Как уже упоминалось, почти каждый из нас в ДРА сильно терял в весе. Болезненно проходило привыкание к иным климатическим условиям. По пути в отпуск в Москве на меня навалилась такая непреодолимая сонливость, что я чуть не уснул прямо на улице. От нервных перегрузок спал в Баграме 4–5 часов в сутки, просыпался вроде отдохнувший, но часа через 2–3 ощущалась вялость, усталость. Принимал успокаивающие таблетки. Возвратился домой, и в отпуск, и окончательно, с крайне издёрганными нервами. Последние полгода службы в ДРА донимала боль в правой ноге, сильно прихрамывал.
В Минске к тому времени построили метро. Линия его проходила прямо под нашим домом. Меня сильно беспокоил и раздражал шум его поездов, вызываемая ими вибрация. Удивляло, что члены моей семьи, соседи, которых я спрашивал об этом, отвечали, что они ничего не ощущают. Думаю, что причина такой моей повышенной чувствительности — нервное перенапряжение.
Около года после возвращения я каждую ночь видел Афганистан во сне. Сны были на одну тему с небольшими вариациями: я добираюсь до аэропорта, но попадаю в кишлаки, контролируемые мятежниками, и с трудом выбираюсь оттуда. Один мой знакомый — участник Отечественной войны как-то позвонил мне и в разговоре спрашивает: «Видишь во сне Афганистан?» Я удивился: «Откуда ты знаешь?» Он рассказал, что после войны несколько лет видел во сне один сюжет: появляется немецкий танк, их артиллерийское подразделение изготавливается для стрельбы, но вести огонь мешает дерево, и он еженощно пилил это дерево, а когда сваливал, танк пропадал, стрелять было не по чему.
За два афганских года я забыл фамилии, имена, отчества, номера телефонов хорошо знакомых людей, зато помнил много имён и фамилий афганцев, советских военных. Сильно раздражали, обижали, выводили из себя формализм, бюрократизм, невнимание, несправедливость. Сразу после возвращения поехал вместе с женой в санаторий МВД на Кавказ. Местное санаторное начальство, ожидая подношений, дней пять не хотело нас вместе поселить. Я твёрдо собрался уезжать обратно, правда, отдыхавшие там земляки мягко, но настойчиво отговорили меня. Хорошо знакомые, даже друзья, прожившие жизнь в спокойной, мирной обстановке, совершенно не понимали моей жизни там, моего состояния. Это раздражало, обижало, вынуждало замыкаться, молчать. Если встречал кого из знакомых по Афганистану, темой разговоров были только афганские воспоминания.
Периодически появлялась потребность уединиться, без помех предаться воспоминаниям, при этом рассматривал тогдашние снимки, слушал «афганский» фольклор, другие военные песни. Постепенно с годами такие уединения происходили реже и реже, пока я, как говорят медики, полностью не восстановился.
Мне трудно детально описать это состояние реадаптации к мирной жизни. Языком искусства оно точно передано в давнем советском кинофильме «Гадюка», героиня которого — активная участница гражданской войны, оказалась в мирной обывательской среде. Ей было очень тяжело привыкать к новому образу жизни, окружающие её не любили, они, в свою очередь, были чужды и непонятны ей.
Всё это я говорю к тому, что любой, вернувшийся с войны, и тем более на период реадаптации, требует повышенного внимания, участия, помощи. Не случайно одна из «афганских» песен начиналась словами надежды: «А Родина-мать встретит ласково нас…». Меня, к сожалению, и провожали в Афганистан, и встречали неласково.
Ещё в октябре 1981 года, когда я только прибыл в Кабул, причастные к моей ссылке недоброжелатели распустили слух в гарнизоне милиции, а также сообщили моей семье, что я струсил ехать в Афганистан и лёг в Москве в госпиталь. В такую акцию лжи и клеветы трудно поверить, но она была.
