

– У противника, – просто ответил Волошин.

– Почему вы ее не взяли?

– Не было приказано, товарищ генерал.

– Вот как! – недоверчиво сказал генерал и приказал решительным голосом: – Вызывайте сюда командира полка!

Волошин повернулся к телефонисту:

– Чернорученко, вызывайте «Волгу».

Майор тем временем достал из кармана большую коробку «Казбека», протянул ее генералу, который одной рукой взял папиросу и прикурил от услужливо поднесенной зажигалки. Потом прикурил майор. В землянке растекся душистый, чужой среди ее дымной махорочной вони запах, и Волошин подумал, что, судя по всему, назревает скандал. Он по-прежнему стоял возле генерала в напряженно-выжидательной позе подчиненного, в которой, однако, ощущалась и определенная независимость человека, убежденного в своей правоте. Хотя перспектива, судя по всему, очерчивалась для него не весьма завидная.

Чернорученко передал на «Волгу» генеральский вызов, и в землянке опять все замолчали, как при покойнике. В этой настороженной тишине привычно прошуршала палатка, из-под которой в землянку проскользнула Веретенникова, санитарный инструктор седьмой стрелковой роты. За нею влез Гутман. Волошин мрачно двинул бровями и тихо про себя выругался – Веретенникова сутки назад должна была отбыть из батальона. Он уже получил за нее выговор от командира полка, и теперь вот, наверно, предстоит получить второй. Веретенникова тем временем быстро окинула взглядом знакомых и незнакомых в землянке людей и, вскинув к ушанке руку, уверенно шагнула к раненому:

– Товарищ генерал, младший сержант Веретенникова прибыла для оказания первой помощи при огнестрельном ранении.

Наверно, не каждый старшина роты сумел бы доложить так складно и уверенно, как эта девчонка в явно широковатой для нее солдатской шинели. Строгое, насупленное лицо генерала удовлетворенно разгладилось.

– Хорошо, дочка! Посмотри, что тут мне фрицы наделали.

Веретенникова, однако, не трогаясь с места, снова вскинула руку к краю своей цигейковой шапки:

– И разрешите обратиться по личному вопросу, товарищ генерал.

Генерал уже несколько удивленно приподнял голову, но, прежде чем он ответил, Веретенникова выпалила:

– Прикажите комбату оставить меня в батальоне.

Озадаченный ее обращением, генерал неопределенно хмыкнул и искоса из-под сурово надвинутых бровей взглянул на комбата. Волошин выдавливал на щеках желваки, едва сдерживая в себе возмущение за эту более чем бесцеремонную выходку санитарного инструктора.

– А что, он вас прогоняет отсюда? – холодно спросил генерал.

– Отправляет в тыл.

– Таков приказ по полку, – сдержанно объяснил комбат. – Санинструктор Веретенникова комиссована как непригодная к строевой службе. А вы, товарищ младший сержант, должны бы знать, как в армии полагается обращаться к старшим начальникам!

Веретенникова, однако, оставив без внимания его слова, по-прежнему держала руки по швам и, не сводя глаз с генерала, ждала ответа. Генерал едва заметно повел левым плечом:

– Я не могу этого решить. Обращайтесь к вашему непосредственному начальству.

Девушка обиженно прикусила губу и резким, почти демонстративным движением рванула вперед санитарную сумку. Генерал повернулся раной к свету, Веретенникова бегло осмотрела его висок.

– Надо остричь.

– Всего? – удивился генерал с нотками юмора в голосе.

Веретенникова генеральский юмор оставила без внимания:

– Вокруг раны.

– Ну что ж! Стриги, если есть чем.

– Найдется.

Она вынула из сумки ножницы и довольно ловко остригла седоватый висок генерала. Генерал поморщился, терпеливо пережидая парикмахерскую операцию. Затем Веретенникова достала из сумки сверток бинта, и ее маленькие руки в подвернутых рукавах шинели начали ловко выстраивать сложную схему головной повязки. Несколько раз обмотав бинтом голову, она пропустила его под челюсть, и это не понравилось генералу:

– Отсюда убери. Шея у меня здоровая.

– Так надо, – сказала Веретенникова. – Согласно наставлению.

Генерал резко повернулся к ней всем своим грузным телом:

– Какое наставление! Мне руководить войсками, а вы из меня чучело делаете!

– Иначе повязка не будет держаться.

– Тогда ты не умеешь перевязывать.

– Умею. Не вас первого.

– Сомневаюсь!

– Так перевязывайтесь сами!

Точным сильным рывком она оборвала бинт, и не успели еще присутствующие в землянке что-либо понять, как взметнулась на входе палатка и санинструктор исчезла в траншее.

– Что за безобразие! – почти растерялся генерал. Возле его уха висели длинный и короткий несвязанные концы бинта. Все время молчавший майор вскочил с соломы и угрожающе бросился к выходу:

– Товарищ санинструктор! А ну вернитесь!

– Не вернется! – тихо сказал в углу Гутман, и Волошин, едва сдерживая гнев, выразительно взглянул на него. Но майор уже обращался к командиру батальона:

– Как то есть не вернется? Комбат!

Это был приказ, комбат обязан был что-то предпринять, чтобы выполнить волю начальства, и, хотя сам почти был уверен, что Веретенникова не вернется, решительно вышел в траншею:

– Младший сержант Веретенникова!

Ночь ударила в лицо глухой молчаливой тьмой, ветер крутил над траншеей дым из трубы. Комбат прислушался: поблизости нигде не слышно было ни звука.

– Веретенникова!

Она не откликнулась, и он, борясь с нахлынувшим чувством гнева, постоял еще несколько минут, охваченный продымленным холодом. Это было черт знает что, не хватало еще ему, командиру батальона, бегать за этой своевольной девчонкой. Позор, да и только! Но хорош и ротный – лейтенант Самохин, которому он еще вчера утром лично приказал отправить санинструктора в распоряжение начсанслужбы дивизии. Самохин тогда сказал «есть!», а теперь вот это ее скандальное появление перед генералом...

Возвратясь в землянку, комбат, нарочно ни к кому не обращаясь, бросил вполголоса «не догнал», и генерал с едва скрываемым презрением посмотрел на него. Комбат ждал гневных упреков, выговора и, наверно, выслушал бы их молча, сознавал, что был виноват. Но там, где дело касалось военных девчат, он чувствовал себя беспомощным. Вся его воспитанная за годы воинской службы логика поведения заходила в тупик, когда он сталкивался с самым банальным девичьим капризом. Впрочем, как и многие на войне, он считал, что армия и женщина несовместимы, что это недоразумение – женщина на войне.

Но генерал в этот раз лишь устало вздохнул и смолк, на его грубом лице застыло до поры сдерживаемое и в общем понятное теперь недовольство. Майор кое-как связал на его голове обрывки бинта и сел на солому. Комбат стал на прежнее место. В землянке опять воцарилась неловкая, скованная присутствием большого начальства тишина, которую, к счастью, вскоре нарушили долетевшие сверху звуки. Это был конский топот, затем короткий, но более громкий, нежели обычно, окрик часового с НП. Волошин с облегчением выдохнул – приехал командир полка.

Майор Гунько решительно вошел в землянку, быстрым взглядом окинул фигуры присутствующих, безошибочно определив среди них начальство, и коротко, но четко представился. Генерал, однако, неподвижно сидел на ящике, нахмурив брови, и Гунько смущенно переступил с ноги на ногу. В тишине слышно стало, как прошуршала его наброшенная поверх шинели палатка и тоненько звякнула на сапоге шпора.

– Вы что – командир кавалерийского полка? – тоном, не обещавшим ничего хорошего, спросил генерал.

– Никак нет! Стрелкового, товарищ генерал.

– На какого же черта тогда у вас шпоры?

Майор в замешательстве передернул плечами и снова замер, не отрывая взгляда от генерала, который вдруг энергично вскочил с ящика. Тень от его грузной фигуры накрыла половину землянки.

– Вы бы лучше порядок у себя навели! И менее заботились о своем кавалерийском виде! А то у вас бардак в полку, товарищ майор!

Видно, еще мало что понимая, майор стоял смирно и невинно смотрел в рассерженное лицо генерала. А тот, вдруг замолчав, через плечо бросил бойцам, столпившимся возле печки:

– А ну – покурите там!

Гутман, Чернорученко, боец в бушлате и разведчик вылезли в траншею. В землянке стало просторней, генерал отступил в сторону, и огонек фонаря тускло осветил немолодое, страдальчески напряженное лицо командира полка.

– Какая у вас позиция? Где вы засели? В болоте? А немцы сидят на высотах! Вы что, думаете, они вам оттуда будут букеты бросать? Платочками махать?

– Я так не думаю, товарищ генерал! – невозмутимо сказал Гунько.

– Ах, вы не думаете? Вы уже поняли? А вы знаете, что все подъезды к вам простреливаются пулеметным огнем? Вот полюбуйтесь! – генерал ткнул пальцем в свой забинтованный лоб. – Едва к архангелу Гавриилу не отправили. А «виллис» колесами вверх лежит. Новый вы мне дадите?

– Виноват!

– Что?

– Виноват, товарищ генерал!

Комбат едва заметно улыбнулся – уже и виноват! В чем тут вина командира полка, трудно было себе представить, не то что признаться в ней. Скорее всего виноват шофер, не сумевший проехать в темноте и, наверно, включивший подфарники. Но майор Гунько, донятый гневом большого начальника, по-видимому, готов был принять на себя любую вину, лишь бы не раздражать генерала. Впрочем, возможно, в этом и был резон, так как генерал, не встретив возражения, скоро замолк, подошел к угасавшей без присмотра печурке и начал толкать в нее разбросанный по земле хворост. В землянку повалил дым, генерал закашлялся, притворил дверцу.

– И вот он тоже виноват! – повернул он голову в сторону командира батальона. – Он должен был взять высоту. А не сидеть в болоте.

– Так точно, товарищ генерал! – вдруг бодро ответил Гунько и почти обрадованно обернулся к Волошину. Страдальческое выражение на его лице сменилось надменно-требовательным оттого, что начальственный гнев переходил на другого. Волошин с холодным недоумением пожал плечами:

– Мне не было приказано ее брать.

Генерал поднялся от печки, возле которой его услужливо сменил майор в полушубке. В печи загудело, затрещало, все ее щели ярко засветились пламенем.

– Вот он уже второй раз оправдывает свою бездеятельность отсутствием приказа. По плану командующего высота в вашей полосе? – спросил генерал, и командир полка поспешно схватился за свою полевую сумку.

– Так точно. Для меня включительно.

Немного суетливее, чем следовало, он достал из сумки испещренный знаками лист карты, и они склонились над ней в тусклом свете карбидки. Комбат чувствовал, что тут что-то напутано, но молчал, с покорной готовностью подчиненного ожидая, что будет дальше. И вдруг генерал выругался:

– Где же включительно? На карте для вас исключительно.

– Так точно, исключительно, – поспешил подтвердить командир полка.

– Так что же вы путаете? Или вы не понимаете знака?

– Понимаю, товарищ генерал.

– Разгильдяи! – Генерал швырнул карту. – Слишком о себе заботитесь! – выкрикнул он и страдальчески приложил руку к повязке.

Волошин сузил глаза. Сдержанность, не покидавшая его все это время, начала изменять комбату.

– Надеюсь, товарищ генерал, ко мне это не относится.

Генерал сделал шаг к выходу и остановился:

– Относится! И к вам тоже относится! Вот мы разберемся – и будете завтра брать высоту штурмом. А то расположились мне, печки-лавочки!

Комбат молча про себя выругался, вот тебе и на – дождались наконец! Он уже чувствовал, что эти слова генерала – не пустая угроза, что очень даже возможно – прикажут, и придется брать высоту штурмом, особенно если в это дело вмешается такой высокий начальник. Но ведь столько упущено времени! Там, наверно, отрыты уже все траншеи, заложены минные поля, оборудованы все огневые позиции, и теперь – наступать! «Где же вы были сутками раньше, товарищ решительный генерал?» – думал командир батальона. Теряя остатки выдержки, он шагнул вперед и сказал как можно спокойнее:

– Судя по всему, высота шестьдесят пять ноль включительно для полосы соседней армии.

Генерал остановился и вперил в комбата злой взгляд своих суженных колючих глаз. Его лоб под высоко надетой папахой резко белел в сумраке свежим бинтом. Комбат, не моргнув, почти с вызовом выдержал этот многозначительный взгляд.

– Ишь какой умник! Знает: соседней армии! А я вот нарезаю ее вам. А то – соседней! Вы знаете, где соседняя армия? У черта на куличках соседняя армия. Жуковку еще не взяла.

– Тем более нам нельзя вырываться. Открытый фланг.

– Смотрю, ты чересчур грамотный! За фланги беспокоишься. А ты бы побольше о фронте думал. О фронте! За фланги позаботятся кому надо.

– Я беспокоюсь за батальон, которым командую. А в батальоне и так семьдесят шесть человек на довольствии.

Генерал замолчал, засунув руки в карманы бекеши, прошагал к печке, назад к ящикам и остановился, задержав взгляд на робком огоньке фонаря. Майор Гунько, не сходя с места посреди землянки, почтительно повернулся к генералу.

– Командир полка, вы пополнение получали?

– Так точно. Сегодня в конце дня.

– Пополните его батальон.

– Будет сделано.

– Мне нужны еще командиры, – с упрямой настойчивостью сказал комбат. Его сдержанность перед генералом вдруг исчезла, вытесненная беспокойством перед неожиданно свалившейся новой задачей. Он уже весь был во власти этой задачи и теперь, воспользовавшись моментом, хотел изложить перед начальством все многочисленные нужды своего батальона. – У меня только один штатный командир роты. Недостает двенадцати командиров взводов. У меня у самого нет заместителя по политчасти – выбыл в госпиталь. Поддерживающая батарея артполка сидит без снарядов, – сказал он и умолк. Для начала было достаточно.

Наступило молчание. Командир полка, расслабив в колене ногу, продолжал стоять перед генералом, у которого все ниже на глаза оседали его тяжелые косматые брови.

Где-то на поверхности снова громыхнули разрывы, но в этот раз дальше, чем прежде; генерал настороженно вслушался и, как только эхо разрывов смолкло вдали, спросил у Гунько:

– Вы на лошади?

– Так точно.

– С коноводом? Одну лошадь дадите мне. Поедем в штаб.

Поняв, что самое неприятное минуло, майор Гунько будто стряхнул с себя все время владевшую им скованность школьника перед строгим директором.

– Пожалуйста, товарищ генерал. А ваш адъютант, если угодно, может подождать, я пришлю коня. Это быстро.

– Зачем ждать? – сказал майор-адъютант. – Мы пешком. Коновод поведет.

– Можно и так, – сговорчиво согласился Гунько, и у комбата как-то не в лад с его настроением мелькнуло в голове: какая почтительность! Эту граничащую с угодливостью почтительность Волошин наблюдал в своем командире впервые, никогда не подозревая прежде, что въедливый, желчный майор может оказаться таким покладистым. В другой раз он бы не преминул с удовольствием понаблюдать за новой чертой командира полка, но теперь, взбудораженный всем, что ему предстояло, грубовато спросил Гунько:

– Так мне что, готовиться к атаке?

Командир полка, в затруднении сморщив лоб, повернулся было к нему, потом к генералу, который старательно натягивал на руки перчатки.

– Вот разберемся, и получите приказ.

Волошин неторопливо достал часы:

– Уже почти двадцать два часа, товарищ генерал. В случае чего, когда же мне готовить батальон?

Генерал шагнул к выходу, но, остановившись, сказал с не покидавшей его язвительностью:

– Ишь забеспокоился! Раньше надо было беспокоиться, товарищ комбат.

– Раньше батальон имел другую задачу.

– Наступать – вот ваша задача! – повысил голос генерал. – Наступать! Запомните раз навсегда! Пока враг не изгнан из пределов нашей священной земли – наступать! Не давать ему покоя ни днем ни ночью. Забыли, чьи это слова? Напомнить?

Комбат зло молчал. Против этих слов у него не было и не могло быть возражений, тут он оказался припертым к стене. Это было почти унизительным – молча стоять так, под строгим генеральским взглядом, опустив руки по швам, и чувствовать, как генерал, празднуя над ним побед у, презрительно сверлит его своим начальственным взглядом. Да, он победил строптивого комбата и с высоты своей генеральской власти минуту демонстративно наслаждался этим. Затем протянул руку к палатке, чтобы выйти из землянки, как вдруг остановился, будто припомнив что-то.

– За отсутствие дисциплины в батальоне и эти штучки санитарного инструктора объявляю вам выговор, комбат. Вы слышите?

– Есть! – сжав челюсти, выдавил Волошин.

– Вот так! Получите в приказе по армии.

В мертвой тишине, которая наступила в землянке, генерал еще раз пронзил его властным взглядом и вдруг будто случайно увидел у стенки Джима.

– А собачку вашу мы заберем. Вам она ни к чему – командуйте батальоном. Крохалев!

Палатка на выходе приподнялась, и в землянку влез незнакомый боец в бушлате.

– Крохалев, возьмите пса!

Боец не очень решительно сделал два шага вперед и с протянутой рукой наклонился к Джиму. Пес угрожающе насторожился и вдруг с такой яростью гаркнул, что Крохалев в испуге отскочил к порогу. «Ага, черта он вам дастся! – злорадно подумал комбат. – Берите, ну!»

Генерал, уже приподняв палатку, вдруг обернулся:

– Что, не идет? Комбат, а ну дайте своего человека!

Волошин сжал челюсти, ощущая полный свой крах.

Генерал ждал, но у комбата все не хватало решимости на это позорное в отношении пса предательство.

Пауза затягивалась, генерал ждал, и Гунько деланно встрепенулся от возмущения:

– Вы слышали приказ? Где ваши бойцы? А ну там, в траншее, – живо!..

В землянку ввалился Чернорученко и вопросительно уставился на командира полка. За его спиной из-за палатки выглядывал Гутман.

– Берите собаку! Живо!

Чувствуя, что Джима уже не спасти, Волошин ледяным голосом приказал:

– Гутман, возьмите Джима!

– Куда? Это наш Джим. Куда его брать?

– Прекратить разговор! Выполняйте приказ!

Обезоруженный холодной неумолимостью комбата, ординарец недоуменно пожал плечами:

– Гм! Мне что! Я выполню. Джим, ко мне!

Пес доверчиво подался к Гутману, и тот взял его за ошейник. Джим не сопротивлялся, лишь недоумевающе спокойно посмотрел на комбата. Волошин отвел взгляд в сторону, чтобы не выдать того, что он сейчас чувствовал. Но что понимала собака?

– Вот так! – удовлетворенно сказал генерал. – Проводите к штабу, товарищ боец.

Он включил фонарик, и все они друг за другом вылезли в траншею.

В землянке сделалось тихо, пустынно и холодно. Чернорученко взялся шуровать в печке. Лейтенант Маркин бесшумно вылез из темного угла и сел на свое место за ящиками.

Комбат в сердцах выругался и, рванув палатку, вышел в траншею.