По возвращении в конце 1983 года из ДРА я отчётливо понял, что меня не только «не ждали», но посылали меня туда с явным расчётом на то, что я обратно не вернусь, по крайней мере, в Минск. Мне не хотели давать должность в УВД, искусственно обозначали её занятой. Второй секретарь и заведующий отделом административных органов Минского горкома КПБ звонили в управление кадров МВД республики, что горком возражает против моего возвращения на работу в милицию города. Меня назначали в аппарат МВД на более низкую должность, чем я занимал до Афганистана. Такое понижение после труднейшей афганской командировки, с которой я справился без каких-либо замечаний, конечно, больно ранило меня, особенно в тогдашнем моём реадаптационном состоянии.
Примерно через год меня всё же возвратили на должность заместителя начальника УВД. При этом мне пришлось пройти унизительные собеседования у различных чинов партийной иерархии. Один из них без какого-либо стеснения достал из сейфа письмо, присланное из исправительной колонии взяточником по одному из дел, которое я упоминал (письмо, как я понял из разговора, поступило ему по неофициальным каналам), и, зачитывая выдержки из письма, вопрошал: как и о ком допрашивали этого взяточника во время дознания, часа полтора поучал меня, допытывался, кому я сообщал информацию по этому делу о нём.
Несколько месяцев спустя начались перемены, называвшиеся перестройкой, стали критиковать застойные порядки. Начальство, видимо, почувствовало определённое неудобство от демонстративно несправедливого отношения ко мне, и в начале 1986 года меня повысили, назначив заместителем министра. Когда же растерянность и беспокойство у начальства прошли, оно стало гнуть в отношении меня прежнюю линию дискриминации. Из моего ведения изъяли службу БХСС, а затем и следствие, хотя оно было моей специальностью, которой я отдал тридцать лет жизни. Мне поручили вести вневедомственную и пожарную охрану, далёкие от влияния на процесс расследования преступлений. За пять лет работы заместителем министра мне не присвоили очередное звание, предусмотренное по этой должности, что очень ясно подчёркивало, и не только для сотрудников системы МВД, моё опальное положение.
Аппарат МВД кишел партийными функционерами, среди них были и доверенные бывших городских партийных лидеров, получивших продвижение на республиканский уровень. От этого круга людей, ревниво оберегавших свои корпоративные интересы, я постоянно ощущал дистанцию отчуждения, морально-психологическое давление. Профессионально и с точки зрения морали я был неуязвим, и им оставалось изощряться в интригах и подножках. Использовались для этого любые поводы: моё активное участие в эксперименте по реформированию следственной службы, высказанные мной официально критические замечания по стилю работы министерства, мои симпатии к процессам расширения свободы и демократии в обществе, которых я не скрывал. Начальник политотдела МВД в конце 1988 года как-то съязвил мне: «Мы раскопали, что Вы в родстве с тем Быковым». Имелся в виду писатель Василий (Василь) Владимирович Быков, с которым я имею честь быть только однофамильцем, и в которого тогда летело много критических стрел в партийной прессе.
В такой обстановке даже министр, оказывавший ранее большую поддержку на моём трудном служебном пути, поддался стадному азарту преследования и унижения меня.
В 1991 году уже новый министр неожиданно объявил, что меня увольняют на пенсию. Никаких претензий ко мне он не предъявил, сослался лишь на категорическое требование председателя правительства республики. Через несколько дней было подписано правительственное распоряжение об освобождении меня от должности. Ни в Совет Министров, ни в ЦК КПБ меня не пригласили, мотивов увольнения не объяснили. Принимавшие это решение проигнорировали положительную аттестацию по службе, ещё работоспособный возраст (мне было 53 года), мой «афганский» и «чернобыльский» статус, наличие у меня на иждивении двоих детей, содержать которых пенсионеру в то время было весьма непросто. До издания приказа об увольнении, когда я продолжал ещё числиться в кадрах МВД, в Минске проводилось собрание сотрудников системы МВД СССР — участников афганской войны. Из разных республик, областей прибыли многие из тех, с кем я служил в Афганистане. Меня на эту встречу не пригласили, чему немало удивились коллеги — «афганцы», тем более, что тогдашний министр внутренних дел республики тоже был «афганцем».
Так мне в очередной раз аукнулась моя активность в борьбе с коррупцией. Как писал Шекспир: