Наша старая добрая фантастика. Создан, чтобы летать (сборник)

Биленкин Дмитрий Александрович

Колупаев Виктор Дмитриевич

Шалимов Александр Иванович

Якубовский Аскольд Павлович

Юрьев Зиновий Юрьевич

Пухов Михаил Георгиевич

Абрамов Сергей Александрович

Штерн Борис Гедальевич

Другаль Сергей Александрович

Панасенко Леонид Николаевич

Назаров Вячеслав Алексеевич

Гуревич Георгий Иосифович

Руденко Борис Антонович

Савченко Владимир Иванович

Амнуэль Павел

Снегов Сергей Александрович

Головачёв Василий

Фантастика, как всякое творческое явление, не может стоять на месте, она для того и существует, чтобы заглядывать за видимый горизонт и прозревать будущее человека и планеты. …

Для этого тома «старой доброй фантастики» мы старались выбрать лучшие, по нашему разумению, образцы жанра, созданные в период c 1970-го по середину 1980-х годов. …

Плодотворно работали «старики» — Г. Гуревич, А. Шалимов, С. Снегов, З. Юрьев, В. Савченко. Появились новые имена — Л. Панасенко, С. Другаль, В. Назаров, А. Якубовский, П. Амнуэль, Б. Штерн, В. Головачев, Б. Руденко. «Новички» не сменили, не оттеснили проверенных мастеров, они дополнили и обогатили нашу фантастику, как обогащают почву для будущего урожая.

Этот том мы назвали «Создан, чтобы летать», по заглавию рассказа Д. Биленкина, вошедшего в сборник. Название символическое. И не потому, что перефразирует известную цитату из Горького. Что там ни говори, а фантастика — литература мечты, человек от рождения мечтал о небе и звездах. А первой к звездам его привела фантастика.

Составитель Александр Жикаренцев.

 

 

Дмитрий Биленкин

Чужие глаза

Солнце здесь было не ярче чугуна, а о планете и говорить нечего. По сравнению с ее диском, который заполнял обзор, космос был средоточием света. Глядя на нее, капитан Зибелла молча опустил оттопыренный книзу палец. Жест, каким римляне обрекали гладиатора на смерть, тут был, пожалуй, уместен.

Тем не менее мы ждали, что покажут локаторы. Ирина налила всем кофе, но я не притронулся к чашке. Как-никак это была первая встреченная нами планета черной звезды.

По интеркому был слышен разговор телеметристов.

— Расстояние?

— 0,7 расстояние.

— Информационная активность?

— Нулевая активность.

Правила соблюдались неукоснительно. «Информационная активность разведки должна соответствовать информационному уровню планеты» — примерно так звучало требование. Попросту говоря, мы должны были убедиться, что на планете нет даже самых примитивных приемо-передающих станций, которые могли бы засечь сигналы наших локаторов и тем самым обнаружить нас прежде, чем мы того пожелаем.

Но на планете, как и следовало ожидать, все было тихо.

— Капитан Зибелла! Разрешите включить локаторы?

— Не понял, повторите, как должно.

В интеркоме кто-то тяжко вздохнул. Зибелла был верен себе. Во всем космосе трудно было найти другого столь пунктуального капитана. Злые языки говорили, что он и не женился до сих пор лишь потому, что на сей счет не выработано инструкций. Возможно, Зибелла кое в чем действительно перебарщивал, но, как бы там ни было, и люди и механизмы под его началом работали безукоризненно.

— Виноват! — звонко отдалось в интеркоме. — Расстояние 0,5 орбитального полета, информационная активность объекта — ноль, пассивная видимость объекта — ноль, прошу дать разрешение на локацию.

— Вас понял, орбитальное расстояние 0,5, нулевая активность, нулевая пассивная видимость, разрешаю использовать локаторы.

Мы все, включая Зибеллу, с нетерпением уставились на экран. Шли секунды, в течение которых автоматы, ощупывая пространство, выбирали самый подходящий для пробоя вид излучений, самую оптимальную частоту (запретными были лишь опасные для органики частоты). Краем глаза я следил за иллюминатором; там все было чернее сажи. Нам, привыкшим отождествлять видение со светом, трудно было поверить, что локаторы с ней справятся.

Мы ждали худшего (случалось, что атмосферы оказывались непробиваемыми), и, когда изображение наконец возникло, Ирина пустилась в пляс. Заулыбался даже Зибелла. Еще бы! Словно кто-то рванул занавес, за которым был сияющий полдень.

В рубку, потирая руки, вбежал Лео.

— Ну каково? — осведомился он, будто сам, без всяких там автоматов обеспечил столь изумительное изображение.

Ответа не последовало, ибо в эту секунду мы увидели хижины.

Мало что так действует на человека, как вид планеты, которую ты открыл. Все тело и весь твой разум становятся придатком глаза, который не смотрит, а пожирает развертывающийся пейзаж. Вот эти рваные, хаотичные громады гор с неземными сапфировыми ледниками… Вот эти похожие на след птичьих лап штрихи оврагов… Вот это непонятное бледно-розовое пятно… Вот этот чеканный блеск моря… Всего этого никто никогда не видел. Ты первый.

А уж если обнаружена жизнь… Тут бессмертную душу отдашь, лишь бы поскорей вступить на поверхность. Но времена Колумба, увы, миновали. Сводом правил, который регламентирует обследование безжизненных планет, можно убить человека, но его объем и вес ничто по сравнению с томом, определяющим метод подхода к планете, где есть жизнь и, возможно, разум. И уж будьте уверены, Зибелла выполнил все до последней запятой.

Мы педантично обследовали планету с высокой орбиты, с промежуточной, с низкой; провели топографическую съемку, гравитационную, магнитометрическую, радиолокационную, термодинамическую и прочая, и прочая. Мы делали то, что совершенно необходимо было сделать; и то, что желательно было сделать; и то, чего можно было не делать, но что на всякий случай не мешало бы сделать. Мы едва не утонули в хлынувшей информации. «Каши маслом не испортишь», — повторял Зибелла, у которого от бесчисленных забот, кстати говоря, совершенно пропал аппетит. Но мы не роптали, потому что планета оказалась прелюбопытнейшей.

Не получая от звезды тепла и света, она должна была представлять собой мертвую льдышку. Но хотя климат, по нашим понятиям, был суров, ее, пожалуй, можно было назвать цветущей. Тепло в отличие от Земли ей давали собственные недра; и это тепло великолепно удерживалось атмосферой. Растительность существовала за счет тепловой энергии, тут секрет был ясен. А вот что касается обитателей хижин…

Скользя по орбите, мы не могли их как следует различить. И только когда наступил этап разведки с помощью атмосферных автоматов, нужное увеличение было наконец достигнуто.

У Лео при их появлении на экране вырвался нервный смешок. Сложением и ростом существа походили на пингвинов, а их свободные конечности явно напоминали руки. Но все остальное… Вообразите себе голову в виде увенчанной лавровым венком дыни. Вообразите себе пульсирующий треугольный клапан посредине такого вот, с позволения сказать, «лица». Прорези там, где у нас уши. И ни малейшего признака глаз! Вот что бесповоротно лишало их сходства с человеком — отсутствие глаз.

А между тем конусовидные домики этих существ были окружены взрыхленными участками, на которых что-то росло. Кроме того, хижины имели дверь. Настоящую дверь на ременных петлях.

Отделенные многими десятками километров, мы с трепетом смотрели на эти самые двери, понимая, что они значат.

— Оркестр, туш! — не совсем удачно выкрикнула Ирина.

Казалось, Зибелла ничего не слышал. Он возвышался над экраном, по которому двигалось маленькое, несуразное, разумное существо, и лицо у капитана было такое, словно он хотел прижать чужеземца к своей широкой груди.

Но едва утихли первые восторги, как мы стали замечать необъяснимые факты.

Животное рванулось, когда до него осталось шага три, и, семеня на коротких, как колышки, ножках, понеслось по прямой. Но на пути у него была Ирина. Она вытянула ногу наперерез мчащейся бочкообразной туше. Рога животного звякнули о металл. Оно пискнуло и метнулось вправо.

Все было как обычно. За небольшим исключением все животные подпускали нас и затем спасались бегством, не замечая при этом даже самых явных препятствий. Можно было твердо сказать, что они слышат звук шагов, но нас они не видят. Как, впрочем, и все остальное. Безглазая, словно в пещерах, жизнь.

Да тут и были самые настоящие пещеры! Пещеры мрака. Наблюдая сверху, мы так привыкли, что над планетой светит солнце — наше радарное солнце, что темнота внизу подействовала угнетающе. Темнота и связанные с ней мысли. Растения здесь не тянулись вверх, как на Земле, а жались к почве. Обесцвеченные рыхлые пластины листьев стлались ярусами, и чем выше, тем тоньше и шире были эти мертвенные грибовидные пластины. С них капала, свисала зеленовато-желтая, омерзительная слизь, точно вся растительность страдала насморком. Смотреть под ноги было противно, но и небо не радовало — там, в кромешной темноте, перепархивали какие-то блеклые тряпки: здешние, так сказать, птицы. Нет, человеку тут явно было не место.

Двигаясь за остальными, я малодушно благодарил судьбу, что я здесь всего лишь недолгий гость. Открыл и разведал — вот вся наша забота. А кому-нибудь придется здесь жить. Потому что планета потребует стационарного наблюдения. Это годы одиночества и мрака, долгие и тоскливые годы, о которых лучше не думать, даже если они выпали не тебе, а другому.

Постыдное чувство, но, продираясь во мраке среди осклизлых зарослей, я радовался, что у меня есть «обратный билет».

К хижинам мы подходили не таясь, поскольку тут не было глаз, которые бы заметили свет наших прожекторов. Нас мог выдать только звук, но мы не собирались приближаться вплотную.

И все же по чисто земной привычке мы залегли в «кустах», то есть в ноздреватых, как сыр, пластинах какого-то местного растения. Смешно, если вдуматься, но нам было не до смеха. Вот уже сколько времени мы старались понять, как может существовать этот слепой мир, — и безуспешно.

В том, что он слеп, мы уже не сомневались. Ни животные, ни обитатели хижин не обладали дальновидением. У них не было глаз, и это понятно. Но у них не было и органов, которые бы восполняли отсутствие глаз! Органов, которые позволяли бы замечать далекие предметы подобно тому, как это делает хотя бы летучая мышь. Слух? Он был развит не лучше, чем у нас. Обоняние? На уровне собаки. Какое-то неведомое нам шестое, седьмое, десятое чувство? Мы, однако, не раз наблюдали, как бегущее животное с размаху тыкалось в препятствие, подобно тому как четверть часа назад бочкообразное существо ткнулось в Иринину ногу.

Конечно, все это можно было объяснить. К чему дальновидение на планете, которая, в сущности, не что иное, как огромная космическая пещера?

Отличное объяснение, только оно никуда не годилось. Потому что животные здесь бегали, и быстро. А где бег, там и видение, иначе это уже не образ жизни, а чистое самоубийство.

Все, что мы в этом смысле наблюдали, было таким же абсурдом, как если бы толпы слепых вздумали разгуливать по автомагистрали. Такой мир просто не мог существовать, а здесь вопреки всему он жил и здравствовал. В последнем мы, впрочем, были не слишком уверены…

Наши бьющие на сотни метров прожекторы ярким светом заливали группу хижин, которые казались необитаемыми. От всего этого оставалось впечатление каких-то неправдоподобных декораций, сценической площадки, которую покинули статисты. Казалось, вот-вот раздастся голос режиссера, что съемки окончены, и мы, облегченно вздохнув, разойдемся.

Но время шло, а ничего не менялось. И мы вздрогнули, когда дверь отворилась и наружу вышел тот, кого мы ждали.

Прижимая к боку какой-то объемистый сосуд, он постоял немного (свет бил ему прямо в «лицо») и двинулся по тропинке, свободной рукой время от времени касаясь нависающих сбоку листьев. И вот это на ощупь бредущее существо вскапывало те поля, которые окружали поселок?! Строило жилище? Охотилось? В это невозможно было поверить. Но ведь кто-то все это делал?

Он продолжал двигаться, все так же касаясь кромки листьев.

Наши прожекторы следовали за ним. Они высвечивали даже вздутия мускулов. Земной опыт бурно протестовал против того, что мы видели. Казалось, существо вот-вот обернется в сторону пылающих электрических глаз, издаст вопль ужаса и скроется в темноте. Наши пальцы невольно легли на выключатели, и нам стоило труда их снять.

Проследив взглядом направление тропинки, мы поняли, куда и зачем бредет наш незнакомец. Он шел к крохотному озерцу, и чем ближе он к нему подходил, тем неуверенней делалась его походка. Местность тут была открытой, и он несколько раз нагибался, пробуя почву. Край берега он ощупал ногой и, лишь убедившись, что перед ним вода, опустил сосуд.

Теперь ему предстоял обратный путь. Он двинулся правильно, но тут в тени листьев мелькнуло тело какого-то животного. Мы не успели его толком разглядеть, так быстро оно мелькнуло. Но обитатель хижины уловил его присутствие. Он стремительно обернулся и кинулся в сторону. Потом замер. Он не был человеком, даже вовсе не был на него похож, но мы видели, как ходит его грудная клетка, нам передался его страх, и на мгновение между нами и этим сыном вечной ночи установилось что-то похожее на родственную связь. Мы даже вскочили, готовые бежать ему на помощь.

Этого не потребовалось, хищник исчез. Обитатель хижины взял половчее сосуд, замотал своей увенчанной «лаврами», точнее рогами, головой и пошел… Не к дому. Его движения не изменились; он так же нагибался, пробуя почву, только теперь ему мешал наполненный водой сосуд. И шел он не к хижинам, а прочь от хижин, туда, где путь ему преграждал обрыв.

Я слышал тяжелое дыхание друзей и был в таком же замешательстве, как они.

Предупредить об опасности? Ну а если ему нужен именно обрыв?

Он уже подходил к нему. До края оставалось совсем немного. И тут он как будто почуял неладное. Он затоптался на месте, его голова задвигалась, словно он пытался что-то увидеть. Потом он взял левей. Но обрыв заворачивал, избегнуть его можно было, лишь круто взяв назад. Мы ждали, что он это сделает. От провала его отделяли какие-то сантиметры. Он замер.

Нелепая, увенчанная «лаврами» голова в овале прожекторного света. Быстро пульсирующий треугольник рта на безглазом лице…

— Назад, назад! — не выдержала Ирина, будто он мог слышать радио.

Он сделал шаг. Туда, в черноту. Даже падая, он не выпустил сосуд с драгоценной водой. Донесся вскрик…

То, чему мы не хотели верить, оказалось истиной. Этот мир был слеп, но он стал слеп недавно.

— Вы не хуже меня знаете, что этого нельзя делать, — сказал Зибелла.

— У нас нет выхода, — повторила Ирина.

Мы стояли над трупом аборигена и не знали, как быть. В тупик нас поставило одно весьма разумное правило. Чтобы понять, какая беда обрушилась на планету, нам надо было забрать и проанатомировать безжизненное тело. Но было ли оно таким в действительности? Этого нельзя было сказать наверняка без тщательного исследования высших животных планеты, которым мы еще не занимались. А не зная ничего о физиологии аборигенов, мы запросто могли стать убийцами того, кто, по нашим понятиям, был мертв, а по здешним, не исключено, всего лишь лежал без сознания.

Но и медлить было нельзя.

— Предлагаю интроскопию внутренних органов, — сказала Ирина. — Прямо тут, на месте.

Зибелла ответил так, как и я бы ответил на его месте.

— Конечно, это самый разумный выход. Но можете ли вы гарантировать, что просвечивание ему не повредит? Вы можете положиться на точность такого диагноза и без вскрытия определить, жив он или умер?

«Ну все, — додумал я. — Ничего нельзя гарантировать, если организм аборигена не похож на человеческий. Да что же это такое? — спросил я себя в отчаянии. — Мы сами себя связали по рукам и ногам, когда надо действовать, действовать, действовать! Будь на месте Зибеллы кто другой…»

— Да, — сказала Ирина. — Я могу дать полную гарантию.

Мне показалось, что я ослышался. Но слова Ирины были ничто по сравнению с ответом Зибеллы.

— Действуйте, — сказал он.

И все. Знал ли Зибелла, что Ирина покривила душой? Вероятно. Нелепей, однако, было другое: даже сейчас Зибелла не нарушил букву правил! Ибо «в решении сугубо специального вопроса капитан обязан полагаться на мнение специалиста». Вот он на него и положился. И не снял с себя ответственности: мог бы промолчать или возразить, а вместо этого отдал подтверждающий приказ.

Вот и пойми человека, которого ты вроде бы знаешь наизусть. Ничего удивительного, впрочем. Если противоречия — неотъемлемое свойство окружающего мира (а так оно и есть), то нелепо предполагать, что когда-нибудь возникнет порода людей, лишенная неожиданных противоречий характера.

— Он мертв, — сказал Ирина, отрываясь от приборов.

Мы доставили тело на корабль.

То, что мы выяснили, лишь усугубило загадку. Изучение погибшего показало, что у обитателей планеты имелся орган дальновидения — тот самый смешной «лавровый венок» на голове. Это и были его «глаза», улавливавшие, понятно, не свет, которого здесь не было, а тот пучок ультракоротких радиоволн, который посылала звезда и который мог пробиться сквозь здешнюю атмосферу.

Их радиосолнце, по нашим понятиям, еле брезжило в небе. Но для них, разумеется, сумрачный мир вовсе не был сумрачным, так как эволюция создала невероятно чувствительный орган восприятия. Благодаря своим рогам-антеннам они, верно, как и мы, могли любоваться закатами, красками растительности, переливами бликов, зыбью морской волны, всем тем, что составляет зримый мир, даже если этот мир отраженных радиоволн, который мы, люди, представить не в состоянии.

Так было, пока они не ослепли.

Внешне их рога-антенны не имели повреждений, они просто не функционировали, и мы не могли понять почему.

Напрашивалось два объяснения. Внезапная эпидемия. И еще. Мы бы не ослепли, если бы наше солнце вспыхнуло вдвое ярче, потому что у нас есть веки. А у них не было, да и не могло быть заменителей век, потому что пронизывающая способность даже сверхкоротких радиоволн несравнима с проникающими возможностями света.

Прекрасные гипотезы, только они никуда не годились. Что это за эпидемия, которая так быстро поразила всех обитателей планеты? Внезапное усиление радиояркости звезды, конечно, могло дать такой эффект, но у нас имелись замеры, которые показывали, что, по крайней мере, во время нашего пребывания звезда вела себя смирно.

Мы спорили часов шесть и разошлись удрученные. Отгадка была где-то рядом, мы это чувствовали, и собственное бессилие настолько раздражало, что хотелось поступить с мозгом, как с барахлящим прибором, — хорошенько стукнуть его.

Мне не спалось, подозреваю, что и остальным тоже. Едва я закрывал глаза, как передо мной вставала замершая на краю пропасти фигура. Я слышал его крик…

Я предпочел открыть глаза, хотя в каюте было совершенно темно. Темно, как на самой планете. Нет, так нельзя, подумал я. Мы ничего не сможем добиться, если не сумеем выйти за предел земных представлений.

Интересно, а как это сделать? Весь строй наших мыслей, вся наша психология настолько неотделимы от Земли, что отрешиться невозможно. Впрочем, не совсем так. Мы побывали уже на многих планетах, и от земных представлений мы отстраниться, пожалуй, все-таки можем. Не вполне, но можем. А вот от представлений, связанных с Солнцем, избавиться куда трудней. Где бы мы ни были, мы окружаем себя светом, атмосферой солнечных лучей. И ничего тут не поделаешь. Мы можем знать и знаем, что существуют другие виды света, мы пользуемся ими, мы создали инструменты, которые видят иначе, чем мы, но, употребляя их, мы все равно сводим то, что они дают, к зримым картинам либо к отвлеченным символам. Разум — наш поводырь, но глаз — его самый доверительный советчик. Попробуй замени его радиоглазом хотя бы… С машиной эту операцию проделать можно, а с человеком нет.

Что, это, пожалуй, идея! Спустить вниз кибера с радиоглазом той же избирательной способности, той же чувствительности и посмотреть, что с ним будет.

В волнении я зажег свет. Как это всегда бывает после темноты, несколько секунд я видел лишь плоские, до боли яркие размывы предметов. «Вот так было и на планете, — подумал я. — Опаляющая глаз вспышка, а потом слепота и мрак… У бедняг не было век. Поэтому…»

Мое сердце гулко стучало. Мы искали вспышку, потому что весь наш опыт твердил, что ослепить может лишь мгновенная сильная вспышка. А что, если искать надо другое? Это мы можем захлопнуть веки, а они нет. Тот уровень радиояркости звезды, который в силу его постоянства мы сочли нормальным, на деле им не был. Могло так быть?

Этим все объяснялось.

Ничего этим не объяснялось! Даже если бы у нас, на Земле, солнце раз в миллион лет в течение всего месяца-двух светило вдесятеро ярче, то эволюция учла бы это обстоятельство. Тем более здесь. Не могло же так быть, чтобы звезда всегда светила ровно, а к нашему прилету вдруг взяла да и устроила катастрофу. То есть, конечно, и такое возможно, но это уж слишком невероятное совпадение.

И все же здесь что-то есть… В совпадении самих моментов. Как будто наш прилет… То, как мы приблизились, то, как мы…

Не одеваясь, я ринулся в аппаратурную. Лео был еще там, и он выпучил глаза, но я не дал ему сказать ни слова.

— В каком диапазоне работают наши локаторы?

— Сейчас взгляну. А что?

— Ты не знаешь?!

— Запомнишь тут, когда столько дел… Автоматы сами… Да что с тобой?!

Но я уже сам прочел показания автоматов.

— Лео, умоляю, примерно, хотя бы примерно, какова интенсивность локаторов у поверхности? Порядок, ты можешь назвать порядок?

Он назвал порядок. Он еще ничего не понимал. А у меня все плыло перед глазами.

Наша автоматика выбрала как раз те частоты, для которых атмосфера была наиболее прозрачной и которые именно поэтому были здесь «светом жизни». Только наши приборы были менее чувствительны, чем «глаза» обитателей планеты, а видеть мы хотели как можно лучше. Вот локаторы и вспыхнули палящим солнцем.

Мы сами ослепили здешний мир, ибо были убеждены, что особенности человеческой физиологии — наше и только наше личное дело.

Что-то говорил Лео, но я его не слышал. Я видел черную планету, где нам теперь долгие годы предстояло спасать то, что еще можно было спасти. Мысль об удручающем аде, который нас ждет, как ни странно, доставила мне облегчение.

 

Виктор Колупаев

Девочка

1

Это произошло однажды вечером в конце мая.

В квартиру кто-то настойчиво позвонил. Я открыл дверь и увидел на пороге девочку лет семи-восьми. Она была в белом коротеньком платьице, маленьких туфельках-босоножках и с большим белым бантом на голове. В руках она держала ученический портфель.

— Здравствуйте, маленькая волшебница, — сказал я. — Вы ко мне?

Она весело рассмеялась, бросила портфель и кинулась ко мне на шею:

— Здравствуй, папка! Какой ты смешной сегодня!

Я оторопел на мгновение, но тут же пришел в себя и опустил девочку на пол.

— Как ты сказала? Папка?

— Папка! Папуля! Папочка!

— Вот как… Это даже интересно. Что же мы стоим в таком случае на пороге? Проходи.

Она схватила портфель, вприпрыжку вбежала в комнату, бросила портфель на диван, мимоходом потрепала по спине лениво дремавшую кошку, потрогала колючие иголочки кактуса, росшего в горшке на подоконнике, открыла книжный шкаф, переставила стулья и произвела еще немало перестановок, напевая вполголоса какую-то детскую песенку. А я продолжал стоять, наверняка с открытым ртом и предельной степенью недоумения на лице. Как только нервный шок начал немного проходить, я понял, что, несмотря на загадочность, появление этой девочки в моей квартире мне очень приятно. Я даже пожалел, что эта девочка не живет в нашем подъезде. Я бы приглашал ее иногда к себе в гости, а она вот так носилась бы по комнате, совершая беспорядки, непосредственная и веселая, маленькая и легкая, стремительная, как солнечный зайчик. Вот только: «Здравствуй, папка!» Что это? На детскую шутку мало похоже. Может быть, пошутил кто-нибудь из взрослых? Но это было бы слишком жестоко по отношению к самой девочке. А вдруг она перепутала дом? Сейчас ведь все дома одинаковые. Но в таком случае я должен был походить на ее отца. Тоже маловероятно. Тем не менее что-то нужно было делать, и я отложил решение непосильных для меня загадок. Только сама девочка могла мне помочь.

— Ну, раз уж ты пришла, то что бы нам купить к чаю?

— Ах, папка! — укоризненно ответила она. — Ну конечно, эклер «Снежный». Как будто ты не знаешь!

— Да, да, — поспешил ответить я. — Как я мог забыть?

— Папка, ты иди в магазин, а я полью цветы. Они у нас совсем засохли. Наверное, я забыла их полить вчера.

— Отлично, — сказал я, надевая пиджак. — Я мигом вернусь. Чайник я сейчас включу, а ты его не трогай. Договорились?

— Договорились, папа, — и она, снова что-то замурлыкав, достала из кухонного шкафа графин и стала наполнять его водой.

Я захлопнул дверь квартиры, спустился вниз и зашел в ближайший кондитерский магазин. Минут через пять я вернулся, неся коробки с пирожными и конфетами.

Девочка сидела посреди комнаты, пытаясь растормошить кошку, которая упорно свертывалась клубком, отказываясь играть. Пустой графин стоял рядом. Цветы были политы.

— Ну вот я и вернулся. И чай, наверное, уже готов. Посмотри-ка, что я тебе принес!

Я разложил коробки на столе, и девочка сама открыла их. Через несколько минут на столе уже стояли варенье, сахар и чашки с дымящимся чаем. Мне было приятно чувствовать себя гостеприимным хозяином.

— Ну что ж, начнем, — сказал я. — Прошу садиться, волшебница.

Уговаривать ее, конечно, не пришлось. Некоторое время мы молча прихлебывали чай и шарили в коробках, выбирая что-нибудь по вкусу. Я окончательно убедился, что вижу эту девочку впервые. Ни у кого из моих друзей и знакомых не было такой.

Она вела себя так, словно действительно была дома. Ни тени смущения или робости. Предметы в комнате, казалось, тоже были ей знакомы и известны. Нашла же она сразу графин. Около стены стоял стул. Это она его поставила. Значит, полит и маленький кактус на книжном шкафу. А его не сразу-то и заметишь.

— Знаешь, папа, — сказала она, смешно сморщив носик, — я сегодня получила четверку по русскому языку. За диктант.

По некоторым ноткам в ее голосе я понял, что она немного расстроена этим событием.

— Как же так?

— Так, — внимательно посмотрела она мне в глаза. — И четверочка-то такая, ближе к тройке. — И немного помолчав: — Нет, папочка, не выйдет из меня отличницы. Я же ведь стараюсь.

— Ну, ничего, — сказал я и даже осмелился потрепать ее по волосам. — На следующий год ты уж как следует поднажмешь. Правда ведь?

— Правда, папка! — И она снова вся засияла, словно крохотное солнышко радости и света. Маленький солнечный зайчик!

— Скажи, папа, почему, как только мама куда-нибудь уедет, ты всегда что-нибудь в квартире сделаешь по-своему?

Вот как! Значит, еще и мама! А впрочем, почему бы и нет. Мама обязана быть.

— Ну и что же я сделал по-своему?

Она кивнула головой в сторону окна:

— А шторы?

— Что шторы?

— У нас таких не было.

— Ну, это я купил вчера… то есть сегодня. А знаешь что? Давай с тобой играть? Будем пить чай и играть.

— За столом?

— За столом. А мы будем не спеша пить чай и не спеша играть.

— Ну, давай…

С этой девочкой было очень интересно говорить. Меня только смущало то обстоятельство, что она называла меня папой. И еще. Я даже не знал ее имени. Спрашивать прямо мне было почему-то неудобно. Может быть, потому, что это расстроило бы игру. Все-таки наверняка игру. Какой же я папа, если не знаю, как зовут дочь.

— Мы будем играть с тобой в такую игру. Представим, что мы друг друга не знаем. Хорошо?

Она весело рассмеялась и пододвинула поближе к себе коробку конфет.

— Ну тогда начали. Мы не знаем друг друга… Девочка, как тебя зовут?

— Оля.

— Чудесное имя.

— А как зовут вас?

— А меня зовут, — я набрал полную грудь воздуха и низким, насколько было возможно, голосом пробасил: — Онуфрий Балалаевич.

Она даже подпрыгнула от восторга на стуле и засмеялась так, словно по комнате рассыпались серебряные колокольчики.

— Ой, папка! Смешной! А почему тебя все зовут Григорий Иванович? А иногда, — тут она прижала палец к губам, словно доверяла большую тайну, а иногда Григ.

Теперь подпрыгнул на стуле я. Но только не от восторга, а от неожиданности. Подпрыгнул да еще подавился горячим чаем. Солнечный зайчик с огромным белым бантом на макушке тихо повизгивал от распиравшего его смеха.

Я фыркнул, прокашлялся, взял себя в руки и сказал:

— Мы же договорились играть. Значит, пока меня нельзя называть папой. А откуда ты знаешь, что меня зовут Григорием Ивановичем, или Григом?

— А откуда ты знаешь, что меня зовут Оля?

— Я этого не знаю.

— Так ведь это в игре. А вообще, откуда ты знаешь, что меня зовут Оля?

Я чуть было не брякнул, что я ее вообще не знаю, не только что ее имени, но вовремя спохватился.

— Ну, видишь ли, папы обычно знают, как зовут их детей. Они сами выбирают им имена. Вот и я… А откуда ты знаешь мое имя?

— Я же слышу, — и она постучала пальцем по своему уху.

— Понятно, — сказал я, чувствуя, что все больше и больше запутываюсь. А в каком классе ты учишься? И в какой школе?

— В первом классе «Б». В школе… в первой школе.

— Это здесь, недалеко, за углом? На Зеленой улице?

— На Зеленой… Можно, я еще съем пирожное, папа?

— Конечно, Оленька. — Я, наверное, придумал хорошую игру. Но я был настолько растерян, что потерял способность задавать вопросы, кроме таких: «Как зовут твоего папу?» и «Откуда ты взялась здесь?»

Мы еще минут пятнадцать продолжали играть в придуманную мною игру. Причем девочка показывала поразительную осведомленность обо всем, что касалось меня. Я же удивлялся все больше и больше и наконец понял, что игра ей надоела. Уж очень скучные и нелепые вопросы я задавал.

— Я вымою чашки, папочка, — сказала она.

И, не дожидаясь ответа, потащила посуду на кухню.

Я уселся в кресло и закурил. Через открытую дверь мне была отчетливо видна фигурка девочки, ее загорелое лицо, на котором все время менялись выражения. Она то смешно поджимала губы, когда капли горячей воды брызгали ей на лицо и на руки, то удивленно смотрела на дно чашки, подставленной под струю, где в бешеном водовороте кружились черные чаинки. Ее вздернутый носик выражал любопытство, черные стремительные глаза — нетерпение, плавные движения рук — вполне осознанное чувство грации и пластичность. Все в ней было противоречие. Я подумал, что, наверное, невозможно заранее предугадать, что она сделает в следующее мгновение. А белый огромный бант на макушке окончательно утвердил меня в мысли, что эта девочка — солнечный зайчик.

— Папа, — вдруг сказала она, — почему ты так смотришь на меня?

— Извини, Оленька. Я задумался.

— А почему ты куришь?

Я недоуменно пожал плечами.

— Ты ведь раньше не курил.

— Ах да. Это я так. Просто… Случайно… — Наконец-то она сказала такое, что ко мне не относилось. Я курил давно и ни разу не бросал. Значит, она знает обо мне не все.

Девочка вприпрыжку выбежала из кухни, подскочила к радиоприемнику с проигрывателем, включила и, открыв дверцу тумбочки, начала рыться в пластинках.

— Папка, ты будешь танцевать со мной лагетту?

— Конечно, буду, Оленька. Только тебе придется меня научить. Я никогда не танцевал лагетту.

— Ох и хитрый, папка! Ведь мы с тобой почти каждый день танцуем лагетту. Притворяешься?

— Давай договоримся, что я забыл этот танец. А ты меня будешь учить.

— О-е-ей! — погрозила мне пальцем девочка и снова начала переставлять пластинки. — Пластинки куда-то убежали, папочка. Может быть, у них есть ножки?

— Это, наверное, проделки Матильды, Оленька. — Матильда лениво шевельнула хвостом, услышав свое имя. — А шейк или чарльстон тебя не устраивает?

— Устраивает, — ответила девочка.

И мы стали отплясывать чарльстон.

— Тебя, папочка, не перетанцуешь, — сказала девочка, смеясь.

— Да я уже и сам с ног валюсь.

Танцы кончились. Девочка села за рояль. Старый беккеровский рояль, на котором играло много поколений моих предков. Играла она неважно, но очень старательно, отсчитывая доли такта вслух. Потом вдруг захлопнула крышку рояля и сказала:

— Все равно мне Ксения Николаевна больше тройки не поставит.

— Если ты очень захочешь, то поставит.

— Я поиграю вечером. А вообще-то этот контрданс мне не очень нравится. Вот так, папочка!

— Ну, Ксения Николаевна, наверное, знает, что тебе нужно играть.

— Я пойду к Марине, папа. Сначала мы с ней поиграем, а потом сделаем уроки. Хорошо?

— Хорошо, Оля. Иди, конечно.

Девочка взяла портфель, помахала мне рукой и выскочила за дверь. Я бросился вдогонку за ней и крикнул:

— Оля! Ты еще зайдешь ко мне?

— Что, папа? — ответила она звонким голосом откуда-то уже снизу. — Что ты сказал?

— Я говорю, чтобы ты долго не задерживалась.

— Хорошо-о-о!

Хлопнула входная дверь. Я вернулся и попытался читать книгу, но это заняло меня ненадолго. Я почему-то ждал, что девочка придет снова.

Но она не пришла в этот вечер.

2

Утром я, как обычно, наскоро позавтракав, уехал на испытательный полигон. Он был расположен километрах в пятнадцати от Усть-Манска, недалеко от реки, на небольшом, слегка волнистом плоскогорье. Полигон занимал площадь в пять-шесть квадратных километров. Приземистые, но просторные корпуса лабораторий были на первый взгляд разбросаны в совершенном беспорядке по территории полигона. У въезда возле проходной теснились огромные ангары для транспортных автомашин и высилось здание подстанции. В центре блестела отполированная тысячами подошв и шин асфальтированная площадка для запуска капсул. И только стоя на этой площадке, можно было понять, что домики и вагончики лабораторий как магнитом притягивались к этому месту. Не будь на то строгого приказа директора, они окружили бы этот асфальтированный пятачок плотным многоэтажным кольцом. Впрочем, пятачок был не так уж и мал. Его диаметр составлял около двухсот метров.

Из нашей группы испытателей кто-нибудь всегда оставался ночевать на полигоне, и поэтому дверь в домик была уже открыта. Внутри раздавались голоса, стук кнопок шахматных часов, возгласы: «Вылазь! Вылазь! Шах тебе!»

— А, Григ! Здорово! Значит, и начальство приехало?

— Здорово, парни, — сказал я. — Сваливайте шахматы. Феоктистов идет!

Шахматы и часы тотчас же убрали, и у всех на лицах появилось сосредоточенное выражение.

Феоктистов — руководитель группы испытателей, в которую входило девять человек, — появился на заросшей травой дорожке и еще издали, замахав длинными неуклюжими руками, закричал:

— Опять спите! Почему Ерзанов не в капсуле?!

— В капсуле он! — также закричав, ответил Иннокентий Семенов, который был дежурным.

— В капсуле? В какой капсуле?! В шахматы опять шпарите!

— Да в капсуле он! — не выдержал Семенов.

— В капсуле. Черта с два! Через неделю запуск, а вы тут блиц гоняете!

— Да не гоняли мы… — начал было Семенов и осекся.

У других, да и у меня тоже, лица вытянулись:

— Ну да?!

— Группу Стрижакова хотели, — вдруг совершенно спокойно сказал Феоктистов. — Потом заспорили. А в конце выяснилось, что у них двое кашляют и чихают. У нас вроде никто… Нет? — И он вопросительно огляделся. — Не вздумайте простыть. Тогда запуск снова отложат.

— Ну а кого же?.. — чуть заикаясь от волнения, спросил Ерзанов, неизвестно откуда появившийся.

— Кого, кого! Веревкина! Вот кого!

Мы набросились на Веревкина, что-то кричали, похлопывали и трясли его за плечи. Левка сначала изумился, когда назвали его фамилию, потом обрадовался, когда до него дошел смысл сказанного, затем сконфуженно смутился и бормотал что-то нечленораздельное.

— Если бы Филиппыч сейчас видел вас, — сказал Феоктистов, — он бы никого из вас не допустил к запуску, по крайней мере, еще на год. Какие эмоции! Вы что, не умеете держать себя в руках?!

— Но ведь радость-то какая! — сказал кто-то из нас.

— А если горе, несчастье? Вы, как никто другой, должны владеть своими чувствами. Авария! Семенов — в главную капсулу, остальные дублировать. Волновод времени сужается! Перемычка!

Семенов пантерой прыгнул в дверь домика, пролетел половину коридора и скрылся в люке. Мы тоже кинулись по коридору врассыпную по своим местам.

Феоктистов, наверное, задал программу имитатору отказов еще с главного пульта в административном домике, потому что, когда я захлопнул за собой люк, с начала сужения волновода времени уже прошло двадцать секунд. Через двадцать секунд волновод времени будет перекрыт. И тогда крышка. Крышка пока еще чисто символическая. Но теория предсказывала, что это может быть на самом деле.

Итак, оставалось двадцать секунд. Даже меньше. Нужно или увеличить мощность, поступающую в реверины, которые создают волновод, или увеличить скорость прохождения через волновод, или то и другое вместе. В кабине имелась небольшая логическая вычислительная машина. Решала проблемы она молниеносно. Но вот ввод программы… Нужно определить, как далеко во времени образуется перемычка, какова скорость ее нарастания. Если полагаться только на приборы, то времени не хватит. Здесь необходима работа не только сознания, но и подсознания, всего тела. Нужно врасти во время, раствориться во времени, почувствовать его.

Кроме быстроты соображения, нужна была еще и идеальная реакция. А импульсы, поступающие из мозга, движутся так медленно…

Прошло девятнадцать и семь десятых секунды. Я успел проскочить перемычку. Рука потянулась к вспотевшему лбу, но задержалась на полпути. Энергия поступала в реверины без контроля, огромными порциями. Система начала работать вразнос. Через семь секунд я выпаду со своей капсулой в каком-нибудь времени и замкну петлю обратной связи. Этого нельзя допускать ни в коем случае. Смерть предпочтительнее. Только моя, и все… Шесть секунд… Система все более выходит из-под контроля… Выключить источники энергии! Сразу же появляется перемычка сверху. Энергию в реверины. Снова все вразнос. Система совершала колебания между двумя предельными состояниями: выпадением в чужое время и перспективой остаться вне всякого времени, то есть нигде и никогда.

Нужно удлинить промежутки критического времени. Как говорят, спуститься потихонечку на тормозах. Через десять минут пляска прекратилась.

Через полчаса начались перегрузки. Обыкновенные перегрузки, когда нет сил поднять руку, закрыть рот, когда даже мысли в голове едва ворочаются, как будто придавленные тысячекилограммовым грузом. И снова перемычки, генерация без насыщения, вернее — с насыщением, которое есть конец.

К началу второго часа капсула времени в совершенно чистом идеальном волноводе споткнулась о непреодолимую преграду. Реверины, по-прежнему, пожирали энергию, но капсула не двигалась в прошлое. Это означало, что волновод моей капсулы пересек волновод, вернее — наткнулся на волновод какой-то другой капсулы. Может быть, из двухтысячного года. Может быть, на мой собственный, но более поздний. В прошлое не пройти. В настоящее… Кто-то пересек и путь к отступлению. А если это надолго?

В институте на каждый запуск в прошлое будут оформлять нечто вроде обращения к потомкам: не заполняйте такие-то и такие-то силовые линии темпорального поля. Осторожно! Идут первые попытки человечества пробиться в прошлое.

Все это хорошо. Все это сверхнадежно. Нам, конечно, уступят дорогу. Ну а если ошибутся, забудут?

И вот я сейчас сижу в западне. Что мне до того, что это только имитация?

Я перестал расходовать энергию капсулы. Когда произошло столкновение, я немного растерялся. Нужно было мгновенно возвращаться в настоящее. Я опоздал. И теперь мне приходилось раскачиваться между двумя окнами в прошлое. Ни объехать, ни обойти. Я должен был не пропустить мгновения.

На секунду открылся путь в настоящее. Руки сами произвели необходимые действия.

Прошло два часа, три…

Внезапно заныли зубы. Все сразу. Потемнело в глазах. И, конечно, в тот момент, когда нужно было проскочить очередную перемычку. Потом на меня напали кашель, смех, апатия. Кто-то щекотал мне подошвы ног. Все это сопровождалось перегрузками, отказом важнейших узлов электронной аппаратуры, перемычками, темнотой, воем, грохотом, леденящей тишиной.

В начале пятого часа началось самое страшное… Я на мгновение потерял сознание. Это испугало меня и сразу же лишило уверенности.

И все-таки какая-то часть сознания или подсознания бодрствовала. Я увидел перед собой искаженное от смеха свое собственное лицо. Ощутил слабую дрожь. Дрожь кабины. И руки начали плясать по клавишам, тумблерам и ручкам. На несколько секунд я пришел в себя и отметил, что только что проскочил опасную перемычку…

Все кончилось внезапно, как и началось.

…Теперь будут трава, солнце, земля и небо.

3

Через несколько дней в моей квартире снова раздался звонок. Я сразу подумал, что это пришла девочка. Звонок пытался воспроизвести какую-то нехитрую мелодию. Это наверняка была она. Валентина сделала движение, намереваясь открыть дверь, но я попросил ее посидеть немного на кухне, ничем себя не выдавая. Валентина недоуменно пожала плечами.

Я открыл входную дверь. На пороге снова стоял Солнечный зайчик.

— Здравствуй, папка!

— Здравствуй, Оленька!

— А мама приехала?

— Мама?.. Как тебе сказать?

— Приехала! Мама приехала!

Девочка вбежала в большую комнату, затем в маленькую.

— А где же мама?

Я поднес палец к губам, как бы говоря: «Терпение, сейчас будет сюрприз. Только не надо торопиться».

— Вымой руки, Оля.

Девочка скрылась в ванной комнате, а я вошел на кухню.

— Ну вот, — сказал я Валентине. — Эта девочка снова пришла. Она называет меня папой, она почти все обо мне знает. Она ведет себя так, словно прожила здесь всю жизнь.

Мне показалось, что по лицу Валентины пробежала какая-то тень сомнения или недоверия.

— Ну что ж. Я пойду. Я думала, что все это шутка.

— Куда, ты, Валюша? Я второй раз вижу эту девочку. Это просто игра.

— Игра? Вот она сейчас войдет, увидит меня и подумает, что у ее папы в доме чужая женщина. И игра будет испорчена. Я лучше уйду.

— Ничего не будет испорчено.

В это время открылась дверь и в кухню влетела девочка.

— Мама! — закричала она, задохнувшись от радости. — Мама!

Я заметил, как Валентина, на мгновение оторопев и чуть подавшись назад, вдруг схватила девочку и прижала к себе.

— Мама! Мамочка! Наконец-то ты приехала!

— Оля, — сказал я, когда они нацеловались. — Не мешало бы полить цветы. А?

— Но я их поливала сегодня утром.

— Вот как. Ты их поливала сегодня утром? Что-то не похоже. — Я ковырнул пальцем землю в одном горшке. — Совсем сухая.

— Ну хорошо, — сказала девочка. — Я полью их. Но все равно я поливала их сегодня утром. — И она занялась своим делом.

— Ну что скажешь, Валюша? Вот ты и мама! Признайся, что немного не верила мне? Как тебе все это нравится?

— Странно… Но она действительно считает меня мамой, а тебя отцом. Ничего не понимаю.

— Она мне очень нравится. Я про себя называю ее Солнечным зайчиком. Правда, похожа?

— Очень похожа…

В этот вечер мы были одной семьей. Нужно было, по крайней мере, пообедать по-семейному. Но в моем холодильнике не было никаких припасов. Валентина поставила на плитку кастрюлю с водой, а я побежал в магазин и купил там мяса, масла, луку и еще всякой всячины. Весь мой предыдущий опыт исчерпывался покупкой колбасы, сыра и рыбных консервов, и поэтому мне пришлось туго. Я импровизировал на ходу.

Через полчаса я был дома. Валентина и Оля сидели на диване. На кухне кипела кастрюля, пуская клубы пара. Они про нее, конечно, забыли. По их счастливым лицам было видно, что им было хорошо вдвоем.

Валентина поцеловала девочку и сказала:

— Оля, ты поиграй немного. Мне надо заняться кое-чем на кухне.

Я в это время разгружал сумку. Валентина прикрыла дверь и обняла меня за плечи.

— Гриша, она знает обо мне все. Она не перепутала. И мне сейчас кажется, что она действительно моя дочь. Странно, правда? Она не играет.

— Успокойся, Валюшенька. Все выяснится. Когда она ушла в тот раз, я все время ждал ее возвращения. Весь вечер, всю ночь и на другой день. Потом решил, что она уже никогда не придет. И мне было грустно. Смешно, правда?

— Она опять сегодня уйдет?

— По-моему, уйдет…

— И не вернется?

— Этого я не знаю. Сегодня, во всяком случае, нет. Может быть, завтра или через неделю…

— Я не отпущу ее.

— Мне кажется, этого нельзя делать. Ведь где-то у нее есть дом. И настоящий отец и мать.

— Может быть, она из детского дома? Может быть, ей просто хочется иметь папу и маму? Вот она их и придумала. Пусть ее сказка окажется правдой. Вдруг она действительно из детского дома? — Я видел, как Валентина загорелась этой идеей.

После обеда Валентина и Ольга так раздурачились, что я невольно сам принял участие в наведении беспорядков.

Потом они, видимо устав, снова взобрались на диван, но еще долго не могли успокоиться, начиная вдруг ни с того ни с сего хохотать. Смеялся и я.

Потом девочка, как и в прошлый раз, засобиралась к подруге поиграть, но Валентина начала отговаривать ее и предложила сходить в кино или просто погулять. В кинотеатре народу было не очень много, но детей на вечерние сеансы не пускали, и мы отправились в Лагерный сад, где можно было побродить среди сосен, поесть мороженого и просто постоять на обрыве.

Потом мы ходили по дорожкам парка, причем Ольга и Валентина все время о чем-то говорили. Я немного отстал. Вдруг я увидел растерянное лицо Валентины.

— Она все-таки ушла!

— Как ушла?

— Она захотела мороженого. Я дала ей денег. Она бегом кинулась к киоску, а когда я подошла, ее уже здесь не было.

Мы спросили у продавщицы, не подходила ли только что к ней девочка с большим белым бантом на голове, но та ответила что-то нечленораздельное, и мы отстали.

— Я говорил, что она все равно уйдет, — сказал я.

— Нет. Она, наверное, просто потерялась. Надо объявить по радио. А если она тоже ищет нас?

Мы побежали к радиобудке, но в душе я мало верил в успех нашего предприятия. У девочки где-то есть свой дом. Там ее ждут. Может, это детский дом. А может, и настоящая семья. Все равно у нее есть дом. А к нам она приходит только поиграть.

Мы ждали девочку возле большого фонтана, обычного места встреч. Диктор несколько раз объявил, что потерялась девочка, и просил ее или тех, кто видел девочку, подойти к фонтану. Но к нам никто не подошел.

— Она, наверное, дома, — сказала Валентина. — Она потерялась и ушла домой. Здесь ведь совсем недалеко. Она ждет нас. Пошли.

В окнах моей квартиры света не было. И в самой квартире никого не было. Я надеялся, что найду там хотя бы ее портфель, и, если девочка не вернется за ним, то открою его и посмотрю, что в нем есть. Но портфеля в квартире тоже не было. Я точно помнил, что она пришла с портфелем, а когда мы вышли втроем, портфель оставался в квартире. Теперь его не было. Значит, девочка заходила сюда и взяла свой портфель. Иного объяснения я не мог придумать. Ведь не мог же портфель исчезнуть сам по себе. Не мог он испариться. Но, с другой стороны, у девочки не было ключа…

Валентина вышла на балкон. Наступал вечер. Стало прохладно. Я закурил.

— Ты все еще ждешь? — спросил я.

— Я буду ждать ее, — ответила Валентина. — Она придет.

— Сегодня она не придет.

— Все равно я буду ждать.

Валентина осталась у меня. Мы решили перевезти ее вещи на другой день.

4

Утром мы ехали на полигон вместе. Валентина работала в лаборатории измерений, расположенной почти в противоположном от нашего домика конце полигона.

— Объявим, что мы муж и жена вечером, — крикнул я ей.

— Когда Левка вернется!

— Хорошо!

Около нашей лаборатории толпился народ. Кто-то из администраторов безуспешно пытался разгонять эту толпу. Но все было напрасно. Группа Стрижакова в полном составе расположилась под окнами комнаты, где сейчас медики в какой раз тщательно проверяли состояние психики Льва Аркадьевича Веревкина.

Около капсулы, на площадке для запусков, возились техники и инженеры. Там тоже шли последние приготовления. Кто-то в последние часы перед стартом нашел несколько мелких неисправностей, и сейчас впаивали новые интегральные схемы, меняли тумблеры. Феоктистов бегал вокруг и был страшно недоволен.

Веревкина предполагалось запустить в прошлое, которое будет отстоять от момента запуска капсулы на два-три часа. Он должен был увидеть время, непосредственно предшествующее самому запуску.

К одиннадцати часам дня напряжение на полигоне достигло своего предела. В разных его концах ревели моторы фургонов, перевозивших аппаратуру поближе к пятачку, инженеры и техники бегали как угорелые, группа администраторов во главе с директором института твердой походной прошла в наш домик, появились люди с кинокамерами и фотоаппаратами.

Время запуска приближалось.

В половине двенадцатого полигон замер. Люди, которые непосредственно не участвовали в запуске, отошли на приличное расстояние от пятачка. И сразу же выяснилось, что все идет по порядку, что все знают, что им нужно делать, что нет никакой сутолоки и спешки.

И вот мы по очереди обнимаем Левку, говорим какие-то слова, что-то советуем. Левка твердым шагом идет к пятачку и, неуклюже согнувшись, лезет в люк капсулы.

Люк закрыли. Теперь Веревкина связывал с настоящим только шнур телефонной связи. Феоктистов сказал еще несколько слов в трубку, и техники отсоединили и этот канал связи. Сматывая кабели и провода, обслуживающий персонал бежал от капсулы к краям пятачка. Феоктистов смотрел на стрелку своих часов, сверенных с часами Веревкина. Истекали последние секунды. Феоктистов махнул рукой. Махнул просто так, потому что Левка должен был сам произвести запуск.

Капсула исчезла.

Кто-то закричал «ура!»

И вот уже все на полигоне кричат. Только Феоктистов трет переносицу и молчит.

В толпе, метрах в ста от того места, где я стоял, я заметил Валентину. Она махала мне рукой. Я побежал. Вокруг ликовали, кто как умел. Одни кружились в танце под аккомпанемент собственных губ. Другие прыгали и задирались с теми, кто стоял рядом, третьи просто что-то кричали. А что невозможно было понять. Четвертые улыбались и похлопывали Друг друга по плечам. Директор института пробирался к Феоктистову.

— Здорово, Валя! — крикнул я. — Теперь нас не удержишь!

— Я тоже рада, — ответила она. — Страшно только. Лучше бы эти несколько часов до его возвращения исчезли. Или уснуть бы.

— Не уснешь, во-первых, — сказали. — А во-вторых, на полигоне нельзя спать в рабочее время.

— Я хочу, чтобы он вернулся.

— Я тоже. Все этого хотят.

— Я хочу больше всех. Если он вернется, тогда и ты будешь всегда возвращаться.

— Не смей трусить.

— Что он там сейчас делает?

— Вернется — расскажет.

Капсула должна была вернуться через два часа, и поэтому никто не отходил от пятачка, хотя уже наступило обеденное время. Радостное оживление, вызванное благополучным запуском капсулы, прошло, и теперь наступило ожидание, когда кажется, что время течет очень медленно, когда не знаешь, куда себя девать и чем заняться. Теперь мы уже ничем не могли помочь Веревкину, если бы с ним что-нибудь случилось.

С утра погода была солнечная и теплая. А сейчас потянуло ветерком и на небе собрались тучи. Несколько раз принимался чуть заметный дождик, но все никак не мог собраться с силами, чтобы хлынуть по-настоящему. Некоторые на всякий случай сбегали за плащами или просто притащили большие листы брезента, чтобы не промокнуть. Но дождь только шутил.

Прошло уже около двух часов, и людьми овладела тревога. Только бы он вернулся!

Первым почувствовал неладное Феоктистов. Взглянув в очередной раз на часы, он вдруг побежал к директору института и что-то сказал ему. Директор покачал головой. Феоктистов сказал еще что-то, и директор махнул рукой начальнику отдела надежности. Тот подошел к ним, и лицо у него было не очень радостное. О чем они говорил, я не знаю.

Прошло уже два с половиной часа, а капсула Веревкина не возвращалась.

Два часа мы с Валентиной простояли под чахлой сосной, а теперь подошли к пятачку. Снова инженеры и техники метались по полигону. Из домиков тащили какие-то чертежи и схемы. Начальник отдела надежности стоял бледный-бледный. Феоктистов рассматривал детали, которые вынули из капсулы перед самым стартом.

— Ничего не надо было менять перед стартом. Это плохо действует на человека, — донеслось до меня.

— Гриша, — сказала Валентина. — Он должен вернуться. Понимаешь, он должен вернуться.

Я это понимал. Ох, как хорошо понимал.

Прошло три часа, потом четыре, затем пять. Капсула не возвращалась.

— Валя, не плачь. Еще ничего не известно, — сказал я.

Хотя чего уж теперь тут неизвестного. Лицо ее заострилось, глаза потухли, она не отвечала на мои вопросы.

Когда солнце достигло горизонта, всем стало ясно, что Левка не вернется. Уже несколько часов назад была создана комиссия по выявлению причин катастрофы. Она заседала в административном корпусе. Постепенно люди стали расходиться, но человек сто, в том числе вся наша группа, группа Стрижакова и Валентина, оставались здесь всю ночь.

Ничем наше присутствие не могло помочь Левке, но как заставить себя уйти? Казалось, что если уйдешь, то совершишь маленькое предательство. И мы не уходили. Все молчали. Было тягостно и страшно.

Утром приехали представители из других институтов, из министерства и еще каких-то учреждений и организации. Нам всем по очереди задавали самые сложные программы, и мы выполняли их в наших тренировочных капсулах, ни разу не сбившись, ни разу не дрогнув, хотя позади была бессонная ночь и Левина гибель. Феоктистов ходил молчаливый, односложно отвечая на вопросы комиссии. Наша подготовка была признана хорошей. Затем принялись за капсулу, вернее — за ее дублера. Аппаратуру гоняли на разных режимах целый день, и она все выдержала на «отлично».

Комиссии не нашли ничего, что пролило бы свет на трагедию, разыгравшуюся на полигоне.

Можно было только предположить, что сам Левка что-то там, в капсуле, сделал не так. Но мы в это не верили.

5

Прошло несколько дней. Наступил июль. Стояла жара. Я перевез немногочисленные вещи Валентины в теперь уже нашу квартиру. Феоктистов настоял, чтобы тренировки продолжались, и мы занимались в тренировочных капсулах по нескольку часов в день. Настроение у всех было подавленное. Один испытатель ушел из группы. Нас осталось семеро.

До конца лета был произведен запуск в прошлое полутора десятков автоматических капсул. Вернулись-назад все, кроме одной, у которой перед самым стартом было заменено несколько интегральных схем. Инженеры ухватились за эту зацепку, но объяснить причин катастрофы капсулы по-прежнему не могли.

Таинственная девочка Оля, Солнечный зайчик, за лето появлялась у нас несколько раз. Валентина сходила с ума от этих посещений. Каждый раз не хотела отпускать девочку домой, придумывала разные хитрости, чтобы задержать ее, но все было напрасно. Девочка все равно исчезала. Она стала настоящим членом нашей семьи. Мы купили ей маленький диван и поставили его в маленькую комнату, но она ни разу им не воспользовалась. Она никогда не оставалась у нас на ночь.

Однажды она не приходила к нам недели три, и мы с Валентиной обошли все детские дома в Усть-Манске — Ольги не было ни в одном из них. Мы побывали и в школе, в которой, по ее словам, она училась. Но и в этой школе Ольга не числилась.

А между тем девочка знала всех. Почти всех. Во всяком случае, очень многих.

В июле было решено сделать попытку проникнуть в прошлое хоть на десять секунд. Исполнителем этого эксперимента был назначен Иннокентий Семенов.

Эксперимент готовили тщательно. Люди не собирались, как в прошлый раз, толпой под окнами нашей лаборатории. Не было шума, но не было и веселого оживления, предшествовавшего первому запуску.

Вокруг пятачка были установлены щиты с большими электрическими табло, на которых отсчитывались секунды. Они отсчитывались в таком порядке, чтобы испытатель в своей капсуле смог засечь время выхода в прошлое. Ведь десять секунд для человека очень малый промежуток времени. Правда, в тренировочных капсулах за десять секунд мы успевали дважды проскакивать перемычку в волноводе времени. Но то было на тренировках.

25 июля к одиннадцати часам все было готово к проведению эксперимента. Все отошли от пятачка, и электродное табло начало отсчет времени.

И вот капсула Семенова исчезла. Все затаили дыхание. Над полигоном стояла тишина. Только кузнечики преспокойно стрекотали в траве. Их это не касалось.

И вот капсула Семенова снова появилась на пятачке. Мы бросились к ней. Семенов мог сам открыть люк изнутри, но он почему-то этого не делал.

Добежать до капсулы было делом нескольких секунд. Три человека принялись отвинчивать люк. Спустились в капсулу. Вытащили оттуда Семенова. К нему кинулся врач. Секунд тридцать он колдовал над испытателем, потом закрыл свой чемоданчик. Семенова положили на носилки и понесли. Врач поднял вверх обе руки и сжал их, как будто здоровался.

У нас отлегло от сердца. Вид у встречающей группы был встревоженный, но было ясно, что Семенов жив.

Он был в неглубоком обмороке.

Когда Семенов пришел в себя, мы уже не старались сдерживать своей радости. Он встал, удивленно оглядываясь. К нему со всех сторон лезли пожать руку. Хроникер трещал своей кинокамерой, подняв ее на вытянутых руках.

Вокруг орали так, что с трудом можно было расслышать отдельные выкрики. Потом испытателя начали качать, и в это время к нему пробились директор института, Феоктистов и другие администраторы. Семенова посадили в легковую машину и увезли в главный корпус.

— Ничего не дадут узнать, — сказал кто-то недовольно.

Меня потянули за рукав. Это была Валентина. Она смеялась и чуть ли не плакала от радости. Мы отошли с ней в сторонку и сели под березу, прямо на траву.

— Ты рад? — спросила она меня.

— Спрашиваешь. Конечно! Все-таки мы пробились в прошлое. Пусть на мгновение, но все же пробились. Теперь в эту брешь мы и прорвемся. А ты заметила, что никто не дышал, пока капсула не появилась на пятачке? Верили и не верили. Ты верила?

— Я знала, что она вернется.

— Как ты могла знать?

— Я не рассказывала тебе, потому что это что-то такое… ну что всегда связано с Ольгой… Все непонятно. Я как-то случайно спросила ее, кто на нашем полигоне вернется из прошлого первым. И она ответила, что дядя Семенов.

Я удивленно посмотрел на Валентину.

— Не смотри на меня так, Гриша. Я подумала, что она как-то может влиять на происходящее. Что подумает, то и получается на самом деле.

— Совладение, — сказал я. — Нет, Валентина, девочка тут ни при чем.

— Ты так думаешь? Ты уверен?

Конечно, я был уверен. Не могла она влиять на происходящие события.

— Я, Гриша, все время хочу спросить у нее о тебе. Но у меня язык не поворачивается. Я боюсь.

— Валя, ты становишься суеверной. Можешь спрашивать хоть у кого. Со мной ничего не случится. Я знаю это точно.

— А то, что она тоже может знать точно, в это ты не веришь?

— Ну я просто уверен… слишком жалко расставаться со всеми. С тобой, с Ольгой, с друзьями.

— Всем жалко.

В это время по радио объявили, чтобы все испытатели собрались в административном корпусе в зале заседаний. Мы побежали. Мы не могли идти спокойно.

В зале было полно народу, но нам отвели пустой первый ряд.

На сцене сидели ученые, ведущие инженеры-разработчики и Семенов. Феоктистов поднялся на трибуну и сказал:

— Капсула действительно была в прошлом. Аппаратура это зафиксировала. Но сам испытатель этого подтвердить не может. Он этого не помнит.

Потом было сделано несколько сообщений о том, как вели себя отдельные узлы аппаратуры во время эксперимента. Медики доложили о состоянии здоровья Семенова. Потом выступил сам испытатель. Его речь была очень краткой. Последнее, что он помнил, было мгновение, когда он поднял руку, чтобы нажать кнопку пуска, и посмотрел в иллюминатор. Затем его глаза застлала какая-то дымчатая пелена, и он потерял сознание. Это было не совсем похоже на потерю сознания. Но более точно он объяснить не мог. Когда он вернулся в настоящее, то у него был уже обыкновенный обморок.

Обморок? Пускай. Но почему он не помнил, как нажимал кнопку пуска? Разве мог он в бессознательном состоянии произвести запуск?

Об этом спорили несколько часов и пришли к выводу, что Семенов просто забыл в результате обморока время, непосредственно предшествовавшее самому запуску.

И все же дверца в прошлое была приоткрыта. Камера зафиксировала те десять секунд, что капсула находилась в прошлом.

После этого в течение двух недель последовала серия запусков на десять-двадцать секунд и даже на минуту. Все обошлось благополучно, не считая того, что снова никто не помнил, как он производил запуск и что было в капсуле до тех пор, пока он не появился в настоящем.

Девочка по-прежнему бывала иногда у нас. Валентина так и не осмелилась спросить у нее, что будет со мной, когда меня запустят в прошлое. Я был доволен этим, потому что Валентина в последнее время и без того стала нервной и раздражительной.

Откуда приходила к нам эта девочка? Я много размышлял об этом. Могло быть два варианта. Первый. Это обычная девочка, которая живет где-то неподалеку. Она очень легко могла перепутать стандартные дома и стандартные квартиры со стандартной мебелью. А я и Валентина очень похожи на ее родителей… Второй. Может быть, она действительно моя дочь, каким-то образом переносящаяся из будущего в настоящее. Но без аппаратуры, без капсулы? Это было невозможно.

Однажды в середине августа я встретил ее на улице. Это был первый случай, когда я встретил ее не в своей квартире. С ней шел какой-то мужчина. Она прошла почти рядом со мной, но не заметила меня, а мужчина на мгновение оглянулся и смерил меня взглядом. Я успел расслышать, как девочка назвала его папой. Это объясняло все. Значит, девочка действительно жила где-то рядом. Все дело в том, что не только дома, но и родители все более стандартизуются и становятся похожими друг на друга. Все стало на свои места, и это принесло пустоту и грусть. Мы с Валентиной очень привязались к Ольге и все еще надеялись найти ее в каком-нибудь детском доме и взять к себе.

Я рассказал Валентине о случившемся, но она мне не поверила. Она не могла этому поверить.

6

И вот настал день, когда в капсулу должен был сесть я. Это было в конце августа.

Меня должны были запустить на полчаса. Примерно за час до этого начались сборы. Я облачился в комбинезон и выслушивал последние наставления и советы.

По роду службы Валентина в это время должна была находиться на другом конце полигона. Мы пожали друг другу руки немного раньше. И вдруг неожиданно раздался возглас:

— Папа! Папа!

Я оглянулся. В дверях лаборатории стояла Оля. Солнце светило ей в затылок, и разлетевшиеся по лицу и над головой волосы казались светлыми, золотыми. Она снова была в белом прозрачном платье и с двумя большими белыми бантами на голове. Лицо ее стремительно меняло выражения. То радостное, потому что она увидела меня, то чуть испуганное, потому что незнакомые дяди и тети могли ее отсюда выгнать, то детски наивное, словно все это игра. Она бросилась ко мне. Она снова была маленьким солнечным зайчиком. Никто не прикрикнул на нее, не остановил. Правда, некоторые хмыкнули в ладошку: откуда у этого молодого испытателя могла взяться такая большая дочь? Но заметив, что я нисколько не удивлен этой встречей, веселые люди слегка посерьезнели и по одному вышли из комнаты.

— Ты хотел мне показать капсулу, папа! — сказала она. — И разрешить посмотреть на кнопочки. Можно?

Мы зашли в одну из капсул-тренажеров. Я начал объяснять ей назначение ручек управления, не очень заботясь о связности объяснения, так как она все равно ничего бы не поняла. Ее особенно интересовала кнопка возвращения. Она несколько раз заставляла меня нажимать ее, приговаривая:

— Домой! Домой! Ты возвращаешься! Ты возвращаешься!

Потом я объяснил ей, что эту кнопку можно и не нажимать, потому что у капсулы есть электронный мозг, которому перед стартом зададут программу, и он сам возвратит капсулу на пятачок.

— А если этот мозг уснет, папа? Что тогда?

— Он не может уснуть. Он не умеет спать.

— Ну а если он разобьется или сломается?

— Он очень прочный, Оля. С ним ничего не сделается.

— Ну а все-таки?

— Тогда я нажму вот эту кнопку и верну капсулу сам.

— Пап, нажми кнопку. Еще. Еще.

При нажатии этой кнопки гудел зуммер и мигали лампочки пульта управления. Это, наверное, и заставляло ее просить меня нажимать кнопку. Я нажал на нее, наверное, раз двадцать.

— Папа, не забудь нажать эту кнопку, когда будешь там, — сказала Оля, и в это время меня осторожно позвали.

Мы вышли из лаборатории. Девочка держалась за мою руку, не выпуская ее.

Кто-то сказал:

— А как же Валентина?

На него шикнули. Он, наверное, имел в виду, что скажет Валентина, когда увидит меня с дочерью. Все знали, что Валентина моя жена. Но мало кто знал, что у нас обоих есть таинственная дочь Оля — Солнечный зайчик.

Мы подошли к пятачку. Валентина увидела нас издалека и подбежала. Ольга кинулась к ней. В глазах у Валентины можно было прочесть: как ты сюда попала?

В электронный мозг капсулы закладывали программу возвращения. Я помахал друзьям рукой. Валентина вцепилась в девочку и напряженно смотрела на меня и словно не видела.

— Все будет хорошо! — крикнул я и пошел к капсуле.

Того, что произошло дальше, я не помню. Но все было точно так, как я об этом рассказываю. Иного объяснения тому, что со мной произошло, я не могу найти. Позже все подтвердилось.

Когда я нажимал кнопку пуска, я был в полном сознании, но сразу же после этого начался обморок. Он длился несколько минут. Потом я пришел в себя и каким-то образом понял, что нахожусь в капсуле. Именно каким-то странным образом, потому что мое сознание в это время говорило мне, что я стою возле капсулы. Около пятачка тоже стоят люди и что-то кричат. Потом я начал медленно пятиться от капсулы, очутился на краю асфальтового пятачка, как-то нелепо спрыгнул с него.

И в то же время я находился в капсуле. Я каким-то образом каждое мгновение чувствовал свою кабину, ручки и кнопки управления. Вдруг едва заметно задрожала кабина и, хотя я в это время, пятясь, отходил от пятачка, руки произвели необходимые действия, потому что в волноводе начала образовываться перемычка.

В это мгновение я уже не помнил, что со мной было с того момента, когда я попрощался с Валентиной, и до того, как я проскочил перемычку.

Передо мной вставали все более и более ранние картины, предшествовавшие старту. Это были даже не картины. Я все чувствовал, ощущал, я все слышал, различал запахи леса, трав и цветов. Это было мое настоящее, только чуть-чуть размытое в мелких деталях, на которые я, очевидно, тогда не обращал внимания. А то, что было в кабине капсулы, действительно напоминало какую-то картину, нереальную, выдуманную, не имеющую права на существование, потому что в это время я был еще только возле домика, следовательно, никак не мог находиться в капсуле.

Словно две кинопленки разворачивались передо мной.

Иногда это уже казалось мне сумасшествием. Я переставал понимать, что происходит со мной и где я нахожусь. Я не знал, что мне следует делать в следующее мгновение.

У меня, правда, возникала мысль, что все наоборот. Но что наоборот? Зачем наоборот? Что такое наоборот?

Любой посторонний наблюдатель, если бы это только было возможно, сразу понял бы, что у меня в капсуле время течет вспять. И вся информация, которая имелась в моем мозге и в запоминающем устройстве вычислительной машины капсулы, постепенно прокручивалась в обратную сторону и тут же стиралась, уничтожалась.

Я уже не мог знать, почему и как я очутился в капсуле. Все предыдущие воспоминания об этом исчезли.

Я еще не осознал, в каком ужасном положении я нахожусь. Я не мог возвратиться в настоящее сам, потому что не знал, что нахожусь уже в прошлом. И автоматика не могла вернуть меня. Программу для возвращения в память вычислительной машины заложили за несколько минут перед стартом, и она уже была стерта текущим в обратную сторону временем.

Со мной случилось то же, что и с Левкой. Поэтому Левка и не вернулся. Он так и не нажал кнопку возвращения.

Я был обречен, пока в кабине оставался воздух, все дальше и дальше уходить в прошлое, не догадываясь нажать кнопку возвращения.

Я сидел в тренировочной капсуле. Рядом стояла Оля. Паши движения были смешны и нелепы, а речь вообще воспринималась как бессмысленный набор звуков.

— Укпонк имжан, пап, — говорила девочка.

Я понимал ее там, в лаборатории, на полигоне, а здесь, в капсуле, мне было смешно. Что такое «укпонк»?

— Укпонк имжан, пап, — снова сказала девочка.

Я рассмеялся. Но она повторяла это снова и снова, и я там, в лаборатории, старательно отдергивал палец от кнопки.

Ольга повторила смешную фразу раз десять, и это вдруг заставило меня насторожиться. Я делал все в обратном порядке, но подсознательно ухватился за эту фразу. Что такое «укпонк»? Почему Оля столько раз это повторяет?

А она все повторяла и повторяла.

И вдруг я почему-то прочел фразу наоборот. Это было какое-то секундное возвращение к действительности.

— Пап, нажми кнопку!

Я еще, конечно, не осознал, где нахожусь, но раз Ольга просила, значит, надо нажать.

И я нажал кнопку возвращения в настоящее. И сразу же лента в сознании, которая прокручивалась в обратном направлении, остановилась. Это позволило мне окончательно прийти в себя. И я увидел себя в кабине капсулы. Ничто не напоминало мне, что я действительно возвращаюсь из прошлого, что я нахожусь не в тренировочной капсуле.

Но я не трогал ни одной ручки. Я сидел неподвижно, передо мной было лицо девочки с большими белыми бантами.

— Ты возвращаешься! Ты возвращаешься!

Вспыхнула световая сигнализация, и раздвинулись створки иллюминаторов. Лицо девочки исчезло.

«Ну что ж, — сказал я себе. — Я нахожусь в тренировочной капсуле. Ольге надоело выслушивать мои объяснения, и она убежала. Через полчаса запуск».

Я толкнул люк и почувствовал, что он завинчен. Что случилось? Вдруг крышка люка отлетела в сторону, и ко мне заглянул человек.

— Жив! — заорал он. — Жив и даже улыбается!

— Что случилось, ребята? — спросил я, вылезая из люка. — Кто перетащил сюда эту капсулу. Ведь скоро запуск.

Мне не дали договорить, схватили на руки и потащили к краю пятачка. Рядом бежала женщина в белом халате и кричала:

— Отпустите его! На носилки! Его же исследовать надо!

— Успеете. Теперь успеете, — сказал кто-то.

Я видел, что лица людей радостны, но не понимал причины такого бурного веселья. Кроме того, мне было немного неудобно, что я что-то забыл, а через несколько минут запуск. Еще отменят из-за этого.

Когда меня наконец отпустили, я увидел плачущую Валентину.

— Валя, — сказал я, — мы же договорились, что ты не будешь плакать, провожая меня…

— Я и не плакала…

— Но ведь ты плачешь. Я вернусь. Не бойся за меня.

— Ты вернулся, — сказала она, плача и смеясь. — Ты вернулся!

«Ты возвращаешься! Возвращаешься!» — вдруг вспомнил я. И лицо Ольги. Значит…

— Где Ольга? — крикнул я.

— Я опять упустила ее, — сказала Валентина. — Но теперь, мне кажется, она вернется к нам навсегда.

Я просто вынужден был поверить, что побывал в прошлом. Кинокамера, у которой не было программного управления и которая включалась на мгновение при нажатии кнопки возвращения, зафиксировала, что я действительно на полчаса проник в прошлое.

Весь институт потом долго ломал голову над тем, что же со мной произошло. Постепенно картина вырисовывалась.

Время в капсуле раздваивалось. Одна составляющая его текла вспять и воспринималась ярко и отчетливо. Другая составляющая текла в нашем обычном понимании, но практически не воспринималась.

Теперь я мог рассказать всем, что со мной произошло в капсуле, почему я вернулся, почему погиб Левка, почему теряли сознание предыдущие испытатели, почему не возвращались некоторые автоматические капсулы. Задавать программу автоматическим капсулам необходимо было хотя бы за несколько часов перед стартом, если их отправляли на продолжительный срок.

Мы выиграли сражение, хотя и с потерями.

А что же мы имели в результате?

В прошлое проникнуть можно. Но капсула движется медленно, со скоростью обычного времени.

Прощай мечта проникнуть в прошлые столетия! Нельзя увидеть даже собственное детство, потому что сам испытатель за это время в капсуле превратится в ребенка.

Какова же практическая польза наших исследований? Конечно, можно проникнуть в прошлое на сутки или даже на неделю. Но для этого испытателя надо столько же времени специально готовить. Или вписывать в его мозг события последних суток в обратном порядке с помощью какой-либо аппаратуры, или заранее стирать всю информацию за сутки, предшествующие запуску.

Да. Результаты были очень скромные. Не могло быть и речи об исследовании истории. В лучшем случае мы могли вторично просмотреть недавние события, расследовать какое-либо преступление.

Теперь для испытателей появился еще один вид тренировок. Тренировки в темпокамере, камере времени. А точнее — антивремени.

Это были самые тяжелые тренировки. Ведь эксперимент проводился над нашим мозгом, после чего мы не помнили многих событий своей жизни. И, несмотря на то, что все это было нужно, именно этот вид тренировок отталкивал людей от нашей профессии. Она потеряла ореол романтики.

Через несколько лет мы уже не тренировались, мы уже работали, проникая в прошлое с исследовательскими целями.

Я рассказал Вале, как меня спасла наша таинственная девочка. Наш Солнечный зайчик. Это она заставила меня нажать кнопку возвращения.

После того дня мы ждали ее каждый вечер, но она не приходила. Теперь мы знали точно, что она появлялась не из будущего. Это было принципиально невозможно. А мы даже не догадались сфотографировать ее.

Ольга не появлялась у нас больше. Она словно возникла для того, чтобы однажды спасти меня и исчезнуть навсегда.

Особенно тяжело переживала ее исчезновение Валентина.

Но время шло, и боль постепенно стиралась.

Когда у нас родилась дочь, мы без колебаний назвали ее Ольгой. Валентина оставила в квартире все так, как было, когда у нас появлялся Солнечный зайчик. Она ни за что не позволяла делать мне в квартире какие-нибудь перестановки.

— Она еще вернется, — говорила Валентина. — Пусть для нее все будет привычным.

Прошло несколько лет. Наша дочь пошла в школу. Валентина заплетала ей в косы такие же большие банты, какие были у Солнечного зайчика, шила ей такие же платья. Она до мельчайших подробностей помнила девочку. Однажды она даже сказала мне, что наша дочь и лицом и фигурой походит на ту девочку. Прошло уже девять лет, и я не мог точно воспроизвести в памяти портрет девочки. Ведь и видели-то мы ее всего несколько раз.

7

Это произошло однажды вечером в конце мая. Валентина в это время была в командировке. В квартиру кто-то настойчиво позвонил. Так могла звонить только наша Ольга. Я открыл дверь, на пороге стояла, конечно, она.

— Почему ты так долго задержалась в школе? — строго спросил я.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Но ведь я уже была дома.

— Когда это? Что-то я не заметил.

— Сразу после школы. Я полила цветы, а ты сходил в кондитерский магазин. Мы пили чай. Ты еще был такой смешной. Потом я пошла готовить уроки и поиграть к Марине.

Теперь я посмотрел на нее удивленно. Цветы не были политы. Ни в какой магазин я сегодня не ходил.

— Ну и сочиняешь ты, Оля. Надо все-таки приходить домой пораньше или предупреждать, чтобы я не беспокоился. Садись кушать.

Мы сели за стол. Я взял газету. Она поглядела на меня сердито. А когда дело дошло до чая, она не вытерпела и спросила:

— Папа, почему ты не достанешь коробки с пирожными и конфетами? Ведь я же ничем не провинилась.

— Оля, о каких коробках ты говоришь? Я не покупал ничего сегодня.

— Покупал! Ты был такой смешной. Курил. И придумал смешную игру, как будто ты меня не знаешь и впервые видишь. Спрашивал, как меня зовут.

Я обжегся горячим чаем.

— Постой, постой! Что ты говоришь? Какую игру?

— Ну как будто бы мы не знаем друг друга. И еще сказал, что тебя зовут Онуфрием…

— …Балалаевичем! — заорал я во все горло.

— Балалаевичем, — засмеялась она и стала вдруг так похожа на быстрого, неуловимого солнечного зайчика, так похожа на ту Ольгу, на ту девочку. Вспомнил?

— Вспомнил, Олька! Все вспомнил! Так это, значит, ты и была?

Она захлопала ресницами. Выражения радости, испуга, удивления, восторга и недоумения возникали и исчезали у нее на лице.

— Ну а кто же это еще мог быть, папочка? Ты сегодня какой-то совсем смешной. То игру придумал, а теперь все забыл.

— Я все помню, только не могу поверить, что это была ты. Ты и цветы уже поливала? И играла на рояле? И я не знал, как танцевать лагетту? Правильно?

— Ты придумал новую игру, папочка?

— Придумал, Олька! Ты подожди немного, я сбегаю в магазин. Бегом!

Потом мы пили чай с эклерами «Снежный». Она так их любила. Я вспоминал то, что случилось со мной однажды, девять лет назад.

— А когда мы танцевали с тобой чарльстон, ты сказала: «Тебя, папочка, не перетанцуешь».

— Да. Смешно. — Она засмеялась, словно серебряные колокольчики рассыпались по полу.

— А Матильда спрятала пластинки с лагеттой.

— Ага! А она положила их на место?

— Положила. Станцуем?

И мы начали танцевать лагетту, новый модный танец.

Когда она ложилась спать, я осторожно спросил:

— Оля, когда ты шла из школы, а потом к Марине, — с тобой ничего такого не было?.. Ну голова, например, закружилась? Или еще что-нибудь?

— Нет, папа. Я встретила Кольку из шестой квартиры.

Ну Колька-то уж, конечно, не имел к этому никакого отношения.

— Спи спокойно, Оля.

Да, это была она. Солнечный зайчик. Но как она могли очутиться в прошлом? Девять лет. Я работаю столько лет над проблемой путешествии в прошлое, но я ничего не могу понять. А она так просто путешествует в прошлое и настоящее… Значит, возможно что-то принципиально новое, другое. Значит, нам нужно искать другой путь…

Когда Валентина возвратилась из командировки, я ей все рассказал. Она мне сначала не поверила. Как такое может быть? И это говорит старый испытатель?

А я уже знал, что в скором времени я тоже появлюсь в том времени вместе с Ольгой. Человек, которого я однажды встретил с Ольгой, ведь это был я! Это я тогда, не в силах сдержаться, оглянулся и бросил быстрый взгляд на себя, тогда еще двадцатитрехлетнего.

— Помнишь тот день, когда ты ее увидела в первый раз? Она была так обрадована, что ты приехала из командировки. И сразу же назвала тебя мамой. Потом мы не попали в кино и гуляли по Лагерному саду. А потом она внезапно исчезла. Так вот. Вон на диване лежит ее портфель, но сама она еще дома не была. Я не знаю, как он попал в комнату. В котором часу она тогда исчезла?

— В девять, — одними губами прошептала побледневшая Валентина.

— В девять часов она позвонит в дверь и спросит, почему мы ее бросили в саду одну. И нисколько не удивится, что ты приехала, потому что для нее ты приехала тогда, на несколько часов раньше.

Все в этот вечер валилось из рук Валентины. Она и верила и не верила. Было уже довольно поздно, и Валентина на всякий случай позвонила всем знакомым, у которых могла быть Ольга. Но ее ни у кого не было.

В девять часов раздался звонок. Валентина не нашла в себе сил подняться с кресла. Я открыл дверь.

— Почему вы меня бросили в Лагерном саду одну? А? Признавайтесь! Испытываете на храбрость?

— Олька, — сказала Валентина и заплакала. — Солнечный зайчик!

— Почему ты плачешь, мама?

— Я ждала, я все время верила, что ты вернешься.

— Ну, мама, не такая уж я трусиха. Здесь всего-то четыре квартала.

Здесь «всего-то» было девять лет.

 

Александр Шалимов

Профилактика

— Следующий!

— Том Гарднер, сэр.

— Становись… Так… Подключаю электроды. Ни о чем не думать… Так… Когда проходил проверку последний раз?

— 7 октября 1984 года, сэр.

— Опоздание — неделя. Заплатишь штраф. Так… Эй, я же сказал — ни о чем не думать.

— Я был болен, сэр, поэтому не мог явиться на прошлой неделе.

— Так… Справка есть?.. Хорошо… Готово. Отключаю электроды. Давай паспорт. Вот получай… девяносто пять процентов лояльности, гарантия плюс-минус три процента. Следующий!

— Но почему девяносто пять, сэр? У меня всегда было сто.

— Было сто, а теперь девяносто пять. Все живет, все изменяется, ты тоже.

— Но я не изменился. Я все тот же. Работаю клерком у Джонсона и Кº. Это, может быть, машина?..

— У машины точность плюс-минус один процент. А если хочешь знать, ты потерял свои пять процентов, когда услышал о штрафе. В твоем мозгу возник устойчивый индекс протеста. У абсолютно лояльных граждан нашего государства этого не должно быть. Следующий!

— Но я не виноват, сэр. Я даже готов заплатить штраф, если вам угодно.

— Припомни об этом, когда придешь сюда через полгода. Следующий!

— Салли Кавиш, сэр.

— О, мое почтение! Пожалуйте сюда, красотка. Вот так! Чуть-чуть левее. Подключаю электроды. А теперь минутку полного спокойствия. Прошу ни о чем не думать. Абсолютно ни о чем. И даже об этом… И об этом тоже… О, черт! Пардон, моя милочка. Так у нас ничего не получится. Я же просил — ни о чем не думать. От всего абстрагируйся.

— От всего абстра… что, сержант?

— Ничего… Просто ни о чем не думайте. Несколько секунд… Только несколько секунд. Проклятие, при чем тут пять долларов?

— О, сэр, именно пять долларов мне не хватило вчера на чудесный новый джемпер. И вообразите, муж, такая скотина, отказал.

— Разумеется, это весьма неприятно… Да перестаньте наконец думать о муже. Увидите его вечером и скажете ему все это…

— Я не могу не думать, он меня очень обидел.

— Послушайте, мэм. Проверка лояльности у каждого сознательного гражданина не должна занимать более одной минуты. Эта норма утверждена федеральным бюро. А вы, пардон, торчите перед аппаратом уже пять минут и ни с места. Можете вы несколько мгновений ни о чем не думать?

— Постараюсь, сэр.

— Ну, я жду…

— А я ничего и не думаю.

— Три дюжины бочек рогатых чертей! Вы понимаете, что такое ни о чем не думать? Не понимаете?.. О-о!.. Придется докладывать шефу. Алло, старший сержант О'Патрик? Я — сержант Джонс. Тут у меня миссис Салли Кавиш. С ней ничего не получается. Она не может ни о чем не думать… Что на экране? Невообразимый горох с капустой, сэр. Ничего понять нельзя. Шляпки, платья, чулки, какая-то старая шкура.

— Это натуральная выдра, сержант. Мне Тото обещал достать на горжетку.

— Помолчите, вы, я говорю не с вами. Да, шеф, это был ее голос… Что еще? Трудно понять. По-видимому, обрывки кадров из каких-то кинофильмов. Что за фильмы? Не могу разобрать. Каша… Сейчас спрошу у нее. Миссис Кавиш, вспомните, какие фильмы вы смотрели на прошлой неделе… О, черт!.. Это я не вам, сэр. Сплошная порнография и вестерны!.. Что? Дать сто процентов? О'кэй, сэр. Вы свободны, миссис Кавиш. Ваш паспорт. Поздравляю, сто процентов лояльности Следующий!

— Здорово, сержант. Меня зовут Ник Смокри. Куда и чего?

— Первый раз, парень?

— Именно. Вчера стукнуло шестнадцать.

— О'кэй, Ник. Это чертовски просто. Стань туда и минутку ни о чем не думай. Ты это должен уметь…

— Здесь даже и о девочках нельзя думать, сержант?..

— О-ля-ля! А у тебя, вижу, губа не дура, парень. Первый сорт девчонка! Бьюсь об заклад, ты ее видел в фильме.

— Нет — настоящая. И живет недалеко отсюда.

— Подождите-ка. А вот эта?.. Ух ты! И эта настоящая?

— Ага!

— Слушай, Ник, зачем тебе две? Познакомь с одной меня. Познакомишь?

— Ладно. Приходи сегодня вечером в бар «Под палтусом».

— О'кэй. Давай твою метрику. Получай, Ник, первые сто процентов. До вечера!.. Следующий! Следующий, говорю! Неужели все?.. Э-э, а ты, бабка, чего ждешь?

— Прислали на проверку, милай! Доктор Осслоп послал. Иди, говорит, старая, пускай тебя по всем индиксям проверят, что там у тебя внутри скрывается. Пускай они рентгену всей твоей… этому сделают. И справку дадут.

— Так сюда и послал?

— Так и послал, милай. Бумажку дал. Да я ее кудай-то задевала. Не найду.

— Чудеса! Ведь тебе, бабушка, верно уже за восемьдесят?

— Девяносто три, красавчик!

— О'кэй! А мы проверяем от шестнадцати до семидесяти пяти. Тебя не надо проверять, бабушка. Иди домой.

— Это как же домой! Это что ж, так мне и помирать без проверки? Доктору Осслопу я чего скажу? Ты мне тут колесо не крути, парень. Проверяй и справку давай. А не хочешь проверять, я жаловаться пойду. Я законы знаю… Не смотри, что старая. Меня знаешь до чего боятся? Соседа Смайса три раза из петли вынимали. Вот так!.. Давай свое дело делай и помалкивай.

— Вот поговори с такой. Ну и денек. Собачья должность. Послушай, бабушка…

— Раздеваться, что ль, красавчик? Совсем, что ли?

— Этого еще не хватало. Подожди! Ты что, первый раз тут?

— Первый раз, миленький.

«Ясно! И спрашивать нечего было. Эти проверки ввели десять лет назад. Ей уже тогда было за восемьдесят. Что за осел послал ее».

— Эй, слушай, бабушка, ничего не выйдет. Машина не в порядке.

— А ты поправь. Мне не к спеху. Подожду.

— Долго ждать.

— Ничего. Я работку с собой взяла. Буду вязать помаленьку.

— Вот старая ведьма!..

— Чего-чего?

— Это я с машиной, бабушка, разговариваю.

— Ну давай-давай…

Вспыхивает большой экран на стене. На экране лицо инспектора Смита начальника отдела в федеральном бюро по проверке лояльности. Сержант Джонс вскакивает с места и застывает в положении «смирно».

— Докладывайте, сержант, — разрешает с экрана инспектор.

— За время моего дежурства, — начинает Джонс и умолкает, похолодев от ужаса. «Бабка, — вспоминает он. — Проклятая бабка! Если инспектор ее заметит…» Перед глазами Джонса вспыхивают огненные строки параграфа № 186 — «присутствие посторонних в аппаратной во всех случаях, когда оно не вызвано непосредственной необходимостью определения индекса лояльности, строго запрещается». Джонс косит глаза в угол аппаратной. Старуха расставила складной стульчик и, сидя на нем, быстро двигает спицами: вяжет что-то длинное, как солитер. — За время моего дежурства… — хрипло повторяет Джонс.

— Что вы там мямлите! — раздраженно бросает с экрана инспектор. — Забыли форму отчетности? Число прошедших проверку за последние сутки, средний индекс лояльности, количество профилактических арестов. Я жду.

— «Суммированный суточный итог работы районного пункта по проверке лояльности, — вспоминает Джонс параграф № 217 „Особых правил“, — является секретным и ни при каких обстоятельствах не подлежит разглашению. За разглашение виновный…» — дальше мысли Джонса начинают путаться.

— Ну же, — кричит с экрана инспектор. — Вы что, пьяны, заболели?.. Цифры, быстро!

— Семьдесят восемь, девяносто и пять десятых, ноль, — шепчет Джонс.

— Хорошо. Обращаю ваше внимание, сержант, на несколько завышенный средний индекс лояльности и особенно на отсутствие профилактических арестов, — цедит сквозь зубы инспектор. — Проверьте место нуля индикатора лояльности, а при подведении итогов округляйте в сторону уменьшения. И не будьте формальны. Вызывайте ваших клиентов на откровенность. Вы поняли? Завтра в тринадцать ноль-ноль сами явитесь для внеочередной проверки лояльности. Все!

Экран гаснет, и сержант Джонс вздыхает с облегчением. Потом с ненавистью смотрит на старуху.

— Ну, погоди, — бормочет он. — Я тебе устрою «рентгену» по всем «индиксям». Ведь, кажется, был такой один пункт в правилах…

Джонс торопливо листает пухлый томик «Особых правил».

— Ага! Есть: «Каждый совершеннолетний гражданин, находящийся в здравом уме и твердой памяти…» Гм, в здравом уме, — повторяет Джонс и с сомнением косится на старуху… — Ничего, сойдет, — тут же решает он. Значит, «находящийся в здравом уме… может быть в любое время допущен к проверке лояльности по собственному желанию». «По собственному желанию» этот параграф никогда не применяется. Не мудрено, что я забыл его.

Джонс откладывает «Правила» и многозначительно откашливается.

— Ну-с, — говорит он. — Начнем!

Старуха клюет носом. Она задремала.

— Эй, бабушка, — повышает голос Джонс. — Проснись. Фамилия, имя?

Старуха вздрагивает и роняет вязанье. С испугом глядит на сержанта.

— Фамилия, имя, — повторяет Джонс.

— Фу ты, напугал, — недовольно бормочет старуха. — Наладил машину-то?

— Наладил! Как тебя звать?

— Меня-то?.. Мелания Фукс по мужу, а девичья моя фамилия Воречек.

— А девичья твоя фамилия мне ни к чему. Фукс, значит. Гражданство у тебя какое?

— Здешнее. Я, милай, тут всю жизнь прожила. Несмышленышем меня сюда привезли. Отец-то мой из Польши перебрался. Еще, почитай, до первой войны.

— Ладно! Иди становись вон туда.

— В шкаф-то в этот? А раздеваться где?

— Да не надо раздеваться. Так все сделаем.

— Ты смотри, милай, делай как полагается. Чтобы все видно было.

— Будет, будет. Ты не сомневайся. Насквозь тебя увижу. Лезь. Вот так. А теперь подумай, бабушка, о том, что тебе больше всего на свете не нравится.

— Это про что же, значит?

— Про что хочешь, что тебе не по душе: цены, налоги, пенсия по старости. Ты пенсию получаешь?

— Мало, милай!

— Вот и об этом подумай. Словом, обо всем, что тебе хотелось бы изменить.

— Это чтобы желчь разлилась?

— Вот именно.

— Не вредно это мне будет, сыночек?

— А без этого нельзя. Ничего у нас с тобой не получится.

— Ну давай, попробую…

— Пробуй, бабушка, пробуй… Вот так. Хорошо, очень хорошо! Ай да старая! Да ты, оказывается, самый что ни на есть «подрывной элемент» в нашей стране. Хватит, хватит! У меня уже прибор зашкалило. Вылезай.

— Ну как? Увидел что?

— Все видел. Плохо твое дело. Придется тебя изолировать. Опасная ты для окружающих.

— Это куда же ты меня изолировать хочешь? В санаторий, что ли?

— Там видно будет. Пока в полицейский участок.

— Очумел? Идол!

— Тихо! За оскорбление должностного лица могу оштрафовать.

— Тещу свою штрафуй. Жулик! Меня доктор Осслоп послал кишки проверить, а ты мне на голову трубу наводишь. Я тоже кое-что понимаю. Не маленькая.

— Фу ты, черт! Кишки! Почему сразу не сказала?

— А ты что, сам не видишь? При аппарате сидишь, а не видишь. Все вы жулики, дармоеды, олухи недоученные.

— Не ори, старая. Как бы там ни было, случайно или не случайно, выявил я в тебе опасного подрывного элемента. И теперь выход может быть только один… Алло, старший сержант О'Патрик? Докладывает сержант Джонс. Прошу срочно прислать полицейскую машину! Так точно, весьма опасный. Процент лояльности — ноль. Так точно! Зовут Мелания Фукс. Лет — девяносто три. Так точно, жду! Рад стараться, господин старший сержант!

 

Аскольд Якубовский

Аргус-12

 

Часть первая

 

Красный ящик

1

Шел дождь. Капли его в слепящей голубизне прожекторов казались летящими вверх.

Будто густые рои варавусов.

А их-то на площадке и не было. Ослепительный свет отбросил ночную жизнь Люцифера в темноту, что так густо легла вокруг.

Дождь лил… Вода текла на бетон, был слышен ее громкий плеск.

Я наблюдал, как грузят шлюпку.

Первым принесли Красный Ящик.

Я произнес формулу отречения, снял Знак и положил его в Ящик — тот мгновенно захлопнулся. И тотчас же около него стали два человека. Подошел коммодор, приложил руку к шлему, а те двое нагнулись, взяли Ящик и понесли по трапу.

Вдоль их пути стал, вытянувшись, экипаж ракетной шлюпки.

Я отошел.

Вода стекала с шлема коммодора, бежала по его лицу. Вода блестела на костюмах экипажа, на их руках, лицах.

Голубой блеск воды, сияние, брызги, искры…

Прожекторы лили свет, и людей на площадке было много. Но никто не смотрел на меня, хотя всего несколько минут назад я был Звездным Аргусом, Судьей и имел власть приказывать Тиму, этим людям, коммодору «Персея». Всем!

Еще несколько минут назад я был частью Закона Космоса, его руками, глазами, оружием. И вот пустота, ненужность. И показалось — был сон. Сейчас Тим подойдет, хлопнет меня по плечу. Я проснусь и увижу солнце в решетке жалюзи, и Квик подойдет ко мне и станет лизаться.

Но это был не сон. Люди еще не смели глядеть мне в глаза. Я еще был стоглазым, недремлющим Аргусом — в их памяти.

Все ушло…

Жизнь моя — прошлая — где она?.. Где ласковая Квик?.. Где мудрый Гленн? Где я сам, но только бывший?..

Они ушли — Гленн, Квик, я, — ушли и не вернутся.

Ничто не возвращается.

…Ящик унесли. На это смотрел Тим, глядели колонисты. Большие глаза Штарка тоже следили за Ящиком. И хотя я не видел его рук, спрятанных за спину, я знал — на них наложена цепь. Мной.

Ящик унесли. Коммодор обернулся и с сердитым лицом отдал мне честь. Махнул рукой. И тотчас другие двое увели Штарка. И уже сами вошли переселенцы.

Они поднимались по скрипящему трапу, понурые и мокрые от дождя. Входили молча. На время установилась тишина. Стих водяной плеск. Я услыхал далекий вой загравов и тяжелые шаги моута (он топтался вокруг площадки, и время от времени скрипело дерево, о которое чесался моут). Снова вой, снова тяжелые шаги. И чернота ночи, хищной и страшной ночи Люцифера. От нее отгораживали нас только столбы голубого света. Но сейчас ракета взлетит, огни погаснут, и будет ночь, страх, одиночество.

Будет Тим и его собаки.

Погрузили ящики с коллекциями Тима — все сто двадцать три. Подняли трап. Старт-площадка опустела.

С грохотом прихлопнулся люк. Налившаяся на него вода плеснулась на мои ноги. Сейчас они улетят, Аргусы улетят в Космос. А я остаюсь один, сколько бы Тимов и собак вокруг меня ни было.

Улетают — а я остаюсь, брошенный, несчастный, одинокий Аргус. Это обожгло меня. Я рванулся к люку.

Я подбежал и, не достав, ударил кулаком по маслянисто-черному костылю, на который опиралась шлюпка. Ударил и опомнился от боли, вытер испачканный кулак о штаны. И отступил назад. Тут-то меня и схватил Тим. Он держал меня за руку и тянул к краю площадки.

Я пошел.

За нами двинулись собаки.

Мы сошли вниз с площадки — теперь на ней стояла только ракета. На носу ее, метрах в двадцати пяти или тридцати над землей, горела старт-лампа. Красные отблески ее стекали с ракеты в водяных струях.

Завыли стартеры. Их вой был пронзителен и тосклив. Стотонная ракетная лодка выла и стонала, стонала, стонала. Такого переизбытка тоски я даже не смог бы вместить в себя.

Ракета стояла среди голубых столбов света, стонала и выла. Казалось, она звала кого-то, звала подругу, чтобы только не быть одной.

Люцифер стих перед этим железным воем. Никто здесь не мог тосковать и кричать так страшно. И я впервые думал о металле с состраданием, как о живом.

Боль и усталость металла… Я понял их. Я вспоминал железные скрипы перегруженных ракет, плач металла под прессом, стоны конструкций. Разве боль не может обжигать молекулы самого прочного металла?

«А ну, кончай жалобы, ударь кулаком!.. Грохни!» — приказывал я ракете. Включили двигатели. Люцифер затрясся под нашими ногами от их работы.

Собаки прижались к нам.

Шлюпка выпустила раскаленные газы. На их белом и широком столбе она приподнялась и неохотно, туго вошла в воздух.

Замерла, повиснув, словно раздумывая, лететь или остаться.

И вдруг рванулась и унеслась. А мы остались внизу, опаленные сухим жаром.

Мох, сумевший вырасти среди плит старт-площадки, горел.

Грохот шлюпки умирал в небе. Теперь ей надо идти на орбиту, к шлюзам «Персея»: там будет их встреча, там кончится ее одиночество. А мое?

Я долго ничего не слышал, кроме застрявшего в ушах грохота шлюпки. Наконец стали пробиваться обычные звуки: рев моута, лязг панцирей собак, пробные крики ночников.

Испустив крик, они притаивались, проверяли, нет ли опасности. Я услышал дождь, вдруг припустивший. Прожекторы гасли один за другим. И ударил хор ночников.

Они пели, свистели, орали, били себя в щеки — словно в барабаны.

Они квакали, трубили в трубы, визжали, гремели в железные листы.

Звуки нарастали, становились нестерпимыми для слуха ультразвуками.

Я зажал уши. Собаки зарычали. Тим выругался и выстрелил вверх. От вспышки и грохота выстрела ночники притихли.

— У меня что-то с нервами, — сказал мне Тим и лязгнул затвором ружья.

— Пойдем домой, — предложил я. — Я тоже устал.

— Еще бы не устать, — сказал Тим. — Ого! Теперь с месяц ты будешь как вареный. Ног не потянешь. Еще бы, могу себе представить. Конечно, устал… Здравствуй, красавец!

Он включил наствольный фонарь. Свет его уперся в морду моута.

Тот стоял, положив ее на тропу и раскрыв пасть, широкую, как ворота. Его глаза были склеротически красные, подглазья обвисли большими мешками и подергивались, слизистая рта белесая и складчатая.

По коже его ползали белые ночники. Тогда я включил свет вдоль дороги от старт-площадки к дому. Посаженные тесно, как грибы, вспыхнули лампы. Ярко. Моут шарахнулся. В темноте затрещало сломленное им дерево и стало медленно падать. Вот ударилось, захрустело ветками, легло…

Теперь мы могли безопасно идти — световым коридором.

— А ты прав, — сказал мне Тим. — Со светом оно спокойнее.

И мы пошли. Собаки загромыхали в своих скелетного типа панцирях. Псы были чертовски сильны мускулами этих аппаратов. Пока шли, стих дождь и небо прояснилось. В разрывах туч выступали звезды. Где-то среди их мерцания был «Персей». Шлюпка, наверное, уже в шлюзах звездолета. Должно быть, сначала из нее вышел угрюмый коммодор, затем вынесли Красный Ящик и вывели Штарка.

А за ним шли неудачливые колонисты — с чемоданами и свертками в руках.

Их скоро высадят на материнской планете и будут презирать до конца их серой, ненужной жизни. А Люцифер станет ждать следующих колонистов еще несколько месяцев, лет или несколько десятков лет.

Тим и собаки ушли в дом. Я остался во дворе.

Я стоял и искал «Персея». Еще час назад, Аргусом, я свободно видел его. И вот теперь не могу. А с колонией покончено, это ясно. Мало людей в здешнем секторе. Но где же звездолет? Где? И тут я увидел его.

Небо — ударом — заполнила световая вспышка. Звезды исчезли — в небе загорелось новое солнце. На Люцифер легли глубокие дрожащие тени. Двигатели «Персея» работали.

Тени сдвинулись, и я понял — звездолет летит, несет в другой сектор переселенцев и Штарка. Видя движение этого солнца, я гордился. Мы, люди, удивляли себя своей мощью. Мы смогли сработать «Персей» и создать Закон Космоса. Кто нам мог препятствовать? Только мы сами.

За «Персеем» расходился светящийся конус. Пять дней моей жизни уносится со звездолетом — меньше недели назад Красный Ящик прибыл сюда на ракете «Фрам».

Да, это было всего шесть дней назад.

…Капитан Шустов с двумя людьми вынес из ракетной шлюпки и поставил ящик с регалиями и оружием Аргуса на площадку. И встал рядом, широко расставив ноги, держа руку у шлема. Его люди положили руки на кобуры пистолетов. С угрюмым любопытством они смотрели на нас.

Мы с Тимом встречали их. Пахло гарью. На боках шлюпки были вмятины, люди усталы. Я глядел на них, работяг Космоса, глядел на Красный Ящик. И ощущал невольную дрожь…

Это был восторг первой встречи, свидания, не знаю чего еще.

2

Тим — сумасшедший работник. Ночь, а он сидел за столом и работал.

Он писал — как всегда. Очки он где-то забыл и писал, водя носом по бумаге, обметая ее бородой.

Писал жирным карандашом, крупными буквами, чтобы видеть их свободно. Потом он станет читать свои заметки, дополняя их по ходу чтения подробностями и соображениями. Я принял душ, переоделся, прилег. Тут же поднялся. Я ходил и пытался освоиться с положением. Я хотел вернуться в прежнюю свою жизнь и не мог. Словно бы утерял ключ и стоял, уткнув нос в белую дверь, крепко запертую.

Дверь твердая и холодная…

Кто поможет мне?..

Тим?.. Ники?..

Ники стоял рядом — многолапый робот, мой покровитель, почти друг, и моргал огнями индикаторов, улавливая мою смуту.

— Хочу стать прежним, стать прежним, — твердил я.

Но где-то глубоко в себе я все еще был Аргусом и Судьей. Я преследовал Зло и размышлял о нем, холодея от негодования.

— Хочешь есть? — спросил Тим и ответил: — Конечно!.. Покормлю-ка я вас каким-нибудь кулинарным ископаемым.

Он поднялся, стал готовить еду (и диктовать машине). Он ходил между столами и плитой и диктовал. В то же время готовил ужин: налил воды, чайник поставил на огонь; вынул из холодильника два куска мяса и бросил их на сковородку. Но теперь эта готовка на ощупь не смешила меня, как раньше.

Я тоже ходил мимо полок со строем банок. В них — образцы. Я помогал собирать их, рискуя собой. Но какая это, по сути, мелочь.

Тим диктовал:

— «…Отмечается появление биомассы типа С № 13 (неоформленной, подвижной). Изменения в ней вызваны, по-видимому, передачей генетической информации от уже оформленных объектов. Отмечаю также бурное образование химер. Интенсивность биожизни этой планеты не сбалансирована, и биомасса производится в чрезмерном изобилии. Я мог бы сказать при наличии демиурга (он усмехнулся и подмигнул бумаге), что данное божество впало в творческое неистовство». Какой бы ты хотел соус?

— Все равно.

— «…Мы можем оказывать на биомассу типа № 13 направленное воздействие, — диктовал он. — Применяя гамма-излучение и препараты Д-класса, вызвать нужный нам эволюционный параллакс планеты. Но лучше использовать Люцифер как склад генетических резервов. Также намечается решение вопроса антигравитации».

…Сковородка трещала, он топтался и бормотал, собаки, положив головы на лапы, смотрели на меня своими прекрасными золотыми глазами. Доги, огромные черные псы. Взгляд их спокойный. У них желтые брови и морды, ласковые к нам глаза, мощные лапы.

Я почмокал — они вильнули хвостами. Я подошел к зеркалу и стал искать в себе признаки Аргуса — уширенный лоб, бледность кожи и невыносимый блеск глаз. Но мог отметить только свою чрезвычайную худобу. Кожа лица воспалена, глаза усталы. И Тим выглядит плохо, и собаки кожа да кости.

Вот три их опустевшие лежанки.

Досталось нам всем, крепко досталось.

Я кривляюсь у зеркала, пытаясь вернуть прежний блеск глаз, и не могу. Но вижу-за неделю я постарел. У глаз легли морщины. Они узкие, как волос, эти морщинки всезнания. Губы… Здесь еще жесткая и горькая складка Судьи. А еще во мне сознание — я прикоснулся к чему-то огромному, словно бы летал без мотора или вспрыгнул на пик Строганова.

Тим диктовал:

— «…Планета требует ученых типа классификатора. Для творца Гленна время еще не пришло. Законом работы…»

Я думал: братья Аргусы, звездные Судьи… Сколько времени еще я мог быть с вами?.. День?.. Неделю?..

И сейчас объем знаний Аргусов разламывает мою голову. Они гложут, грызут мозг. Забудутся ли они? Войдет в меня прежний мир? Зачем я согласился? Но те, кого выбрали Аргусы, не могли отказаться. Такого случая не было, Аргусы его не знали. Иначе они бы сказали мне.

Да и не отказался бы я, даже сейчас, все зная.

— «…И запальные в смысле генетики организмы». Готово, садись!

Тимофей снял сковородку, понес к столу и поставил на бумаги.

Я ощутил в себе сильно изголодавшегося человека. Мне захотелось есть сокрушительно много.

Тим ставил тарелки, разливал чай в большие чашки.

По обыкновению, он болтал за едой. Жуя, запихивал себе в рот огромные куски. Подошли собаки, положили морды на край стола. Тим бросал им кусочки мяса и обмакнутого в подливку хлеба.

Похудели, бедняги. Тим отощал, у собак до смешного заострились носы. Они плоские, словно долго лежали под ботаническим прессом.

— Ты понимаешь, — говорил, жуя и давясь, Тимофей, — мы с тобой уникальные люди. Я имею честь быть универсалом-ботаником, зоологом, этологом, дендрологом, чертезнаетчемологом. Ты затесался в Аргусы благодаря этой каналье Штарку. Силен мужик… Нам с тобой, по сути дела, надо писать мемуары.

Он захохотал, взял горсть сахара и, повелев: «Терпеть!», положил на носы собак по кусочку. Те, скосившись на сахар, недвижно и серьезно ждали разрешения есть его.

— То, к чему ты прикоснулся, — втолковывал Тим, — огромно. Аргус! Подумай сам, сколько бы ты мог еще быть им без опасности смерти?.. Неделю? Думаю, что три дня. А там истощение протеинов, анорексия и т. п. Хоп! (Собаки подкинули и схватили кусочки.) Но ты должен хранить память о прикосновении к чему-то титаническому.

…И у меня такое же бывает, когда я в одиночестве обозреваю здание науки. (Он покраснел.) Ощущение, что я коснулся огромного, лезу на снежный пик. Слушай, может, нам махнуть на север, освежиться и поохотиться? Все же полюс, снега, мохнатое зверье. А?

— Посмотрим, — сказал я, думая, отчего он повторяет мои соображения.

А звучало бы: «Воспоминания Аргуса-12». Вспомним, вспомним… Итак, прилетел «Фрам», абсолютно неожиданный. Он скинул на Люцифер ракетную шлюпку.

Аппаратура наша разладилась в грозу, мы не приняли сигналов и копошились во дворе.

Было ясно, Люцифер просматривался на большем расстоянии. Вдруг из солнечной голубизны ринулось, гремя и пуская дым, длинное тело. Люди! Ракета! Мы с Тимом (и собаками) лупили к площадке во весь дух. Одеться толком не успели, бежали налегке. Затем капитан Шустов, Ящик из красной тисненой кожи. Обряд Посвящения и все остальное.

 

Я — Аргус

Аргусы говорили мне — Обряд возник давно. Утверждали — истоки его терялись во времени. Я же знаю — и Обряд, и Аргусов родили достижения техники и изобретательность сильных человеческих умов.

Смысл Обряда был велик. Среди чужих солнц в пору редкого движения ракет (путь их рассчитывался по секундам) правосудие обездвижело, а Закон изменился. Преступлением против Закона Космоса были и редчайшие отказы в помощи одних людей другим, когда жизнь и тех и других балансировала на острие и приходил соблазн сохранить одну жизнь за счет другой.

Нарушением (и преступлением) Закона становилось угнетение инициативы — ею двигалось освоение новых планет.

Непрощаемым Преступлением считали то, когда в страхе (или гордыне) человек сметал чуждую ему биожизнь с открытой планеты и творил новую — из машин и железа. Так же расследовали катастрофы. Это Аргусы нашли утерянный звездолет «Еврипид», они же разыскали исчезнувшую экспедицию Крона. Последнее было трудно, в том секторе нашлась только малая спасательная ракета. И Аргус, служитель Закона, рискнул собой и сделал нужное.

Исполнение Закона поручалось человеку, который был на той же самой планете (или в том же звездном секторе), где случилось Зло. Это обычно был человек бесхитростный, полный благожелательности (другого бы не допустили к Силам, подчиненным Звездным Аргусам).

Человек этот сталкивался с космически сильным Злом (пример с Генри Флинном, сошедшим с ума и единолично пиратствовавшим в секторе 1291 «А»).

Небходимость родила необычайные изобретения — любой человек мог бороться со Злом, каким бы оно ни было сильным, — остальные люди занимались неотложными работами.

Ящик красной тисненой кожи вмещал в себя все необходимое. Его везли туда, где случалось Зло (легенды говорят — он и сам перемещался в пространстве).

Тот, на кого падал выбор, становился Судьей и Аргусом. Он преследовал Зло, побеждал его, судил, карал…

Иногда Аргус погибал, но Закон шел твердым и четким шагом по этим безлюдным планетам. И мне хотелось идти, искать, гибнуть и торжествовать. («Меня, бери меня», — подсказывал я Красному Ящику.) Шустов снял шлем и вытер лоб. Лицо его было озабоченным.

— Слушай, Иван, — спросил Тимофей, — зачем эта штука здесь? Что случилось? На планете нас только двое.

Шустов помолчал.

— Ну и жара у вас, ребята, — сказал он. — Как вы тут еще не сварились? Душно, сероводородом тянет. Ад!.. Я, собственно, вез сыворотку на Мекаус, да какой-то дурак убил здесь человека, вот меня и нагрузили. А он все тебе сам скажет, Ящик-то. Такие дела, Тимофей.

И повернулся ко мне:

— Эй! Я тебя узнал, ты Краснов и погиб на «Веге». А, Тимофей, чудеса с этими погибшими? То и дело их встречаешь живыми (а я и на самом деле был мертв, но стал жив). Ребята! Положите руку на эту штуковину. Быстрее, быстрее — я спешу. Если, конечно, согласны стать Аргусом, Судьей и так далее и восстановить справедливость?

Я шагнул вперед, положил руку.

— Согласен.

И Тим шагнул, положил руку: «Согласен».

Красный Ящик спросил ровным голосом автомата:

— Георгий Краснов, вы согласны выполнять Закон, требовать выполнения Закона, преследовать нарушившего Закон?

— Согласен! (Я ощутил нараставшую теплоту в крышке Ящика. Но рука моя была спокойна.)

— Георгий Краснов, я обязан предупредить об опасности — вы по коэффициенту Лежова заплатите годами жизни за дни работы.

— Я согласен.

— Вы знаете мифическое значение Аргуса? Недремлющего? Стоглазого?

— Да!

Автомат сказал:

— Тогда вы Судья, вы — Звездный Аргус номер двенадцать.

Я сказал:

— Да, это я.

Он сказал:

— Я передам вам Знание Аргусов.

И хотя из ракетной шлюпки Ящик с трудом вынесли двое, я взял его на руки. Я отнес его в сторону, под куст коралловика, открыл и вынул регалии Звездного Аргуса. Я надел его бронежилет и белый шлем, повесил Знак — пятилучевую звезду. И тотчас капитан, козырнув мне, заторопился по трапу. Люди его спешили, оглядываясь на меня. Их словно сдул ветер. (Я и сам ощутил его: потянуло холодом, прошумело в деревьях.) И друг Тим отвернулся, а собаки прижались к нему. Ибо во мне уже была сила Закона и не было в Космосе власти, равной моей. Я все видел.

Само небо открылось мне: сквозь густоту дневного воздуха я ясно увидел созвездия, облака звезд.

Они горели грозно. (Я видел, но не верил себе.) Я видел (еще не веря себе) — приближался, идя мимо, звездолет «Персей». Сообразил — он мне будет нужен. Да, нужен. Я приказал и ощутил, как он, громадный, оборвал свой полет и пошел сюда — для меня.

Знал (и не веря себе) — он будет через пять дней, там уже рассчитывают режим торможения.

Я сделал это, я могу все. А что это все?..

Я могу останавливать ракеты, ломать злую волю и видеть человека насквозь.

Я увидел тебя, Штарк. Ты принес Зло на мою планету. Поберегись!

…Голове было жарко в тяжелом шлеме. Бронежилет широковат (это к лучшему — климат тропический), пистолет неудобно тяжел и велик. При каждом шаге он ударял мне по бедру.

…Проводив шлюпку, мы с Тимом ушли домой. Я повозился еще с привычными делами: проявлением фото, ремонтом сетки. Но все вокруг меня странно уменьшилось.

Двор — всегда я находил его достаточным для вечерней прогулки — стал тесен.

Я ходил, я топтался в нем — по мере ускорения своих мыслей.

Выглянул Тимофей, пожал плечами и закрыл дверь. Вышел Бэк, робко прополз и у мачты справил малую нужду. Высоко, будто искры, пролетела стая фосфорических медуз. На сетку, булькая горлом, ползли ночники. Но их крики стали тихими — звуки Люцифера были ничтожно слабы в сравнении с гремевшими во мне Голосами. Я стал Аргусом, и все прежние люди, прежние Аргусы говорили со мной, передавая мне Знание.

С ними я пробежал историю Человека, вылезшего в виде ящерицы из Океана и в мучительных трудах создавшего идеальное Общество, Закон, Науку и Ракету.

Не скажу, чтобы Знания дали мне счастье. Наоборот, во мне поселилось беспокойство. А вот в чем сила Аргусов: нас стало двенадцать умных, опытных и решительных людей — во мне одном.

Кто мог быть сильнее нас?

…Мы знакомились, мы говорили друг с другом.

Их голоса вошли в меня сначала как шорохи, как тени моих мыслей. «Я — Аргус, — думал я. — Как странно».

— Еще не стал, — шептал один. — Не стал…

— Ты будешь им, — сказал второй.

— Ты Аргус… Аргус… Аргус, — заговорили они, вся их шепчущая толпа. Голоса росли. Громом они прокатывались во мне, оглушая, и уносились… Аргусы говорили со мной. Аргус-9 говорил, что я все узнаю о человеке. Аргус-7 предлагал рассказать мне о мирах. Они твердили советы — разные.

— «Если ты хочешь пользоваться пистолетом, двинь красную кнопку, что на его рукояти». И снова говорят — о том, что, получив Силу Аргусов, ее надо расходовать бережно, что, будучи сильным, надо беречь (не ломать) волю человека.

Аргус-11 твердил мне об истине. Аргус-10 — «Мы все друзья, все судьи»… И, кстати, напомнил о том, что Закон имеет исключения.

— Я — Аргус-1, — заговорил чуть хриплый голос. — Я чуть не был убит — тогда мы еще не имели бронежилетов. Тебе расскажут, друг, о его свойствах. Я же стану говорить тебе о Законе и о себе.

…В эти часы я прожил их одиннадцать жизней, взял их опыт в себя. Я постарел в тот вечер, побелели мои волосы. Но на один вопрос они не ответили. Не пожелали.

Откуда брался страх, рождаемый мной?.. Я предельно добр. Что это? Отзвук силы? Могущества? Излучение?.. Или еще одна сторона доброты? Наши огромные собаки, нападавшие и на моутов, сначала боялись меня (а я так люблю их). Я слышал: вот они заскулили, вот пробуют выть, затягивая хором, глубокими, плачущими голосами. Вот Тим орет на них:

— Да успокойтесь вы!

И думает: «Я слышал, слышал об этой проклятой способности, но не верил. Как изобретатели смогли увязать телепатию и гипноз с такими новинками, как его жилет и каска?.. Не постигаю».

…Я — ходил.

В воздухе стыл голубой дождь сетки. Ночники ползали по ней. Разевая рты, они бросали звуки в меня (криком они убивают пищу). Они раздувались, они чуть не лопались от усилий. Мелькали языки, дрожали мембраны. Свет и звал и убивал их. Умирая, они скатывались по сетке в ров. Там их кто-то пожирал, хрустя и чавкая.

Вот белая плесень стала вползать по сетке. Она совала ложноножки во все ячеи. Сейчас она вольется внутрь. Но щелкнул электроразряд (автореле!), и она упала вниз большой мучнистой лепешкой.

…Я ходил. Глубокая ночь, светилась равнина.

Биостанция поставлена на самом высоком здешнем холме. Я видел голубое свечение равнины, а в нем холмы в виде темных вздутий.

Они вливались в небо кронами деревьев.

Пустынные места… Выходит, они не были пустынными.

За четверть диаметра от нас, на западе, была колония (в ней Зло), там жили люди, прилетевшие с планеты Виргус. Тайно от нас (почему?) колония основана три месяца назад. Я займусь ее делами, я раздавлю Зло. Такова моя цель.

…Утром я пойду в колонию. Мне нужна помощь в дороге, нужен Тимофей с его собаками, необходим «Алешка». Согласится ли Тим?..

Ничего — уговорю. Как он там? Лежит, закинув руки за голову. Вот думает о моем превращении. Затем некоторое время поразмышлял о судьбе щенят Джесси — их нужно отнять у матери и переводить на нормальный режим. Спасибо за такое соседство, Тим! Вот улыбнулся в темноту — воображает себе лица коллег, когда он вернется к ним через пять или десять лет с Люцифера… Думает о Дарвине и Менделе.

— Я вас перепрыгну… Обоих… — шепчет он. (Я не верю себе: скромняга Тим — и такое.)

— Спи, спи, милый Тим, завтра ты дашь мне собак и поведешь машину. Сам.

А теперь Люцифер…

Ты алмаз среди венка мертвых планет этого солнца. Ты обмазан Первичной Слизью, тебе еще предстоит сделать из нее отточенно прекрасных зверей, насекомых и рыб (это только эскизы — моут и прочие). Но твою, Люцифер, судьбу могут исказить виргусяне.

…Штарк! Я вижу тебя, вижу твой черный профиль. Ты словно вырезан из бумаги — в тебе сейчас два измерения. Мне еще предстоит уточнить, насколько ты глубок. Поберегись!

Ты держишь в руках сейсмограмму. Ты знаешь: садилась ракетная шлюпка, и озабоченность морщит твой покатый лоб… Жалеешь, что не был готов к такому быстрому повороту дела?.. Ищешь новые возможности?..

Думаешь такое: «Мне дорого время. Нужно год-два-три повертеть шариком, и тогда все убедятся в моей правоте и силе и примирятся».

…Тимофей, славный мой человек. Ты не можешь уснуть? Спи, спи… до утра. Позавтракав, ты предложишь мне себя и собак. А еще мы возьмем ракетное ружье.

Его понесет Ники. Решено?

Я прошел в дом. Храпел Тим, глядели на меня, жались в теплую мягкую кучу собаки.

Милые, добрые чудаки…

 

Второй день Аргуса

За десертом Тимофей огладил бороду, защемил в кулаке, дернув ее вниз, спросил:

— Что намерено делать сегодня ваше величество? Сидеть здесь незачем. Ты что, решил пребывать в Аргусах вечно?

(«Сейчас ты предложишь помощь».)

— Видишь ли, — сказал Тимофей, кося глазами (я прикрыл рот салфеткой), — ты рад полученному могуществу, оно есть, мне снились всю ночь твои распрекрасные очи. Но, голубчик, за могущество дорого платят. Я слышал, этот жилет… Короче, тебя невозможно убить. Это ложь. А все-таки безопасно ли долго носить на себе вещь таких странных свойств? Посему бери меня, собак, карету. Ты хоть приблизительно знаешь, где эта треклятая тайная колония? Узнаю сопланетников, всегда ерундят.

— Я вижу. Понимаешь — я вижу место, ландшафт, особенности. Но не координаты, конечно.

— А найдешь на карте?

— Запросто. Там развилка реки и плато с выходами синих горных пород.

— У меня есть фотокарта, я даже разбил координатную сетку. Примерно, конечно.

Тимофей стал открывать ящик за ящиком, разыскивая карту (у него всегда беспорядок). Говорил в то же время:

— На собак надену суперы.

«…А сейчас ты мне расскажешь о Штарке и Гленне. Они с твоей земли».

— Занятно, — говорил Тим, роясь в ящике. — Мелькнуло имя — Штарк… Звать Отто?

— Плюс Иванович… Сутулый, быстрый, подбородок и нос образуют профиль щипцов.

— Вспомнил! Встречал — эгоцентричная штучка. Но зачем ему делать зло?

…Властолюбие? — рассуждал Тимофей. — Пожалуй, есть. А еще стремление всегда настоять на своем. Вот его фразочка: «Тысячу раз скажу, а продолблю в голове дырочку». Мозг какой-то безводный — формулы, принципы, системы. И вдруг короткое замыкание и загадка поведения. Он выступал со статьями о колонизации планет. Гленн… Это сторонник биологической колонизации… Вот карта, чертовка! Хирург-селекционер, будущая знаменитость, мой враг и, наверное, гений.

Тимофей достал папку, развязал шнурки и бросил карту на стол, поверх посуды.

— Да, мы с Гленном враги. Я наблюдатель, я хочу на каждой планете все сохранить неприкосновенным, он же тянется все переделать. Самоуверенный тип, не люблю.

Карта была тимовская, неряшливая, самодельная. Но съемка вполне прилична.

Мы нашли реку и синее плато.

— Километров тысчонок пятнадцать-двадцать, — говорил мне Тимофей, меряя пальцами. — Вылетаем в девять? Тогда спешим, туман поднимается.

Когда все решилось, я почувствовал новый голод.

Я стал брать и доедать все со стола: бутерброды, паштет, куски сахара.

Тимофей озабоченно глядел на меня:

— У тебя сильно повысился обмен, хорошо бы тебя проверить калориметрически, — бормотал он. — И надо с собой взять всего побольше. Найдем еду у колонистов?

— Конечно. Но Штарк, знаешь ли, что-то мудрит с автоматами.

— Ври больше! — выкрикнул Тим. — Будто видишь.

Я — видел.

Жуя, я видел плоскогорье. Вдруг дым, обрывки пламени — я отшатнулся. Из дымного (видимого только мной) что-то косо взлетело, пронеслось по небу, исчезло. А вот смеющийся Штарк. Он какой-то острый. Пронзительны его нос и длинный подбородок. Он смугл, этот Отто Иванович. Губы тонкие, вобранные внутрь их краешки. И все — нос, подбородок и глаза — имеет въедливую, шильную остроту. Вот махнул рукой и задумался, заложив ладони под мышку. А то — широкое — бешено несется к нам, обжигая макушки деревьев. Я понял — Штарк ударил первый. Догадался — та птица на узких крыльях, что летала над нами неделю назад, был его робот.

 

Число 21-е восьмого месяца

(дневник Т. Мохова)

Странные, напряженные дни. Нужно описать их, чтобы не ушли, не были забыты.

Во-первых, колония: отчего я не был предупрежден? Или было оговорено в Совете, что они объявятся нам сами?

Или помешала авария рации? Тогда все ясно — сообщение было, но оно не принято нами, его не повторяли, надеясь на колонистов.

Затем проблема коллективной личности Аргуса. Я предпочел бы провести этот опыт на себе, сейчас же располагаю косвенными данными, ненадежными ощущениями.

Я сразу ощутил перемену в моем друге. Меня заинтересовал феномен неожиданного усиления его личности. (Под рукой не было тестов, я не смог установить коэффициенты интеллекта «до» и «после».) Но «после» Обряда его лоб стал шире и выпуклей, не то расплываясь в моих глазах, не то сияя. Изменился и лицевой угол, глаза приобрели маниакальный блеск. Ходил Георгий быстро, не сгибая ноги в коленном суставе, движения рассчитанные, машинные. Казалось, его толкало нечто, сидящее внутри его.

Что еще? Он стал выше. Это и понятно, рост его увеличился от повысившегося тонуса скелетной мускулатуры. Сжимая (по моей просьбе), он сплющил пружинный эспандер. Артериальное давление повышенное.

Он действительно Звездный Аргус, почти сверхчеловек. Мне тяжело с ним, я словно отравленный — жжет голову, тошнит, слабость в ногах. Он добрый, честный, открытый, но я испытываю смущение и, пожалуй, страх.

В нашу жизнь он принес суету и напряжение.

Утром (после завтрака) он вдруг закричал, что всем нужно лечь на пол. Сам же, схватив ракетное ружье (одной рукой!), выбежал во двор. За ним с лаем и ревом вынеслись собаки всей кучей, щенята Джесси заскулили в своем ящике.

Я вышел за ним.

Георгий крикнул, чтобы я сдвинул сетку. Быстро! Сейчас!

Я включил мотор, и небо открылось, голубое, чистое небо, даже медуз не было. И все крики и суета Георгия показались мне в этот момент такой ерундой.

Вдруг широкая тень пронеслась над домом. Все задрожало от рева двигателей. Упали комья огня, и — боп-боп-боп — вслед этому широкому унеслись три маленьких ракетных снаряда. Их пустил Георгий. Они ушли за крылатым роботом, и за деревьями раздалось еще одно «боп», такое сильное, что упала радиомачта.

— Робота пустил! — крикнул Георгий. — Догадался!

Отдав ружье Ники, он щурился на небо и почесывал шлем.

— «…Параграф третий: тот, кто направляет автомат на человека, заслуживает наказания первой степени», — сказал он. — А точно наведено, у него хорошая карта. О нашей станции он все знал.

— Мерзавец! — сказал я.

— Пойду глядеть на дело рук своих, — сказал Георгий.

Он вышел, и, ничего не боясь, пошел лесом, и, как бы взлетая, прыгал через кусты.

Но какова реакция — сбил эту чертову штуку, выпустил три снаряда с расчетом. А если бы та ударила прямо в дом?.. И мне стало жутко. Я не боялся моутов и загравов, бациллы Люцифера не пугали меня. Но если прилетает робот и поднимает тебя и твой дом в небеса, в этом есть какая-то скверная жуть.

Мой дом… Мне стало жаль его той жалостью, что я порою испытываю к щенятам.

Нет, так дело не пойдет, надо спешить. Я пошел налаживать «Алешку». Осмотрел его — все было в норме — антиграв под напряжением, горючее в баках. Нажал пуск — скарп приподнялся до уровня моей груди. Я погладил его: люблю эту штуку.

«Алешка» — большая рабочая скотина с каютой, с плитой и холодильником.

Я опустил его, выбросил пару дохлых ночников, тряпкой вытер рули управления, похлопал по подушкам сидений — хорошо! Занялся двором — мешали ворвавшиеся во двор всякие летучие, фиолетовые, надоедливые.

Они стрекотали, наскакивали на меня, жала их сверкали, как иглы.

Я мотором натянул сетку. И вовремя — подлетали летающие медузы — красные, синие, желтые. Они красиво плыли, словно древние корабли. Но когда спускались ниже, я видел синюю бахрому их качающихся щупалец.

Новых не было, все прежние виды — пузырчатые, медузы-титаны и пр. Я вывел собак и стал одевать в суперы.

Вот что я здесь люблю (кроме Георгия и зверей планеты) — живое тепло собак.

Во-первых, они моя дальняя родня. Во-вторых, мне сладко их гладить, трогать, ерошить шерсть. Я люблю их мыть, расчесывать, стричь… Так мило касание их горячих ласковых языков.

Но мне стыдно, что я завез псов на эту сумасшедшую планету. Мне хочется просить у них прощения, сказать — простите, вы сражаетесь и гибнете за меня, но без вас я не смогу здесь жить. Мне нужна ваша ласка, ваша бдительность и ваша любовь.

Суперы — бойцовые панцири. Собственно, к обычному я привинчиваю налобник с шипом сантиметров в тридцать (чертовски трудно научить собаку пользоваться им), добавляю шипы на спину и бока — по двадцать штук.

Хотел бы я увидеть рожу моута, сцапавшего мою собаку.

Но прямое оружие собак — автоматические пасти. Работает их челюстями наспинный робот с передаточной механикой страшной силы.

Я одел собак. Они стали фантастически уродливыми и до чертиков опасными. Такими мы и пойдем в колонию.

Вот заскулили, машут хвостами, жмутся ко мне. Ага, Георгий… Он перепрыгнул куст, хлопнул моута по морде.

В руке его широкоствольный пистолет. Итак, война.

— Ты знаешь, — закричал он. — Робот-то здешний. Ни одного клейма!

— Не может быть! (Я удивился.)

— Может!

— А чем так громыхнуло?

— Он нес три ракеты, этот дурак, но у двух отказал механизм сброса. Они и рванули. Кстати, угробили оранжевого бородавчатника. В клочья разнесли!

— Так ему и надо, — бормочу я. — Обнаглел, за собаками гонялся, меня ловил.

Георгий подходит, хлопает меня по плечу. У, какая тяжелая, добрая, страшная рука.

— Радуйся, — говорит он. — Им завтракает желтый слизень с дом величиной.

— Он светится?

— Там и без него светло.

По-видимому, это Большой Солнечник — он живет в роще коралловидных деревьев. Погрузились. Я сел за пульт управления. Аргус угнездился рядом. Он сидел понурясь, словно из него вынули все кости.

Я увидел, как худы и остры его плечи, и у меня сжалось сердце.

Ники влез к собакам.

Я поднял машину над деревьями, в мир особенных, верхушечных, лесных жителей. Нас тотчас окружили летающие пузыри, на крылья село несколько желтых двухголовок. Они подбежали к кабине и глядели, тараща глаза. Я повернул на юг и дал умеренную скорость. Газовые струи потянулись за нами. Теперь, если у Штарка и есть дальний радар, он ошибется, не заметит нас, так низко летящих.

Пролетев километров двести, я повернул на запад. (Здесь джунгли цвели верхушками.)

— Тим, — спросил вдруг Аргус, — Тим, ты все там убрал?

— Что? Где?

— Ну, дома?.. Коллекции, фото, записки?

— Основные в сейфах, последние на стеллажах.

— Тим, мне жалко, что так все получилось, — сказал Аргус.

— Что случилось?

— Он накрыл нас. Он влепил в дом три ракеты. Ты погляди — дым.

Я откинул солнцезащитный козырек и увидел этот дым. Он поднимался из джунглей, тонкий и высокий, как шест.

Меня ударило в грудь, и закружилась голова. Я ощутил холодные пальцы Аргуса — он снял мои руки с клавишей управления.

— Мне жаль, — повторил он. — Мне очень-очень жаль.

Я зажмурился и подержал свое лицо в ладонях — они пахли машинной смазкой. Я стал предельно несчастлив.

Я родился в подземелье, на холодном Виргусе. Я рос на скупой планете, без животных и деревьев. На Люцифере я нашел для себя все, что мне было нужно, даже в избытке. Мне было хорошо здесь.

— Звездный, — сказал я. — Ты ввязал меня в эту историю. Чертов Штарк бы меня не тронул. Зачем я ему? Ну, сижу на станции, ну, собираю образцы.

— Верно.

— Я тебя должен ненавидеть — коллекции погибли.

— Основные в сейфах.

— Гони к дому! — заорал я, вскакивая.

— Вот этого я не сделаю.

— Там горят труды наши. И твои тоже, имей в виду.

— А мне что за дело? — сказал он и заговорил вдумчиво: — Я как-то отвердел, мне чужды твои тревоги. Я — стрела правосудия, направленная в Зло, мой путь прям. (Он вздохнул.) Ты не злись, сейчас тебе станет хорошо. Тебе хорошо, хорошо… Ты забыл, тебе хорошо.

Он погладил меня холодной ладонью, и мне стало хорошо. Я расслабился, даже глаза прикрыл.

— А коллекции мы соберем новые. Пустим в джунгли роботов-наблюдателей, и будет тебе урожай, — ласково говорил он.

— Да где же их взять-то, роботов, где?

— У Штарка.

А вечером следующего дня Штарк сбил нас.

До плато оставался час полета. Близился вечер. Мы пролетели озеро Лаврака. Там, помню, мы с Ланжевеном стреляли по отражениям береговых камней и рикошетом попадали в камни.

Такое озеро здесь одно, прочее — болотистые джунгли. Если повторить это слово тысячу раз подряд, бормотать его не день, а месяц, год, то станет понятна их обширность.

Что там творилось, в этих болотах, никто толком не знал, даже я.

О доме и коллекциях я больше не думал, на Аргуса не сердился. Меня охватило состояние подчиненности, я отдыхал впервые на Люцифере. Сумеречное, дремотнее состояние.

К вечеру мы запеленговали сигналы чужого радара. Автопилот повел скарп по пеленгу. Шли мы как по ниточке. Георгий сказал мне, что слушает Голоса, и зажмурился.

Собаки повизгивали, просили есть.

Я пошел к ним. Дал охлажденную воду, сунул каждой по галете и стал глядеть в иллюминатор. Я видел лес, размазанный скоростью в ржавые и белые полосы, видел проносящиеся назад летучие существа, слышал удары их мягких тел по корпусу и свист воздуха на его обводах.

Свист и мокрые шлепки, свист и шлепки.

И вдруг мы наскочили на скалу, ударились в дерево, уперлись в стену. Так мне увиделось — скала, затем дерево и стена. Меня бросило на пол. Вспыхнул огонь, и в каюту вошел вонючий дым.

Нас спасли высокие деревья — «Алешка» упал на их вершины и провалился вниз. Падая, он заклинился в сросшихся стволах. Результат — скарп прикончен, мне в кровь разбило лицо, Бэк вывихнул лапу, а Георгий как новенький, хотя кабину буквально разворотило взрывом.

Он сбросил лестницу. Я же в оцепенении глядел вниз — чернота тропического леса, фосфор мхов.

Я дрожал в ознобе. Я стискивал зубы, сжимал кулаки и… разрыдался. Георгий же скалился. Он ощупывал себя, хлопая по плечам, по ногам, и говорил мне:

— Ты знаешь, это тело даже не напугалось. Не скажу, чтобы не успело, — ракету я заметил, она шла встречным маршрутом.

— Отчего же не свернул?

— Инерция массы. Ракета же кинулась в нас из деревьев, как рыбка. Это было красиво.

И мечтательно, с эгоизмом вояки, сказал:

— Со Штарком любопытно цапаться…

— А здоровье экипажа тебя не интересует?.. Плевать?.. На собак? На коллекции? На меня?

— Осмотрим-ка лучше Бэка.

Мы вправили псу лапу и стали советоваться.

— «Алешка» пропал, — итожил Аргус. — Это плохо, дорога удлиняется. Ничего, доберемся. Зато плюс — Штарк перестает нас ждать. Он уверен, что мы погибли. Конечно (Георгий прищурился), сюда прилетит проверочный робот, уже взлетает. Он сфотографирует, уточнит. Итак, никакого движения в течение часа. Кстати, отчего у тебя нет роботов-зондов?

— Траты на станцию и так чрезмерны.

(Робот уже был рядом).

Мы приказали собакам лечь и замереть, да и сами не двигались. Тотчас слетелись вампиры. Они тянули трубочки губ, нам приходилось бить их по вкрадчивым гибким мордам. Такие прикончили Шургаева. Он, раненный, полз в лагерь и был перехвачен ими.

— У Штарка есть пробел, — разглагольствовал Аргус. — Он слишком систематик, он пришлет робота еще два раза — сегодня и завтра утром: три фото, можно сравнить и делать выводы. Зато на следующие дни оставит нас в покое.

— Почему же именно три? — недовольно спросил я.

— Любимое число Штарка. Три ракеты, три робота-убийцы.

И верно, робот прилетал три раза — дважды вечером и раз утром.

Вечером он просто шмыгал над деревьями, но утром прилетел на винте, и в тумане мы чуть не проморгали его. Но Бэк зарычал, мы оторвались от завтрака и увидели спускающийся в промежутке деревьев аппарат. Над ним — зонтик воздушного винта. Телекамера его вертелась, объектив то вспыхивал отраженным солнцем, то гас. Подлетая, робот выпустил длинную струю горячей смеси. Но поджечь ее не успел — Аргус отбил выстрелом здоровенный сук дерева, и тот, падая, стукнул робота.

Механизм заколыхался, включил ракетный двигатель и ушмыгнул вверх. Оттуда он и поджег лес — пламя прошумело по вершинам. Но хотелось бы мне видеть того, кто сумел бы сжечь эти джунгли! Они напитаны водой.

Древесина здесь мокрая, она не горит, а только тлеет.

Да и сами деревья — не деревья, а чудища. Деревья-кораллы, деревья-трубы, шары, колонны. Корни вверх, корни вниз, корни в стороны. Уф!

— Будь Штарк человеком, мог бы и ограничиться вечерней разведкой, не держать нас здесь целую ночь, — говорил Аргус. — А теперь в дорогу.

И, взяв консервы и антигравы скарпа, мы двинулись к реке. (Аргус заметил ее по белой окраске древесных крон.) Замыкал отряд Ники, таща ружье.

Неприятности пешего хождения начались сразу — идти пришлось по прокислой местности. Здесь бурно росли грибы и зеленая пена. При рассмотрении (десятикратная лупа) понял — она была составлена из синих пузырьков, склеенных друг с другом чем-то оранжевым. Оттого цвет пены ядовито-зеленый.

Бэк неосторожно увяз в ней. Пена ожила и двинулась на него. Бэк в страхе и в бешенстве хватал ее челюстями, но пена наползала, он скрылся в ее зеленой массе. (Фоторобот заскакал вокруг, дрыгая ножками, моргая вспышкой.) Аргус выстрелом испарил пену, Бэк освободился. Но в каком виде! — все панцирные отверстия отпечатались на его шкуре.

Он словно побывал в сильнейшем пищеварительном соке. (Примечание: дальнейшие исследования показали сообщаемость между собой всех зеленых пузырей местности.) Из любопытных феноменов я могу отметить Белый Дым. Он попался нам здесь же, в болоте, он выходил из воды вместе с бурлением донных газов. В серо-зеленой тьме джунглей виделся призраком, но был материален, это утверждала реакция наших собак.

Дым устремился к нам. Мы кинулись врассыпную. Дым погнался за Бэком — пес взвизгнул и кинулся в гущу корней, забился в них, защелкал, загремел челюстями. Дым, распластываясь, скользнул к нему. И тут же Бэк выскочил и бросился на Георгия — того спас ловкий прыжок. Бэк повернулся и вцепился в спину своей подружки Квик. Мы услышали хруст прокусываемых панцирных пластин, и Квик умерла. Затем он посмотрел на меня — такого бешеного горения глаз я еще не видел, рот его был кровянист. Он прыгнул — я выставил ружье. Он сбил меня. Я упал между высокими кочками. Собаки с ревом кинулись на Бэка. Джек пропорол его, а Лэди сорвала с него панцирь.

— Прочь! Назад! — кричал я на собак. Гибла вторая собака подряд. Проклятое место! Аргус внимательно разглядывал труп Бэка, он как бы прислушивался к нему.

— Смотри! — И показал на струйку Белого Дыма, пробившуюся между кочек: она выходила из мертвого тела, обвивая кочки. И вот дымная большая змея приподняла голову, выпрямилась — поплыла над черной водой.

— Какая гадость! — с отвращением сказал Георгий. — Это… это мне напоминает Мюриэль, увиденный Аргусом-3. Подобная нечисть погубила экспедицию Крона.

Он выстрелил из пистолета. Деревья загорелись от лучевого удара, ошпаренные древесные слизни падали один за другим.

Я же прощал Люциферу (и Штарку) смерть двух собак. За два коротких часа я увидел два незаурядных, необычайных, непредсказуемых явления. Их надо описать, взять в свою научную котомку.

И мне остро захотелось поговорить с Гленном, спросить его мнение, поспорить с ним. Но там этот страшный Штарк.

— Гленн умер, — сказал Георгий, хотя я не спрашивал его.

И снова мы строимся шеренгой, снова идем. Воды все больше, всюду летучие огоньки. Одни гнездятся в ступенчатой коре деревьев, другие плывут над черными водами. Собаки наши выбились из сил, то и дело садятся прямо в воду. Я устал. От усталости даже ненависть к Штарку испаряется. Я бы шел с антигравом, но хочу делить путь с собаками… Наконец река. Она течет в болотах. Как здесь выкрутится Аргус? Он выкручивается первобытным способом: дает приказ — Ники валит несколько деревьев. Тяжелые он отбрасывает, другие (они имеют почти невесомую древесину) — лазером разрезает, формует плот, связывает бревна. Плот готов. Ники кладет настил из жердей, мы прикрепляем антигравы и поднимаемся. Мы в воздухе будем идти вдоль течения реки, но под деревьями. Там нас Штарк не увидит.

Трудно — река узкая, деревьев много, приходится отпихиваться жердями. Ники топчется на носу плота, я работаю на корме. Ники активно шурует жердью. Когда он взмахивает ею, я пригибаю голову. Собаки лежат на куче веток. И нет сухого места, сухой древесины, сухой одежды. Нас окутывает плесень, светящаяся в темноте. Раздражают осьминогоподобные улитки, в полтонны каждая. Они свисали с деревьев, они поднимали ноги, похожие на вывернутые корни дерева, они, подлые, ловили нас.

Собаки огрызались.

Мигги захворал, съев щупальце улитки. Начались судороги, а лечить пса нечем. Аргус пристрелил его, я — поставил в счет Штарку трех собак. (Отмечаю маршрут их смертями — Бэк, Квик, Мигги.) Видели моллюска спрутовидного. Он красив и ярок, словно оранжевый апельсин.

Он бросил в нас пучок щупалец — робот успел сфотографировать его. От светового удара вспышки моллюск скончался, но будет, как живой, в моей фотоколлекции.

Георгий сидел над картой. Он то бормотал о своем глубоком интересе к здешним болотам, то острил.

— В болоте, Тим, рождается жизнь. Болото и застой — символ особого рода жизни, скоро мы с ней столкнемся.

Или:

— Присмотрись, во-он деревья-психи. Одно пляшет второе впало в детство и зеленеет от самых корней. Вот это дерево — мизантроп, оно растет на отшибе, на нем нет ни листика, однако живое.

— Далеко еще? — спросил я.

Он ткнул пальцем в просвет деревьев, на ровную, металлически блестящую полоску горизонта (над ней летела цепочка медуз).

— Плато! — сказал Георгий.

Он сидел почти голый (сушил комбинезон), но так и не сняв смешную каску и бронежилет. И не боялся ни бактерий, ни грибковых спор, он вообще в ту пору ни черта не боялся.

Он посмеивался надо мной и твердил, что биолог должен автоматически любить болота, медуз и осьминогоподобных улиток, я отмалчивался. Мне не нравились его подшучивания.

Не смешно — дом наш разрушен. Не смешно — ради погони за неопределенным Злом погибли три мои собаки из семи. Их предки увезены с Земли, их родители направленно отобраны, они сами выучены для службы вот на таких сумасшедших планетах.

Им цены нет!

А в доме была Джесси с щенчишками. Дурацкая бомбежка!

Преступник охотится на блюстителя справедливости и закона.

А что такое закон?.. Вот, скажем, эти мхи. Они растут сосут голубую землю и через миллион лет породят траву. Это природный закон. Слизняк в болоте ловит других маленьких слизней, переделывает их в свою массу. И это закон.

Вон следы моута. Следы поспешные. Интересно, от кого он удирал? Но раз он удирал — значит, есть существа крупнее и сильнее его. Тоже закон — на сильного всегда найдется сильнейший. (На Гленна — Штарк, на Штарка — Георгий.) А закон человека? Справедливость его многолика.

Закон Ники привинтил ракетное ружье на свою башенку. Но держится он ближе к Звездному, чем ко мне, — это закон симпатии.

Ники проходя, осматривает плот — закон осмотрительности. Или стреляет, разнося в клочья очередного болтающегося на дереве слизня, нарушившего закон осмотрительности. (Грохот, шипение ракетного снаряда — и слизня как не бывало.) …Снова вид на плато. Я установил на штатив астрономическую трубку и рассмотрел летателей. Это оказались не медузы, а мини-скарпы типа «Блеск». Простому же глазу они казались то пузырьками-медузами, то светящимися пушинками.

Я наблюдал, Георгий сидел, положив на колени карту, делал отметки маршрутов скарпов и жаловался, что ну просто не в силах настроить мозг на их волну.

Их много, толчея в голове.

— Чего я не понимаю, — сказал я (в поле зрения пролетели три скарпа — два серебристых и один синий), — чего не понимаю — они же активные, оснащенные и не удосужились заглянуть к нам.

— Удосужились! Для точной стрельбы нужны карта и сетка координат.

Я развивал мысль:

— Понимаешь, нормальный переселенец дома любуется на картинки, слизни ему кажутся смешными. Но приезжает, выходит на свежий воздух и… чешет обратно во все лопатки, прячется за колючую изгородь на полгода, год, пока не привыкнет. А у них иначе — летают!

— Ты когда делал карту?

— Месяц назад крутился вокруг шарика. А еще я не понимаю Гленна. Почему он не позвал меня сразу? Мое имя известно.

— Гленн умер, оставь его.

— Хорошо. Где дома колонистов?

— Домов нет.

— Так где они живут?

— А по-твоему? — Георгий улыбается.

— Слушай, нет ли там пещер?

— Есть, и еще какие. (Он сощурился, будто видит их.)

Ники вскинул ружье и повел стволом, будто желая выстрелом сбить птицу в полете. Движение его было молниеносным, но Аргус успел схватить ствол ружья и поднять его. Ракета с шипением и брызганьем искр унеслась вверх.

Синий прогулочный скарп пронесся над нами, сверкнул брюхом и ушел за деревья. Собаки залаяли вслед. Георгий орал:

— Быстро!.. Быстро вниз!

И мы приземлили плот.

Деревья здесь были прегустые, в белых перьях, а бревна плота длинные — пришлось работать. Затем мне было велено прыгать на берег, Ники — держать плот на месте и следить за собаками.

Мы с Георгием побежали в глубь леса. Белый нервный мох дергался под нашими ногами.

— Он здесь, — говорил мне на бегу Георгий. — Я вижу его.

— Он мог улететь прямо.

— Он здесь, я его узнал.

— Их разведчик?

— У поганца другая цель.

Я запыхался и отстал.

— Скорей! — Георгий протянул мне руку. Наконец мы выскочили на поляну и увидели машину. Около стоял моут и обнюхивал пузырь кабины. Морщины на лбу зверя двигались, в глазах была серая, голодная тоска.

Мы проскочили под его брюхом. Я обернулся и увидел — он обнюхивал свой живот.

— А если… прилетят… другие? — спрашивал я.

Аргус не отвечал. Еще просвет в деревьях — другая поляна. В середине круга красных деревьев, шевелящих ветками, плясал человек. Он бил ногами, работал руками, вскидывая их вверх.

Пляска была дикого, исступленного темпа, ее только и танцевать одному, в тайном месте. Человек подскакивал, приседал, вскрикивал:

— Их-хо-хо!.. Их-хо-хо!

Это был очень толстый мужчина. Его рыхлые телеса тряслись, белые волосы растрепались, ему было чертовски тяжело и жарко.

Такому надо сидеть в комнате, на стуле.

Мы подошли ближе — мужчина плясала закрыв глаза. Лицо его было измучено, багрово. Но было видно — ему мучительно, до боли приятно.

Но вот он открыл глаза и взлетел.

И стал летать, загребая воздух руками, вытягивая ноги, изгибая туловище, прижимаясь к незримому.

Я знал — это ерунда, карманный антиграв, но страх поднимался во мне. Я ощутил свои волосы.

Толстяк увидел нас. Он подлетел, он гонялся за Георгием. Тот отступал, а плясун, легкий, словно пузырь, налетал и налетал на него, дребезжа мелким, гадостным смехом.

— Дрянь! — вскрикнул Георгий и ударил его. Толстяк упал. Он лежал на мхе, разбросав руки, и Белый Дым неторопливо покидал его.

Он был велик и плотен, этот Дым. Казалось, на поляне сожгли дымовую шашку, и ветер несет, взодрав, столб ее дыма (а ветра не было). Дым ушел, а толстяк лежал и не шевелился. Георгий схватил его за волосы и поднял голову. И вдруг стал бить его по щекам. Он бил легонько и размеренно, ладонью бил сначала по правой, затем по левой щеке.

Шлепки разносились в тишине.

…Мужчина оттолкнул руку Георгия и сел. Он оперся на руки и посмотрел на нас. Глаза его были крупные и светлые кругляшки на красном лице.

— Ребята, — сказал он, помолчав. — Я вас не знаю.

Мы с Георгием промолчали.

— Эй, я тебя видел, — сообщил он Георгию. — Где я мог тебя видеть? Здесь? Чепуха. Такая же была синяя морда, такой же серьезный.

— Зачем привез Дым? — спросил Георгий.

— Что, самому захотелось?.. Так валяй, сладостно.

— Как звать? — крикнул Георгий.

— Эдвард Мелоун.

— Послужной список?

— Крон на Мюриэле, Гленн на Люцифере.

— На Мюриэле ты был помощником Крона. А здесь?

— Правлю роботами… Я вас видел, видел… А-а, так вы Аргус. Звездочки, ящички, мотаетесь по планетам, житье ваше проклятое.

— Взялся за старое?

— Аргус, я человек, и все человеческое…

— Тим, взгляни, это человек… Для чего Штарк назначил тебя управляющим?

— Он спрашивает!.. Да мы все там управители… кто универсальных роботов, кто специализированных… Шарги правит червецами, изучает почву, Курт заведует прыгунами. И так далее.

— Где Гленн?

— Опочил. Но вы же это знаете.

— Верно. А что с тобой будет, ты знаешь?

— Не запугивай, — быстро сказал толстяк. — Прощают до трех раз, у меня есть резерв.

И здесь я увидел ухмылку Аргуса. Презрительную. Губы его раздвинулись, лоб исчеркали морщины, зрачки сжались в две крохотные горящие точки. Он скользнул по мне взглядом, рассеянно, просто повернул голову — и я ощутил болезненный ожог на лице. И понял (видя рядом Аргуса и Мелоуна), сейчас, здесь, Георгий уже не человек, а нечто большее, сейчас он с теми, чьи голоса слушает, когда стекленеет глазами.

— Третьего раза не будет. Тим, уведи ублюдка и пришли сюда Ники.

Тут Мелоун замотал головой, мол, нет, не пойду. Георгий взял его физиономию за углы челюстей и подержал немного. Он поглядел — глаза в глаза. Мелоун затих, Георгий отправил нас к плоту. Порочный тип устал, едва тянул за собой ноги. Я обвязал его шнуром, включил напоясный антиграв и такого, летучего, стал буксировать за собой. От деревьев же, оберегая свою ударяющуюся голову, тот сам отталкивался руками, кусающихся двуголовок пинал.

 

Аргус

Вот чего им не видно со стороны — ускорения моего личного времени.

Медлительность совершающегося вокруг изумляла и злила меня.

В своем новом времени я увидел надвигающегося крылатого робота. Он выполз из-за макушек деревьев, вошел в прицел моего ружья и приклеился к его перекрестью. И не желал двигаться дальше. Я, прижимая спуск, послал в него три ракеты — одну в двигатель, а две в правое и левое крылья. Потом глядел на обломки и обнаружил, что робот здешний, на своих деталях не имел клейма, в состав металла входил люциферий (элемент виделся мне дрожащей радужкой).

Я запросил, что делать. Аргус-3 сказал мне о судьбе экспедиции Крона, сгубленной Белыми Дымами, и я решил побывать на здешних болотах, прилегающих к плато. Не были полной неожиданностью ракета, сидящая в засаде, и случайность, давшая в мои руки минискарпа.

Теперь нужно ударить по Штарку. Ударить вдруг, как молния из низких туч. Я знал, Штарк все проверил, всюду побывал. (Пропажа нашей компании встревожила бы Всесовет, ее следовало завуалировать, притемнить.) Скажем, организовать нападение моута. Нужно использовать разницу времени моего и Штарка, иначе я могу и проиграть.

Штарк… Я вижу его спускающегося между деревьями.

Его скарп легок как перышко. Машину ведет многоножка. Я вижу их: многоножка покрыта розовым пластиком, Штарк одет в легкий скафандр. Под защитой пластиковой маски брезгливы его губы.

Вижу — он идет по лесу, и рядом с ним бегут два малых робота. Их оружие — огнеметы.

Он ходит около дерева, пиная брошенные консервные банки, и угадывает все, кроме направления. Ему не придет в голову, что мы тащимся по болотам. Он решит, что мы идем, выбирая приятный путь.

(Там и расставил засады.) Я вижу его роботов, шатающихся в джунглях. Они ищут нас. Но где мысль Штарка? Я зову его мысль и ловлю пустоту. Исчезла, стала невидимкой (тело я вижу).

Штарк, откликнись! Ау… Вот Аргус-9 говорит мне об экранизации мозга. Итак, Штарк загородился от меня.

Пусть! Я думаю о Законе и силе его, вошедшей в меня… Мне хорошо. Является Ники.

Мы сходили с ним на болото. Несколько дымных столбов поднялись из воды и двинулись к нам.

Ники ударил по ним ракетой. Вода с шипением и грохотом взлетела. Клуб пара окутал дерево. Упал вниз слизняк, помутнел и умер. Пар же улетел к низким тучам и соединился с ними.

Уцелевшие Дымы удалялись медленно, с обиженным достоинством. В них нет хищной быстроты первого Дыма, они ручные, их привез сюда Мелоун.

А тот? Первый? Он одичал?.. Или местный?..

…Осмотрел следы. Нет, здесь бывал не один толстяк. Следы разные — легкие и тяжелые, новые и старые, мужские и женские.

Итак Белый Дым… Тим, узнав о нем все, ахнет! Все в космосе ахнут, узнав о Белом Дыме на планете Люцифер. Он ключ к делам колонии.

А смерть Гленна?

Гленн… Мне не надо говорить о нем, достаточно увидеть его комнату, любимые его штучки, которые он держал в руках, пользовался ими. Я тоже подержу их в руках, почувствую холодок металла, теплоту дерева, безликость пластмассы.

Итак, следы…

Все, кто бывал, гостил у Белых Дымов, оставили печать: оттиск сапога, сломанную ветку, сорванный лист.

А вот флакон из-под таблеток, вот кусок тонкого платка (его жует плесень).

Беру его в руки — плесень обиженно вздрагивает (она похожа на лиловую кошку необыкновенной пушистости). Инициалы М. Г. (Мод Гленн). Это полная блондинка, медлительная, слегка картавит. Она говорит кому-то: «Поспешим, не то Хозяин поднимет визг». И вот, торопясь, потеряла платок. Кто такой Хозяин?.. Как он визжит?.. Ники берет у меня платок и прячет в сумку. Итак, Гленн или Штарк выбирал место колонии? Чья мысль — жить в пещерах? (Проследить жизнь Штарка на Люцифере.)

— Что делать? — спрашиваю я Аргусов.

— Торопись, — отвечают Голоса.

— Знаю, спешу.

— Бери новые знания. («Им еще мало!»)

— Какие?

Молчат. Ладно, догадаюсь. Уходим.

Ники идет впереди меня с ракетным ружьем. Движемся, так сказать, с собственной артиллерией. Но там моут. Хоть бы ушел. Иначе Ники прихлопнет его.

И мне стало жаль эту гору нелепостей поведения, анатомии, внешнего вида. Мне жаль всех моутов на свете — они ошибочны, они — вымрут. (А Штарк?..) Но зверя нет. Он завалился спать в болотную жижу и походит на голый островок.

Мы влезли в кабину. Странноватый запах. А-а, фиолетовая плесень.

Я соскабливаю ее с пола кабины и пинком выбрасываю наружу. Теперь хорошо.

Ники садится к управлению, кладет щупальца на клавиатуру. Ракетное ружье стоит у его кресла. Придерживаю его за скобу. Но не чувствую человека, делавшего это ружье. Мне больше нравятся ружья Тимофея его старинные дробовики и пулевики. Они неудобны, они слабо бьют, но их делали люди.

Ники поднимает скарп и ведет его к скалам. Ведет предельно осторожно, бороздит макушки деревьев.

Сейчас попадем во враждебное место. Страшно? Нет. У меня уверенное состояние. Я словно бы стою у двери. Ее подпирают с другой стороны, хотят закрыть, наваливаются — я же поставил ногу и держу ею дверь. Мой вес сцепление башмака с полом — и законы рычага не дают ей закрыться. А те, напирающие, выдыхаются и не могут понять, что дверь им не закрыть. Но еще убедятся.

Что все же сделать с колонией?.. Сохранить ее?..

Стоп! Вот они, скалы. Мы прячемся в макушках деревьев: идет враждебный скарп, заходит в расщелину — там вход в подземелье. Влететь с ним?.. Осмотреть плоскогорье?..

— Плоскогорье, — бросаю я. Ники переваливает скалы бороздя их днищем скарпа. Он делает верно, он умница — так нас не приметят.

Пройдя строй деревьев (и вспугнув с них узкокрылых блестящих ящериц), мы летим над плато. Его выперли подземные силы, подняли камень вверх метров на двести. Граниты, много известковых пород, отсюда и пещеры.

Плоскогорье — иная страна. Нет болот, мало озер, мало фауны.

И вдруг мне захотелось пожить здесь, в покое и сухости. Хотелось гулять и радоваться отличным пейзажам. Колония зарылась, на поверхности нет ничего — ни дорог, ни построек. Нет плантации.

Вот посадочная площадка, она заплывает красным мхом.

…Мы возвращаемся и снова висим и ждем. (Нас караулила ракета.) На горизонте тучи готовят ночной ливень.

Летят медузы, несомые ветром.

Напрягаюсь — хочу увидеть Тима. Вижу. Он и толстяк тесно сидят в палатке. Вокруг них сгрудились собаки. Две из них положили морды на плечи Тима. Им хорошо вместе, то есть Тиму и собакам.

— Привет честной компании, — говорю им.

«Навязал монстра, — читаю мысль Тима. — Сейчас он в остром приступе откровенности. Такие полезные сведения… Что делать? Все ценное я уже уловил» (пересказ этого ценного).

— Заткни его.

«Смеешься. Кстати, он мне указал съедобного слизня. Похож вкусом на солоноватое желе».

— Приятного аппетита. Двигайтесь-ка к плато.

— Ага, — говорит Тим. — Ладно.

Отключаюсь. Ощупываю себя, поправляю бронежилет. Весьма потрепанная штука. Потертости, починенная петля. В пистолет ставлю новую обойму. Застегиваю шлем и зову Аргусов на совещание. Но шлем молчит, и я дремлю вполглаза. Мне хорошо. Мерно — вверх и вниз — покачивается скарп. То опускаются, то поднимаются верхушки деревьев — в белых цветах, крупных, как суповые тарелки. Над ними вьются какие-то, с гудящими крылышками.

…Небо белеет. Солнце уходит за скалы. Взлетают сумеречные летающие штучки, те самые, что крутятся возле нашего дома. Но есть такие — во сне не снились. Кто их родил?.. Какая такая мама?..

А необыкновенно фотогеничны. Эх, ловить бы их на матовое стекло камеры. Это такое наслаждение, такая трудность…

Работая с Тимом, я все больше увлекался фотосъемкой. В доме лежали мои альбомы. Бывает, раскрываешь и вытаскиваешь одно фото за другим. И под прибором зверье оживает, шевелится, кричит…

…Вспыхнули звезды и колесики галактик. Вон «Персей» — идет к Люциферу по инерции. Что это со звездами? А, Ники двинулся. Он вышел из деревьев, пристроился в хвост серебристой машины. Мы идем за нею, словно тень. Молодец!

За этой серебристой машиной вошли мы в расселину, рядом с ней повисли у шлюзов круглого входа, за ней прошли коридор.

Он циклопически огромен, с крутым уклоном вниз. По потолку его тянется светящаяся широкая полоса. Видны швы облицовочных плит. Я нажал кнопку прожектора: в его свете зеркально вспыхнул скарп-проводник. Я увидел дремлющего в кресле узкого в плечах мужчину. Тело испускало слабые волны. Голова его в белом огромном шлеме, словно гриб, сонно качается на тонкой ножке шеи. Рассматриваю человека-гриба. Он чем-то знаком. Кто он? Зачем ему этот до идиотизма огромный шлем? Сонное его тело — слабое, раскисшее.

Путь кончился в широком зале. В нем бегают роботы типа Ники: одни принимают машины, другие моют их или торчат в кабинах, выверяя механизмы.

Человек из скарпа-проводника вышел, сонно прищурился из-под козырька шлема.

Первым, звеня сочленениями, вылез Ники. За ним спрыгнул я. Вдруг человек побежал ко мне. На бегу стянул шлем. Его волосы вздыбил сквозняк, его нос и подбородок сходились друг с другом, словно щипцы. «Я — Штарк, Штарк, Штарк, — сигналил его мозг. — Ты узнаешь меня? Я — Штарк».

Я онемел от неприятного удивления.

— Аргус, добрались-таки? — крикнул Штарк и надел каску погасив свой мозг. — Все же намерен мешать?

Голос его резкий, сильный, звенящий. Молодой голос. Подбежав, он схватил мою руку своими обеими и стал ее трясти. Он смеялся, высоко закинув голову.

Опустил мою руку. Я смотрел на Штарка. Ощущение шильности его черт сменилось другим. Режущее было в его лице, острое, воронье: синеватая чернота волос, нос клювом, белые веки, предельно бойкие глаза.

Человек с вороньим лицом — так я прочитал его.

— Именем Закона… — начал я и потянул руку к его плечу, готовясь договорить формулу, сказать те слова, что тяжелее камня и менять которые никому не дано…

«Подожди! — сказали мне Голоса. — А знания? Ты взял их?»

— Стоп! — перебил меня Штарк с удивительной быстротой. — Это еще успеется. Я вас ждал, хотел увидеть. Да, да, я хотел, и знаете почему? Я, роботы — все лица тривиальные и обыденные, а вот Аргуса видел один из миллионов — так мне сказала статистика. В общение с ним вступает один из тысячи миллионов. Такое соотношение. Я — двукратный счастливчик, а вы — именем Закона. Смешно. Вам сколько лет, мой судья?.. Тридцать? А вы молодец, вы умеете драться. Надо же, оглядываюсь назад — а за спиной Правосудие. Вы имеете право судить? Да? Но как это вы от моей ракеты не увернулись?

«Слушай, слушай его, бери, бери Знание», — шептали мне Аргусы. «Хорошо, братья, я возьму его».

— Как вы нашли то место в лесу? — не унимался Штарк. — Не правда ли, очень красивое? Вы почесываетесь? Дикое количество кусающихся в том месте, тучи.

— Так вот ты какой, Штарк. Каску, каску снимите.

— Так вот вы какой, Звездный Аргус. Нет, каску я не сниму. Два кило свинца на голове ношу из-за вас. Не сниму, нет. Цените!

— Что же, шея укрепится.

— Верно. А-а, Красный Ящик? Он с вами?

— В том доме, который вы жгли.

— Знаете, с вами мне как-то не везет, — вдруг засмеялся Штарк. — Я летал сегодня туда, сами понимаете. И что же? Угодил не в дом, а в горючее, в баки, дом только закоптился. А вы красавец — жилет, каска. И не таращите, не таращите на меня ваши прекрасные глаза, ноги подкашиваются.

Штарк опять засмеялся и потер ладонь о ладонь.

— Но к делу. Итак, комната вам приготовлена: сейчас вверх и прямо по коридору. Ждем вас, как видите. О-о, мы не такие простофили, уверяю вас… Слизней у нас есть не придется, бегать от них — тоже.

Болтая Штарк тут же давал приказы роботам. Послал ремонтных — к нашему скарпу. Отрядил встречного — к Тиму.

Ники подозрительный и настороженный, вращал башенку. Стальное веко его лазера дрожало, готовое открыться.

— Весь в хозяина, — смеялся Штарк. — А за меня не бойтесь, Аргус, я не сбегу. Зачем? Куда? К тому же у меня есть серьезное подозрение, что мы с вами еще поладим.

В самом деле, куда он уйдет от меня?

А мне надо отдохнуть, поесть как следует. И решить, что делать дальше. Отдаться силе, несущей меня?.. Проверить ее?.. Продумать, как взять этот урок жизни, внести его в кладовую Аргусов?.. Так и сделать.

И началась эта ночь — долгая и тяжелая.

— Бросьте-ка это, — советовал мне Штарк. — Пока не поздно. Я ведь плохого вам не желаю, вы мне интересны. Подумаешь — планету переделываю… Ерундят они там в Совете, а вы у них на веревочке, — говорил он. — И мне мешаете, и время теряете. А оно, заметьте, не возвращается… Идите сначала вверх, затем прямо по коридору.

 

Часть вторая

 

Человек с вороньим лицом

1

Комната Гленна ничего мне не дала: там склад вещей погибших колонистов (хотя на дверях и табличка «Т. Гленн»). Аккуратно устроено — полки, гнездышки, таблички: «Т. Гленн», «Е. Крафт», «А. Селиверстов», всего десять человек. Одни колонисты умерли от болезней, другие убиты медузами. Но вещи их остались — долгоживущие вещи.

Вот ружье Гленна, вот сломанный фоторобот на суставчатых ножках, тоже его. Одежда, пахнущая плесенью. Бритвенные принадлежности — первая, увиденная мною за жизнь, опасная бритва с тонким, широким лезвием. Из всего найденного это наиболее личная вещь Гленна, выкопанная им в семейных вещевых залежах. Синие отсветы лезвия нарисовали мне Гленна.

Я видел человека, уверенного в себе. Этот человек (по словам Тима, гениальный) носил вот тот свободный костюм по праздникам, этот широкий комбинезон на работе. А если он выходил в джунгли, то надевал легкий скафандр: он не любил стеснять себя и, конечно, не мог придумать на Люцифере подземную жизнь. Толстый (96 килограммов), веселый, сильный, он верил именно в биологическую цивилизацию.

С неисчерпаемым добродушием толстого и здорового человека Гленн мог терпеть неудобства Люцифера. Но его мясистая мудрость уперлась в четкую сухость Штарка. Правоту Гленна могло подтвердить время. Правота Штарка?.. Достаточно было побегать взапуски с загравом, прятаться от оранжевого слизня или прилипнуть к свисающей с дерева ловушке манты.

Или убегать от медузы, прыщущей ядом.

Или вернуться и обнаружить, что дом начисто съеден плесенью.

Правота Штарка — это чистый воздух, душ, вечерний покой — сразу. (Гленн же говорил о смене поколений.) Итак, Гленн и Штарк, порыв сердца и точный расчет.

Я хожу и беру вещи. И вот, один за другим, передо мной (во мне, в моем мозгу) строятся эти ушедшие люди.

Вот Крафт, угрюмый и тяжелый. Упорство — его имя.

Селиверстов, веселый, со странно широкими челюстями.

Подходит Гленн, огромнейшая и немного смешная фигура. Что в его взгляде?.. Отчуждение смерти?.. Видение будущего Люцифера?..

Прыгают с нумерованных полок и подходят другие, вертится между ними золотистый спаниель (его ошейник повешен на маленький гвоздик).

Он суетится обрубленным хвостиком. Милый призрак он тычется носом в ладони других призраков.

Толпа густеет, я слышу их голоса. Они шелестят: «Спроси нас, спроси, и ты узнаешь все».

Но я не могу. Я сжимаю свое лицо и ощущаю пальцем холодные впадины и выступы его. Но я вижу их сквозь ладони, сквозь сжатые веки — они во мне, они во мне.

— Друзья, — тихо шепчу. — Мы покараем зло, я обещаю вам это.

Я вернулся в свою комнату, сел в кресло, успокоился. Итак, мысль Штарка экранирована, исчезла для меня. Но другое, другое-то я вижу. Не напрягаясь, совсем легко, я вижу тени шахт под моими ногами. Вижу комнаты колонистов — пятнами. Ловлю мозговые волны людей, шорохи и трески их слов, ослабленные, перепутанные скальной породой.

Итак, колонисты… Я использую Ники — он похож на здешних многоножек, та же модель. Я повелел ему идти к колонистам: смотреть и слушать.

Итак, начнем с основы.

Всесовет получил два сообщения. Первое (от Штарка) — Гленн умер, заразившись болотной лихорадкой, и похоронен с положенными его рангу почестями.

Сообщение номер два (самодельный; передатчик, прицельная любительская волна) — Гленн подло убит.

И вот я здесь. Вопрос: чем объяснить дальнейшее молчание передатчика? Осторожностью? Борьбой в колонии? Но я располагаю ощущением Зла лишь в одном человеке.

Итак, Гленн и Штарк (и нумерованные друзья Гленна).

Эти мне виргусяне! Они в подземельях своей планеты или обожатели зверей, или машин, только их. И такие характеры!.. Итак, смерть Гленна… В этом злой умысел? Кто такой Гленн? Кто Штарк?

Я соединяюсь с Всесоветом, с его картотекой и считываю данные: «Томас Дж. Гленн: планета Виртус — хирургическая селекция, разработка методики направленного воспитания животного и растительного мира молодых планет. Возраст — пятьдесят лет. Рост высокий, полнота выше нормальной, глаза и волосы светлые. Глава колоний на планете Люцифер». (Член таких и таких-то ученых обществ. Список работ.) Вот карточка Штарка.

«Место рождения: планета Виргус. Возраст — семьдесят. Профессия: изобретатель, печатные работы: нет. Интересы: самоуправляемые системы. Выступления на темы колонизации планеты. Оппонент Гленна. Послан на Люцифер для технической помощи и организации параллельного опыта (маломасштабного) технического метода колонизации данной планеты». (Перечисление изобретений — огромнейший список.) Итак, все нормально. И вдруг Зло, вдруг преступление против жизни человека по имени Гленн, против биожизни Люцифера.

Что это? Взрыв души Штарка, вечно сжатой улицами-штреками Виргуса?.. Жесткими правилами жизни той планеты?..

И вдруг мне стало одиноко — Тим был далеко. Я позвал Голоса. Они пришли сразу, будто стояли и ждали за моей спиной. Сколько уверенности принесли они мне.

— Так, мальчик, так, — твердили они. — Действуй, но не спеши.

— Дело интересное, бери Знание, все Знание, все крохи его, — напоминал другой. («Возьму, возьму, братья».) Стихли, переводят дыхание. И снова:

— Я Аргус-3, я поспешил на Мюриэль и упустил интересный поворот дела. У тебя этот Мелоун. Ты забыл его? («Я помню, помню…»)

— Предлагаю внимательно рассмотреть все семь сторон этого вопроса. Не спеши, нужно вызревание дела в ближайшие часы.

— Точнее уясни себе Закон.

— Я, Аргус-11, пытался с молодым задором переделать людей — и сломал их волю. Береги, береги человека!

— Наблюдай, наблюдай, наблюдай…

— Я Аргус-7, столкнулся со случаем, когда преступник за простым нарушением скрывал преступление опасное, вызванное тоской по Земле. Понимаешь, он привез гены земных животных…

— Наблюдай, наблюдай, наблюдай…

И с ними я решил: Закон в конце концов требует одного — нормального поведения. Норма, конечно, меняется. Одно дело жить в городишках, другое — здесь, на диких планетах. Но меняется норма только в одну сторону — требует большего.

А теперь мне нужны дневники Гленна. Они (я вижу) хранятся у Дж. Гласса, здешнего эскулапа и биохимика.

Нужны мне и колонисты.

2

Я перешел через мостик (текла подземная черная речка булькали какие-то белые и плоские). Щелчком сбил в воду железную финтифлюшку, зачем-то приклеенную к перилам. Прошел к колонистам.

Коридор их огромен. Он тает в голубом свете, он дышит теплым сухим воздухом. И двери, много цветных дверей.

У входа я наткнулся на Ники. Он брел мне навстречу. Он сгорбился, опустил усы антенн: вид его предельно унылый.

— Спасибо за поручение, — задребезжал он. — Поручил слежку честному роботу. Спасибо, уважил, благодарен, рад, счастлив.

— Что ты узнал?

— Ничего.

— Как они здесь?

— Никак, — огрызнулся Ники и скрутил антенны в презрительные спирали. С ним такое случается.

Начнем обход. Вот первая дверь — красная, в бегающих квадратиках (они строились в большой ромб).

Я постучал — дверь отступила передо мной и показала всю комнату. Вокруг стола сидели парни и играли в карты. Увидев меня, они почему-то скинули их на пол.

Падающие карты медленно разошлись, зависли одна над другой и улеглись во всех углах комнаты.

Легли — иная рубашкой, иная картинкой вверх. И лица игроков застыли, одни в усмешке, другие (подмигивающие) с одним прикрытым глазом.

Я вошел. Мы с Тимом жили скупо, а здесь же царила роскошь!.. Стены мерцают. Парящее электрическое одеяло (о таком мечтает чудило Тим).

Пузырчатые кресла. Статуэтки из тех, что оживают от нажатия кнопки и творят черт знает что. Ковры, толстые, белые, рыхлые, словно лесные мхи.

На столе — грибы в блюде. Те, фиолетовые, что на глазах съедают каждый мертвый обломок дерева (а в них — алкалоид типа мескилин. Вот оно как!).

Игроков — четверо. Комбинезоны с отливом металла. Вид типичных колонистов, свирепо хватающихся за работу: тяжелые подбородки, тяжелые взгляды, мясистые бицепсы.

Вообще такой отличной коллекции волевых подбородков, как здесь, я прежде не видел.

Я сел к столу и стал разглядывать их — одного за другим. Авраам Шарги. Кожа его хранит меланезийскую синеву, лоб тяжелый, губы тяжелые, подбородок, взгляд пронзительный; пригодится.

…Иван, фамилия — Синг. Изящен, бесполезен.

…Курт Зибель: подбородок, взгляд, плечи, бицепсы, трицепсы, неприязнь.

…Прохазка (фамилия необычайно плодовитая для Космоса, все время на нее натыкаюсь). Подбородок, взгляд, брови, словно усы Тимофея.

И вдруг мне стало жалко тех женщин, что будут любить этих четверых.

— Хэлло, ребята. Веселитесь? — спросил я.

— Хэлло, Звездный, — сказали они. — Убиваем время.

И, приветствуя мое звание (наконец-то догадались), привстали и шлепнулись обратно. И кресла заворочались, приспособляясь к новому положению их задов, массируя эти зады.

Меня стали угощать.

Была выставлена бутылка вина, из холодильника извлечена парочка жареных цыплят. Гм, гм, еда колонистов.

— Пейте, ешьте, — говорили мне. — Все здешнее, все искусственное, все превосходного качества.

Я снова поел — с великим удовольствием. Ел и обгладывал пластмассовые косточки — техника виргусян безупречна и в мелочах. Разные планеты в разное время пришли в коллектив. Виргус — последним. Они там до сих пор индивидуалисты и хотят своей техникой доказать остальным, что могут все на свете.

— Вы живете весело, — сказал я. — Но по плану должны осваивать плато. И ведь не царапнули землю, верно? Почему?

Общее стыдливое покраснение. Четверка оживилась, даже пыталась встать. Это было внушительное зрелище.

— Там ад. Красный ад, синий ад, зеленый ад (Прохазка).

— Хозяина не видели? Мы его поддерживаем (Шарги).

— А эти грибы? — спрашиваю я. — Зачем?

— Грибы ерунда, можно взять «прямун» и сгонять на болото (Прохазка).

— Ха-ха-ха!

— Там забеспокоились? (Шарги вздел глаза к потолку).

— Верно понимаешь.

Следующие три комнаты пусты. В четвертой сидел за столом лысый мужчина лет сорока, точнее сорока трех. Свитер. Подбородок. Плечи. Бицепсы. Обстановка без грибов, цветов и статуэток. На столе — разобранный мини-двигатель.

Это он радировал, я вижу.

Мужчина (Эдуард Гро, 44 года) помахал мне рукой: извините, мол, не здороваюсь, выпачкался машинным маслом.

Но опасения его самые унизительные. Например, такое ему кажется, что я его ударю. Неужели Штарк их еще и поколачивает?

— Вы Аргус? — выдавил наконец мужчина.

— Как будто. Там, — словно Шарги, я кидаю взгляд на потолок, — там приняли ваш сигнал. Вы оказали большую услугу правосудию. Спасибо!

— Вы… станете расследовать?

— Именно. Буду откровенен, мне здесь все не нравится… Кроме техники. И что Гленн исчез, не нравится, что колония зарылась в камень, тоже не нравится.

— А я вам нравлюсь?

— Вы типичный представитель разлагающейся колонии. Чем вы помогли Гленну?

— Верно, ничем.

— Уклоняетесь от всего, что пачкает: пьянок, ссор, драк.

— Заметьте еще себе, я не пляшу на болотах, не ем грибов.

Я осматриваю его комнату — инструмент, станок и прочее в том же духе.

— Мастерите? Любите это?..

— Хозяин заказывает, у него смелый ум. Жаль человека, жаль его времени.

— Какого времени?

— Что он тратит на управление этой дурацкой колонией.

— Вы недовольны?

— Живется нам хорошо. Встаем в восемь, в девять — ленч, в шестнадцать — баскетбол. Один хозяин работает круглыми сутками, да вот я еще ковыряюсь. Остальные переводят время, играют в работу.

— Почему нет плантации?

Механик Гро поднялся. Сидящим он кажется выше — коротконогий, родился на астероиде.

— А вы пробовали это — заводить плантации на Люцифере?

— Нет.

— Оно и видно!.. Будь она проклята, биология Люцифера, эти летающие сволочи. То высосут кровь, то хватанут зубами. И пожалуйста, вирус! Хуже их только медузы. Брызнет, и не только человек — металл рассыпается! А уж тело одной каплей токсина прогрызает насквозь. А плесень… Проснешься — а вот она, подлая. Сожрала ботинки, съела одежду и уже обгладывает ногти на пальцах. Попал кусок плесени в еду — обеспечен саркомой.

Вот в чем мы поддерживаем Хозяина — зарылись, ушли вглубь, и сразу нам всем стало хорошо. Копошусь вот и счастлив: никто меня не грызет, никто не кусает. Вспоминаю радиограмму и думаю: верно сделал, а ведь и раскаиваюсь тоже. Да.

— А Гленн?

— Я думаю, этот умер от злости. Видите ли, получилось так. Мы его переизбрали, сняли то есть, и грубовато сняли, поругали его. Со Штарком же он последнее время был на ножах. Люди они несоразмерные, конечно. Штарк разумен, деловит, талант, а тот гениальный дурачок. Ему было угодно убивать ради этой планеты не только себя, но и нас. Но не вышло, нет! А кто нас спасал? Хозяин. Я понимаю, Закон требует иного, но я за Хозяина.

Эскулап. Это большой работник: комната-лаборатория, узенькая лежанка, три стола, дощатые полки. Все заставлено химической посудой и приборами. 47 лет, врач колонии, имя — Джон Гласс. Пишет работы по токсикологии животных Люцифера (интересуется и ядовитыми растениями). Токсины, видите ли, это лекарство…

Встретил меня вежливо.

— Извините, я занят, привык к ночной работе. И все же полностью к вашим услугам, Звездный Аргус, — сказал мне вежливый Дж. Гласс. И поклонился, показал макушку.

— Дневники! — я протянул руку. — Дневники Гленна!

— Но я дал слово Отто Ивановичу свято хранить…

Он все же отдал мне дневники. Две тетради с записями светлых мыслей и опытов я дам Тиму, а вот черную старомодную записную книжку возьму себе. Итак, дневники… Я сел к столу и прочитал дневник Гленна.

Дж. Гласс занялся работой и только взглядывал на меня — временами.

3

Дневник Гленна

19 июня. Люцифер близко. Его голубой глаз пристально смотрел на меня из черноты. И я уже не могу успокоиться. Я брожу вдоль иллюминаторов. Перебираю бумаги, читаю. И ничего не могу понять в моих записях. Горит голова, и мысли, мысли, мысли…

Пробежал справочник звездного навигатора — простенькую историю открытия Люцифера кораблем Звездного Дозора, просмотрел отчеты первой экспедиции (неудачной). Она-то и открыла нам исключительность этой планеты.

21-е. Готовим спуск. Много суеты, много подсчетов, возни. Совершенно неоценима помощь Отто Ивановича. Мы вместе проработали все этапы высадки.

Коммодор торопит нас.

22 — 24-е. Сбросили на плато десант роботов (и с ними биохимика Д. Гласса). Учитывая действие медуз и их токсинов (данные Т. Мохова), роботы покрыты пластиком. Они ставят надувные дома и устраивают склады. Проклятая должность руковода не выпускает меня с корабля. По требованию Отто Ивановича я приказал опрыскать плато новейшим ядохимикатом ФН-149, что опасно для генетического фонда. Эх, погрузить бы руки в это первичное тесто и месить, месить его.

25-е. Спустился на землю и не удержался — заплакал. Столько лет я рвался сюда, столько надежд! Я рыдал как псих. Меня оставили одного, даже Мод отошла. Остался только робот-телохранитель. Затем я прошел плато. Со мной шли ближние — Крафт, Штарк, Шарги и другие. Ощущение, что мы идем по дну богатого моря: деревья-кораллы, деревья-анемоны, деревья-шары.

Все живое, все шевелящееся. Великолепные слизни-титаны, порхающие ящеры. А цветные караваны медуз! Они увидели нас и опрыскали ядом. Пришлось бежать под деревья. Погибли Штраус и наш спаниель, славный золотистый пес. Действие токсина дьявольски молниеносно. (Дж. Гласс сказал — до ужаса прекрасное.). Первые похороны, все приуныли. Одни тревожатся, другие грустят. А мне хорошо. Ночью я был в карауле. Мне мерещились первые переселенцы на Виргусе. Какая это, в сущности, грустная, скупая и недобрая планета: снега, мхи, пустыни. Поневоле она должна быть переделанной в космический механизм. Эту же надо беречь, как глаз, и ее ужасы переделать в красоту, зло — в добро.

Я обошел караулы. Шел и вдруг увидел — стронулась черная скала и подмяла купол дома. Оказывается, моут. Крики, пальба, свист осколков. Затем движущийся холм охватило пламя огнемета. Зверь сгорел, пузырясь, — запах жженого мяса, ощущение своей вины и вопрос — отчего я не проверил окрестности?

Штарк советует искать пещеры: им обнаружены карстовые воронки; он в круглосуточных хлопотах.

26-е. Роботы закладывают плантации. Опробуем вначале культуры батата и маиса. Отто Иванович образовал одно звено по истреблению медуз и второе — для сражений с слизнями-титанами. Задача — истребить тех и других на плато. Слизней, судя по данным, всего десятка полтора. Но сколько их внизу, на равнине! Сегодня я летал внизу. Тропические болота, интенсивность биожизни потрясающая.

Договорились — Отто Иванович соберет микроманипулятор. Я стану неотложно работать с генами, хоздела поведет он.

10-е июля. Два события: плантации уничтожены налетом серебристых змеек. Жилые помещения переведены под землю. Начат сбор генетического материала. Шарги обнаружил съедобного слизня, Курт соединил его гены с генами съедобной улитки (по моей схеме). Любопытно, что мы получим? Долго фантазировали.

Я буквально влюбился во все здешнее. Видя монстров, которых сметет эволюция, я жалею, я думаю о заказниках для них.

15-е. Штарк приказал опрыскивать из огнеметов всю плесень в радиусе полутора километров (а съеден только переносной домик — я поспорил, но уступил).

Совершаем вылазки в болота. Поражает некая смешанность форм, будто природа еще только пробует, что и к чему присоединить. Это похоже на сотворение мира по методу Лукреция Кара: «Сначала были созданы руки, ноги и спины, а потом все соединилось как попало, и плохо соединенное умерло. Ибо были люди с двумя головами, а быки с четырьмя хвостами и пр. и пр.» (цитирую по памяти).

Я уверен, побежденные на плантациях, мы возьмем свое в другом. Путями хирургической селекции и соматической генетики мы гармонизируем Люцифер. В данной работе мы сами приготовимся к Люциферу и полюбим его.

18-е. Медузы убили Селиверстова.

21-е. Штарк ускоренными темпами пробивает штреки. Работа идет круглосуточно. Торопят медузы — бурей пригнало. Изрядное их количество напоролось на деревья и в агонии выпустило токсин. Ходим в скафандрах повышенной защиты. Штарк командует всем. Как-то незаметно я оттеснен им на почетное место патриарха, говорящего только «да».

26-е. Роботы начисто выжигают плато. Но тут же, по горелому, на глазах все начинает дико расти. Штарк требует абсолютно уходить в землю. Спорим. Я заказал виварий и террарий.

Селекцию ведем сразу в трех направлениях. Первое — для нужд колонии. Второе — получение форм, пригодных для иных планет. Третье — гармонизация наиболее страшного (медузы и т. д.).

1 августа. Скарп врезался в дерево. Погиб Крафт. Прилетел я туда через час, но плесень доедала его. Бедный друг.

Спорили со Штарком о направлении цивилизации планеты. Он настаивает на быстром уходе вглубь и создании подземной жизни. Я вижу в этом опасность расслабления усилий и требую иного — полного выхода на поверхность и борьбы. В земле можно оставить только лаборатории и лазарет. Сначала должны быть и борьба, и изучение, и нахождение пути, и привыкание к данной биожизни. Штарк поставил вопрос на голосование и я остался одиноким (даже Мод воздержалась).

Мной недовольны те люди, которых я считал корнем и основой: Штарк, Курт, Шарги.

Их испуг перед биожизнью планеты (и на самом деле потрясающей) стал психозом. Штарк уже наладил серийный выпуск универсальных роботов и строит отличные помещения в земле.

О, я знаю его. Он не просто испуган биожизнью Люцифера, он охвачен мыслью создать мир подземный, он, как червь, прогрызает Люцифер насквозь. Изобретательность его не знает предела. Я же ставлю эксперимент по преобразованию к лучшему именно этой планеты. Сменятся поколения, но будет результат, и какой!

31-е. Удача! Первый гибрид слизня и улитки. Превосходный вкус, полный набор аминокислот. Создан в невероятно быстрый срок. Полагаю, оказался полезным токсин, найденный здесь Дж. Глассом. Формула его близка колхицину, но имеет и отличие. Штарк тотчас же сделал полые снаряды и, стреляя, вводил этот токсин слизням-титанам, вызывая их к мутации. И чудовищно быстро породил хищного плоского слизня с фиолетовым глазом слезоточивого действия. Черт знает что!

7-е. Перенес свою лабораторию на плато. Ощущение одиночества среди жизни, так кипящей, не испытываю. Я вижу, как поднимаются деревья, я исследую их соки, я готов поклониться этой жизни.

11-е. Нашел водяные цветы черного цвета. (Дж. Гласс выделил из них новый токсин необычных свойств: он дает амнезию.) 17-е. Работаю с медузами. Надо внести маленькую хромосомную бомбу в их генетический фонд с расчетом взрыва ее через два-три поколения. Это лишит их токсина. Но вдруг они погибнут? Отсюда необходимость изучения жизни медуз. В сутолоке не установил сразу контакт с биостанцией Т. Мохова. Что мешало? А, Штарк… Он сказал о разрушении этой станции слизнями и гибели ученых, и у меня был еще один тоскливый день.

19-е. Приходил Штарк, звал под землю. Я отказался. Считаю, нужно дать пример смелой жизни. Я бросаю свой дом-шар и перехожу в походный. Унес его в центр плато. Здесь, на пепле, уже появились животные. По-видимому, они где-то затаились, когда роботы выжигали плато. У меня на учете три гигантских слизня и около ста ящерок-многоголовок. И все время прибывают на плато медузы, черт бы их побрал!

Да, надо вскрыть бункер Т. Мохова. Там бесценные коллекции и записи.

23-е. Обдумываю свое переселение вниз, на равнину, в болота. Вчера весь день рассматривал ее — Штарк запустил крылатых разведчиков с телеаппаратурой, я принимал стереоизображение (своим аппаратом). Что это? Старается для меня? Или запугивает Люцифером? Роботы летали на винтах, рыскали по самым глухим уголкам. Тайная жизнь Люцифера меня потрясла, странная как бы плавучесть в воздухе некоторых тяжелых организмов ошеломила. Я должен быть там.

24-е. Спор на общем собрании — все против меня. Понятно — помещения, выстроенные роботами, роскошны.

25-е. Плесень съела мой дом, на мою ногу сел фиолетового цвета грибок.

29-е. Второй мой дом раздавлен слизнем-титаном. Вспышка злобы, и я убил его. Прекрасное его тело — золотистое, с рябью карминных пятен — погибло.

Вечером роботы Штарка принесли мне новый дом, холодильник и синтетпищу. Я слегка затемпературил — болен. Но все же люблю этот мир, прекрасный и безжалостный. Я — люблю — его. Так любят красивых эгоистичных женщин. Так я любил Мод.

Записываю симптомы своей болезни. (Длинный перечень.) Приходил Штарк и советовал мне сложить с себя звание. Послал к черту, сказал, что не примирюсь, буду воевать. Что сообщу Всесовету и выступлю свидетелем. О, я ему много наговорил — и, боюсь, лишнее наговорил.

…Лихоражу. Жаль, если умру, — этот мир прекрасен. Он грозен и жизнью и красотой всего — солнца, деревьев, животных. Завидую тем, кто будет жить после меня, — я еще так мало успел, так много непознанного.

…Штарк боится меня и явно ждет моей смерти — около крутятся его микророботы. Пришла Мод, увидела меня, ужаснулась, вскрикнула. Я прогнал ее — заразится, пожалуй. …Свет слабеет. Видимо, началась атрофия глазного нерва. Так мне сказал и д-р Гласс. (Боли он сбивает настойкой из черной орхи.) …Неужели умру? Нет! Нет! Нет! А почему бы и нет. Я никому здесь не нужен. Сегодня (записано цифровым шифром) очнулся от резкой боли и поймал на себе суставчатого микроробота.

Нога деревенеет. Видимо, он сделал укол, словно ужалил меня… (симптомы начинающейся агонии).

Гленн, я клянусь: плато, изгрызенное ходами механизмов, будет поднято мной. Словно кора поврежденного дерева (кстати, в конце ходов в последней ячее сидит Штарк. Он делает что-то. Отсюда я вижу светлый квадратик и вокруг него искорки. Не буду мешать).

А затем к Штарку придем мы — Закон и я, исполнитель его мудрости.

Закон!.. Он ослепителен в своей ясности.

Закон!.. Я вижу его сияющим кристаллом, красной зарей севера, полуденным солнцем пустыни. Он прекрасен и грозен, он несет порядок в путаницу случайностей жизни.

Соблюдение Закона — норма, нарушение его — болезнь. (Д-р Гласс мог бы сказать, что течение болезни разное — хроническое и острое, Штарка явно и бурно лихорадит.) Закон!.. Я вижу его рождение, первоначальное шествие по Земле, его раскинувшиеся в Космосе ростки. Умрет Штарк, умру я — Закон будет жить.

Ради него надо мучиться, умирать. Иначе что будет с Обществом?.. Я очнулся и увидел перед собой узкого чернобородого человека. Он рассматривал меня. Меня!

— А-а, доктор. Поговорим. О, вижу, вами обнаружено несколько токсинов и новых антибиотиков. А еще чем заняты? Со Штарком вместе делаете робота-хирурга. Зачем?

— Я всего лишь терапевт, и, надо сказать, ленивый терапевт, — отвечает он.

— Отчего умер Гленн?

— Болотная лихорадка, пароксизм, бред, отравление. Я же давал заключение. Откуда эти вопросы? К чему они?

Я встаю и засовываю тетради в карман.

— Убит?!

— Бред, — презрительно бурчит эскулап.

Я вышел.

Еще двери. Ха, молодожены!

Вместе — сорок лет. Заняты исключительно собой.

В комнате много цветов. Они шевелятся, колышут султанчиками, вытягиваются, сжимаются. Их жизнь можно созерцать часами. Особенно сидя рядышком с женой (мужем).

Штарк явно благоволит к семейным — отделка комнаты великолепная, на стене оконные занавески. Отдергиваю. Ба! Земной пейзаж! Поляна, звери — коровки, пастухи, фермер в шляпе и комбинезоне, ветерок, запахи… Угадываю вкусы Штарка. А все же есть, есть что-то завораживающее в нашей праматери-Земле. Итак, Штарк желает, чтобы ему не мешали, он задабривает всех и этим просит: живите как хотите, но не мешайте мне.

— Много делаете роботов? — спрашиваю я.

— По штуке в день универсальных. Прочие — узких профилей — порхатели, прыгуны, червецы, десять-двенадцать малюток в день.

— Мощно!

— Хозяин молодец, служить у него — счастье.

— Служить. — Я повторяю слово, пробую его на вкус, верчу во рту: «хозяин — хозяин — хозяин» и «служить — служить»…

— А как же, — говорит хорошенькая жена, поглядывая весьма кокетливо.

— Он такой добрый.

Ясно, все они отдыхают в удобном месте. Отдых высвобождает энергию, Штарк вливает ее в легкую и чистую работу, в семейное счастье, в грибное опьянение.

И человек-колонист становится человечком и колонистиком и теряет инициативу: Закон Космоса еще раз преступлен. Так мы не освоим Космос, не разбросаем разум по всем планетам.

— Вы слышали подробности смерти Гленна?.. Нет? Понятно.

…Комната, цветы, парящее ложе. Мод Гленн, когда-то жена Гленна, теперь просто одинокая женщина. Оттого и пляшет (чего не делают с горя). Подбородок тяжелый, блондинка. Ники, юморист Ники, плетущийся за мной, входит в комнату, вынимает ее платочек из сумки, дает. Та (от неожиданности) берет, вспыхивает, кидает платок в нас — тяжелый характер!..

Штарк? Его боится, глубоко ощущает всю безводность его натуры. Гленн?.. Он до сих пор живет в ней (его глаза, плечи, губы). Неужели мы бессмертны только в делах и в памяти женщин?

— Всего хорошего!

В коридоре мне встретился Шарги.

— Хэлло, Звездный!

— Ты хоронил Гленна? — спросил я.

— Хоронил Гленна?.. — повторил Шарги. — С чего это вы взяли? Нет, я не имел высокой чести ни хоронить Гленна, ни дружить с ним. Я простой человек, к двуногим божествам типа Штарка и Гленна отношения не имею. Но, уверяю вас, один другого стоил.

«Откуда он мог узнать? — заметалась его мысль. — Хотя, такие глаза… Зачем мне ввязываться в это дело. Останусь в стороне, проведу этого дурака».

— Не проведешь, — заверил я.

— Я не понимаю вас…

— Я не жду слов, ты боишься. Дай картинку, вот и все.

Шарги упрямится:

— Что-то завираетесь, Звездный.

— Погляди мне в глаза.

Он поглядел и вспомнил — что ему оставалось делать?

Я увидел: носилки с Гленном несут многоножки. Рядом идет Штарк в скафандре. Вот остановились — Шарги обливает труп Гленна из бутылки. Доктор?.. Этот в стороне, он наблюдает. Пламя, дым, столб дыма… Сгорая, Гленн облаком дыма взлетает в атмосферу. Где-то там, перегруппировав свои атомы и с дождем упав вниз, он станет частью жизни Люцифера и сольется с планетой. Вот (крупным планом) я вижу вазу с его пеплом. Закапывают ее под скалой и стреляют в воздух.

Все нормально — болезнь, смерть, истребление опасного трупа.

— Что предварило событие? Говори.

Шарги упрямится:

— Нет, тебе не сломить мою волю.

— Но это же так просто. Встань! (Он вытянулся.) Ты спишь. (Он закрыл глаза.) Ты видишь Гленна и Штарка (за лобной его костью началась суета образов). — Я пошарил в его памяти и повелел забыть наш разговор и стоять до моего возвращения. Сам же пошел встретить Тима.

Вот было зрелище — подъем плота в пещеру!

А какой лохматый и оборванный бродяга Тим! А собаки. Они так обрадовались мне.

Я проводил их и попросил робота-няньку доставить еды, и побольше, помочь Тимофею выкупать собак, отвести Мелоуна — тот еле двигался.

Час я провел с Тимом и собаками. Те, все обнюхав, разыгрались, гонялись друг за другом по коридору, рычали, лаяли. Шум поднялся страшный.

Я пошел в кабинет Штарка. Дверь его охраняли спецроботы, одетые в ласковых цветов пластмассу. Они смахивали на людей.

Вот только у каждого лишние четыре руки, словно у индусского божества. (Штарк питал слабость к многоруким системам.) У каждого спецробота есть лазер. Это боевые, сильные машины. Зачем они? Вот бы побывать в первом ряду, когда Штарк проводит смотр своим мыслям. Я бы дорого дал за это, заплатил любую цену. (Ощущаю в Штарке какие-то недоступные мне, глубоко затаенные цели. Даже знания Аргусов не раскрывали этого человека.) …Со мной увязался Тим. Я не возражал, появление знакомого даст амортизацию между мной и Штарком.

Нас расспросил вежливый робот-секретарь. Он говорил подобострастно (что это? насмешка Штарка?), но я все ждал, не хрустнет ли, раскрываясь, звездчатая диафрагма лазера.

На всякий случай я встал впереди Тима.

Робот гнул перед нами свой пластмассовый хребет, рассыпался в любезностях, уверял, что Штарка нет (а мне он и не нужен). Даже разрешил взглянуть и убедиться.

Мы и взглянули — в раскрытую дверь. Штарк занимал большую залу. Она заставлена столами с аппаратами и картами. Одним словом, кабинет скромного работника.

Его кресло. Напротив детальный чертеж Люцифера в разрезе. Значит, он прощупал его сейсмоволнами и, быть может, глубинным бурением. А вот чертеж горнопроходческих работ — в разрезе.

Мы вернулись, и Тим ушел спать.

Я ждал — Штарк должен был прийти, он шел ко мне.

4

В три ночи дверь открылась, и вошел Штарк, хозяином сел в кресло. Откинулся, сунул в рот конфету и, посасывая и почмокивая, спросил:

— Недурно у нас? А? (Получилось так — «недувно» — конфета ему говорить мешала.)

— Уютно, — сказал я. — Прохлада, воздух, чай. Хорошо!

— Да, это вам не джунгли. Такая в них первородная каша… (И сморщился — брезгливо.) Вроде наших с вами взаимных отношений. Я не люблю тянуть, мой стиль — быстрота. А ведь тяну с вами, понимаете, тяну. Боюсь, что ли?

— Есть немного, — согласился я.

— Понимаете, — он положил ногу на ногу, — у меня такой пунктик — мне во всем определенности хочется, ясности. Во всем! Вот вас я могу включить в свои расчеты, вы мне ясны. И каким бы вы себе ни казались ужасным, я и алгоритм ваш найду, и движение вычислю. И, знаете, весьма точно. Но…

(Он сидел откинувшись, обтянутый блестящим костюмом, словно кожей. Он казался металлическим, и ему это нравилось — Штарк то и дело посматривал в настенное зеркало.)

— …Но все же каша. Я стрелял, а не арестован. Неясно. Ясность же хороша. О, я бы и этот мир сделал так, если бы стал богом. Понимаете — во всем четкость, минимум протоплазмы. Я бы сотворил мир роботов или, на худой конец, мир насекомых. Они сухие насквозь. Заметьте, чем больше слизи в существе, тем оно для расчета непригоднее. Возьмите Люцифер. Слизь, глыбы первобытной слизи. Из них через миллиард лет будут сделаны неизвестных свойств звери. И на таком фундаменте решено делать цивилизацию… Смешно.

— Закон о невмешательстве, — напоминаю я.

— Он глуп! Я бы вместо этой слизи дал мир, четкий и работящий, как станок. Мир — друг. Мир — робот. — И упрекнул: — А вы срываете мою работу.

…Неопределенность, слизистость, — говорил он. — Ненавижу их! Я и с собой-то мирюсь из-за ясной головы да маскировки кожей моих потрохов. Я хочу все знать точно и ясно. И потому пришел к вам. Хочу знать, вы мой враг (это понятно) или потенциальный друг? Молчите, взвешиваете? Я бы и сам это установил, да времени не имею. Но что это мы сидим и ерунду городим? Хотите полюбоваться на мои штучки? Новые? А? Хе-хе, безопасные, но… (Он поднял палец и погрозил мне.) Но с определенной мыслью — игривой.

— Валяйте!

— Итак…

Штарк поднял палец и склонил голову, прислушиваясь. И нижнюю губу закусил. Я услышал движение в коридоре, лязганье. Оно оборвалось у двери.

Дверь вошла в стену. В ее проеме стоял робот в бронеколпаке, с прорезями. Снова нарушение правил робототехники.

— Вижу, — заворковал Штарк, — вас смущает его вид. Это экранировка. Я же весьма наслышан о вашей власти. Рискуют они там, в Совете, с вами, рискуют. А если вы задумаете что-нибудь противозаконное? А? Или со мной споетесь? Я ведь преступник. Хе-хе… преступил закон. Кстати, преступление — это реакция человека на ненормальные для него условия. Хороша формулировка?

— С гнильцой.

— Итак, о роботе. Вы арестованы, вас берет этот робот, я к вам и пальцем не прикоснусь. Нет и нет!

Штарк сунул под мышки обе ладони. И глаза прикрыл: вот так, мол, не вмешиваюсь…

Но губы его вздернулись — их углы, — и подбородок остро выпер вперед. И нос бросил на него четкую тень.

Штарк, весь сверкающий, был словно выбит из металла.

…Робот? Это обычная многоножка типа Ники, ростом с меня сидящего. Вес ее килограммов пятьсот. Я перешел из людского тягучего времени в аргусовское, динамичное время. И оттуда смотрел на робота с юмором: паук шел, деля пространство между им и мной сверхмедленными шагами. Отсветы полировки стекали на пол.

Штарк застыл с разинутым в усмешке ртом. Свирепая усмешка, все зубы на виду.

Я встал и использовал разницу времени. Во времени Штарка (и робота) был резкий бросок ко мне. Во времени Аргусов я подошел к роботу (руки его только начинали хватательное движение) и продавил стекло аварийного устройства.

Это всегда надо иметь в виду — аварийное окошечко робота. Так можно остановить даже ополоумевшую машину, не губя ее ценную механику. Если, конечно, успеешь.

И снова я во времени Штарка, снова сижу в кресле, снова разговор.

Штарк отчаянно жестикулирует. Он, видите ли, восхищен!..

— Поздравляю, поздравляю! — трещит Штарк. — Такая реакция! Молния!.. Любопытно, как этого они добились? Можно разобрать ваш… Простите сидящего во мне механика, но очень хотелось бы покопаться в ваших вещичках. Я всегда мечтал стать таким вот неуязвимчиком, мне глубоко неприятно принадлежать к породе слишком рыхлой и слизистой.

Во мне воды восемьдесят процентов. Во мне-то! Смех.

Хотите должность моего главнокомандующего? Нет? Тогда поделим шарик пополам? Ни с кем, кроме вас, делиться бы не стал, самому тесно. А вам — пожалуйста. Дать север?.. Юг?.. Нет?.. Удивлен. Ах да, вы же законник.

…Задумались ли вы о личной мощи? Что может человек один, если он не Аргус? Без роботов? Без себе подобных? Знаете, Аргус, трагедия правителя в его зависимости от каждой мелочи. Ему же (сужу по себе) приятнее все делать самому. Да, да, все мы царьки сновидений. А если я мечтаю о планете, которую я целиком сделал сам? О мире, где действую только я, мой мозг, лишенный дурацких эмоций.

О вечной жизни, чтобы всему научиться и все уметь? Если здесь (он ударил себя по груди) что-то жжет?

— Сильно, сильно, — говорил я.

— Колонисты, эти поставщики фактов, конечно, наговорили обо мне много нелестных вещей. Диктат и прочее, — толковал Штарк. — Я же хочу одного — полной самоотдачи! Что мне делать, если мой калибр соответствует только всему шарику? Если мне тесно в обыденных отношениях? Если мозг требует грандиозного?

Говорит — сам усмехается.

Тело его маленькое, горячее. В движениях рук и гримасах лица повышенная четкость. Он не сидит спокойно, не может, у него сильно повышен обмен, он даже в разговоре вынимал из кармана питательные шарики и кидал их себе в рот.

— Я прав и не половинчато, а всеобъемлюще. Разница мира биологического и технического — в отличии случая от закономерности. К чему мне случаи, зачем мне люди? Их настроение, их эмоции? Проклятые случайности проклятых дураков?

…Роботов я люблю. Они помогают мне выпустить на волю призрачный мир, заключенный в этой коробке. (Он постучал себя пальцем по шлему.) Кто породил его? Подземелья Виргуса? Возможно. Там я убедился, человек может быть творцом миров. Дайте мне время, и я сотворю свой мир. Мне нужны не миллионы лет, не тысячелетия, как Гленну. Через десять, через пять лет вы увидите здесь идеальную для жизни планету. Без слизи, других природных глупостей.

Договорились?.. Нет?! Тогда как это вам понравится, мой Судья? — И Штарк вынул из кармана руку, раскрыл ладонь — вспорхнула тучка серебристых капель-пузырьков. Он подул, отгоняя их от себя. Э-э, да он их и сам боится. Ишь как сжимается его тело.

— Что это?

— Ха-арошая штука, — сказал Штарк. — У меня их, разных интересных штучек, тысячи. Я пошел.

Дверь грохнула, закрываясь за ним. Решительно щелкнул замок.

Я же следил за кружением капель. Они словно дождь, повисший в воздухе.

Но все же какой он заграв по характеру, даже противно. А пузырьки летят — будто медузы. Вот летают по спирали, вот разбились по пяти-семи штук и начали крестить комнату на разной высоте. Гм-гм, они самоуправляемы.

Взрыв! (Один пузырек коснулся стола.) Дымок поднялся в воздух. Я сощурился: эмиссия синильной кислоты, смесь ее с газообразным антигравом. О таком я и не слышал. Я отступил, задержал дыхание. И пузырьки идут на меня — они уловили ток воздуха от моего движения. Я отступил к дверям. Они идут — я вжимаюсь в двери.

Я задержал вдох, навалился изо всей силы — и с грохотом упал в коридор, на двери.

Я поднялся и, стоя в коридоре, видел лежащую дверь с надписью «Для гостей», видел — Штарк, как летающих варавусов, брал в воздухе свои ядовитые пузырьки и прятал в коробочку. Ее сунул в карман.

— Вы и в огне не сгораете… — говорил мне Штарк. Он вынул питательный шарик и сунул в рот. В его глазах, прилипших ко мне, был страх. Он боялся меня, боялся до чертиков, до спазма в кишках.

Я же был ошеломлен. Злости на Штарка во мне не было. Он сам был Злом, я не мог ждать иного.

Но его страх…

Передо мной человек. Он принес Зло в это место; погубил Гленна, убил «Алешку» и трех наших милых добрых собак. Он хотел сейчас убить меня. Или напугать?..

— Гляди! — крикнул я ему. — Гляди мне в глаза.

Штарк перестал жевать, его глаза…

Он напрягался, он хотел отвести их в сторону и не мог. Ко мне же пришло странное ощущение. Я здесь не один, нас двенадцать человек. Мы все глядели на Штарка, в серые кругляшки его глаз, в отверстия зрачков, в сетку глазных сосудов. Я почувствовал бьющую из меня силу в виде горячего острого луча. Сейчас я сшибу его с ног. Собью, собью…

— Не свалишь, — прохрипел Штарк. — Не-е с-свалишь. — Он упал на колени, прикрыл лицо ладонями. Он вертелся на полу, бормоча: — Проклятый, жжешь… Проклятый, жжешь…

Я подошел, я схватил и оторвал от лица его руки: по коже лба и щек набегали мелкие водяные пузыри.

— Проклятое слабое тело, он сжег его. Проклятое, проклятое, проклятое тело… — говорил Штарк. — Я разделаюсь с тобой.

Я снял с него шлем и хорошим пинком пустил по коридору. Шлем завертелся и покатился — белый и круглый шар. Затем я приказал Штарку спать до утра, спать, спать…

И ушел.

Оглянувшись, увидел фигурку, поблескивающую на полу. Над нею клохтал дежурный робот. Он ворочал Штарка, затем подхватил его и поволок по коридору, растворился в голубом сиянии его стен.

Штарк спит. Я улавливаю в нем сонное шевеление слов… «Мой мир, мой ребенок»…

5

Колонисты… Эти не спят. Они устали, испуганы. Вопрос — отчего я не арестую Штарка — тянет на меня сквознячком из всех черепных коробок.

Я предвижу — они пойдут ко мне один за другим и станут оправдываться.

Первой пришла Мод Гленн. Одета просто и выглядела предельно уютной — полненькая, с завитушками на затылке. И волосы словно у моей жены. Проговорила больше часа, обвинила Гленна в черствости, в бездушии. Обвинила и себя в том же. Плакала. Я убедился еще раз, что Гленн, тот, которого она знала, будет жить в ней до самой ее смерти. Это, конечно, тяжело. Я, дурак, расчувствовался и убрал из ее памяти Гленна, и она стала кричать, что до разговора была другая-другая-другая! — и хочет ею оставаться.

…Механик рассказал еще о Гленне и Штарке.

Гленн был ему неприятен, так он говорил. Хотя и отдавал должное — человек весь «наверху» и не от мира сего.

Он принялся рассказывать о Люцифере, о склоках. Он сидел и нудил, я же рассматривал те кадрики, что мелькали в его памяти.

Пришел Шарги. И такую исступленную зависть к Штарку я увидел в нем!

Шарги (искренне!) спел хвалу Гленну как работнику, целиком преданному науке. Рассказал: «Я познакомился с ним в Институте внутриклеточной хирургии, ассистировал ему. С первых же дней был поражен его императивным темпераментом, силой и мощью его облика. Когда он входил в лаборатории, с ним вливалась сила. Мне стало ясно, я должен быть близок к нему. Он убедил меня, что пора переносить его опыты на целую планету. Нас было много одержимых. Где они? Отвечаю — погибли здесь в первые месяцы. Я же остался, я старался выжить. Да, за первые месяцы у нас выбыло две трети людского состава: событие чрезвычайное. Но вернусь к Гленну.

До сих пор я помню этот массивный, словно глыба, череп гения-дурака, эти руки с десятью ловкими щупальцами, его взгляд.

Однажды я при нем просматривал журналы по хирургической селекции — тотальной селекции.

Гленн рассвирепел. Он сказал: „Острые селекционные подходы устарели. Весь организм, как осуществление тончайшей и целесообразнейшей связи огромного количества отдельных частей, не может быть индифферентным по своей сущности к разрушающему ее. Он сосредоточен на спасении прежней своей сущности. Это служит почти непреодолимым препятствием на пути селекции.

Нам нужна игра на точнейшей клавиатуре и скорее гармонизация готовых организмов, чем создание новых“.

Вот это и привело нас сюда, на Люцифер. Но здесь я понял — это же работа на тысячу лет — или на миллион. А у меня их только сто.

И мы его подвели — ради спасения нашей жизни.

А сейчас жалеем о нем — ради спасения своей сущности человека. Это диалектика, Судья.

…Да, да, мы продали его за похлебку. Но не думайте, что мы чавкаем спокойно. Нет!»

— Еще бы, — сказал я. — Еще бы. У тебя бывает изжога.

…Я побывал и у Штарка. Он спал в саркофаге из освинцованного стекла. Прятался! Свистел механизм, качал воздух, лицо Штарка было покойно и насмешливо.

Итак, завтра он обрушит ответный удар. Это и даст мне нужное знание.

…Полчаса назад Штарк экранировал себя и почти исчез. (Впрочем, две-три синие его искорки то и дело мелькают.) Я ищу. Я хожу и стучусь в комнаты. Вот четверо — опять карты и грибы. Они едят их, запивая апельсиновым соком.

Я приказываю им смотреть, на меня. Смотрят. Глаза сонные. Веки — красные ободки.

— Как Штарк… — спрашиваю я, — относился к колонистам?

Я наклоняюсь к ним.

— Он говорил, мы поставщики кирпичей для его, именно его, мира.

Лица их багровеют, подбородки выдвигаются, бицепсы напрягаются.

— Он нас презирает, — сообщает Курт. — Он презирает меня. Смеет презирать. А я биолог, я лично нашел тринадцать новых видов. При Гленне я был человеком, а сейчас?

— Всех, — уверяет Шарги. — О, я его знаю. Он такой, он всех презирает. А попробовал бы расшифровать ген. Он просто дурак рядом со мной.

— Он сволочь, — говорит третий грибоед. — Изобретатель, практик, дрянь. Только мы, ученые, настоящие люди.

— Он убил Гленна, — рыдает четвертый. — Гленн был гений и умер, а я живу. Зачем?..

(Ага, искры, тень Штарка — он только что заходил к врачу.) Теперь мне нужен эскулап. Точнее, его робот-хирург.

Врач в кабинете. Человекоробот (в половину моего роста) лежит на кушетке с блаженной улыбкой на пластмассовых устах. Оказывается, идет испытание какого-то токсина.

Говорил со мной врач осторожно, шагая по комнате от банок с заформалиненными маленькими чудовищами до стеллажей с гербарием. (Все растения ядовиты. Так и написано — «яд». И косточки нарисованы.) По его рассказам я кое-что узнал о милой сердцу врача орхе.

Я притворился неверящим.

— Вы ее понюхайте, — советовал мне эскулап. «Он нанюхается испарений, — соображал он. — Погаснут его глаза, его напряженная воля, и я уйду — Хозяин ждет».

Черная орха живет у него в аквариуме, герметически прихлопнутая крышкой. Врач откручивает зажим. Я беру орху. Красива — черные бархатистые тона. Лепестки из всех пор извергают тонкий, сладкий запах. Он окутал мое лицо — молекулы его стремились войти в меня. Я видел их клубящийся полет.

Я вдохнул — и ощущение порочной неги охватило меня.

Я стал двойной — прежний «я», неплохой парень, млел от сладости этого запаха. Другой — теперешний — видел движение молекул, их вхождение в кровоток, их попытки химически соединиться с гемоглобином.

Я сел в кресло, откинулся и притворился дремлющим (или в самом деле задремал?). Глаза я прикрыл, но сквозь веки глядел на врача.

Видел — д-р Дж. Гласс вышел. Я знал — Штарк ждет его в конце маленькой шахты. Там многоножка и робот-секретарь. Там и комната — освинцованная. (Она видна мне белым прямоугольником.) Врач спешит. Сквозь камень пробиваются трески и шуршание его мыслей. Я нюхаю орхидею. И наслаждаюсь тем, что могу делать это без опаски.

Итак, врач сказал Гленну о свойствах черной орхи.

Колонисты бросили Гленна.

Штарк отобрал у него управление колонией.

Я — мститель.

Но Штарк уже наказал себя, дошел до точки.

Точку поставлю я. Я встал, воткнул цветок в кармашек жилета и пошел. Я видел все — штольни, ходы. Плато изгрызено штреками. Будто поднятая кора источенного насекомыми дерева.

И в последней ячее незримый Штарк… делает что-то. Это «что-то» и будет моим вкладом в Знание Аргуса. Пойду-ка медленнее, пусть не торопится, пусть готовит свое дело.

Широкие тоннели сменялись узкими каменными трубами. Они шли вертикально (в них железные лестницы). Хрипят насосы, втягивая воздух с поверхности (и фильтруют, стерилизуют, сушат его). Потоки воздуха воют разными голосами в щелях… Пещеры-фабрики, отделенные листовым металлом. В одних роботы льют металл (брызги, снопы брызг), в других работают на станках, в третьих сваривают какие-то части. Отовсюду звяканье и стуки, шипение огня, хлопки взрывающегося газа. Иду ниже. Здесь естественные пещеры, маленькие, душные, пыльные, словно карманы в заношенном комбинезоне. Одни пещеры сухие, в других текут подземные воды с привкусом извести.

(Близка свинцовая комната.) И вдруг я ощутил ужас, приближающийся ко мне. Он несся — спрессованный, выброшенный мозгом, страшный, словно заграв в прыжке.

Но это же врач, его мозговые волны! Я могу дать на отсечение свою голову (без шлема), что Штарк что-то выкинул новенькое. И впервые я ощутил усталость. Надоел мне он. Какой-то мертводушный, свирепый, с воспаленным мозгом.

…А на планете день, на плато — хороший воздух. Там гуляет и дышит Тим.

На плече его двуствольный старинный дробовик — он коллекционирует мелкое зверье, бьет его из ружья сыпучими зарядами.

На роже его блаженная ухмылка, в бороде — солнечное золото. Собаки бегут за ним в легких панцирях. Они снуют туда-сюда и все обнюхивают. Им хорошо — небо чистое, ни одной медузы!

Я позавидовал им (и моему прошлому).

…Врач вопил:

— Что-о он делает. Что он делает… У-у-у…

Я вышел навстречу ему — тот налетел и приклеился ко мне, будто присоска манты. Он трясся и всхлипывал, уткнув голову мне под мышку, мочил слезами мой уникальный бронежилет.

Я ждал. Я погладил его жестковолосую голову и ощутил ладонью плоский затылок.

Врач хлюпал, рассказывая, что Штарк заставил, принудил дать ему экстракт орхи. Но ведь толком не проверено ее действие! Да, боль уходит, но куда? И что будет дальше?

Врач кричал — надо спешить, там готовится преступная операция. Его принуждали ассистировать, он же вырвался и сбежал.

Кричал — Штарк готов абсолютно довериться роботу-хирургу.

Кричал — сейчас Штарк перестанет быть человеком, его срастят с машиной. Он станет кибергом, и тогда с ним не сладишь.

(«Вот оно, Знание! Такого еще и не бывало, такого Аргусы не видели, не встречали».) Гласс кричал:

— Надо бежать, надо спасать человека!

Дж. Гласс был прав — надо бежать. И мы побежали — это было совсем рядом.

У экранированной комнаты робот-секретарь обстрелял меня. От вспышки лазера брызгалась каменная порода, взлетали радужки паров.

Я поборол желание стать под удар и испытать себя. Я выстрелом смел секретаря (и расплавил породу). Пробежав по огненной жиже, сорвал свинцовую дверь, ворвался в помещение. И окаменел — за толстым стеклом начиналась операция.

На плоском и белом столе лежал Штарк, голый, как лягушка. Над ним нависла машина — пауком. Она перебирала руками, словно пряла. (Переделанная многоножка, к ней добавлено еще шесть рук.) Она работала сразу несколькими руками. Пока что манипулировала склянками. Видимо, анестезировала Штарка. Но делала это с необычной скоростью. Это и было страшное — молниеносность происходящего.

Подоспел врач. Он задыхался, свистел легкими. Он сел на пол.

— Все, — сказал он, — не успели.

— А если войти и помешать? — спросил я.

— Тогда он мертв. И не войдете, предусмотрено… Смотрите, смотрите, что он делает! — вдруг закричал врач.

Робот, схватив белую коробочку, понес ее к телу, и туда же потянулась одна лапа со сверкающими ножницами и другая — с щипцами.

Пришлось идти напрямик.

Я вошел и остановил машину. Штарка похлопал по щеке. Тот очнулся. Потянувшись, зевнул и сел, свесив голые волосатые ноги.

Он кивнул мне и погрозил врачу пальцем. Встал. Медленно и тяжело прошел к кушетке: та вздыбилась.

Он прислонился спиной — кушетка выпустила руки, схватила его, стала опрокидываться. Загудело — Штарк медленно приподнимался и повис в воздухе.

Дезгравитатор… Это понятно, Штарку надо отдохнуть.

Он повис неподвижный и как бы окоченевший. Я положил цветок орхи ему в изголовье — пусть дремлет.

Я взял из робота пластину с программой, извлек мозговой блок и ушел, ведя доктора, абсолютно раскисшего от переживаний. Киберга из Штарка не вышло.

…Вечером я встретил Штарка, бродящего коридорами. Он ходил неторопливо, видимо, прощался. На все глядел, все трогал. На нем был странно огромный шлем. Я пошел за ним — он заторопился, пронесся словно на колесах.

— Стой! — крикнул я. Но фигура исчезла. Штарк уходил. Зачем? Куда? Убегал он вниз, но не шахтами, а естественными ходами (их прожгла лава). Там узкие щели и проходы, соединявшие небольшие пустоты (я видел их как белое ожерелье). Были кое-где и начатые штреки — ими Штарк рвался вглубь, к ядру планеты. Они виделись мне прямыми линиями. Я вызвал Ники — тот побежал следом за Штарком. Я шел наперерез.

…Опять пещера.

Услышал шум воды и пошел на него. Упал в ледяную воду, нырнул и проплыл. Ага, другая пещера. Берега ее поднимались круто. Я вскарабкался — одежда подсыхала на мне.

…Вошел в огромнейшую пещеру. Сейчас увижу Штарка (я уловил токи его спешившего тела).

Осмотрелся — необычная пещера. В одном ее углу ощущалась повышенная радиоактивность. Здесь припрятан микрореактор.

Я сел на камень. Ждал.

…Загремело. Послышался стук камней. Из узкого хода вынырнула белая фигура.

Она уверенно (без света!) прошла на середину пещеры. Там и остановилась. Это Штарк! Я не могу поймать его мысль, но вижу движения.

Что он там на себя понавешал?..

Вот нагнулся, поднял камень и вынул микрореактор и как бы погружает его в себя.

— Теперь энергии мне лет на сто хватит, — сказал он и пошел в мою сторону. Но остановился, попятился.

— Аргус! — вскрикнул он.

Я промолчал, ощущая, как Штарк щекочет меня радиоволной. Что это? Локатор?

— Не отмалчивайтесь, Звездный! — прокричал он. — Вы же здесь.

Я молчал. Штарк шел ко мне, перепрыгивая через камни, плеща водой. Вот поднял камешек и швырнул в меня. Промахнулся (тот ударился рядом, разлетелся мелкой пылью и обжег мне щеку).

Такой бросок! А-а, он нацепил на себя механический скелет, это делает его сильным.

— Странно, — сказал Штарк (голос его разнесся). — Я его вижу, а он молчит. Быть может, мне это кажется? Может, приборы врут! Может быть, это самовнушение. Я же не человек, я… я почти супер, механика первоклассная, не хуже его штучек.

Вот, могу перемещаться. (Он со свистом двигателя пронесся вдоль пещеры и не разбился о стену.) Вот вижу гоняющуюся за мной многоножку. Паршивый автомат! (Он погрозил кулаком.) А вот здесь Аргус сидит на камне.

Он стал подходить. Шел медленно и бормотал.

— Вот здесь, я его вижу. Разберемся. Во-первых, инфразрение: я вижу его светлым пятном с достаточно четкими очертаниями.

Во-вторых, излучение. Это, конечно, его жилет. К тому же он дышит, шевелится, мембраны улавливают это. А все же его здесь нет! Что бы я сделал на его месте? Я бы напугался, вскрикнул. Или бросился в борьбу.

Значит, не удалось. Оперироваться он мне не дал, кибергом стать не дал. Проклятый! А сам я ничего не могу, и приборы мне врут. Проверю-ка простейшим образом.

Он подбежал и протянул ко мне руку — потрогать. Я схватил руку и замкнул на ней браслет. И на время мы замерли.

Молчали, тяжело и горячо дыша.

Он было начал бороться, но я сжал его и почувствовал — смогу раздавить. Он понял это.

Снова молчим. И в тишине молчания слышна подземная жизнь — шорохи подземелья, голоса воды, стуки капель, кряхтенье камня. Затем возник слабый, дрожащий, двойной смех. Он родился и вырос, разнесся по пещере, усилился, загремел. Казалось, кто-то огромный захлебывается громовым хохотом в два огромных рта.

Это смеялись мы, смеялись вместе. Я держал руку на плече Штарка. Он не уйдет от меня, нет.

Я произнес формулу ареста. Дело кончено. Слова, тяжелые, как глыба, прижали его. А затем я, Судья и Аргус, вынесу приговор. Штарк снова задребезжал смехом. Он сел рядом на камень, хлопнул меня рукой по колену.

— Знаете, Аргус, — сказал он. — Я так устал за часы общения с вами, что рад и браслетам. Все же конец. Почему вы меня не взяли сразу? Желали играть?

— Хотел видеть. Насмотрелся на двести лет вперед. Видел полукиберга, а это дано не многим. Видел человека, сгубившего гения.

— Аргус, моя просьба — ссылка на одинокую планету…

«На мертвую, мертвую», — заговорили Голоса.

— А вы забыли про свои восемьдесят с хвостиком процентов воды? — спросил я его.

— Ну, с ней-то я разделаюсь.

— А тогда на ледяную планету, — сказал я. — В снега Арктаса.

Тут в пещеру ворвался Ники — загремел, залязгал, заморгал прожектором.

Пещера осветилась вся. Я даже вздрогнул — так хорошо было здесь. Я глядел будто из центра кристалла с тысячью граней: стены искрились, всюду — гипсовая паутина. На полу — цветы: розы и прочее. Подземный сад: белая трава и в ней еще цветы, еще звезды.

Я встал, чтобы удобнее было смотреть.

Я не жалел, что была погоня.

Я пил глазами красоту подземелья, подмечая все новые ее детали. А они менялись при каждом движении прожектора (кто видел многоножку в покое?).

— Не правда ли, здесь, под землей, чудесно? — говорил мне Штарк. — Одиночество здесь полное. А звуковые феномены? О, я могу многое рассказать вам о подземельях. Я вырос в них, копил силы, вынашивал главную мысль. Идите, идите ко мне, Аргус. Вы ведь не сможете быть прежним, с тоски умрете, я вам верно говорю. Давайте, операция — и мы киберги, мы вместе. Всегда, тысячи лет. Жалко Люцифер? Найдем иное место. Давай врубим имена в историю. Кстати, о колонистах. Вы отнимете меня у них. Не боитесь? Я ведь им так много дал.

…Нас встречали колонисты и Тим с барбосами.

Я вел Штарка. Коридор таял в голубом свете. В нем — люди. Я шел, и лицо мое было — камень! Я так его и ощущал — камень.

Колонисты (сильно сдавшие, постаревшие этой ночью) встретили нас набором подбородков и пронзительных взглядов. И молчанием — ни слова Штарку!

На запястье его правой руки было изящной работы кольцо.

Оно отгородило Штарка, сделало его слабым и презираемым. Никто его не боялся, никто не испытывал к нему благодарности.

Вот оно, наказание!

— Ведут, — сказал кто-то. — А, Шарги…

— Достукался, — отозвался Прохазка. И все!

Мне было противно их равнодушие.

— Дорогу, дорогу, — говорил я. Времени было в обрез: нужно забрать костюм — уникальная штука. Нужно взять робота-хирурга. Отличная вещь! А еще я видел: «Персей» ходил вокруг планеты и ждал нас.

Я оставил Штарка в комнате с Тимофеем и собаками и ушел в рубку. Я связался с коммодором, увидел на экране его озабоченное лицо. Мы договорились об охране регалий Аргуса.

И с удовольствием я сказал себе, что сегодня, вечером, я избавлюсь от Штарка.

Я приказал закрыть шахты, прекратить работы и приготовить роботов к долгому хранению. Приказал колонистам готовиться к отъезду.

Они приходили ко мне. Пришел Мелоун. Он соглашался и на проживание в болотах. Говорил, что желает искупить вину — ведь это он привез Белый Дым. Уверял, что выловит их, подманивая собой.

Я отказал, а на болота с дымами послал роботов. Приказ: испарить их к чертям собачьим!

Приходила великолепная четверка — не оставил.

Но осталась Мод Гленн.

Остался врач — около своих орх, токсинов и слизней.

Оставил я и любителя механики — это был застарелый холостяк и никому не нужный брюзга.

Починенный «Алешка» сделал несколько рейсов к нашему дому и к старт-площадке. Сначала он перевез собак и Тима, затем роботов, затем Штарка, багаж и колонистов.

Эти ощущали себя побежденными. Угрюмые и хмурые, они сидели на вещах на краю старт-площадки и ждали ракетную шлюпку. Я же следил за ее траекторией.

Я видел — коммодор в парадной форме.

Я видел — два его космонавта вооружены. Они станут охраной Красного Ящика, и коммодор надолго теряет власть над ними. Таков Закон.

Я видел — те члены команды «Персея», что дежурили в звездолете, а не лежали в сне долгого анабиоза, взволнованно ждали.

Ждали Красный Ящик, ждали колонистов, ленивых и робких. Беспокойство вновь одолевало меня. Я не спал неделю, одежда много раз промокала и высыхала на мне. Но я не ощущал слабости.

Я топтался на площадке, сжигаемый нетерпением. И еще был Аргусом — при моем приближении колонисты отворачивались.

И Тим отворачивался. Но я видел его насквозь. Он ждал, когда я стану прежним. Тогда он возьмет свое. Он станет заботиться, нянчиться, покровительствовать мне.

Так и будет… Милый Тим, я соскучился и по твоей воркотне, и по твоему упрямству.

…Колонисты?.. Повесили носы?..

«Слушайте, — внушал я. — Вы сытые и нежные, ленивые и жадные. Поднимите головы! (Подняли.) Держитесь! Примите наказание, долгое как жизнь, с достоинством».

…Штарк? Этот был желт (разлилась желчь) и презрителен.

Он все доставал и жевал свои шарики. Вот его мысль: «Твое время и сила кончаются». Пусть кончаются, многое кончается. И с удовольствием я думал, что пора риска для Тима и его собак тоже кончается — я забрал всех роботов-исследователей. Их множество — от больших (для сбора образцов) до крохотных соглядатаев. Одни могли сидеть на деревьях, другие парить в воздухе и прослеживать жизнь любого зверя. Хорошие штуки! Ими Штарк исследовал планету (затем вынес ей приговор).

Я подмигнул Штарку.

— Вы думаете, — сказал я, — о побеге?

— Представьте себе, так. Но это же младенчество. Знаете, Аргус, я задумался не только о побеге, я думаю о себе. Раньше времени не хватало, а вот тут… Что я такое? Какова моя ценность? Понимаете, я не старый, всего семьдесят. А что сделано? Заметьте, безделья я не выношу, работаю как черт. Нет, тысяча чертей! Десять тысяч! Итак, семьдесят лет составляет шестьсот тысяч часов. Чем я их заполнял? Аргус, я расточитель. Двести тысяч часов я проспал, двести тысяч ушло на так называемую жизнь, на выполнение различных обязанностей. На образование, например. Еще сто тысяч я бросил на выполнение обязанностей гражданина Вселенной. Не ухмыляйтесь, это серьезно. До пятидесяти лет я был неумолимо серьезен.

Из оставшихся ста тысяч часов шестьдесят тысяч истратил на перемещения с места на место и лишь сорок тысяч на работу. А вы помешали мне.

Понимаете? Даже планету не переделал.

А сейчас поговорим о вас, мой бледнолицый красавец.

Не думайте, что победа ваша полная. Я дал хороший пинок этой планете, и она завертелась иначе. Поймите это. О, я бы и с вами справился, если бы не ваш проклятый темп.

И вдруг он посмотрел на меня с простым и наивным любопытством. Даже глаза вытаращил. Будто мы вот только что встретились, а Штарк узнал, что я Аргус. Его глаза обежали мое вооружение, но отчего-то снизу: пистолет, жилет, шлем.

Штарк оживился, разглядывая мою технику.

— А вы хорошо знакомы со всеми вашими игрушками? Шлем, жилет, пистолет? — спрашивал он.

— Немного.

— Шлем… Тут вы все знаете. Жилет? Здесь мое знание ограничено, но его цена раз в десять выше цены всего моего оборудования. Цените его. Пистолетик? Его цена — второй мой поселок. Сумасшедшие траты! Закон в Космосе — доро-о-гое удовольствие.

— Но в данном случае необходимое! — вставил я.

Штарк, словно не услышав моей реплики, продолжал:

— А пистолет — отличная вещь, моя конструкция. И не ешьте меня глазами, прошу вас. Ну хоть на прощание. Вам, я знаю, это игрушки, а мне тяжело, сердце жжет.

…Ах, Судья. Помню, когда рождалась у меня идея повертеть планеткой, то бродили в голове схватки, удары лучей и прочее. А на самом деле все оказалось предельно трудной работой, а вот теперь еще дурацкая лихорадка. Потрогайте руку. Горит? Это подземная лихорадка.

…Судья, вы ощущали такое состояние: мочь и не хотеть? Я ощущал. Не из лени, не из трусости — я не боюсь даже вас, Звездный, даже сейчас.

И не из боязни неудачи. Разве я мог добиться большего? Я был царем, маршалом двухсот сорока универсальных роботов. Я вспорол эту планету. Не-ет, я недурно провел время. И кибергом бы стал, и… планету переделал бы. Э-эх, пронюхали… Чертов Гро. Ведь он? Скажите — он?

Я молчал.

— А руку-то мне напрасно тогда жали. Вот, онемела и не отходит. Так вот, задумываюсь, в чем моя ошибка.

— Людей вы презираете, — сказал я ему.

Штарк вздернул плечи, вскинул свой клюв.

— Люди?.. При чем тут люди? Некоторых я весьма уважал. Себя, например. И ты был отличный мужик — пока в костюмчике.

И замкнулся в себе.

Стал покрапывать дождь, и Штарк съежился. Он озяб.

…Я ходил и ходил по площадке. Сгущались тучи, в чаще поревывал моут, недалеко охотилась стая загравов. Хлынул ливень. Вода плясала на бетоне. Запищал зуммер — ракетная шлюпка шла на посадку.

Сейчас все кончится. Сейчас я стану свободным, а Аргусы улетят. Это же хорошо, что всему бывает конец. Даже счастью. Иначе бы стало невыносимо. А-а, Голоса… Прощайте, прощайте…

Прощайте, друзья! Где-то вы будете? Сколько сотен лет проведете во сне ожидания, пока вас призовут к новому делу?

 

Часть третья

 

Будни Люцифера

1

Дневник Т. Мохова

Дня через два после окончания суматохи с Штарком я вспомнил совет Гленна поймать медузу. «Это, — записывал он, — раскроет загадку низкого удельного веса здешних организмов». Он предполагал, что в медузе антигравитационное вещество находится в несущем пузыре. Но я долго не решался ловить этот пузырь объемом в десятки ядовитых кубометров. Я посоветовался с доктором, тот сказал Аргусу. Георгий, конечно, загорелся. Привлек механика (тот пожалел о Штарке: «Немедля что-нибудь бы изобрел»). Он припомнил, что медуза была поймана Штарком, пошарил по кладовым и нашел мини-скарп, отделанный под медузу. В нем были и сеть, и гарпун, полый внутри, и насос. Затем Георгий в этом медузоскарпе с утра завис над убитым солнечником. Но только вечером приблизился довольно большой отряд медуз-титанов.

Я наблюдал за всем, болтаясь с д-ром Джи на полкилометра выше Георгия.

Сверху я видел красный шарик скарпа-обманки, видел неторопливо плывущих медуз и ощущал всю строгость момента, первого прикосновения к тайне. Георгий же похохатывал (по радио). Он уверял, будто одной рукой скрутит медузу, что и сделал. Сетью как бы подчерпнул ее, и мы камнем упали вниз, к нему.

И д-р Джи проколол гарпуном тугой радужный пузырь, включил мотор, и насос со свистом потянул в себя газ невесомости. Я видел, как пластиковый мешок фиолетово засветился… Когда мешок стал тугим, д-р Джи перекрыл вентиль, положил гарпун на дно скарпа, и мы отошли в сторону. Я увидел — Георгий вышел на крыло. Одной рукой он держал сеть с медузой, другой размахивал и кричал:

— Гляди, я держу эту гадину одной рукой, я еще силен, еще Аргус!

— Он просто идиот, — буркнул д-р Джи. — В медузе остается газ, сейчас он выйдет.

— Брось! — закричали мы. — Бросай сеть.

Но слизистая масса потянула, и Георгий упал. (Он говорил потом, что забыл разжать руки.) Он падал вниз, стремительно уменьшаясь. Джи выключил антиграв и перешел в свободное падение — он хотел перехватить Георгия. Я зажмурился. Но когда мы подлетели к Георгию, тот догадался отпустить сеть и летел на антиграве. Пояс с прибором сполз, Георгий плыл вверх ногами, рука его была в крови — сеть ободрала ладонь. Мы взяли его на борт.

Он говорил:

— Ну вот, я опять слабый человечишко!

В тот вечер он и заболел. И тогда же доктор сказал такую фразу, — сегодня мы-де взяли самое яркое на планете, а далее пойдет обыденная работа.

Я расхворался.

Началось, конечно, с болотной лихорадки. С нею Тим расправился круто.

Затем к ноге прицепился фиолетовый настырный грибок — Тим сбил его излучателем. А там пришла и предсказанная им слабость. Я, вялый и слабый, ничего не делал, а только лежал и спал.

Тим ликовал — он взял свое! Он лечил меня, тотошкал, упрекал, припекал. И все это делал с сияющей мордой.

Собаки мне сочувствовали. Они проведывали меня, виляли хвостами, глядели ласковым взглядом.

Жил я так.

Просыпался к завтраку и видел: за столом сидит Тим, бодрый, умытый и причесанный. Завтракая, он рассказывал мне ночные новости: о нападении моута, о том, что ночники наконец-то откочевали.

Затем намечал вслух план на новый день и уходил. Я засыпал, просыпался, снова засыпал и просыпался. Кондиционер пел мне свою песенку, я то пил чай из термоса, то листал старомодные книги, зачитанные поколениями.

Или думал.

Прошедшее было для меня дивным сном, который вспоминаешь то с предельным ужасом, то с великой радостью.

Я вспоминал Штарка и колонистов… Теперь они мне не казались маленькими. Это были характеры и судьбы в своем роде поучительные.

Быстро уставал. Тогда, зажмурясь, смотрел сквозь веки на солнце или слушал, как Ники домовничал. Прибрав помещение, он готовил кормежку собакам и нам (кашу с мясом из слизня по имени «травяная курочка»). Затем кипятил чай, много чая, и уходил во двор.

День шел, солнце переходило из одного окна в другое, то лил, то обрывался дождь.

Или эффектно накатывала гроза — первобытная, тропическая. Она приходила так: в полдень ярилось солнце, к двум-трем часам собирались тучи. Темнело.

И тогда молниями, словно ногами, шагала к дому гроза. Гром ее шагов нарастал, ноги-молнии сливались и казались одной, непрерывно пляшущей.

И, прислушиваясь к раскатам громов, я прикидывал, как было бы хорошо не говорить формулу отречения, быть Аргусом всегда.

Я вспоминал: вот снимаю шлем — и слабеют глаза, и уходит Знание. Снимаю бронежилет — и кажусь себе таким голым и слабым. Отдаю пистолет — я окончательно беззащитен.

Отречение!.. Я лежал и с отчаянием, с горечью думал о силе слова. В прошлый раз слова обряда дали мне сверхсилу. Слова отречения отняли у меня ее.

И с подозрением я вдумывался в любые слова, искал в них истоки могущества. Например, такие — хлеб, любовь, кислород.

Или такие — товарищи, друзья, мы, они.

…Выдохшаяся гроза уходила, ворча, за горизонт.

Прилетал Тим. Гремел его голос, звенели панцири собак. Они ссорились между собой и, обиженные, визжали. Тим умывался, разбрызгивая воду и фыркая, и шел к столу — краснорожий, голодный, как зверь. Мы обедали вместе: он за столом, я лежа держал тарелку на груди.

Ники кормил на дворе собак — снова визги, ссоры и шумные примирения.

…Поев, собаки входили в дом и ложились на полу. Они отдыхали.

Тим рассказывал мне о работах сегодняшнего дня.

Он привозил с собою разных субъектов и мариновал их в банках прямо на нашем обеденном столе. (Как говорил, в истории Люцифера шел период собирательный.) У нас появилась банка с Зеленой Пеной. В алмазной прочности посудине сидело дымное существо. (Ловил он его с д-ром Дж. Глассом и перекачал портативным насосом.) Я слушал, смотрел. И временами все казалось мне продолжением сна, увиденного на обломке ракеты.

Я ведь попал на Люцифер «катастрофически» просто — метеорит разбил мою «Вегу». Мне еще повезло — я был в скафандре и ремонтировал выхлоп двигателя. И вдруг взрыв.

На оставшемся куске ракеты я понесся черт знает куда, и около меня торчал Ники с полным набором инструмента.

Когда я выдышал весь кислород и много дней провел без него, меня подобрал корабль Звездного Патруля. Собственно, я давно умер. То, что валяется в постели, ест, мечтает, думает, гладит собак, было мертвым… Я очнулся в корабельном госпитале на подлете к Люциферу. На планете был одинокий Тимофей (напарника его — Гаспара Ланжевена — проглотил моут). Я и остался на Люцифере — не мог сидеть в ракете. Мне было страшно. Я сжимался, я все время ждал удара метеорита.

На Люцифере я стал лаборантом Тима, немножко химиком, чуть-чуть биологом и страстным фотографом.

Главное, здесь был Тимофей, его собаки. И не было метеоритов.

…Тим. Он близко сошелся с врачом (хотя и ему не нравились токсикологические увлечения эскулапа).

Врач часто бывал у нас: осматривал меня, потом разглядывал коллекции, часами ковырялся в гербарии. Лечение мое он поручил Ники, перезаписав в него свои знания, — Дж. Гласс был горячий исследователь, но холодный врач. В чем и сам признавался.

Ники мне смертельно надоедал укрепляющими микстурами. К тому же он пристрастился лечить всех подряд (энергии было не занимать, всю ночь висел на проводе).

И теперь, начиная с меня и кончая щенками, все были в заплатах пластырей, налиты до самого горла микстурами и отварами.

2

Всем осточертела моя жизнь в постели да шезлонге. Особенно мне. Тим связался с врачебным центром Всесовета. Был консилиум, в нем участвовало полдюжины электронных эскулапов плюс д-р Дж. Гласс. Они и разработали новую схему лечения и решили, что мне нужно сменить климат. Обязательно! Но сама мысль о расставании с Тимом и собаками до слез расстроила меня. Я не хотел уезжать с Люцифера.

— Да нет же, — улыбнулся мне д-р Дж. Гласс. — Мы имеем в виду плато. Там и температура пониже, и влажность поменьше. В конце концов, там есть вполне комфортное подземелье. К тому же мой коллега (он поклонился Тиму) и я — мы давно хотим провести одно совместное исследование.

И было решено о нашем переезде на плато. Тим на «Алешке» перебросил сначала коллекции, затем имущество и собак. Последним отчаливал я.

Колонисты, сочувствуя, предлагали носилки, я же взял скарп Штарка. И когда повисла, словно капля, его серебристая машина, во мне все сжалось — тоскливо.

Штарк был отличный техник — в полете машины ощущалась чудесная мягкость.

Я повторял наш первый маршрут. Мы пронеслись на юг, слетали на место, где нас сбил Штарк. Никаких следов, словно и не было Штарка, ракет, нас.

Шатались слизни с красными бородавками. Они наползали на дерево, прижимая его к земле, и перетирали древесину роговыми зубами.

Вот болото с зелеными пузырями, вот место смерти Бэка и милой Квик.

Я испарил это болото, превратил его еще в одно облако. Сколько их плывет в небе — белых и чистых! Им хорошо то набухать, то проливаться дождем.

…Мы повисели и около плато, среди деревьев.

Затем нам открылось само плато. На посадочной площадке, заплывшей мхами, ковырялись две многоножки.

Синяя медуза планировала на них, брызгалась дымящейся жижей. Она, работая воздушными рулями, делала заход за заходом. Но роботы не смотрели вверх, их защищал пластик.

Я сбил медузу. Она упала, и роботы закопали ее в землю. Я жадно всматривался в плато.

Но прежнего волнения не было. Оно ушло, улетело со Штарком и Красным Ящиком на «Персее».

Где-то теперь они? В каких далях?..

Я повернул к расщелине. А там зала, многоножки…

Я вылез из скарпа и пошел себе потихоньку. Ники плелся сзади.

В коридоре нас встретили собаки — кинулись ласкаться и повалили меня. И, понятно, обшлепали языками. На шум выскочил Тим — бородатое милое чудище. Следом вышел врач, посмеиваясь в узкую черную бороду.

Мы поговорили с ним, похлопали друг друга по плечам.

Врач сосчитал мне пульс: около ста ударов. Сто десять.

— Надо ходить, надо тренировать мускулы, — говорил мне врач.

— Вот, вот твоя комната, — суетился Тим.

Мы вошли и долго пили чай, ели вкусное печенье. Поговорили о плато, о медузах. Врач и Тим обсуждали мою внешность. Тим говорил, что я существенно постарел, в моих глазах появилась умудренность. Врач — что лицо мое потеряло прежнюю бледность Аргуса.

Затем обсуждали, какой метод был применен для усиления моей личности. Тим упирал, что во мне это просвечивало и раньше.

Врач же считал все техникой, спрятанной в шлеме и жилете.

— Но вы же с ним не сталкивались, — возражал Тим.

Я, слушая их, незаметно задремал. Проснулся — врача нет, а Тим сидит и тоже спит, кивая мне бородой. Я встал и вышел в коридор.

Слабость… Она ощущалась мной как подшипники, вставленные в колени. Казалось, я подвернусь на них и упаду.

И умру — от слабости.

Но я не падал, не умирал, а шел себе дальше и дальше по огромному коридору. А ведь в камне вырублен. Циклопическая работа!

Я сходил в кабинет Штарка. Не мерцали экраны телевизоров, на все приборы тонко ложилась пыль.

Я сел в кресло Штарка, и тотчас все шевельнулось в кабинете. Повернулись шкафы-каталоги, заискрились экраны, приподнялась крышка стола. Под ней, ярко освещенная, поползла лента, испещренная знаками. И автомат сказал жестким голосом:

— Настою на своем…

Я встал и побрел на этаж переселенцев.

Зашел к работяге — космат, небрит. На столе разобранный механизм: совершенствует какой-то узел.

— Теперь мы, не отрываясь от всего, сделанного Отто Ивановичем, — говорил он, — пойдем по пути, намеченному нашим первым руководителем… Но какой ум был у Отто Ивановича! …Мод Гленн (она руководит колонией) приняла меня хорошо. Мод была довольна своей первой ролью, она помягчела. Подала мне руку, угостила чаем и сообщила о своих планах. Во-первых, наконец-то занялась теми мелочами, до которых у мужчин руки не доходят. (Все на свете состоит из атомов, любое дело — из мелочей.) Во-вторых, долой крайности, ну их!

Скажем «нет» чисто биологической цивилизации, но будем помнить, что и голый техницизм до добра не доводит. Тысячи примеров!

Она говорила, я слушал, и меня медленно и крепко брала в свои руки тоска, густая, словно зеленое желе, лежавшее на столе, в плоской тарелке.

Все здесь мне казалось серым. И как они хорошо приспособились, черт их побери!

Дама?.. Командует.

Тим?.. Хочет стать великим натуралистом.

Врач?.. Вынюхивает новые токсины.

И мне стало казаться, что я съел вредное, что насквозь отравлен и яд пробирается по моим жилам все глубже и глубже.

Зачем так серо жить? Зачем мне вся эта преснятина? Не хочу!

Я ушел от руководящей дамы. Встал и, не прощаясь, направил стопы к двери.

Та распахнулась, выпустила меня. Я вышел, свернул куда-то и вздрогнул, увидев стоявших роботов. Они покрыты пленкой (мой приказ), поставлены на долгое хранение. Многорукие, недвижные, в них даром пропадает мощь.

Но выскочил Джек, обнюхал крайнего робота и задрал лапу…

Я прогнал Джека, ушел к себе и лег в постель. Прибежал Ники и занялся моим телом.

Он тер мазью это слабое, ленивое тело. (Я как бы сверху смотрел на его работу.) Он капал фиолетовые капли, он выпоил мне бутыль густой и противной жижи, дал новейшего выпуска снотворное.

Но спал я беспокойно, то холодел, то умирал от жары.

Или просыпался от грызущего типа болей. Утром же встал здоровый и бодрый, вот только ощущение в себе какой-то незаполняемой пустоты. Большой.

3

А на плато было хорошо и сухо. Бурно цвели деревья. Чтобы их цветы виделись дальше, они сбросили листья (а некоторые бесстыдники даже кору). И с утра и до позднего вечера в их ветвях гудели многоглавки и варавусы.

Дни шли отличные. Я много гулял. На ходу мне легко, мне свободно думалось. Я частенько размышлял о Гленне — манила профессия селекционера (не взлеты ее, а рядовая работа). Я уже собирался просить Тима ввести в меня знания, но чего-то стеснялся.

…Вокруг меня бежали собаки. За нами громыхал Ники — медузам нравились здешние деревья, низкие и редкие, — добыча сверху была хорошо видна. Обрызгав какого-нибудь несчастного слизня, они опускались и жрали его.

Ники следил за воздухом. Появление медузы наша компания обычно замечала по грохоту его ракетного ружья.

Оно гремело — бух! — затем свист, и высоко над нами лопалась граната — блоп! — и на землю падали цветные клочья. Собаки пятились от них, а Ники немедленно сжигал медузины останки.

Я думал — вот бы отгородить плато от медуз. Ну еще изобрести что-нибудь. Я представил себе Штарка (который несся в звездолете «Персей».) Он сейчас в пассажирских камерах, спит в персональной ячее среди дымка клубящегося мороза. Люто холодно. Мерцают шкалы, следя за работой сердца. Он спит.

Лицо Штарка покойно. Нет, оно улыбается, хитро и презрительно. В криогенном сне он видит свой мир, выстроенный из железа. Он бредет по нему кибергом и упивается своим величием.

В тот вечер я заметил: медуза, парившая над коралловым лесом, упала. Меня охватило любопытство. Я пошел, мы все туда пошли — гурьбой.

Я снял с плеча ружье Тима, очень хорошее, честное, без новомодных штучек, ставящих человека в роль абсолютного господина, сохраняющее риск и для стрелка.

Мы прошли лес — красный, зеленый и синий.

Вот скалы и болотца. Они кисли среди камней. Мы прошли в глубь этого интересного местечка и увидели хозяев его. Это были орхи.

Собаки, почуяв их, стали. Далее мы шли с Ники. Я впервые увидел орх на свободе, не запертыми в аквариум.

Цветы услышали наши шаги. Они, только что сжатые в черные кулачки, легкими подрагивающими движениями распускались в черные крестики с белой точкой посредине. Затем стали поворачиваться в нашу сторону. Повернулись. Я увидел миллион пристальных глаз: цветы глядели на меня. Аромат ощущался слабо, но на всякий случай я зашел с наветренной стороны (цветы опять повернулись). В рисунке лепестков, пожалуй, можно приметить как бы лица бородатых и очень сердитых людей. А чьи эти лежащие в воде бурые костяки?

Я сел на камень.

Я сидел на ласково теплом камне и чувствовал себя удивительно безопасно — вся летучая нечисть обтекала это место. Можно было отметить и ширину воздушного столба, насыщенного ароматом орх: метров сто пятьдесят — сто семьдесят в диаметре.

Так вот где их берет д-р Дж. Гласс.

Я осмотрелся, ища его следы. Например, потерянную им вещь. И ничего не увидел.

Но так свободно, легко пошли воспоминания — Красный Ящик, поход, Штарк… А вот родина, вот мать и отец. Умерли, бедные. Жена, ее необыкновенное лицо, когда она увидела Джека, разбитого взрывом двигателя. Она кричала мне:

— Не летай, не летай… Я уйду! Уйду! Уйду!

В моей памяти снова взлетела ракета, тосковало и плакало ее железо. Тоска схватила меня. Не о жене — она далеко. Не о родителях — пусть спят.

Сидя здесь, около болота с ядовитыми цветами, я видел себя букашкой, проползавшей по внешней скорлупе явлений.

Возмущение охватило меня. Это жестоко — дать на время силу и знание Аргусов. Вдвойне жестоко, дав их, отнять.

Эх, закричать бы так, чтобы вздрогнуло плато:

— Хочу силу! Хочу знание! Хочу взгляд Аргуса, проникающий в суть каждой вещи! (А цветы перемещались в мою сторону, выползали на берег в виде черного вздувавшегося кружева.) Сильнее их запах, наглее взгляд белых глаз.

…Моя горечь дошла до верхней точки и там сломалась. Переломившись, она упала вниз, к нулю. Я снова ощущал все хорошее и простое. Я снова почувствовал доброту здешнего солнца, вспоминал Тима, его собак. Росла и росла эта сладость. Наконец она стала нестерпимой, а солнце — беспощадно ярким.

Я жмурился на это солнце. По розовым векам бегал серебряный узор. Веки темнеют. В этой темноте горят хищные глаза орх. Что?.. Я отравлен вами?..

Э-э, нет, не выйдет, вам не получить меня.

— Ники, — позвал я. — Ники.

Я рванулся, вставая, и упал, и снова рванулся.

Вот что-то шлепает по воде. Меня схватили, меня тянут за голову. Оторвут ее. Смешно — если без головы. Кто меня держит?

Ники, схватив, волок меня по камням.

…Очнулся. Около сидели собаки. Они смотрели на меня и молотили хвостами. Ники, растопырив щупальца и прикрыв меня, стрелял по налетающим каким-то черным полоскам.

Одна за другой в небе рвутся гранаты: блоп, блоп, блоп…

Несколько цветков, смятых и умерших, лежат рядом. Сердце мое едва бьется. И низко над землей, будто титаническая медуза, наплывает скарп. Он загородил закатное небо.

Тимофей высунулся из него по пояс и кричал.

— Дурень! — кричал мне Тим. — Зачем тебя сюда понесло? Как я без тебя буду жить! Дурень! Сюда доктор приходит в маске!

4

Я лежал в постели. Под головой куча подушек.

Вокруг меня с вытянутыми рожами сидели колонисты. Они принесли мне вкусные вещи. Начальница — засахаренных мокриц. Механик — цветы из теста. Сладкие, пахнущие машинным маслом.

Врач-светящуюся наливку (ее выпил Тим).

Наконец разошлись.

Остался я, Тим и собаки.

Мы по-братски поделили и съели всех мокриц, все печенье и все цветы. Снова наша компания в сборе. Тим посмотрел на меня.

— Выкладывай-ка все, — приказал он. Я сказал о медузе, о работе моей памяти, о моей тоске. Выслушав, он зажмурился на минуту.

— Ты — грешник, — заговорил он, открывая глаза. — В чем твой грех? Ты не думаешь о других (обо мне, например), и тебе нужно величественное.

Но и не виновен… Многогрешен человек. Нападал на себя и на других. На животных, к примеру. Поработил их, то спасал, то губил. А ты знаешь, что стоит за спиной его поступков? Части его поступков? Твое желание быть мощным, желание Штарка творить, подобно природе. Проследи-ка историю… Человек вылез из воды. Затем мутация, эволюция мозга. С этого момента начинается его путь к Науке и Закону. Взять Штарка… Человек хочет быть персональным творцом мира и снисхождения не просит. Он, видите ли, не одобрил найденное здесь, он решил все делать по-своему, абсолютно все. Уничтожить бывшее, сделать новое. Это и преступно, но это же и стремление к мощи. А твое преследование Штарка. Почему стал Аргусом именно ты? Это не случайность. Узнав о Штарке, ты бы пошел сам, но погиб, тебе сообща помогли Аргусы, ваше удивительное содружество слуг Справедливости. Сколько тысячелетий человек учился объединять все силы, это нашло выражение, в частности, и в Аргусах.

…Аргусы… Это, по-моему, свойство людей стремиться к справедливости, чтобы жить коллективно… Ты прости, я взволнован и говорю путано, но в тебе есть стремление к каре Зла.

Ну, я заболтался, я пошел. Спокойной ночи!

Тим ушел. Подземелье стихло. Вот гавкнула собака, вот пророкотал обвал, и все.

Тишина. Я лежал в холодной, свежей постели. У двери замер в виде спящего паука мой Ники. Светился его глаз.

Ум мой предельно ясен, черные орхи словно прополоскали мозг.

Мир снова раскрылся передо мной.

Я увидел глубины Космоса, ощутил движение земных пластов.

Я увидел дорожку света на звездчатом снегу Арктуса — ледяной планеты.

Но чу!.. Что это? Словно звон или шепот, неясные слова. О-о, я узнаю их.

Это вы, братья Аргусы, говорите со мной из глубин Космоса, вы не оставили меня одного. Спасибо!

И Аргусы говорили: «Мы преследуем Зло, и до тех пор, пока не исчезнут последние крупицы его, ты пребудешь с нами. Ибо тот, кто победил Зло хоть раз, всегда с нами. Мы вместе, мы всегда с тобой, дар Аргуса в тебе».

…Я был счастлив. Из глубины подземелья я снова видел звезды, слышал топтание моута в болоте, звон роботов, бродивших в джунглях, шепот Дж. Гласса в лаборатории.

5

Письмо Т. М. Мохову

Дорогой коллега! Мы рассмотрели полученные от Вас материалы и приняли постановление. Оно будет изложено ниже. Сейчас же позвольте мне сказать несколько слов о тоне Ваших сообщений. Не думаю, чтобы в наше время на долю одного человека мог выпасть такой урожай открытий, поэтому призываю Вас с максимальным скептицизмом относиться к своим выводам. Помните, наука не имеет ничего общего с личным честолюбием.

Признаю, что Вам повезло в, так сказать, пожинании ярких фактов. Для осмысления их нужны теоретики. Сообщаю Вам решение Всесовета:

1. Считаем необходимым направить на Люцифер комплексную экспедицию ученых всех профилей.

2. Объявить планету генетическим заказником.

3. Назначить Т. М. Мохова заместителем начальника экспедиции Т. М. Бэра-Михайлевича.

4. Учитывая особенное значение работы экспедиции предоставить в распоряжение Т. М. Бэра-Михайлевича звездолет «Одиссей».

Постскриптум: Вам будет приятно узнать, что Г. Краснов (Аргус-12) прошел курс лечения, спасен от отравления растительным токсином и включен в состав экспедиции. Он пользуется уважением коллег, их общей любовью и доверием.

По поручению XVII Отдела Всесовета Т. М. Бэр-Михайлевич.

 

Дмитрий Биленкин

Проверка на разумность

Питер все медлил, хотя следовало, не колеблясь, войти, разбудить Эва, если тот спал, и сознаться, что ему, инженеру-звездолетчику первого класса Питеру Фанни, померещился призрак.

Это произошло в одном из тех дальних отсеков, где нудная вибрация напоминала о близости аннигиляторов пространства — времени. Рядом была заперта сила, которая могла разнести небольшую планету, и сознание невольно настораживалось в этих тесных, скупо освещенных и наполненных дрожью переходах.

Питер чувствовал себя, впрочем, как обычно. Вероятно, он даже удивился бы, узнав, что в нем, хозяине всей этой чудовищной махины, дремлет то самое беспокойство, которое испытывал его далекий предок, когда мощь природы выдавала себя бликом зарниц или грозным запахом хищника на тропе.

Он уже заканчивал обход, когда его приковал к месту тихий, невозможный здесь звук покашливания.

Он обернулся.

Никого, ничего. Пустой коридор, тусклая эмаль стен, змеистые тени кабелей и труб. И явственное, как прикосновение паутины к лицу, ощущение чужого взгляда.

— Олег, это ты? — напряженно крикнул Питер.

Коридор молчал. Питер был один, совершенно один в чреве мерно работающей машины.

Мгновение спустя Питер осознал нелепость, даже постыдность своей позы и решительно шагнул к месту, откуда раздался звук, передвигая поближе сумку с тестерами и тем самым как бы давая понять, что готов немедля устранить любую кашляющую, чихающую или хихикающую неисправность.

Не сделал он, однако, и двух шагов, как от стены наискось метнулось нечто столь стремительное и бесформенное, что память запечатлела как бы рванувшийся клуб черного дыма, который, исчезая за углом, блеснул из своей темной глубины двумя кроваво-красными зрачками.

Когда ослабевшие ноги вынесли Питера на площадку, куда скрылось «нечто», то по обе стороны от нее не было ничего, кроме зеркально повторяющих друг друга, наполненных дрожью коридоров. Задыхаясь, Питер пробежал в оба конца, оглянулся, и расстояние, отделяющее его от жилых помещений звездолета, впервые показалось ему пугающе-огромным.

Случай был, конечно, предельно ясен. Бывало и раньше, что нагрузка долгого полета сказывалась на нервах звездолетчиков, хотя, насколько Питер мог припомнить, призраки еще никогда никому не мерещились.

Тем хуже его положение. О происшедшем он обязан доложить врачу, то есть старине Эву, а что последует затем, нетрудно представить.

Ему непередаваемо стало жаль себя. Это несправедливо, несправедливо, несправедливо! Почему с ним? За что? Как это вообще могло случиться, ведь он чувствовал себя не хуже обычного!

— Эв, ты спишь? — негромко спросил он перед закрытой дверью.

Праздный вопрос. Разумеется, в этот поздний час корабельной ночи главный врач и биолог экспедиции отсыпался после трудных дней работы на Биссере. Может, и не надо будить его сию секунду?

Питер погладил подбородок, соображая. Он обязан предстать перед врачом, верно. Он обязан рассказать о том, что было, это так. Но есть разница предстать сейчас или немного позже. Большая разница! Вряд ли его реакция сейчас в норме. Вот если он отдохнет, отоспится, тогда, быть может…

Решено. Твердым шагом Питер Фанни прошел в свою каюту, разделся и лег. Его больше не трясло. В каюте было тихо. Здесь ничто не напоминало о той скорости, с которой звездолет, торопясь к Земле, проламывал пространство.

Звездолет, на борту которого человеку явился призрак, чего, конечно, реально быть не могло.

Несколько минут спустя Питер уснул. У него, как и полагается звездолетчику, были крепкие нервы.

Но спал он дурно. Там, на Земле, где он очутился, он лежал в гамаке, который тотчас оказался паутиной, и сердце захолонуло, потому что паука нигде не было, но он должен был появиться. Питер знал, что он рядом, ибо чувствовал прикосновение мохнатых лап, а шевельнуться не было возможности, и, что самое страшное, паук был невидим. Потом, все еще лежа в паутине, Питер смотрел в микроскоп, и это, как он понимал, был его последний шанс не провалиться на экзамене, от которого зависело все. Микроскоп, однако, вместо паука показывал усики Эва, рыжие, нахальные усики, и Питер в отчаянии думал, что не окончательный же это экзамен, хотя отлично понимал во сне, что окончательный. Страшным усилием он отшвырнул негодный микроскоп, чтобы взять новый; микроскоп упал, покатился, как шар, и шар этот блеснул, расширяясь, ледяным пламенем, отчего сердце Питера оборвалось, ибо это был уже не шар, а сгусток нейтронной звезды. «Вот, значит, как возникают галактики…» — мелькнуло в парализованном ужасом мозгу.

Какой-то шум оборвал кошмар Питера. Он вскочил прислушиваясь. Отчаянно колотилось сердце, но явь уже поборола видения. Отчетливый стук и, похоже, крики раздавались где-то рядом. Чуть ли не в туалете, который был по соседству. Питер выскочил в коридор. Так и есть: кто-то изнутри с проклятиями барабанил в запертую дверь туалета. Питер рванул дверь, и оттуда, как кот из мешка, вылетел Олег.

— Это чьи еще шуточки?! — рявкнул он, не давая Питеру опомниться. Тоже мне развлечение, юмор на на уровне амебы, остроты пещерных сортиров!

— Разве они тогда были? — в остолбенении спросил Питер.

Вопрос был столь нелеп, что оба уставились друг на друга.

— Дадут наконец людям поспать? — послышался сзади недовольный голос. Скрипнула дверь, в коридор, моргая и щурясь, высунулась голова Эва. — Что за суета и суматоха?

Он обвел взглядом полуодетых космонавтов.

— Олега тут заперли, — растерянно пробормотал Питер.

— А! — сказал Эв. — В реакторе еще никого не спалили? Самое время, по-моему.

— Факт тот, что дверь запирали с хихиканьем, — буркнул Олег. — Хотел бы я знать…

— Великий секрет загадочной тайны, — кивнул Эв. — Звездолет у нас или что?

— Это мог сделать неисправный киберуборщик, — нашелся Питер.

— Ага! — глаза Эва блеснули. — Окутанный галактическим мраком утюг зловеще подкрадывался к шлепанцам спящего космонавта… Кстати, Питер, что ты сделал со своими шлепанцами?

— С чем?

Все смотрели на ноги Питера. На его дырявые, испещренные пурпурными пятнами ночные туфли.

— Край света, — вздохнул Олег. — Полным-полно шутников.

— Правда, Питер, чем это ты их?

— Эв… — голос Питера дрогнул. — Мне надо поговорить с тобой, Эв…

— Ерунда! — Эв отшвырнул ленту миограммы. Она зацепилась за переключатель и повисла раскачиваясь. — Какой призрак? Диагност уверяет, что ты здоров, и я с этим сундуком согласен.

— Уверяю тебя…

— Сильное нервное возбуждение, и не более того. Все базисные реакции…

— А туфли?

— Что «туфли»? При чем здесь «туфли»? Ну прожег ты их чем-нибудь…

— Чем?..

— Компотом! — заорал Эв. — Щами! Чего ты добиваешься? Полным-полно шутников, как выразился Олег. И все острят. Будят среди ночи… Тени убиенных, хихикая, запирают у них, видите ли, двери… Сейчас я дам тебе такую дозу успокоительного, такую дозу…

Он потянулся к столу, но так и не взял ампулу. В дверях стоял Антон Ресми. Стоял и смотрел таким взглядом, что Питеру захотелось немедленно исчезнуть.

— Так, — капитан шагнул к Эву. — Как к биологу и медику нашей экспедиции, у меня к вам маленький вопрос: мышь способна превратиться, скажем, в четвертое измерение?

— Антон, — глаза Эва округлились. — Неужто и ты записался в шутники?

— В шутники? Я тебя спрашиваю: где звери?

— Звери?

— Да, звери.

— С Биссеры?

— С Биссеры.

— Там, где им положено быть. А что?

— Ничего. Просто их там нет.

— Как… нет?

— Вот я и хотел бы узнать «как».

— Но этого не может быть.

— Верно.

— Антон, этого не может быть!!! Что за глупый розыгрыш!

Эв посмотрел на Питера, словно приглашая его разделить возмущение, снова взглянул на капитана, — и краска сбежала с его лица.

«Да, — подумал Питер, разглядывая из-за плеча Эва витализационные колпаки, — если кто-нибудь и сошел с ума, то, уж во всяком случае, не я. Это надо же!»

По всему пространству камеры тянулись маленькие и большие прозрачные саркофаги, в которых автоматы поддерживали среду, необходимую для того, чтобы добытые на Биссере экземпляры находились в живом, но усыпленном состоянии. По крайней мере, треть саркофагов была пуста. Не просто, а, так сказать, вызывающе пуста, потому что в них зияли внушительных размеров оплавленные дыры.

На пульте, словно в насмешку, горели зеленые огоньки, что означало исправную работу витализационных автоматов. Запоздало и вроде бы обиженно мигали сигналы систем контроля за жизнедеятельностью, которым уже нечего было контролировать.

— Ну и как прикажете это объяснить?

Ответа не последовало. Эв был так бледен, что его рыжеватые усики казались теперь пламенными.

— Не надо волноваться, — капитан мягко опустил руку ему на плечо. Исчезли, если не ошибаюсь, стеггры, асфеты, троянцы, катуши и эти… как их…

— Миссандры, — прошептал Эв.

— …Миссандры. А псевдогады остались. Может, это что-нибудь объясняет?

Эв покачал головой.

— Витализационный уровень усыпления поддерживается во всех герметичных колпаках на среднестатическом, оптимальном для всей группы уровне, — он говорил монотонно, как зазубренный урок. — Из этого следует возможность, что для отдельного индивида данный уровень окажется мал и существо проснется. Нов данном случае контролирующий автомат немедленно увеличит подачу смеси… Что он и сделал. Ничего не понимаю… Ведь так прожечь колпак можно только искровым разрядом! — воскликнул он.

— Может быть, у кого-нибудь из этих существ… — начал было капитан, но Эв отчаянно замотал головой.

— Я их видел на корабле, — внезапно сказал Питер.

Все разом обернулись к нему. Он коротко доложил о «призраке».

— Очевидно, это был катуш, — проронил задумавшийся Эв.

— Нет, — возразил Питер. — Катуша я знаю. Это был не катуш.

— Неважно, — тихо сказал капитан. — Значит, Эв, никакого объяснения ты дать не можешь?

— Нет.

— Ладно, будем действовать без объяснений. Даю общий сигнал тревоги.

У входа в рубку Эв взял капитана за локоть.

— У меня есть объяснение. Я не хотел говорить при Питере.

— Да? — Эв почувствовал, как под его рукой напряглись мускулы.

— Капитан, звери сами не могли выбраться, это исключено. Их выпустили, Антон.

— Ты понимаешь, что говоришь?!

— Именно поэтому я настаиваю на общей проверке состояния экипажа.

Капитан вытер выступивший на лбу пот.

— Кого ты подозреваешь? — спросил он глухо.

— Если бы я только что не освидетельствовал Питера, я бы сказал Питер. Но это не Питер. Я об этом не хочу даже думать, но ведь кто-то запер Олега? И кто-то облил туфли Питера кислотой.

— И тем не менее, — жестко сказал капитан, — разрешения на поголовное обследование я не дам.

— Но…

— Эв, пожар не тушат под возгласы: «Среди нас поджигатель!»

В это время Питер, стоя на своем посту, с недоумением разглядывал запястье левой руки. Только сейчас ему бросилась в глаза точка, какая бывает после укола, в том месте, где под кожей синеет вена.

«Чепуха какая-то! Но, может, следует сказать?»

Сначала никто не сомневался, что изловить каких-то глупых зверьков ничего не стоит, но вскоре с этим заблуждением пришлось расстаться. Хозяйство звездолета занимало несколько квадратных километров, и при его конструировании никому в голову не могла прийти мысль, что он может стать полем охоты. Раза два, правда, удалось спугнуть существо, которое немедленно взмыло над преследователями, чтобы скрыться в путанице ярусов, лифтовых клетей и переходов. Поскольку единственным летающим экземпляром фауны Биссеры на корабле был миссандр, то это, очевидно, и был миссандр. Но куда делись остальные?

Предложение настроить киберуборщиков на поиск сбежавших было сразу же отвергнуто Эвом — он знал, что обычных роботов нельзя натравить на белковое, следовательно, родственное человеку существо. Биологические же автоматы, с помощью которых он сам охотился на Биссере, были бесполезны в тесных корабельных пространствах.

Чем больше Эв вдумывался, тем меньше все это ему нравилось. Гипотеза о сумасшедшем, который вскрыл витализационные камеры, была скверным, хотя и правдоподобным допущением. Однако в ней имелся крохотный изъян. Предположим, животных кто-то выпустил. А дальше? Ведь воздух Биссеры мало походил на земной! Как же они им дышат? Но дышат, это же факт.

Своими сомнениями он наконец поделился с капитаном.

— Это как же так? — опешил Ресми. — Ты изучал их и даже не знаешь, чем они могут дышать, а чем нет?

— Ты вправе меня упрекать, Антон. Но кто, как не ты, срезал биологическую программу? Знаю, знаю, экстренный вызов Земли, мы требуемся — как всегда, сверхсрочно — в противоположном квадрате Галактики. А мне каково? Что я мог сделать за оставшееся время? Это же типичный аврал! Спешим, вечно спешим, сегодня одна звезда, завтра другая, давай-давай, дел невпроворот, оглянуться некогда, а что в результате? Не думай, пожалуйста, что я снимаю с себя ответственность, но…

— Спешим, это верно. Иначе нас, возможно, не было бы среди звезд. Так как они все-таки приспособились?

— Высокая пластичность метаболизма, очевидно. Она у них действительно высокая.

— Хорошо, выяснишь после поимки. Что за идея у тебя насчет ловушек?

Они обсудили новую тактику. Их то и дело перебивали голоса поисковиков. «Капитан, на неведомых дорожках хозяйства Питера отмечены следы невиданных зверей…» Реплику перебил мрачный голос Питера: «Я давно говорил, что нам не хватает киберуборщиков. Они не успевают с обеспыливанием». — «Ладно, ладно, — отвечали ему с иронией. — Мы закрываем глаза, а вот кто закроет глаза техкомиссии?» — «Не издевайтесь, ребята, никакая это не пыль, просто сигаретный пепел. Механики тайком покуривали». — «И не механики вовсе, а зверюшки Эва. Раз уж они смогли удрать, то почему бы им на радостях не затянуться?»

Капитан с досадой приглушил звук.

Ему было не по себе. Зверюшки его мало беспокоили — куда они денутся! но сумасшедший на борту… Требование держаться по двое было встречено недоуменным пожатием плеч — пусть, хорошо, что никто ни о чем не догадывается. А вот он прозевал, тут никуда не денешься. Капитан за все в ответе, что бы ни случилось, так было, есть и будет, каких бы далей человек ни достиг, и для него, Ресми, это единственно правильная жизнь обо всем заботиться, все предусматривать и при любых обстоятельствах быть сильнее обстоятельств. Он всегда подстерегал слепой случай, теперь случай подстерег его, и не сигнал ли это, что он выдохся? Капитана охватила бессильная ярость. Нет, нет, он еще им всем покажет!

Кому? Зверям? Обстоятельствам? Самому себе?

Ресми подавил вспышку раньше, чем Эв ее заметил.

— Возможно, этот план даст лучшие результаты, — он холодно посмотрел на протянутый чертеж. — Объясни техникам, что надо сделать. Я соберу команду.

— И неплохо бы позавтракать, — заметил Эв. — Я лично после всех передряг готов съесть жареного миссандра.

Выйдя из рубки, он заметил Питера, который явно ждал его появления.

— Вот, — сказал Питер, показывая тыльную сторону запястья. — Будешь смеяться или нет, но только, честное слово, сам себя я не колол…

Эв вгляделся, и ему стало не по себе.

Завтрак начался смешками, но вскоре они прекратились, так мрачен был капитан. «Чего это он? — шепотом спросил Олег. — Подумаешь, звери разбежались…» — «Да, но теперь над ним будет смеяться вся Галактика», ответил сосед. «Смеяться, положим, будут над Эвом». — «Всем нам достанется. Слушай, а девушки сегодня что-то уж слишком надушились». — «А, ты тоже заметил!» — «Мертвый не заметит».

Капитан поднял голову.

— Муса!

— Полон внимания, капитан.

— Что у вас там с вентиляцией? Откуда запах?

— Я так понимаю, что наши милые женщины…

Бурный протест заставил его умолкнуть.

— Это и не духи вовсе!

— Уж мы-то, женщины, в этом кое-что смыслим!

— Отставить! — Стало очень тихо. — Бригада систем воздухообеспечения, немедленно перекрыть…

Капитан не успел закончить, ибо потянуло таким смрадом, что на пол полетели отброшенные стулья, все вскочили, и тут же взвыла сирена.

Эв и Ресми сидели спиной друг к другу, чтобы контролировать все наспех установленные в рубке экраны. Оба остались в масках, хотя смрад исчез так же быстро, как и возник, да и вызван он был весьма пахучим, но, в общем, безвредным букетом сероводорода, метана и бромистого водорода.

Передатчики были установлены на всех магистральных пересечениях, и там же, под потолком, находились примитивные, но достаточно надежные ловушки. Оставалось сидеть и ждать, пока в поле зрения не очутится кто-нибудь из беглецов.

Минуты шли за минутами, и ничего не происходило. Селектор молчал людям теперь было не до шуточек. Сжимая оружие за плотно задраенными дверьми, они охраняли жизненно важные центры корабля и ждали… Никто не мог сказать чего.

— Наконец-то!

Эв мгновенно нажал кнопку.

Возникшее на экране существо замерло, будто почуяв неладное. Поздно оно уже билось в гибких силикетовых сетях.

— Попался! — воскликнул капитан.

— Угу, — отозвался Эв. — Хотел бы я знать кто…

— Как «кто»? Это же асфет.

— Крылатый асфет.

— Крылатый?!

Да, у бившегося в сетях существа были крылья. Как у миссандра. И шесть конечностей. Как у асфета. И трубчатый голый хвост, какого вообще ни у кого не было.

— Эв, — в голосе капитана была мольба. — Ты же биолог, Эв, ты же ловил их. Объясни хоть что-нибудь!

Лицо Эва было мертвенным.

— Эв! — капитан потряс его за плечо.

— Смотри.

Существо затихло. Темным клубком оно лежало на полу, и лишь его трубчатый хвост слабо шевелился. Нет, не шевелился. У капитана отвисла челюсть. Конец хвоста медленно, но неуклонно раздваивался. Хвост превращался в некое подобие ножниц, и лезвия этих странных ножниц явственно заострялись. Вот они захватили пару силикетовых петель… сомкнулись…

«Но это же силикет», — отрешенно подумал капитан.

Хвост выпустил петли — они ему не поддались. Теперь менялся его цвет из коричневого в серо-стальной. Он снова раскрылся — было заметно, что его «лезвия» укоротились, — захватил обвисшую складку сети. Люди содрогнулись, услышав хруст силикета. Еще несколько взмахов гибкого, раздвоенного, лязгающего хвоста — существо стряхнуло с себя обрывки сети, и экран опустел.

— Ну, — Эв повернулся к капитану, — бей меня, я заслужил. Какой же я идиот!

— Ты… ты что-нибудь понял?

— Да все же ясно! — плачущим голосом воскликнул Эв. — Они перекраивают свое тело!

— Это я видел. То есть мы оба это наблюдали. Оно, конечно… Провалиться мне, если я что-то понял!

— Слушай, — быстро заговорил Эв. — Нет никаких асфетов, миссандров и всех прочих. Это все одно и то же. Совсем другой тип эволюции. Где были мои глаза раньше! Это же грандиозно!

— Но выше моего разумения, — сухо сказал капитан. — Надо что-то делать.

— Надо понять, и ты поймешь. Сядь. На Земле волк — всегда волк, куропатка — всегда куропатка, амеба — всегда амеба. Но тела их, в общем, состоят из одинаковых клеток, биохимия у них тоже сходная. Они часть единого целого. Как графин, стакан, зеркало…

— Зеркало? — машинально переспросил капитан.

— Ну да, все это стекло. Земная эволюция расщепила единое биологическое вещество на тысячи, миллионы независимых, непревращаемых друг в друга форм. А здесь эти формы превращаемы. Слон на Биссере может превратится в кита или стадо кроликов, потому что все это одно и то же. Организм, как угодно и во что угодно перестраивающий свое тело. По приказу нервных клеток.

— По приказу?

— Вот-вот. На Земле биологическому веществу ту или иную форму придают внешние условия. Они — медленно, но неуклонно — лепят непохожие виды. Здесь, мы видели, это происходит сразу и целенаправленно. И это все объясняет! Пробудился один-единственный организм. Пробудился и вырастил другого слова не подберу — противогаз. Вырастил, как мы берем нужный инструмент, какое-то орудие для взлома камеры. И освободил остальных.

— Значит, никакого сумасшедшего не было, — капитан вздохнул с облегчением.

— Подожди радоваться. Вывод может быть только один.

— Ты уверен? Может быть, все-таки природа…

— Так быстро и так сознательно? Антон, давай смотреть правде в глаза. Возможно, это разум.

— Разум, — капитан взглянул на свои сжатые кулаки. — Не укладывается в голове. Мы не могли так чудовищно ошибиться.

— Могли, Антон, могли! «Быстрей, быстрей, потом разберемся, бродят одни животные, дело ясное, чего мешкать?» Это я так действовал, Антон. А автоматы опомниться жертвам не дают. Пикирующий прыжок, доза универсального снотворного, готовы голубчики.

— Но на Биссере нет никаких признаков цивилизации!

— Верно, там нет ни городов, ни машин, ни дорог. А зачем они существам, которые могут превращать свое тело в машины, приборы, материалы, как только в них появится нужда?

— Невозможно, Эв. Живое вещество не способно дать развитой цивилизации все, что ей необходимо.

— Да? Будто реактивных двигателей, лекарств, радиолокаторов, энергобатарей не было в природе до того, как их создали мы! А ты представляешь, на что способно живое вещество, которым управляет разум? Эта нелепая, невозможная, абсурдная с нашей точки зрения цивилизация, возможно, более совершенна, чем наша. Я, по крайней мере, не смог бы выбраться из-под колпака, да и ты тоже. Не потому, что я глупее, а потому, что без машин, инструментов, приборов я ничто. А у них все это всегда с собой. Между прочим, они исследовали Питера, пока тот спал. Между прочим, они могли отравить нас, пока мы не принимали их всерьез. Что качаешь головой? Гипотеза «сумасшедший на корабле» кажется теперь заманчивой?

— Готов ее предпочесть тому, что ты сказал. Их действия на корабле, к счастью, не выглядят разумными.

— Наши действия тоже были далеки от мудрости.

— Межпланетная война на звездолете, этого еще не хватало! Сейчас мы проверим, разумны они или нет.

Однако проверка ничего не дала. Напрасными оказались все взлелеянные теорией способы завязывания контактов; их стопроцентная кабинетная надежность испустила дух в безмолвных пространствах корабля. Напряжение сгустилось. Всех мучили одни и те же вопросы. Не понимают или не хотят понять? Что означают все их поступки? Встреча Питера с «призраком», допустим, была случайной. Но так ли случайно кто-то проник к нему, когда он спал? Для чего? Чтобы взять кровь на анализ? Или проверить съедобность человека? А туфли, при чем здесь туфли? И запертая дверь? Одно нелепей другого!

Почему они затаились?

На корабле стояла тишина, какой еще никогда не было. Ни шороха шагов, ни звука голоса, молчание «ничейного пространства», которое вот-вот могло взорваться грохотом боя. Томительно и нервно тянулось время, а с ним уходила надежда на мирный исход.

К вечеру наступил перелом. Экраны, посредством которых капитан и биолог продолжали вести наблюдения, один за другим подернулись рябью. Один за другим они стали меркнуть, как задутые ветром свечи.

Так наступил момент, которого все ждали и все боялись.

Обхватив голову руками, капитан, не мигая, смотрел на потемневшие экраны.

Он знал, какого приказа от него ждут. Приказа двинуться с дезинтеграторами живой материи, чтобы размазать по стенам беглецов, где бы они ни скрывались. Пока не поздно. Пока есть время. А может, его уже нет?

Но так же твердо капитан знал, что ни Земля, ни его собственный экипаж, ни он сам не простят бойни, если в словах Эва окажется хоть доля правды. Потом, когда все будет кончено, когда пугающая неизвестность останется позади, люди опомнятся. Страх забудется, его сменит сожаление и горечь, так как гибель неведомых существ — это еще и конец уверенности людей в том, что они способны понять все, с чем столкнулись. Та уверенность, которая до сих пор оправдывалась и смело вела человека по звездным мирам. И вера в свою гуманность погибнет тоже.

Капитан испытывал отчаяние прижатого к стене человека, отчаяние, которое готово было гневом обрушиться на Эва, на всех теоретиков, которые должны были предвидеть и оказались слепы, которые обязаны были найти выход, а вместо этого завели в тупик. Гнев пробудил решимость отдать наконец приказ, ибо известно, что в опасной ситуации даже плохое решение лучше бездействия. Палец капитана стремительно лег на кнопку селектора.

— Подожди! — вскричал Эв. — Я, кажется, догадался!

— Быстрей, быстрей!

— Надо выпустить остальных животных.

— Что?

— Слушай. Они начали партию, так?

— Ну! — палец все еще лежал на кнопке селектора.

— Чем мы ответили на их действия? Облавой. В ответ они заставили нас зажать нос. Что сделали мы? Расставили ловушки. Что сделали они?

— К чему ты клонишь?

— К тому, что каждый наш шаг был для них прямой и грозной опасностью. Каждый их ответный поступок был скорей демонстрацией угрозы. Наш враг не исчадье ада, таким сделали его наше непонимание и наш испуг.

— Хотел бы я, чтобы это не были домыслы.

— Это не домыслы! Неверны были исходные посылки стратегии контактов, и все равно взаимопонимание возможно. Мы пытались объясниться с ними на уровне умственных абстракций, научных понятий да еще в ситуации, когда с их точки зрения мы — исчадье ада. Нужно обращаться к корню, к самому корню! Он есть, общий для всех существ. Зло для любой формы жизни все то, что мешает, вредит, угрожает ее существованию; добро — все, что ей благоприятствует. Так везде, под всеми солнцами, это очевидно, как дважды два, ибо в противном случае, перепутав знаки плюс и минус, жизнь обрекает себя на гибель. Ни одна цивилизация не может безнаказанно менять критерии «хорошо» и «плохо». Поэтому у нас есть шанс, ненадежный, слабенький, но им надо воспользоваться. Теперь решай.

Капитан задумался.

— Ты сам пойдешь? — в его голосе не было уверенности.

— Да.

— Ты можешь не вернуться.

— Я первый заварил эту кашу.

Мышцы затылка одеревенели от напряжения, но Эв не оборачивался. Он все время ощущал на себе взгляд, даже там, где на много метров вокруг не могло укрыться существо крупнее мыши.

Всю силу своей воли он тратил на то, чтобы идти неторопливо.

Он шел знакомыми переходами, которые казались теперь чужими и бесконечными. Собственно говоря, не шел, а балансировал на хрупком мосту надежд и недоказанных предположений, который мог рухнуть в любую секунду. Что ж, он не первый таким образом проверял прочность своих теорий.

Возле третьего или четвертого перекрестка он вынужден был остановиться, потому что в стене зияло сквозное отверстие. Так вот, значит, как они обходили ловушки! При мысли о том, сколько и каких коммуникаций находится в этих стенах, Эв содрогнулся. На полу лежала груда металлической пыли. Эв поднялся на цыпочки и заглянул внутрь отверстия. То, что он увидел, могло напугать кого угодно. Ни одна коммуникация не была повреждена, но все они были аккуратно обнажены, как сосуды на операционном поле. «Мыто думали, что в любую секунду можем прихлопнуть их, как мух. Но почему, почему они разрешили мне увидеть это?»

«Потому что это ничего не меняет, — сам себе ответил Эв. — Потому что первая же наша попытка заделать отверстия будет парализована — они перережут гомеостатические цепи и двигатель…»

Об этом лучше было не думать.

Он засек еще два отверстия, прежде чем показалась массивная дверь витализационных камер. Он откатил ее и, не медля ни секунды, приступил к оживлению псевдогадов. Пока он манипулировал с аппаратурой, создавал в помещении воздух Биссеры, ему все время казалось, что дверь, которую он оставил открытой, вот-вот задвинется.

И когда он все закончил, когда животные скользнули в темные углы, забились там, ему захотелось прислониться к стене и закрыть глаза.

Но ему надо было еще кое-что сделать. Снять ловушки. Последний дружеский жест… Не воспримут ли они его как капитуляцию?

Эв взглянул на выпущенных. Какая-то тварь сопела за колпаком, остальные сидели тихо, будто их не было вовсе. Шипели насосы, нагнетая инопланетный воздух. Бедные, парализованные страхом низшие существа чужой планеты. А каково было высшим, разумным? Что-то чудовищное обрушилось на них там, где они чувствовали себя в полной безопасности, занимались своими делами и не предвидели никакой беды — разве что в последний миг их поразила падающая с неба тень. Затем ужас, мрак и пробуждение неизвестно где, в чужом, враждебном мире.

«Конечно, их первые действия были нелепы, — подумал Эв, затворяя дверь. — Впрочем, их поступки, возможно, нелепы лишь с нашей точки зрения. Рассудок они, во всяком случае, сохранили. Значит, не все потеряно. Для них… И может быть, для нас».

Он тут же одернул себя. Нет никаких доказательств, что они правильно истолковали его поступок.

Никаких? Но ведь он до сих пор жив! Хватило бы у него самого выдержки в точно такой же ситуации или он бы поддался соблазну покончить с врагом, коль скоро он сам идет в руки?

Цивилизация, диаметрально противоположная нашей. Обращенная внутрь себя цивилизация. Наглухо закрытый для нас мир, ибо мы не понимаем, как можно создавать все, что надо, из собственного тела, а им, видимо, невдомек, как можно жить иначе.

Да, чего-чего, а стандарта вселенная лишена.

Осталось семь неубранных ловушек. Пять. Две. Ни одной.

Эв возвращался обессиленный. Все так же сопровождаемый взглядом невидимых глаз. Ничего не изменилось.

Нет, изменилось. Отверстия, мимо которых он шел, зияли, как прежде. Все, кроме последнего. Оно было заделано так аккуратно, что место, где оно находилось, выдавал лишь свежий блеск металла…

Описывая в пространстве чудовищную дугу, звездолет поворачивал к Биссере.

Люки наконец распахнулись. Капитан вздохнул с облегчением, будто с плеч свалился по меньшей мере Эльбрус.

Но терпение его лопнуло, когда миновало около часа, а из люка никто не показался.

— Чего они медлят? Не могут же они не чуять ветра родины?

Эв пожал плечами.

Но они появились. Они мячиком скатились по аппарели и тут же взмыли в зеленое ласковое небо Биссеры. Оно приняло их, но пробыли они в нем недолго.

— Чистые жеребята, — сказал капитан, глядя в бинокль на прыгающих по холмам братьев по разуму.

— Кажется, я сообразил, почему они задержались, — заметил Эв. Спустимся. Я буду очень разочарован, если моя догадка не оправдается.

— Вот, — он погладил металл, который блестел там, где перед посадкой зияли дыры. — Разум, он все-таки везде разум; без понимания других ему трудно уцелеть, не так ли?

 

Виктор Колупаев

Качели Отшельника

 

1

«Фиалка», грузопассажирская ракета, обычно ждала трансзвездный лайнер за орбитой пятой планеты системы Севана. И на этот раз все было как обычно. Транслайнер «Варшава» материализовался в точно установленном месте, опередив график выхода в трехмерное пространство на одну минуту. Капитан «Варшавы» тотчас же послал в эфир свои координаты. Но «Фиалка» с помощью радаров уже засекла появление лайнера и, набирая скорость, мчалась к нему.

В командирском отсеке «Фиалки» царило оживление. Не так часто корабли Земли появлялись в окрестностях Севана. Теперь будут новые приборы, оборудование, которого всегда не хватает физикам, биологам, археологам и инженерам Отшельника. Будут новые статьи, новая информация. Будут часы, проведенные в обществе людей, совсем недавно ходивших по Земле.

События этих нескольких часов будут неделями рассказываться там, на Отшельнике. Экипаж «Фиалки» с трудом будет отбиваться от приглашения на чашку кофе в каждый коттедж Центральной станции. На каждой из двадцати баз вдруг срочно для проведения непредвиденных работ потребуется кто-нибудь из экипажа корабля. А их всего трое. Командир «Фиалки» — Свен Томсон. Его помощник — специалист по кибернетическим устройствам Николай Трайков. И связист — Генри Вирт.

Глядя на вырастающий на глазах шар «Варшавы», Свен Томсон потряс огромными кулаками и сказал:

— Когда вижу его, хочется убежать на Землю. На Отшельнике это проходит. А здесь с трудом сдерживаю себя, чтобы не написать рапорт.

— «Его зовет и манит Полярная звезда», — тонким дискантом пропел Николай Трайков. — Никуда ты с Отшельника не сбежишь. А Анитта…

— Ни слова дальше, Ник, — загремел Свен.

— Молчу, молчу, молчу. Только не надо подавать рапорт.

— Я забыл на Отшельнике голубую светящуюся рубашку, — испуганно произнес Генри. — Оза снова все перепутала.

— Что ты?! — гробовым голосом сказал Николай. — Это же катастрофа!

— Тебе шутки, а я говорю серьезно. В кают-компании все будут в светящихся рубашках, а я…

— Возьми мою, — предложил Свен.

— Твою? — удивленно переспросил Генри, уставившись на широкоплечую высокую фигуру командира. — Но ведь мне нужна не ночная сорочка.

— Как хочешь, — спокойно сказал Томсон и вдруг крикнул: — Осталось три минуты! Долой этикет, тем более что мы его никогда не соблюдали…

— Привет отшельникам! — прозвучал из динамиков голос командира «Варшавы». — Как дела с цивилизацией? Что-нибудь получается?

— Отлично! — крикнул в ответ Томсон. — Ничего нельзя в ней понять. А все ли готово в кают-компании? Чем удивит нас шеф-повар?

— Экипаж «Фиалки»! — раздался громкий голос. — Приготовиться к всасыванию.

— Готовы, — ответил Томсон.

— Даю отсчет. Десять, девять… ноль.

Громадный борт транслайнера заслонил весь обзорный экран «Фиалки», приблизился вплотную и в следующее мгновение, раздвинув металлокерамические плиты, втянул ракету внутрь. Плиты сомкнулись. «Фиалка» лежала на специальной платформе в грузовом отсеке транслайнера.

Пространство вокруг ракеты осветилось яркими огнями. К платформе бежали люди, казавшиеся муравьями в этом огромном зале. Массивные фигуры киберпогрузчиков пришли в движение.

Томсон нажал клавишу. Сейчас двадцатиметровые створки «Фиалки» разойдутся в стороны, и киберпогрузчики начнут загружать емкое брюхо ракеты.

— Разрешаю выход, — раздалось из динамиков.

Все трое, обгоняя друг друга, кинулись к подъемнику и через минуту уже стояли на платформе, жмурясь от яркого света.

— Ну как у вас дела на Земле?

Отшельники даже не воспользовались трапом. С двухметровой высоты платформы они, не раздумывая, бросились вниз, в дружеские объятия людей, только что прибывших с Земли.

Какое имело значение, что эти люди никогда ранее не видели друг друга!

Вопросы, сложные, простые, нелепые, высказанные с тревогой, с любопытством, с юмором, сыпались со всех сторон:

— У вас сейчас зима?

— Зима.

— Почему зима? У нас лето.

— А-а-а. Понятно. И зима и лето сразу. Здорово!

Смех. Оглушительные похлопывания по спине. Рукопожатия.

— Сколько микронакопителей привезли?

— Узнаешь, когда будешь подписывать ведомость.

— Пятьсот килограммов писем. Полтора миллиона приветов.

Они вышли из грузового отсека «Варшавы», говоря сразу о тысячах различных вещей, понимая друг друга с полуслова.

В огромный подъемник лайнера все сразу не поместились. Поднимались группами. Ярко освещенные туннели уходили куда-то далеко вперед. В них можно было различить фигуры людей и киберов. Люди приветственно поднимали руки, хотя вряд ли они видели, кто находился в подъемнике. Они просто знали, кто сейчас проплывал вверх мимо них. Киберы не обращали ни на кого внимания. У них не было времени размышлять над происходящим, у них было задание.

Бесконечный, казалось, подъем наконец кончился. Вирт, Томсон и Трайков ступили на движущуюся ленту широкой улицы из пружинящего под ногами голубоватого пластика. Через каждые сто метров встречались переходы и ответвления в светящиеся огромные коридоры. Высокие залы были заняты странными конструкциями, состоящими из разноцветных шаров, конусов, параболических перекрытий, висячих мостиков, цилиндров, металлических скелетов. И везде отшельников встречали приветственными взмахами рук.

Это была огромная лаборатория, целый научно-исследовательский институт. «Варшава» не только снабжала исследовательские планеты необходимым оборудованием, продуктами, специалистами, предметами быта и строительными материалами. Около тысячи научных работников занимались исследованием четырехмерного пространства.

«Варшава» обходила за три земных месяца двадцать исследовательских планет. Затем цикл повторялся снова.

В кают-компании уже собралось человек двадцать. Томсон с серьезным видом обсуждал с командиром транслайнера Антоном Вересаевым проблемы выведения новых сортов кактусов в условиях четырехмерного пространства. Николай Трайков, собрав вокруг себя большую половину людей, закатывал глаза и, делая страшные жесты, рассказывал о хищниках Отшельника. Генри Вирт, заикаясь, беседовал с двумя девушками.

Потом Вересаев представил экипажу «Фиалки» Эрли Козалеса, журналиста-физика. Эрли должен был лететь на «Фиалке».

На обед было подано столько разнообразных кушаний, что ими вполне можно было бы в течение недели кормить всех научных сотрудников Отшельника.

После обеда пошли в концертный зал, затем смотрели хронику и еще несколько часов ходили из каюты в каюту, набираясь впечатлений.

И снова они катились мимо бесчисленных переходов, поворотов, туннелей, залов, прощаясь с «Варшавой». Грузовые люки «Фиалки» были уже задраены. Все, что предназначалось Отшельнику, было погружено. Киберпогрузчики медленной неуклюжей походкой удалялись в свои ангары. Последние слова прощания, последние рукопожатия.

Эрли сел в кресло в командирской рубке. Генри Вирт проверил радиосвязь. Николай Трайков — все кибернетические системы корабля. И тогда Томсон сказал в микрофон одно-единственное слово:

— Готовы!

Казалось, неведомая сила вытолкнула «Фиалку» из транслайнера. Двухкилометровый шар медленно уменьшался в размерах.

— Счастливой плазмы!

— Счастливого суперперехода!

«Фиалка» удалилась от «Варшавы» на несколько десятков тысяч километров, и обзорный экран осветила неяркая голубоватая вспышка. Это транслайнер ушел в четырехмерное пространство.

 

2

Для экипажа «Фиалки» семидневный путь на Отшельник должен был пролететь незаметно. Все системы корабля работали отлично, и трое космолетчиков зачитывались книгами, журналами и микрогазетами, расположившись в небольшой библиотеке и отрываясь от чтения только для принятия пищи, сна и проверки функционирования систем корабля.

Эрли летел на Отшельник за материалами для книги об этой странной планете. Чтобы не терять зря времени, он изучал последний отчет экспедиции. Отчет был написан лаконично, в нем излагались только факты. Чувствовалось, что у руководителей экспедиции нет даже гипотезы, объясняющей хоть часть, хоть одну сторону загадки Отшельника.

Отшельник был открыт восемь лет назад. На нем не было смен времен года. Влажный жаркий климат в приэкваториальных зонах постепенно сменялся сухим. Но даже на полюсах днем температура не падала ниже пятнадцати градусов тепла. На Отшельнике были вечное лето и вечная весна. На тысячи километров к югу и северу от экватора тянулась сельва, зловещая и мрачная. Человеческий разум был бессилен перед ней. Животный мир сельвы омерзителен и однообразен. Безмозглые твари, напоминавшие покрытые зловонной слизью мешки, прыгающие, ползающие, занятые только одним — пожиранием себе подобных, но меньших по размерам.

В этот серо-зеленый копошащийся мир человек не мог ступить, предварительно не уничтожив его. Первый космический корабль долго кружил над Отшельником, выбирая место для посадки и запуская разведывательные ракеты. Всюду было одно и то же. И тогда командир принял решение выжечь огнем планетарных дюз корабля пятачок диаметром в километр. Корабль приземлился. Разведчики вышли из него. Через час остатки группы вернулись на корабль, а через два недавно выжженный пятачок ничем не отличался от остальной сельвы, лишь только стрела корабля, направленная в зенит, нарушала мрачное однообразие пейзажа.

Корабль взлетел и направился к Земле. Командир был твердо убежден, что вновь открытая планета непригодна для жизни, разве что после полного уничтожения сельвы. Но быстрота, с которой сельва завоевывала отнятое человеком пространство, ужасала. И все же на Отшельник — кто-то успел назвать эту дикую планету Отшельником — была послана вторая экспедиция. Она проводила исследования с воздуха на винтолетах. О наличии разумной жизни на Отшельнике нечего было и мечтать. Здесь не было не то что млекопитающих, но даже рептилий.

На пятый день пребывания на Отшельнике экспедиция обнаружила посреди сельвы пятно коричневого цвета. Винтолет с тремя людьми опустился ниже и обнаружил несколько полусферических зданий с переходами между ними и белыми цилиндрами двадцатиметровой высоты. Это открытие было столь неожиданным, что вызвало бурю восторга у членов экспедиции. Но войти в эти здания люди не могли. Они даже не могли приблизиться к ним, потому что группу построек прикрывала полусфера силового поля, сдерживавшего напор сельвы. За кусочком неизвестной цивилизации было установлено круглосуточное наблюдение. Но там все было мертво.

Через день на экваторе была открыта Центральная, так ее сразу назвали. Она занимала площадь радиусом в десять километров. Огромное здание, стоявшее в середине, тоже было пусто.

Вскоре обнаружили еще девятнадцать небольших пятачков, отвоеванных кем-то у сельвы, застроенных странными зданиями и тщательно охраняемых невидимыми сторожами — силовыми полями. Двадцать пятачков, оставленных неведомой цивилизацией, были названы просто базами. Они растянулись кольцом по периметру Отшельника через каждые две тысячи километров. Их было всего двадцать и еще Центральная. И больше никаких признаков цивилизации. Ни городов, ни дорог, ни ракетодромов. Планета была пуста.

Третьей экспедиции удалось раскрыть секрет выключателя силовых полей, и после этого началось систематическое исследование планеты и работа по разгадке ее тайны.

Грузовые лайнеры в течение четырех месяцев перебрасывали на Отшельник оборудование, винтолеты, вездеходы, приборы, целые научные лаборатории, здания, пищу, мебель, людей. Экспедиция была прекрасно оснащена. В ней насчитывалось двести четырнадцать человек: археологов, зоологов, ботаников, физиков, техников, инженеров. Неизвестно, что произошло на Отшельнике, поэтому разгадка могла быть найдена представителями любой науки. Ну а если говорить правильнее, то усилиями всех наук, всей экспедиции.

Экспедицию возглавлял Конрад Стаковский, у которого Эрли учился. Когда Эрли увлекся журналистикой, Стаковский был раздосадован: уходил любимый ученик. Но Эрли не бросил физику совсем и стал журналистом, пишущим по вопросам науки. И сейчас он летел на Отшельник по приглашению старого учителя. Конрад не объяснил причину своего выбора, и Эрли терялся в догадках. Получить приглашение работать на Отшельнике было бы лестным для любого журналиста, Эрли это знал и был польщен. Но было еще одно обстоятельство… На Отшельнике в группе археологов работала его бывшая жена — Лэй. Уж не пришло ли в голову Стаковскому примирить двух людей, которых он хорошо знал. И об этом думал Эрли, но гнал от себя такие мысли.

Мечтая о встречах с Лэй, Эрли сам делал их невозможными. Но теперь они должны встретиться. Двести пятнадцать человек на одной планете — не очень густо. Не встретиться просто невозможно.

Эрли оборвал поток мыслей, бросил на стол копию отчета о работе на Отшельнике. Какая уж тут работа, экспедиция тыкалась в проблемы и загадки, как слепой котенок в глухую стену. Зоологи и ботаники делали некоторые успехи, но что за цивилизация была здесь? Куда она исчезла? Что означают эти циклопические постройки на Центральной? Для чего нужны были базы, расположенные на равных расстояниях друг от друга?

Эрли вышел из библиотеки и пошел по ярко освещенному коридору, намереваясь заглянуть в отсек управления и побеседовать с командиром «Фиалки». Николай Трайков лежал в кресле в библиотеке и на все вопросы Эрли только строил кислые гримасы и иногда односложно отвечал: «Позже. Да узнаешь ты все. Успеешь».

А Свен говорил:

— Полнейшая неразбериха. Топчемся на одном месте. «Фиалка» патрулирует пространство около Отшельника. Словно ждем, что к нам кто-то явится в гости.

— Не в гости, а домой, — поправлял его Генри. — Это мы гости, да еще незваные. — И тут же круто менял тему разговора: — Скажи, Эрли, какие новые имена придумали на Земле? У меня будет дочка, обязательно дочка. Оза хочет назвать ее Сеоной. А я не знаю, не решил еще.

А через некоторое время, как только Эрли начинал что-нибудь спрашивать, повторялся тот же разговор. Генри не мог ни о чем говорить, кроме Озы и дочери.

Прошло уже два дня как «Фиалка» рассталась с «Варшавой». Это означало, что при хорошем стечении обстоятельств они могут связаться по радио с Центральной.

 

3

Эрли сделал несколько шагов по коридору и увидел идущего ему навстречу Генри. Тот был явно расстроен и, поравнявшись с Эрли, недовольно бросил:

— Лентяи.

— Что-нибудь случилось? — спросил Эрли, не понимая, о чем идет речь.

— Не хотят раньше графика связаться с нами по радио. Не поверю, что Оза ничего не хочет сказать мне. Лентяи, и точка. Когда патрулируешь пространство, это бывает. Но ведь мы идем после встречи с «Варшавой»! Они же там сейчас минуты считают.

— Когда должна быть связь?

— Через два часа. Какая им разница? Меня трясет от злости. Видишь? — Эрли кивнул, хотя вид у радиста был вполне нормальный. — Два часа буду лежать и не подойду к передатчику. Не подойду, и все!

Это было сказано с такой убедительностью, что Эрли невольно подумал: Генри не выдержит и пяти минут. Вирт кинулся в библиотеку, а Эрли пошел мимо кают в командирскую рубку. Свен был занят какими-то вычислениями. Продолжая нажимать на клавиши математической машины, он молча кивнул Эрли, как бы приглашая его сесть в кресло. Тот сел и уставился в обзорный экран, но, сколько он ни смотрел, найти Отшельник на фоне ярких звезд не смог.

Эрли, по-видимому, задремал, так как вдруг услышал шум голосов.

Генри сидел за передатчиком, повернув голову к командиру. На лице его было страдальческое выражение. Он сказал:

— Связи нет.

— Что там у тебя произошло? — спросил Свен и, оставив свою машину, подошел к радисту.

Эрли подумал, что все это время он надеялся, не признаваясь себе, что Лэй, может быть, захочет с ним поговорить. Он вышел из рубки, боясь, что его чувства слишком заметны для посторонних.

Через два часа двери библиотеки открылись, и на пороге появились командир «Фиалки» и радист. Генри был бледен, Свен неестественно спокоен. Он сказал:

— Отшельник не отвечает. Там что-то произошло.

Трайков оторвался от чтения и сказал:

— Что там могло произойти? Прохождение радиоволн…

— С прохождением все нормально. Маяк космодрома прослушивается нормально. Но маяк — автомат.

У Эрли захлестнуло сердце.

— Что будем делать? — спросил Николай.

— Через десять минут все должны быть готовы. Будем идти с тройными перегрузками или даже… — тут Свен с сомнением посмотрел на Эрли: выдержит ли? — Будем идти на пределе, даже если кто-нибудь потеряет сознание.

Трайков включил своих кибернетических помощников, и через несколько минут все в корабле было приведено в аварийный режим.

Все четверо легли в амортизирующие кресла в командирской рубке. У троих были свои особые обязанности, которые нужно выполнять в условиях перегрузок. И только у Эрли не было никаких обязанностей.

Свен включил аварийные двигатели. «Фиалка» рванулась вперед, людей вдавило в кресла. Еще несколько минут они пытались разговаривать, обсуждая, что могло произойти с людьми на Отшельнике. Испортился передатчик? Но за это время его сто раз могли отремонтировать. Прорвалась сельва? Это было маловероятным, но возможным. Других объяснений просто не приходило в голову.

— Это могла быть только сельва, — сказал Свен.

— С баз оказали бы им помощь, — не то возразил, не то поддержал его Генри.

— Они могли эвакуироваться с Центральной на какую-нибудь базу, — предположил Эрли.

— Нет, — едва разжимая рот, сказал Николай. — Сельва — это ерунда. Что-то другое…

Непомерная тяжесть налила тела. Стоило больших усилий, чтобы пошевелить пальцем или удержать подбородок. Челюсть все время отвисала. Под глазами появились мешки. Особенно плохо приходилось Эрли.

Последней его мыслью было: «Что за люди эти космолетчики?!» Он потерял сознание.

Эрли очнулся через восемь часов, когда на короткое время наступило блаженное состояние невесомости. С кресла встал только Николай Трайков, чтобы влить в рот обессилевшему журналисту несколько глотков горячего бульона.

— Что со мной? — прошептал Эрли.

— Ты был без сознания. Но так лучше. Так ты сумеешь перенести это. Все будет хорошо.

Остальным было не до еды и воды. А затем началось торможение. Еще восемь часов с тройными перегрузками.

На протяжении всего полета связь с Отшельником установить так и не удалось.

Когда перегрузки кончились, Отшельник в обзорном экране был похож на огромный арбуз, занимающий четверть экрана.

Центральная располагалась на самом экваторе. «Фиалка» приближалась к ней со стороны северного полушария, затянутого полупрозрачной дымкой. Эта дымка, казалось, состояла из искусственных радужных колец, параллельных широтам Отшельника. До поверхности оставалось около двух тысяч километров, до базы — около четырех тысяч.

И вдруг началось что-то странное. Первым это заметил Свен, чувствовавший малейшее движение своего корабля. Нос «Фиалки» начал медленно подниматься вверх. И сразу же начались перегрузки, корабль резко тормозил. Он не подчинялся воле человека. «Фиалка» словно вдавливалась в мягкую, пористую резину, словно сжимала гигантскую пружину.

Все произошло так быстро, так внезапно, что никто из людей не успел ничего сделать. Никто, даже Свен, не успел вмешаться. На высоте около полутора тысяч километров корабль повис, ничем не поддерживаемый, потому что двигатели были выключены. Повис на мгновение, а затем начал падать, но не вертикально вниз, а куда-то вбок, градусов под сорок пять к поверхности Отшельника. Это было беспорядочное кувыркание, словно «Фиалка» катилась с горы.

Свен все-таки выбрал момент и включил двигатели ракеты. «Фиалка» свечой рванулась вверх и, пройдя километров сто, стала замедлять движение.

С людьми ничего страшного не произошло, даже Эрли не потерял сознания.

— С чем нам удалось так мило столкнуться? — зарычал Свен.

— Мы ни с чем не столкнулись, — уверенно заявил Николай. — На такой высоте над Отшельником не может быть ничего.

— Метеор? — неопределенно вставил Генри.

— Нет. В системе Севана почти нет метеорных потоков.

— Почти — это значит все-таки есть.

— У «Фиалки» нет внешних повреждений, — сказал Николай. — Я проверил. Киберискатели повреждений нигде не обнаружили.

— Надо садиться, — сказал все время молчавший Эрли. — С «Фиалкой» разберемся позже.

— Черт возьми! — вырвалось у Генри, и он отвернулся. — Я не могу поверить, что с ними что-то случилось.

Свен повел корабль на юг к экватору и, только когда он повис над Центральной на высоте полутора тысяч километров, медленно, очень медленно начал опускать корабль. По его приказу никто не выключал круговых амортизаторов.

Связи с Центральной по-прежнему не было. Генри Вирт обшарил весь диапазон частот, применявшихся для местной связи на Отшельнике, но эфир молчал.

Корабль опускался. Двухсотметровая сигара медленно вибрировала. До поверхности оставалось пятьсот километров, триста, сто… Пятно Центральной было уже видно невооруженным глазом. Пятьдесят… Двадцать… Десять… Три… Стали видны отдельные детали построек Центральной. Километр… Двести метров… На такой высоте хорошо было бы видно людей… Чуть заметно вздрогнул корпус корабля. Из «Фиалки» выдвинулись амортизаторы, и корабль лег горизонтально.

Космодром был пуст, «Фиалку» никто не встречал.

 

4

— Сели, — глухо сказал Свен. — Что дальше?

Ему никто не ответил. Эрли прикоснулся к одной из чуть выступающих из подлокотника цветных кнопок. Круговые амортизаторы разошлись в стороны, и кресло мягко опустилось. Эрли встал. В голове у него что-то шумело, сдавливая болью виски. Тошнота подступала к горлу. Неуклюже, на несгибающихся, ватных ногах, не оглядываясь на Свена, пошел он к двери отсека управления, за ним — Генри Вирт.

— Николай! — крикнул Свен. — Всем надеть скафандры и взять бластеры…

— Бластеры! — чертыхнулся Трайков. — Здесь же все пусто. Зачем нам бластеры?

— Этого я не знаю. Кто-нибудь знает, что здесь произошло? — ответил Свен. — Все равно. Подъемник я заблокировал. Возьмем сначала пробы воздуха. — Через минуту он сообщил: — Состав воздуха обычный. Выйдем все вместе. Ничего не предпринимать и не делать глупостей. Словом, мы не знаем, что здесь произошло, и поэтому должны быть осторожны.

Генри Вирт и Николай Трайков первыми выскочили из командирской рубки. Эрли понимал, что ему не следует проявлять инициативы. Они хоть знают, что здесь было раньше, а он и этого не представляет.

Размытые пятна светильников проносились мимо. Пол под ногами глухо пружинил. Свен заскочил в камеру, где хранилось оружие. Но им так давно никто не пользовался, что, порывшись несколько секунд, Свен выскочил обратно в коридор, так ничего и не взяв с собой.

Первым спрыгнул на плиты космодрома Генри и бегом кинулся вперед. В километре от «Фиалки» виднелся купол Центральной станции с вычурными пристройками, пандусами, переходами, вышками и ажурными башнями. Все это переливалось разноцветными красками, отражая радужные блики во все стороны и отчетливо выделяясь на фоне голубого неба. От купола Центральной на север и на юг протянулись огромные цилиндры накопителей энергии. Еще дальше угадывались силуэты складов, ангаров, подсобных помещений и коттеджей. Ярко-зеленые пятна парков были раскиданы направо и налево, а дальше — черная издали полоса сельвы Отшельника, растянувшаяся по всему горизонту.

«Внешне здесь ничего не изменилось», — подумал Свен, догоняя Эрли. Генри и Николай уже значительно обогнали их.

— Нужна рабочая гипотеза, — сказал Эрли, тяжело дыша.

— Знаю… У Генри совсем сдали нервы.

— Может быть, возвратились те, кто строил Центральную?

— Именно сейчас? Ни столетием позже, ни столетием раньше? Впрочем, возможно и это. Только что тогда делать?

Обычно к «Фиалке» подходили вездеходы, до отказа набитые хохочущими и орущими физиками, технарями, ботаниками, математиками и биологами. Возвращение грузового корабля всегда было праздником для всех.

А тут мертвая тишина. Никаких признаков присутствия людей.

Пара вездеходов и сейчас стояла около Центральной, а третий с раскрытыми люками находился на полпути от корабля до станции. Генри пробежал мимо него. Николай задержался, вскарабкался на башню и прыгнул внутрь вездехода. Включил освещение. Засветилась доска управления. Трайков мельком, очень быстро, осмотрел приборы и ручки управления. Все было в порядке. Запасы энергии максимальные. Заглянул в жилой отсек, там никого не было.

— Интересно, зачем им понадобились вездеходы? — крикнул Свен, заглядывая в люк.

— Они собирались куда-то ехать?

— Непонятно, куда они могли ехать на них. Скорость маленькая. До базы на них не доберешься… Для этого есть винтолеты.

Эрли тоже вскарабкался на башню вездехода. Николай нажал стартер, мотор взревел, и машина рванулась вперед.

— Давай руку! — крикнул Эрли, когда они нагнали Генри.

Входная дверь Центральной оказалась открытой настежь. Генри одним движением взлетел на гранитные ступени.

— Сельва тут ни при чем! — крикнул Свен. — Сельва не прорвалась. — Генри кивнул, как бы говоря: «Понимаю, вижу». — Ты куда?

— К биологам.

— Подожди Ника и Эрли.

— Я посмотрю, что в секторе Озы! — крикнул Генри, останавливаясь в дверях.

— Возьми с собой Ника!

— Хорошо!

Вирт и Трайков скрылись в коридоре, ведущем во внешнее кольцо Центральной станции. Громкий стук ботинок затих за поворотом. Свен жестом пригласил Эрли следовать за собой. Они поднялись на эскалаторе на самый верх Центральной, туда, где находился штаб экспедиции, научная резиденция Конрада Стаковского и его помощников — Эзры и Юмма. Дверь помещения оказалась запертой. Свен и Эрли несколько раз попытались открыть ее, но дверь не поддавалась.

— Людей нет. Сельва не прорвалась. Никаких следов катастрофы, — сказал Эрли. — Почему могли уйти люди?

— Люди могли улететь на базы, как часто бывает. Но здесь все равно кто-нибудь должен остаться. Человек пять. А к прилету «Фиалки» они все собираются здесь. На базах защита от сельвы значительно слабее. Но все двадцать сразу?.. Что бы ни было, а проникнуть в штаб нам надо обязательно. Там кто-то дежурит постоянно. Там должен быть дневник экспедиции. Мы хоть что-нибудь узнаем.

Они немного помолчали, потом Свен сказал:

— Я сбегаю за чем-нибудь тяжелым. — Он помчался вниз, перепрыгивая через три ступеньки.

Эрли медленно пошел по кольцевому коридору. С одной стороны возвышалась стена помещения штаба, или, как его еще назвали, главного пульта экспедиции. Другая сторона — купол Центральной станции — была прозрачная. Прозрачным был и потолок коридора. Коридор был небольшим, метров пятьдесят в диаметре. Эрли несколько раз обошел его, собираясь с мыслями. Свен задерживался слишком долго. Это насторожило Эрли. Что еще могло случиться? Наконец он не вытерпел и бегом пустился по эскалатору вниз.

— Свен! Свен!

Никто не ответил. Эрли пробежал по коридору третьего кольца несколько десятков метров и снова крикнул. И снова ему никто не ответил. Эрли бросился к подземному переходу во второе кольцо, где были хозяйственные помещения. Он понимал, что может заблудиться в этом лабиринте коридоров, переходов и эскалаторов, но и стоять на месте он тоже не мог. Налево тянулась цепочка светильников, направо была темнота. Эрли машинально бросился на свет и тут же сообразил, что светильники включил Свен. Значит, он шел здесь.

Светящаяся линия вдруг свернула в сторону, противоположную подсобным помещениям, и через десяток метров оборвалась у эскалатора № 5 третьего кольца. Эрли поднялся наверх и очутился метрах в двухстах от того места, где он начал свое путешествие.

— Свен! — закричал Эрли.

— Здесь я, — ответил голос совсем рядом, и за ближайшим поворотом Эрли увидел Свена, прижавшего ухо к двери.

— Что случилось?

— Там кто-то плачет.

— Что-о-о? — радостно и удивленно сказал Эрли.

— Тише, тише, — зашептал Свен. — Слушай.

Эрли на цыпочках подошел поближе. За матовой перегородкой комнаты действительно кто-то плакал. Эрли потихоньку надавил на ручку двери. И эта дверь была заперта.

— Я услышал еще внизу и поднялся, — сказал Свен. — Кто-то плачет и не открывает дверь. Придется выломать. Что нам еще остается делать?

— Подожди! — Эрли постучал в дверь кулаком.

Плач внезапно прекратился.

— Откройте!

— Не-э-э-эт! Не-э-эт! — голос был хриплый, срывающийся, жалкий.

— Ломай! — крикнул Эрли. Свен надавил на дверь плечом.

Дверь поддалась не сразу.

— Не надо! Не надо! — Это уже был голос затравленного, перепуганного насмерть человека.

Дверь с грохотом упала на пол. Свен и Эрли влетели в комнату.

— Эрли, это же Эва! — крикнул Свен.

— Эва?!

— Нет. Я не знаю вас. Я не знаю вас, — чуть слышно шептали губы девушки. Она медленно пятилась среди столов. Зацепила рукой какой-то прибор, и он с грохотом упал на пол. Девушка прилипла к стене, словно стараясь втиснуть в нее свое тело.

— Эва, это я — Свен. Командир «Фиалки». Что с тобой? — Свен медленно подходил к девушке, вытянув вперед руки.

— Нет. Это невозможно.

— Успокойся, Эва. Успокойся.

— Нет… нет…

Свен дотронулся до плеча девушки. Она смотрела на него испуганными глазами затравленного зверька. Свен тряхнул ее.

— Что произошло?

— Свен. Ну, конечно, Свен, — вдруг сказала она тихо. — Это ты… как здесь страшно.

— Эва!

— Молчи, Свен… — Она прижалась к его широкой груди лицом.

— Где Стаковский? Где все остальные? — пытаясь оторвать ее от себя, спрашивал Свен.

Тело девушки вдруг обмякло, и Свен едва удержал ее.

— Эрли, она потеряла сознание. Нужно унести ее. Ты знаешь, где ее коттедж?

Эрли пожал плечами, потом нагнулся к девушке:

— Она спит.

— Первая линия, номер семь. Тебе помочь?

— Я найду. — Эрли осторожно взял девушку на руки и вышел из комнаты.

Свен сел за ближайший стол и набрал на диске внутренней связи код вызова Генри Вирта. Вирт не ответил. Тогда Свен вызвал Трайкова.

— Я слушаю, — сразу же ответил тот.

— Почему не отвечает Вирт?

— Он сидит в лаборатории Озы. Не тревожь его несколько минут. Он надеется что-нибудь найти. Записку от Озы или еще что…

— Хорошо. Не буду. Ник, мы встретили здесь Эву!

— Как… Эву… Разве здесь кто-нибудь есть?

— Пока только одна она.

— Эва! — радостно произнес Трайков. — Она что-нибудь сказала?

— Нет. Она без сознания. Приходите немедленно в ее коттедж. Знаете, где он?

— Конечно, знаю.

— Приходите скорее.

— Идем.

 

5

Эрли бережно вынес девушку на крыльцо Центральной. Севан стоял почти в зените, и только сейчас Эрли заметил, как здесь было жарко. Аллеи коттеджей находились метрах в трехстах от главного подъезда, и, чтобы сократить расстояние, Эрли пошел прямо по траве. Знакомая, земная трава мягко шелестела под ногами, ветви деревьев цеплялись за лицо и одежду. Их прикосновение было удивительно нежным и приятным. Эрли поймал себя на том, что он не думает о происшедшей здесь катастрофе, что он забыл о Лэй, забыл обо всем, кроме одного — неловким движением не потревожить бы сон девушки.

Эрли очнулся, и ему сразу же стало плохо. Время! Сколько времени прошло с тех пор, как они сели на Отшельник? Минут тридцать. А еще ничего не известно. Что с Лэй? Что произошло со всеми? Вся надежда на Эву и на то, что должно быть в главном штабе экспедиции. Должны быть какие-то записи… Должны быть!

Он пристально посмотрел в лицо Эве. Что она перенесла здесь? Эрли сразу же нашел коттедж, пинком распахнул дверь. Прошел одну комнату, другую. Где спальня? Черт бы побрал архитекторов! Здесь и заблудиться недолго. Наконец он увидел широкий низкий диван и положил на него девушку. Она спала. Сердце билось равномерно, дыхание было глубокое и спокойное. Эрли выглянул в окно.

Николай Трайков, спрыгнув с крыльца Центральной, бежал к коттеджу. Свен и Генри шли медленно. Они несколько раз останавливались. Видно было, что Томсон что-то говорит Вирту. Тот только отрицательно качал головой.

— Что с ней? — спросил Николай.

— Спит, — односложно ответил Эрли.

— Неужели она ничего не сказала?

— Сказала: «Как здесь страшно».

— Что это могло означать?

— Или то, что случилось со всеми, или то, что пережила она, или то и другое вместе. Нужно ввести ей стимулятор НД. У нас нет времени. Надо, чтобы она очнулась… Уснет позже.

— Хорошо, — ответил Николай и вышел в ванную комнату, где обычно хранились всякие лекарства.

В комнату вошли Свен и Генри.

— Генри просит дать ему винтолет, — с порога сказал Свен.

— Я только долечу до Озы и вернусь обратно. Это же всего четыре часа, — торопливо заговорил Генри. — Все равно на базы придется лететь. А Оза на самой ближней. Дайте мне винтолет.

— Но ведь ты даже не умеешь водить его, — сказал Свен и отвернулся. Трудно было вынести молящий взгляд Генри.

— Это не так уж и сложно.

— Нет, Генри, нет. Нас только пятеро. И прошло уже тридцать пять минут, как мы здесь, а мы еще ничего не знаем! Ничего! Понимаешь? — И он тихо добавил: — Потерпи немного. Сейчас проснется Эва.

Генри подскочил к Свену и схватил его за «молнию» куртки.

— По какому праву ты здесь командуешь?! Здесь не «Фиалка». Ты кто? Стаковский? Здесь по два винтолета на каждого! Можете заниматься чем хотите, а я полечу к Озе. Потому что мне обязательно нужно знать, что с ней случилось. Мне нужно это знать сейчас, понимаешь? Я не буду ждать, пока вы тут разберетесь!

— Ну что ж, — тихо сказал Свен. — Пусть решают все.

Вошел Николай, держа в вытянутой руке шприц. Он протер Эве руку выше локтя ваткой, смоченной в спирте, и сделал укол. Генри вдруг молча сел в кресло, закрыл глаза, откинулся на спинку и стал медленно раскачиваться вместе с креслом, вцепившись руками в подлокотники.

Эва открыла глаза, недоверчиво осмотрела комнату и едва слышно прошептала:

— Мальчики…

— Успокойся, Эва, — Свен подошел к ней, помог приподняться, сделал жест в сторону Эрли. — Эрли Козалес, журналист-физик. Прилетел с нами…

Девушка села, поджав под себя ноги и опершись на правую руку.

— Значит, я не сошла с ума?..

— Что здесь произошло? — твердо спросил Свен.

— Если бы я знала это…

— Эва, что здесь произошло? — повторил Свен.

— Я не знаю, что здесь произошло… Но я расскажу все, что знаю. Через четыре дня после того, как вы стартовали с Отшельника, Стаковский объявил, чтобы все готовились к вылетам на базы. Это периодически бывало и раньше. Никто не удивился. Начались сборы. Десятого на Центральной остались только Эзра, Юмм и я. Остальные на винтолетах вылетели на базы.

— Все, кроме вас троих?

— Да.

— И Оза вылетела на свою базу? — бесстрастно спросил Генри.

— Да. Ее уговаривали остаться, но она настояла, чтобы ее тоже послали.

— Когда они должны были вернуться?

— Двенадцатого. Кроме тех, кто жил на базах постоянно.

— Что предполагал сделать Стаковский? — спросил Свен.

— Не знаю. Я слышала, как Эзра говорил Юмму, что Стаковский хочет показать, что такое качели.

— Качели? — переспросил Свен.

— Что за качели? — спросил Эрли.

— Не знаю, — Эва пожала плечами. — Эзра и Юмм сидели в помещении главного пульта управления, в штабе. Оттуда ведь связь со всеми базами. Там и математическая машина. Они послали меня за кофе. За обыкновенным кофе. Я спустилась вниз. Кофе стоял в термосах в баре. Я взяла один и поднялась наверх. Все это заняло у меня не более двух минут, так мне показалось. Я зашла в помещение главного пульта. Эзры и Юмма там не было… Их не было. Там, где они сидели, я увидела два скелета и лохмотья истлевшей одежды… — Эва закрыла лицо руками и покачала головой. — Это что-то страшное.

Свен присел на краешек дивана и осторожно отвел руки девушки от заплаканного лица.

— Что было дальше?

— Я испугалась. Я не могла объяснить себе, что здесь произошло. И это было самое плохое. Я вызвала все базы сразу. Никто не ответил. Вся радиоаппаратура была выведена из строя. Я выбежала из купола, захлопнула дверь. Может быть, связь возможна из сектора внешней связи, думала я с надеждой. Она ведь дублирует связь пульта. Никто не отвечал и там. И тут я представила, что осталась одна на целой планете, не зная, что произошло со всеми, что произойдет со мной сейчас, в следующее мгновение, через минуту.

Я осталась одна. Это было ужасно. Я заставила себя зайти в помещение главного пульта. Нужно было привести в порядок материалы. Должны же вы были прилететь на Отшельник. Я обязана была облегчить вам задачу. Хоть чем-то помочь. Но память вычислительной машины очищена от информации. Словно ее кто-то стер. Ленты регистрирующих приборов исчезли. Там все заржавело, потрескалось, разрушилось. Не осталось ни одного документа, по которому можно было бы судить, что делалось на базах в эти два часа до катастрофы. Там вы не найдете ничего.

Эва замолчала.

— Продолжай, Эва. Нас теперь пятеро, — сказал Свен.

— И тогда у меня начались галлюцинации. Я думала, что схожу с ума. И от этого стало еще хуже, еще страшнее. Иногда я видела Эзру и Юмма. Они ходят по Центральной. Они всегда спорят. Но ведь их нет. Не должно быть. Ведь они же умерли. И все равно они ходят. Это сумасшествие? Человек не может столько вынести. Какое сегодня число?

— Двадцать третье.

— Значит, сумасшествие длилось двенадцать дней. Я похожа на сумасшедшую?

— Ты здорова, Эва, — сказал Николай. — Но ты очень устала.

— Я боюсь.

— Теперь ничего не бойся, Эва, — Свен положил руку на ее плечо. — Ты не упустила ничего существенного?

— Нет… Я устала. Я устала от всего этого.

— Эва, ты сейчас уснешь. Тебе надо отдохнуть.

— Вы меня не оставите одну? Правда ведь?

— Эва, ты будешь здесь одна. Мы не можем терять время. Ты должна понять нас.

— Хорошо, я усну. Но не более двух часов. Этого будет вполне достаточно.

— Спи, Эва.

Четверо вышли из комнаты. Девушка проводила их взглядом, полным надежды. Теперь их пятеро.

 

6

Эрли вышел на крыльцо деревянного коттеджа и огляделся. Вокруг было так красиво! Разбросанные в беспорядке домики посреди могучего тенистого парка. Белая громадина Центральной, словно плывущая на фоне бездонного голубого неба. Мягкая зеленая трава и дикие цветы, совсем как на Земле. Странные, кружащие голову запахи, на которые он раньше не обратил внимания, потому что все здесь было необычно. Все ново. Все незнакомо.

Он оглянулся, отогнал от себя красоту, и тогда остались только Отшельник и его ужасная сельва. Двести десять человек, имевших самые совершенные средства передвижения, связи и защиты, не вернулись на Центральную базу.

И снова, как и тогда, когда он нес Эву, ему стало плохо. Если бы у него было время разобраться в этом чувстве, он бы понял, что это страх. Страх, что он больше никогда не увидит Лэй. Самый сильный страх, когда человек даже не сознает, что он боится.

— Что будем делать дальше? — спросил Свен Томсон. — Ведь так нельзя, — и он показал рукой на других. — Надо что-то делать.

Генри Вирт лежал на траве лицом вниз и, кажется, плакал. Николай Трайков нервно покусывал губы.

— Прошел уже почти час, — сказал Эрли. — А мы по-прежнему ничего не знаем. Надо выработать план действий. Ведь не могли же они все сразу…

— Почему вы не пустили меня к Озе?! — крикнул Генри. — Почему?! — И он застучал кулаком по траве. Свен подскочил к нему, рывком поднял с земли и сильно встряхнул.

— Генри! Приди в себя! Не распускайся!

— Прости, Генри, — сказал Эрли. — Ты полетишь к Озе. Наверное, мы сейчас так и решим. Сейчас мы пойдем в Центральную и там все решим…

Слова Эрли заставили Вирта успокоиться, и они все четверо почти бегом двинулись к Центральной.

— О каких качелях все-таки говорил Стаковский? — спросил Эрли Свена. — Символ чего эти качели?

— Ничего не приходит в голову, — ответил Свен. — Качели — это значит что-то качается.

— Раньше никогда об этом не было разговоров?

— Ничего подобного мне не приходилось слышать.

Они остановились в главном пульте связи.

— Как можно изобразить качели? — вдруг спросил Николай.

Остальные удивленно и непонимающе посмотрели на него.

— Ну как наиболее просто схематично можно изобразить качели?

Эрли нарисовал на бумаге прямую линию через весь лист, а посредине под небольшим углом пересек ее коротким отрезком прямой.

— Примерно так нарисовал бы и я, — сказал Свен. — Но к чему вопрос? Ты где-нибудь видел такое?

— Это не мудрено увидеть везде, — сказал Эрли.

— Видел. Совсем недавно видел, и не один раз. Может быть, неделю назад, может быть, больше. Только где и почему?.. Не могу вспомнить. Но я постараюсь.

— Сразу не можешь? — спросил Свен.

— Нет.

— Постарайся вспомнить. Неизвестно, что сейчас нам может помочь, — сказал Свен. — Может быть, именно это. А пока давайте выработаем план действий. Мы не можем все время находиться вместе. Поэтому нам будет нужна связь друг с другом. Нам нужен какой-то центр, куда бы стекалась вся информация, которую мы будем собирать. Один из нас должен постоянно находиться здесь, в Центральной. Лучше всего у главного пульта связи. Это будет удобно еще и в том случае, если кто-нибудь из них вдруг заговорит… Кто останется? Генри, конечно, не захочет этого…

— Нет.

— Тогда кто? Я вынужден лететь с Генри, хотя мог бы и один.

— Нет, — повторил Генри.

— Эрли мало что знает здесь…

— Эва, — сказал Николай. — Пока она спит, здесь буду находиться я. А когда она проснется… Мне, наверное, найдется работа более подходящая…

— Хорошо, — Свен встал и начал расхаживать по комнате. — Каждый должен взять радиостанцию внутренней и внешней связи и никогда не расставаться с ней. Каждый обязан иметь всегда с собой хотя бы легкий бластер, потому что мы не знаем, что здесь произошло. Генри и я вылетим на винтолете к базе Озы. Нам на это хватит четырех часов.

— Маяк там не работает, — сказал Генри. — Я прослушивал эфир.

— Раньше бы хватило четырех часов. А без маяка… Я не знаю, смогу ли быстро найти ее по карте.

— Я бывал там, — сказал Генри. — Мы найдем их быстро.

— Тогда вылетаем немедленно. Эрли, попробуй взломать дверь штаба.

— Эва же говорила, что у нее есть ключ, — сказал Николай.

— Действительно. Как я забыл. Тем лучше. Ну что ж, пошли. Что мы будем делать через несколько часов, я не знаю.

— Не будем загадывать, — сказал Николай, и они вышли в коридор.

Свен сказал:

— Если это вернулись те, кто был здесь до нас… Если они настроены к нам враждебно, нам ничего не останется, как взлететь на «Фиалке». Я бы так и сделал, если бы мы были здесь одни.

Минут пять им понадобилось, чтобы разыскать карманные радиостанции и бластеры. Свен и Генри побежали к стоянке винтолетов.

Николай включил все приемники в пульте связи, Эрли помчался в коттедж Эвы.

 

7

Эрли решил не будить Эву. Несколько часов они обойдутся и без нее. Пусть лучше как следует отдохнет. Он выдвинул несколько ящичков из ее бюро, но ключей там не оказалось. Ключ оказался на груди у девушки на цепочке вместе с маленьким медальоном. Стараясь не разбудить девушку, он расстегнул цепочку и тихонько потянул за нее. Девушка слегка пошевелилась и сжала ему руку, но не проснулась. Наконец ключ оказался у него, и он не стал тратить времени, чтобы снова застегнуть цепочку. Потихоньку вышел из комнаты и снова бросился бежать.

Перед дверями в комнату главного пульта он остановился, перевел дыхание, включил радиостанцию и спросил у Трайкова:

— Ник, они уже улетели?

— Улетели. Все нормально. Я буду связываться с ними каждые двадцать минут. Ты можешь заниматься своим делом.

— Ну и отлично.

— Ты где?

— Открываю дверь главного пульта. Ключ едва нашел… Из них, конечно, никого нет в эфире?

Эрли открыл дверь. На него пахнуло застоявшимся воздухом. Это его удивило. Неужели испортилась вентиляция? Не зажглись и автоматические светильники. Едва заметно светился потолок, к северу и югу чуть ярче, в центре совсем темная полоса. При таком освещении трудно было различить что-либо, и Эрли двигался почти на ощупь. Немного помогла полоса света, идущая из открытой двери.

Внутреннее устройство помещения главного пульта было ему неизвестно. Но глаза понемногу привыкли к густому сумраку. Он начал двигаться увереннее, но вся его уверенность мгновенно пропала, когда он взялся рукой за спинку кресла и матерчатая обивка рассыпалась под пальцами в пыль. Эрли вздрогнул и остановился. Нет, лучше взять фонарь. Но почему не работают светильники? Он быстро по светлой дорожке отошел к двери и нащупал рукой выключатель. Нажал. Щелчка не получилось. Детали выключателя с шумом упали на пол.

— Эрли, — вызвал его Трайков. Тот вздрогнул от неожиданности и ответил шепотом:

— Да, Ник.

— Что там у тебя?

— Непонятно…

— Помочь?

— Нет, Ник. Скажи лучше, где мне побыстрее найти фонарь?

— Фонарь? Ты что, в подземелье?

— Не думай, что я спятил. Автоматика не работает, а выключатель рассыпался у меня в руках.

— Ближе, чем в хозяйственных помещениях, вряд ли найдешь. Принести тебе?

— Я сам. Нельзя уходить от пульта связи.

— Связь еще через тринадцать минут. Успею.

— Нет, Ник. Кто-то каждую секунду должен быть на связи.

Эрли спустился по эскалатору вниз, снова пробежал по коридору третьего кольца, нырнул в подземный переход. Бластер колотил его по спине прикладом. И Эрли даже подумал, что здесь, на Центральной станции, оружие совершенно ни к чему. Цепочка огней бежала вместе с ним, немного опережая его. Здесь все работало нормально. В хозяйственном помещении была справочная машина. Эрли нажал кнопку «автономное освещение», запомнил номер секции и бросился дальше. Двери секции уже открывались перед ним, когда он подбежал. Особенно размышлять было некогда, и он схватил небольшой карманный фонарь, положил его в комбинезон. Нашел на полках два больших электрических фонаря, взял их в руки, потом, немного помедлив, взял еще два. Больше ему не унести.

Всё так же бегом вернулся он к главному пульту, глотнул воздуха перед дверью и вошел. Поставив на пол фонари, он зажег один и, подняв его над головой, медленно пошел вперед.

Круглое помещение имело в диаметре метров пятьдесят. По стенам стояли шкафы с электронной аппаратурой вспомогательного обслуживания, вычислительные машины, накопители информации, самописцы. Около них стояло полтора десятка операторских кресел. Все они бывали заняты операторами, когда Конрад Стаковский начинал очередной аврал по обработке накопившейся информации.

В центре зала десятиметровой подковой располагался пульт: разноцветные доски с клавишами для набора программ, аппараты обратной связи с двадцатью базами, разбросанными по Отшельнику, пульт главной математической машины, сигнальные световые табло, аппараты видеосвязи, командные микрофоны. В самом центре зала стояло еще несколько кресел. В них обычно работали Конрад Стаковский, Филипп Эзра, Эдвин Юмм и некоторые другие члены экспедиции.

Эрли поставил фонарь на пульт, обошел его кругом, ни к чему не прикасаясь, и затем зашел внутрь. Первые два кресла оказались пустыми. В третьем и четвертом лежали два человеческих скелета, обтянутые кое-где кожей и лохмотьями одежды.

Эрли несколько секунд рассматривал их, потом судорожно вдохнул теплый, затхлый воздух и сдавил виски руками. В третий раз на него накатилась волна страха, и он попятился к выходу, сдерживая рвавшийся из горла крик. Он наткнулся на угол двери и вздрогнул от неожиданности. Яркий свет в коридоре немного привел его в себя. «А как же здесь была Эва? — подумал он. — Женщина. Одна. И она еще кое-что сумела нам рассказать. Она нашла в себе силы убедиться, что в запоминающих устройствах стерта вся информация. Я даже этого с первого раза не смог сделать».

— Эрли, что там у тебя? — вызвал его Трайков.

— Осталось узнать, что случилось с остальными двумястами восемью…

— Значит… Эва сказала правду?

— Еще какую… правду.

— Меня вызывает Генри. Отключаюсь.

— Осталось узнать, что произошло с остальными двумястами восемью, — прошептал Эрли и снова вошел в зал.

 

8

На стоянке винтолетов стояло около десятка машин. Свен бросился было к маленькой, двухместной, но Генри остановил его.

— А вдруг они живы и их надо будет срочно перевезти сюда?

Томсон не стал возражать, они подбежали к большому десятиместному винтолету, положили туда сначала свои бластеры, а потом влезли сами. Свен заглянул в багажное отделение, желая убедиться, что там есть огнеметы. Лететь в сельву без них было бы настоящим безумием.

Свен круто поднял винтолет вверх. Купол Центральной станции метнулся в сторону, замелькали белыми клавишами накопители энергии, темными горошинами рассыпались в стороны деревянные домики коттеджей, и через минуту исчезли последние пятна ярко-зеленых парков. Внизу расстилалась сельва.

— Генри, — сказал Свен. — Выйди на связь с Центральной. Надо все проверить.

— Хорошо… Ник! Как слышимость? — спросил Генри, включив радиостанцию. — Отвечай.

— Отлично, — ответил голос Трайкова. — Как у вас? Все в порядке?

— Все нормально, — сказал Генри и обратился к Томсону: — Связь действует, Свен… Ник! Я буду вызывать Центральную каждые двадцать минут, как и договорились.

— Хорошо. Отключаюсь.

Сверху сельва казалась однообразной. Угрюмые нагромождения грязно-зеленой растительности. Лишь на мгновение глаз кое-где угадывал робкие блики рек и озер. Местность была равнинная. На Отшельнике вообще не было больших гор.

«Куда ни глянь, всюду сельва! — Вирт передернул плечами. — А если сельва ворвется на какую-нибудь из баз? Страшно даже подумать. Дикий разгул исключительно живучих омерзительных растений-ползунов и животный мир, у которого только одна цель — пожирать. Никакие бластеры тут не помогут. Жуткая сельва. Но маловероятно, что сельва где-нибудь прорвалась. Пока на базах действуют установки запрета, сельва не страшна. Все может выйти из строя, только не установки запрета».

Генри Вирт краем глаз взглянул на указатель скорости. Светящаяся черта дошла до предела.

Свен и Генри молчали. Свен старательно сверял разворачивающуюся перед ним картину местности с картой. Генри Вирт думал о своем. Он не хотел верить, что с его Озой что-нибудь произошло.

Прошло двадцать минут как они вылетели, и Вирт вызвал Центральную.

— Ник, как слышимость?

— Отлично. Ты чего разговариваешь скороговоркой? Что-нибудь случилось?

— Все нормально. А у вас?

— Эрли только что говорил из главного пульта управления. — Николай старательно растягивал слова. Голос его стал низким и хриплым. — Эзру и Юмма можно больше не искать. Их уже нет.

— От чего?..

— От чего смерть? Он ничего больше не сказал.

— Ничего, Ник?

— Ничего, Генри.

— У тебя такой голос, Ник… Хриплый, мурашки по коже.

И снова внизу однообразная грязновато-зеленая сельва.

Свен повернул голову к Вирту:

— Через час, если все будет в порядке, увидим базу номер два. Сколько на ней было человек?

— На ней четверо! — ответил Генри, и Томсон понял, что он зря сказал «было». — Оза, Вытчек, Юргенс и Стап. Их там четверо.

— Я не умею успокаивать, Генри.

— Спасибо. Так даже лучше… Интересно, связь прервалась одновременно или нет?

— Может быть, и не совсем одновременно. Ведь Эва не сразу бросилась к пульту связи. Многое могло произойти за эти минуты.

— А сельва?

— Одновременно на всех базах? Трудно даже представить.

Прошло еще двадцать минут. Вирт вызвал Центральную:

— Ник, как слышимость?

В ответ раздалось низкое хриплое рычание. В горле Трайкова что-то бурлило и клокотало.

— Николай! Что случилось? Что случилось?

Рычание медленно затихало.

— Свен, ты что-нибудь понимаешь?

— Возвращаемся!

— Я спрашиваю, ты что-нибудь понимаешь?

— У них что-то случилось, Генри. Надо возвращаться.

— Здесь со всеми что-нибудь произошло. Возвращаться не будем. Ну! Ты же понимаешь меня, Свен? Ты все понял, правда ведь? Мне нужно узнать, что случилось с Озой.

— Я возвращаюсь.

— Осталось меньше часа, и мы бы знали, что произошло на второй базе.

— А если те трое, на Центральной, нуждаются в нашей помощи?

— Делай как хочешь. — Вирт безучастно откинулся в кресле. Винтолет сделал крутой вираж.

— Возьми себя в руки, черт! — заорал Свен. — И попытайся наладить связь!

— Попытаюсь, — ответил Вирт шепотом.

Центральная на позывные не отвечала. Рев и глухой рокот иногда прерывались паузами относительной тишины. Свен и Вирт молча вслушивались в непонятные звуки.

 

9

Эрли снова вошел в зал и, стараясь не смотреть на те два кресла, расставил электрические фонари таким образом, чтобы они равномерно освещали всю площадь. Затем он выработал примерный план действий. Сначала он решил выяснить, что произошло с системами автоматики, потом осмотреть накопители информации, магнитную память вычислительных машин, самописцы. Осмотром останков двух ученых он решил завершить исследования здесь.

При самом беглом осмотре он обнаружил, что вентиляционные колодцы полностью разрушены, а компрессоры превратились в груду лома. Скрытую электропроводку он не смог рассмотреть, но все ее выключатели и розетки пришли в негодность. Пластмасса растрескалась, контакты покрылись толстым слоем ржайчины. Пытаться что-нибудь включить было совершенно бесполезным занятием. От одного прикосновения разваливались резиновые шланги и кабели приборов. Словно какая-то чума, какая-то болезнь напала на материалы, из которых были изготовлены различные приборы и механизмы. И только стены и пол, сделанные из термостойкого вечного пластика, казались такими же новыми.

Ручки приборов не вращались вокруг своих осей. Клавиши не продавливались или проваливались от малейшего прикосновения и уже не возвращались в исходное положение.

Не было никаких следов бумажных лент в самопишущих приборах. Магнитные барабаны вычислительных машин покоробились, а магнитные ленты превратились в порошок. Не сохранилось никаких носителей информации и в блоках накопителей информации.

Эрли осторожно переходил от одного прибора к другому, стараясь ничего не задеть, но то и дело что-нибудь с грохотом падало на пол, разваливаясь серой кучкой пыли или бесформенными обломками пластмассы и проржавленного металла.

И все-таки в этом хаосе изуродованных, искалеченных, мертвых приборов и предметов наблюдалось что-то вроде закономерности. Экватор планеты проходил прямо через центр зала. И все, что располагалось в непосредственной близости от этой условной линии, рассыпалось в прах чаще, чем у противоположных ей стен.

— Смерть началась с экватора, — сказал сам себе Эрли.

Потом он вошел в большую подкову пульта управления. Здесь разрушения были наибольшими. Эрли остановился у кресла, в котором, возможно, сидел Филипп Эзра. В момент смерти он, несомненно, сидел. Об этом говорило расположение скелета. Но постепенно скелет развалился, и сейчас череп глядел пустыми глазницами из-под ободранного подлокотника кресла. Эрли с минуту постоял над ним…

— Печальная встреча…

Он попытался представить себе, что мог делать Филипп Эзра, когда его настигла смерть. Какие клавиши программ он нажимал? О чем он думал? Что, хотел сделать? А Эдвин Юмм? О чем они говорили перед смертью? Что означают качели?

В результате осмотра Эрли не пришел ни к какому выводу. Эзры и Юмма больше нет в живых. Все, что находилось в главном пульте управления, пришло в негодность, рассыпалось, развалилось. Но непонятно, почему это произошло. Эпидемия какого-нибудь заболевания? Но почему только здесь, в куполе Центральной? И какое отношение это имеет к экваториальной линии?

Впрочем, откуда он взял, что это произошло только в главном пульте? Потому что кольцевой коридор не имеет никаких признаков разрушений? Но ведь в нем ничего нет. Ведь и стены и пол самого главного пульта выглядят совершенно новыми.

Эрли вышел в коридор и начал внимательно осматривать его.

Если бы он не ожидал этого заранее, то наверняка бы не заметил, как не увидел сначала. Да, в коридоре на стенах он нашел несколько трещин. Это потрескалась пластиковая обивка стен. Эрли распахнул в коридоре окна. Он хотел посмотреть, что там, на земле, над этой воображаемой линией экватора. Но крыши Центральной станции тянулись на несколько сот метров во все стороны, и на земле из-за дальности расстояния он ничего не мог различить. Но, кажется, на крышах была заметна более темная полоса.

Появилась какая-то закономерность. Пока еще не за что было ухватиться. Какая-то мысль вертелась в голове, но все время ускользала.

— Эрли, — вызвал его Трайков. — Сейчас связь с Виртом. Что тебе еще удалось выяснить?

— Здесь все разрушено. Сколько вы находились в полете?

— Двенадцать дней, — удивленно сказал Трайков.

— А что если я тебе скажу, что вы не были на Отшельнике лет пятьсот? А? Что ты молчишь?

— В некотором смысле, может быть, и пятьсот.

— Нет, в полном, единственном смысле. Я нахожусь сейчас в главном пульте. И я уверяю тебя, что здесь прошло несколько сот лет. Ну, может быть, десятков. В общем, какая разница. А что если вы летали действительно несколько сот лет?

— Эрли, я сейчас приду к тебе.

— Не надо, Ник. Я не сошел с ума. На Отшельнике прошло несколько дней. Ведь и Эва это подтверждает. А здесь несколько сот. Это может быть и нашествием какого-нибудь вируса.

— А что если вернулись хозяева планеты?

— Такая жестокость? Тогда нам тоже несдобровать. Здесь есть одна странная закономерность.

— Что?

— Хочу пойти проверить.

— Хорошо. Отключаюсь.

Эрли опустился вниз и подумал, что на обратном пути в главный пульт надо захватить с собой из лаборатории некоторую аппаратуру. Он спустился в третье кольцо, решив пройти по нему и установить, что же произошло в лабораториях, расположенных так же, как и главный пульт, над линией экватора.

Пульт связи находился в правом крыле, Эрли пошел в левое. Но не успел он пройти и нескольких десятков шагов, как его снова вызвал Трайков. Он был чем-то взволнован, хотя и старался говорить спокойно:

— Эрли, ты можешь зайти ко мне?

— Что случилось?

— Вирт и Томсон не отвечают.

Эрли сразу же повернул назад, в правое крыло.

— У них что-то там воет! Сначала вообще ничего не было слышно. Потом еле различимо. Вроде ультразвука. А сейчас пронзительный вой.

Что же могло с ними случиться? Винтолеты сверхнадежны. Впрочем, здесь все было сверхнадежно, и все-таки что-то произошло.

Эрли открыл дверь зала связи. Трайков сидел к нему спиной и кричал в микрофон:

— Вызываю Вирта! Я Трайков! Вызываю Вирта! Прием.

Щелкнув тумблером, он повторил все сначала. Эрли тяжело опустился в кресло и закрыл лицо ладонями.

— Не отвечают, — сказал Николай, поворачиваясь к нему.

— Ничего. Вызывай. — Николай снова начал вызывать Вирта.

— Я не сказал тебе. Это мне как-то раньше в голову не пришло. Надо по всем каналам связи вести запись на магнитную ленту. Правда, мы все не сможем прослушать, но можно будет заложить ленты в математическую машину. Пусть обрабатывает. Может быть, мы получим хоть один бит информации.

— Я все записываю и периодически прослушиваю. Ничего нет… Вызываю Вирта! Я Трайков! Прием.

— Уже два часа…

— Что ты сказал?

— Уже почти два часа, как мы на Отшельнике.

 

10

Они летели по направлению к Центральной базе минут пятнадцать. На мгновение воздух перед винтолетом размылся, затуманился, и машину с силой бросило вперед, как из туго натянутой пращи. Чувствовалось, как от бешеного сопротивления воздуха завибрировал обтекаемый корпус. Обоих людей вдавило в кресла. Свен сбросил скорость, но она вдруг скачком упала до половины максимальной, и их бросило с сиденья вперед.

— Чертовщина, — пробормотал Свен. — Где-то в этом районе, когда мы еще летели на вторую базу, скорость винтолета резко упала, и мне пришлось до предела увеличить мощность двигателей, а теперь все наоборот. Вроде какого-то порога. Никогда раньше не сталкивался с таким явлением. И атмосфера спокойная.

— А пелена какой-то дымки?

— Так, значит, она действительно была? А я думал, что это мне показалось.

— Вызываю Вирта! Я Трайков! — вдруг раздалось в микрофонах хрипловато и нарочито медленно.

— Я слышу, Ник! — вскричал Генри. — Что у вас произошло? Почему не отвечали?

— У нас все нормально. Почему вы не отвечали?

— Мы вышли с вами на связь. Вы не отозвались. Тогда Свен решил, что у вас что-то произошло, и повернул назад. Нам осталось лететь до вас минут двадцать. Возвращаться нам или лететь на вторую базу?

— Эрли говорит, что можно лететь на вторую… Но почему не было связи? И вообще, что ты там тараторишь?

— Я говорю нормально. Это ты, Ник, кажется, засыпаешь.

Иногда между словами и фразами наступали небольшие паузы, и каждый думал, что с противоположной стороны обдумывают ответ.

— Чертовщина какая-то, — снова пробурчал Свен. — Держи связь все время. Мне что-то не нравится эта пелена воздуха.

— Ник, — сказал Генри. — Говори что-нибудь без передышки. Интересно, на какой минуте прервется связь?

— Ты думаешь, опять прервется?

— Не знаю. Говори. Что там у Эрли?

— У Эрли? Все неопределенно. В шутку, конечно, предполагает, что мы не были на Отшельнике лет пятьсот.

— Ого! Ничего себе шутка. Он где сейчас?

— Сидит рядом. Я вызвал его, когда прервалась связь.

— Ник, не растягивай, пожалуйста, так слова.

— Я говорю нормально. Это ты все время торопишься. Всю жизнь торопишься.

В ответ снова раздался пронзительный вой, прерываемый продолжительными паузами..

В кабине винтолета послышался глухой низкий рев, исходящий из телефонов.

— Связь прервалась, Свен, — сказал Генри.

— И опять эта пелена. И винтолет входит словно в тугую резину. Надо все-таки проверить, что это такое. Я разворачиваюсь.

— Хорошо.

— Следи. Вот она приближается. Держись! Сейчас будет толчок.

Винтолет рвануло вперед, но Свен справился с непослушной машиной гораздо увереннее, чем в прошлый раз, и в тот же момент из телефонов донеслось:

— …ываю Вирта! Я Трайков!

— Слышу нормально.

— Что у вас получается?

— Пусть Эрли возьмет параллельный канал.

— Он все время прослушивает его.

— Я все слышу, Генри, рассказывай.

— Тут есть какая-то пелена воздуха, вроде полупрозрачной пленки. Когда мы уходим за нее, связь прекращается. Возвращаемся назад — связь работает нормально. Наверное, это какой-то экран.

— Как еще на вас влияет эта пелена?

— Когда мы проходим ее от вас, она действует как упругая пружина или резина. Свену приходится увеличивать мощность двигателей. Когда возвращаемся, нас вроде что-то выталкивает.

— Какая у вас скорость?

— Примерно две тысячи в час.

— Подойдите к этой пелене со скоростью километров двадцать или пятьдесят в час.

— Хорошо. Попробуем.

Свен начал сбавлять скорость, делая глубокий вираж. Стрелка указателя скорости поползла вниз. До дрожащей, размытой пелены воздуха осталось километров пять. Но машина не приближалась к ней, хотя скорость должна была быть около двадцати пяти километров в час.

— Она не пускает нас вперед, — сказал Свен. — Двигатели работают, а мы стоим на месте.

— Убавьте до нуля, — попросил Эрли.

— Сбавил, — ответил Свен. — Нас медленно отталкивает назад. Двигатели горизонтального полета совсем не работают.

— Хорошо. Отойдите назад, километров на десять, наберите скорость и пробивайтесь, как и в первый раз.

— Как ты думаешь, Эрли, что это было? — спросил Вирт.

— Не знаю, Генри. Какой-то энергетический барьер. Может быть, мы и выясним его природу, но сейчас просто пробивайтесь.

— Какова может быть его высота?

— Предполагаю, что это вам не поможет. «Фиалка» тоже на что-то натолкнулась, когда мы садились на Отшельник.

— Да, да, — сказал Свен. — Ощущение примерно такое же. Только тогда нас здорово тряхнуло.

— Раз связь нарушается, будете лететь без связи. До второй базы вам еще около часа. Короче, через четыре часа мы ждем вас в эфире.

— Хорошо. Значит, в шестнадцать тридцать пять, — заключил Генри. — Всего хорошего.

— И вам тоже.

— Набираю скорость, — сказал Свен.

 

11

— На несколько часов я свободен, — сказал Трайков. — А там меня может заменить Эва. Что мне делать?

— Хорошо бы осмотреть накопители энергии, Ник.

— Я проверю.

— А я хотел посмотреть, что вообще делается на территории Центральной. Мне нужен вездеход. Тебе тоже. Забеги к Эве и оставь ей карманную радиостанцию где-нибудь на видном месте и еще записку, чтобы она не волновалась и не искала нас. Вызывай меня чаще, особенно если заметишь что-нибудь необычное, непонятное. Хоть самую мелочь.

— Понимаю, Эрли. Я пошел.

— Подожди. Ведь экватор планеты проходит через Центральную?

— Да.

— Кому-нибудь приходило в голову обозначить эту воображаемую линию экватора? Ну могу ли я найти ее на территории Центральной?

— Эта линия обозначена колышками. Стап занимался этим. Он был немного со странностями.

Они вместе вышли на крыльцо Центральной. Трайков побежал к коттеджу Эвы. Эрли взобрался на крышу вездехода, открыл люк и спустился вниз. Он проверил управление машиной. Все было в порядке.

Дико взревев, вездеход рванулся по большой дуге, огибая здание Центральной. Проехав несколько сот метров, Эрли остановил машину и спрыгнул на траву. Сориентировавшись по куполу здания, он прошел еще несколько десятков метров, всматриваясь в траву.

Наконец он нашел то, что искал: на расстоянии нескольких метров друг от друга в землю были вбиты небольшие, в полметра, деревянные колышки. Когда-то они, видимо, были окрашены ярко-красной краской, чтобы их было заметно на фоне травы. Теперь же краски не было и в помине. Колышки разваливались от малейшего прикосновения. Многие лежали на траве, почерневшие от ветра, дождя и времени.

Эрли собрал несколько таких бывших деревяшек и осторожно положил в багажник вездехода. Затем он снова влез в машину, поднял переднюю стенку, чтобы был хороший обзор, и направил вездеход вдоль этой условной линии на небольшой скорости. Вскоре ему стали попадаться огромные упавшие полусгнившие деревья. Таких больших деревьев на территории Центральной никогда не было. Они просто не могли успеть вырасти, потому что были вывезены с Земли саженцами.

Он проехал вперед около километра и окончательно укрепился в мысли, что на этой полоске около линии экватора за время отсутствия экипажа «Фиалки» прошло не несколько дней, а, по крайней мере, несколько десятилетий. Сколько прошло точно, он мог окончательно узнать, только вернувшись на Центральную и произведя некоторые лабораторные анализы.

Он совсем решил было возвратиться назад, но тут его внимание привлекла черная полоса сельвы на горизонте. Что-то уж очень высокой показалась она ему.

На большой скорости помчался он вперед, сминая траву и мелкий кустарник, разбрызгивая фонтаны вокруг машины, когда пересекал небольшие искусственные речки и озера, взлетая на бугорки, спускаясь в цветущие лощины. Постепенно вид растительности менялся. Она приобретала более дикий вид. Но это не удивило его, так как культурной была только центральная часть парка, а дальше все было предоставлено самой природе. Правда, растения-ползуны, аборигены Отшельника, сюда не допускались. Здесь были только земные растения, культурные или одичавшие.

Когда до линии запрета оставалось не более ста метров, он понял, почему полоса сельвы на горизонте показалась ему неестественно высокой. Местные растения достигали в высоту не более пяти метров, но могли карабкаться друг на друга. Вот и сейчас они громоздились несколькими этажами, переплетенные так, что нельзя было различить отдельное растение. Это было какое-то жуткое месиво из стволов, корней и веток.

Эрли вылез из вездехода и подошел вплотную к линии запрета. И только тут он понял, что это были мертвые растения, наваленные огромным полукольцом по линии запрета с северной стороны парка. Высота этого завала была не менее ста метров. Какая сила могла создать этот мертвый пояс? Только бешеный ураган, невиданный ураган, представить мощь которого трудно. Ураган, очевидно, шел с севера и, натыкаясь на неприступную стену установки запрета, терял возле нее свои трофеи.

Но откуда мог взяться этот ураган? На Отшельнике такой мягкий климат. Без сильных ветров и бурь…

Тут он задался вопросом о том, что произошло с силовым полем там, где его пересекает линия экватора. Он снова сел в вездеход и поехал вдоль завала, высота которого заметно понижалась по мере приближения к точке пересечения. Увидев, что там все в порядке, он сообразил, что в этом месте установка запрета, наверное, черпала огромную энергию из накопителей, чтобы заткнуть брешь, но из строя не вышла.

Это здесь, на Центральной, где запасы энергии практически неисчерпаемы. А что осталось от баз, если над ними пронесся такой ураган? Минут десять сидел он на траве в тени вездехода, собираясь с мыслями. Что же он узнал за эти три часа?

Совершенно точно известно следующее: Эзры и Юмма больше нет. Они мертвы. Все, что расположено вдоль линии экватора, постарело на несколько десятков или сотен лет. Но возможно, что это просто работа каких-то микроорганизмов. В сотнях километров к северу от Центральной возникло неизвестное силовое поле, силовой экран, который отталкивает от себя материальные предметы и не пропускает радиоволны. На Отшельнике за время отсутствия «Фиалки» пронесся невиданный ураган. Люди с баз не отвечают на вызовы Центральной.

Как связать все это в одно целое? И вдруг он на мгновение представил себе лицо Лэй. Не такое, какое оно было при их последней встрече, а другое, дорогое, близкое, любящее. И тут же отогнал воспоминания.

— Эрли! — вызвал его в это время Трайков. — Ты слышишь меня?

— Слышу, Ник. Что у тебя?

— Дело вот в чем, — голос Трайкова был совершенно спокоен. — Что мне делать с людьми, которые возятся около накопителей энергии?

— Какие люди, Ник?! Что ты говоришь? — Эрли вскочил и одним прыжком взлетел на верх вездехода.

— Мне кажется, мы негласно договорились не считать друг друга ни в коем случае сумасшедшими. Эрли, здесь их несколько человек. Пока они не видят меня или делают вид, что не видят. Я их не знаю. У нас на Центральной таких не было.

— Я сейчас буду у тебя, Ник. Что тебе делать, не знаю. Думай сам.

— Отлично. Я на четвертом северном накопителе. Вездеход стоит внизу. А я на самом верху.

Эрли кинулся на сиденье водителя. Мотор взревел, и машина помчалась к видневшемуся вдали куполу Центральной станции, сильно забирая на юг. Эрли не хотел, чтобы неизвестные увидели его раньше, чем он сам этого захочет. Что за люди? Это было еще более непонятно, чем все предыдущее. На Отшельнике было двести четырнадцать человек. Четверо из них живы. Двое мертвы. Об остальных двухстах восьми ничего не известно. Если бы эти люди были из экспедиции Земли, Ник бы их непременно узнал. Здесь все знали друг друга в лицо.

Значит, это представители той цивилизации, которая создала все эти базы и Центральную? Если это так, то они были всемогущи по сравнению с пятью людьми с Земли. Они смогут сделать с ними все, что захотят. Они вернулись в свои владения. Что они предпримут? Что сказать им? Как объяснить им действия землян?

Когда до Центральной станции оставалось не более двух километров, его снова вызвали:

— Эрли! Ты существуешь? Ты есть на самом деле? Эрли!

— Это я, Эрли. Ты проснулась, Эва? Где ты находишься?

— Эрли! Возьми меня! Увези меня! Делай со мной что хочешь, но увези отсюда. Я схожу с ума! Я ничего здесь не понимаю!

— Где ты, Эва?

— Я у Пульта связи, Эрли, как написал Ник. Я сижу здесь полчаса. Никто меня не вызывает. Словно вымерли все, словно все опять исчезли!

— Мы думали, ты спишь.

— Ты видел их, Эрли?

— Кого?

— Эзру и Юмма.

— Да… Видел…

— Они только что вышли из пульта связи. Увези меня! У нас ведь есть ракета. Через три месяца прилетит «Варшава»…

— Эва, что с тобой? Успокойся. Я скоро буду у тебя, но сначала мне нужно увидеть Ника. А Эзры и Юмма нет. Они не могут ходить. Их нет.

— Значит, я все-таки сошла с ума. Тогда мне остается посмотреть в дуло вот этого бластера.

— Не смей, Эва! Слышишь, не смей!

 

12

Винтолет Свена на большой скорости проскочил туманную пелену воздуха. Внизу, куда ни глянь, расстилалась сельва. Настроение Генри Вирта заметно улучшилось. Теперь уже никто не может остановить его на пути к Озе. И если машина не подведет, они скоро будут на второй базе.

Свена смущало одно обстоятельство. Он довольно хорошо знал местность, да и карта была под рукой. Но иногда попадались какие-то незнакомые образования: озера и выжженные пятна, которых не было на карте.

Генри снова присмирел. Ему нечего было делать, связь все равно не действовала. А сидеть вот так, сложа руки, становилось невыносимо. Свен тоже молчал. Ему не приходила в голову ни одна подходящая для разговора тема… Через несколько минут полета от первого силового экрана они встретили еще один. После преодоления его скорость винтолета не снизилась, но само преодоление чуть не обернулось катастрофой. Свен на мгновение потерял сознание, и винтолет начал падать. К счастью, он тут же пришел в себя, и все обошлось благополучно. В нескольких десятках километров от второй базы они преодолели третий силовой экран.

Генри готов был броситься вниз без парашюта, когда они снизили скорость и под ними показались купола второй базы. Но через минуту стало ясно, что на второй базе господствует сельва. Установки запрета не действовали.

Винтолет снизился к куполу жилого помещения. Гул его мотора, наверное, разносился по всей базе, но никто не появлялся под прозрачными куполами. Медленно перемещаясь, они облетели купол жилого помещения. Да, в этом месте их никто не мог встретить. Кругом были видны следы разрушений. Сам купол в нескольких местах лопнул и зиял метровыми трещинами. Сломанные балки и железобетонные перегородки, изуродованная мебель и разбитая аппаратура.

— Что же это? — сказал Генри, медленно выговаривая слова.

— Сельва, все-таки сельва, — прошептал Свен.

— Выпусти меня.

— Генри, я тебя выпущу. Только давай составим сначала какой-нибудь план. Ты с огнеметом умеешь обращаться? Ну тогда возьми один с собой. Спускаться лучше через трещины в куполах. Внутри этих ползунов все-таки не очень много.

— Я хочу узнать, как она погибла.

Свен застегнул на нем пояс, сунул в руки огнемет, на плечо повесил бластер.

— Далеко от трещин не отходи. Лучше проделать новое отверстие. Теперь уже все равно, — напутствовал он Вирта, опуская его на тросе из открытой кабины винтолета.

Вирт стоял на круглой площадке второго яруса, на которую выходили двери личных комнат. Их было двенадцать. Но только в четырех из них совсем недавно жили люди.

Он открыл дверь комнаты Озы, и тотчас же что-то бросилось на него. Над головой раздался гром, и это «что-то» шлепнулось к его ногам, слабо извиваясь, вздрагивая и издавая зловоние. Свен успел выстрелить вовремя.

Самым правильным сейчас было бы полоснуть по комнате из огнемета и только после этого войти туда. Но тогда сгорело бы все, что когда-то окружало Озу. Генри перешагнул через груду слизи и вошел в комнату. Вся мебель была изуродована и перевернута. Он не нашел здесь ни одного целого предмета. Низкий, когда-то мягкий диван был вспорот. Встроенный в стену платяной шкаф вырван и отброшен на пол. Генри перевернул его, осторожно раскрыл створки. Шкаф был пуст. Ночной столик стоял вверх ножками на переносном магнитофоне. Нет, в нем не было магнитной проволоки. Бесполезная вещь. Генри постоял несколько минут, иногда поворачиваясь из стороны в сторону, пока сзади него снова не грянул выстрел из огнемета.

Свен сидел на полу винтолета, свесив одну ногу наружу, спиной навалившись на косяк дверцы, и иногда нажимал на спусковой крючок огнемета.

Сверху ему было хорошо видно, что происходило под изуродованным куполом. Да и беречь этот купол теперь не имело смысла. Он стрелял прямо через прозрачный пластик. «Мешки», так их называли отшельники, каким-то образом чувствовали появление человека и теперь лезли во все щели жилого помещения. Обычно они настигали жертву в прыжке, хотя у них не было ног. Когда передняя часть мешка без головы касалась жертвы, он как бы выворачивался наизнанку, плотно облегая жертву, и всей своей внутренней поверхностью начинал переваривать. Чтобы настичь новую жертву, ему не нужно было выворачиваться. Теперь внутренней поверхностью становилась та, которая только что была внешней.

— Генри! Не отходи далеко! — крикнул Свен. — Я задержу их только минут на пять. Больше не смогу. Ты слышишь меня?

Вирт молча обходил пустые комнаты.

— Ты слышишь меня? — снова крикнул Свен в перерыве между выстрелами.

Генри махнул рукой, что означало: слышу. Сердце его бешено заколотилось. Одна из комнат была пуста. Совершенно пуста. В стене, которая выходила наружу, рядом с проломом он заметил несколько оплавленных отверстий. Кто-то здесь стрелял из бластера. А сам пролом был сделан выстрелом из огнемета.

— Генри, цепляйся за пояс! — крикнул Свен. — Их слишком много!

Вирт оглянулся. Неуклюжие на вид мешки приближались стремительными скачками. Он послал струю огня вперед и давил на спусковой крючок до тех пор, пока не кончилась воспламеняющаяся жидкость. Тогда он бросил бесполезный огнемет и, пробежав несколько шагов, вцепился в пояс. Свен, не выпуская из рук огнемета, поднял винтолет метров на пять над куполом и только тогда втащил Вирта в кабину. Он ничего ему не сказал и ни о чем его не спросил. Пусть Генри сам решит, когда им возвращаться. Может быть, он захочет спуститься еще раз…

— Они защищались, — сказал Генри. И в его голосе не чувствовалось тоски и горя. — Они даже выбрали правильное расположение для своих бластеров и огнеметов.

— Да. Они не могли сдаться просто так.

— Свен, кто-то из них должен быть жив. Они отбивались у входа на лестницу из комнаты Вытчека. Я видел пробоины; которые сделали бластеры. Кто-то, один или двое, защищали вход, а другие уходили. Куда они могли уйти из этого купола?

У Свена тоже появилась надежда. Может быть, Вирт и прав.

— Надо осмотреть базу сверху, — сказал он.

Винтолет начал медленно перемещаться между изуродованными куполами.

— Понимаешь, Свен, там в одной комнате ничего нет. Пусто. Ни дивана, ни кресел, ни столиков, ни вещей. Там нет ни одного обломка. В других же перевернуто все вверх дном. Но и в комнате Озы нет ее одежды. Куда это все могло исчезнуть? На первом этаже должны быть склады продовольствия и воды, столовая. Жаль, что я не успел посмотреть, что делается там.

Они медленно облетали территорию второй базы. Установки запрета были сорваны с фундаментов. Одна валялась, разбитая вдребезги, метрах в пятидесяти. Второй вообще не было видно. Вот почему сельва прорвалась на базу. Купола жилого корпуса, рабочего, корпуса связи и взлетной площадки островками выделялись на фоне грязно-зеленых шевелящихся и ползающих растений Отшельника. Эта планета снова захватила отвоеванные было у нее владения. Два винтолета, расколотые надвое, валялись недалеко от взлетной площадки. Свен снизился почти вплотную к чуть расступившимся ползунам. За эти несколько дней здесь все так заросло, словно и никогда не было по-другому. Через передний прозрачный колпак одного из винтолетов на них уставились глазницы человеческого черепа.

Вирт в ярости схватил огнемет Свена и начал поливать мгновенно сгорающие отростки ползунов. Но отовсюду на это место лезли другие, и казалось, им не будет конца.

— Бесполезно, Генри, — сказал Свен, положив руку ему на плечо, а другой мягко отбирая огнемет. — Они все равно не поймут. Кто это может быть?

— Они все могли водить винтолеты, кроме Озы…

— Значит, одного мы уже не найдем…

— Это Юргенс. Он был пилотом.

Второй винтолет был пуст.

Здание рабочего корпуса было в таком состоянии, что его не имело смысла и осматривать.

— Смотри, — вдруг закричал Свен. — На куполе связи пятна, вроде заплаток. Кто-то заделал трещины и пробоины!

— Я же говорил! Я знал!

Винтолет облетел небольшой купол.

— Где же здесь вход?

— Тут все залито пластиком. Там, где был вход, все залито пластиком. С внешней стороны. Кто-то залил вход и остался снаружи.

Что могло быть в этом наглухо задраенном куполе? Документы? Люди? Кто остался снаружи? Для чего?

— Свен, у них должна быть еще пара вездеходов. Эти бесполезные здесь машины должны были стоять около винтолетов.

— Но их там нет.

— Значит, кто-то решил пробиться на вездеходах до базы. Это верная смерть.

Винтолет еще несколько раз облетел вокруг запечатанного купола.

Вдруг штурвал выпал из рук Свена.

— Оза! — закричал Генри.

Упершись руками и лбом в стену купола с внутренней стороны, на них смотрела женщина.

— Оза!

 

13

Николай Трайков вбежал в коттедж Эвы, убедился, что она спит, оставил на столе записку, как говорил Эрли, и бросился к вездеходу.

Накопители энергии шли цепочкой от Центральной станции на север и юг километра на два. Это были огромные белые цилиндры со множеством пристроек, мачт, растяжек, лестниц и лифтов. В обычное время их изучало около десятка инженеров, следивших, чтобы количество энергии в каждом не превышало определенной нормы. От них питалась система запрета, образующая силовые поля вокруг всей территории Центральной станции. Но чтобы питать установки запрета, не было необходимости в таком количестве накопителей. Для работы установок достаточно было триллионной доли запасенной в накопителях энергии.

Николай доехал на вездеходе до одного из них, выскочил и вошел в лифт, который за несколько секунд доставил его в инженерную. Небольшой светлый зал со множеством приборов произвел на него удручающее впечатление. Как во всем этом разобраться? Но вскоре он понял, что ему и не нужно во всем разбираться. Система контроля управления накопителями была довольно проста. Он записал показания общего счетчика. Вынул ленту из самописца, регистрирующего расход энергии в отдельные дни, часы и минуты, и спустился вниз. Ленту он сунул в карман кресла и помчался к другому накопителю. Там он произвел те же манипуляции. Потом он осмотрел третий, четвертый…

Лифт пятого цилиндра был поднят вверх. Николай несколько раз нажал кнопку, пытаясь спустить лифт вниз, но все было безрезультатно. Он подумал, что лифт испортился. Но вдруг лампочки на табло управления лифтом замигали. Лифт спускался с десятого яруса. Затем он остановился на пятом ярусе, где располагалась инженерная. Николай попытался снова вызвать лифт, но он снова был занят. Кто мог занять лифт? Внезапно лифт пошел вверх. Николай стукнул кулаком по табло, но ничего не изменилось. Тогда он отбежал в сторону и увидел сквозь решетчатые фермы, что лифт действительно движется. Осторожно, стараясь не греметь, он скользнул в люк вездехода и на самой маленькой скорости отвел его к четвертому накопителю. Там он вскочил в лифт и поднялся на последний, двенадцатый ярус. Это была плоская крыша цилиндра. Скрываясь за мачтами, он подошел к краю крыши… и чуть не упал вниз с семидесятиметровой высоты. Соседний цилиндр был метрах в ста пятидесяти. На его плоской крыше разгуливало несколько фигур. Фермы лифта пятого накопителя были обращены в сторону Трайкова, и он заметил, что сам лифт находится тоже на двенадцатом ярусе. Если они находились на крыше хотя бы две минуты, то должны были видеть его вездеход. А он еще столько раз пытался вызвать лифт вниз.

Полуголые фигурки людей на таком расстоянии казались маленькими. Но, сравнив себя с деталями мачт, он пришел к выводу, что неизвестные почти одного роста с ним. У них были загорелые тела. Одеты они были в короткие джинсы. На ногах что-то вроде сандалий. Рубашек нет. Головы не покрыты. В руках у одного из них было что-то вроде огромного листа бумаги. Через плечо у каждого висела короткая палка, очень похожая на бластер.

В самом начале было совершенно точно установлено, что на Отшельнике нет людей. Нет вообще никакой мыслящей жизни.

Тогда кто же эти люди?

Ник вызвал Эрли и сказал:

— Что мне делать с людьми, которые возятся у накопителя?

 

14

Эва проснулась сразу, освеженная спокойным, крепким сном. Несколько мгновений она не могла сообразить, каким образом оказалась здесь, но потом последние события всплыли у нее в сознании. Лишь бы ей все это не приснилось, но записка, оставленная Трайковым на столике, окончательно убедила ее в том, что экипаж в самом деле прилетел. Прислонившись к столику, стоял легкий бластер. После стольких дней одиночества, наполненных неизвестностью, страхом и горем, появление даже одного человека было бы величайшим счастьем для нее.

А эти четверо, они, конечно, размотают запутанный клубок случившегося на Отшельнике. Даже если и нет… Придет «Варшава» с ее фантастической техникой, с ее тысячами людей…

Привычным, заученным жестом она поправила прическу, некоторое время постояла у окна, вдыхая полной грудью запахи травы и леса. Потом, закинув за плечо бластер, не спеша пошла к Центральной, срывая на пути травинки. Как красиво стало вокруг оттого, что появились люди.

Она легко взбежала на крыльцо Центральной и прошла по кольцу в пульт управления связи. Ей очень хотелось вызвать по радио Эрли и Ника, но мысль, что она может оторвать их от чего-то важного, остановила ее. Проверив настройку приемников и передатчиков, Эва отошла к окну, любуясь панорамой парка.

Что-то заставило ее оглянуться. Не было ни скрипа, ни движения воздуха, ни звука, но она почувствовала всем своим существом чье-то присутствие. Так уже было, когда она осталась одна… Мышцы сковал страх. Нужно было повернуться, но она не могла этого сделать. Все замерло. «Повернись, оглянись», — шептало что-то в ней самой. И она повернулась.

В кресле перед пультом, стоящем к ней спинкой, виднелся бритый затылок человека. Этого человека, вернее — этот затылок, она узнала бы среди тысяч других. Это была голова Филиппа Эзры. В дверь, не открывая ее, вошел Юмм. Они всегда появлялись вдвоем. По движениям губ было видно, что они о чем-то говорят, но звуков не было слышно.

Руки Эвы прилипли к подоконнику. Эзра оглянулся, но взгляд его прошел сквозь девушку. Он не видел ее. Юмм подошел к креслу. В руках у него был рулон не то чертежей, не то рисунков. Он развернул его и что-то сказал Филиппу. Тот отрицательно покачал головой. Тогда Эзра встал с кресла, они оба отошли в сторону, растянули между собой лист и несколько минут продолжали так стоять, словно демонстрируя что-то невидимым зрителям. Потом рулон был свернут. Юмм показал рукой на дверь. Эзра приподнял руку и пошел к окну.

Эва дико закричала и отскочила в сторону, но они не обратили внимания на ее крик. Филипп Эзра подошел к окну, что-то там высматривая, потом сожалеюще чмокнул губами и отрицательно покачал головой. Юмм нетерпеливо переминался с ноги на ногу У двери.

Затем они оба прошли через закрытую дверь, причем Юмм сделал движение, как будто открывал ее, но она даже не скрипнула.

Несколько секунд Эва стояла неподвижно, пытаясь разобраться в своих мыслях. Может ли сумасшедший понять, что он сумасшедший? Потом она бросилась к карманной радиостанции и вызвала Эрли.

— Эрли! Ты существуешь?!

…Нет. Он не верил, что мертвые Эзра и Юмм могут ходить по Центральной. А разве она сама поверила бы в это, если бы была здорова? Разве кто-нибудь поверит в это?

Она взяла в руки бластер, блестящую легкую игрушку, и провела по дулу холодной ладонью.

 

15

Женщина смотрела на них, ничем не выражая своей радости или удивления. Вирт открыл дверцу винтолета и, высунувшись наружу, крикнул:

— Оза! Это я, Генри! Оза! Это я, Генри!

Каких-то десять сантиметров прозрачного пластика разделяло их.

— Свен, надо где-то прорезать купол огнеметом. Иначе мы туда не попадем.

Свен отвел винтолет на несколько метров вдоль стены. Генри вытащил из багажника еще один огнемет. Но стрелять было нельзя. Фигура женщины передвигалась следом за ними. Огромные голубые глаза внимательно следили за их действиями. Но она ни одним жестом не показала, что узнала Генри или Свена. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Она только медленно перебирала по стене руками, двигаясь как заведенная кукла.

— Свен, давай к вершине купола! Иначе она не даст нам прорезать стену. С ней что-то случилось!

Винтолет поднялся к вершине купола, но стрелять все равно было нельзя Женщина стояла прямо под ними.

— Свен, я обвяжусь поясом и спущусь на тросе с огнеметом, а ты разворачивай винтолет в другую сторону. Она не сможет сразу находиться с двух сторон купола. Или ты, или я успеем проделать отверстие.

Вирт заскользил по гладкому куполу вниз и остановился на уровне пола. Женщина подошла к нему. Оза! Оза! Какая она стала худенькая! Лишь огромные глаза такие же живые. Но почему она не узнает его? Почему не подает знака, что рада видеть его?

В это время с противоположной стороны несколькими выстрелами Свен прожег в пластике дыру, достаточную для того, чтобы в нее смог пролезть человек. Винтолет снова поднялся на несколько метров, и Свен втянул Вирта в кабину.

Через минуту Генри был внутри купола, а Свен остался ждать в машине, держа наготове бластер, потому что слизистые мешки начали подпрыгивать вверх.

— Оза! — сказал Генри, ласково дотронувшись пальцами до ее лица. — Почему ты молчишь? Разве ты не рада? Почему ты молчишь? Что здесь произошло?

— Я ждала, — сказала женщина, — что сюда кто-нибудь придет. Стап, уходя, пообещал, что сюда кто-нибудь все равно придет.

«Оза ждала ребенка, — подумал Свен. — Неужели Генри не замечает, что у нее вполне нормальная фигура?»

Но Генри заметил. Заметил еще раньше, когда увидел ее прилипшей к стене купола.

— Оза, что случилось с нашим ребенком?

— Не понимаю, — сказала женщина.

— Что с тобой?

— Со мной? Ничего. Я очень долго ждала вас. Одна. Когда Стап уехал, он заварил входную дверь снаружи, чтобы в минуту отчаяния я не могла выйти и покончить жизнь самоубийством. Но у меня и не возникало таких мыслей. Я наблюдала за ползунами и мешками.

— Оза, когда ушел Стап? На чем он ушел?

— Пять лет назад. Он был очень добр ко мне.

— Как пять лет?

— У меня все записано. Мы поддерживали с ним связь около часа. Потом он замолчал. Я думаю, он умер.

— Оза!

— Не-ет. Я не Оза. Она умерла восемнадцать лет назад. Я ее даже и не помню. Я покажу вам, где ее похоронили.

— Оза, что с тобой? Очнись! — Генри тряхнул хрупкую фигурку за плечи, но она сняла его руки со своих плеч и сказала:

— Стап говорил, что Оза все время кого-то ждала.

— Кого?

— Генри Вирта… Он говорил, что она очень ждала.

— Я — Генри Вирт. Я понимаю, ты устала за эти дни. Это, наверное, были ужасные дни. Но теперь все кончилось. Очнись! Оза! Встряхнись! Мы полетим на Центральную. Оза, не смотри на меня так.

— Я уже говорила, что я не Оза. Меня зовут Сеона.

— Сеона? Но ведь именно так мы хотели назвать свою дочь! Оза, ты немного больна. Но это скоро пройдет. Нам нужно торопиться. Скоро зайдет солнце. Что ты хочешь взять с собой?

— Солнце? Нет, оно зайдет еще не скоро. Оно зайдет через полгода. Я читала в книгах, что солнце садится каждые двадцать четыре часа. А когда оно садится, все люди ложатся спать. Но здесь все по-другому. Здесь день длится полтора года. Смешно, правда? День больше года. А потом на полтора года наступает ночь, и здесь все замерзает… и темнота. После этого ползуны и мешки кажутся такими приятными. Хочется поиграть с ними. Да, ночью мне было иногда плохо. Особенно когда уехал Стап. Бедный, он погиб через час. Я так думаю.

Генри умоляюще повернулся к Свену, как бы говоря: «Не обращай внимания, это она так». Свен так же молча кивнул ему, что означало: «Хорошо. Садитесь в машину, и полетим назад».

— Что ты хотела взять с собой, Оза? Мы сейчас полетим.

— Сеона…

— Ну хорошо. Сеона. Так что же?

— О, я хотела бы взять все. Ведь у меня на Центральной нет ничего. Я там ни разу не била. А мне всегда так хотелось побывать там. Но я не буду брать много, ведь вы, наверное, спешите? Несколько платьев. Хотя нет, они все равно уже износились. Я возьму вот эту книгу, комбинезон. Он еще почти новый. А тебе Стап просил передать вот это, — она сняла с руки кольцо, у которого вместо камня было небольшое, на одну минуту разговора, запоминающее устройство. Это кольцо Генри когда-то сам подарил Озе. — Стап сказал, что это очень важно. И еще, пожалуйста, поднимите вот этот чемодан. В нем записи некоторых приборов и просто бумаги. Он стоит запечатанным столько лет, что я не верю, будто его когда-то открывали. Но Стап сказал, что это будет интересно людям, которые сюда придут.

Генри поднял ящик, поднес его к стене и передал Свену. Потом повернулся к Озе. Как она изменилась с тех пор, когда он видел ее в последний раз! Она стала совсем худая. И черты лица слегка изменились, заострились. Что она ему тут наговорила? Ведь это значит, что она сошла с ума… Бедняжка. Сколько нужно пережить, чтобы это произошло?

— Оза… Сеона, ничего не бойся, — он прижал ее к своей груди. — Все будет хорошо.

— Я не боялась и раньше. Я всегда ждала людей. А теперь, когда вы пришли, я совсем ничего не боюсь.

Они подошли к проему в куполе. Генри осторожно поддерживал хрупкую фигуру Озы-Сеоны. Сердце его и радовалось и разрывалось от горя на части.

— Свен, помоги ей, — сказал он. Но Свен и без того уже протягивал руки, чтобы принять женщину.

Когда винтолет оторвался от купола, Генри схватил огнемет и выпустил весь запас горючей жидкости по копошащимся внизу ползунам и мешкам.

— Зря ты это, Генри, — сказал Свен.

— Знаю, — коротко ответил Вирт.

— Да, это вы зря, — сказала Оза. — Они столько лет развлекали меня.

— М-мм, — замычал Генри и сжал голову руками.

Внизу снова расстилалась ненавистная грязно-зеленая сельва.

Свен вел винтолет на предельной скорости. Надо было скорее добираться до Центральной. Они и так опаздывали на два часа к сеансу связи. Эрли и Ник сейчас думают черт знает что.

— Что же здесь все-таки произошло? — спросил Генри. У него язык не поворачивался называть ее Сеоной.

— Я этого не знаю. Это было еще до меня. Но Стап рассказывал, что была буря. Страшная буря. И сельва прорвалась к нам. Их тогда на базе было четверо. Пилот Юргенс погиб сразу. Они даже не могли вытащить из винтолета его останки. Потом умерла Оза, — при этих словах Генри сжался в комок. — Выл еще один человек. Его звали Вытчек, но я его тоже не помню. Он сказал, что тело Озы будет похоронено по-человечески, что ползунам до него не добраться. И они похоронили ее. Только после этого Вытчек уже не вернулся. Стап не смог сдержать ползунов. И мы остались вдвоем. Потом ушел и Стап. Он хотел прорваться к Центральной. Лучше бы он ушел зимой. А он ушел в самый разгар лета, когда солнце уже полгода не заходило за горизонт.

— Опять солнце, — прошептал Генри.

— Возьми себя в руки, — тихо сказал ему Свен.

— Да, солнце…

Через минуту Свен сказал Генри:

— Между прочим, солнце за эти четыре с половиной часа действительно не сдвинулось с места ни на йоту.

— И ты тоже, — устало прошептал Генри. — Но у тебя-то на это нет причин.

— Можешь убедиться сам.

Но Генри не сдвинулся с места, только крепче прижал к себе Озу.

— Как приятно тепло человеческого тела, — сказала она.

Винтолет приближался к полупрозрачной пелене воздуха.

 

16

Эрли бежал по кольцевому коридору, когда впереди раздался выстрел. Стреляли в отсеке связи. Там находилась только Эва. Неужели она не выдержала?

Эрли подскочил к двери и остановился. В двери зияла дыра, противоположная стена коридора тоже была разворочена. Эрли осторожно потянул ручку двери. В отсеке было тихо. Он осторожно сделал шаг вперед и сказал шепотом:

— Эва, это я — Эрли.

Ему никто не ответил.

Он сделал еще несколько шагов. Перед ним стояла Эва с бластером в руке. Она медленно опустила бластер, и он с грохотом упал на пол.

— Эрли, ты должен увезти меня отсюда. Еще немного, и я не выдержу.

— Я не имею права.

— А если бы… ты бы хотел этого. Лэй все время говорила о тебе. Но она не любит тебя. Нет. Мы были подругами. И она мне все рассказывала. Все. Достаточно много, чтобы я стала думать о тебе. Я знала, что ты прилетишь. И я ждала тебя. Может быть, Лэй сделала это нарочно, чтобы кто-то любил и тебя. Она была добрая. Ей самой ничего не надо было.

— Я всегда делал то, что она хотела. А она ничего не хотела для себя, — сказал Эрли. — Я бы увез тебя отсюда, если бы это было возможно.

Она подбежала к нему, обхватила его плечи своими руками и, заглядывая снизу в лицо, сказала:

— Правда, Эрли?

Эрли чуть отстранил ее от себя и сказал:

— На Центральной находятся какие-то чужие люди. Несколько минут назад мне об этом сообщил Ник. Он сейчас за ними наблюдает.

— Ты не поверил мне про Эзру и Юмма. Так ведь?

Он кивнул головой.

— А я только что стреляла в них. Но они ушли. Они вроде теней.

— Хорошо, Эва. Когда-нибудь мы выясним, что это было такое. Садись за радиостанцию. Через полчаса должна быть связь с Виртом. А я свяжусь с Ником.

Эрли вызвал Трайкова. Тот сразу же откликнулся, словно ждал его:

— Эрли! Где ты сейчас?

— В помещении пульта связи. Где эти люди?

— Часть на крыше пятого накопителя. Что они там делают, я не могу понять. Остальные поехали к шестому.

— Поехали? На чем?

— У них что-то вроде вездехода.

— Я не знаю, что делать, Ник. Оставаться тебе там или возвращаться сюда. Если бы знать, что они затевают, вообще кто они такие…

— Я пока останусь здесь. Если что, вызову тебя… Одно могу сказать твердо, это не наши, своих я всех знаю.

— Ну хорошо. Будь осторожен, Ник.

Эрли выключил радиостанцию и сказал устало:

— У меня голова идет кругом. И нет времени как следует во всем разобраться. Если это вообще возможно.

— Я понимаю, Эрли, — сказала Эва.

В эту же минуту его вызвал Вирт.

— База уничтожена, — спокойно заговорил Генри. — Практически уничтожена. Там все разрушено.

— Люди?

— Одна… Оза, — сказал Генри шепотом.

— Почему ты говоришь так тихо?

— Она сидит рядом. Эрли, я не могу об этом говорить громко.

— Что с остальными?

— По-видимому, их уже нет в живых. Во всяком случае, Юргенса. Мы его видели.

— Генри, возвращайтесь скорее. Когда будете подходить к Центральной, обогните ее с юга и заходите на посадку над самыми деревьями, прямо к центральному подъезду.

— Понял, — ответил Свен.

— Дело в том, что на Центральной появились какие-то люди. Кто они, я не знаю. Ник наблюдает за ними. Лучше, чтобы они вас не видели. Поняли?

— Слишком много загадок за один день, — сказал Свен.

— День еще не кончился.

— Ну хорошо, через двадцать минут мы будем у вас, — сказал Генри. — Отключаюсь.

Эрли передал микрофон Эве.

— Ну вот… Они нашли Озу. С ней тоже что-то произошло. Генри даже не хотел при ней говорить вслух. А троих уже нет.

Эва медленно поднялась с кресла, глядя в сторону Эрли. Тот удивленно посмотрел на нее. Что случилось? Девушка подняла правую руку и зажала ею рот, сдерживая крик ужаса. Эрли подошел к ней, чувствуя за спиной неприятный холодок. Он медленно повернулся и почувствовал, как зашевелились волосы на голове, а тело сковал липкий страх.

Дверь помещения была закрыта, а из нее высовывалась фигура Филиппа Эзры. Он словно стоял на пороге в раздумье. Потом он решительно вошел в комнату и направился к передатчику. Эрли подтолкнул Эву в сторону, но она вцепилась в его плечо побелевшими пальцами. А он и сам готов был сейчас вцепиться в кого-нибудь, чтобы избавиться от сковавшего его страха.

Эзра сделал несколько переключений на лицевой панели передатчика — ни одна ручка, ни один тумблер не сдвинулись с места, — но Эзра манипулировал ими так, словно действительно что-то переключал. Потом он протянул руку к микрофону и поднес ее ко рту, держа пальцы так, словно в руке действительно был микрофон. Но тот остался на столике. Сказав несколько слов в воображаемый микрофон, Эзра, по-видимому, не получил ответа и бросил его на столик. Несколько секунд он стоял, облокотившись на спинку кресла, барабаня пальцами по панели передатчика. Его действия не сопровождались ни единым звуком. Затем он погладил лысый череп ладонью и несколько раз прошелся по комнате, заглядывая в открытые окна.

Эрли стоял затаив дыхание. Да, это был самый настоящий Филипп Эзра. Лысый. С большой головой. В неглаженых, как всегда, брюках. В широкой, свободной блузе с большим вырезом на шее. На ногах зеленые ботинки, которые он не снимал даже на пляже.

Эзра словно ожидал кого-то. Но кого? И вообще, каким образом он мог возникнуть, появиться, если Эва и Эрли уже видели его останки?

За дверью словно кто-то позвал его, он что-то беззвучно крикнул и тут же вышел через закрытую дверь.

— Эрли, — прошептала Эва. — Это последнее. У меня не было никогда галлюцинаций.

— Это не галлюцинации. Это действительно был он. Сначала я подумал, что мне конец… сумасшествие. А теперь я думаю, что это действительно было. Я пойду за ним.

— Эрли, а я?

— Эва, ты будешь сидеть здесь. С минуты на минуту прилетят Свен и Генри. Пусть сразу же идут сюда. Им и Нику пока ничего не рассказывай. Я очень быстро вернусь.

Он открыл дверь и выглянул в коридор. Фигура Эзры мелькнула в левой его части, которая вела к выходу. Стараясь не шуметь, Эрли быстро двинулся в ту же сторону, прошел через несколько коридоров и подземных переходов. Его всюду сопровождала полоска вспыхивающих светильников, а Эзра шел в темноте и прекрасно ориентировался.

Так они дошли до эскалатора, ведущего в главный пульт управления, и поднялись наверх. Дверь по-прежнему была открыта, как ее и оставил Эрли, но Эзра сделал движение, словно открывал ее. Внутрь они вошли друг за другом. Эрли ожидал увидеть здесь Юмма и не ошибся. Вместе Эзра и Юмм начали делать какие-то вычисления на математической машине, надавливая клавиши и перебивая друг друга, но, Эрли это ясно видел, клавиши не двигались.

Потом они развернули рулон бумаги, на нем была изображена какая-то инженерная схема.

Эрли, закусив губу, дотронулся до локтя Филиппа Эзры. Рука прошла через пустое место, не встретив сопротивления.

С юга донесся приглушенный звук приближающегося винтолета. Не оборачиваясь, Эрли вышел из главного пульта.

 

17

Свен посадил винтолет чуть ли не на ступеньки подъезда Центральной станции. Оза удивленно оглядывалась, не решаясь выйти из машины. Генри спрыгнул на траву и помог ей спрыгнуть на землю. Яркое солнце, опускающееся к закату, мягкая зеленая трава, разбросанные в беспорядке яркие цветы, тенистые кроны деревьев. Оза с восторгом прошептала:

— Я читала, что такое есть, что такое бывает. Но я не представляла, как это чудесно.

Генри обнял ее за плечи и повел вверх по ступеням. Свен повесил за спину два бластера и последовал за ними.

В коридоре, ведущем к отсеку связи, они встретили Эрли.

— Я рад, Генри! — он пожал руку женщине. — Здравствуй, Оза!

— Я — Сеона. Ведь Оза умерла.

Эрли мельком взглянул на Генри и, кажется, все понял.

Генри стоял, опустив голову и держа Озу за руку.

— Ну хорошо. У нас мало времени. Пойдемте в отсек связи. Нам надо высказаться и решить, что же делать дальше.

Свен вошел в пульт связи раньше других и предупредил Эву, что женщина хочет, чтобы ее называли Сеоной. Когда они тоже вошли, Эва поднялась им навстречу и сказала просто:

— Здравствуй, Сеона!

— Здравствуй…

— Меня зовут Эва. Это — Эрли. Ну а других ты уже знаешь.

— Эва. Это очень красиво. Что мне сейчас делать?

— Сеона, тебе понравится смотреть в окно, — сказал Генри. — Я уверен. — Он осторожно отвел ее к окну и усадил в кресло. — Смотри, как там красиво! И нет никаких ползунов и мешков.

Оза затихла в кресле.

Эрли вызвал Трайкова. У него ничего существенного пока не произошло. Эрли попросил его оставаться на месте, но по радио принимать участие в их разговоре.

После этого каждый кратко рассказал о том, что он видел, слышал, какие у него возникли мысли, предположения. Причем, по предложению Эрли, особое внимание уделялось самым странным, самым необъяснимым моментам.

— Прошло пять часов, как мы сели на Отшельник, — сказал Эрли. — Здесь все странно и непонятно. Но я уверен, что у каждого есть какая-то гипотеза, предположение. Кто выскажется первым?

— Прошло семь с половиной часов, — поправил его Свен.

— Нет, прошло пять часов, — жестом остановил его Эрли. — Это нетрудно установить. Так кто первый?

— Ты, Эрли, и начинай.

— Нет. Я буду последним. Начни ты, Генри.

Вирт несколько секунд помолчал, потом сказал:

— Я не знаю, отчего умерли Эзра и Юмм и что повлекла за собой их смерть. Но на базах просто прорвалась сельва. Был какой-то ураган, разрушивший установки запрета и здания, а остальное докончила прорвавшаяся сельва. Так, во всяком случае, произошло на второй базе. Уверен, что и на всех остальных.

— Одновременно? — спросил Эрли.

— Не думаю, — ответил Генри. — Ураган захватывал одну базу за другой.

— Ураган на всем Отшельнике? — удивился Свен. — Маловероятно. Здесь никогда не было даже сильного ветра.

— На нашей памяти, действительно, не было. И тем не менее, ураган был, — возразил Эрли. — Я видел, что творится вокруг территории Центральной. Завалы высотой в сотню метров. Ураган шел с севера, и, судя по этому завалу, буря была страшная, и она могла пронестись на много тысяч километров к югу. И образоваться ураган мог за несколько тысяч километров от Центральной. Поэтому предположение о том, что базы были разрушены ураганом, мне кажется, объясняет многое. Хотя бы то, что в противном случае люди могли бы добраться до Центральной на винтолетах. Однако этого никто не сделал. Ураган был. Это факт. Не ясно только, почему он возник. Что ты еще можещь сказать, Генри?

— Больше ничего. Ураган и сельва. Никто не был готов к этому.

— Хорошо. Свен, ты.

— От Центральной до второй базы я насчитал четыре энергетических барьера. На обратном пути при прохождении каждого нас выплевывало, как пробки из воды. Видимо, барьеры экранируют электромагнитные волны. Поэтому базы не смогли связаться друг с другом и с Центральной.

— Связь прекратилась сразу же после того, как что-то произошло в главном пульте, где были Эзра и Юмм, — вступила Эва. — Потому что, когда я спустилась сюда и попыталась с кем-нибудь связаться по радио, мне уже никто не ответил.

— Получается, что энергетические барьеры возникли одновременно с началом урагана или чуть раньше, — высказался Свен.

— Пожалуй, одновременно, — донесся из динамика голос Николая. — Иначе они успели бы эвакуироваться на Центральную. Но что-то им помешало. Ураган?

— Да, я слышала, как Эзра, когда еще был жив, требовал, чтобы все немедленно возвращались на Центральную.

— Так, значит, был приказ о немедленной эвакуации! Почему ты раньше не сказала? Значит, некоторые уже знали, что будет катастрофа!

— Это было, когда я выходила из помещения главного пульта.

— Значит, сигнал о немедленном возвращении они получили одновременно, — сказал Свен. — А ураган шел с севера. Тогда почему же не успели эвакуироваться базы, расположенные ближе всего к Центральной, особенно южные? Нельзя же предположить, что ураган возник везде одновременно.

— Нет, нельзя, Свен. Я видел завалы. Они только с северной стороны. Значит, ураган шел с севера.

— Тогда надо предположить, что скорость его распространения была несколько тысяч, даже десятков тысяч километров в час. В это я не могу поверить.

— И все же придется, Свен, — сказал Эрли. — Только так можно объяснить, почему, получив сигнал немедленного возвращения, они не успели взлететь.

— Но зато ничто не может объяснить такую скорость распространения урагана.

— Согласен. Но я бы придерживался именно такой версии, — сказал Эрли. — Итак, сразу же после того, как Эзра послал на базы сигнал о немедленном возвращении, возникли энергетические экраны, начался ураган и немедленно сельва прорвалась на все базы. Что ты еще можешь сказать, Свен?

— Мне непонятен один момент. Но это относится к нам. Мы были в полете почти шесть часов. Я рассказывал, что мы делали на второй базе. Этого нельзя было сделать за полчаса.

— Иногда человек делает столько за час, сколько в другое время он не сделал бы и за сутки, — начал Эрли, но Свен его перебил.

— Хорошо. Запишем это в раздел не поддающихся объяснению явлений. И еще. Пока мы были там, солнце за два часа не сдвинулось с места ни на одну угловую секунду.

— Секунду ты бы на заметил.

— Ну это я так. Короче, оно не сдвинулось с места.

— Солнце не заходит там полтора года, — тихо сказала Оза, не повернув головы и продолжая смотреть в окно. — Я же вам говорила.

Все замолчали.

— Свен, — сказал Генри, — лучше скажи, что это тебе показалось. Так будет лучше.

— Это мы учтем, — сказал Эрли. — Но это ничего пока не объясняет. И ничем само не объясняется. Что еще, Свен?

— Пока ничего.

— Эрли, признайся, что ты считал меня немного не в себе, когда я говорила об Эзре и Юмме.

— Да, я не верил, что такое может быть на самом деле.

— Может быть, и Свен, и Сеона говорят правду. Может быть, это им не показалось.

— Я очень прошу вас, — тихо произнес Генри.

— Эва, теперь ты.

— После того как я увидела останки Эзры и Юмма и осталась одна, я несколько раз встречала их самих. Они ходят по Центральной. Особенно часто они появляются в помещении отсека связи, то есть здесь… Я сегодня даже стреляла в них. Не выдержали нервы. Заряд прошел сквозь Эзру, пробил дверь и стену в коридоре, но он спокойно ушел. Эрли видел их тоже.

— Да, я их видел, — подтвердил Эрли. — Но я не могу объяснить, что это такое. У тебя все, Эва? Пусть тогда скажет Ник.

— Я проверял накопители энергии и увидел их возле пятого накопителя. Они и сейчас там. Я их отчетливо видел. Похоже, они что-то монтируют. Совершенно точно, что они не имеют никакого отношения к тем людям, которые здесь жили и работали раньше. Они все очень смуглые и поджарые, у каждого за спиной какое-то оружие. И еще у них есть вездеход. Он не похож на наш. У него две башни, и из каждой торчит по нескольку стволов.

— Что ты думаешь обо всем этом?

— Я предположил, что это какие-то пришельцы. На Отшельнике нет разумной жизни. Даже чего-нибудь близкого к ней. Нет млекопитающих вообще. Значит, они откуда-то прилетели. Может быть, это те, которые были здесь до нас? Они выжидают, когда все люди разлетятся по базам, создают между базами энергетические барьеры, чтобы прервалась связь по радио. Если они в силах создать такие мощные силовые поля, то они могут создать и невиданный ураган, который и разрушил базы. Дальнейшее делает сама сельва. Планета чиста, и вдруг прилетаем мы, когда они уже считают себя хозяевами. И теперь они снова что-то замышляют. Может быть, они хотят взорвать накопители энергии. Тогда на сотни километров вокруг ничего не останется. Вот какая у меня смешная гипотеза.

— Гипотеза интересная. Но почему бы им не уничтожить нас более простым способом? Просто расстрелять из своего оружия.

— Не знаю. Может быть, их слишком мало, и они боятся. Может быть, они не выносят вида крови. Я же сделал только предположение.

— Да, Ник, в твою гипотезу укладывается наибольшее количество фактов. Но не все. Остаются Эзря и Юмм, неподвижное солнце и разность в ходе часов.

— Эрли, но ведь здесь могут происходить два разных события, никак не связанные друг с другом, — сказала Эва. — Разность в ходе часов может быть вызвана чем-нибудь другим.

— Ну а то, что в помещении главного пульта все превратилось в пыль? Примерно на десять-двадцать метров в обе стороны от условной линии экватора. Ведь там все как будто за эти несколько дней прожило столетия. Я проверил все до самой границы установок запрета. Это тоже не входит в гипотезу Ника.

— Я же не претендую на абсолютную истину…

— Я понимаю, Ник.

— Может быть, здесь все-таки происходят два события, — сказала Эва.

— Да, придется пока так и считать. Меня только смущает факт, что они совпали во времени. Они должны быть как-то связаны.

 

18

Эва кипятила чай и делала бутерброды прямо в помещении пульта связи. Все уже давно не ели. Оза оставалась у окна. Иногда Эва вступала с ней в разговор, но он очень быстро заканчивался. Эва несколько раз садилась напротив нее на подоконник и украдкой разглядывала. Она и раньше знала Озу. Внезапно возникшее предположение не давало ей покоя, но она боялась высказать его вслух. Что-то ее удерживало.

В противоположном углу помещения Эрли разбирал содержимое ящика, привезенного со второй базы. Эрли стопку за стопкой перекладывал диаграммы. Бумага часто ломалась, и он действовал очень осторожно. Если бы даже все регистрирующие приборы на второй базе работали день и ночь, то и в этом случае неоткуда было взяться такому количеству документов. Это сразу бросилось ему в глаза. Он все перекладывал пачки графиков, надеясь найти что-нибудь вроде письма, какого-нибудь объяснения. Ящик был уже почти пуст, но ничего подобного он так и не нашел. Тогда он начал развязывать пачки, и первая же из них выпала у него из рук. В углу каждой диаграммы стояла дата. Но это были очень странные даты. Первая попавшаяся гласила: «2195-й день со дня катастрофы». Он начал перебирать всю пачку и наконец дошел до 20-го дня. Более ранних дат на диаграммах не было. В одной пачке были записи скорости ветра, в другой — температуры, в третьей — давления, затем ускорения времени для двух датчиков, разнесенных всего на десять метров. Это же было ничтожное расстояние для такого исследования.

Здесь были такие цифры! Особенно в первые дни. Да, в первые… Потому что из диаграммы было совершенно очевидно: на второй базе с момента катастрофы прошло не менее пятнадцати лет. Потом записи обрывались. Не было и записей первых дней, видимо, потому, что люди боролись с сельвой за свое существование. Они выжили, и их труд сейчас помогал Эрли разбираться в происшедшем здесь. Теперь многое встало на свои места. Теперь ясно, почему Свен утверждал, что солнце за время их пребывания на второй базе не сдвинулось ни на одну дуговую секунду. Ясно, почему они утверждали, что пробыли в полете шесть, а не четыре часа. Они могли пробыть на второй базе несколько дней, а по возвращении узнали бы, что на Центральной прошло все равно четыре часа. Потому что за одни сутки, за один оборот Отшельника вокруг своей оси на широте второй базы проходило полтора года.

— Эва, — позвал он девушку. Она подошла к нему и села рядом.

— Эва, все, что говорила Сеона, правильно. Она действительно прожила там двадцать лет. Ты удивлена?

— Я не поняла. Но вот что я тебе сказку. Эта девушка не Оза.

Теперь Эрли удивленно посмотрел на нее.

— Она очень похожа на Озу. Удивительно похожа. Но это не Оза, Генри был слишком взволнован встречей с ней, ведь это было просто чудом, что она осталась живой, а потом тем, что Оза, как он думал, лишилась рассудка. Он скоро и сам заметит разницу… Так, говоришь, она прожила там двадцать лет? Когда я поняла, что это не Оза, я подумала: может быть, те, чужие, для каких-то своих целей воспроизвели Озу, жену одного из оставшихся в живых людей. Другого я не могла придумать. А раз ты говоришь… Значит, это дочь Озы. И все, что она говорит, правда.

— Да, кое-что проясняется. Но много и темных мест. Эва, введи в математическую машину эти данные и программу об ускорении времени на разных широтах Отшельника. Кажется, получится что-то ужасное. Я сейчас спрошу у Генри, где они пересекли энергетические пояса. Может оказаться, что это никакие не энергетические пороги или барьеры. Как ему рассказать все это?

Эрли выбежал из отсека связи и, пробежав несколько комнат, открыл дверь лаборатории записи информации. Генри должен был прослушать здесь записи переговоров с Центральной, сделанные, когда они несколько раз пересекали энергетический барьер.

Генри сидел, уронив голову на монтажный столик. Вокруг него валялись запоминающие кристаллы и магнитная проволока, крутилась пустая кассета магнитофона.

— Генри, — тронул его за плечо Эрли, — я хочу тебе сказать… Ты должен быть мужественным… Это не Оза, Генри.

Вирт поднял бледное, уставшее лицо и несколько раз кивнул головой:

— Я уже знаю, Эрли. Это моя дочь. Сеона. В кольце Озы был запоминающий кристалл. Это кольцо мне передала Сеона. Оза мне все рассказала. Правда, наша встреча длилась всего одну минуту.

— Здесь, Генри, все кого-то или что-то потеряли.

Эрли постоял еще мгновение, молча вышел, но тотчас же вернулся:

— Я хотел спросить тебя, Генри, на каких широтах вы пересекали энергетические барьеры?

Генри назвал широты и добавил:

— Только это были не энергетические барьеры.

— Догадываюсь.

— Это были границы областей, в которых время течет по-разному. Чем дальше от экватора, тем оно течет быстрее. Слушай.

Он остановил крутящуюся кассету, вставил в нее проволоку и снова включил магнитофон. В комнате раздался резкий высокий вой.

— Это самая нижняя частота голоса Ника. А теперь слушай.

Он переключил скорость. Из динамика донеслось:

— Вызываю Вирта! Я — Трайков. Вызываю Вирта! — Слова повторялись много раз. — Что у вас произошло?

— За первым порогом время течет в двадцать раз быстрее, чем у нас. Во сколько раз оно быстрее за вторым, не знаю. На второй базе оно течет в пятьсот раз быстрее.

— Вот почему вас прижимало на каждом пороге. Время течет быстрее, и поэтому нужно иметь большой импульс энергии, чтобы попасть в него. Вот почему без всякой видимой причины перевернулась «Фиалка». У нее был слишком маленький импульс энергии, — рассуждал Эрли.

— Что мы теперь будем делать? — спросил Вирт.

— Я передам эти данные Эве, она введет их в вычислительную машину. Когда мы получим результат, то сообщим обо всем Свену и Нику. А что ты скажешь Сеоне?

— Я дам ей послушать вот это, — ответил Генри и разжал ладонь, на которой лежало кольцо с камнем. Он взял в другую руку небольшой аппарат для записи и считывания с кристаллов, и они оба вышли в коридор.

Эрли передал Эве необходимые для решения задачи данные. Генри сел рядом с Сеоной. Она улыбнулась ему. Было видно, что она чувствует себя неловко, как каждый человек, очутившийся пусть среди хороших, но все же незнакомых людей.

— Сеона, — сказал Генри, — я не буду тебе ничего объяснять. Меня зовут Генри Вирт. Послушай это. — Он вставил кольцо в зажим и включил аппарат. Раздался печальный тихий голос:

— Здравствуй, Генри. Любимый мой…

Эрли взял Эву за руку, и они вышли из зала.

— Я хотел выяснить возраст останков Эзры и Юмма, — сказал Эрли. — Это нужно сделать обязательно.

— Я могу помочь тебе.

— Нет. Я это сделаю один. Это не очень сложно. Только я не знаю, где находится лаборатория.

— Эрли, тебе придется пройти в северное крыло по этому коридору. Там есть табличка.

— Эва, скоро будут готовы результаты вычислений. Проследи.

— Сейчас мне неудобно входить туда. Я провожу тебя.

— Чудачка. Тут и провожать-то некуда. Все рядом.

— Все равно.

Они успели пройти несколько десятков шагов, когда открылась дверь, из которой показалась голова Генри.

— Куда вы ушли? — крикнул он им вдогонку.

— Иди, Эва. Я екоро вернусь.

Эрли шел по коридору неровными шагами, иногда запинаясь от усталости. Там, где коридор пересекал линию экватора, он не утерпел и заглянул в инженерный зал. Он знал, что увидит там, и не ошибся. Этому залу тоже было несколько сот лет. Всюду лежала столетняя пыль. Метрах в двухстах дальше по коридору он отыскал нужную лабораторию и взял в руки небольшой приборчик. Затем на эскалаторе поднялся на верхний ярус Центральной, несколько секунд постоял возле прозрачного купола, пытаясь разглядеть фигурки Свена и Ника на четвертом накопителе, но ничего не увидел.

В главном пульте ему встретились все время о чем-то спорящие Эзра и Юмм. Но он на них уже не обращал внимания. Они жили в каком-то ином измерении времени.

Анализ останков двух людей показал, что они умерли полторы тысячи лет назад. Через пять минут Эрли был в зале связи. Генри в зале не было. Оказывается, его вызвал к себе Свен. Неизвестные что-то затевали. Генри уехал к четвертому накопителю на втором вездеходе.

Эва встретила его в страшном замешательстве.

— Эрли! У них на двадцатой базе прошло около шестисот лет. Их давно уже нет в живых…

 

19

Свен и Ник вскочили в лифт и понеслись вниз. Николай на ходу передал:

— Эрли! Появился их вездеход. Они спускаются с накопителя. Впечатление такое, что они сейчас двинутся к Центральной. Мы тоже спускаемся к вездеходам.

— Отступайте к Центральной. Постарайтесь, чтобы они вас не обнаружили.

Но их уже обнаружили. Двухбашенный вездеход с десятком дул, нацеленных в разные стороны, внезапно выскочил из-за четвертого накопителя. Генри бросил свою машину вперед, наперерез, чтобы дать возможность Свену и Нику укрыться за ее броней. Неизвестные, очевидно, не ожидали встреч с кем-либо, и их вездеход резко остановился, закачавшись на рессорах. Генри проехал вперед. Тяжелый бластер лежал у него рядом на сиденье, но на ходу он все равно не смог бы им воспользоваться. Вездеход не был боевой машиной.

Неизвестные несколько минут никак себя не проявляли. Словно в их вездеходе никого не было. Все было тихо. За это время Свен успел поставить свою машину рядом с машиной Генри. Затем вездеход продвинулся немного вперед. То же самое проделали Свен и Генри. Расстояние между машинами сократилось до нескольких метров. Николай обо всем происходящем передавал Эрли.

— Отступайте назад, к Центральной! — кричал Эрли.

— Но тогда они подойдут туда вместе с нами, — ответил Ник.

— Пусть подходят! Здесь нас будет в два раза больше.

— Хорошо.

Неизвестные не проявляли агрессивных намерений. Наоборот, одно за другим исчезли из башен дула неизвестного оружия. Затем один из люков вездехода открылся, и из него показался человек с бронзовой кожей, золотящейся в лучах заходящего солнца. Он что-то крикнул, но слов нельзя было разобрать.

— Эрли, нам тоже выйти? — спросил Трайков.

— Подождите! Генри вам рассказал, что еще нам удалось выяснить?

— Вкратце.

— Так вот слушайте. Эти неизвестные тут совершенно ни при чем. Когда Эзра передал базам сигнал об эвакуации, было уже поздно. Скачком ускорение времени на полюсах Отшельника достигло огромной величины. На двадцатой базе время начало течь в двадцать тысяч раз быстрее, чем у нас, на Центральной. А у южного полюса в двадцать тысяч раз медленнее. К экватору градиент медленно убывал. Это и вызвало невиданный ураган. Воздух из области быстротекущего времени вытеснялся в соседнюю, где время шло медленнее. Ураган практически мгновенно охватил все северное полушарие. Затем плавная кривая изменения ускорения времени сменилась ступенчатой. Там, на границах, и сейчас бушуют ураганы. Все базы оказались разрушенными почти мгновенно. Остальное сделала сельва. Неизвестна причина временного скачка. Но новый необъяснимый факт — эти неизвестные. С баз они добраться не могли, потому что если там кто и уцелел после урагана, их уже нет… Несколько десятилетий или столетий. Эти неизвестные не имеют отношения к Отшельнику.

Человек с бронзовой кожей уже стоял перед вездеходом Генри и что-то показывал знаками.

— Кажется, он просит впустить его в машину, — сказал Генри. — Впустить? У него нет оружия. И вообще, мне кажется, они настроены миролюбиво.

— Пусть сначала объяснит, что им нужно.

Генри до половины высунулся из люка и попытался знаками спросить, что им нужно, но у него ничего не получилось. Тогда он просто спросил:

— Что вам нужно на Центральной?

Бронзовый человек подошел совсем рядом к вездеходу. Генри повторил свой вопрос.

— Козалес! Нужно Козалес! Генри на мгновение остолбенел, потом справился с охватившим его удивлением и передал в микрофон:

— Эрли! Им нужен ты.

— Я? Они что, говорят на нашем языке?

— Во всяком случае, я его понял.

— Возьми его в кабину и езжай скорее сюда. Свен пусть пока со своей машиной останется на месте. Вездеход неизвестных лучше пока не пускать сюда.

— Я понял, — ответил Генри и знаком показал человеку, что он монет влезть в его машину.

Через несколько минут они были возле главного входа в Центральную станцию. Оба молчали. Генри провел неизвестного в зал связи. Неизвестный немного испуганно переступил порог и сказал:

— Здравствуйте! Мне нужен Козалес.

— Это я, — ответил Эрли, вставая с кресла.

Неизвестный быстро подошел к нему и протянул руку для пожатия. Эрли недоверчиво пожал ее.

— Мы добирались сюда около трехсот лет, — сказал неизвестный, — во всяком случае, в Большом Городе прошло триста лет. Нас послал Констак. Его, правда, нет уже в живых. Он умер давно-давно. Но он оставил нам программу действий. И до нас посылались экспедиции. Но, очевидно, они не дошли, раз это еще существует, — и он развел руками.

— Что существует? — переспросил Эрли.

— Эта станция. Мы должны взорвать ее. Так говорится в программе Констака.

— Кто такой Констак и что это за Большой Город?

— Констак был великий ученый. Разве вы его не знаете?

Эрли улыбнулся:

— Как же я могу его знать, если вы сюда добирались триста лет. Меня тогда еще и не было. Ну а что это за Большой Город? Планета?

Неизвестный отрицательно покачал головой.

— Солнечная система?

— Нет…

— Тогда что же? Галактика?

— Нет… Нужен глобус.

Но глобуса, к сожалению, поблизости не оказалось.

— Понимаете, это бывшая база. Когда-то от Центральной до нее можно было добраться за десять часов. А теперь нужно триста лет. Мы не физики. Мы только выполняем программу Констака. Там сказано, что если мы не сможем взорвать накопители сами, то должны найти Козалеса. У нас есть письмо. Только оно очень старое. Его нужно читать очень осторожно. Его писал сам Констак.

— Каким видом транспорта вы добирались от Большого Города до Центральной?

— Мы шли на вездеходах. У нас было пять вездеходов. Дошел только один. Остальные погибли.

У Эрли голова пошла кругом. Да ведь они с двадцатой базы! Но за триста лет там все должны были умереть. Откуда же они тогда взялись?

— Констак — это Конрад Стаковский?! — крикнул он.

— Да. Это Конрад Стаковский. Но он обычно называл себя Констак.

— Свен! — крикнул Эрли в микрофон. — Веди сюда свой вездеход. И вездеход этих людей сюда. Это наши! Они с двадцатой базы!

— Как с двадцатой? Что, опять новая гипотеза?

— Нет, Свен, старая! Теперь все ясно. Веди их скорее сюда!

Бронзовый человек смущенно оглядывался вокруг.

— Сколько человек в вездеходе?

— Одиннадцать. Я двенадцатый. Восемь человек погибли.

— Как вас зовут?

— Энрико.

— Вы, наверное, чертовски голодны? Да и мы тоже. Эва и Сеона! Я хочу просить вас…

Девушки уже все поняли: они включили и настроили автоматы для приготовления еды.

Вскоре в Центральную ввалилась шумная ватага бронзовых людей. Свен и Ник недоверчиво шли позади с бластерами за спиной.

— Выбросьте эти игрушки, — сказал им Эрли.

Когда все немного поутихли, Энрико рассказал:

— После того как на базе получили сигнал об эвакуации, там сразу же возник невиданной силы ураган. База была разрушена. К счастью, это была самая многочисленная база. На ней было четырнадцать человек. В первые же минуты недосчитались одного… Остальные успели укрыться в подвальных помещениях станции. Выйти из этих подвалов удалось только через пять лет. И только через тридцать лет они более или менее очистили территорию базы от сельвы, но перед ними встала проблема голодной смерти. Конрад Стаковский к этому времени умер. Постепенно они нашли способ перерабатывать ползунов и мешки во что-то отдаленно напоминающее пищу. Потом наступила сорокалетняя зима и ночь.

— Но ведь все, кто был на этой базе, должны были умереть?

— Конрад Стаковский с самого начала знал, что произошло на Отшельнике, и наказал, что кто-то должен добраться до Центральной. Те, кто жил на базе с самого начала, не могли и мечтать об этом. И женщины рожали детей. Через триста лет, когда мы уезжали, там было уже около шестисот человек. Сейчас, наверное, гораздо больше. Но Отшельник должен погибнуть. На Отшельнике образовался генератор времени. Его излучающее кольцо проходит по экватору. Как только время на полюсе Отшельника сровняется со временем, которое прошло в этом кольце, наступит насыщение, и Отшельник взорвется. Когда это произойдет, Стаковский не знал.

— Через пятнадцать дней, — сказал Эрли. — Этому излучающему кольцу полторы тысячи лет.

— Нужно разорвать его на возможно большем расстоянии. Для этого нужно взорвать накопители энергии, взорвать Центральную. Мы выяснили запасы энергии. Этого достаточно, но мы не знаем схемы соединения накопителей. На базе этого никто не знал. Там не было инженеров. А ждать пятнадцать дней нельзя. Надо взорвать Центральную как можно раньше. Большой Город еле сводит концы с концами. Им там приходится очень плохо.

— Можно забросить им продовольствие на винтолете, — сказал Свен.

— Нет, — ответил Эрли. — Энергетический барьер там очень высок.

— А «Фиалка»?

— «Фиалка» может садиться только на малой скорости. Кроме того, там нет посадочной площадки.

После обеда все немедленно принялись за работу. Основная часть людей под руководством Эрли грузила на «Фиалку» различные ценные приборы, оборудование, материалы исследований, все необходимое для того, чтобы колония Отшельника после уничтожения Центральной смогла просуществовать до прихода «Варшавы».

Схема соединения накопителей не была найдена. Это значительно усложнило задачу. Пробуя распутать этот клубок, они могли провозиться и не пятнадцать дней.

И тут Эрли вспомнил, что было изображено на рулоне бумаги, которую он видел у Эзры и Юмма. Теперь он уже не сомневался, что они живут в каком-то ином измерении времени, где, кроме Центральной и их двоих, никого и ничего не существует. Они понимают, что с ними произошло, потому что они руководили этим экспериментом. А то, что это был эксперимент, Эрли догадывался. Оба они представляли последствия эксперимента, когда он вышел из-под их контроля.

Эзра и Юмм чаще всего появлялись в главном пульте и зале связи, как бы предполагая, что там должны быть люди. Они часто разворачивали теперь уже не существующую для других схему, как бы приглашая срисовать ее. К закату солнца так было и сделано.

А в полночь все было готово для взрыва.

На «Фиалке» должен был взлететь Трайков и оставаться на орбите спутника Отшельника до тех пор, пока где-нибудь не будет подготовлена посадочная.

Остальные должны были лететь на винтолетах. Их нужно было обязательно сохранить. Конрад Стаковский разработал программу взрыва накопителей энергии таким образом, чтобы ускорение времени, положительное и отрицательное, исчезло не скачком, а плавно. Нужно было избежать второго разрушительного урагана.

В начале первого ночи стартовала «Фиалка». Вскоре они услышали спокойной голос Трайкова:

— Все в порядке.

После этого с Центральной стартовали два грузовых винтолета с людьми. Их вели Эрли и Свен. Остальные винтолеты взлетели без пилотов. В них была заложена программа полета.

Вместе с Эрли летели Эва и несколько бронзовокожих людей с двадцатой базы.

— Вспомнил! — вдруг услышали они голос Трайкова. — Вспомнил, где я видел эти качели! Они же изображены на стенах Центральной! На самом экваторе ровная полоска, параллельная земле. А чем дальше к северу или югу, тем больше угол наклона этих качелей. И знак угла разный. У северного полюса положительный, у южного — отрицательный.

— Жаль, что поздно возвращаться, — сказал Эрли. — Странно. Ведь все видели их, а из сознания ускользало.

Винтолеты летели плотной группой, удаляясь по экватору на восток и забирая чуть-чуть к северу.

 

20

Они удалились от Центральной километров на пятьсот, когда раздался взрыв. Ночное небо озарилось яркой вспышкой.

Через час в эфире раздались слова:

— Почему эвакуация? Эзра, что там у вас?

Это говорили с девятнадцатой базы, расположенной почти у самого южного полюса. У них там с момента катастрофы прошло несколько минут.

Эрли нервно улыбнулся.

— Скажи им, Эва, чтобы все оставались на своих местах. Генри передаст им сообщение.

Потом они летели по направлению к двадцатой базе.

Эрли включил автопилот и вытащил из кармана два письма. Одно было от Конрада Стаковского, второе — от Лэй.

«Здравствуй, Эрли! — писала Лэй. — Мне так хотелось бы увидеть тебя еще раз…»

Он сложил письмо, хотел разорвать его, но передумал и положил на колено сидевшей рядом Эвы.

— Когда-нибудь прочтешь, — сказал он.

Она отрицательно покачала головой.

«Эрли! — писал Конрад Стаковский. — Мы все же добились того, чего хотели. Мы можем управлять временем. Я уверен, что ты продолжишь наше дело. Представляю себе, что ты создашь установку, на одном полюсе которой время будет ускоряться, а на другом замедляться. Эксперименты, на которые раньше людям нужны были годы, теперь можно будет проводить в считанные секунды. Я даже не могу себе представить, как далеко шагнет вперед человечество, приручив время, заставляя его течь по своему усмотрению.

…очень жаль, что это открытие повлекло за собой катастрофу. Но я уверен, что ты продолзкишь работу, я постараюсь помочь тебе…

Если же страсть журналиста пересилила в тебе физика, вот начало твоей книги.

Мы так и не узнали, что за цивилизация оставила на Отшельнике свой след. Может быть, и не было никакой другой цивилизации? Может, через двадцать лет эта установка будет сооружена на Земле и окажется перенесенной сюда, на Отшельник, сдвинутая во времени. Ведь на Земле уже давно ведутся работы, связанные с попытками управлять временем. Эзра и Юмм были заражены этой идеей. Мы долго не могли понять, что представляют собой Центральная, ее накопители энергии, базы. А потом мы открыли излучающее кольцо Отшельника и постепенно пришли к выводу, что на этой установке можно экспериментально проверить возможность взаимного превращения пространства и времени. Основная часть экспедиции занималась изучением Отшельника, пытаясь выяснить, кто же все-таки побывал на Отшельнике. В одном из многочисленных помещений Центральной были найдены рабочие записи. Обычные рабочие записи, из которых немного что поймешь, но все же. И мы поняли, что кто-то уже пытался заниматься экспериментами с пространством и временем. Самое странное было в том, что рабочие записи были сделаны на земном языке. И в нескольких местах стояла твоя подпись. Я разговаривал с Лэй. Она сказала, что у нее не было никаких твоих записей, никаких документов, ничего твоего. Я не мог понять, где бы ты мог заниматься подобными экспериментами. Мне о них ничего не было известно.

К нашему эксперименту мы готовились долго и тщательно. Через четыре дня после того, как „Фиалка“ стартовала с Отшельника, Эзра настоял на том, что можно начинать эксперимент.

Это должен был быть тот самый эксперимент — взаимные превращения пространства и времени. На Центральной остались только Эзра, Юмм и Эва. Остальные на винтолетах вылетели на базы. Это должен был быть колоссальный эксперимент, и нам не хватало людей.

Одиннадцатого в семь ноль-ноль все двадцать баз доложили, что готовы к проведению эксперимента. Эксперимент начался в семь пятнадцать. Эзра отдавал команды по внешней связи и включал накопители энергии. Юмм немедленно обрабатывал результаты эксперимента на вычислительной машине и вносил корректирующие изменения в программу эксперимента.

Примерно до восьми часов все шло, как и в предварительных небольших экспериментах… Накопители израсходовали семьдесят процентов энергии, а изменения кривизны пространства в локальной области Отшельника не наблюдалось. Эзра начал нервничать. Примерно в восемь часов ноль три минуты приборы отметили искривление пространства. Ускорение времени было равно нулю. Эзра решил прекратить эксперимент, Юмм настаивал на продолжении. Через минуту выяснилось, что их спор бесполезен. Эксперимент вышел из-под контроля. Ззра выключил накопители, но искривление пространства осталось. Это подтвердили все двадцать баз. Затем искривление пространства исчезло, но началось ускорение времени, особенно заметное на экваторе. На полюсах ускорения времени не было. В восемь часов десять минут ускорение времени прекратилось, и приборы зарегистрировали искривление пространства. Ускорение времени было небольшим. Одна секунда за час.

Эзра передал всем, что эксперимент вышел из-под контроля и все должны приготовиться к возвращению на Центральную.

Раскачивание системы пространство — время продолжалось еще двадцать две минуты… Потом ускорение времени начало стремительно нарастать. Связь между базами и Центральной прервалась… Прошло уже пять лет, а мы еще не вышли из подземелья. Эрли, а что если это были твои будущие рабочие записи? Ведь тогда нам не надо искать другую цивилизацию, ведь тогда все это сделали мы сами. Эрли, ты должен научиться управлять временем…»

Впереди уже была видна вторая база.

— Эрли, — сказал Генри. — Я хочу задержаться здесь на несколько минут… Ты понимаешь меня?

— Да, Генри, — и он выключил микрофон.

Четырнадцать винтолетов застыли на одном месте, а один, сделав крутой вираж, пошел на посадку. В лучах восходящего солнца он казался маленьким золотым жуком.

 

Зиновий Юрьев

Человек под копирку

 

Пролог

Доктор был непристойно молод и полон энергии. Миссис Клевинджер вдруг подумала, что если бы он на минутку замолчал, можно было бы, наверное, услышать, как энергия булькает в нем, словно вода в батарее центрального отопления. Впрочем, доктор Грейсон был похож на что угодно, только не на батарею центрального отопления. Она улыбнулась. Боязливая скованность, которую она всегда испытывала на приеме у врачей, исчезла. Да, доктор Грейсон безусловно не был похож на батарею центрального отопления. Скорее он был похож на ковбоя с рекламы сигарет «Мальборо», только моложе. Тип мужчины, при взгляде на которого у женщины должен учащаться пульс. На рекламе он всегда один. Рядом с костром валяется седло. Где-то сзади косит печальным большим глазом лошадь… Господи, если можно было бы бросить все и… что? Сидеть около него и косить самой вместо лошади печальным большим глазом? И потом… Дейзи. Миссис Клевинджер снова улыбнулась.

— Дейзи, веди себя прилично, — сказала она крошечной шарообразной девочке, которая пыталась взобраться ей на ногу. — Простите, доктор, что я вас перебила.

— Нет, нет, что вы, миссис Клевинджер. — Доктор Грейсон на мгновение разжал руки, которыми держался за подлокотники своего кресла, и тут же невидимые пружины подбросили его, и он зашагал по кабинету. — Итак, миссис Клевинджер, надеюсь, вы поняли мои объяснения?

Доктор Грейсон стремительно запустил руку в карман пиджака, словно почувствовал там шевеление змеи или тиканье адской машины. «Если он вытащит пачку сигарет и если сигареты будут „Мальборо“, все будет хорошо», — подумала миссис Клевинджер. Доктор легко раздавил в кармане змею, остановил часовой механизм адской машины и вытащил пачку сигарет «Мальборо».

— Вы разрешите?

— О да, доктор! — пылко сказала миссис Клевинджер, и доктор Грейсон метнул в нее слегка изумленный взгляд.

— Благодарю вас. Итак, если вам все понятно, мы можем приступить к самой операции. Впрочем, в данном случае при всем желании нельзя подобрать слова нелепее. Это пустяк, дело нескольких секунд. Если не ошибаюсь, вашу прелестную девочку зовут Дейзи?

— Да.

— Дейзи, ты, надеюсь, любишь сосать палец? Дейзи сползла с ноги матери, на которую она пыталась сесть верхом, и молча уставилась на доктора.

— Конечно, должна любить. Ты уже взрослая девочка и должна сосать палец. Это очень помогает росту. Но, мой бедный маленький друг, все время сосать палец — это, признайся, скучновато. И вообще пальцем намного пристойнее и приятнее ковырять в носу. А для рта у меня есть специальная сосалка. Смотри!

Жестом человека «Мальборо» или шулера доктор Грейсон выхватил из стола несколько хромированных палочек, похожих на весла.

— Смотри, мой юный друг. Смотри и завидуй.

Доктор Грейсон всунул одно весло себе в рот и изобразил на лице неописуемый экстаз. Он цокал языком, причмокивал губами, пританцовывал, и ясно было, что вся его предыдущая жизнь была лишь приготовлением к этим мгновениям.

— Дай, — коротко сказала Дейзи, протянула руку еще за одним хромированным веслом и засунула его себе в рот.

Очевидно, она рассчитывала на большее, потому что на ее личике появилось некоторое сомнение. С одной стороны, столько восторгов, а с другой — палочка никаким особым вкусом не обладала.

— Смелее, дитя, — сказал доктор Грейсон, — ты познаешь дух рекламы.

Он взял торчащее изо рта у девочки весло, ловко крутанул его и вытащил.

Девочка сморщила было нос, но застыла, следя за манипуляциями доктора, который всунул палочку в одну из стоявших на столе пробирок с жидкостью.

— А теперь вы, мисс Клевинджер.

Доктор Грейсон протянул ей весло, и на долю секунды взгляды их встретились. У него были глаза не ковбоя и не карточного шулера. И даже не батареи центрального отопления. Они были пугающе светлы, напряженно-неподвижны и цепки. Именно цепки, подумала миссис Клевинджер и встряхнула головой. Она взяла хромированную палочку.

— Что я должна с этим сделать?

— Ничего особенного. Вставить в рот и слегка поскрести изнутри щеку. Представьте себе, что она у вас чешется. Вот и все. Подвиньте мне, пожалуйста, пробирку со средой. Благодарю вас. Сейчас мы запишем. Так… Сегодня у нас первое июля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Миссис Клод Клевинджер… Я думаю, в вашем возрасте я вполне могу узнать у вас год вашего рождения.

— Тридцать первый.

— Благодарю вас. А когда появилась на свет эта юная леди? Надо думать, в пятьдесят втором?

— Да.

— Спасибо. Значит, миссис Клевинджер, мне остается попросить вас обязательно прислать мне фото вашей девочки и ваши. Чем больше — тем лучше. И снятые в самом нежном возрасте, и более поздние. Свои карточки ваш супруг уже мне прислал.

— Скажите, доктор Грейсон, а это… это этично?

Только сейчас, когда доктор сказал о карточках мужа, Клод Клевинджер осознала всю пугающую необычность предприятия. Какое-то время все это была игра, некие абстрактные утверждения. Но карточки Генри… Он никогда не занимался абстракциями. А если и занимался, то они тотчас же приобретали под собой солидный фундамент. Воздушные замки одевались в строительные леса… Боже, неужели же все это возможно? Так необычно…

— Вы спрашиваете, этичен ли мой проект? Да, этичен.

В голосе доктора послышалась какая-то маниакальная убежденность, и миссис Клевинджер почувствовала, что поддается этой убежденности без внутреннего сопротивления, даже с облегчением человека, снимающего с себя ответственность. Она, впрочем, привыкла, что с нее всегда снимают ответственность. Об этом заботились все, от ее родителей до Генри. Особенно Генри. Слишком заботились.

— Да, проект этичен, причем в высшей степени, — продолжал доктор. — Я желаю, чтобы мы встретились как можно позже, но когда мы встретимся, вы не будете задавать мне вопросы об этичности. Вообще, миссис Клевинджер, я замечал, что очень часто этика — это стремление опорочить все недоступное или недозволенное… Простите, я немножко увлекся. Каждый раз, когда заходит разговор об этике, я буквально взрываюсь… Нет, давайте лучше оставим этику. — Он глубоко вздохнул, успокаиваясь. — Мне остается лишь добавить, что вся финансовая сторона дела улажена с вашим супругом. — Доктор Грейсон слегка усмехнулся, и миссис Клевинджер представила себе, как, должно быть, торговался Генри, как оговаривал каждую деталь.

О, он никогда не пренебрегает деталями. Все учитывает, все раскладывает по полочкам, все планирует. Не человек, а электронная машина. И даже нежность у него электронная, программированная. Нет, сказала она себе, она несправедлива к мужу. Она поймала себя на том, что почти не слушает доктора. Генри обо всем договорился.

Он всегда обо всем договаривается… Она посмотрела на доктора, который продолжал:

— И последнее. Я уверен, вы и сами понимаете прекрасно, что никто не должен знать об операции. Когда ваша дочь и ваши будущие дети, если они у вас будут, разумеется, достаточно подрастут, вы сообщите им, что при всех серьезных заболеваниях им во что бы то ни стало следует прежде всего обратиться ко мне…

— Благодарю вас, доктор. До свидания.

— До свидания, мадам.

 

Глава 1

Приближался полдень — время моего обычного погружения. Вызовов как будто в ближайшее время не предвиделось, и я начал погружаться. Когда-то, даже после того, как я прошел курс тренировки при помощи ритмоводителя, мне требовалось для хорошего погружения десять — пятнадцать минут, и то при условии полной тишины. А сейчас я отрешаюсь буквально за несколько секунд.

Вот и сейчас, сидя в своей комнатке в общежитии помонов, я выключил все свои внешние чувства и начал погружаться в гармонию. Знакомая гулкая тишина окутывала меня. Безбрежная мягкая тьма, в которой я то сжимался в невообразимо крошечную точку, то заполнял собою Вселенную. Наконец я приобрел предписываемые средние размеры, нашел точку равновесия между собой и миром и почувствовал, как с легким шорохом сквозь меня заструилась карма, омывая каждую мою клеточку.

Непосвященные не знают и не могут даже понять это ощущение первозданной чистоты, которое испытываешь в мгновения, когда сквозь тебя течет карма, образующая, по нашим представлениям, поле Добра, Чистоты и Растворения. Я — это я. Помон Дин Дики, тридцати шести лет, вот уже шесть лет носящий желтую одежду. И я — частичка моей церкви, Первой Всеобщей Научной Церкви, давшей мне все. Взявшей у меня все и давшей мне все.

Когда карма промыла меня и растворила в моей церкви, я почувствовал, что пришло время сомнений. Когда-то, мальчишкой, едва попав в лоно Первой Всеобщей, я никак не мог освоить предписываемые Священным Алгоритмом ритуальные ежедневные сомнения. Разумеется, я знал вопросы, которые следует себе задавать. Готовя нас ко вступлению в лоно, пастыри-инспекторы, или, сокращенно, пакторы, каждый день без устали толковали нам о несовершенстве религии, о нерешенных ею вопросах, о нелепостях и несоответствиях. Но душа моя не хотела сомневаться. Я жаждал веры без сомнений и анализа, веры восторженной и цельной, веры прочной, как скала. Веры, за которую можно было бы держаться. Веры, которая защищала бы.

Как предписано всем прихожанам Первой Всеобщей, я ежедневно брал телефонную трубку, набирал номер Священной Машины и возносил информационную молитву — инлитву, — в которой сообщал о своих делах и мыслях. Церковь требовала от нас полной откровенности, но зато давала ощущение, что ты не одинок, что ты — член семьи, что за тобой следят, о тебе знают, тобой интересуются.

Священный центр проанализировал мои инлитвы и прислал мне пактора Брауна. Пактора Брауна, который привел меня в церковь, научил меня сомневаться и побеждать свои сомнения, ибо только в постоянном сомнении и победе над ним и кроется суть и таинство налигии — научной религии, основанной отцами-программистами.

Но уже давно сомнения мои стали истинными и глубокими. Я сомневался, может ли электронно-вычислительная машина в Священном центре быть наделена душой — личным и неповторимым Алгоритмом. Я думал о том, может ли существовать налигия, которая признает, что не может объяснить всего и потому перекладывает нерешенные вопросы на плечи верующих. Я сомневался иногда в мудрости отцов-программистов. И я всегда побеждал сомнения, ибо стоило мне поднять телефонную трубку, чтобы вознести инлитву или, в редких случаях, когда мне что-нибудь было очень нужно, — молитву и услышать бесконечно добрый и участливый голос Машины, почувствовать, что ты не одинок в этом страшном и жестоком мире, и горячая волна благодарной радости тут же захлестывала меня. Я, ничтожный и безвестный атом среди миллиардов таких же атомов, интересую кого-то. Меня знают. Чудо, чудо!

Я называл Машине свое имя, она выслушивала мои подчас бессвязные и страстные излияния, иногда давала мне советы, иногда воспроизводила мои предыдущие инлитвы, показывая, как я противоречу сам себе.

Неверующие смеются иногда над нами: транзисторопоклонники — называют они нас. Да, мы знаем, что Машина — это огромная ЭВМ, спроектированная и запущенная отцами-программистами. Да, в основе Машины — электроника. Но электроника, поднятая Священным Алгоритмом на новую ступень. В конце концов, и человеческое тело, и разум, а стало быть, и душа тоже созданы из банальных атомов…

Я только что закончил погружение и начал не спеша подниматься к поверхности, когда услышал телефонный звонок. Я поднял трубку, назвал себя и услышал ее голос. Машина сообщила мне, что только что из Седьмого Охраняемого поселка вознесена молитва прихожанкой Первой Всеобщей Кэрол Синтакис, у которой якобы исчез брат, Мортимер Синтакис. Машина проверила свои архивы, просмотрела все информационные молитвы мисс Синтакис и сообщила мне, что девушке двадцать семь лет, что работает она настройщицей кредитных машин, что брату ее что-то около тридцати, он холост, до недавнего времени работал где-то за границей. Судя по всему, жизнь мисс Синтакис текла довольно спокойно. Раз в неделю в очередной инлитве она сообщала дату и сумму очередного пожертвования Первой Всеобщей и почти никогда ни о чем не просила. В архивах Машины зарегистрированы всего две подлинные молитвы с просьбами. Она просила об облегчении мучений своей матери, которая умирала от рака желудка, а другой раз — дать ей силы стойко переносить одиночество, когда мать умерла, а брат был далеко.

Я надел свою желтую одежду полицейского монаха, помона, как нас обычно называют, и спустился вниз к гаражу. Девушка ни разу не просила о женихе, не испрашивала разрешения на брак… Наверное, маленькое бледное существо с синевато-прозрачным длинным носом. Некрасивые дурнушки в моем представлении почему-то всегда наделены длинными синевато-прозрачными носами. Интересно было бы найти причину этой ассоциации, но наша налигия строго-настрого запрещает самопсихоанализ…

Я сел в машину, проверил, подзарядились ли за ночь аккумуляторы. Все было в порядке, можно было ехать. Я плавно нажал ногой на педаль реостата и выехал из двора нашего общежития помонов.

Минут через сорок я уже вылезал из машины у центрального въезда Седьмого ОП. Два сонных стражника не спеша выползли из своей будки и неприязненно покосились на мою желтую одежду.

— Помон, что ли? — спросил один из них и брезгливо поморщился. Бог знает что только не говорят невежды о нашей налигии!

— Как видите. Мое имя Дин Дики, — как можно спокойнее ответил я, ибо Священный Алгоритм предписывает нам сохранять с непосвященными спокойствие и быть учтивыми.

— К кому?

— К мисс Кэрол Синтакис.

— А, это у которой брат смылся невесть куда. Ладно, подойдите к определителю.

Я подошел к автомату и прижал пальцы к стеклу. Зажегся свет, щелкнули реле, и через несколько секунд на табло вспыхнули слова: «Дин Дики, полицейский монах при Первой Всеобщей Научной Церкви».

— Хорошо. Сейчас я вас запишу в книгу. Никак записывающий автомат не починят, приходится самим записывать. Что у нас сегодня… двадцать седьмое октября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года? Дин Дики к Кэрол Синтакис. Откройте багажник. Так. Ладно. Поезжайте. Адрес знаете?

— Нет.

— По Центральному проезду до Двадцать седьмой улицы. Там направо. Номер шестьсот сорок два…

Мисс Кэрол Синтакис оказалась не маленькой, а высокой, почти с меня ростом. И нос был не длинный, не синеватый и не прозрачный. Если не считать каких-то печально-потухших глаз, ее даже можно было бы назвать красивой. Я протянул ей руку ладонью кверху — знак подношения и знак просьбы, и она ответила мне тем же приветствием прихожан Первой Всеобщей. Она вопросительно посмотрела на меня.

— Мисс Синтакис, я вас слушаю, рассказывайте, — сказал я девушке, когда мы вошли в небольшой, но очень опрятный домик.

— Позвольте мне угостить вас чем-нибудь? Тонисок, чай, кофе?

— Спасибо, но я вначале хотел бы выслушать ваш рассказ. Вам ведь тяжело и вы одиноки?

— Да, учитель.

— Простите, мисс Синтакис, но мы, помоны, не носим титула учителя. Все пакторы учителя, это верно, но у нас лишь старшие помоны, защитившие диссертации, имеют право на звание учителя. Зовите меня просто брат Дики. Хорошо?

— Простите, я хотела доставить вам удовольствие.

— Так же, как иногда рядового полицейского называют сержантом?

— Да.

Кэрол Синтакис подняла глаза и посмотрела на меня. Ее обезоруживающая честность, подавленность, я бы даже сказал — убитость, кольнули меня в сердце.

— Прошу вас, мисс Синтакис, рассказывайте. Мы сделаем все, что можем. Первая Всеобщая никогда не оставляет своих прихожан в беде.

— Да, да, я знаю! — с какой-то лихорадочной уверенностью почти выкрикнула девушка. — Кроме моей налигии, у меня в жизни нет ничего. Я живу только в минуты погружения. Это моя жизнь. А в интервалах — какое-то скольжение серых теней по серому асфальту.

«Может быть, иным религиям и приходится гоняться за людьми, как газетам за подписчиками, — подумал я, — но к нам в налигию людей гонит сама жизнь. Гонит, как загонщики зверей…»

— Что же случилось с вашим братом?

— Он исчез.

— Милая мисс Синтакис, расскажите мне, если вам не трудно, все по порядку. Когда и как исчез ваш брат?

— Это случилось позавчера. Днем я позвонила домой и разговаривала с Мортимером. У него было прекрасное настроение, а вечером, когда я вернулась в наш ОП, его не было.

— Он мог куда-нибудь уехать?

— Не знаю, нет… Он не мог сам уйти.

— Почему вы так думаете? Вы в этом уверены?

— Потому что если бы он куда-нибудь уезжал, он бы оставил мне записку. Он бы взял, наконец, свою зубную щетку, пижаму, хоть что-нибудь.

— Вы уверены, что он написал бы вам? Какие у вас были отношения?

— Когда-то совсем близкие. Еще до смерти матери он уехал куда-то работать по контракту. Вначале он писал совсем часто. Мы вообще любили друг друга. Морт старше меня на два года и всегда относился ко мне с такой, знаете, снисходительностью старшего брата. Особенно когда он стал биологом. Он отдавал, по-моему, себе отчет, что я отказалась даже от надежды на хорошее образование, лишь бы он мог закончить университет. Впрочем, это справедливо, Морт намного способнее меня.

— А как он относился к вам в последнее время?

— Я вам начала говорить о том, что вначале он писал мне очень часто.

— Это тогда, когда он уехал работать?

— Да. Мне кажется, он жалел меня. Чувствовал мое одиночество. Особенно, когда заболела мама. А потом, постепенно, его письма стали изменяться…

— В чем?

— Как вам сказать, брат Дики… Как будто они были такими же, что и до этого. Те же вопросы о здоровье, о самочувствии, о работе. Те же советы о здоровье и работе. И все же чего-то не хватало. Не было, наверное, той теплоты, что раньше… А может быть, мне это только казалось. В то время, после смерти мамы, я чувствовала себя совсем, совсем одинокой… Меня часто охватывал ужас. Я боялась ночей. Нет, нет, не из-за грабителей! У нас в поселке ведь совсем тихо. Стоило мне погасить свет, брат Дики, и я оказывалась одна на гигантском поле, безбрежном асфальтовом поле. И куда только хватал глаз — везде тянулся ровный серый асфальт. И меня охватывал ужас. И я бежала, бежала, что-то беззвучно кричала, а асфальт оставался все тем лее. И тогда мне начинало казаться, что я вовсе не бегу, а стою на месте. И уже никогда не сдвинусь с места… Вы простите меня, брат Дики, что я так много говорю. Я сама не знаю, что со мной творится… Я так редко разговариваю с людьми… Иногда, бессонной какой-нибудь ночью лежишь и думаешь: кого бы завтра ни увидела, с кем бы ни встретилась, буду говорить, говорить, говорить. А назавтра увидишь совсем пустые глаза, смотрящие куда-то сквозь тебя, и слова прилипают к гортани. Я, когда чищу зубы, брат Дики, иногда думаю, что у меня полон рот несказанных слов. Мертвых, нерожденных слов… — Девушка вдруг вздрогнула, замолчала и тихо добавила: — Простите…

— Не извиняйтесь, мисс Синтакис, мы же члены одной семьи. Кому же излить душу, если не брату в Первой Всеобщей? — сказал я как можно нежнее. Сердце мое сжалось от жалости и сострадания. Я как бы был соединен с ней параллельно и ощущал все ее беспредельное одиночество в холодном асфальтовом мире. Я понимал ее. Мне было знакомо это чувство.

— Да, да! — воскликнула девушка с болезненной убежденностью. — Если бы не Первая Всеобщая, я бы не смогла жить. И дня не прожила бы.

— Да, мисс Синтакис, да святятся имена отцов-программистов в веках… Скажите, а где именно работал ваш брат?

— Он эмбриолог. После окончания университета долго не мог найти подходящую работу, а потом вот уехал.

— А куда?

— Адреса его я не знала. Он говорил, что это какое-то засекреченное место.

— Но письма же от него приходили? На них были штемпеля? И вы ему, наверное, писали?

— Да, конечно. Но штемпеля были только местные. И писала я ему по местному почтовому адресу.

— Понимаю. Скажите, мисс Синтакис, а деньги брат присылал вам?

— Да. Иначе как бы я могла жить здесь, в ОП? На свою зарплату я бы здесь даже собачью конуру не смогла бы себе позволить.

— Значит, Мортимер зарабатывал там неплохо?

— Точно не знаю, но, по-моему, даже очень неплохо. Во всяком случае, он мне давал это понять в письмах, а когда приехал два месяца тому назад, все время говорил, что надо присмотреть домик побольше. Он, знаете, как и я, человек нелюдимый. Я говорила ему: «Женись. Не думай обо мне». Он не хотел. Он и раньше был совсем молчаливый, избегал компаний, а после приезда так и совсем слова из него не вытянешь. Биржевые курсы стали его интересовать. Уплатил уйму денег, зато наш телевизор теперь связан прямо с биржей. Мортимер включал его и часами смотрел на экран, а там только названия фирм и цифры… Он ведь не работал. Говорил, что надо отдохнуть и что он заработал себе на небольшой отдых.

— А рассказывал он вам о своей работе за границей? Ну хоть что-нибудь?

— Нет. Ни слова. Вначале я спрашивала, а потом перестала. Раз нельзя человеку рассказывать, значит, нельзя. Думаю только, что работал он где-то на юге.

— Почему?

— Он вернулся очень загорелым. У нас тут так не загоришь, хоть изжарься на солнце. Да и загар какой-то не наш.

— Скажите, а вы замечали что-нибудь необычное в настроении или поведении брата в последние дни?

— Вообще-то, как я вам сказала, Морт стал очень скрытным. И не поймешь, что у него на сердце… Но пожалуй… Вот вы меня спросили, и мне показалось, что за день до исчезновения он был, похоже, повеселей. Ну не то чтобы он прыгал козленком, но оживленнее он был, чем обычно.

— Понимаю. Теперь расскажите, о чем вы говорили с братом в день его исчезновения, когда позвонили домой.

— Да ни о чем особенном. Голос у Морта был веселый. Я его спросила, что он поделывает, а он сказал, что прикидывает, какой бы домик побольше нам снять.

— А он вас ни о чем не спрашивал?

— Спросил, когда я вернусь домой.

— Он часто вас спрашивал об этом?

— Гм… как вам сказать… Ну, как обычно, когда люди разговаривают по телефону…

— Когда вы вернулись домой, мисс Синтакис, здесь было все, как обычно?

— Все как обычно. Только брата не было. Обычно он меня поджидает и мы вместе обедаем… Но вначале я не волновалась. Ну, пошел погулять на полчасика.

— А когда вы начали беспокоиться?

— Восемь, девять часов, уже совсем темно, никто в это время и носа на улицу не высунет. Поселок наш хоть и охраняемый, но все-таки судьбу никто не хочет искушать.

— А вам не пришло в голову, мисс Синтакис, что Мортимер мог задержаться у кого-нибудь из друзей?

— Нет, это невозможно.

— Почему?

— Да потому, что у него нет друзей.

— Как, совсем нет друзей?

— Нет. За два месяца, что он приехал, при мне ему никто не звонил.

— И подруги у него не было?

— Нет. — Мисс Синтакис поджала губы и посмотрела на меня, как мне показалось, с некоторым вызовом. Ну, не было у него подруги! И у меня нет. И что?

— Когда вы вошли в его комнату?

— Ну, точно я не знаю, было уже совсем поздно, часов, наверное, одиннадцать. Я себе просто места не находила. Проедет где-то машина, я вся застываю — может, Мортимер. Я подумала: может быть, он оставил мне записку. Зашла к нему в комнату — ничего. Еще раз осмотрела гостиную и прихожую — ничего. В моей комнатке — ничего. Я еще раз все осмотрела. Я уже была в каком-то оцепенении и мало что соображала Около полуночи я позвонила в полицию, а они там только посмеялись. «У нас, смеются, каждый день и отцы семейств рвут когти, а тут холостяк пошел погулять, не доложившись своей сестричке. Через неделю если не появится, звоните снова, включим его в списки пропавших». Только утром, после ужасной бессонной ночи, я сообразила позвонить на наш контрольно-пропускной пункт. Дежурный сержант был очень вежлив, попросил меня подождать у телефона, все проверил и сказал, что Мортимер Синтакис ни 25, ни 26, ни 27 октября из ОП не выходил и не выезжал, и к нему никто не приезжал, и на территории ОП никаких происшествий не зарегистрировано. Ни больных, подобранных на улице, ни трупов. Вот и все, отец Дики.

Кэрол Синтакис как-то сразу осела в кресле, плечи ее опустились, глаза потухли. Впечатление было такое, что у нее сели батареи. Пока она говорила, в ней жила надежда, стоило ей произнести факты всуе, как она сама увидела, что надеяться-то, собственно, не на что. К сожалению, я это видел тоже.

 

Глава 2

Я еще раз достал из кармана фотографию Мортимера Синтакиса, которую мне дала его сестра. На меня смотрело обычное, самое банальное лицо молодого мужчины с чуть сонным выражением, написанным на нем.

Если у сестры была хоть какая-то индивидуальность, брат мог вполне быть изготовлен на конвейере из стандартных и не слишком дорогих частей. Я спрятал фото в карман, вздохнул и пошел к соседнему домику, точно такому же, что и дом Синтакисов.

Мне открыла дверь пышногрудая усатая дама в высшей степени неопределенного возраста. Едва она увидела мою желтую одежду, она взорвалась если не вулканом, то уж гейзером наверняка.

— А, помон к нам пожаловал! Евнух из Первой Всеобщей! Христопродавец! Предали Христа нашего, спасителя, сменяли на железки и проводочки!

— Мадам, — как можно кротче сказал я, наклонив голову, — я осмелился потревожить вас не для теологических бесед. У вашей соседки Кэрол Синтакис…

— Аи эта такая же нечестивица! И она господа бежала, и она Христа предала…

Я с трудом удержался, чтобы не ответить ей, как она того заслуживала. Сколько раз я это уже видел — как люди исходят злобой, понося налигию. Им кажется, что мы сменяли их полную любви и понимания религию на сухой алгоритм. И эти любвеобильные христиане готовы распять нас. Вроде этой усатой дамы, которая готова была вцепиться мне в горло.

— Простите, мадам, я позволю себе еще раз заметить, что не хотел бы обсуждать с вами преимущества той или иной религии. Я пришел к вам как полицейский монах, чтобы задать вам, с вашего разрешения, несколько вопросов о вашей соседке Кэрол Синтакис. У нее, как вы, может быть, слышали, несчастье. 25 октября у нее исчез брат.

— Ну и что? — спросила усатая дама и, слегка прищурившись, посмотрела на меня. — Вы думаете найти эту сонную крысу у меня?

Я подумал, что живого Мортимера я у нее вряд ли смог бы найти, как, впрочем, и мертвого.

— Я хотел спросить у вас, не заметили ли вы чего-нибудь необычного, подозрительного 25 октября, в день, когда Мортимер Синтакис исчез из дому?

— Заметила. Заметила, что мир катится в лапы сатане, что Христа люди забыли, что нет больше жизни честной христианке… — Усатая дама возбуждалась от собственных слов, как от наркотиков. Зрачки ее расширились, а на шее вздулись жилы. — Ироды! — вдруг крикнула она. — Христопродавцы! На железки нашего возлюбленного спасителя сменяли! Ничего, попадете вы еще в геенну огненную, и будете корчиться, и сало ваше будет вытапливаться из вас, шкворчать, и тогда опомнитесь вы, но будет уже поздно…

Отцы-программисты, думал я, пятясь задом от Христовой воительницы, сколько же в сердцах человеческих растворено злобы, сколь велико напряжение звериной ненависти, в каких единицах измерить ее, эту ненависть!..

Сосед Синтакисов с другой стороны в теологические дискуссии со мной не вступал. Это был тихий, вежливый старичок, который, очевидно, воплощал в себе сразу трех индийских обезьян: ту, которая ничего не видит, ту, которая ничего не слышит, ту, которая ничего не говорит. Он не знал, что Мортимер исчез, не знал вообще, что у мисс Синтакис есть брат, вообще плохо представлял себе, где, когда, рядом с кем и зачем он живет. Я вынужден был мысленно признать, что старичок довольно успешно изолировался от внешнего мира. В его выцветших и чуть слезившихся глазках мерцала упрямая отрешенность. Я подумал, что если бы дом Синтакисов обстреляли бы из пушек большого калибра, этот сосед и канонады не услышал бы.

Я сел в машину, закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Не только что ниточки пока нет, но даже и намека на ниточку. Мортимер Синтакис исчез, растворился, распался на атомы, обогатив слегка воздух и почву ОП Семь. Но я не огорчался. Нас, помонов, учили, что в конечном счете важен не результат, а подлинное усилие, направленное для достижения этого результата. Если ты делаешь все, что в твоих силах и даже немножко больше, ты уже можешь быть спокоен. Так учат отцы-программисты, так учит Священный Алгоритм. А пактор Браун формулировал это положение еще четче «О длине пройденной дистанции, — говорил он, — надо судить не по столбикам с милями, а по гудению в ногах». Поэтому безвыходного положения для нас не бывает, ибо во всяком положении ты можешь что-то сделать, и, сделав это, ты выполнил свой долг перед Первой Всеобщей.

Подведем итоги, брат Дики, сказал я себе. Впрочем, я тут же себя поправил. Итогов пока нет. Есть целый набор вопросительных знаков, из которых я могу складывать любую конструкцию. Странная семейка, хотя сестра и не лишена какой-то привлекательности. И где он все-таки работал? Впрочем, вряд ли это имеет значение. Где же его искать? Что с ним вообще могло случиться? Ну, прежде всего его могли похитить или убить, но при этом он должен был сам спокойно выйти из дому, погасить свет и запереть дверь. Вполне возможно. При этом похитители или убийцы должны быть или жителями поселка, или проникнуть в ОП, не называя фамилии Мортимера. Или сам Мортимер каким-то образом покинул ОП, не зарегистрировав выхода на КПП. Так или иначе, все нити вели к контрольно-пропускному пункту. Надо ехать туда. Я нажал на педаль реостата и направил свой «шеворд» к центральному проезду.

Мне сказали, что дежурный сержант свободен, я постучал и вошел в его маленькую комнатку.

— Здравствуйте, сержант, — поклонился я и протянул вперед правую руку ладонью кверху. Жест подношения и жест просьбы. К моей радости, сержант улыбнулся и ответил мне тем же жестом. — Полицейский монах Дин Дики, — сказал я.

— Сержант Джеймс Нортон. Чем могу служить, брат Дики?

— Прихожанка Первой Всеобщей Кэрол Синтакис вознесла молитву Священному центру об исчезновении ее брата Мортимера Синтакиса, и меня тут же направили сюда.

— Да, я слышал, — кивнул сержант.

— Мисс Синтакис звонила вчера сюда на КПП и просила проверить, не зарегистрирован ли выход Мортимера Синтакиса или приезд кого-либо к нему.

— Да, мой сменщик сообщил мне об этом.

— Никаких следов?

— Нет, брат Дики. Можете проверить книгу регистрации сами.

— Для чего? Скажите, а почему вы регистрируете движение через КПП в книге? Ведь обычно, насколько я знаю, регистрирует автомат? Посетитель или житель ОП прижимает пальцы к определителю, который удостоверяет личность и фиксирует имя на пленке.

— Это верно, брат, но как раз позавчера, двадцать пятого, наш автомат сломался. Определитель личности уже починили, а регистратор до сих пор неисправен.

«Могло быть простым совпадением, — подумал я. — А может быть, и не простым».

— Вы не могли бы мне дать имена и адреса стражников, которые дежурили позавчера во второй половине дня?

— Пожалуйста, брат Дики. Но я вам советую лучше приехать сюда завтра утром. Завтра их дежурство.

— Если не найду их, так и сделаю.

Стражник второго класса Питер Малтби жил в стареньком кирпичном доме, который наш двадцатый век, казалось, ухитрился обойти стороной. Выщербленный кирпич, на стенах подъездов автографы целых поколений детей, желтые голые лампочки в коридорах, неистребимый запах кошачьих экскрементов, нарк с остекленелыми глазами на лестнице. А может быть, это и есть стигматы нашего века? Мне ли, рядовому помону, судить об этом?

Я вырос в таком доме, и мир, каждодневно наполненный до краев пронзительными криками ссор и скандалов, упреками, завистью и злобой, был моим привычным миром.

Иногда мне казалось, что этот мир постыдный, недостойный, что настоящие люди могут жить только в другом мире.

И тогда мне в голову приходила такая мысль: вот завтра явится некто и позовет нас всех в ОП. И все будут жить в ОП, все будут одинаковыми и равными. И мой мир станет их миром — миром тех, кто живет на холмах. Но никто не приходил и не звал нас за собой. Как и всё, о чем я мечтал ребенком, это было мечтой. Мечтой невыполнимой. Потом уже я узнал: Священный Алгоритм учит, что равенства у людей быть не может, ибо достижение равенства обозначало бы всеобщую энтропию, уравнивание энергетических уровней общества и смерть его.

Я не смотрел на этот кирпичный ковчег свысока, как смотрят те, кто вырос на солнечных холмах, под чистым небом охраняемых поселков. Я вырос примерно в таком же вертепе, только наш был когда-то оштукатурен и штукатурка медленно облупливалась со здания, будто оно медленно и непристойно оголялось. Когда мне было лет двенадцать, в проспиртованном и полуразрушенном мозгу нашего соседа Пакко родилась почему-то безумная мысль, будто я украл у него, когда он валялся пьяный на дворе, двадцать НД, хотя таких денег у него сроду не было. Иногда он часами ходил по двору с здоровенной палкой в руках и поджидал меня. «Выходи, маленькая ворюга, — кричал он, размахивая палкой, — пора тебе размозжить голову!» Отец тогда еще был жив, хотя уже много болел. Он сидел на кровати бледный, ушедший в себя. Кожа у него на висках натянулась и отливала желтизной, и у меня сжималось сердце, когда я смотрел на него. Мне было бесконечно жаль его, и одновременно я презирал его за слабость и за болезнь, потому что я был еще слишком глуп, чтобы знать, что такое болезнь.

Отец сидел на кровати и вздрагивал при каждом крике Пакко во дворе.

«Я пойду и убью эту гадину», — говорил я, давясь злобой, словно загустевшей слюной.

«Не надо, сынок, — страдальчески морщился отец, — это все… это все…» — Он, наверное, хотел сказать мне что-то очень простое и очень важное, но не мог найти нужных слов, а я был слишком молод и полон злобы, чтобы понимать простые и важные вещи. Я научился вообще хоть что-то понимать лишь в лоне Первой Всеобщей…

Нет, я не презирал жителей этого ноева ковчега.

Стражник второго класса Питер Малтби открыл мне дверь сам. Он стоял в одних трусах и держал в руке бутылку пива. У него была могучая волосатая грудь, широкие плечи и непропорционально маленькая головка, словно при сборке монтажник ошибся и вытащил деталь не того размера.

Я поклонился и кротко представился.

— Входите, — пробормотал Малтби, — и простите меня за такой вид…

— Что вы, мистер Малтби, вы ведь у себя дома, а я не соизволил даже позвонить вам…

Стражник посмотрел на меня с сомнением: не издеваюсь ли я над ним, и пожал плечами.

— Чего уж там… Заходите… Я вашего брата хоть и не понимаю, но уважаю… Тут у меня не прибрано… Жена с сынишкой к сестре на недельку уехала, вот я тут и блаженствую. Кровать не стелю — чего ее застилать, когда вечером снова ложишься? Мы с женой сколько лет уже лаемся из-за этой кровати. Не пойму я, ну убей, не пойму, зачем ее по утрам застилать, а вечером снова разбирать! Ну не могу я этого взять в толк. Вот вы помон, видно, человек ученый, не то что мы. Можете вы мне это растолковать?

— Нет, мистер Малтби, — с искренним чувством ответил я, — есть вещи, которые лучше простому смертному и не пытаться понять.

Стражник неуверенно посмотрел на меня, не зная, шучу ли я, потом широко улыбнулся.

— Как это вы здорово… Прямо как по писаному.

— Могу ли я задать вам один — два вопроса? — спросил я. — Вы ведь знаете, мистер Малтби, что полицейским монахам Первой Всеобщей Научной Церкви разрешается помогать прихожанам на правах частных детективов. Вот моя лицензия.

— Ладно, ладно. Валяйте спрашивайте. Чего знаю — помогу, а чего не знаю…

«Железная логика», — подумал я и спросил:

— Мистер Малтби, вы дежурили двадцать пятого на КПП Седьмого ОП?

— Точно.

— Вас, наверное, было двое?

— Точно. Мы всегда дежурим вдвоем. Одному никак не управиться. Тут тебе и определитель, и шлагбаум, и телефон то и дело трезвонит.

— Я вас все это спрашиваю потому, что в тот день исчез брат нашей прихожанки мисс Синтакис. Исчез без следа. На КП, во всяком случае, его выход из ОП не зарегистрирован.

Стражник пожал плечами и молча налил себе пива в стакан.

— Человек ведь не может выйти из ОП так, чтобы его не зарегистрировали?

— Нет, мы всех регистрируем.

— Ну, а допустим, Синтакиса убили на территории ОП и засунули в багажник машины. Возможно тогда было его вывезти?

— Нет, никак нет. И при въезде и при выезде мы обязательно проверяем багажники машин. С тех пор как в Пятом ОП похитили двоих детей для выкупа и вывезли их с кляпами во рту в багажнике, нам велят всегда проверять, что в багажнике.

— А почему сломался определитель?

— А кто его знает! На то и автоматы, чтобы ломаться. Я не механик. Мы как увидели, что он сломался, сразу и позвонили механику.

— А кто первый заметил, что он вышел из строя, вы или ваш напарник?

— Он. Я только пришел, а он мне и говорит: так, мол, и так, автомат барахлит.

— А далеко вы ходили?

— Да нет, на шоссе, на зарядную, в буфет за сигаретами. Движение через КПП было так себе, не очень большое, Билли мне и говорит: сходи на зарядную, пива выпей. Вообще-то этого не полагается, но когда движение слабое… Какой грех выпить глоток — другой пива?

— И долго вы отсутствовали, мистер Малтби?

— Да какой долго… Ну считайте: дойти до зарядной минут десять… ну, потрепался там с буфетчицей, хорошая такая девчонка… ну, обратно… Всего, наверное, полчасика, может, чуть больше. Я особенно и не торопился. Билли мне сказал: сегодня твоя очередь, движение слабое, делать нечего, иди себе на здоровье.

— А когда вы пришли, он вам сказал, что автомат вышел из строя?

— Точно.

— Ну спасибо, мистер Малтби. Простите, что отнял у вас столько времени.

— Да какое там время…

 

Глава 3

«Что-то слишком много совпадений, — думал я, спускаясь по лестнице. — Автомат вышел из строя примерно в то время, когда исчез Синтакис, — раз. Один из стражников отсутствовал — два. Оставшийся стражник сам посылал товарища в буфет на подзарядную станцию — три. Каждое из этих трех событий по отдельности вполне могло быть случайным, но все вместе… И без теории вероятности более чем подозрительно».

Надо было ехать ко второму стражнику. В сущности, это и есть наша работа. Позвольте представиться… Не могли бы вы помочь нам… один — два вопроса… простите… И снова: позвольте представиться… Не слишком увлекательное дело. За деньги, во всяком случае, я бы этим заниматься не стал. Но мы, помоны, пострижены, как говорили когда-то. Мы даем обет безбрачия, служим без денег. Многих это отпугивает. Но зато большинство нам доверяет. Человек, служащий в наше меркантильное время без денег, человек, которому деньги просто не нужны, — это последний оплот общества, последняя плотина перед морем коррупции. «Люди верят не тому, кто честен по натуре, — учил нас пактор Браун, — а тому, кто не имеет возможности быть нечестным. Вы, будущие помоны, должны будете вызывать доверие у людей хотя бы потому, что вынуждены быть честными». Как всегда, он оказался прав. Я почувствовал в груди привычную и теплую волну гордости. Налигия, в отличие от христианства, не осуждает гордость, а наоборот, поощряет ее. Пактор Браун учил: «Ты избранник, Дин. Твой дух промыт кармой. Ты чист, как космос. Ты отказался от семьи, денег. И отказ твой вознес тебя ввысь. Люди смотрят на твою бритую голову, на желтую одежду и не могут остаться равнодушными. Одни клянут тебя, потому что в глубине души завидуют тебе, твоей промытой в карме я растворенной в Церкви душе. Другие восхищаются тобой».

Вот из-за этих теплых волн гордости у меня когда-то возникали сомнения. Возможно ли примирить индивидуальную гордость с растворением в Церкви, то есть добровольным отказом от индивидуальности? Позже я понял, что возможно, ибо ни одна церковь, ни одна религия не могут существовать, не испытывая коллективной гордости. И эта коллективная гордость может складываться лишь из маленьких, индивидуальных гордостей прихожан.

По ветровому стеклу моего «шеворда» ползала какая-то муха. Она раздражала меня. Несколько раз я пытался прихлопнуть ее ладонью, но дьяволица ловко увертывалась. Я включил обдув стекла, но муха, казалось, только этого и ждала. Должно быть, она вспотела во время схватки со мной и теперь блаженно подрагивала в токе воздуха. «Может быть, открыть боковое стекло?» — подумал я. Может быть, смрадный городской дух выманит ее из холодной стерильной атмосферы машины? Сомнительно. Муха было явно не дурой, а уж если муха неглупа, безрассудностей от нее не дождешься. Я сдался. Дождавшись красного сигнала светофора на одном из перекрестков, я даже поднял вверх руки. Надо уметь признавать поражения. И как только я сдался, муха перестала раздражать меня. Мне даже потребовалось дважды обвести ветровое стекло глазами, чтобы найти ее. Как говорил пактор Браун: «Чтобы победить, часто бывает достаточно потерпеть поражение».

А вот и Санрайз-стрит. Какой мне нужен номер? Тридцать семь. Вот он. Захудалый отельчик, из которого, наверное, никто никуда не выезжает и в который никто никогда не въезжает. В таком месте могут жить только те, кто потерял всякую надежду.

За обшарпанной конторкой сидела прямая седая старуха в старомодных очках и с бешеной скоростью вязала. Спицы так и мелькали в ее руках. Если бы все вязали с такой быстротой, подумал я, текстильная промышленность была бы обречена. А может быть, она вообще никогда не возникла бы. И не было бы промышленной революции, и я не стоял бы сейчас в сумрачном пыльном вестибюле пятиразрядной гостиницы и не ждал бы, пока портье-вязальщица соизволит ответить мне. Но она не соизволяла. Может быть, старуха ставит сейчас мировой рекорд? Может быть, с ее точки зрения, ей сейчас надоедает какое-то ничтожное существо в желтой одежде, отрывая ее от сладостных спиц. Я вытащил из кармана бумажку в пять НД и шагнул к конторке. Я готов был поклясться, что старуха ни на мгновение не прервала вязанья, не протянула руки, и тем не менее бумажка мгновенно исчезла, чуть хрустнув где-то в одном из ее карманов. Наука узнала, как устроены пульсары и квазары, что происходит в Крабовидной туманности и когда наши предки спустились с деревьев. Но все равно нас окружают повседневные тайны, раскрыть которые науке не дано.

— Билли Иорти? — неожиданно глубоким и звучным контральто переспросила меня вязальщица. — Третий этаж, восьмая комната… Спрашивали его уж сегодня, — неодобрительно добавила она, и я подумал, что, будь ее воля, она бы немедленно забила раз и навсегда все двери, чтобы никто никого не спрашивал и не отрывал ее от спиц.

Гостиница сопротивлялась старости и бедности с трогательным упрямством. На лестнице лежала ковровая дорожка, но терракотовый цвет ее угадывался лишь по краям, и при желании можно было пересчитать все нити, из которых она была соткана в доатомную эпоху. Половины медных прутьев, которые когда-то прижимали дорожку к ступеням, не было, и их заменяли куски проволоки.

Где-то жалобно вибрировали и пели водопроводные трубы. А может быть, это стонали постояльцы, оплакивая вытоптанную ковровую дорожку.

Я деликатно постучал в дверь восьмого номера. Никто не отвечал. Я постучал чуть громче и тут заметил, что дверь прикрыта не полностью. Я толкнул дверь, и она открылась.

— Мистер Иорти! — позвал я.

Никто не ответил. Я стоял в крошечной прихожей и думал, что если Билли Иорти ушел, старуха бы наверняка заметила. Я уже чувствовал, что Билли Иорти не исчез, я чувствовал, что он даже не выходил из комнаты…

Он лежал на полу, и первое, что я заметил, были подошвы его ботинок. Каблуки были основательно стоптаны, но это уже не имело большого значения для бюджета мистера Иорти, стражника ОП Семь. Он лежал лицом вниз, неловко подломив правую руку, но ему-то неудобно не было. Ему было все безразлично, потому что на полу возле его лица стояла невероятно темная в электрическом свете лужица неправдоподобно густой крови.

Я сделал два шага вперед, нагнулся над трупом и дотронулся до его руки. Тело уже было холодным, но мне почудилось, что оно еще не излучило последние остатки тепла и не сравнялось с температурой воздуха.

— Совпадение четвертое, и решающее, — сказал я вслух. Искать здесь что-нибудь было бессмысленным. Этот человек в ботинках со стоптанными каблуками и с неловко подломленной рукой был виноват только в одном: он знал, кого он впустил и выпустил из ОП без регистрации, сломав для этого регистрационный автомат. Теперь это знал только тот или те, кто уговорил его сделать это. Они — да. Я — нет.

Я спустился вниз по вытертой дорожке и сказал старухе:

— Ваш постоялец Билли Иорти убит. И не очень давно.

Старуха не ответила и ни на йоту не изменила скорости вязания. За те десять или пятнадцать минут, что я провел наверху, чулок в ее руках изрядно подлиннел. А может быть, мне это показалось.

— Вы не могли бы мне описать его сегодняшних посетителей? — как можно кротче спросил я.

Вязальщица не отвечала. Я достал из кармана бумажку в десять НД, добавил еще пятерку и подошел к конторке. Увы, на этот раз с купюрами ничего не произошло — они остались в моей руке.

— Я ничего не видела и ничего не знаю, — твердо сказала вязальщица своим необыкновенным голосом, и я понял, что она ничего не расскажет. Или ей хорошо заплатили, или ее хорошенько припугнули. Или и то и другое одновременно. Старуха была теперь неподкупна. Как говорил пактор Браун: «Столкнувшись с выдающейся честностью, ищи такое же преступление».

— Надо сообщить в полицию, — вздохнул я. Лучше уж сделать это самому, поскольку старуха обладала явно избирательной памятью и могла бы, может быть, вспомнить, что я вышел из камеры окровавленный и в состоянии сильного душевного волнения. Раз они его убили, значит, они опасались моего прихода. Я поймал себя на том, что все-таки предпочитаю множественное местоимение.

Она подвинула мне телефон локтем, не прерывая своего вязания, и я подумал, что движение воистину вечно и неистребимо.

Я сообщил дежурному полицейскому офицеру свое имя, назвал адрес, и он приказал подождать, пока не пришлет людей на место.

Я опустился в кресло, и на мгновение мне показалось, что я проваливаюсь к центру земли. Утомленные контактами с тысячами задов, пружины сдались. Как и весь отель, как и покойный Билли Иорти, они потеряли веру в будущее.

«Может быть, сказать полицейским, что старуха видела, кто приходил к Иорти? — подумал я. — Бессмысленно. Она не признается, а они особенно и настаивать не будут. Еще один труп. Трупом больше, трупом меньше — какое это имеет значение с точки зрения высшей полицейской философии?»

Моя покойная мать отличалась болезненной аккуратностью и глубоко страдала, если хоть какая-нибудь вещь лежала не на месте. Неукротимая страсть к порядку заставляла ее бесконечно прибирать, расставлять и переставлять все, что она могла сдвинуть с места. Она была молчаливой женщиной, и только когда она впадала в экстаз уборки, я замечал на ее лице слабую улыбку художника или человека, предающегося тайному и сладостному пороку.

Она стремилась на все надеть чехлы, все расставить в строго симметричном порядке. Мне до сих пор кажется, что мы с отцом должны были раздражать ее, поскольку были без чехлов и не всегда занимали отведенное место в нашей маленькой квартирке.

С тех пор как я себя помню, я всегда внутренне восставал против этого царства зачехленной симметрии, но потом, уже с того света, матушка все-таки добилась своего: и я тоже замечаю в себе инстинктивное стремление к четкости и симметрии. Как-то, рассматривая альбомы, куда я аккуратно и красиво подклеивал учебные дела, пактор Браун сказал: «Не хочу огорчать тебя, Дики, но боюсь, что тебе будет нелегко служить Первой Всеобщей помоном. Ты тяготеешь к порядку, мир же страстей всегда беспорядочен. Преступления — настоящий экстракт страстей».

Вот и сейчас, утонув в бездонном кресле в маленьком темном вестибюле паршивой гостиницы и ожидая неторопливого появления блюстителей закона, я подсознательно раскладывал и перекладывал по мысленным полочкам те немногие факты, коими я обладал. Фактов было мало, а полочек много. И главная до сих пор совершенно пустая: убили ли они Иорти, так сказать, в порядке перестраховки, с самого начала зная, что покойники, как правило, надежнее живых, или потому, что узнали о вознесенной молитве Кэрол Синтакис и моем расследовании?

Оба варианта были вполне правдоподобны. Уже договариваясь со стражником Седьмого ОП, чтобы он пропустил их без регистрации, а потом выпустил, не заглядывая в машину, они могли планировать его убийство. Торгуясь с человеком со стоптанными каблуками, они включали в цену и стоимость его жизни. Но могло быть и не так. Самим фактом своих розысков я мог напугать их и послать на Санрайз-стрит, в восьмую комнату на третьем этаже. Но где, как, в таком случае, я включил механизм? Ответа пока не было.

Впрочем, это была не единственная пустая полочка. Кому понадобился тихий, одинокий эмбриолог, всего два месяца тому назад вернувшийся из-за границы и живший затворником? Наверное, это были знакомые Синтакиса, раз он не оказывал никакого сопротивления, запер за собой дверь и даже погасил свет…

Чем больше я размышлял, тем тверже укреплялся в уверенности, что, если у меня и есть хоть один шанс из тысячи, мне нужно будет познакомиться с прошлым Мортимера Синтакиса. Легко сказать «познакомиться». Но как? Жизнь и работа его были надежно изолированы от меня. Ни адреса, ни названия фирмы’ или больницы, ни имен знакомых или коллег, ни рассказов сестре. В самом этом отсутствии информации было нечто противоестественное, что каким-то странным образом увязывалось с трупом на третьем этаже, с продавленным креслом, с яростной седой вязальщицей и испуганными глазами Кэрол Синтакис.

 

Глава 4

Выложив все двум полицейским, которые не пытались подавить зевоту и, казалось, готовы были заснуть рядом с бедным Иорти, я вышел на улицу. Моросил тончайший позднеоктябрьский дождик. Даже не дождик, а легкая водяная мгла, тонко блестевшая в свете фонарей. Последние листья распластались на асфальте и на крышах стоящих машин, отчаянно цепляясь за уходившую осень. Было всего половина девятого вечера, но улицы давно обезлюдели, и лишь редкая машина с мокрым шипением проносилась мимо, отражаясь в жирно блестевшей мостовой.

Здравый смысл подсказывал мне, что нужно возвратиться в общежитие, но я уже был охвачен лихорадкой. Я мог, разумеется, обманывать других, являя собой человека спокойного и рассудительного, каким и надлежит быть помону, но меня уже охватил нестерпимый зуд расследователя.

Я уселся в свой «шеворд» и позвонил по радиотелефону Кэрол Синтакис. Голос ее вначале звучал нерешительно, но потом она сказала: «Приезжайте».

Встретила она меня уже не так, как накануне. Может быть, ее удивил мой вторичный такой поздний визит, может быть, давала себя знать реакция на происшедшее, но Кэрол была суше и сдержаннее. А может быть, они побывали и здесь? «Так, мол, и так, мисс Синтакис, последите за этим помоном, а потом расскажите нам. Главное — это его планы. Ах, вы не хотите? Но в таком случае…»

Я не стал делиться с ней своими предположениями, а попросил разрешения побыть в комнате брата.

— Скажите, вы что-нибудь трогали там? — спросил я ее.

— Нет, брат Дики.

— Умница, — кивнул я.

Комнатка была небольшой и столь же стандартно-безликая, как и ее исчезнувший хозяин. Письменный стол с книжной полкой над ним, диван, шкаф, два стула.

Первое впечатление было, что в этой комнате обитал бесплотный дух. Я подошел к книжной полке, скользнул по ней взглядом. Биология, еще биология, эмбриология, иммунитет, снова эмбриология — все книги солидные, старомодные уже самой своей толщиной, твердыми переплетами. Такой же толстый томик справочника «Кто есть кто». Полка как полка, книги как книги. Ни одной художественной книги, чтобы хоть как-то можно было судить о вкусах хозяина. Не выведешь ведь заключения о характере человека на основании «Курса общей эмбриологии. Ф.Дж. Снорта и С.Палевски. Сан-Франциско. 1981 год». Я еще раз обвел глазами полку и с сожалением должен был признаться себе, что она меня разочаровала. В глубине души я надеялся, более того, я был уверен, что по книгам найду хоть указание, в какой стране работал Мортимер Синтакис.

В ящиках стола была всяческая дребедень. Две пачки трубочного табака, три трубки, одна из них со сломанным мундштуком, старые шариковые ручки, расческа, электробритва «Шик» с лопнувшим корпусом, девственно-чистая записная книжка, стопка «Спортивного обозрения» за последние две недели, десятка полтора газетных разворотов с объявлениями о продаже недвижимости, еще какая-то газета отдельно. И все. Ни письма, ни конверта, ни адреса — ничего.

Я открыл шкаф. Пальто, два костюма. Вещи готовые, не сшитые по заказу, этикетки местных магазинов.

Я сел на диван и сказал себе, что этого не может быть. Комната не может быть столь противоестественно пуста. Да, разумеется, понятие индивидуальности в наш век стандартизации — понятие довольно старомодное. О какой индивидуальности можно говорить, если телевидение и реклама заполняют наши головы и сердца самым стандартным содержимым… И все-таки комната Синтакиса была странно стандартна даже по нынешним меркам. Это что-то значило. Просто я не умею понять. Не думаю. Я закрыл глаза. Мне не хотелось погружаться сейчас, ибо я испытывал недовольство собой, всем ходом расследования, я чувствовал некий умственный зуд оттого, что не мог проникнуть в герметический футляр анонимности и безликости комнаты Мортимера Синтакиса. Поверьте, это не лучшее состояние духа для погружения. Разумеется, усилием воли я мог бы стряхнуть с себя на время и эту комнату, и самого Синтакиса, и все с ним связанное. Но потом все равно нужно будет возвращаться к нему. А такое зудящее раздражение, как я знал по опыту, — самое подходящее состояние для работы. Важно лишь спокойно посидеть, стараясь ни о чем не думать, и дать возможность мыслям, наблюдениям, ощущениям и догадкам окрепнуть и заявить о своем существовании. «Хорошо тренированные мозги, — говорил пактор Браун, — любят работать, когда их хозяин об этом не знает». Ну, мои дорогие полушария, за дело. Я вам не мешаю и готов даже подремать чуть-чуть…

Но дремать я не стал. Вместо этого я еще раз подошел к книжной полке и вдруг понял, что подсознательно я уже много раз возвращался к ней, ибо что-то на ней было странным. Но что именно? Научные книги… Я уже знал наизусть все их названия. Не то. Справочник «Кто есть кто». Нет, дело не в названии. Ну, еще раз… Есть ведь, есть какое-то несоответствие…

Я рассмеялся. Отцы-программисты, как я иногда не замечаю простейших вещей. Справочники «Кто есть кто» делятся на выпуски, посвященные науке, деловой жизни, политике, искусству и так далее. Справочник, стоявший на полке у Синтакиса, был посвящен деловой жизни. Я вытащил его. Сколь же разнообразна и обильна наша деловая жизнь… Но зачем безликой человеческой молекуле Мортимеру Синтакису такой справочник? Такой новенький справочник… Поймав иногда какой-нибудь фактик, я исследую его не торопясь, играю с ним, словно кошка с мышкой. Я перевернул титульный лист. Мелким шрифтом было напечатано: «27-е издание, 1987 год».

Значит, мистер Синтакис купил справочник, выложив за него не менее десяти — пятнадцати НД, уже после возвращения, совсем недавно… И эти газетные страницы с объявлениями о продаже недвижимости. Допустим, Мортимер Синтакис хотел купить себе дом. Или ферму. У него есть какие-то деньги, заработанные за время работы за границей. Вполне логично, что он начинает почитывать объявления. В таких вещах не торопятся. Может быть, что-нибудь он уже присмотрел себе, может быть, он подчеркнул какой-нибудь адрес? Может быть, здесь найдется ниточка?

Отцы-программисты, что только не продается у нас! Большие дома и крошечные загородные коттеджики, фермы, которые впору объезжать на машине, и городские квартирки, достойные нашего века миниатюризации, о которых даже объявления стыдливо говорят: «компактные». И ни одной пометки, сделанной Мортимером Синтакисом, ни одного расплывшегося пятна от капавшей слюны или слез.

«Спортивным обозрением» я пренебрег. Если выяснится, что Мортимер Синтакис хотел купить себе бейсбольную команду, я сниму с себя желтую одежду.

Оставался еще один газетный лист. Двадцатое октября восемьдесят седьмого года. За пять дней до исчезновения. Страница из раздела «Деловая жизнь и финансы». Длинная статья под названием «Приемлемый уровень инфляции». Биржевой курс. Валютный курс. Фото какого-то молодого кретина у своей машины. «Генри Клевинджер, владелец целого конгломерата различных компаний, считает, что…» Бог с ним, с Генри Клевинджером, с его конгломератом и с тем, что он считает.

Вот, собственно, и все, что было на газетном листе, если не считать дурацкой рекламы новых матрацев на воздушной подушке и прочей чепухи.

Ну хорошо, брат Дики, займемся классификацией. Мортимер Синтакис присматривает себе недвижимость. Будем считать этот факт установленным. Он откладывает газетные полосы с объявлениями. Кроме того, он покупает «Кто есть кто». Для чего? Чтобы вдохновиться славными примерами достойных капитанов бизнеса и финансов? Для этой цели справочник не годится. Пять, десять, пятнадцать строк: родился, учился, женился, владеет, живет.

И еще лист со статьей об инфляции и портретом мистера Генри Клевинджера, который что-то считает. Я еще раз вытащил справочник и нашел имя Генри Клевинджера:

«Генри Калеб Клевинджер. Финансист и промышленник. Р. 1920. О. Арчибальд Клевинджер, известный финансист. У. 1945 г. М. Памелла Клевинджер, урожд. Фриш. У. 1969. 1942—452 лейтенант. П. С: Гарвард, Экон. школа Лондонск. у-та. Женат на Клод Клевинджер, урожд. Бергер. Дети: Дейзи, р. 1952 г. и Оскар, р. 1967 г. Влад. „Клевинджер тул“, „Клевинджер рэпид транзит с-м“ и др. Резиденция: Хиллтоп».

Последнее слово было подчеркнуто. Не типографским способом, а карандашом. Первый след Мортимера Синтакиса. Первый, а может быть, и последний след в этой жизни.

Я еще раз прочел волнующую жизненную эпопею мистера Генри Калеба Клевинджера. Или газетный снимок сделал его лет на тридцать моложе, или ошибался «Кто есть кто». Человеку на фото можно было дать от силы лет сорок, а по справочнику ему шестьдесят семь. Ну, да бог с ним, может быть, ему просто идет на пользу владеть «Клевинджер тул» и «Клевинджер рэпид транзит с-м». Завтра я все это увижу сам. Почему-то ведь Мортимер Синтакис интересовался адресом Клевинджера. Причем, по всей видимости, сначала он увидел его фото в газете, а потом уже купил справочник. Посмотрим, посмотрим. Как говорил пактор Браун: «Умозаключения часто оказываются очень непрочными. Но зато ведь их и выводить нетрудно».

 

Глава 5

Против всех моих ожиданий, добиться аудиенции у мистера Клевинджера оказалось совсем просто. Достаточно было одного телефонного звонка. В три часа я уже подъехал к его дому-крепости на Хиллтопе. Не успел я вылезти из машины, как ко мне подошел человек, поклонился и сказал:

— Мистер Клевинджер ждет вас, мистер Дики.

Меня провели в приятную комнату, представляющую нечто среднее между кабинетом и гостиной. Из кресла поднялся человек с газетной фотографии — ему действительно было не более сорока, хотя его виски элегантно серебрились — и протянул мне руку. Ладонью вверх. Жестом подношения и жестом просьбы. Я ответил ему тем же. Приятно все-таки, когда встречаешь брата по Священному Алгоритму.

— Чем могу служить, брат Дики? — спросил он.

— Боюсь, в двух словах я вам объяснить не смогу…

— Пожалуйста, я к вашим услугам. Устраивайтесь поудобнее. Что-нибудь выпить?

— Только тонисок.

— Прекрасно.

Он нажал кнопку переносного пульта, и почти тотчас же человек, встретивший меня на улице, вошел в комнату и поставил передо мной высокий запотевший стакан тонисока.

Мне начинало казаться, что все в этом доме происходит чуточку быстрее, чем в обычном мире. Зато сам хозяин стареет значительно медленнее. Глаза у него, впрочем, были не слишком молодые: умные, решительные, слегка усталые. Но очень загорелая кожа была упругой и гладкой.

«Очень загорелая кожа, очень загорелая…» Эти слова должны были что-то значить, потому что мое подсознание подставило им подножку, и они, проносясь, зацепились и барахтались сейчас у меня в голове. Ладно, брат Дики, вспомнишь позже. Побродишь среди ассоциаций и дойдешь до истинного значения загара. Я сделал несколько глотков тонисока и спросил хозяина:

— Вы знаете Мортимера Синтакиса?

— Да.

Я, признаться, не ожидал такого ответа и, чтобы выиграть несколько секунд, снова поднес стакан с тонисоком ко рту.

— Вы не знаете, что с ним случилось?

— Знаю.

К своему удивлению, я почувствовал, что безумно хочу спать и с трудом сдерживаю зевоту. Наверное, реакция на возбуждение, связанное с расследованием. Защитный механизм.

— Так что же, мистер Клевинджер?

— Думаю, что он еще жив, но вряд ли это надолго.

Он тонко усмехнулся, и глаза его ледяно блеснули. Мне пришлось выхватить из кармана платок и сделать вид, что я вытираю нос, чтобы хоть как-то скрыть неудержимую зевоту. Я знал, что мне следовало бы по меньшей мере удивиться тому, что говорит Клевинджер, я помнил слова «следовало бы… удивиться», но они странно отъединились от чувств и медленно проплывали в моей голове пустой шелухой. Мне нужно было понять, что говорит человек напротив меня, но сделать это было невозможно. Я знал, что засыпаю. Занавес сознания медленно и неотвратимо задвигался, и я не мог его остановить. Я хотел что-то подумать, но уже не мог и этого. И сдался. Последним моим ощущением было прикосновение чего-то прохладного и гладкого к щеке.

Видения были замедленными и цветными. Отец принимал свое лекарство и нес порошок ко рту долго-долго, еще дольше глотал его и затем целую вечность мучительно морщился. И все в нашей комнате морщилось, съеживалось, теряло четкие очертания. Я видел себя со стороны. Я был желтовато-зеленого цвета, как кожа на висках у отца, крошечного роста, и тело мое было неясно, размыто, неопределенно. В комнату по воздуху неторопливым дирижаблем вплыла мать. Она была загорелой и в руках сжимала белые длинные чехлы, и чехлы красиво оттеняли ее загар. Наверное, для отца и для меня. Мне было страшно, я не хотел, чтобы на меня надевали чехол, я пытался закричать, но весь мой сон вдруг как бы свернулся, сжался, превратился в тонкую яркую иглу и больно уколол меня…

Пактор Браун проводил мне по щеке чем-то бесконечно гладким и мягким, и тянущая истома теплой волной разливалась по телу, отдавалась прибоем в далеких и чужих ногах…

Я плыл. Волны ритмично подбрасывали меня, и мне ничего не было нужно. Может быть, подумал я, это и есть счастье — когда тебе ничего не нужно… И поразился своей мудрости.

На мгновение занавес сознания разошелся, и в щель я увидел почти у самой моей головы кусок брезента. Я пытался заглянуть в щель получше, но занавес мягко закрылся…

Отец, пятясь, уходил от меня и таял в желтоватой дымке, и я знал, что он никогда не вернется, и мир казался мне чудовищно огромным, сложным, чужим. Мне было бесконечно жаль отца. И еще больше себя, потому что чем дальше и безвозвратнее отступал он от меня, тем неумолимее надвигался на меня враждебный мир. Я боялся его. Я не хотел в нем быть. Я висел над какой-то пропастью, уцепившись за край, и пальцы мои медленно разжимались, и пактор Браун улыбался мне, и я вдруг ощущал под ногами твердую опору и уже больше не боялся грохота мира и провала под собой.

И опять занавес слегка колыхнулся, впустив рев и грохот. Я сидел в кресле, и кресло медленно поворачивалось. А может быть, поворачивалось круглое окошко-иллюминатор, и по нему не сверху, а горизонтально струились маленькие ручейки. Грохот усилился, что-то плавно и сильно толкнуло меня в спину, и занавес снова закрылся…

Я просыпался так же медленно, как медленно разворачивались мои видения. Я знал лишь, что просыпаюсь, ибо уже отдавал себе отчет в нереальности образов, владевших моим сознанием. А раз они нереальны, химеричны и тем не менее я их вижу, значит, я еще сплю. И стоило мне окончательно осознать, что сплю, как я сразу же проснулся. Явь поднялась откуда-то из меня, открыла веки.

Я лежал на кровати в небольшой комнатке. Под потолком горела тусклая лампочка. Рядом с кроватью стоял столик. Стакан с водой. Вид стакана заставил меня почувствовать и сухой распухший язык во рту, и суконность в голове, и дрожь тошноты в пищеводе. Я потянулся за водой. В поле зрения показалась моя рука в незнакомой красной пижаме. Я почему-то испытывал страх перед стаканом, и вместе с тем пульсировавшая тошнота заставляла меня поднести его ко рту. Вода была прохладной, и тошнота отступила. Мне почудилось, что вот-вот я пойму, почему боялся стакана… Стакан с тонисоком. Наваливающаяся сонливость. Лицо Клевинджера. «Думаю, что он еще жив, но вряд ли это надолго».

На мгновение я испытал слепой ужас животного, попавшего в капкан. Я даже почувствовал, что вот-вот завою. Мышцы напряглись, сердце гулко застучало. Мне хотелось вскочить, вырваться, бежать подальше от западни, от неизвестности, несшей в себе угрозу. Я с трудом взял себя в руки.

«Дин Дики, — сказал я себе мысленно, — самое страшное, что с тобой может случиться — ты умрешь. Это, безусловно, неприятная процедура, но не бойся, что у тебя не получится. Получалось же у других».

Я немного успокоился и начал собирать разбежавшееся стадо моих мыслей. После, когда я окончательно приду в себя, надо будет погрузиться, а сейчас главное — взять себя в руки.

Меня, очевидно, напоили сильным снотворным. Генри Клевинджер. Человек с загорелой кожей. Наполовину моложе своих шестидесяти семи лет. Брат по Первой Всеобщей… Или его протянутая кверху ладонью рука должна была лишь усыпить мою бдительность? Они действительно похитили Синтакиса. «Думаю, что он еще жив, но вряд ли это надолго».

Я опустил ноги на пол и встал. Голова немного кружилась, и нижняя часть скелета все еще была сделана из ваты, но я уже мог держаться на ногах. Ни единого звука не проникало в комнату. Я осмотрел стены — они были покрыты толстой мягкой изоляцией, поглощавшей шум. Но удивительнее всего было то, что в комнате не было окна. Ни большого, ни маленького. Дверь была обшита такой же изоляцией, что и стены, и я с трудом отыскал ее. Ручки на ней не было.

«Если ты очутишься в трудной ситуации, — говорил пактор Браун, — будь благодарен судьбе, что она послала тебе интересную задачу».

Задача, конечно, была интересной. Слишком интересной. Я бы даже сказал — слишком увлекательной.

Я еще раз обошел комнату. Ни одного предмета, на котором можно было бы остановить внимание. Кровать, столик, унитаз. И все.

Во всем этом была некая нелепость. Продолжение безликой комнаты Синтакиса. Убитого человека, которому уже безразлично, стоптаны ли у него каблуки. Старика с молодым загорелым лицом. Неукротимой зевоты. Что за сурдокамера? Почему, зачем? А может быть, обивка вовсе не для того, чтобы поглощать звуки, а чтобы я не разбил себе о стены голову? Может быть, я сошел с ума? Да, но отсутствие окна…

Должно быть, я не пришел в себя как следует, а может быть, снотворное все еще бродило во мне, но мне вдруг снова захотелось лечь. И в это время погас свет. Темнота в комнате была какая-то особенная, редкостной плотности и густоты. У меня было ощущение, что ее нужно разгребать руками, чтобы добраться до кровати. Маленькими шажками, сомнамбулически вытянув руки, я шел к кровати, пока, наконец, не ощутил ее коленями. Я упал на нее и тут же заснул.

Я не знаю, сколько я проспал, но когда я открыл глаза, свет уже снова горел и на столике стоял завтрак: яйца с беконом, стакан тонисока и огромная чашка кофе. Я почувствовал голод. И обрадовался. Первое привычное и нормальное ощущение с момента провала в памяти. Интересно, сумасшедшие испытывают чувство голода? Наверняка, Дин Дики, сказал я себе. То, что ты уплетаешь завтрак — еще не основание для того, чтобы чувствовать себя нормальным. И все-таки то, что я откусывал, жевал и глотал, уже как-то возвращало меня к миру более реальному.

Интересно, подумал я, как они убирают посуду и доставляют еду? И словно в ответ послышалось легкое жужжание электромотора, столик около моей кровати дрогнул и стал опускаться. Как только он опустился, оттянутые вниз створки пола со щелчком встали на свое место.

Я не знал, сколько времени они продержали меня на снотворном, и от мысли, что я мог провести без погружения несколько дней, мне стало не по себе. «Как же, однако, я сразу не догадался?» — подумал я и провел ладонью по щекам. По длине щетины можно было, я надеялся, определить, сколько дней я не брился. Но кожа была гладкой, хотя и чуть-чуть непривычной на ощупь. Этого не могло быть. То, что прошли как минимум сутки, я готов был поручиться. Почему же на щеках нет щетины? Неужели меня побрили? Или намазали лицо дрянью, которой пользуются для сведения волос… Но для чего? Не для элегантности же, особенно в этом мягком беззвучном мешке… А может быть, именно для того, чтобы я не мог ощущать течение времени при помощи бороды. Но для чего? Что за странная цель?

Я начал медленно отключаться от внешнего мира — не слишком трудное дело в этой дыре — и одновременно погружаться в гармонию. На этот раз я почти сразу соизмерил себя с миром, найдя точку гармонии. Я ждал тока кармы, как умирающий от жажды — влагу, и когда она пронизала меня, промыла, и каждая клеточка моего тела заскрипела первозданной чистотой, я снова почувствовал себя растворенным в нашей Первой Всеобщей Научной Церкви.

Во время этого погружения я не хотел заниматься ритуальными сомнениями, ибо слишком жадно мой дух сегодня стремился слиться со Священным Алгоритмом, чтобы сомнения могли возникнуть свободно и непринужденно. «Только то сомнение конструктивно, — учил нас пактор Браун, — в котором ты не сомневаешься».

Я прекратил погружение и медленно всплывал к поверхности реального бытия, когда снова послышалось легкое жужжание, щелкнули оттянутые вниз створки люка, и в образовавшемся отверстии показался столик. Теперь на нем было больше блюд. Обед, должно быть, подумал я, хотя голода совершенно не испытывал. Мне казалось, что с момента завтрака прошел час или полтора, не больше. Но, с другой стороны, трудно сохранить ощущение времени, когда чувствам не на что опереться, не за что уцепиться, когда теряется всякая масштабность. Даже растения, помещенные в комнату с постоянным освещением, начинают страдать расстройством своих биологических часов.

Ужин тоже появился намного раньше, чем я его ожидал. Зато ночь — ночью я называл период, когда лампочка была выключена — тянулась бесконечно. Я проснулся в густой темноте моей таинственной мягкой клетки и почувствовал, что больше не засну. «А что, — пришла мне в голову мысль, — если считать все время себе пульс. Семьдесят ударов — минута. Четыре тысячи триста — час. И на третьем часу сойти с ума…»

Теперь мне уже было ясно, что непосредственной угрозы для жизни не было. Если человека хотят прикончить и для этого есть все необходимое, вряд ли его будут специально выдерживать в некоей сурдокамере.

«Но какой во всем этом смысл? — в тысячный раз спрашивал я себя. — Для того, чтобы не дать мне возможности вести поиски Мортимера Синтакиса, у людей, которые его похитили, было множество возможностей. Начиная хотя бы с самой простой: Генри Клевинджер мог преспокойно отказываться от какого-либо знакомства с Синтакисом…»

Я крутился на кровати так и эдак, пытаясь снова заснуть, но сон бежал от меня. Простыня и подушка раскалились, тело устало, и чем судорожнее я сжимал веки, тем яснее мне становилось, что борьба бессмысленна. Похоже было, что я уже не засну никогда.

 

Глава 6

В последующие дни — были это часы, дни или недели? — ничего не менялось. Иногда обед следовал за завтраком почти сразу — так, во всяком случае, мне казалось; иногда ужин отдалялся от обеда так, что я испытывал муки голода. Иногда не успевал я закрыть глаза в беззвучном мраке моей клетки, как вспыхивал свет под потолком и начинался новый день. Иногда ночи тянулись бесконечно, и мне начинало казаться, что мрак будет всегда, что я уже давно не живу, что я умер. Все мои чувства — страх, отчаяние, ощущение нелепой безнадежности — стали какими-то вялыми, нечеткими, ослабленными. Странная апатия охватывала меня. Иногда я ловил себя на том, что не сплю и не думаю. Мозг, полностью лишенный внешних раздражителей, пожирал сам себя.

Погружения, которые так поддерживали меня в первое время, становились все более трудными, пока однажды я почувствовал, что больше не могу достичь гармонии и карма больше не омывала меня.

Я не возносил молитвы, потому что можно вознести молитву, зная, что она будет услышана Машиной, а кому я мог молиться здесь? Да и сама мысль о Первой Всеобщей все реже приходила мне в голову. Чтобы верить, надо, как минимум, хотеть верить, а мне уже ничего не хотелось.

Я ловил себя иногда на том, что без устали повторяю какое-нибудь слово, например, «верить». И слышу только звуки. Бессмысленные звуки Слово умирало. В шелухе одежек смысла не оказывалось.

Я стал впадать в забытье, забывая где я и кто я. Я пробовал произносить слова вслух. Я говорил: «Я — полицейский монах Дин Дики». Но звуки были странными. Они почти ничего не значили. «По-ли-цей-ский» — звуки, шум. Как слово «верить». И все. Что такое Дин Дики? Что это значит? Я отвечал себе: я. Но что такое «я»? Почему «я» — это я? Почему «он» — не я? Почему я не он, она, оно?

Во все более редкие минуты, когда я мог ясно мыслить, я понимал, что медленно схожу с ума, что рвутся одна за другой непрочные ниточки, которыми пришито наше «я» к телу и к миру. Я предвидел уже момент, когда с легким шорохом лопнет последняя такая ниточка, и чудо из чудес, неповторимое чудо природы под названием Дин Дики, перестанет существовать. Тело, которое будет чавкать и жрать, хныкать и храпеть, спать и испражняться, может быть, и останется, но Дина Дики не будет. Тело будет оно. Не я. Оно. Не я. Я?

И самым страшным было то, что я этого больше почти не боялся. Не было мгновенной сосущей пустоты в груди, дуновения холодного ничего. Было тупое равнодушие уходящего сознания.

Но мне не было суждено сойти с ума. По крайней мере в тот раз. Как-то я проснулся и привычно лежал, не раскрывая глаз, в полудремоте, как вдруг почувствовал, что что-то изменилось. Сквозь закрытые веки я угадывал давно забытые ощущения яркого света. Сердце у меня забилось. Медленно, бесконечно медленно, как картежник открывает последнюю карту, на которую поставлено все, я начал открывать глаза. Сначала маленькая щелочка, совсем крохотная щелочка. Ну! И вдруг я почувствовал, что не могу приоткрыть глаза. Мне было страшно. Я несколько раз глубоко вздохнул. Я почти забыл, что такое страшно, и теперь приходилось заново знакомиться с этим чувством.

Наконец я заставил себя открыть глаза. Я открыл их и тут же почувствовал острую резь. Но прежде, чем я зажмурился, я понял, что комната полна живым, трепещущим светом дня. Нет, сказал я себе, этого не может быть. Это уже последние галлюцинации, судорожные спазмы памяти, выбрасывавшей из себя остатки прежних впечатлений, чтобы погрузиться в пучину. Бульканье последних пузырьков из затонувшей лодки.

Я снова приоткрыл глаза. Я был уже в другой комнате — комнате с окном. Должно быть, меня перенесли сюда во время сна. Окно было плотно закрыто занавеской. Если бы не она, мои глаза, наверное, не выдержали бы.

Я лежал на кровати и думал, что удивительное все-таки существо человек. Вот я сейчас медленно возвращаюсь к жизни, отходя на несколько шагов от пропасти безумия, и не чувствую острой, взрывающей все радости, безудержного восторга живой ткани, которой даруют жизнь. Может быть, я так долго стоял на краю обрыва, готовясь к падению, что частица моей души уже была там, в пропасти?

И все же я знал, что медленно отхожу от обрыва, потому что окно все больше завладевало моим сознанием. Кто бы ни были мои тюремщики, они решили не дать мне погибнуть.

Откинуть рукой одеяло, опустить ноги на пол, сделать четыре или пять шагов к окну, протянуть руку и раздвинуть занавеску — что может быть проще? Но поверьте, это было не просто.

И все-таки я решился. Глаза мои уже привыкли к свету и тем не менее я автоматически зажмурился, протянув руку к занавеске и раздвигая ее. И хорошо сделал. Даже сквозь плотно сжатые веки я ощутил упругий удар света, почти невыносимый в его силе толчок.

И снова бесконечно долго и боязливо я разжимал веки. И как только образовалась микроскопическая щелочка, в нее разом хлынула необыкновенная синь, такая густая и такая яркая, что я забыл обо всем на свете и долго стоял, впитывая в себя эту живительную синеву неба, как во время подзарядки впитывает энергию севший аккумулятор.

За синевой я увидел зелень. Густо насыщенную зелень растительности. Я еще не различал детали, но зелень потрясла меня прежде всего своей бурной зеленостью, всей гаммой оттенков, от нежно-салатового до почти черного.

Я не верил своим глазам. Такого изобилия цвета быть не могло. Или я отвык от этого спектра в своей камере, или я попросту галлюцинировал.

Инстинктивно я открыл окно и тут же получил еще один удар по атрофировавшимся чувствам. Наружный воздух окутал меня горячей и влажной волной, настоем неведомых запахов.

Теперь я уже мог различать какие-то детали. Окно второго этажа выходило на зеленую лужайку, окаймленную густым кустарником и неведомыми мне растениями. Я не успел рассмотреть их, потому что на лужайке появилось несколько человек. Я высунулся из окна и привлек, должно быть, их внимание, потому что они подошли поближе к зданию, задрали головы и молча уставились на меня. Они были одеты совершенно одинаково: в легкие куртки и шорты цвета хаки, и я не сразу определил, что двое из них были женщины — вернее, девочка лет пятнадцати и женщина постарше, и трое мужчин. Они стояли неподвижно, не обмениваясь ни словом, и в этой неподвижности было нечто противоестественное. Но самое удивительное было не это. Все трое мужчин, лет двадцати, тридцати и сорока, были как две капли воды похожи друг на друга. Я моргнул несколько раз. Двойники не исчезали. Они были фантастически похожи друг на друга, невозможно похожи; похожи так, как походить нельзя, как не походят даже близнецы. Они просто не могли существовать. Неужели у меня снова начиналась галлюцинация?

— Эй! — крикнул я им, и вся группка пугливо разбежалась, словно стайка детишек при виде какого-нибудь чудовища.

Это было чересчур жестоко. Только что у меня зародилась надежда, что я сумею остановиться в шаге от безумия, как снова перед глазами у меня встали химеры, еще одно порождение распадающегося сознания. Я закрыл лицо руками и бросился на кровать. Я хотел бы заплакать, но не мог. Я прижал лицо к подушке и вдруг услышал первый звук за долгое время Я вскочил. В проеме открытой двери стоял загорелый человек лет тридцати с небольшим и с легкой улыбкой смотрел на меня.

— Позвольте вам представиться, мистер Дики. Меня зовут Джеймс Грейсон, но обычно большинство ко мне обращается просто «доктор».

Я вскочил с кровати, не в силах вымолвить ни слова. Все во мне одеревенело, словно мне сделали анестезирующий укол. Я сдался. Я не мог больше ни радоваться, ни печалиться, ни удивляться. Я просто смотрел на доктора Грейсона.

— Садитесь, мой друг, — ласково продолжал доктор, пристально глядя мне в глаза. — Я понимаю, что вам нелегко возвращаться к нормальной жизни, но все будет хорошо.

Он протянул руку и слегка коснулся пальцами моего лба. И от этого жеста, от всего, что со мной произошло, со дна моей души поднялась горячая волна благодарности к этому человеку. Мне вдруг страстно захотелось схватить его руку и прижаться к ней губами, смотреть и смотреть в его участливые карие глаза. В его присутствии все мои недавние страхи безумия вдруг рассеялись, потеряли реальность, унеслись назад, чтобы больше не возвращаться.

— Как вы себя чувствуете? — спросил доктор.

— О, теперь прекрасно! — с неожиданным для меня самого жаром ответил я и почувствовал, что если бы я даже умирал сейчас, я бы все равно не захотел огорчить этого человека.

— Надеюсь, вы простите меня за слегка покровительственный тон, — сказал доктор, — но все-таки я ведь старше вас. — Должно быть, он заметил мой недоверчивый взгляд, потому что добавил: — И не на год или два. Я старше вас, мистер Дики, на двадцать один год. Вам, если я не ошибаюсь, тридцать шесть, а мне в мае исполнилось пятьдесят семь.

В обычное время я бы, скорей всего, рассмеялся. Если этому человеку пятьдесят семь, мне вполне могло бы быть, скажем, сто пятьдесят. Или даже двести пятьдесят. Но, с другой стороны, я не мог и не хотел подвергать сомнению хоть одно слово доктора Грейсона.

— Я хотел бы, чтобы вы извинили меня за некоторое неудобство, что мы вам причинили. Разумеется, пробыть в сурдокамере с ломаным ритмом почти месяц…

«Почти месяц…» — эхом отозвалось у меня в голове.

— …не очень-то приятная штука, но поверьте, это было необходимо.

И я поверил! Я не хотел сомневаться в словах доктора Грейсона. Возможно, какой-то крохотный участочек моего мозга и отметил странность его слов, но я не мог, не хотел спорить с человеком, который воплощал собою спасение от безумия, от небытия. Да и действительно, какое значение имело, сколько и зачем я пробыл в темной сурдокамере, если все это осталось где-то в далеком уже прошлом.

— Надеюсь, мы будем друзьями… — улыбнулся доктор Грейсон.

— Конечно, доктор! — расплылся я в широчайшей улыбке от переполнявшего меня чувства, в котором смешались и благодарность, и горячая любовь, и просто щенячий восторг от прикосновения хозяйской руки. От присутствия хозяина.

— Ну и прекрасно… А вы догадываетесь, где вы находитесь?

— Нет, — покачал я головой. Отцы-программисты, какое это имело значение, если можно было разговаривать с доктором Грейсоном!

Доктор испытующе посмотрел на меня и удовлетворенно кивнул. «Должно быть, я ответил хорошо, не огорчил его», — подумал я. И опять какой-то контролер в моей голове попытался было сдержать напор этих восторженно-собачьих чувств и слов, но оказался слишком слаб. «Это не ты, — пищал он. — Это не Дин Дики. Ты не можешь ложиться на спину и размахивать лапками перед человеком, который месяц держал тебя в одиночном заточении».

Но я не слушал эти слова. Они казались мне бесконечно малозначащими. Комариный писк в захлестнувшем меня благодарственном хорале.

— Ну, дорогой Дики, выгляньте еще раз в окно. Пока оно было закрыто, работал кондиционер. Сейчас он выключен. Какие вы можете сделать выводы на основании температуры и ландшафта?

— По-моему, здесь очень тепло и влажно, — неуверенно сказал я и обернулся к доктору Грейсону, стараясь по его выражению догадаться, правильно ли я ответил. Мне казалось, что ошибка может расстроить доктора, и сама мысль о такой возможности наполнила меня ужасом.

— Верно, верно. — Он подбодрил меня кивком головы, и я уже смелее продолжал:

— Скорей всего, мы где-то в тропиках. Я определяю это и по влажной жаре и по вашему загару.

Я сказал «загар» просто потому, что лицо доктора Грейсона и его руки были покрыты густым коричневатым загаром. Но как только я произнес слово «загар», я вспомнил, что такой же загар был у Генри Клевинджера. О загаре говорила и Кэрол Синтакис. Мне очень хотелось показать доктору Грейсону, что я достоин его дружбы, поэтому я с гордостью сказал:

— Ваш загар напоминает мне загар некоего Генри Клевинджера, в доме которого я… я был. И о таком же, наверное, густом загаре упоминала сестра Мортимера Синтакиса, которого я искал. Я, знаете, помон Первой Всеобщей Научной Церкви… (Доктор Грейсон кивнул головой, показывая, что он знает, кто я, и продолжал доброжелательно и внимательно слушать.) Вот я и подумал: а может быть, и Генри Клевинджер и Мортимер Синтакис как-то связаны с этим местом? И потом, еще одно обстоятельство, которое мне пришло в голову: и вы, доктор Грейсон, и мистер Клевинджер выглядите намного моложе своих лет. Может быть, и это не простое совпадение?

— Прекрасно, мистер Дики, я рад, что не ошибся в вас. Все, что вы сказали, именно так. Во всем этом есть связь, и вы очень скоро узнаете, какая именно.

 

Глава 7

Изабелла быстро прошла по протоптанной тропинке и остановилась на их обычном месте, у высоких колючих корней пальмы пашиубу. Нервы ее были напряжены, и крик пролетевшего невдалеке попугая заставил ее вздрогнуть. Послышались легкие шаги, и она увидела Лопо. Он шел легко и быстро, как ходил всегда, и походка его была преисполнена неосознанного изящества. Он увидел ее и радостно улыбнулся.

— Ты уже ждешь меня, покровительница?

Она не смогла ответить ему, потому что горло ее сжала спазма, лицо сморщилось. Она судорожно попыталась проглотить комок в горле, но он словно прилип — никак не хотел уходить. Из глаз медленно выкатилось несколько слезинок.

— Лопо, Лопо мой… — шептала она, поглаживая его светло-каштановые волосы.

— Почему ты плачешь, покровительница? — спросил юноша. — Тебя кто-нибудь обидел?

— Нет, Лопо, никто меня не обидел.

— Тогда почему же ты плачешь?

— Так просто, мой мальчик.

— Так просто не плачут. Ты не хочешь мне сказать, покровительница? Может быть, ты думаешь, мне не хватит слов, чтобы понять тебя? Я все время слушаю, как говорят люди. Со слепками мне не интересно. С ними и не поговоришь. А люди — другое дело. Многого я не понимаю, но стараюсь понять.

— Надеюсь, ты никого ни о чем не спрашиваешь? — привычно испугалась Изабелла и тут же с ужасом осознала, что скоро уже не нужно будет бояться какого-нибудь неосторожного Шага Лопоухого-первого, ее Лопо.

— Нет, покровительница. Я всегда помню, что ты мне говорила. Я только никогда не мог понять, почему мае нельзя расспрашивать людей. Ты учила меня, что это табу, это нельзя, и я слушался тебя, ведь ты меня любишь… И еще я слышал слово, сейчас попробую, а ты скажешь, правильно ли я его употребил. Ты меня боготворишь.

Изабелла обхватила руками сильную шею юноши, притянула к себе его голову и прижалась губами к волосам, источавшим легкий горьковатый запах. Комок в горле все не проходил, а сердце так сжалось, что казалось, еще мгновение — и оно превратится в совсем крохотную точку и затихнет навсегда. Господи, какое же это было счастье… Вся жизнь ее, все сорок пять бессмысленных лет, сосредоточились для Изабеллы Джервоне в молодом человеке, стоявшем с горделивой улыбкой на губах перед ней. Боготворишь… Господи, да если бы она могла по кусочкам отдать свое тело за него… Но оно никому не было нужно… «Все-таки я эгоистка, — подумала она, — зачем же я отравляю малышу настроение… Ведь так немного ему осталось».

— Правильно, малыш, ты у меня уже говоришь совсем как человек, — сказала Изабелла с гордостью. — Но будь, ради бога, осторожнее. И с людьми, и со слепками.

— Опять ты за свое, покровительница. Куда уж мне быть осторожнее? Людей я боюсь, а слепки… — Он пожал плечами. — Когда с ними пытаешься говорить, это все равно как… — юноша на мгновение задумался, подыскивая сравнение, — как с попугаем байтака. Нет, с попугаем разговаривать интереснее. Глаза у него живые, любопытные. Иногда мне кажется, что звери и птицы хотели бы нас понять, да просто не научены с детства. У них ведь не было такой покровительницы, как у меня… Нет, с байтака интереснее, чем со слепками. Их ведь ничего не интересует…

— Ты все-таки пытаешься учить их? — быстро спросила Изабелла и нахмурилась.

Лопоухий-первый смущенно пожал плечами.

— Нет, — не слишком уверенно ответил он и добавил, чувствуя, что покровительница не верит ему: — Разве что Заику…

— Ты любишь ее?

— Не знаю, покровительница… Не так, как тебя. Я не умею объяснить…

Изабелла поймала себя на том, что совсем забыла о страшном известии, которым с ней поделился утром доктор Салливан. Боже правый и милосердный! Как он сказал, что Лопоухий-первый намечен, так она сразу и обмерла внутри… Сразу все одеревенело, словно уже не живая плоть была у нее в груди, а что-то твердое и бесчувственное. Она захотела закричать, спросить, когда, броситься на колени, сказать, что есть ведь и Лопоухий-второй, но ничего этого она не сделала. Кто ее послушает? Только выдашь себя и последуешь дорогой бедного доктора Синтакиса. А он вроде ничего особенного и не сделал. Обратился к кому-то из клиентов, просил денег. Вот вместо денег его сюда и привезли обратно. Привезли, показали всему штату и отдали огненным муравьям на пропитание, забив ему рот кляпом, чтобы не визжал. Ужас, как он гримасничал!.. Погримасничаешь, когда тебя заживо жрут сто миллионов прожорливых маленьких тварей с челюстями, что маленькая пилка. Да и то сказать, чего ему не хватало, Синтакису-то? Получал здесь неплохо, жил тихо-мирно, вернулся домой к сестре, денежки все в банке, проценты идут. Живи, радуйся, а он, видишь, еще захотел. Увидел фото клиента, узнал, ну и решил, что тот ему тут же и заплатит за молчание. Только забыл он про доктора Грейсона. Не было еще человека, кто бы его ослушался и живым остался. Ну и то сказать — справедливый он…

— Я побегу, покровительница, а то меня хватятся. Мы ведь сегодня на расчистке работаем. А мистер Хал-перн сама знаешь какой…

— Иди, малыш. Не нужно, чтобы тебя искали. И будь осторожнее с Заикой…

— Она хорошая, и у меня к ней сердце мягкое.

— Я ничего не говорю, Лопо. Она и красивая, и спокойная… но все-таки…

— Уж очень ты осторожная, покровительница. Ты Заики не бойся. У нее глаза добрые… До свиданья, я побежал.

Лопо помахал Изабелле рукой и исчез за поворотом тропинки, которая вела к лагерю.

Изабелла подождала несколько минут и потихоньку поплелась к своему корпусу. Пресвятая дева Мария, как же грустно устроен мир, что вечно приходится разлучаться с теми, кто тебе дорог… Кажется, только что собиралась она сюда, в неведомую даль, и сердце у нее, у молоденькой медицинской сестры, сладко замирало при мысли о далеком путешествии, неведомой стране, новых людях, среди которых наверняка найдется один, стройный и высокий, молчаливый и прекрасный, нежный и сильный… Господи, как это было давно… А кажется, точно вчера она укладывала чемоданы, а мама кружила над ней, взволнованная и бестолковая, и только мешала своими советами.

«А не слишком короткие у тебя мини? — спрашивала она. — Ты ведь будешь среди солидных людей, с образованием».

«Мама, ну сколько раз тебе объяснять, что сейчас шестьдесят девятый, а не девятый год, и все носят короткие юбки».

«Короткие! — фыркнула мать. — Это ты называешь короткие?!» — Она схватила с дивана бежевую юбочку с широким кожаным поясом. Юбка и впрямь была очень короткая. Такая короткая, что Изабелла, когда надевала ее, старалась не садиться. Но шла она ей необыкновенно, она это знала, да и немало взглядов перехватывала она — завистливых и неодобрительных женских и заинтересованных мужских. Она и сама знала, что ноги у нее красивые. Красивые ноги… Восемнадцать лет промелькнуло с тех пор. Приехала на два года, а осталась на восемнадцать.

Давно умерла мать, две сестры образование получили на ее переводы и вспоминать-то сестру забыли с тех пор, как вышли замуж, не то чтоб писать. А здесь… здесь теперь ее дом. И уважают. Сам доктор Грейсон всегда здоровается с ней за руку. А когда засунули беднягу Синтакиса в муравейник и весь штат собрали, чтобы люди видели, что случается с теми, кто нарушил Закон, доктор Грейсон увидел ее, помахал ей рукой, и ее пропустили вперед.

— Садитесь здесь, в первом ряду, дорогая Изабелла, — сказал он ей. — Вы это заслужили…

Как на нее смотрела коротышка Энн! Так прямо и исходила вся завистью, чудом не растаяла. А потом, ей передавали, она говорила: «Изабелла? Конечно, кроме работы, ей и делать нечего…» Изабелла представила, как Энн фыркает и подергивает плечом… Дура. Что она понимает? Конечно, ее доктор Грейсон ценит. Верно, строг он, так ведь по справедливости. Чего Синтакису нужно было? Ведь вот ее, Изабеллу Джервоне, доктор всегда привечает… Конечно, строг он, но умеет ценить людей. Восемнадцать лет вместе.

Восемнадцать лет, как она впервые попала сюда, в этот жаркий и влажный лес. Дороги прорублены в такой густой чаще, что растительность прямо сплошной стеной с двух сторон. Захочешь свернуть в чащу — и как в стену упрешься. И так, и сяк… На несколько шагов углубишься — и все. Да и за эти несколько шагов кожу облепит всякая дрянь так, что потом целыми днями чешешься. Тогда все это казалось увлекательным. Аж сердце захолаживало, когда видела она прыгающих на деревьях обезьянок коата… А теперь проходит мимо.

Обезьяна — обезьяна и есть. На ветках прыгает, рожи издалека корчит. И там люди живут, и здесь люди живут. И не в обезьянах-то дело.

Но все равно не осталась бы она здесь больше срока, если бы не Лопо. Дева Мария, неужели же восемнадцать лет прошло с того момента, когда она стояла в приемной вместе с доктором Грейсоном и доктором Халперном у купели номер два? Та, что у самой двери. С царапиной на колпаке. И один насос у нее не чмокал, как другие, а все больше хлюпал. Точно насморк, и все носом втягивает в себя. Потом сменили этот насос. Как механика звали по насосам? Рыженький такой, в веснушках… Еще ирландское имя у него было… Патрик, что ли?.. Бог с ним.

И опять увидела, как наяву: стоит она в приемной. Ребенок — совсем уже большой — плавает под большим прозрачным колпаком, и Изабелла сначала даже не поняла, зачем ее вызвали. Потом взглянула на шкалу роста и шкалу времени и охнула про себя: батюшки светы, да ведь все, пора уже…

— Ну, коллеги, — сказал доктор Грейсон, — пора переодеваться. Судя по всему, малыш нас уже заждался.

Она было совсем растерялась. Еще бы, ее первый прием да в придачу в присутствии самого мистера Грейсона. Он хотя никогда не кричал на сотрудников и часто улыбался, но боялись его страшно. Изабелла долго не могла понять почему. И лишь раз, поймав на себе его взгляд — бесконечно холодный и равнодушный, когда внутри у нее все обмерло, а руки задрожали, — она поняла, почему никто никогда не спорит с доктором Грейсоном. С тех пор слово его стало для нее Законом. И когда она слышала, как этот Закон наказывал того или другого, ей было одновременно и страшно и сладко.

Тогда, в приемной, она быстро взяла себя в руки. Переоделась в стерильное, все приготовила, разложила и подчеркнуто четко, даже молодцевато доложила:

— Доктор Грейсон, все готово.

Доктор посмотрел на нее, поблагодарил, прикрыв на мгновение веки, и кивнул Халперну. Доктор Халперн, толстый и неповоротливый человек, мгновенно преобразился. Он словно разом похудел и вытянулся. Движения были четкими и быстрыми.

Раз, два, три, четыре, пять щелчков — и вот уже пластиковый колпак откинут, и в руках у доктора синевато-багровый большеголовый уродец со страдальчески сморщенным личиком. Ловкий шлепок — и младенец залился жалобным криком.

Изабелла была простой женщиной, не склонной к сомнениям и анализу, почти начисто лишенной фантазии. Когда она впервые попала в приемную и увидела сквозь прозрачный колпак купели эмбрион, ей стало дурно. Отвернулась даже. Так у нее крик и поднимался, но, спасибо, доктор Халперн понял все.

— Не бойтесь, — сказал, — мисс Джервоне. Привыкните. Ко всему человек привыкает. Да и никаких чудес тут нет. Обычно мать ребенка вынашивает, а тут, видите, он в искусственной купели развивается.

Она чуточку успокоилась, но все равно ей не верилось, что сможет она когда-нибудь привыкнуть. Но прошло несколько дней, и с пластичностью простых и цельных натур она воспринимала и весь лагерь, и приемную с тремя купелями, и молчаливых, пугливых слепков, из которых некоторые были похожи друг на друга как две капли воды, как нечто естественное, извечное, нерушимое. А когда через три года стала старшей покровительницей, реальный мир для нее окончательно принял формы и очертания Новы — так назывался лагерь. Мир же вне Новы был бесконечно далеким, слегка фантастическим, пугающим и чужим.

 

Глава 8

Она осталась. Тем более, что в этом мире был Лопо, ее малыш.

Тогда, когда его влажное крошечное тельце сжимали резиновые перчатки доктора Халперна, она еще ничего не испытывала к нему. Она обрезала пуповину, обмыла его.

— Мисс Джервоне, — сказал доктор Грейсон, — запишите его в книгу рождений. Он будет номер… — он посмотрел на предыдущую запись, — сто одиннадцать тире один. Ну, а кличка… Как же мы его назовем, а? — Он посмотрел на новорожденного, на доктора Халперна, на нее. И опять сердце у нее екнуло, как провел он по ней холодным и ярким своим взглядом. — Ну, мисс Джервоне, вы женщина, глаз у вас зоркий…

— Вот разве ушки… Лопоухонький он какой-то…

— Лопоухонький… — Доктор Грейсон прикинул слово, повернул его так и эдак. — Ну что ж, прекрасно. Пусть будет Лопоухим. Лопоухий-первый.

— Почему первый? — спросила она.

— Первый слепок того, кого он повторяет. Может быть, потом мы сделаем второго Лопоухого…

Она вписала его в большую тяжелую книгу. Писала она тщательно и аккуратно, как делала все в жизни.

На второй или третий день, когда она кормила его и он жадно хватал крошечными губами соску, Изабелла вдруг впервые поняла, что у этого существа нет ни матери, ни отца, ни дедушки, ни бабушки. Разве что когда-нибудь будет брат, который и не будет знать, что он брат. И эта простая мысль вдруг наполнила ее ужасом сострадания, и волна любви и жалости к малышу ударила, обдала жаром щеки.

— Лопоухонький… — прошептала она, — Лопо…

Младенец посмотрел на нее невидящим мутным взглядом, но Изабелла готова была поклясться, что взгляд был вполне осмысленным.

Теперь, когда она купала его, держа его тельце на согнутой левой руке, он уже не казался ей синевато-багровым. Тельце его стало розовым, и прикасаться к нему руками, губами, лицом доставляло Изабелле бесконечное удовольствие.

В Нове в то время она была единственной покровительницей — комбинацией матери, няньки, медицинской сестры и воспитательницы для ребятишек до трех лет. Вскоре у нее появилась помощница, молчаливая медлительная девушка, которая сразу признала авторитет Изабеллы.

Как-то ее вызвал к себе в кабинет доктор Грейсон. Она бегом бежала к его коттеджу и, добежав, остановилась, чтобы отдышаться. Сердце колотилось: то ли от бега, то ли от страха — и не поймешь. Наконец она набрала побольше воздуха и повернула ручку двери. Когда она вошла в комнату, он встал из-за стола, усадил ее в кресло и попросил разрешения закурить. Изабелла только кивнула головой. Если она не была бы религиозна и не боялась бы святотатства, она бы, наверное, считала доктора Грейсона не человеком, а богом, источником благодати и страшных наказаний.

— Дорогая мисс Джервоне, — сказал доктор Грейсон с легкой улыбкой, — я пригласил вас к себе, чтобы спросить, нравится ли вам у нас в Нове?

— О да, доктор Грейсон, — с жаром ответила Изабелла и хотела было подняться — она и так сидела с трудом в присутствии доктора, — но он остановил ее движением головы.

— Прекрасно, — сказал он. — Мне приятно это слышать, и я надеюсь, мы и впредь будем помогать друг другу. Вас уже инструктировали, чем отличается воспитание младенцев у нас. Вам говорили, что физическое развитие их не должно отличаться от обычного, поэтому младенец с первых часов своего появления на свет должен быть окружен самым лучшим уходом. С другой стороны, наши дети должны вырастать, зная лишь небольшое количество слов. Свое имя, «иди», «возьми», «принеси», «сделай», «есть» — вот почти все, что им нужно. Мы не будем обсуждать с вами, для чего это делается, но уверяю вас, что это в их же интересах. Лопоухий-первый — ваш первый младенец здесь, и я уверен, что вы будете выполнять обязанности его покровительницы с блеском. Я лишь хотел вас еще раз предупредить, дорогая мисс Джервоне, что вы должны следить за собой. Молодые женщины, особенно с таким добрым сердцем, как у вас, могут решить, что с младенцем следует много разговаривать. Не забывайте инструкции. Хорошо? — Доктор ожидающе посмотрел на Изабеллу.

— Да, доктор, — торопливо ответила она и снова попыталась встать.

— Чтобы вы лучше познакомились с нашим порядком, который мы называем Законом, поскольку другого здесь нет, — доктор тонко улыбнулся, — хочу вас предупредить, что за серьезные нарушения Закона, к которым относится и сознательное неправильное воспитание младенца, полагается встреча с муравьями.

Изабелла недоуменно посмотрела на доктора Грейсона. Глаза его стали напряженными, кулаки непроизвольно сжались, а на губах играла слабая улыбка. Даже голос его изменился, и в нем появились нотки мечтательности.

— По-португальски эти муравьи называются формига дефого. Огненные муравьи. Преступник со связанными конечностями и с кляпом во рту — я не люблю воплей — помещается в муравейник. Муравьи расправляются с незваным гостем. Не сразу, конечно, но в этом-то весь смысл наказания.

— Они… — задохнулась от ужаса Изабелла, — они умирают?

— Увы, — кивнул доктор Грейсон, — один скелет без мяса жить не может. Но тем, кто Закон не нарушает, — голос его снова стал учтивым, — бояться нечего… Всего хорошего, мисс Джервоне.

Много ночей подряд после этого ей снились муравьи. Они шли на нее сплошной стеной, страшно щелкая огромными челюстями. Она пыталась бежать, но тело не повиновалось ей. Они всё приближались и приближались, и бесконечный ужас наполнял ее. И когда сердце ее, казалось, вот-вот не выдержит, она просыпалась. Все тело было покрыто холодной липкой испариной, и она долго лежала в темноте, медленно возвращаясь к действительности, радовалась, что сон оказался лишь сном.

И все же она научила Лопо говорить. Она нарушила Закон и заслуживала встречи с муравьями.

Она сама не знала, как это получилось. Она баюкала малыша, и ей казалось, что она ничего не говорит. Но сотни и тысячи поколений матерей учили своих детей говорить. Они курлыкали, бормотали ласковые имена, слова, которые столь же нелепы и неуклюжи для постороннего уха, как слова возлюбленных. Она смотрела на него — он уже ей улыбался — и, сама не замечая того, шептала:

— Лопо ты мой маленький, жизнь моя…

Когда он чуть подрос и стал произносить свои первые слова, она начала учить его осторожности. Если где-нибудь невдалеке был человек, она показывала на него малышу и зажимала ему ладонью рот. Сначала он не понимал, чего от него хотят. Он думал, что покровительница играет с ним, и покатывался со смеху, но постепенно у него выработался рефлекс: как только он замечал человека, он тут же замолкал.

Он был живее и развитее других слепков, даже более старших, и они инстинктивно признавали его своим лидером, своим альфой. Но слепки его раздражали. Его раздражала их пассивность, их немногословность, почти полное отсутствие у них любопытства. Он не знал, что они ни в чем не виноваты. Ему казалось, что они просто ленивы. Он кричал на них, понукал ими. Они выполняли его команды, но не больше. Иногда ему хотелось даже, чтобы они рассердились на него, возразили, подняли на него руку. Но они были покорны. Он знал слова, которых они не знали, и казался им иным, загадочным, непонятным, почти как люди.

И лишь одно существо в стаде слепков не вызывало в нем презрения и раздражения. Ее звали Заика, хотя она почти не заикалась. У нее были большие светло серые глаза, светло-русые вьющиеся волосы и тоненькая гибкая фигурка. Она так же, как и другие ее сверстники и сверстницы, беспрекословно слушалась Лопо, но он никогда не кричал на нее. Когда он разговаривал с ней, а она поднимала веки и ее длинные мохнатые ресницы становились похожи на щеточки, он чувствовал, как им овладевает какое-то неясное томление, которому он не знал названия и которое он не мог объяснить себе.

Однажды она споткнулась на бегу о высокий корень пашиубу и острые шипы поранили ей ногу. Он поднял ее на руки, прижал к себе и понес к покровительнице, чтобы та остановила Заике кровь и сделала перевязку.

Он нес ее, Заика тихо постанывала, и Лопо сам испытывал ее боль. Это было удивительно. Ведь это не он, а она поранила себе ногу. Людей видно не было, и он недоуменно спросил ее:

— Заика, а почему это — ты поранила ногу, а мне больно? Так же не бывает.

Она ничего не ответила, но ее маленькие ручки крепче сжали шею Лопо, и она перестала стонать.

Покровительница нахмурилась, когда увидела их.

— Почему ты сердишься? — спросил Лопо. — Она же не виновата. Я сам видел, как она упала.

Изабелла ничего не ответила. Да она и не могла ничего ответить, потому что сама не понимала, почему при виде маленьких ручек Заики на шее Лопо сердце ее вдруг сжалось…

Но это было давно. Теперь же, когда Лопо было уже восемнадцать, а Заике шестнадцать, она примирилась с тем, что вынуждена была делить привязанность юноши с девчонкой. Таков неизбежный и извечный ход вещей, и сопротивляться бессмысленно.

И снова Изабелла поймала себя на том, что думает о Лопо так, как будто ничего не случилось, как будто доктор Салливан не сказал ей утром, что Лопоухнй-первый намечен. На мгновение ее охватила безумная надежда: может быть, все это ей почудилось? Может быть, это был лишь тягостный сон, как когда-то сны о муравьях?

Но она знала, что это не сон. Она даже знала, почему доктор Салливан сказал ей об этом с подчеркнутым безразличием. Он знал, что она испытывала к Лопо чувство гораздо большей привязанности, чем к другим слепкам, вынянчанным ею. И он знал так же, как знала и она, что он не простил ей. Не простил отвергнутых ухаживаний. Тонкогубый червь… Поэтому-то утром, хотя голос его звучал буднично и равнодушно, доктор Салливан не мог скрыть торжества:

— Да, знаете, а Лопо-то намечен. На полную… Говорят даже, что вы поедете за клиентом.

Он старался не расплыться в торжествующе-злорадной улыбке, но это ему плохо удавалось, и его маленькие глазки так и лучились довольством человека, который смог принести дурную весть ближнему.

Она ничего не ответила. Если бы ее даже резали, она бы все равно ему ничего не ответила.

 

Глава 9

Его память походила на испорченную патефонную пластинку. Снова и снова он сидел в вагоне моно, откинувшись на спинку кресла, и сквозь полуприкрытые веки смотрел на проносившиеся мимо бесконечные ряды домиков. Каждый раз, когда он ехал по монорельсу из университета домой в Хиллтоп или обратно в университет, вид десятков тысяч почти одинаковых домиков наполнял его тоской. Людей было слишком много, и каждого в отдельности ожидала анонимность травинки, муравья, пчелы, человека. Да, ему повезло — он родился в богатой семье. Но все равно анонимность подстерегала его, набрасывала на него свои сети. Все было. Всего было много. И твое неповторимое «я», твои потайные мысли, интимные переживания — все было тысячи и тысячи раз и тысячи и тысячи раз будет. Все суетно и страшно. И даже то, что владеет его воображением, мелькает сейчас в головах у тысяч. Или уже мелькало. Или мелькнет.

И снова взгляд его падал на бесконечные ряды одинаковых кукольных домиков. И в каждом одинаковые кукольные люди. И все похожи. Все песчинки.

Потом, в рутине студенческой жизни, Оскар забывал об этих мыслях, и только бесшумно разворачивающаяся панорама из окна моно снова приносила юношескую печаль. Он пытался посмеиваться над собой. Вельтшмерц (мировая скорбь), говорил он себе, свойственна молодым людям. С возрастом она проходит, и человек исправно совершает свой положенный ему на земле цикл: съедает столько-то тонн, выпивает столько-то цистерн, просыпает столько-то лет и благополучно умирает, чтобы освободить место другим, которые, в свою очередь, испытают вельтшмерц, вылечатся от юношеского недуга и начнут сновать по предназначенным им тропкам в человеческом муравейнике.

Нет, говорил Оскар себе каждый раз, когда садился в длинный обтекаемый вагон моно, это в последний раз, а то у него уже выработался условный рефлекс. Но тащиться четыреста с лишним миль по шоссе было мучительно, а лететь было еще дольше.

Впрочем, мысли его текли на этот раз медленнее, чем обычно, потому что он не выспался накануне и сейчас то и дело задремывал на секунду — другую, чтобы тут же снова приоткрыть глаза. С детства он не умел спать сидя.

Внезапно слегка вибрирующая тишина вагона взорвалась скрежетом и грохотом. С чудовищно томящей медлительностью он начал клониться вперед, и пупырышки на искусственной коже сиденья превратились в холмы и горы. И — провал… И снова память стала прокручивать в замедленном повторе ленту проносившегося пейзажа, снова она разрывалась скрежетом и грохотом, и снова с рвущей сердце медлительностью летел он вперед, со своего места. Летел в провал, в ничего, из которого снова, как в бесконечной детской присказке, возникал вагон моно…

Этого не может быть, вяло подумал он, человек не может жить много раз. Наверное, он умер. Но смерть — это чувства, выровненные до нуля, проглаженные так, чтобы ни на йоту не отличаться друг от друга. Скорей всего, он жив. И вдруг он понял, почему память свернулась в бесконечное кольцо. Дальше было страшно, дальше была тупая боль, которая наполняла все его тело, а может быть, и весь мир, потому что его тело было явно мало для такой сложной системы болей. Все они, эти боли, большие и маленькие, были приглушенные, но вместе они навалились на него отрядом изощренных инквизиторов.

И катастрофа получила в его сознании название: катастрофа. И стало слово. И к этому слову-координате начали подплывать другие слова: ужас, боль, смерть, калека, больница.

Он начал ощущать свое полное тупой боли тело. Он лежал. Он уже каким-то образом знал, что вскоре должен будет открыть глаза, но, пока можно было сопротивляться, этого делать не следовало. Пока глаза закрыты, была надежда, что его мучает дурной сон, что скоро с легким шорохом моно начнет тормозить, он вылезет, найдет такси — он не сообщил домой, что едет, — и через полчаса окажется в старом родном доме на холме.

Но даже с закрытыми глазами он уже не верил в сон. И как только окончательно понял, что это не сон, боль стала острее, и он застонал. Он хотел было сбросить ноги с кровати, чтобы сесть одним рывком, не упираясь руками, но мышцы были чужими, они не слушались его. Только болевой оркестр отметил его усилие мощным аккордом. Он снова застонал.

— Состояние, конечно, тяжелое, не будем скрывать от вас, — услышал он откуда-то издалека бесплотный голос, — но шансы есть…

— Шансы на что? — спросил другой голос, почему-то очень знакомый.

— На жизнь. Не больше…

«О чем они говорят?» — подумал Оскар. Наверное, о тяжело больном. И он тоже болен. А может быть, это о нем?

Он поднимался теперь к сознанию с пугающей быстротой, словно был надутым пузырем и жидкая боль упорно выталкивала его на поверхность. Ему не хотелось подниматься. Там было тяжелое состояние, там были только шансы. Но там был и знакомый голос. «Это отец», — подумал Оскар. Теперь он окончательно пришел в себя, но по-прежнему не открывал глаза. Нужно было дослушать, о чем говорили люди около него.

— Что вы понимаете под словом «жизнь»? — глухо спросил отец.

— О, мистер Клевинджер, не будем заниматься философскими определениями, особенно в такой час. У вашего сына раздроблена правая нога. Нужна ли будет ампутация, пока я вам сказать не могу, но пользоваться он ею, безусловно, не сможет. Вот рентгеновский снимок, смотрите: практически костяная каша. Очевидно, его ударило по ноге что-то тяжелое, скорее всего сорвавшееся сиденье, когда произошла катастрофа. Повреждена и правая рука. Возможно, ее удастся спасти, но полностью ее функции скорее всего не восстановятся. Что касается повреждений внутренних органов…

«Священный Алгоритм, — пронеслось в голове у Оскара, — лучше бы удар был чуточку посильнее…» Но в нем начала просыпаться естественная жажда жизни, потому что мысль эта не задержалась в сознании.

— Но пока нас больше всего беспокоят почки и печень. Сказать точно еще трудно, но повреждения, увы, есть. Так что, мистер Клевинджер, жизнь, в данном случае, это не так уж мало. — В голосе врача послышалась профессиональная обида человека, от которого профаны ждут гораздо больше, чем он может дать.

— Скажите, доктор, самой непосредственной угрозы его жизни нет?

— Думаю, что нет. Мы сделали все, что нужно.

— Когда его можно будет забрать отсюда?

— О, мистер Клевинджер, пока бы я на вашем месте не задавал таких вопросов… Кто знает… Если все пойдет хорошо, месяца через три-четыре…

— Вы меня не поняли, доктор. — В голосе Клевинджера послышалась нетерпеливость человека, привыкшего, чтобы его понимали сразу. — Я имею в виду, когда его можно будет забрать сейчас, до лечения?

Доктор даже закашлялся от обиды.

— Вы нам не доверяете? Смею вас уверить…

— Я вам абсолютно доверяю, доктор. Просто я…

— Смею вас уверить, что условия в нашей больнице…

— Я просто хотел…

— Лучшие медицинские силы…

— …забрать сына.

После томительной паузы доктор спросил:

— В другую больницу?

— Н-нет, домой…

— Простите, мистер Клевинджер. — Голос доктора снова окреп, и в нем теперь угадывалось торжество специалиста, поймавшего наконец профана на совершеннейшей глупости. — В таком состоянии ваш сын не может находиться дома. Даже самый лучший уход дома не может заменить больницы. Так что это совершенно отпадает. Я понимаю ваши чувства и представляю ваши возможности, но держать его дома было бы преступлением. Ваше право перевести его в другую больницу, если вы нам не доверяете, пожалуйста, но не домой…

Оскару вдруг стало страшно. Зачем отец хочет его забрать? Доктор говорит… Он не хочет двигаться. Держать его дома было бы преступлением… Слишком часто отец настаивал на своем… Было бы преступлением… Он открыл глаза и тихо позвал:

— Отец…

Оскар увидел, как отец на мгновение замер, словно прислушивался, потом стремительно повернулся к сыну и жадно поймал глазами его взгляд. Лицо его на секунду передернула жалобная гримаса, он с усилием сделал глотательное движение, и кадык его испуганно дернулся. Глаза влажно заблестели. Он нежно коснулся пальцами лба Оскара и провел ими по носу, губам, подбородку. Давно забытая детская восторженная привязанность нежным и горячим облаком поднялась из глубин души юноши, и он почувствовал, что и лицо отца, и стена комнаты с литографией скачущей лошади вдруг потеряли резкость… Оскар плакал.

— Не бойся, сынок, — сказал отец.

И Оскару захотелось поверить отцу, как он когда-то верил каждому его слову. Но не мог. И не только потому, что их разделяли годы все более сильных ссор, а и потому, что слышал слова доктора. Одноногий и однорукий калека. Почему удар пришелся не по голове? Почему? Почему?

— И не плачь, — сказал отец. — Я знаю, что разочаровывал тебя. Наверное, сыновья почти всегда разочаровываются в своих отцах, когда вырастают. Но поверь мне на этот раз, прошу тебя. Я обещаю, что ты выздоровеешь и будешь нормальным человеком.

Оскар услышал, как вздохнул врач. Он бы сам вздохнул, но страшно было набрать в грудь больше воздуха.

— Завтра можно будет? — спросил Генри Клевинджер доктора.

— Что завтра? Забрать вашего сына?

— Да, — решительно сказал Клевинджер.

— Как вам угодно, — сухо сказал доктор и пожал плечами. Весь его вид красноречиво говорил: «Миллионер… сумасброд… привык, что весь мир у его ног… Но есть вещи посильнее его денег».

«Злорадное предвкушение смерти богача всегда утешало бедных», — подумал Оскар и закрыл глаза. Он очень устал. Бесконечно устал.

 

Глава 10

— Отец, ты обещал объяснить мне, куда мы летим, — сказал Оскар.

Он лежал укутанный одеялом на широких удобных носилках в салоне самолета. Ровный гул легко срывался с двигателей и уносился куда-то назад. На пластмассовом плафоне на потолке, прямо над лицом Оскара, скользил яркий солнечный блик. Наверное, самолет совершал вираж.

— Сейчас, сейчас, отдохни немного, — сказал Генри Клевинджер.

— Как вы себя чувствуете? — спросил полный врач с сонным выражением лица и взял своими пухлыми теплыми пальцами запястье Оскара.

— Как будто ничего.

— Давайте сделаем укол, и вы спокойно проспите всю дорогу. Мисс Джервоне, шприц, пожалуйста…

Немолодая сестра с постоянно испуганными глазами торопливо раскрыла саквояж.

— Нет, нет, — сказал Оскар, — я чувствую себя вполне прилично. Я хочу поговорить с отцом.

— Доктор Халперн, это возможно? — спросил Генри Клевинджер.

— Вполне. Пульс почти нормальный, наполнение хорошее.

— Отлично. Тогда, если вы не возражаете, мы бы хотели поговорить. Вы можете пока побыть в заднем салоне.

Сестра послушно вскочила на ноги, и Оскар поймал на себе ее какой-то странно напряженный взгляд.

— Тебе удобно, сынок? — спросил старший Клевинджер, и Оскару показалось, что в голосе отца прозвучала нотка неуверенности.

— Да.

— Хорошо. Я знаю, Оскар, что ты не разделяешь многих моих взглядов. Я тоже не всегда могу согласиться с тобой. Наверное, это неизбежная война поколений. Но я прошу внимательно выслушать меня и постараться понять. Заранее хочу тебя предупредить, что все тобой услышанное должно быть сохранено в абсолютной тайне. Не спрашивай почему — ты поймешь сам.

В пятьдесят четвертом году… да, в пятьдесят четвертом, когда твоей сестре было два года, мой знакомый как-то сказал мне, что со мной хочет поговорить один молодой ученый. Я ответил, что, как он, наверное, знает, филантропом я себя не считаю, денег не даю и молодых гениев не поддерживаю. Тем не менее он настаивал, и я согласился. Назавтра мне позвонил этот ученый, назвался доктором Грейсоном и, не объясняя зачем, просил приехать к нему. Я дал слово своему знакомому, мне неудобно было отказываться, и я поехал.

Меня встретил энергичный молодой человек и с места в карьер объявил, что может предложить мне хорошую сделку. Я ответил, что ничего покупать не собираюсь, но Грейсон как-то странно улыбнулся. Я, как сейчас, помню эту улыбку, хотя прошло больше тридцати лет.

«Мистер Клевинджер, — сказал он, — я бы никогда не решился побеспокоить вас, если бы не был уверен, что мой товар вас наверняка заинтересует».

«Что же вы намерены мне предложить?» — сухо спросил я и посмотрел на часы.

Он понял мой жест.

«Можете не смотреть на часы, — с какой-то гипнотизирующей уверенностью сказал он. — Через минуту вы забудете о часах».

Надо сказать, что в докторе Грейсоне есть что-то от артиста. Он подошел к двери и царственным жестом распахнул ее. В комнату вошла молодая женщина, ведя за руку двухлетнего мальчика.

«Знакомьтесь, — сказал он, — это моя жена Мелисса и сын Эрик».

Я поклонился. Женщина ничем примечательна не была, а мальчуган был точной копией отца. Должно быть, доктор поймал мой взгляд, потому что достал из стола два конверта, извлек из них две пачки фотографий и подвинул их мне. На всех фотографиях был изображен Эрик. Я не мог понять, что этот Грейсон хочет от меня. «Может быть, он намерен продать мне сына?» — подумал я.

«Как по-вашему, кто изображен на фото?» — спросил меня Грейсон.

Я пожал плечами. Вся эта нелепая мистификация начинала злить меня… Ты ведь знаешь мой характер, Оскар. Я не терплю неопределенности, загадок, намеков…

«Ваш сын», — сухо ответил я и встал.

«Вы ошибаетесь, мистер Клевинджер! — торжествующе воскликнул Грейсон. — На одних изображен я в возрасте двух лет, на других действительно Эрик. Если вы сможете определить, где кто, я попрошу у вас прощения за отнятое время и мы тут же расстанемся».

Мне ничего не оставалось, как присмотреться к фотографиям. Мистер Грейсон, по-видимому, шутил. Такого сходства быть не могло… Ведь передо мной было не две любительских фотографии. Их было дюжины две, открыточного формата, черно-белых и цветных. И на всех них был снят один и тот же мальчик — Эрик. Вся эта мистификация мне изрядно надоела, и я снова встал, на этот раз уже решительно.

«Благодарю вас, доктор Грейсон, — раздраженно сказал я. — Я не покупаю детские фотографии, даже оптом…»

«Переверните фото», — властно сказал Грейсон, и сам не знаю почему, но я повиновался. На части фото стоял штамп фотографа и дата, заверенная печатью нотариуса. 1930 год. Этого не могло быть. В 1930 году Эрика еще не было. Не было, наверное, и его матери. Или дата фальшивая, или… Я и не знал, что подумать. Понимаешь, на фото было не сходство, не большое сходство, не необыкновенное сходство. Понимаешь, это было безусловно одно лицо. Одно лицо до мельчайших деталей.

Грейсон посмотрел на меня с нескрываемым торжеством. Он кивнул жене, и та вышла вместе с мальчиком. Грейсон выдержал эффектную паузу и эдак небрежно, походя заметил:

«Должен вам признаться, мистер Клевинджер, что Эрик вовсе не сын мне».

«Как? — не выдержал я. — А кто же?»

«Он моя копия, мой слепок».

«Это я видел!» — нетерпеливо воскликнул я.

«Нет, вы меня не поняли. Я говорю не фигурально. У Эрика не было отца и матери в общепринятом смысле этих слов. Дело в том, мистер Клевинджер, что перед вами гений. Да, да, гений, потому что я не знаю других слов, которыми можно было бы описать мои способности в биологии. Такие слова, как „необыкновенные способности“, „талант“ и прочие в высшей степени неадекватны. Я именно гений, как ни странно звучит такое заявление о самом себе, но это так. Я ведь не тщеславен, я просто констатирую факт. Я сделал то, что еще никому не удавалось сделать. Со временем, вероятно, кто-нибудь этого и добьется, но я первый».

Ты ведь знаешь, Оскар, я человек по природе не впечатлительный и не восторженно-доверчивый. Но я не засмеялся. В Грейсоне бурлила какая-то дьявольская энергия, он излучал фантастическую уверенность. Он оказался прав: я забыл о том, что на руке у меня были часы.

«Понимаете, — продолжал Грейсон, — Эрик — первый в истории человечества человек, который родился, как я вам уже сказал, не обычным методом полового размножения. Вы, возможно, слышали или читали, что весь наследственный код, запрятанный в спиралях ДНК, то есть вся информация, которая определяет, что из этой клетки вырастет, допустим, человек среднего роста с карими глазами и склонностью к стихосложению, а не саблезубый тигр, склонный прыгать своим жертвам на спину, содержится не только в половых клетках, но и во всех обычных соматических клетках. Обычный зародыш — набор хромосом отца и матери — несет в себе наследственные характеристики своих родителей. Мне удалось активизировать обычную соматическую клетку. Я взял у себя изо рта какое-то количество клеток слизистой оболочки. Это не операция, боже упаси! Просто нужно слегка поскрести слизистую. Клетки слизистой я поместил в подходящую среду. Затем я взял яйцеклетку Мелиссы…»

«Позвольте, — сказал я, — но вы же только что…»

«Не торопитесь, — строго сказал Грейсон, словно я был его учеником. — Я извлек из ее яйцеклетки ядро и на его место вставил ядро клетки, взятой из слизистой моего рта. Как я вам уже сказал, все наследственные признаки зашифрованы в ДНК, а молекулы этой кислоты находятся в ядре клетки. Я обманул природу. У меня была яйцеклетка, которой быть не могло. И вот эту-то таким образом подготовленную яйцеклетку я ввел опять Мелиссе. Далее все шло как обычно. Беременность развивалась нормально, и через девять месяцев она родила Эрика. Все то время, что он пробыл зародышем и плодом в ее чреве, она была лишь сосудом для него, укрывавшим и кормившим его. Никаких наследственных признаков передать ему она не могла, ибо клетка, из которой развился Эрик, несла мои, и только мои, наследственные признаки. Она была слепком, копией моей клетки, а моя клетка — это я. Таким образом, Эрик не мой сын и не сын Мелиссы. Он — моя копия, мой точный слепок. Человек под копирку. Отсюда и сходство, которое так поразило ваше воображение».

«Значит, — сказал я, — отныне можно иметь детей, которые будут точными копиями…»

«Совершенно верно. Мало того, скоро женщина не нужна будет даже для того, чтобы выносить такую копию. Еще полгода — и у меня будет искусственная купель…»

«Боже…» — пробормотал я.

«И это еще не все, — вдохновенно продолжал Грейсон. — Возможностей гораздо больше. Может быть, вы слышали, что пересадке органов одного человека другому мешает биологическая несовместимость. Организм распознает чужие белки и решительно отторгает их. Мои слепки абсолютно неотличимы по белкам от хозяина. Если бы сейчас или когда-нибудь впоследствии нужно было бы взять какой-нибудь орган Эрика и пересадить его мне взамен вышедшего из строя — я, разумеется, отбрасываю возрастную разницу, дело не в ней, — такая операция была бы гарантированно успешной.

Если бы при рождении ребенка методом пересадки ядер можно было бы получить его копию, у ребенка всегда был бы про запас живой склад запасных частей, от почки до конечностей. Мало того, мистер Клевинджер, я уверен, что со временем смогу брать тело слепка и прирастить к нему голову хозяина. Это вопрос лишь хирургической техники и терпения: надо будет уметь соединить нервы и подождать, пока они прорастут… Человек может иметь нескольких своих слепков: своего возраста и моложе, чтобы всегда иметь под рукой молодое здоровое тело…»

«Но… — пробормотал я, слишком потрясенный, чтобы собраться сразу с мыслями, — ведь эти ваши слепки…»

«Я догадываюсь, что вы хотите сказать, — кивнул Грейсон. — Все зависит от воспитания. Слепок может быть абсолютно полноценным человеком и может быть животным с неразвитым мозгом. И не нужно никаких особых мер для этого. Вырастите слепок без языка, в искусственно созданной среде, где с ним никто не разговаривает, — и вы получите полуживотное, к которому можно будет относиться, как к домашнему скоту, то есть в нужный момент забить, не мучась жалостью…»

«Но ведь это все-таки будут люди?»

«Нет. Я вам уже сказал. Это будут животные. Какая, в конце концов, разница, сколько у животного ног: четыре, две или пятнадцать. Человека от животного отличает только разум, самосознание. Мои слепки будут в меньшей степени людьми, чем, скажем, собаки».

«И что же вы хотите от меня? — спросил я. — Чтобы я финансировал ваши работы?»

«О нет, мистер Клевинджер. Этого я от вас не жду, да это мне и не нужно. Я не собираюсь опубликовывать свои работы, — холодно сказал Грейсон. — Мало того, я постараюсь, чтобы о них знало как можно меньше людей. Мне не нужна свора теологов, моралистов, юристов, ханжей и завистливых коллег. Вы представьте на минуточку, какой визг поднялся бы во всем мире, если то, что я рассказал вам, было бы опубликовано. Коллеги мои охрипли бы от лая, теологи проклинали бы меня с каждого амвона, юристы мигом доказали бы, что каждый раз я совершаю преступление против личности в частности и человечества вообще. Анемичные моралисты назвали бы меня фашистом. И только за то, что я гений. Весь исступленный их лай был бы чисто защитной реакцией. Ведь посредственности куда легче загрызть гения, чем понять его и признать тем самым свою никчемность.

Боже, какими они все становятся едиными и благородными, когда нужно затравить кого-то, кто вырвался вперед. Потом, когда они настигнут жертву и начнут рвать ее, вымазывая морды в ее крови, они будут урчать и оттирать друг друга от разодранного тела. — Глаза доктора Грейсона горели, лицо исказила гримаса бесконечного презрения. — Нет, они мне не нужны! Мне не нужна слава. Я хочу работать один. Где-нибудь подальше от нескромных глаз я создам колонию слепков, где те, кто сможет платить, будут иметь ходячие запасные части.

Я не прошу у вас деньги вперед. Но позвольте мне создать слепки членов вашей семьи, и когда вы их увидите собственными глазами, я уверен, вы захотите заплатить мне за них…»

Генри Клевинджер замолчал, откинувшись на спинку кресла, и начал раскатывать между пальцами сигарету.

Закурив, он посмотрел на сына, и Оскару показалось, что в глазах отца он прочел напряженное ожидание.

— Значит, ты выглядишь таким молодым…

— Да, ты не ошибся… Это не мое, строго говоря, тело. Это тело моего слепка, который более чем на тридцать лет моложе меня… Доктор Грейсон не преувеличивал своих возможностей. Он сделал все, о чем говорил. Он действительно разработал эту фантастическую операцию по пересадке головы. Мало того, он нашел способ как-то воздействовать на мозг — как будто он делает что-то с гипоталамусом, — и мозг, снабженный новым, молодым телом, тоже начинает молодеть. Слепок, давший мне тело…

— Ты его видел… перед этим? — медленно спросил Оскар.

— Да, — почему-то торопливо кивнул Генри Клевинджер. — У него были совершенно пустые глаза. Он ничего, не понимал. Он не был человеком. Человек — ведь это не тело, не мышцы, кровь или железы. Человек — это душа, разум. И у него их не было. Впрочем, ты это увидишь сам.

— Это тяжелая операция?

— Разумеется, под общим наркозом. Потом еще месяца полтора я должен был ждать, пока прорастут нервы. Они, как мне объяснил Грейсон, растут очень медленно. Около миллиметра в сутки.

— А какие у тебя были ощущения, когда ты почувствовал свое новое тело?

— О, эти ощущения возникли не сразу. Я осваивал свою новую оболочку месяца три, пока не привык к ней. Это ведь были не только новые мышцы, упругие и сильные, вместо моих немолодых и дряблых, не только гладкая кожа вместо моих складок и морщин. Молодые железы и их гормоны дали мне другое, полузабытое самоощущение, новую физическую энергию.

— А шрам?

— Во-первых, я стараюсь поменьше обнажать шею, во-вторых, как ты видишь, я отрастил бороду и длинные волосы, а в-третьих, там же, у доктора Грейсона, мне сделали еще и пластическую операцию, и шрам, в общем, почти не виден…

— Скажи, отец, а ты видел этого., ну, который предназначен мне?

— Да, доктор Грейсон показал мне всю нашу семью… Семью слепков. Моих, твоих, маминых и сестры.

— И какой же он?

— Точно такой же, каким ты был года полтора тому назад.

— Симпатичный?

— Это был ты, — пожал плечами Генри Клевинджер.

— А мама? Мама ведь выглядит намного старше тебя.

— Она отказывается от операции. Ты ведь знаешь ее характер… Вечное стремление прикрыть свой страх и апатию моральными соображениями. Я не осуждаю ее. Фактически мы уже давно далеки друг от друга. Я не предал ее, не развелся, не женился на другой, но мы давно уже идем разными курсами…

— Я понимаю, — пробормотал Оскар и добавил: — Прости, отец, я немножко устал…

— Поспи, сынок, я утомил тебя.

Оскар закрыл глаза. «Удивительно, — думал он, — как устроен человек. Можно выходить из себя из-за потерянной книги или запачканного пиджака и испытывать некое душевное онемение, когда речь идет о вещах в тысячи раз более важных». А он действительно почти не испытывал никаких эмоций. Умом он понимал всю необычность услышанного, всю громадность его по воздействию на него, Оскара Клевинджера, но только умом.

Он задремал и увидел, что бежит за каким-то человеком. Ему видна была лишь спина убегающего, но он сразу догадался, что гонится за своим слепком. «Господи, только бы у него действительно были пустые глаза…»

 

Глава 11

Меня позвали к доктору Грейсону, но мне пришлось ждать, наверное, с полчаса. Придя, он, как обычно, вежливо поздоровался со мной:

— Как идет акклиматизация, мистер Дики? Я вижу, выглядите вы недурственно: поправились, загорели.

— Спасибо, доктор, — вскочил я на ноги, потому что задумался и не заметил, как он вошел.

Прошло уже недели две, как я очутился в Нове, но я все еще чувствовал себя потерянным. Я знал теперь уже все, что произошло со мной, знал, что ничего мне не угрожает, что доктор Грейсон благоволит мне, но никак не мог найти гармонии. Ни в ежечасной суете, ни в минуты погружения. Я не мог понять, в чем дело. Казалось бы, я перенес перемены в моей жизни довольно спокойно. Страхи темной сурдокамеры остались позади, и услужливая память ежедневно ощипывает их. Эти страхи уже совсем не страшны, а скоро их вообще не останется.

Мало того, я отнесся ко всему тому, что узнал в Нове, удивительно спокойно. Я пробовал мысленно разбирать моральную основу существования лагеря, но стоило мне начать думать, как мысли ускользали от меня. Их заслонял образ доктора Грейсона, к которому я по-прежнему испытывал необъяснимую привязанность, совершенно несвойственную для меня преданность.

Так что моральная сторона моего пребывания в Нове меня как будто не тяготила. Личная — тоже. Я был помоном, давшим обет безбрачия, и не оставил семьи. Родители мои давно умерли. Пока, правда, я не знал, каковы будут здесь, в Нове, мои обязанности, но доктор Грейсон еще в первой беседе намекнул, что они будут не слишком отличными от тех, кои я имел в качестве полицейского монаха Первой Всеобщей Научной Церкви. Нас учили когда-то, что налигия одновременно едина и дробна Едина она как единый организм, со Священной Машиной в центре, которую создали и пустили в ход отцы-программисты на основе Священного Алгоритма, и всеми прихожанами, связанными с Машиной информационными молитвами. Дробна же она потому, что каждый из прихожан несет в себе частицу Алгоритма и, будучи оторван иногда от Машины, может один вмещать в себя всю Церковь. Отцы-программисты назвали эту дробность эффектом святой голографии. Как известно, если разбить голографическую фотопластинку на множество кусочков, каждый из них будет содержать в себе все то, что было на всей пластинке. А пактор Браун говорил еще короче: «Если хочешь сохранить цельность, попробуй вначале разбить».

И вот я никак не могу воплотить в жизнь эффект святой голографии. Я оторван от Машины, я не могу вознести ежедневную инлитву, и я чувствую, как Первая Всеобщая ускользает от меня все дальше и дальше. Я даже не могу заставить себя больше сомневаться в канонах Алгоритма, а без сомнения нет веры. Почему? Я еще не решил, но знал, что должен решать, если не хочу потерять себя в человеческом море. Обо всем этом я думал, пока ожидал доктора Грейсона.

— У меня к вам просьба, мистер Дики, — сказал доктор.

— Слушаю вас.

— Я вам уже объяснил смысл существования Новы и правила поведения сотрудников. Мы настолько удалены от цивилизации в прямом и переносном смысле, что эти правила мы называем Законом, и всякое серьезное нарушение Закона ведет к встрече с муравьями. Вы уже знаете, что это такое. Мне не интересен вопрос, гуманно ли это, справедливо ли и так далее. Нова — замкнутый мир, а всякий замкнутый мир, то есть общество, цивилизация, может функционировать успешно лишь при условии соблюдения определенной дисциплины. Держится дисциплина на страхе, будь то страх перед речным духом, костром инквизиции или уголовным кодексом. У нас строжайшее соблюдение Закона особенно важно, потому что мир не должен знать о нашем существовании. Мир не готов, не созрел для моих идей, и я должен ждать здесь, пока он не возмужает, чтобы смотреть в глаза истине. А истина заключается в том, что идея прогресса и гуманизма завели цивилизацию в тупик. Идея прогресса, дорогой мистер Дики, одна из самых абсурдных идей в истории человечества. Пока человек не алкал перемен и не надеялся на улучшения, он был спокоен. Идея прогресса принесла с собой надежды и иллюзии, которые всегда разбиваются и наполняют мир людьми беспокойными, разочарованными, неудачниками, готовыми на все.

Наиболее умные люди начинают понимать эту простую истину. В частности, ваши отцы-программисты, как вы их называете Они поняли, что наука, отобрав у людей бога, совершила одну из самых подлых краж. И теперь они пытаются вернуть краденое, создав вашу Первую Всеобщую Научную Церковь. Вы согласны со мной, мистер Дики?

— Да, конечно, — сказал я. Я все еще не мог спорить с ним, да и не хотел. Может быть, его слова о гуманности, справедливости и встрече с муравьями не следует понимать так уж буквально…

— Ну вот и отлично. Вы должны простить меня за целый доклад, но здесь, в нашей глуши, я всегда цепляюсь за каждую возможность поговорить с новым человеком… Скажите, мистер Дики, ваша налигия не мешала вам выполнять ваши функции помона? Я имею в виду следующее: вы получили задание узнать что-нибудь о ком-нибудь. Вы должны следить за людьми, проникать в их помыслы, выпытывать что-то. Как смотрит налигия на вторжение в чужую жизнь?

— Как помон я был орудием Церкви, глазами и руками Машины, выполнял ее приказы. Что же касается философско-этической стороны, то у нас в налигии существует один очень важный принцип, так называемый закон сохранения социальных категорий. Он гласит: если убавляется какая-то социальная категория, обязательно прибавляется другая. Если чья-то личная жизнь в результате моих усилий в качестве помона становится менее личной, то есть если категория приватности убавилась, жизнь другого человека стала более спокойной. Теряется доля свободы, возрастает доля организованности. Теряется доля счастья, возрастает доля знаний. Теряется доля материальных благ, возрастает доля духовных, и так далее. Из этого закона вытекает другой принцип налигии, так называемый закон сохранения эмоций, но это уже несколько другое дело…

— Благодарю вас за объяснения. Они меня вполне устраивают. Я спросил вас, потому что хочу поручить вам довольно деликатное дело. Одно из основных положений нашего Закона категорически запрещает покровительницам чрезмерно развивать слепков младенческого возраста. Если в это время не давать достаточно пищи их уму, они вырастают практически животными, знающими несколько десятков слов. Так вот, у меня возникли подозрения, что старшая покровительница Изабелла Джервоне нарушила в какой-то степени это правило. Слепок Лопоухий-первый, восемнадцати лет, как мне доносят, активнее, живее и разговорчивее большинства других слепков. Вам предстоит проверить это с двух сторон: со стороны самого слепка и со стороны мисс Джервоне. Действительно ли этот слепок поднимается над животным уровнем других слепков, и если да, то какая вина в этом Изабеллы Джервоне. Времени я вам даю всего два — три дня, потому что слепок намечен для использования. Дело поэтому не в том, чтобы обезопасить себя от него. Будучи использованным, он уже больше не существует. Важно, чтобы ни одно нарушение Закона не осталось безнаказанным. Поторопитесь, потому что, если мы используем Лопоухого, старшая покровительница получит возможность все отрицать и мы ничего не сможем доказать. Как вы все это проверите, дело ваше. — Голос доктора Грейсона на мгновение стал угрожающим. — Но я надеюсь, вы постараетесь. Жду вашего доклада через два, самое позднее — три дня.

Доктор Грейсон кивнул мне. Я понял, что беседа закончена, и вышел из его комнаты.

Странный он все-таки человек, думал я. Странный и сильный. Я всегда считал себя человеком легким и доброжелательным и, казалось, должен был возмутиться некоторыми идеями доктора Грейсона, да и представить себе наглядно встречу с муравьями — не слишком вдохновляющая картина. И все же он притягивает меня. Может быть, потому, что он как бы замкнут на себя. Он себе и закон, и право, и мораль.

Может быть, и мои мучения в темной сурдокамере нужны были, чтобы я лучше понял его? Что ж, в этом была какая-то логика. Он пытался очистить мой мозг от предыдущих впечатлений, сделать его восприимчивее, чтобы легче врезать в него свою систему ценностей.

Я думал об этом спокойно, не испытывая никакого возмущения. Я вообще заметил, что не могу испытывать гнев и возмущение в адрес доктора Грейсона, даже если бы старался их вызвать в себе.

Я нашел группу слепков, в которой был и Лопоухий-первый, на теннисных кортах, где они разравнивали трамбовкой только что насыпанный песок. Я учтиво поздоровался с ними, и вся их группа замерла, испуганно глядя на меня. Их было человек пятнадцать, большей частью молодых людей в возрасте от пятнадцати до тридцати лет. И мужчины и женщины были одеты в одинаковую одежду — шорты цвета хаки и такие же рубашки. Все они без исключения были загорелыми и буквально сочились здоровьем. Видно было, что работа — не только та, которую они выполняли сейчас, а вообще работа — использовалась здесь скорее для того, чтобы поддерживать их в хорошей физической форме.

И все же слепки производили тягостное впечатление. Я даже не мог сразу определить, чем именно. То ли тупыми лицами, то ли пустыми глазами домашних животных, то ли оцепенением, в которое их, очевидно, погрузило мое приветствие.

— Кто из вас Лопоухий-первый? — спросил я. Мне хотелось посмотреть на него вначале самому.

Из группы тотчас же вышел красивый юноша лет семнадцати-восемнадцати с длинными светло-каштановыми волосами. Он стоял передо мной, опустив голову, и медленно переминался с ноги на ногу.

— Как тебя зовут? — спросил я, как спрашивают обычно совсем маленьких детей, чтобы завязать с ними разговор.

Слепок вздрогнул, словно его ударили, и быстро взглянул на меня.

— Как тебя зовут? — повторил я. — Тебя. — Я показал пальцем на него.

— Лопо-первый, — пробормотал он.

— Ты меня знаешь?

Лопо-первый снова поднял глаза. Видно было, что он старается понять, о чем я его спрашиваю.

— Что вы делаете?

Этот вопрос он, наверное, понял и довольно улыбнулся. Он как-то забавно вытянул губы трубочкой и довольно похоже изобразил поскрипывание тяжелого катка.

— Кушать хочешь?

— Катать, — показал он мне рукой на каток.

— Работайте, ладно, — кивнул я, и они дружно, как автоматы, повернулись к катку.

Мне было, разумеется, жаль их, но к жалости примешивалась брезгливость. Действительно, при всем желании назвать их людьми было бы трудновато.

Судить о Лопоухом на основании нескольких минут наблюдений было, конечно, трудно, но пока что не похоже было, что он большой говорун.

Я пошел к доктору Халперну, которому был представлен доктором Грейсоном, и попросил у него бинокль, миниатюрный микрофончик, который можно было бы вмонтировать в бинокль — я знаком немного с этой техникой, — магнитофон и пленку, фотоаппарат и фотопленку.

Прежде чем вставить микрофон в бинокль, я решил использовать вначале бинокль по его обычному назначению. Я устроился метрах в ста от кортов, так что слепки не видели, и принялся наблюдать за ними. Они довольно исправно выполняли свою работу, и чувствовалось, что она им привычна. Мой подопечный работал рядом со светленькой тоненькой девушкой. Через пять минут я уже был уверен, что она ему нравится. Он то и дело задевал ее то плечом, то локтем, то нарочито напрягался, показывая, как он работает. Она, наверное, принимала его ухаживания охотно. Во всяком случае, она не отталкивала его. Похоже было, что остальные слепки, даже те, кто был старше его, признавали его главенство. Это чувствовалось и по тому, как бесцеремонно он отталкивал тех, кто, как ему казалось, мешал ему, и по тому, как он покрикивал.

Но это еще ровным счетом ничего не значило. В любой группе всегда появляется свой лидер, и вовсе не обязательно, чтобы он был самый старший. Важно, чтобы он был альфой, чтобы обладал качествами, делающими его лидером. Мне казалось, что он должен охотно взять бинокль. В нем должно быть и любопытство и смелость. Или он настолько туп, что не заинтересуется даже биноклем? Посмотрим.

 

Глава 12

С мисс Джервоне было гораздо сложнее. Надо было вначале придумать повод для разговора с ней.

Я нашел ее квартирку во Втором корпусе и тихонько постучал в дверь.

— Кто там? — раздался недовольный женский голос.

— Дин Дики, бывший полицейский монах Первой Всеобщей Научной Церкви.

— Одну минутку…

Мисс Джервоне отперла дверь и подозрительно посмотрела на меня. Ей было, пожалуй, за сорок, и ее очень темные волосы начали седеть. То ли она и не вступала в борьбу с возрастом, то ли проиграла сражение и сдалась, но никаких следов косметики или войны с сединой видно не было. Да и платье ее было старомодно, начала восьмидесятых годов. Весь облик ее, каждая черточка ее лица, каждый жест — все говорило, что передо мной старая дева, давно примирившаяся с одиночеством.

Я улыбнулся ей со всем обаянием и скромностью, на которое способен экс-помон.

— Мисс Джервоне, мне сказали, что вы — старшая покровительница, а такой новичок, как я, больше всего нуждается в хорошей покровительнице. — Я хотел было еще спросить ее, не принадлежит ли она, случаем, к Первой Всеобщей, но подумал, что она, скорее всего, католичка.

— Это верно, я — старшая покровительница, но я ведь работаю с детьми…

У нее были плотно сжатые узкие губы, чересчур густые брови и холодные, настороженные маленькие глазки. Не самое милое личико из тех, что я видел. Я полностью разделял ее явное нежелание вступать в беседу, но я выполнял свой долг. Я был ищейкой, направленной по следу. Ищейки же меньше всего руководствуются симпатиями или антипатиями.

— А я в некотором смысле дитя, — улыбнулся я и почувствовал отвращение уже и к себе. — Все здесь мне вновь, все необычно. Я слышал, что у вас добрая душа…

Старшая покровительница заметно побледнела и сжала руки, которые по-крестьянски держала на животе, так что костяшки пальцев побелели.

— Кто же это говорит, что у меня добрая душа? — испуганно спросила она.

«Или это качество здесь не слишком ценится вообще, — подумал я, — или она почувствовала намек на Лопо». Я сделал вид, что пытаюсь вспомнить: замолчал, наморщил лоб.

— Боюсь, мисс Джервоне, я не вспомню. — Я постарался улыбнуться виноватой улыбкой мальчугана, забывшего на уроке ответ.

— Ладно, мистер Дики, не морочьте мне голову! — вдруг взорвалась она. — Для чего вы пришли ко мне? Что я кому сделала? Если чего есть против меня — выкладывайте! Я, знаете, женщина простая и не люблю всякие такие подходики. «В некотором смысле дитя»! — передразнила она меня. — Что-то не похожи вы на дитятю. Дитя, оно не лукавит, не вьется кругом да около. Вот вы сказали, что вы бывший полицейский монах. Я хоть многого не знаю про вашу веру, сама я католичка, да давно здесь, но, по-моему, в каждой вере главное — это прямота. — Она сурово посмотрела на меня.

— Простите, мисс Джервоне, я, право, не думал, что мой визит вызовет такие эмоции. Мне казалось, что жизнь здесь довольно скучная и каждый новый человек должен вызывать по крайней мере любопытство. Я буду с вами честен: мне понравилось ваше лицо, и я слышал о вас только хорошее, вот я и решил познакомиться с вами… Но если вам неприятно… Я не знал, что люди здесь так подозрительны. — Я пожал плечами и повернулся, чтобы выйти, но голос старшей покровительницы остановил меня:

— Ну вот уж вы и обиделись. У меня, знаете, не убрано, я ведь не ждала…

Ее «не убрано» оказалось свирепой стерильной чистотой, блеском и сиянием, симметрией и порядком. На мгновение мне почудилось, что сейчас войдет моя покойная матушка.

Мисс Джервоне усадила меня за стол, покрытый жесткой, как жесть, скатертью, и предложила чаю. То ли она смирилась со мною, то ли стала лучше скрывать свою подозрительность, но ее ледяная неприступность начала подтаивать на глазах.

— Вот вы сказали, что новые люди должны вызывать у здешних старожилов любопытство. Может, оно и так, мистер Дики, но только часто получается наоборот. Живешь здесь, живешь, да и заметишь вдруг, что совсем отвыкла от людей. Я ведь, знаете, больше с маленькими слепками работаю. Вначале, честно признаться, они мне людьми казались. Детки ведь маленькие. Ну, а потом привыкла, что они хуже животного какого. В животном тоже какая-никакая душа есть, а эти… так… Глаза пустые, мычат: «дай… есть… больно… иди…» — вот и весь разговор… Иной раз, кажется, и пожалела бы, да такие все они безмозглые, тупые, что только рукой махнешь.

Она выдавала себя, простая душа, уже тем, что так настойчиво подчеркивала характер слепков. Я решил перевести разговор со слепков, чтобы не вызывать подозрений.

— Но ведь люди-то здесь есть?

— Есть-то есть… — Мисс Джервоне выразительно пожала плечами, мне почудилась в ее жесте плохо скрытая стародавняя обида. — Но докторам я не ровня. Я ведь всего-навсего медицинская сестра. К тому же почти все они женаты и их клуши слишком все аристократичные, неинтересно им, надо думать, с какой-то сестрой… Вот так и привыкаешь к одиночеству. Вроде среди людей, а словом перекинуться не с кем. И уж вроде и не нужно. Я ведь, знаете, тут целых восемнадцать лет… Восемнадцать. Ни больше ни меньше. Считай, почти вся жизнь. Я ведь сюда совсем молоденькой приехала… — Она замолчала на мгновение и улыбнулась недоверчиво, точно и сама не могла поверить, что была когда-то молодой.

— Чего ж вы не уехали? Насильно ведь тут, по-моему, никого из персонала не держат?

— Это верно, не держат. Но, знаете, тут уж, с другой стороны, все известно, все как-то идет заведенным порядком, а там, — она махнула рукой, — надо все начинать сначала. Да и отвыкла я…

— Наверное, и слепков все-таки жалко бросить?

Мисс Джервоне метнула на меня быстрый настороженный взгляд, и я понял, что старшая покровительница ни на секунду не расслабилась, не забыла об угрозе, которую она чувствовала в моем приходе, и все время была начеку, ожидая подвоха.

— Конечно, и их жалко. И квартирку эту жалко будет бросить. И климат, кажется, уж на что нелегкий: жара, да еще влажная — и с тем жалко будет расстаться.

Она уже вполне совладала с нервами и теперь, кажется, извлекала даже удовольствие из нашей беседы.

— Знаете что, — вдруг сказала она, — если вечером часов в восемь вы свободны, приходите. У меня будут несколько человек. Сегодня у меня день рождения, — улыбнулась она. — Какой по счету, это неважно, я ведь все-таки женщина. — Она изобразила на лице кокетливую улыбку, и я содрогнулся.

— Спасибо, мисс Джервоне, я очень ценю ваше приглашение. Я уверен, мы будем хорошими друзьями. — Я произнес это голосом, в котором было столько фальши, что он звучал твердо.

 

Глава 13

Короткие толстые пальцы доктора Халперна походили на сосиски, но прикосновение их было легко и уверенно. Сосиски скользнули по лбу Оскара, и пухлое сонное лицо доктора медленно сложилось в подобие улыбки. Он присел на стул около кровати.

— Как сегодня самочувствие?

— Как будто лучше, — неуверенно пробормотал Оскар.

— Ну вот и прекрасно. Завтра произведем вам капитальный ремонт, заменим кузов.

— Доктор, а эта операция… необходима?

Доктор Халперн снисходительно улыбнулся. Все было, все будет. Это уже спрашивали и будут спрашивать.

— Если вы согласны жить с ампутированной правой ногой, с высохшей правой рукой, которой не сможете даже застегнуть брюки, и с одной почкой, тогда — нет. Если же такая перспектива вас не устраивает, тогда операция неизбежна. Вы меня понимаете? Тут, по-моему, и думать нечего. Выкиньте сентименты из головы. Плюньте на них. Вытрите о них ноги. Жаднее будьте, эгоистичнее. Уверяю вас, эгоизм очень полезен для здоровья. — Он усмехнулся: — Вы меня понимаете?

— Вполне, доктор. Я все это прекрасно понимаю, но… ведь мой… как его назвать… скажем, донор…

— Оставьте, мистер Клевинджер, — поморщился доктор, — вы слишком умны и развиты для этой чуши. Слепок — не человек. Он не имеет мало-мальски развитого языка, а следовательно, не мыслит. А раз он не мыслит, он не осознает себя и не проецирует себя в будущее. Он не живет в нашем человеческом смысле этого слова. Вы ведь не плачете каждый раз от жалости, когда разрезаете ножом сочный бифштекс, не мучаетесь угрызениями совести, когда надеваете кожаные туфли. А в чем, скажите, принципиальная разница?

— Да, но все-таки…

— Никаких «все-таки», молодой человек. Все, что вы говорите, — чушь, дурное воспитание, остатки вбитого в нас веками ханжества, когда детей учат плакать над засохшим цветком и восхищаться войнами, в которых погибли миллионы людей. Уверяю вас, я не убийца. Если бы хоть на минуту у меня появились сомнения в том, что слепки похожи по своей духовной жизни на людей, я бы бежал отсюда в ту же секунду — пешком, ползком, как угодно. Поймите же вы: своими сомнениями вы только оскорбляете нас, работающих здесь. Неужели же вы думаете, что мы тут только ради денег? Нет, нельзя относиться к слепкам, как к людям Они, повторяю, не люди.

— Но ведь они могли бы стать людьми?

— Взрослыми уже нет. Если ребенок не усваивает язык с самого нежного возраста, потом научить его невозможно. Это известно уже давно, с первых достоверных случаев мауглизма.

— Мауглизма?

— Это мой термин. По имени героя повести Киплинга «Маугли». Но Киплинг ошибался. Ребенок, выросший в среде животных, никогда не сможет потом жить среди людей, как человек. Время упущено. То, что человек познает в первый год своей жизни, нельзя усвоить, скажем, в десятый. Точно установленных случаев мауглизма всего несколько. И во всех этих случаях у врачей, педагогов и психологов уходили годы, чтобы научить человеческого звереныша хотя бы ходить на двух ногах и соблюдать элементарнейшие нормы общежития. Время упущено. Слепки — это маугли. Безнадежные маугли…

— Но ведь они могли бы стать людьми, если бы вы искусственно не сдерживали их развития?

— Да, могли, — пожал плечами доктор Халперн. — Но вы бы тогда остались на всю жизнь калекой. Протез, даже хороший, только протез… Дело ваше, мистер Клевинджер, выбирайте. Ваш отец не колебался, когда менял себе тело… Выбирайте. Жалкий инвалид, отброшенный на периферию полноценной жизни, отказывающий себе в тысяче вещей, ловящий взгляды, полные брезгливости и предписанной жалости… Или тот Оскар Клевинджер, которым вы были до аварии монорельса. Дело ваше. И ваш отец, и доктор Грейсон все это вам, впрочем, уже объясняли… Вы просили привести показать вам вашего слепка. Вы не передумали?

— Нет, — слегка покачал головой Оскар.

— Прекрасно. Я бы на вашем месте поступил так же, хотя, увы, мои заработки не позволяют мне содержать своего слепка. Довольно дорогое удовольствие… Итак, сейчас вы увидите своего Лопо…

— Лопо?

— Да, это у него кличка такая. Вообще-то мы обозначаем для себя всех слепков номерами, но чаще пользуемся кличками. Лопоухий-первый, Лопоухий-второй, Лопоухий-третий. Столько, сколько слепков приходится на одного человека. Сейчас вы познакомитесь с вашим слепком номер один. Он всего на год моложе вас. Кроме того, мистер Клевинджер оплачивает теперь еще одного вашего слепка, который выращен на десять лет позже. Мы храним ваши клетки и производим на свет слепки по указаниям хозяев. Ваш отец использовал пока только одного своего слепка, но есть еще двое, моложе… А вот и ваш Лопо. Не бойтесь, мистер Клевинджер, можете смело разговаривать при нем. Он ничего не понимает.

В дверях стоял молодой человек в шортах и рубашке цвета хаки и смотрел на Оскара. «Боже, — пронеслось у него в голове, — я этого ждал и все-таки этого не может быть!» Это был Оскар. Вылитый, повторенный до мельчайших деталей Оскар. Верно, волосы были чуть светлей, должно быть, выгорели на солнце, да и кожа покрыта тропическим загаром, но во всем остальном двойники не отличались друг от друга.

Оскар почувствовал, как к острому, даже болезненному любопытству, с которым он смотрел на слепка, примешивается покровительственная нежность, которую часто испытывает старший брат к младшему. А может быть, это была пронзительная жалость к самому себе, такому беспомощному, такому одинокому, такому никому не нужному здесь… Да, пожалуй, и не только здесь. И даже своей копии он не нужен. Наоборот.

Лопо стоял неподвижно, и взгляд его теперь был уже опущен, точно внимание его уже отвлеклось и его уже не интересовал человек, лежавший на кровати.

Но он думал, стараясь, чтобы волнение не выдало его: «Это человек. И это я. И Лопо-второй такой же, только меньше. Я стою сейчас. Я здоровый. Он лежит. Он больной. Значит, он не я. Но он как я. Это страшно. Я видел человека. Он был такой, как Жердь-первый. И Жердь-первый исчез. Потом он появился снова. Но больной. Без своей ноги. С твердой ногой. С твердой ногой плохо. Она снимается. Она плохая. Жердь-первый ходит плохо. Не бегает. Покровительница сказала: это протез. Я не хочу протеза. Но Лопо на кровати не заберет мою ногу. У него добрый глаз. В нем слеза. Плачут, когда больно. Покровительница говорит, плачут еще, когда к кому-нибудь очень мягкое сердце. Когда грусть. К кому у него мягкое сердце? Он ведь не знает Заики и покровительницы…»

— Лопо, — сказал доктор Халперн, нарушив затянувшуюся паузу, — подойди к кровати.

Лопо сделал два шага к кровати и снова замер.

— Ну как? — спросил доктор. — Недурен, а? Смотрите, какая мускулатура! Господи, я бы сам не отказался от такого кузова…

«Кузов… Что такое кузов?» — подумал Лопо.

— Почему он не смотрит на меня? — спросил Оскар.

— Он ведь не человек. Его внимание рассеивается. Ну, лежит человек на кровати. И все. Он стоит, а в его голове, наверное, лениво проплывают образы еды или работы, которую он делал. И все…

«Образы — это то, что я вижу, когда закрываю глаза. Как люди ничего не понимают. Почему они такие глупые?» — привычно подумал Лопо.

— И все-таки мне не верится, что он так бездумен, как вы говорите. — Оскар вдруг почувствовал прилив необыкновенной теплоты к парню, что молча стоял у кровати.

— Напрасно. Вы видите, он даже не смотрит ни на вас, ни на меня. Попробуйте, спросите его о чем-нибудь.

— О чем?

— О чем хотите.

— Лопо! — несмело позвал Оскар.

— Да, — ответил Лопо, поднимая голову, и Оскару почудилось — нет, он даже готов был поклясться, что не почудилось, — будто в его глазах блеснули живые искорки разума.

— Ты знаешь, кто я?

— Человек.

— Ты знаешь, зачем тебя позвали?

— Это слишком сложный вопрос, мистер Клевинджер, — сказал доктор Халперн. — Он его не понимает.

«Да, наверное, лучше помотать головой», — подумал Лопо и покачал головой.

— Вот видите, я же вам говорил…

— Лопо, посмотри на меня.

«Он хочет увидеть мои глаза. Это нельзя. „Прячь, прячь глаза, — говорит покровительница. — Делай их пустыми“.» Он изгнал из глаз всякое выражение — для этого он всегда думал о небе — и посмотрел на человека в кровати.

«Нет, похоже, что я ошибся. У него действительно пустые глаза. Но нет, я не мог обмануться. Видел же я, видел, как они вспыхнули на мгновение». Оскар почувствовал, как на лбу у него выступила холодная испарина.

— Доктор, — сказал он, — я устал. Я хотел бы заснуть. Операция будет завтра?

— Да, мистер Клевинджер, завтра. Сделать вам укол? Вы сразу заснете.

Почему этот толстый сонный доктор все время хочет сделать ему укол? Почему все хотят, чтобы он спал?

— Нет, спасибо. Я засну сам.

Оскар закрыл глаза и обостренным слухом больного услышал, как чуть скрипнула дверь. Боже, почему ему все дается так трудно? Почему он должен лежать сейчас и мучиться? Почему в нем нет решительности отца? Почему он должен думать, понимает что-нибудь Лопо или нет? Ничего он не понимает. Ходячий кусок мяса, доктор прав. А те искорки в глазах? Живые искорки, что мелькнули в глазах маленького несчастного слепка. Не сплошная же темнота у него в мозгах. Что-то ведь он понимает. Слышит, когда ему говорят. Выполняет какую-то работу. Что представляет для него мир? Ему, наверное, бывает и больно, и страшно, и тогда у него так же сжимается сердце, как у меня сейчас.

Он знал, что согласится на операцию, знал, что пройдет она благополучно, но боялся, что всю жизнь после этого будет чувствовать себя вором и убийцей. Вором, отнявшим тело у своего младшего брата, у несчастного младшего брата, которому так нужен был старший брат. Старший брат, который взял бы его за руку, разделил с ним страхи и горести, научил бы его. Младшему брату всегда нужен старший брат, но и старшему нужен младший…

Отцу не нужен был никто. Нет, он, конечно, был хорошим отцом, отличным отцом, образцовым отцом. О нет, он не уклонялся от своих обязанностей отца. Он интересовался делами Оскара, разговаривал с ним, читал ему. Он делал все, что положено отцу. Он вообще был человеком долга. И все-таки он был чужой. Ну почему, почему? — спросил себя Оскар. Может быть, он придирался, был несправедлив к отцу? Что отец сделал ему плохого? Ему, сестре или матери? Да как будто ничего.

И все-таки он был чужим. Он всегда знал, что делать. Его никогда не мучили сомнения. Он все знал. У него всегда были самые точные сведения. И самые солидные, добротные убеждения. Отличные, из высококачественных натуральных материалов, убеждения. Безработные — бездельники. Им, разумеется, нужно помогать, чтобы они не умерли с голода и дети их должны иметь возможность учиться, но все-таки те из них, кто хочет работать, всегда найдут работу.

Да, конечно, у всех должны быть равные права перед законом, но всегда будут те, кто сумеет распорядиться своими правами лучше, и те, кто окажется за решеткой… И так всегда. Ни в чем никаких сомнений. И даже ритуальные сомнения налигии для него не сомнения. Раз он выбрал себе религию, значит, она самая лучшая.

Оскар вдруг вспомнил, как был болен. Чем же он болел? Неважно. Его комната. С левой стороны чучело птицы, наколотые на иголки бабочки под стеклом, большая таблица периодических элементов. Был вечер. Он лежал в своей кроватке, ему было, наверное, лет пять, а может быть, и шесть, и вдруг почувствовал, как стены комнат начинают надвигаться на него. Маленькое сердчишко его вдруг наполнилось страхом и отчаянием. Он никогда не знал, что в человеке может сразу уместиться столько страха и отчаяния. Не испытанная им никогда до этого тоска запеленала его серым, холодным покрывалом.

Он не кричал, потому что не мог закричать. И все время ждал, пока кто-нибудь войдет в его комнату. Ждал трепетно, исступленно. И в конце концов дождался. Вошел отец, одетый в вечерний костюм.

Никогда в жизни Оскар не испытывал такой любви и такой благодарности. Стены перестали надвигаться на него, и тоска начала отступать, давая возможность прерывисто вздохнуть.

Отец наклонился, чтобы дотронуться до его лба — нет ли жара, — и Оскар уцепился за большую сильную руку, которая, как всегда, слабо пахла лавандой.

— Папа, папа, — пробормотал он, — побудь со мной! Не уходи, мне страшно. Сиди со мной…

— Но мне нужно идти, — сказал отец. — У меня еще много дел.

— Мне страшно… — молил Оскар и судорожно цеплялся за отцовскую руку.

— Глупости! — сказал отец твердо. Он поцеловал Оскара и вышел из комнаты.

Как, как мог он не почувствовать мольбы сына, не услышать отчаяния? Не разделить страх, не отгородить от тоски. Смог. Он всегда делал только то, что он, Генри Клевинджер, считал правильным. Ибо только ему было дано право быть верховным арбитром.

И теперь. Отцу и в голову не приходит, что он может сейчас терзаться мыслями о завтрашней операции, что ему жаль загорелого Лопо, который завтра должен будет отдать свое целое тело калеке, лучше его только тем, что у него богатый отец, который может позволить себе держать для всей семьи ходячие запасные части. О, отец спит, наверное, сейчас, и сны у него спокойные, уверенные, как и он сам. Он спит спокойно. Он сделал все для сына. Он даст ему новое тело, не оставит его калекой. Он бросил все и прилетел сюда, к черту на кулички, чтобы у Оскара было новое, здоровое тело. Загорелое, крепкое тело. Какие вообще у кого-нибудь могут быть сомнения, если сам Генри Клевинджер сказал, что можно не сомневаться.

Нужно отказаться. Отказаться от операции. И остаться калекой. Но человеком. Потому что стоит пойти на компромисс с совестью один раз, как тут же возникает соблазн пойти еще раз. И еще раз. Шажок… Еще шажок… дифференциальное исчисление совести. И вот уже компромисс на компромиссе, и убеждения становятся такими гибкими, что вовсе не мешают жить человеку так, как ему удобнее. Как удобнее жить отцу.

Он снова явственно ощутил слабый запах лаванды. Бесконечно печальный запах. И рука отца — была ли это рука отца — удалялась от него, и он знал, что уже никогда не увидит ее. И он хотел закричать, потому что рука, исчезая, предавала его, оставляла наедине со страхом, но не мог, потому что тело больше не повиновалось ему. А может быть, у него уже больше не было тела и ему суждено остаться бесплотным духом, чувствующим лишь невыразимо печальный и слабеющий запах лаванды…

 

Глава 14

Каждый раз, когда Лопо бывало не по себе, он стремился оказаться возле покровительницы или Заики. Но встречи с покровительницей были опасны, и они могли видеться редко, чтобы не возбудить подозрений. С Заикой же было проще. Люди знали об их отношениях, и они всегда трудились в одной группе.

Вот и сегодня они работали вместе на прополке огорода, и само присутствие Заики уже успокаивало.

Он посмотрел на нее. Он посмотрел на нее сбоку. Она не могла видеть, что он смотрит на нее, но все равно тут же повернулась. Она всегда чувствовала на себе его взгляд.

Ее глаза улыбались, на лбу росисто блестели капельки пота. Если бы так могло быть всегда… Но из головы у него не выходил его двойник, бледное лицо с искусанными губами и напряженный взгляд, направленный на Лопо. Он смотрел так, словно хотел спросить о чем-то важном и почему-то не мог. Ах да, он же думает, как и другие люди, что Лопо — слепок, что у него мало слов и он ничего не понимает. Вот и решил спросить глазами, а не словами. Добрые глаза у человека на постели. Такие иногда бывают у покровительницы, когда она смотрит на него где-нибудь в укромном местечке, и у Заики. Влажные глаза. Нет, не слезы. Просто внутри они влажные. Сухие глаза жестче, а влажные — мягче. И потом, они вспыхивают изнутри. Когда видишь такие глаза, сердце сразу делается мягким и хочет выпрыгнуть им навстречу.

Еще с тех пор, когда Лопо был совсем маленьким и покровительница учила его запретным словам, он стал обращать внимание на глаза. Глаза слепков казались ему странными. Они были не такими, как у покровительницы или других людей. Они были пустые, совсем пустые, без дна, как круглое темно-коричневое озерцо за теннисными кортами.

Слепки бывали большей частью добры к нему. Когда он был маленьким, какая-нибудь женщина-слепок часто проводила рукой по его волосам, и ласка эта была ему приятна. Сверстники же побаивались его, потому что он соображал быстрее их и почти всегда оказывался в драках победителем.

Совсем еще малышом он заметил, что среди слепков многие похожи друг на друга, только моложе или старше, а среди людей этого нет. Он спросил об этом покровительницу. Она привычно испугалась, огляделась по сторонам — они разговаривали в лесу — и приложила палец к губам.

— Не знаю, Лопо, — сказала она, — это нам понять не дано. Может, доктор Грейсон и знает об этом, но ведь ты не пойдешь и не спросишь Большого Доктора. Не пойдешь ведь, Лопо? — В голосе ее слышалась и мольба и приказ. — Ни к Большому Доктору, ни к другим людям.

Лопо стало смешно. Он замечал, что даже люди боялись Большого Доктора, а чтобы он, маленький слепок, пошел без приказа к Большому Доктору и заговорил с ним…

— Но если у слепков и у людей всё по-разному, значит, они совсем не похожи? Почему же, когда они молчат и не видны глаза, никогда не различишь слепка и человека? Ты мне что-то плохо объясняешь, покровительница?

Покровительница улыбнулась, но улыбка была печальной.

— Ты прав, малыш. Слепки и люди совсем разные. Они и похожи, и совсем разные. Похожи они только внешне, ну, у них такие же головы, тела, руки, ноги, но главное — ведут они себя по-разному. Тут уж слепка с человеком никак не спутаешь. Разве ты сам не замечаешь?

— Я замечаю. Ты права, покровительница. Слепки говорят совсем мало. С ними скучно, не так, как с тобой. Я, когда вырасту, обязательно научу всех слепков разговаривать. Я ведь говорю совсем хорошо. Правда, покровительница?

— Правда, правда, мальчик мой, ты самый умный мальчик на свете, но помни, что никто не должен знать ни о твоих словах, ни о наших разговорах. И не забывай опускать занавесочки в глазках, когда с тобой разговаривают люди.

Лопо рос и о многом уже не спрашивал у покровительницы, потому что заранее знал все ее ответы. Не раз и не два он замечал, что, перед тем как исчезал кто-нибудь из слепков, в Нове появлялся их двойник-человек.

Как-то, несколько лет тому назад, Лопо заметил в лагере человеческого двойника Пузана. Пузан-слепок был один, у него не было братьев, и Лопо подумал, что Пузан скоро уйдет в Первый корпус. Многие и до этого уходили в Первый корпус, но никто никогда не возвращался оттуда целым. Или слепки не возвращались вообще — это, собственно, и называлось у слепков «уйти в Первый корпус», или возвращались не скоро, с твердой рукой или ногой или с болью внутри. Это называлось «сходить в Первый корпус».

Лопо подошел к Пузану, прозванному так за толстый живот, дернул его за рукав, и, когда тот обернулся, сказал:

— Ты скоро уйдешь в Первый корпус.

Пузан долго смотрел на него своими маленькими пустыми глазками, потом пропищал — у него был тоненький голосок:

— Никто не знает. Когда позовет Большой Доктор.

Лопо упрямо сказал:

— Лопо знает. Лопо — умный.

— Лопо — дурак. — Пузан поднял руку, чтобы ударить юношу, но Лопо легко увернулся. Даже смешно, как долго Пузан разворачивается, чтобы ударить, тут пять раз увернуться можно.

— Приехал твой человек-брат, — сказал Лопо. — Он заберет тебя в Первый корпус.

— Лопо — дурак, — пробормотал Пузан и ушел.

Через два дня Пузан ушел в Первый корпус и никогда не вернулся оттуда.

— Его позвал Большой Доктор, — шептали слепки. — Ему хорошо. Там много интересных вещей.

— Откуда вы знаете? — спросил Лопо.

— Раз оттуда часто не возвращаются, значит, там интереснее.

Слепки согласно закивали головами. До них доходили слухи о многих блестящих и интересных вещах в Первом корпусе. Те, кто возвращался оттуда с твердыми ногами или руками или зашитым животом, рассказывали о них.

— Почему же не все остаются там? — спросил Лопо.

— Потому что не все заслужили. Надо хорошо себя вести и работать, чтобы Большой Доктор позвал совсем. Ты, Лопо, не попадешь туда. Ты не даешь спать.

— И все-таки я могу определять, когда Большой Доктор позовет кого-нибудь, — упрямо настаивал на своем Лопо, но все стали смеяться над ним.

Не смеялась только Копуха — медлительная женщина-слепок. Она дружила с Пузаном и теперь завидовала ему и чувствовала глубокую обиду. Сам Пузан ушел в Первый корпус, а ее не взял. А ей так хотелось поиграть блестящими интересными вещами…

Но прошел день — другой, и о Пузане все забыли, точно его и не было никогда и никто не подшучивал над его толстым животом и не передразнивал тоненький голосок. И даже Копуха не вспоминала о нем, потому что на нее начал ласково посматривать старший из двух Кудряшей.

Потом исчез и Кудряш.

Больше Лопо не заговаривал со слепками о братьях или сестрах-людях. Он скоро догадался, что путешествие в Первый корпус было вовсе не таким радостным событием. Он спросил как-то покровительницу:

— Скажи, а скоро я попаду в Первый корпус? Говорят, там интересно…

Она обхватила его голову руками и так прижала к себе, что ему стало больно. Голос ее дрожал, а глаза стали совсем влажные.

— Нет, малыш, нет, ты не попадешь туда никогда…

И чем больше он настаивал с капризным упорством избалованного ребенка, тем больше слез звучало в голосе покровительницы.

И вот теперь он чувствовал, что и ему предстоит Первый корпус. И страх, который когда-то заставлял дрожать голос покровительницы, теперь наполнял его, сжимал грудь, перехватывал дыхание, словно он слишком долго бежал без отдыха. Человек-брат на кровати. Вопрос в измученных глазах. Что он мог спросить у слепка? Что может слепок рассказать человеку, даже если это человек-брат? Лопо-то мог спросить его, должен был спросить его, потому что люди, наверное, многое могут рассказать слепкам, но он никогда не спрашивал людей. Что-что, а этому покровительница его научила.

Но что было делать? Лопо и в голову не приходило, что можно бежать, что мир простирается во все стороны от Новы. В его представлении Нова тянулась далеко-далеко, за Твердую землю, где иногда ревут металлические, неживые птицы. И везде есть люди, везде есть слепки. И то, что происходит в Нове, происходит везде. Да и вообще сама идея, что можно сделать нечто такое, что никто другой не делает, слепкам в голову не приходила. И хотя Лопо не был похож на остальных слепков, он уже примирился с судьбой.

Он подумал вдруг о Заике, о том, что ее будут обижать, когда он уйдет в Первый корпус. Он не раз ловил завистливые и сердитые взгляды, которые бросали в ее сторону женщины-слепки, среди которых особенно выделялась Копуха. С тех пор как Пузан и Кудряш ушли в Первый корпус и так и не взяли ее с собой, характер ее заметно испортился и она часто спорила. Ей казалось, что другие работают меньше ее.

Бедная маленькая Заика… Он вдруг вспомнил обезьянку барригудо, которую кто-то поранил и она оказалась на земле, не в состоянии двинуться. Она смотрела на Лопо, и в глазах ее ужас смешивался с надеждой. Лопо решил найти банан, чтобы покормить черную, толстенькую обезьянку, но когда он вернулся, ее уже не было.

— Заика! — позвал он, и она тут же разогнулась и подошла к нему.

Поблизости никого не было, и он нежно положил ей руки на плечи. Она подняла на него свои большие светло-серые глаза, и в глазах тлели влажные искорки.

— Заика… — пробормотал он, и голос его дрогнул, как часто дрожал голос у покровительницы, когда она разговаривала с ним. — Я, наверное, скоро уйду в Первый корпус, я не увижу больше тебя.

Искорки выкатились из глаз Заики двумя слезинками. Она медленно провела ладонью по щеке Лопо, как будто хотела убедиться, что он еще здесь, рядом с ней, живой.

— Нет, — тихо сказала она.

— Что нет?

— Нет! — упрямо повторила девушка.

— Что нет, девочка? Скажи мне. Я люблю слушать твой голос. Даже когда ты молчишь, я часто слышу твой голос. Он… он хорош для слуха. И для сердца.

— Нет, не надо идти в Первый корпус. Я не хочу быть без тебя.

— Но меня позовут. Я сам видел человека-брата, к которому меня привели. Он слабый, он лежит в кровати. Ему больно. А когда приезжают больные люди, слепка-брата или слепка-сестру обязательно берут в Первый корпус. Так уж устроено. Я часто спрашивал себя, почему это так, но я не знаю. Это тайна.

— Нет, — снова сказала Заика, и ее маленькая шершавая ладонь еще раз прикоснулась к щеке Лопо. — Я пойду в Первый корпус.

— Нет. Так не бывает. Если приезжает больной мужчина, к нему ведут его брата. К женщине — сестру. Таков закон.

— Что такое закон, Лопо?

— Это такой порядок, при котором все…, как тебе объяснить, малышка… При котором все есть, как есть.

Лопо подумал, как изменилась Заика за последнее время. Когда-то совсем молчаливая, она все чаще спрашивала его о словах, и в бездонных озерцах на ее загорелом личике все чаще мелькали живые искорки. И вот сегодня она сказала, что не хочет отпускать его в Первый корпус. Она уже думала не так, как другие слепки, и Лопо смутно казалось, что изменения в ней как-то были связаны с ним.

Он помнил время, когда она была совсем как обезьянка барригудо — такая же неторопливая и степенная. Барригудо только толстенькая, а Заика всегда была худышкой. Нет, барригудо и то говорливее, чем она была раньше. Чуть нагнет голову и слушает, слушает его, не перебивая, и не поймешь, то ли слушает, то ли ушла, нырнула на дно своих озер и дремлет там рыбкой.

— Заика, я хочу сделать тебе подарок. Вот смотри, это дал мне новый человек.

— Тот, что в кровати? — с отвращением спросила Заика.

— Нет, другой. Он не звал меня. Он сам приходил. Это очень хорошая вещь. В нее смотришь, а она все приближает. Я видел такие вещи у людей, но сам никогда в нее не смотрел. Попробуй.

Он дал ей бинокль, и она с его помощью приложила окуляры к глазам.

— Ой! — воскликнула она, выронила бинокль, и Лопо поймал его на лету. — Деревья прыгнули на меня.

— Глупенькая, — сказал Лопо. — Как же они могли прыгнуть на тебя, если они остались на месте. Смотри. Просто эта штука приближает их. Видишь?

— Нет, они прыгнули. Сразу прыгнули на меня, — покачала головой Заика.

— Ну ладно, — засмеялся Лопо, отнимая бинокль, — а теперь где деревья?

— Теперь они прыгнули обратно.

— Хорошо, малышка, теперь я смотрю в бинокль. Деревья прыгнули ко мне и стоят совсем близко. А ты посмотри на деревья. Где они? Близко или далеко?

— Далеко.

— А для меня близко. Как же деревья могут сразу быть и близко и далеко?

Лопо посмотрел на наморщенный лобик Заики — он любил, когда она морщила лоб и брови у нее смешно поднимались, — и засмеялся.

— Это все эта штука. Это очень ценная вещь — ни у кого из слепков нет такой, — и я хочу, чтобы она осталась у тебя…

— Почему новый человек дал его тебе?

— Не знаю. Я сам думал. Не знаю. Он приходил ко мне. А потом принес эту вещь. Она называется бинокль.

— Может быть, это дурная вещь?

— Нет, малышка. Ты же видела, она приближает все, на что посмотришь.

— Ты все знаешь, Лопо. Ты — самый умный. Я сохраню тебе бинокль, пока не придешь…

Лопо тяжело вздохнул. «Пока не придешь…»

 

Глава 15

Уже в который раз с тех пор, как я очутился в Нове, мне остро захотелось совершить погружение. О, я пробовал не раз, но так и не мог погрузиться. Я напрягался, призывал на помощь все семь известных способов погружения, но с таким же успехом надутый мяч может мечтать о том, чтобы опуститься на дно. Я даже не мог понять, что исчезло. Мне казалось, что я делаю все как положено, что еще минута — другая — и я все-таки начну погружаться в гармонию, услышу желанную гулкую тишину. И — ничего. Даже палец, казалось, я не мог омочить в гармонии. Да и существовала ли она вообще, эта гармония? Были минуты, когда я начинал в этом сомневаться. Ведь есть вещи, которые надо ощущать, думать о них нельзя, ибо мысль часто убивает то, на что направлена.

Уже больше месяца не подставлял я себя очищающему току кармы, и ощущение скрипящей чистоты оставалось только в памяти, во сне. Во сне я снова чувствовал себя промытым, новым и успокоенным. Проснувшись, я слышал, как каждая моя клеточка кричала: грязь, грязь, мы гибнем в грязи, мы задыхаемся…

Мне не нужно было ломать себе голову, отыскивая причину. Я знал, что служит поплавком, не дающим мне погрузиться. Сурдокамера и мое странное подчинение доктору Грейсону лежали на одной чаше весов, на другой — невозможность погружения. Одна половина ясно видит, что вторая делает не то, что свойственно мне, помону Первой Всеобщей Научной Церкви Дину Дики. Она — не я. Я не контролирую ее Но она сильнее другой половины. Ее тащит и направляет сила большая, чем я сам. Эта сила — доктор Грейсон. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что здесь происходит, но это осознание не идет дальше проклятой раздвоенности. Я исправно выполняю отвратительные функции шпика, я выпытываю у несчастной старухи Джервоне, не выучила ли она, случайно, очаровательного паренька, которого воспитывала, лишним словам. И выведываю у этого паренька, понимает ли он что-нибудь или остался простым слепком. И дарю ему даже бинокль со спрятанным крохотным микрофончиком. Браво, брат Дики! Не зря пактор Браун годами рассыпал перед тобой перлы своей мудрости.

И, как случалось уже не раз за последние дни, попытка самоанализа вызывала у меня острую головную боль. Она начинала клубиться где-то в затылке. Легкое облачко. Потом боль становилась все тверже, рваные края облачка заострялись и уже нестерпимо царапали, скребли и рвали виски.

Я посмотрел на часы. Без десяти минут восемь. Пора собираться к госпоже покровительнице. Представляю себе ее день рождения и веселье. Если только можно было бы не пойти. Но рабская и более сильная моя половина и не собиралась оставаться дома. Она-то знала, что делать. Она знала, что надо включить магнитофон и послушать, не записалось ли что-нибудь. Если Лопо держал бинокль у себя на шее, микрофон работал исправно, и он с кем-нибудь беседовал, сейчас я услышу эту беседу.

Я посмотрел на счетчик метража. Аппарат включается только при сигнале от микрофона. Счетчик показывал, что перемоталось двенадцать метров. Ну-ка послушаем, о чем беседуют молодые слепки, когда рядом нет людей. Я нажал кнопку воспроизведения. Послышалось шипение пленки и голос:

«Заика… Я, наверное, скоро уйду в Первый корпус. Я не увижу тебя…»

Заика — это та девчушка, что работала рядом с ним на кортах, машинально подумал я. И тут ясно понял, что Лопо — человек. В голосе его дрожала печаль и любовь. Он думал о том, что будет, а на это не способно ни одно животное. Он человек. Он знает, что его ожидает. Страдание знакомо и зверю и человеку, но человек, в отличие от животного, страдает вдвойне: от того, что происходит, и от того, что произойдет.

Моя рабская плененная половина жадно подалась вперед Хозяин будет доволен, может быть, он даже потреплет по загривку верного пса, бросит мозговую кость. Ура, крамола раскрыта! Мальчуган наказан не будет. Он даже будет удостоен высокой чести — отдать свое тело мистеру Клевинджеру-младшему. А вот чудовищную преступницу, виновную в том, что научила человеческого малыша человеческой речи, скормят муравьям. Как они здесь это называют? Устроить встречу с муравьями. Прекрасно, справедливость наконец восторжествует. Впервые за многие дни я вспомнил пактора Брауна. Он любил говорить о справедливости: «Бойтесь справедливости, которой добиваются с чрезмерным азартом. Подлинная справедливость мало кому нравится».

Головная боль стала нестерпимой, и я проглотил таблетку, запив стаканом воды. Я был неприятен себе до такой степени, что начинал испытывать отвращение ко всему, что брал в руки. Вода в стакане показалась мне тепловатой и тошнотворной.

Собачья моя половина подумала: когда лучше отнести пленку доктору Грейсону — сейчас или утром? Пожалуй, утром. Может быть, удастся что-нибудь выведать и у мисс Джервоне. Теперь, когда знаешь, что она все-таки виновна и тому есть доказательства, можно позволить себе поиграть с ней, как кошка с маленькой серой мышкой. Вторая моя половина зааплодировала: браво! Какое рыцарство! Играть с немолодой глупой и несчастной женщиной, как кошка с мышкой, — браво, помон Дин Дики! Налигия будет вечно гордиться таким сыном…

Я почувствовал себя, как в худшие моменты в темной сурдокамере, — сознание, казалось, вот-вот покинет меня, и можно было только гадать, какая половина будет первой.

Я пригладил волосы перед зеркалом, взял приготовленный заранее букет цветов и вышел на улицу.

Воздух был теплый и влажный. Где-то вдали беззвучно вспыхивали зарницы. Жирные южные звезды сонно подрагивали в черном, мягком бархате неба. В такой вечер надо прислушиваться к голосам природы и думать о бесконечности мира, а не предаваться пустой болтовне у глупой бабы, чтобы выведать у нее то, что она хочет скрыть.

Когда-то мне казалось, что если бы люди чаще смотрели в звездное небо и чаще ходили бы на клаДбище, мир был бы намного лучше. Потом я узнал, что в обсерваториях астрономы свирепо грызутся из-за того, кому и когда смотреть в бесконечность, а кладбищенские сторожа отличаются неслыханной алчностью.

Гости уже все были в сборе. Доктор Халперн, казалось, еще больше растолстел с утра. Я подумал, что, если внимательно присмотреться к нему, можно заметить, как он раздувается на глазах. Я произвел несложные расчеты и пришел к выводу, что он должен лопнуть в ближайшие сорок восемь часов. Неплохо, неплохо, в мире оставались еще вещи, ради которых стоило жить.

Он сидел в кресле, полузакрыв глаза, и беспрестанно шевелил пальцами, сплетенными на животе. Строго говоря, это были не пальцы, а довольно толстые колбаски, и, по здравому рассуждению, было совершенно неясно, как они попали доктору Халперну на живот.

Рядом, тесно прижавшись друг к другу, сидели молоденькая младшая покровительница и ее супруг. Я не разобрал ни его имени, ни профессии. По-видимому, они были совсем еще свеженькими молодоженами, поскольку явно боялись расстаться друг с другом хотя бы на минуту. А может быть, они просто боялись, что партнер может убежать и не вернуться.

Сама мисс Джервоне была наряжена в самое нелепое и безвкусное платье из всех, которые я когда-либо видел, и лицо ее излучало приветливость, от которой могло скиснуть молоко даже в соседнем корпусе.

— Ой, — пискнула младшая покровительница, когда закончились представления, — значит, вы помон?

— Да. Во всяком случае, там, дома, я был им.

— А правда, что помоны дают обет безбрачия?

— Правда.

Она посмотрела на меня с невыразимым сожалением замужней дамы, смотрящей на неисправимого холостяка.

— А если полицейский монах влюбится?

— Тогда он постарается побороть свои чувства, а если не сможет, тогда снимает с себя сан. Полицейский монах — это ведь не только профессия, но и сан.

Теперь наступила очередь молодожена. Он явно должен был утвердить свое мужское достоинство. Он откашлялся, и его супруга уставилась на него с выражением одновременно гордости и тревоги. Так матери смотрят на своих детей, когда те собираются прочесть перед гостями стихотворение.

— Скажите, мистер Дики, а как же вы работаете, если вам ничего за это не платят? Разве так бывает?

— Видите ли, именно поэтому мы, монахи, даем обет безбрачия. Для чего нам деньги? Жилье, одежда, пища — все это дает нам наша Первая Всеобщая Научная Церковь. — Я и не заметил, как скатился в торжественно-нравоучительный тон, который так не люблю в других.

— Ну, а потом? Что случается с помоном, когда он уже не может или не хочет служить церкви? — не унимался молодожен, и его жена посмотрела на него с некоторым беспокойством. В ее маленькой новобрачной головке, должно быть, промелькнула мысль, что если за ним не досмотреть, ее супруг вдруг может взять да и стать монахом.

— Если он достиг уже определенного возраста и прослужил определенное количество лет, Церковь будет содержать его до самой смерти.

— Что-то мы слишком много говорим и мало пьем и едим, — сонно пробормотал доктор Халперн и усердно занялся огромной порцией лозаньи, которую раскладывала по тарелкам мисс Джервоне.

Руки ее двигались быстро и ловко, она что-то говорила о том, как любит стряпать, о семейном рецепте приготовления лозаньи, но я вдруг заметил, что глаза ее испуганны. «Бедная мисс Джервоне, — подумал я. — Бедная, уродливая мисс Джервоне… Неужели же и ей предстоит познакомиться с красными муравьями?» И вдруг я осознал, что держу в своих руках ее судьбу. Ведь пленка с записью голоса Лопо — единственное доказательство его развития и, соответственно, ее вины. Завтра утром Лопо перестанет существовать, отдав свое тело Оскару Клевинджеру.

«Если бы я мог уничтожить эту пленку…» Но моя песья половина тут же бросилась доказывать, почему это невозможно. Доктор Грейсон спас мне жизнь. Я обещал верно служить ему. Я взял микрофон, бинокль, магнитофон и фотоаппарат у доктора Халперна, объяснив ему, зачем мне понадобились все эти вещи. Он даже колебался. Сначала не хотел мне их давать, но когда я предложил обсудить эту проблему с доктором Грейсоном, он нехотя согласился.

И вот только сейчас я понял, почему ему не хотелось, чтобы я подслушивал за Лопо. Ведь если какой-то помон всего за несколько дней сумел получить доказательства серьезного преступления — во всяком случае, с точки зрения доктора Грейсона, — то это бросает тень в первую очередь на самого Халперна, который ни о чем не догадывался. А может быть, доктор Грейсон подумает, что Халперн знал, но скрывал, не хотел предавать свою знакомую? Они все здесь теряют дар речи, стоит только упомянуть имя шефа Новы. Да, если мистер Грейсон пришел бы к такому выводу, целые поколения огненных муравьев рассказывали бы о неслыханном пире…

Может быть, мне и следовало бы стыдиться спокойствия, с которым я обдумывал все эти хитросплетения, но… Брат Дики, сказал я себе, подумай о том, скольких они превратили в животных и скольких этих двуногих животных отправили на убой. Нет, мне нисколько не было стыдно! Я даже почувствовал вдруг прилив отвращения к этим людям. Я наклонился к доктору Халперну и не очень тихо сказал:

— Доктор, большое спасибо за помощь. Микрофончик влез в бинокль, как будто был для него специально сделан. В один окуляр, правда, ничего не видно, но я надеюсь, что Лопо меня простит.

Халперн продолжал молча расправляться со второй порцией лозаньи, но краем глаза я заметил, как напряглась и застыла на мгновение старшая покровительница.

— Все получилось как нельзя лучше, — продолжал я. — Записалось отлично. Я и не представлял себе, что слепок может так разумно разговаривать… (Теперь застыл уже и доктор Халперн.) Просто трогательно, как он разговаривал со своей подружкой.

— Тс-с, — прошептал доктор Халперн и с ненавистью посмотрел на меня. Отцы-программисты, куда только девалась его сонливость: он отодвинул от себя тарелку, пробормотал что-то о необходимости еще поработать дома и вышел.

— Бедный доктор Халперн… — вздохнула новобрачная, и я подумал, что она, может быть, вовсе и не такая дура, как я себе представлял. — Он столько работает, бедняжка… (Все-таки дура, успокоился я.) Он пошел домой работать, — продолжала младшая покровительница, — а завтра утром, говорят, у него операция. Я, конечно, не знаю, какие именно операции делает доктор Халперн, но, наверное, очень сложные. Он ведь такой опытный врач и блестящий хирург…

Она, должно быть, твердо была уверена, что и мисс Джервоне и я тут же кинемся передавать Халперну, как восторженно говорит о нем младшая покровительница Кальб.

Я снова посмотрел на мисс Джервоне. Она сидела не шевелясь, и лицо ее было страшно своей наготой. Все привычные ширмы упали, и занавески раскрылись. Это было лицо, искаженное целой гаммой чувств. Не надо было быть физиономистом, чтобы определить эту гамму: страх, скорее даже животный ужас, отчаяние…

Удивительный день рождения… Новобрачная продолжала что-то щебетать, но наконец и она уловила грозовые разряды в воздухе.

— До свидания, мисс Джервоне, — вежливо сказала она, — было очень весело.

Старшая покровительница ничего не ответила, и супруги, крепко взявшись за руки, отправились домой.

Несколько минут мы сидели молча, потом мисс Джервоне вдруг повернулась ко мне:

— Зачем, зачем вы шпионите за мной и за Лопо? Что мы вам сделали? Откуда вы явились? — Голос ее охрип от ненависти. — Зачем? Что мы вам сделали? — Она замолчала, закрыла лицо руками, и плечи ее вздрогнули от рыданий. — Пресвятая дева Мария, — всхлипывала она, — сжалься надо мной, зачем ты так жестока… — Она распрямилась, и в глазах у нее вдруг сверкнула безумная надежда. — Я пойду к доктору Грейсону… упаду перед ним на колени… признаюсь во всем, во всем… Да, я нарушила Закон, но он поймет. Он простит, он добрый, он все поймет… Столько лет…

Я медленно встал и вышел на улицу. Я больше ничего не понимал. Я запутался. Снова, как в темной клетке, я почувствовал, что разум ускользает от меня. О Священный Алгоритм, почему в трудную минуту ты перестал служить мне, почему снова оставил меня одного в безбрежном мире, полном злобы, коварства, жестокости… Ведь я служил честно, служил, чтобы была в жизни опора, и вот ее снова нет., В голове бушевал настоящий вихрь: я жалел мисс Джервоне и презирал ее. Я жалел Лопо и жалел Оскара Клевинджера. Я презирал доктора Халперна и жалел его. Я ненавидел доктора Грейсона и тянулся к нему. Я презирал помона Дина Дики и жалел его…

Я вошел в свою комнату, почувствовал легкий запах сигары и рассмеялся. Запах сигары, которую курит Халперн. Какое ребячество! Неужели же он рассчитывал, что я не догадаюсь, куда делась магнитная пленка? Я зажег свет. Пленки не было. Ну что ж, по-своему он прав. Когда уже ощущаешь челюсти огненных муравьев, особенно выбирать не приходится…

 

Глава 16

Изабелла Джервоне остановилась около дома доктора Грейсона. Сердце ее колотилось, вот-вот выскочит из груди, дыхание — как всхлипывания. Боже правый, прости недостойную грешницу, защити в страшную годину, отведи рукой своей казнь, смягчи сердце доктора Грейсона! Он добрый, он мудрый, он блюдет Закон. Он ведь любит ее, ценит старшую покровительницу. Разве не ее он сам пригласил в первый ряд зрителей, когда Синтакиса привели на встречу с муравьями? Восемнадцать лет вместе, не один ведь день. И все ответственные задания — только ей, Изабелле Джервоне. Даже за Оскаром Клевинджером, за этим переломанным хлюпиком, и то ее с доктором Халперном посылали. И сколько раз жал ей руку и все видели! Жал руку и смотрел ей в глаза своими прекрасными глазами, и все в груди и в животе у Изабеллы обмирало и тянуло вниз. Он все поймет, поймет, поймет! Она выкрикнула последнее слово, и над запертой дверью вдруг вспыхнул яркий прожектор и выхватил ее из безбрежной темноты. Круглый динамик за решеткой кашлянул и спросил сонным голосом доктора Грейсона:

— Что случилось, мисс Джервоне? Уже второй час.

Изабелла медленно опустилась на колени. На мгновение она вдруг подумала, что может испачкать праздничное платье.

— Доктор Грейсон, — прошептала она, — я нарушила Закон и научила Лопо-первого словам, я научила его таиться от людей…

Динамик за решеткой молчал, и Изабелла почти выкрикнула:

— Простите меня, доктор Грейсон, вы ведь… вы как отец… Он был такой маленький, такой хорошенький, глазенки круглые-круглые, и он все тянул ко мне ручонки! — Она начала говорить быстро, захлебываясь словами, и больше не смотрела на динамик за решеткой. — Я сразу поняла, что господь сотворил чудо! Да, чудо он сотворил. Послал мне младенца. И хоть я его не носила во чреве, но выносила в душе. О, как сладостны были прикосновения его ладошек, маленьких, в подушечках…

Свет вдруг погас, и плотная темнота тропической ночи хлынула со всех сторон на Изабеллу. Она замолчала, провела дрожащей рукой по лбу, уперлась руками в бетон и медленно встала.

Ноги плохо слушались ее, и ей казалось, что вот-вот они подломятся и она упадет на грязный бетон и испортит новое, воскресное платье. А ведь тут в Нове с химчисткой сложно, ой как сложно! Здесь не чистят, отправляют куда-то. Сроки ужасные просто. Забудешь, что посылала.

— Его ладошек… — произнесла она вслух и торжественно запела: — Ма-алень-ких, в поду-шеч-ках… — Она оборвала себя и ударила по губам: — Дурочка ты, разбудишь ведь Лопо, спит малышка, пускай отдохнет…

Справа от нее темным кубом вырисовался на фоне неба Первый корпус. Одно окно светлеет. На втором этаже спит переломанный хлюпик, ждет ее Лопо. Это он, он погубил ее! Не человек он. Человек чужое тело не возьмет. Сатана он! В самолете, когда укол ему делала и он глянул на нее, она сразу и распознала: сатана и есть, враг человеческий…

Она перекрестилась и тихонько поднялась на второй этаж. Третья комната слева. Так и есть, отблеск адского пламени сочится из-под двери, желтый, фосфорный и серой тянет.

Осторожно — сатана хитер, ох как хитер! — она открыла дверь и вошла в комнату, На столике у изголовья горел ночничок. Вот он, враг! Ишь ты, глаза открыл…

— Это вы, сестра? — спросил Оскар Клевинджер. Голос у него был совсем не сонный, и чувствовалось, что он не спал. — Сколько времени? А я, знаете, свое детство вспомнил, всякие глупости… — Оскар заметил воскресное платье Изабеллы. — Что это вы так разоделись?

Изабелла Джервоне не отвечала и смотрела на него странным и пустым взглядом. А может быть, ему это просто почудилось в слабом свете ночника. Он почувствовал, как нарастает в нем тревога. Что с ней, почему она пришла ночью в этом дурацком платье и молча глазеет на него?

— Сестра, — хотел он сказать построже, но голос его дрогнул, — что с вами, ответьте!

«Боже, надо позвать кого-нибудь!» Он поднял руку, чтобы нажать на кнопку, но Изабелла бросилась вперед и упала на него. Его пронзила острая боль, и он на мгновение потерял сознание, а когда пришел в себя, почувствовал на шее сильные руки, которые сжимали ее.

— Попался, враг человеческий! Изыди, сатана, погибни!..

Оскар напрягся изо всех сил, пытаясь столкнуть с себя жаркое, бормочущее чудовище. Боль взорвалась в нем фейерверком, но теперь ему было уже все равно. Силы покидали его. И вдруг им овладело глубокое спокойствие. «Оказывается, — пронеслось у него в голове, — и не надо было мучиться, и не так все страшно…»

Когда она отпустила его, он уже не двигался. Она посмотрела на него и увидела, что ее Лопо спит.

— Тс-с, — прошептала она, — только бы не разбудить малыша… Вылететь бы птичкой из окошка, чтобы не проснулась крошка…

Она улыбнулась кроткой, удовлетворенной улыбкой, поправила одеяло на кровати, подошла к окну и распахнула створки. Бесшумно вспыхивали далекие зарницы, будто кто-то без устали все чиркал и чиркал по небосклону спичкой и не мог зажечь ее. Наконец-то ушла духота и потянуло ночной прохладой.

«А как подняться повыше, — подумала Изабелла, влезая на подоконник, — так там еще прохладнее».

Она шагнула в бархатную темноту.

…Телефонный звонок вплелся в его сон, какое-то мгновенье жил в нем и тут же взорвал его. Доктор Грей-сон взял трубку и, пока подносил ее к уху, уже понял, что что-то случилось.

— Доктор Грейсон, — послышался испуганный голос Халперна, — простите, что я вынужден был…

— Не морочьте мне голову, что случилось?

Как всегда, когда он ожидал неприятности, сердце у него пропустило такт или два и понеслось обезумевшей лошадью.

— Оскар Клевинджер…

— Что Оскар Клевинджер? Умер? — Доктор Грейсон еще контролировал свой голос, но чувствовал, что вот-вот раскричится.

— Его… задушили.

— Что вы несете? — крикнул Грейсон, но уже знал, кто задушил, знал, что сделал ночью чудовищную ошибку, когда к дому пришла обезумевшая Джервоне. Надо было немедленно вызвать охрану… Почему, почему это должно было случиться именно так? Почему все всегда сговариваются, чтобы вредить ему?

— По всей видимости, Изабелла Джервоне. Ее нашли под окном комнаты Оскара Клевинджера. Перелом основания черепа. Еще жива, но безнадежна. Без сознания.

— Кто знает о случившемся?

— Я, дежурный офицер охраны и дежурный врач.

— Ни слова никому. Сколько сейчас времени?

— Три часа ночи.

— Где мистер Клевинджер?

— В гостевом коттедже.

— Хорошо, ждите меня.

Он положил трубку и начал одеваться. На мгновение в его голову пришла мысль, что все это лишь дурной сон и стоит снова улечься, как весь этот кошмар растает в темноте. Нет, не растает. У других может таять, а у него, Джеймса Грейсона, не тает. Ему вообще не везет. Ни в чем. Все неприятности, какие только могут выпасть на долю человека, обязательно достаются ему. С самого детства. С отца. Улыбки никогда не видел он у отца. Ни он, ни брат. Прям, строг, сух. Обращение — сэр. Забудешь — удар. Тыльной стороной руки по губам. Не очень больно. Очень страшно. Хныкающая, забитая мать…

Из шкуры всегда вылезал, чтобы заслужить похвалу отца, но так никогда ее и не слышал. До самой смерти отца. И в гробу он лежал кислый, недовольный. Кто говорит, что у мертвых лица разглаживаются… Только не у отца его. Кислое, недовольное лицо с упрямо поджатыми губами. Как это он, Джереми Грейсон, не сможет больше учить жить сыновей и жену, не сможет больше поднять на них руку…

И такую радость избавления почувствовал тогда у гроба Джеймс Грейсон, что и сейчас, столько лет спустя, нестерпимый стыд наполнял его, когда вспоминалась эта бесстыжая, звериная радость.

Доктор Грейсон одевался и постепенно начинал осознавать, что ему действительно крупно не повезло. Это уже было не привычное кокетство, а предчувствие непоправимой катастрофы. Генри Клевинджер не даст ему житья. Единственный сын… И, говорят, любимый. Наследник. И если бы просто умер… А то задушили… Разве что скрыть? С ним это вряд ли получится… Задушили его сына, и он возьмет Грейсона за горло…

Почему, почему это должно было случиться? Почему он не приказал задержать эту свихнувшуюся бабу? Почему раньше не устроил ей встречу с муравьями? Ведь догадывался, что выучила своего выкормыша. И этот кретин Дики. Потратил месяц на промывание мозгов, на гипноз. Кажется, воспитал хорошего работника. Почему он до сих пор не смог ничего раскрыть? Помон называется… Ничего, покормит муравьев, поймет, что здесь надо работать… Поздно, поздно. Строил, создавал, дело всей жизни, весь гений свой вложил в Нову, и теперь одна взбесившаяся дрянь ставит все под угрозу…

Он подошел к Первому корпусу. Дежурный офицер поздоровался с ним, Грейсон не ответил и быстро поднялся на второй этаж.

Халперн, казалось, похудел за ночь. Щеки его обвисли, глаза сделались больше, и вместо обычного выражения сонливого покоя в них жил ужас пойманного в капкан зверя.

Он вскочил при виде Грейсона и хотел было что-то сказать, но лишь беззвучно пошевелил губами. «Жирная свинья… Помощники называются. Каждый из них только спит и видит, как бы уничтожить меня, — подумал Грейсон. — Никому ничего доверить нельзя».

Он никогда не доверял людям. Они страшили его. Слова были лишь ширмами в кукольном театре, за которыми прятались хитрые безжалостные руки. Слова были пустой шелухой, а злое страшное семя оставалось скрытым в черепных коробках. Ах, если можно было бы их раскроить и посмотреть, что там, вырвать зловредное семя, выскрести злобные паутины заговоров против него… Господи, почему люди думают, для чего?

Когда он много лет тому назад почувствовал, что вот-вот перешагнет границу, проходившую в биологии, и окажется в неведомой земле, где никто еще до него не был, первым его ощущением была ненависть. Как они все накинутся на его открытия, как будут урчать, отрывая от них кровоточащие куски. Гиены, шакалы. Корректные, респектабельные гиены и шакалы. А за ними ринутся орлы-стервятники в судейских мантиях, сутанах, протестантских воротничках и талесах. Как, жизнь в пробирке? Священная жизнь? Жизнь, которую два миллиона лет человек пытался отнять друг у друга.

И он ушел из науки. Скрылся, исчез. Кое-кто покачал головой: да, жаль, у молодого человека, кажется, кое-что могло получиться…

Кое-что… Их трусливые, высохшие в университетских интригах мозги взорвались бы, если бы они узнали, чего он достиг. Но не для них. Не-ет, не для них! Не для святой науки, которая всю жизнь блудила, пыталась сохранять приличие при своей грязной игре. Себе, для себя. Здесь все создано им. Здесь каждый атом отобран, просмотрен и одобрен им, Джеймсом Грейсоном. Крикливую и неверную суетную славу он променял на четкий, организованный мир Новы. И дело не только в миллионах, которые ему платят. Он бы согласился не получать ничего, лишь бы жить в четком, совершенном мире, который вращается вокруг тебя, когда ты — Закон, ты — центр, ты — начало и конец. Маленький островок порядка в море энтропии. Он, Грейсон, в центре. Помощники. Охрана. Врачи. Покровительницы. Сестры. Рабочие. Слепки.

Островок, прекрасный в своей гармонии и неизменности. Островок без нелепой идеи прогресса, которая отравила западную цивилизацию, отняла у нее бога, вселила в души людей грызущую их неудовлетворенность, недовольство собой и миром…

И вот теперь все под угрозой. Из-за уродливой, рехнувшейся дуры. А ведь казалось, что она всегда смотрела на него восторженно-преданным взглядом, который он так ценил. Нет, не только словам, и глазам доверять нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя…

Грейсон посмотрел на Халперна. Ему захотелось ударить помощника, отхлестать его по жирным, отвисающим щекам, чтобы они вспыхнули красными пятнами, чтобы звук ударов был сочным и вкусным.

— Я думаю… — неуверенно начал Халперн, и Грейсон тут же оборвал его:

— С каких это пор? Не поздно ли?

Халперн с трудом проглотил слюну, и кадык его судорожно дернулся:

— Выход… из положения…

— Вы-то выйдете. На встречу с муравьями. Можете в этом не сомневаться.

— Мы выиграем время… А может быть…

— Что «может быть»? Как?

— Мы сделаем операцию. Так, во всяком случае, будет думать Клевинджер.

— Что вы несете?

Халперн осмелел. Голос его окреп, и он уже говорил увереннее:

— Мы берем Лопо, делаем ему прическу покороче, как у Оскара Клевинджера. Я сделаю ему на шее небольшие надрезы, зашью их. Утром, когда появится мистер Клевинджер, мы скажем, что операция в самом разгаре. Он будет сидеть и ждать, а в это время мимо него провезут каталку. Тот, кто будет рядом с ним, попытается отвлечь его внимание, но Клевинджер все равно заметит то, что нельзя будет не заметить: тело под простыней будет без головы. Через час или полтора ему разрешат лишь заглянуть в дверь. Его сын Оскар Клевинджер будет спокойно спать. По своему собственному опыту Клевинджер-старший знает, как медленно идет выздоровление, как медленно прорастают нервы. Первое время и говорить ведь нельзя, поэтому мистер Клевинджер улетит в полной уверенности, что операция прошла успешно, и будет ждать сына дома.

— А дальше?

— Во-первых, Лопо не слепок…

— Не слепок? Это точно?

— Джервоне научила его говорить.

— Я знаю.

— Я предложил Дики подарить Лопо бинокль со встроенным туда миниатюрным микрофончиком. Все получилось как нельзя лучше, и Дики вчера поздно вечером передал мне запись. Лопо разговаривал с Заикой. Он говорит. Он рассуждает, экстраполирует… В нашем распоряжении будет пара месяцев, и мы постараемся подготовить Лопо для роли Оскара Клевинджера. Будут, конечно, какие-то шероховатости, но их можно будет списать на не совсем удачную операцию… Это, как вы понимаете, уже совсем другое дело. Я думаю, что с Лопо сможет подзаняться Дики. Лопо, похоже, ему доверяет больше…

— Немедленно сюда Лопо, Дина Дики, подготовить операционную.

 

Глава 17

Телефон зазвенел оглушительно громко, и я разом проснулся. Сердце у меня колотилось. Я нащупал в темноте трубку.

— Мистер Дики, — услышал я чей-то незнакомый голос, — немедленно явитесь в Первый корпус. Вас ждет доктор Грейсон. Пожалуйста, поторопитесь. Он ждет вас немедленно.

Я зажег свет и посмотрел на часы. Половина четвертого. Что им нужно от меня? Я торопливо оделся и помчался к Первому корпусу. У дверей стоял охранник. Он молча кивнул мне и рукой показал, что мне нужно подняться. На втором этаже я увидел доктора Халперна, и он сказал мне:

— Вторая дверь налево. Доктор Грейсон ждет вас.

Все происходило слишком быстро. Мои эмоции просто не поспевали за происходившим. Я толкнул дверь и очутился в операционной. Стол под огромной бестеневой лампой был пуст, но на маленьком узком топчанчике у стены лежало чье-то тело, покрытое простыней. Я смотрел на топчанчик и не сразу заметил доктора Грейсона, который надевал халат.

— Вы мне не завяжете сзади завязки? — попросил он, и меня поразил его голос.

Я начал молча завязывать тесемки хирургического халата и вдруг понял, что именно поразило меня. Впервые он попросил о чем-то. Он не вещал, не приказывал, он просил. Он не сказал «завяжите». Он спросил: «Не завяжете ли?» И стоял ко мне спиной. Боги и супермены никогда не поворачиваются спиной. Особенно если спина у них самая обыкновенная, как у доктора Грейсона. Я завязал последнюю завязку и молча разогнулся.

— Вы не догадываетесь, кто лежит там? — Доктор Грейсон кивнул на топчан.

И опять вопрос. Не изрекает, не вещает, а спрашивает. Я не знал. Я знал только, что там пока еще не я, не Грейсон и не Халперн. А кроме нас, там мог быть кто угодно Странно только, что сначала в операционной появляется труп — а в том, что это был труп, я не сомневался, я видел их слишком много, — а врач только готовится. Обычно бывает наоборот.

— Это Оскар Клевинджер. Его убила в припадке безумия Изабелла Джервоне.

Я по-прежнему молчал. Вряд ли доктор Грейсон просто избрал меня конфидантом, который не может не поделиться со мной самыми свежими новостями. Отлично, выходит, отпраздновала свой день рождения Изабелла Джервоне…

— Как по-вашему, мистер Дики, сможет ли Лопо сыграть роль Оскара Клевинджера? Как вы прекрасно понимаете, это наш единственный шанс. Генри Клевинджер ничего не знает. Мы покажем ему спящего Лопо и скажем, что операция прошла успешно.

И опять передо мной был не всемогущий повелитель Новы, сумевший привязать к себе таинственными нитями по крайней мере половину моего «я», а обыкновенный человек, и в словах его сквозили беспокойство, надежда, просьба, как в словах обычного человека. И чары вдруг спали. Что-то лопнуло во мне, и две мои разрозненные половины соединились, как соединяется раздвоенное изображение в видоискателе фотоаппарата, когда наводишь его на резкость. И я стал самим собой. И человек передо мной больше не имел надо мной власти. Он мог, разумеется, сделать со мной все, что ему угодно, но он уже не владел моими мозгами и моим сердцем. Передо мной был жалкий гений, и я больше не трепетал перед ним.

На малую долю мгновения я испугался. Меня охватила паника. Я освободился от заклятия, стал самим собой и, стало быть, принял на себя всю ответственность за свои поступки, мысли и чувства.

О, свобода не так-то проста. Освобождая, она закабаляет. А совесть бывает куда более требовательным и придирчивым хозяином, чем даже рабовладелец А мне было в чем держать перед собой ответ, ох как было…

А Грейсон, казалось, и не заметил того, что случилось. Он все еще вопросительно смотрел на меня.

— Спящий Лопо безусловно может сыграть роль спящего Оскара Клевинджера. Вот только загар.

— С этим Мы что-нибудь придумаем. Может быть, свет…

— Тогда безусловно.

— А потом?

— Что значит потом?

— Спустя несколько месяцев, когда Лопо под видом Оскара придет время возвращаться домой?

— Не знаю… — Я действительно не знал. Идея была слишком фантастической, и она не сразу проникла в мой бедный маленький мозг… Отцы-программисты, чтобы Лопо стал Оскаром Клевинджером! Из Новы — в университет, а из слепков — в наследники Генри Клевинджера!

С одной стороны, мне не слишком хотелось, чтобы у доктора Грейсона что-то выходило. Я бы желал, чтобы он подавился очередным глотком воздуха, но у меня было смутное предчувствие, что вся эта затея как-то отразится на мне.

— Я хочу вас просить, чтобы вы взяли подготовку Лопо на себя. Я понимаю, какая эта задача, но вы, по крайней мере, совсем недавно попали в Нову. Вы лучше знаете мир. И для Лопо вы новый человек… А вот и он.

В комнату ввели Лопо. Он посмотрел на меня и не опустил тут же глаза. И занавесочки в них не задернулись. Он пришел в Первый корпус и знал, что больше никогда отсюда не выйдет. И можно было хоть раз в жизни не прятать глаза от людей. Он молчал, и я почувствовал, как во мне поднимается восхищение. Глаза его были печальны — должно быть, он думал о Заике, о покровительнице, об ощущении пота, высыхающего на лбу после окончания работы…

— Лопо, — сказал я, — я знаю, ты умеешь разговаривать. Ты знаешь слова. Ты хорошо скрывал это от людей, но теперь это не нужно.

— Я знаю, — сказал тихо Лопо, и в его голосе звучало достоинство, которого так не хватало мне, — я пришел в Первый корпус. Я знаю, что привезли моего больного человека-брата. А когда привозят человека-брата, слепок-брат уходит в Первый корпус. Я пришел.

— Нет, Лопо, — как можно мягче сказал я. — С тобой так не будет. Ты многого не понимаешь, но еще увидишь и твою Заику и других.

— Разве она тоже идет в Первый корпус? — спросил Лопо, и лицо его на мгновение потеряло выражение отрешенного спокойствия.

— Нет, ты увидишь ее не здесь.

— А, я понимаю. Мне дадут здесь твердую ногу. Протез…

— Нет, не беспокойся. Все будет хорошо. — В горло у меня стоял комок, и я никак не мог проглотить его. Я повернулся к доктору Грейсону: — Я вам больше не нужен?

— У меня к вам еще одна просьба. Через четверть часа мы начнем инсценировку операции и вызовем сюда мистера Клевинджера. Вы встретите его и посидите с ним в прихожей. Скажите, что состояние его сына резко ухудшилось и пришлось срочно провести операцию.

В голосе доктора Грейсона звучало беспокойство: сумею ли я сыграть свою роль. Священный Алгоритм, и этот человек совсем еще недавно владел моей волей, командовал мною…

Я вышел из операционной и уселся в кресло. Я не выспался, голова гудела, но я был полон торжествующей легкости. Потом, потом я буду думать, как все это случилось, а сейчас я был свободен, из моего носа исчезло кольцо, через которое доктор Грейсон продел было веревку и дергал меня, куда ему заблагорассудится. Дьявольская эта вещь — темная сурдокамера, если с ее помощью, без побоев и пыток, они сумели заполонить мой разум и командовать мною, как заводным человечком. Отцы-программисты, неужели же это я шпионил аз несчастным пареньком, которого одичавшая в здешнем аду простая женщина научила словам и научила прятать глаза от людей? Мне было бесконечно стыдно, но стыд не тяготил меня, он очищал меня, как поток кармы.

Я подумал, что лучшего времени для погружения у меня не будет никогда. Я не сомневался, что теперь уже сумею погрузиться в гармонию быстро и карма отмоет меня от всей накопившейся во мне дряни.

Я закрыл глаза и начал расслабляться, так, чтобы волна мягкой теплоты поднималась от самых кончиков больших пальцев ног. Мне не нужно было прилагать для погружения какое-либо сознательное усилие. За тысячи погружений оно стало для меня таким же естественным, как дыхание, ходьба.

Вот уже теплая волна расслабления, которую мы называем сбрасыванием балласта, коснулась кончиков пальцев на ногах и плавно покатилась вверх, оставляя за собой ничто. Еще минута, и наступит полное отрешение, я окунусь в гулкую тишину, отыщу свое место в гармонии и окунусь в ток кармы. О, как я буду купаться в ней, как буду подставлять ей каждую клеточку, каждый атом свой!

И вдруг вместе с тревожным сжатием сердца я почувствовал, что не могу отрешиться. Перед глазами у меня стояло лицо Лопо. Я вздохнул. Если в момент отрешения сознание разрывается, значит, ты не готов к погружению. Это очень опасное состояние. Пактор Браун говорил: «Погружение — духовная пища, без которой нельзя обойтись. Но если уж ты начинаешь обходиться без нее, вряд ли ты скоро почувствуешь голод».

И все же в отличие от предыдущих дней, когда я тоже не мог погрузиться, сегодня я не испытал шока. Не было почему-то ощущения потери. К своему удивлению, я почувствовал, что не потерял даже странного ощущения торжествующей легкости, которое испытал, выйдя из операционной.

Когда-то такое ощущение уже овладевало мною. Когда-то давно. Совсем давно. Да, это было давно. Отец уже умер. Я остался совсем один. Мать не замечала меня. Она считала меня сыном отца, а отцу она — так мне казалось — не могла простить нашей жалкой квартирки, где было так тяжело поддерживать симметрию, долгих месяцев болезни, молящий и жалкий его взгляд, нищеты.

Я жил тогда практически на улице, и асфальтовый мир был единственным миром, который я знал. Я знал, как пахнет разлагающийся на солнце мусор, как пахнет рвота нарков, как пахнет облупившаяся штукатурка.

Был жаркий летний день. По двору и мостовой были разбросаны голубые озерца, но я знал, что это мираж. Воздух был густой, и смрад обладал физической плотностью. Я сидел у пожарной лестницы. Я был убит. Мне не хотелось жить. Я думал о том, что нужно схватиться за ржавое железо лестницы, подтянуться — нижней ступеньки не было, — залезть повыше и броситься вниз. И всё. Мать, наверное, и не заплачет, а Джои пожмет плечами. «Все-таки не заплатил», — скажет он и подмигнет неизвестно кому своим единственным и жестоким глазом. Я должен был ему семнадцать НД и знал, что во всем мире нет человека, который мог бы дать мне эти семнадцать НД или спасти меня от Джои. Я уже в двадцатый раз бросался с лестницы вниз и ощущал на лице последний, страшный ток воздуха, когда на голову мне вдруг опустилась рука.

«Ты чем-то расстроен?» — спросила рука.

Я не мог ответить. Я поднял глаза и увидел маленького человека в одежде пактора. Он улыбался мне, и рука его словно отняла у меня часть страха. Это был пактор Браун, и я пошел за ним, как увязавшаяся собака. И когда я понял, что он не гонит меня и мне не нужно будет возвращаться к одноглазому Джои, ждущему свои семнадцать НД, я испытал чувство торжествующей легкости.

«Нет ничего слаще, — сказал мне потом пактор Браун, — чем чувство невыполненного долга. Или неотданного».

Послышались быстрые шаги. Я открыл глаза. Генри Клевинджер, в отличие от меня, успел побриться и причесаться. Готов спорить, что и в день Страшного суда он явится чисто выбритым, тщательно одетым и нетерпеливым: «Меня, кажется, кто-то звал. Какой-то трубой. В чем дело? Я тороплюсь. Ах, Страшный суд? Нельзя ли побыстрее?»

— В чем дело, вы не знаете? — спросил он меня.

— Садитесь, мистер Клевинджер. Во время нашего свидания у вас в доме, если не ошибаюсь, вы тоже меня приглашали сесть. (На мгновение в его глазах промелькнул испуг, но тут же исчез.) Садитесь, садитесь. Доктор Грейсон просил меня встретить вас, потому что все остальные заняты.

— В такое время… — пробормотал Клевинджер и посмотрел на часы, но я заметил, что он уже потерял долю своей самоуверенности. — Что же случилось? Что-нибудь с Оскаром?

— Да. Ночью ему стало хуже. Что-то со второй почкой. Возникла опасность, и операцию решили провести незамедлительно. Она уже идет.

— Как?! — подпрыгнул Генри Клевинджер, но подпрыгнул как-то респектабельно, элегантно. Я бы так не смог подпрыгнуть, если даже тренировался месяц.

— Очень просто.

— И…

— Пока я знаю столько же, сколько и вы.

«Отцы-программисты, — подумал я, — как же все-таки легко лгать. Насколько труднее говорить правду. Впрочем, оно и понятно. Мать-природа позаботилась о том, чтобы все живое лгало друг другу. Все маскируется, прячется, скрывает свои намерения. Включая и гомо сапиенс. Может быть, он и стал сапиенс только потому, что обманывал и лгал лучше бедных обезьян…»

Генри Клевинджер откинулся в кресле и искоса посмотрел на меня. Должно быть, он решил, что обязан передо мной извиниться, потому что солидно откашлялся и сказал:

— Мистер Дики, я, разумеется, понимаю, что наше прошлое свидание у меня в доме было… Но вы должны понять… Дело касалось не только меня, но и доктора Грейсона и всего этого места. — Он сделал широкий жест рукой.

— Я прекрасно понимаю. Все это, право, пустяки. Меня усыпили, перевезли сюда, месяц держали в камере без окна… Стоит ли говорить о таких мелочах?

— Мистер Дики, я обладаю кое-каким влиянием в Первой Всеобщей Научной Церкви, и я надеюсь, что смогу в будущем быть вам полезен… Было бы грустно, если бы вы не смогли подняться выше личной обиды. Поверьте мне, я вполне искренен с вами. Я не смог бы кривить душой в минуты, когда за стеной оперируют моего сына…

Я посмотрел на Генри Клевинджера. Священный Алгоритм, сколько в нем было уверенности в своей правоте, сколько благородства! «В минуты, когда за стеной оперируют моего сына». В минуты, когда за стеной лишают жизни человеческое существо, купленное им за деньги. И если на самом деле все не так, меньше всего в этом виновен сам Клевинджер.

Удивительно все-таки эластична наша Первая Всеобщая, если в ее лоне прекрасно устраиваются Генри Клевинджеры… «Я обладаю кое-каким влиянием в Первой Всеобщей…» И ведь действительно, наверное, обладает…

И тут я сказал себе: хватит, Дин Дики. Ты все-таки забываешь, что человек, сидящий перед тобой, потерял сына. Он не знает об этом сейчас, но он узнает…

Что бы ты почувствовал, если у тебя был сын и ты его потерял? Можешь ты представить себе боль такой утраты? Нет, наверное, не можешь. Ты ведь и помоном стал для того, чтобы не иметь ничего, что можно было бы потерять… Да, но зато я растворился в Церкви… Растворился ли? В Церкви, в которой покупатель чужих тел Генри Клевинджер обладает кое-каким влиянием?

Отцы-программисты, откуда у меня столько темных чувств, зачем я втираю в едва затянувшиеся раны соль презрения и недоверия?

Дверь в коридор распахнулась, и двое в белых халатах выкатили из операционной каталку. На ней, прикрытое простыней, лежало тело.

— Это… — Клевинджер привстал в кресле, но тут же, наверное, понял, что он видит перед собой. Как завороженный он уставился на то место, где под простыней должна была быть голова и где ничто не поднимало ткань.

Вслед за каталкой из операционной вышел Грейсон. Он стянул с себя шапочку и вытер ею лоб. Он был все-таки незаурядным актером — столько в жесте было спокойной усталости хирурга, который только что благополучно провел трудную операцию.

— Ну как, доктор?

— Отлично, мистер Клевинджер. Я бы даже сказал, что у вашего сына тело еще лучше, чем было. Недаром мы не даем нашим слепкам бездельничать и поддерживаем у них хорошую форму…

— Благодарю вас, доктор Грейсон, — с чувством сказал Клевинджер. — Вы спасли мне сына. Могу я взглянуть на него?

— Только с порога операционной и только секундочку…

— Я понимаю, я понимаю.

Мы все трое подошли к двери операционной, и доктор Грейсон распахнул ее. На столе, укутанный простынями и повязками, спал Лопо. Но если бы я не знал, что это Лопо, я бы вполне мог принять его и за Оскара Клевинджера.

Генри Клевинджер прерывисто вздохнул и протянул руку Грейсону.

— Доктор, я…

— Вы можете спокойно лететь домой хоть сегодня же. Когда Оскар сможет вернуться, мы вам сообщим. Что касается денег…

— Я помню, доктор.

— Я в этом не сомневался.

 

Глава 18

— Как ты себя чувствуешь, Лопо?

Он неуверенно посмотрел на меня и хотел было тут же по привычке спрятать глаза, но вспомнил, что я ему говорил.

— Я спал. Не хотел, а спал.

Теперь, когда я мог смотреть на него и он не отводил взгляда, я впервые увидел, какие у него были удивительные глаза — доверчивые и нетерпеливые. Как у ребенка.

— Так нужно было, Лопо. И давай договоримся: я буду называть тебя не Лопо, а Оскаром.

— Оскаром?

— Да, Оскаром. Так звали твоего человека-брата. Он умер.

— Что значит «умер»? Ушел в Первый корпус? Почему я его не вижу тут? Мы ведь в Первом корпусе?

— Да… Оскар, в Первом. Представь себе, что ты видишь птицу.

— Какую птицу?

— Все равно какую. Просто птицу.

— Просто птиц не бывает. Есть урубу, колибри, мараканы, байтаки…

— Ну хорошо. Ты байтака. В тебя выстрелили из ружья и попали. Что с тобой станет?

— Я упаду на землю. А может быть, застряну в сучьях и меня будет трудно найти.

— Это понятно, дорогой… Оскар. Но ты будешь живой?

— Нет, конечно. Байтака не будет живой.

— Но ведь она не попала в Первый корпус?

— Нет. Байтака не слепок и не человек. Зачем ей в Первый корпус?

Я вздохнул. Я на мгновение представил себе, что мне со временем придется объяснять ему, как функционирует биржа и что такое университет. Но Лопо — «Оскар» не вызывал у меня раздражения. В нем было, наверное, килограммов семьдесят пять веса, и вряд ли я мог бы легко справиться с ним, но я испытывал чувство покровительства.

— Байтаке, конечно, не нужно в Первый корпус. Давай по-другому. Ты умеешь представлять? Видеть в голове то, что глаза сейчас не видят? Ты можешь представить себе сейчас Заику?

— Могу. — Он улыбнулся удивительно нежной улыбкой. — Конечно, могу. Я всегда вижу ее, даже когда глаза ее не видят.

— Тогда представь, что мы идем по лесу. Нет, лучше представь, что мы плывем по реке в лодке. Представляешь?

— Да.

— Ты слышал о таких злых рыбках пираньях, которые набрасываются на все, что попадает в воду?

— Нет.

— Ну, поверь мне: такие рыбы есть. И вот я неосторожно перегнулся через борт лодки и упал в воду. Плавать я не умею и сразу пошел ко дну…

— Нет, ты не пойдешь на дно, — твердо сказал Лопо-Оскар.

— Почему?

— Потому что я брошусь в воду и вытащу тебя. Я не хочу, чтобы тебя съели рыбы. Как я вернусь один, как я буду без тебя?

— О господи!

— Господи?

— Некоторые люди считают, что господь все знает, все видит и распоряжается ими.

— Большой Доктор? Он Большой Доктор?

— Гм, дорогой мой, вряд ли стоит его называть доктором. Но давай не все сразу. Я упал в воду, и на меня набросились пираньи, кайманы. Я проломил голову о сук под водой. Ты видишь эту картину?

— Вижу. И мне очень жаль тебя.

— Я буду после этого живой? Ты сможешь со мной разговаривать? Ты сможешь видеть меня глазами?

— Н-нет.

— А я перед этим ведь не ушел в Первый корпус.

— Это верно, но как ты не понимаешь… Ты попал в Первый корпус, когда упал в воду и тебя разорвали пираньи.

— Но тело мое осталось ведь в воде, в желудках у пираньи, в пасти кайманов?

— Конечно. Но рыбы ведь не могли съесть твои слова. А у тебя много слов. Почти все слова у людей, у слепков совсем мало слов. Поэтому все слова, которые остаются после человека, забирают в Первый корпус. Теперь ты понял?

Лопо-Оскар смотрел на меня со снисходительной добротой. Должно быть, он думал: вот сидит человек. У него, казалось бы, много слов, не то что у бедного слепка. И он ничего не понимает.

Я улыбнулся и положил ему на голову руку. Я не большой дока по части ласки, но мне этот жест почему-то всегда кажется необыкновенно интимным.

Лопо-Оскар замер на мгновение. Как зверек, который и боится чужого прикосновения и смакует его.

— Ты смягчаешь мое сердце, — мягко сказал он. — Как покровительница. Она также кладет мне иногда руку на голову…

Мне вдруг стало стыдно за все те чувства, что я испытывал к бедной Изабелле Джервоне. Если мое сердце тянется к этому существу, что же должна была испытывать немолодая, некрасивая, одинокая женщина, которая с риском для жизни научила его словам. Она любила его. Она убила Оскара Клевинджера, убила себя и спасла тем самым Лопо. Какая мать могла сделать больше?

— Отдохни, Оскар, боюсь, что мы с тобой слишком много говорили.

— А ты уйдешь? — спросил он меня.

— Да.

— И выйдешь из Первого корпуса?

— Да.

— И увидишь Заику?

— Да.

— А я могу пойти с тобой?

— Нет, Оскар, ты должен остаться здесь.

— Да, — вздохнул он, — ты говоришь правильно. Из Первого корпуса никто не выходит. Знаешь что? — Его лицо вдруг озарилось улыбкой. — Может быть, мне дадут твердую руку или ногу, называется про-тез, и тогда я смогу выйти и увидеть Заику? Так ведь бывает.

— Нет, никто не заберет ни твоих ног, ни твоих рук, Оскар. Ты теперь не слепок Лопо, ты человек Оскар. Ты обменялся с твоим больным человеком-братом.

— И я теперь не увижу Заику? И своего младшего брата Лопо-второго? И покровительницу? Тогда я не хочу быть человеком. Я хочу быть слепком. Я думал, что в Первом корпусе отнимают и слова и те картинки, что живут в голове. А ты мне оставляешь все. Я не могу так…

На второй день пришлось привести Заику. Когда она вошла в комнату и увидела Лопо, она вся засветилась. Засветилась улыбкой и тут же печально пригасила ее. Ее бедный маленький ум не мог ничего понять. Из глаз выкатилось несколько маленьких и удивительно ярких слезинок. Она замерла в двух шагах от Лопо. Я чувствовал, как она колеблется. Она боялась протянуть руку, чтобы не спугнуть пригрезившегося ей Лопо. И хотела коснуться его.

Я почувствовал комок в горле. Старый сентиментальный дурак…

Лопо тихо позвал:

— Заика…

Она сделала еще полшажка к Лопо, а тот все стоял, не двигаясь с места. Почему? Может быть, он не хотел напугать ее? Может быть, он хотел, чтобы она пересилила страх?

И словно в ответ на мои мысли он пробормотал:

— Не бойся.

Она вся сжалась, напряглась, зажмурилась и словно слепая неуверенно протянула вперед руку. И коснулась протянутой руки Лопо. И забыла обо всем. И он. Они нежно касались друг друга, снова и снова проводили ладонями по лицам, по телу, заново создавая себе друг друга. Я никогда не думал, что два нелепых слова, «Заика» и «Лопо», могут произноситься так по-разному. Они ухитрялись вложить в эти слова все, что чувствовали.

…Спустя примерно месяца полтора меня позвал к себе доктор Грейсон. Должно быть, он тоже почувствовал, что наши отношения после той ночи, когда Изабелла Джервоне убила Оскара Клевинджера, изменились. О нем можно было сказать что угодно, но он нюхом определял отношение людей к себе.

Я постучал и вошел в его кабинет. Он слегка приподнялся и кивнул мне. И встать не встал, и сидеть не остался.

— Я слышал, — сказал он, — что дела у вас идут неплохо.

Я пожал плечами. Что я ему мог сказать, когда все здесь прослушивается насквозь? Я и так не сомневался, что он не раз слушал наши разговоры с Лопо.

— Вчера я разговаривал с Генри Клевинджером. Нежный отец соскучился по сыночку. (Мне показалось, что Грейсон раздражен.) Я уже намекнул ему, что операция прошла не совсем гладко, что мы столкнулись с малопонятным случаем частичной потери памяти, но состояние Оскара все время улучшается… Вот. — Грейсон протянул мне несколько листков бумаги, скрепленных скрепкой, и конверт. — Мне пришлось заплатить за это целую кучу денег. Здесь различные детали семейной жизни в доме Клевинджеров, имена приятелей и приятельниц Оскара, их привычки и, разумеется, фотографии.

Я даю вам неделю, чтобы вы с ним хорошенько все это проштудировали, а потом вы вернетесь с юным Клевинджером в лоно любящей его семьи. Первое время Оскар будет жить вне дома и, уж конечно, не вернется в университет. Он будет жить с вами в гостинице.

— Но как на это посмотрит его семья?

— Я уже сказал, что кое о чем предупредил мистера Клевинджера. Пока память полностью не восстановилась, да и вообще пока Оскар не окреп в достаточной степени, ему лучше не находиться в чересчур эмоционально насыщенной атмосфере семьи. Логично?

— Вполне.

— Тем более, мистер Дики, что атмосфера там, похоже, действительно насыщенная.

— Но наш Оскар ведь должен будет увидеться с отцом, матерью и сестрой?

— Конечно. Но лишь в вашем присутствии. А вы уж постарайтесь, чтобы, с одной стороны, у них не возникло никаких подозрений, с другой — чтобы все выглядело вполне естественно. Чтобы Лопо старался, внушите ему мысль, что судьба Заики будет полностью зависеть только от него.

— То есть?

— Вы ему скажете, что, если он хорошо сыграет свою роль, мы пришлем ему туда Заику.

— Но… ведь ее двойник — я имею в виду ее человеческого двойника — могут…

— Да нет же, это лишь версия для Лопо, Конечно, она никуда не уедет отсюда. Ее хозяйка оплачивает ее существование, и меньше всего на свете я хотел бы возвращать эти деньги.

— Но Лопо… Он…

— Мало ли что он вздумает! Нам важно, чтобы папаша и вся семья убедилась, что их сынок вернулся, а там видно будет. Вы меня понимаете, мистер Дики?

— Не слишком, доктор Грейсон.

— Им и в голову никогда не придет, что они могли так ошибиться и что их Оскар на самом деле слепок Лопо. Если же позднее и возникнут какие-то сомнения, они. скорее всего, решат, что он сошел с ума… А такие вещи в приличном обществе особенно афишировать не принято. Теперь вы понимаете?

— Да, понимаю.

— Теперь о вас. Когда вы в качестве помона начали разыскивать Синтакиса и довольно быстро вышли на Генри Клевинджера, я мог вас просто убрать. Уверяю вас, это было бы совсем нетрудно.

— Не сомневаюсь.

— Я предпочел привезти вас сюда. Во-первых, мне всегда здесь нужны люди вашей профессии. Лишняя пара опытных глаз в Нове — это большое дело. А потом, мне давно хотелось проверить самому, как действует принцип «промывания мозгов».

— Это то, что делали со мной?

— Совершенно верно. Старинный способ. Когда-то его применяли в Германии во времена Адольфа Гитлера. С тех пор появились ускоренные методы с применением химических препаратов, но все они не слишком надежны. Вначале мне казалось, что промывание удалось на славу, но, очевидно, я выпустил вас немного рановато. Надо было больше расшатать вашу психику…

— Благодарю вас, — сказал я и посмотрел на Грейсона.

Он не улыбался. Он говорил будничным голосом, выражение лица у него было самое обычное. Мне вдруг показалось, что он давно сам сошел с ума.

— За время пребывания здесь вы будете компенсированы. За все время пребывания с Лопо-Оскаром там вы тоже будете компенсированы. Если вы откажетесь от денег, они могут остаться на вашем счету. Если вы захотите, вы сможете вернуться к вашей работе помоном.

— А если меня спросят, где я был?

— Вас не спросят. Вас не только не спросят, но вам даже незачем будет возносить вашей Машине молитву о пребывании здесь.

— Почему?

— Это уже не так важно, мистер Дики. — Доктор Грейсон слегка улыбнулся, и улыбка была самодовольной.

«Священный Алгоритм, — подумал я, — неужели же Машина что-нибудь знает о Нове? Нет, не может быть…»

— Вы вылетите со своим подопечным ровно через неделю. Когда прибудете на место, остановитесь в гостинице «Сансет вэлли»…

 

Глава 19

Все было готово к отъезду. Нельзя сказать, чтобы у нас с Лопо-Оскаром было особенно много вещей, — всего один небольшой чемоданчик. Но самый ценный багаж — пленку с записью нашего разговора с Грейсоном и фотокассету, которую я тайком заснял в Нове, — я зашил накануне в подкладку куртки.

Машина должна была подойти ровно в три, и я уже начал поглядывать на часы, когда вошел Халперн.

— Вы знаете порядок отъезда? — спросил он.

— В каком смысле? Я разговаривал с доктором Грейсоном, и он…

— Я говорю о самом отъезде.

Я пожал плечами. Что он хотел от меня?

— Меня предупредили, что машина, которая доставит нас на аэродром, придет ровно в три…

— У нас здесь строгий порядок. Вещи каждого уезжающего из Новы подвергаются строгому досмотру. Как вы понимаете, кто-то мог бы захотеть взять с собой фото, видеозаписи и так далее…

Доктор Халперн посмотрел на меня, и я почувствовал мгновенный укол страха. Быть уже почти на аэродроме и так глупо попасться… Я, конечно, думал о том, что с пленкой и фото связан известный риск, но что они здесь устроили настоящую таможню — такое мне в голову не приходило.

Нужно было, наверное, сделать вид, что все это меня волнует очень мало, но я боялся выдать себя. Я никогда не был хорошим актером.

— У вас один чемодан? — спросил Халперн.

— Да.

— Откройте его.

— Пожалуйста.

Халперн откинул крышку, вынул несколько вещей, почти не глядя засунул их обратно и закрыл чемодан. Сейчас он скажет мне: достаньте все из карманов… Начнет ощупывать… Руки и ноги у меня стали мягкими, тряпичными.

Халперн щелкнул замком чемодана и поднял голову. Страха уже не было. Спокойствие оцепенения.

— Фотография, фотопленки или стереозаписи у вас есть?

— Очень сожалею, но мы не успели сняться.

— Я думаю, мы оба как-нибудь переживем. Значит, нет?

— Нет, — сказал я и тут же вспомнил слова пактора Брауна: «Правда — опасная вещь. К счастью, она встречается не часто».

— Ну и прекрасно.

— Машина уже, наверное, внизу. Нам можно идти? — Мне надо было что-то обязательно говорить, чтобы меня не выдало мое собственнее лицо.

— Да, конечно.

— Оскар, возьми чемодан. Прощайте, доктор Халперн.

— Прощайте… Да, кстати, мистер Дики, если не ошибаюсь, вы взяли со склада три магнитные кассеты для магнитофона. Одну вы израсходовали — разговор Лопо с Заикой… А больше я у вас в комнате не нашел… — Халперн посмотрел на меня, и мне показалось, что он едва усмехнулся. Итак, я все-таки мышь, призванная потешить кота. Что ж, тешить так тешить.

— Вы хорошо изучили мою комнату… И ту пленку…

— Значит, пленок у вас нет?

— Нет.

Подмигнул он мне или мне показалось? Наверное, все-таки нет.

Через полчаса мы были уже в самолете.

У меня не было ощущения неожиданной и нежданной свободы. У меня вообще не было никаких ощущений. Мне только хотелось спать. Не успел я опуститься в кресло, как тут же глаза сами собой закрылись.

Я проснулся, потому что Оскар потянул меня за руку:

— Дин, смотри, что это?

Внизу под нами расстилалась облачная страна. Бело-розовые облака обладали плотностью снежных равнин, и глаз невольно искал цепочки лыжников, сани и рождественские избушки.

— Это облака, Оскар. Но ты спросил меня слишком громко. Если бы рядом были люди, твой вопрос удивил бы их. Это мог бы спросить совсем маленький мальчуган, но не взрослый парень. Вообще, Оскар, дорогой, прежде чем задать вопрос мне, посмотри сначала вокруг — не слышит ли кто-нибудь тебя.

— Прости… Но раз раньше я всегда видел облака снизу, а теперь сверху, значит, мы летим высоко…

— Оскар, у тебя положительно научный склад ума…

Мы прилетели поздно вечером и сразу поехали в заказанную нам гостиницу. «Сансет вэлли» оказалась довольно хорошим загородным отельчиком, и нас действительно ждал двухкомнатный номер на третьем этаже.

Клевинджеру я решил позвонить лишь утром, чтобы у Оскара было время отдохнуть после дороги и еще раз повторить много раз отрепетированную нами сцену встречи.

Перед тем как улечься, Оскар вдруг сказал мне:

— Ты знаешь, Дин, мне не светло здесь. — Он показал себе на грудь.

— Почему? Ты ведь вырвался из Новы в другой, большой мир. Мы видели лишь малую часть его, но поверь мне, он необыкновенно велик и разнообразен.

— Я знаю. Ты говорил мне. Я верю тебе. Я верю каждому твоему слову, но… этот мир, наверное, слишком велик. Когда я думаю, сколько тут людей, у меня становится тесно в голове. В Нове мир маленький, но ты все знаешь. Сегодня ты работаешь на огороде, завтра, может быть, на уборке, послезавтра на кухне… И все остается одинаковым. И только изредка кто-нибудь уходит в Первый корпус. А здесь… Здесь мне тревожно. И мы не знаем, что будет завтра.

— Завтра мы увидим твоего отца. Ты не забыл, как ты назовешь его?

— Нет. Я скажу: спасибо, отец. И широко разведу руки в стороны — вот так — и положу их ему на спину.

— Это называется — обнять.

— Обнять. Но мое сердце не такое спокойное, как в Нове. И твое тоже. Я смотрю на тебя и чувствую: ты тоже неспокоен.

Уже не в первый раз я заметил, что Оскар — я уже и мысленно стал называть Лопо Оскаром — обладает удивительным чутьем. Подобно собаке, он мгновенно улавливал душевное состояние близкого человека.

— Ты привыкнешь, Оскар.

— Может быть, но сейчас я хочу обратно. Я хочу в Нову, хочу быть рядом с Заикой.

— Оскар, подумай, что ты говоришь. Ты рвешься обратно в тюрьму, из которой только что вышел. Может быть, ты боишься быть человеком? Может быть, ты хочешь остаться слепком? Но ведь все равно и в Нове ты не был слепком.

Оскар несколько раз уже открывал рот, чтобы ответить мне, но останавливался. Наконец он посмотрел на меня и сказал:

— Ты не понимаешь, Дин. Из всех людей только покровительница и ты… Для остальных я был слепком. Они кормили нас, давали одежду, работу, но никто ни разу ничего не спросил меня. Я был для них просто слепок, вещь.

— Но здесь…

— Здесь? Пока и здесь на нас все смотрят так же, как на слепков в Нове. Сквозь. Не замечая. Может быть, ты ошибся, Дин, и мы попали в другую Нову?

— Нет, дорогой, я не ошибся. Ты должен понять: здесь очень много людей, и те, кто не знает друг друга, уже поэтому могут относиться друг к другу только как к слепкам.

— Вот видишь, Дин, я же тебе говорил. — Он зевнул. — Я хочу спать. Не беспокойся, я помню все, что должен сказать завтра…

Я погасил свет и вышел из комнаты. Оскар не ошибался: меня не покидало какое-то тоскливое беспокойство. Впрочем, за последнее время мои старые добрые эмоции совершенно отбились от рук и я не слишком доверял им. Если я мог тянуться к Грейсону, с жадной готовностью выполнять его приказы, полюбить это несчастное существо, Оскара, как сына, мысль о котором я, казалось, уже давно раз и навсегда сослал из сердца и головы в подкорку, и не слишком радоваться, вырвавшись из Новы, — мог ли я доверять своим эмоциям?

Я опустился в кресло, откинул голову на спинку и прикрыл глаза. Из соседнего номера едва слышно доносилась музыка и голоса. Может быть, оттого, что ухо мое улавливало лишь обрывки мелодии, она казалась мне необыкновенно печальной.

Но все же почему мне было так тоскливо, беспокойно? Как было утешительно, когда в трудную минуту, при сердечном одиночестве я мог погрузиться в гармонию, ощутить себя частицей мира и Первой Всеобщей… Я потерял эту способность. Будь проклята та минута, когда я вошел в дом Синтакиса! Если бы я только знал, что потеряю для себя Священный Алгоритм, я бы предпочел снять желтую одежду помона, но остаться в лоне Первой Всеобщей и постоянно ощущать живую связь с Машиной. Но, может быть, я еще смогу вернуться… Если бы был жив пактор Браун… Он умел улыбаться, как никто больше на свете. Улыбкой полупечальной и полувеселой, полумудрой и полунаивной. Я был молод и любил говорить о больших вещах. Я просил у него ясных ответов. Он качал головой и бормотал: «Никогда не требуй ответов на большие вопросы. Только маленькие люди умеют отвечать на большие вопросы».

Последние обрывки мелодии и голоса застряли в стене, и стало так тихо, что я услышал биение собственного сердца. Нет, это была не гулкая успокаивающая тишина погружения, а ночная тишина, источавшая скрытую угрозу.

Хватит, Дин Дики, сказал я себе. Похоже, что ты потерял не только Священный Алгоритм, но и элементарную способность анализировать. Ты все-таки был помоном, а сейчас сидишь и ловишь оттенки своих настроений. Ловец ощущений. В чем может таиться угроза? Ведь у Грейсона действительно не было другого выхода, как попытаться выдать Лопо за Оскара. А раз это единственный выход, Грейсону можно поверить. Он мо, лет сто раз быть гениальным параноиком, но пока что во всей его жизни определенная логика была. Отсюда вполне понятно, почему он так заботится о нас, вплоть до заранее заказанного номера. Прекрасно. Завтра мы встречаемся с Генри Клевинджером. Судя по тому, как он вел себя до сих пор, отец он довольно спокойный, и его вполне удовлетворит и Оскар, и встреча, и наши объяснения, и необходимость пожить Оскару еще какое-то время вне семьи и вне университета. Ну, а потом? Почему Грейсон был так неопределенен, говоря о дальнейших планах? Не мог же он всерьез рассчитывать, что Оскар сможет стать Оскаром Клевинджером? И тут я понял, что подсознательно упорно противлюсь одной простенькой и настойчивой мыслишке, которая уже давно пытается влезть тайком в мою голову. У Грейсона, скорее всего, действительно нет никаких планов. Потому что они ему не нужны. Как не нужны мы, как только сыграем отведенные нам роли. Отцы-программисты, что может быть проще и безопаснее, чем отправить Оскара и меня на тот свет после встречи с Клевинджером-старшим! Доктор Грейсон все сделал — вы сами видели Оскара. А то, что несчастный юноша исчез, погиб, сгорел, сбежал, утонул — боже, какой грустный случай! Пожалуй, наверное, действительно было бы безопаснее для него сразу переехать в дом-крепость на Хиллтопе, но, с другой стороны, в его состоянии… Такой трагический случай, ай-яй-яй… Бедный Оскар Клевинджер, какая ирония судьбы: только что остался жив после катастрофы на монорельсе — и вот вам пожалуйста… От судьбы, выходит, никуда не денешься. Говорят, с ним был еще кто-то? Да, какой-то помон, снявший желтую одежду. Эта их Первая Всеобщая с ее полицейскими монахами — чего от них ждать можно? Конечно, конечно, не монахи нам нужны, а старые, добрые палачи. Вешать, говорю я, надо. На улицу носа, чуть стемнеет, не высунешь. Нарки, ворюги, хулиганье… Вешать — самая гуманная мера.

Стоп, Дин Дики, сказал я себе. Хватит тянуть изо рта бесконечную гирлянду слов. Ты не иллюзионист, и за вытащенные изо рта гирлянды никто тебе не заплатит. Надо что-то делать. А что?

Я пожал плечами и начал раздеваться. По крайней мере до завтрашнего дня нам с Оскаром ничего не угрожало. Если я, конечно, прав. В чем, признаться, никакой уверенности у меня не было. Но пактор Брауи говорил: «Чувствуй себя всегда мишенью. Это единственный способ, чтобы в тебя не попали…»

 

Глава 20

Я сидел за рулем своего старого доброго «шеворда» и тихонько напевал. Дорога весело неслась на нас, кидалась на колеса машины, и мы безжалостно давили ее. Зачарованный Оскар сидел тихонько, не шевелясь. Сто миль в час было более чем достаточно для существа, которое за первых восемнадцать лет жизни не знало другого транспорта, кроме своих ног.

Сто миль, впрочем, — скорость, вполне достойная даже для тридцатишестилетнего горожанина, и я не спускал глаз с шоссе. Я и напевал, чтобы забаррикадировать голову от вчерашних ночных мыслей и спокойно вести машину.

Скоро и Хиллтоп. Справа на площадке для отдыха стоял огромный красный фургон «Филипп Чейз. Перевозка мебели». Не фургон, а чудовище. Я пронесся, и на мгновенье мне почудилось, что в кабине фургона что-то вспыхнуло. Бинокль, например. Пора, Дин Дики, пугаться собственной тени. А может быть, и действительно пора? Я оторвал глаза от дороги и бросил быстрый взгляд в зеркальце заднего обзора. Как будто ничего особенного. Ярдах в ста позади приземистый серый «джелектрик», который все время идет за нами, но мало ли машин проезжает по шоссе. Может быть, тоже в Хиллтоп.

Удивительный городок Хиллтоп! Никаких тебе контрольно-пропускных пунктов, никаких шлагбаумов и определителей личности. Здешние жители не доверяют двум-трем стражникам, которыми вынуждены довольствоваться обитатели охраняемых поселков. Здесь каждый дом — настоящая крепость, разве что без рвов с водой и поднимающихся мостов. Вместо них дома окружены оградой, освещенной полосой, как государственная граница, с дюжиной различных детекторов, ловушек и тому подобное. В Хиллтопе поэтому живут большие демократы, которые не отгораживаются от мира стенами охраняемых поселков. Им это делать незачем. Они надежно отгорожены своими собственными стенами и своими миллионами, потому что человек, у которого нет миллиона, жить в Хиллтопе не может. Он, впрочем, и человеком там не считается.

Не мудрено поэтому, что Хиллтоп вечно окружен телеразбойниками, которые стараются исподтишка снять, как живут настоящие люди.

Вот и мы, едва въехали в Хиллтоп, сразу привлекли к себе внимание открытой машины с эмблемой глаза на боку. Операторы навели на нас длиннющие телеобъективы и следовали за нами на расстоянии пятидесяти ярдов — предел, за которым, по определению верховного суда, частная жизнь граждан уже не является частной и принадлежит обществу, интересующемуся частной жизнью граждан.

А вот и дом Генри Клевинджера. Форт, а не дом. С удивительным чувством свернул я к нему. Вот так же один раз я уже подъезжал к этому дому, а вывезли меня, не спрашивая моего согласия. Накачанным какой-то дрянью.

Я собрался было остановить машину у металлических ворот, как они открылись и тут же захлопнулись за нами. Решетчатый забор тут же ощетинился полудюжиной телеобъективов. Будь я Генри Клевинджером, я бы заменил решетчатую ограду сплошной, а сверху накрыл все крышей. Или еще лучше — зарылся бы в землю…

Не успели мы остановиться, как из подъезда вышел Генри Клевинджер. Он не бежал, но и не шел медленно. Он встречал сына после долгой разлуки. Он не бросился к нему, но и не ждал, пока тот обнимет его. Генри Клевинджер знал, как вести себя. Он, наверное, чувствовал телекамеры кожей. Говорят же, что есть люди, которые чувствуют радиоволны.

— Оскар… — проникновенно сказал Генри Клевинджер и раскрыл объятия навстречу сыну.

На секундочку у меня екнуло сердце, но Оскар лицедействовал с уверенностью профессионала. Долгие годы, в течение которых он играл роль слепка, не прошли даром.

— Отец, — пробормотал он, и голос его чуть дрогнул, — спасибо тебе за все…

— Как ты себя чувствуешь?

— Как видишь, отец, прекрасно…

Я скромно стоял в сторонке. Экс-помон, присутствующий при встрече лжесына с чужим отцом.

— Здравствуйте, мистер Дики. — Наконец мистер Клевинджер заметил и меня. — Большое спасибо за все, что вы сделали для моего сына. Прошу вас…

Мы оказались в знакомой мне комнате.

— Тонисок? — спросил хозяин, и я не мог сдержать улыбки. Мне показалось даже, что я хихикнул.

Клевинджер недоуменно посмотрел на меня. Он не привык, чтобы люди в его присутствии хихикали.

— Простите, мистер Клевинджер, — я не мог отказать себе в маленьком удовольствии, — я просто вспомнил, что уже однажды вы угощали меня тонисоком…

Теперь пришла очередь Клевинджера хихикнуть.

— Ну, мы уже с вами объяснялись по этому поводу. Маленькая неприятность…

Месяц кошмаров сурдокамеры, добрый доктор Грей-сон, ходячие запасные части Новы, Первый корпус, безумные глаза Изабеллы Джервоне, потерянный Алгоритм — действительно маленькая неприятность.

Клевинджер вопросительно посмотрел на меня, показав бровями на Оскара. Я кивнул на дверь.

— Оскар, мы бы хотели поговорить с мистером Дики, — сказал Клевинджер.

Оскар непонимающе посмотрел на меня. У меня вспотел лоб. Отцы-программисты, откуда же ему знать, что нужно выйти?

— Выйди на пару минут из комнаты, — сказал я. — Прогресс огромный, — важно кивнул я и погладил себя по воображаемой профессорской бородке, — но месяц — другой ему еще нужно избегать эмоциональных стрессов. Доктор Грейсон, наверное, уже объяснил вам…

— Да, да. Неожиданные осложнения. Я, признаться, ожидал худшего. Выглядит Оскар просто великолепно. Как, по-вашему, когда он сможет увидеться с матерью и сестрой? Моя жена как раз сейчас гостит у дочери в Элмсвиле…

— Трудно сказать, может быть, через месяц или даже раньше.

— Вы уверены, что Оскару лучше пока побыть с вами?

— Думаю, что да. Так же считает и доктор Грейсон.

— Ну прекрасно. Вот чек, который я вам приготовил, мистер Дики. Не стесняйте себя в расходах…

Мне показалось, что Клевинджер даже облегченно вздохнул, когда я выразительно посмотрел на часы. Скорее Генри Клевинджер похож на лжеотца, чем Оскар на лжесына. А может быть, я просто идеализирую отношения миллионера с сыном? Прочел же я в листках, переданных мне Грейсоном, что особой привязанностью друг к другу они не отличались.

Телеразбойников за оградой больше не было. Нашли, наверное, другую жертву. Мы уселись в машину, и я незаметно пожал Оскару руку:

— Молодчина, дорогой! Все было хорошо.

— Если я знаю, что говорить, мне не трудно обманывать, — горделиво ответил Оскар.

Осталось научить его, что говорить, и он созреет для нашего мира.

Впереди, на шоссе, промчалось длинное красное чудовище «Филипп Чейз. Перевозка мебели». Почему вдруг сердце пропустило такт и испуганно сжалось? Неужели я должен обмирать от того, что Филипп Чейз перевозит людям мебель? Чистая случайность, но ведь действительно в нашем мире безопаснее всегда чувствовать себя мишенью. Может быть, красное чудовище промелькнуло только что на шоссе, подчиняясь законам теории вероятности. Может быть. Ну, а если в эти законы вмешивается чья-то воля? Тогда даже и невероятное вполне может стать вероятным.

Площадка отдыха. В кабине пискнет зуммер рация. «Едут!» — пропищит возбужденный голос. Водитель проглотит слюну и включит двигатель. А вон и зеленый «шевордик» появляется из-за поворота. Фургон начинает выезжать на шоссе. Водитель «шеворда» на всякий случай сигналит. Конечно, водитель фургона видит его и пропустит, прежде чем выехать на шоссе. Это сделал бы даже начинающий автомобилист, а тяжелые турбинные грузовики водят только профессионалы.

Человек Филиппа Чейза глубоко затягивается и увеличивает обороты. Мощная турбина тонко подвывает. Пора. Педаль акселератора в пол. Фургон выпрыгивает на серую полоску шоссе, перегородив его красным кузовом. Водитель «шеворда» резко тормозит. Он уже точно знает, что он — мишень. Но поздно. Курок уже спустили. Зеленый «шеворд» ударяется носом о «Перевозку мебели». В красном кузове не мебель. Там грузчики. Ловкие, сильные грузчики. Распахивается задний борт-трап, и через несколько секунд исковерканный «шеворд» уже в красном чреве. Теперь можно не спешить. Теперь можно спокойно доделать с пассажирами «шеворда» то, что намечено подправленной теорией вероятности… И волей доктора Грейсона.

У самого выезда на шоссе я остановился. Чего только не приходит в голову мишени, пока она ждет своей очереди! На то она, впрочем, и мишень. Я решительно развернулся, и через несколько минут мы вернулись к Генри Клевинджеру. Что делать, если машина барахлит, а ехать все-таки семьдесят пять миль? Не будет ли он так любезен, чтобы вызвать нам аэротакси?

Пилот такси ворчал всю дорогу. Движение — сплошной час «пик». Аварии — каждый день. Машины старые.

Перед самым городом я решил приготовить деньги и полез во внутренний карман куртки. Отцы-программисты, как я мог забыть о магнитной пленке и фото? Если и есть хоть какой-то шанс обезопасить себя от чрезмерного интереса людей Грейсона, он связан именно с этими вещественными доказательствами. Я попросил пилота ссадить нас на крыше здания телекомпании «Око» и спустя десять минут сидел в комнате Николаса Дани. Николас-типичный телеразбойник с моральными устоями тигровой акулы. Если бы он мог заснять распятие Христа, он бы наверняка протолкался к самому кресту и попросил бы легионеров:

«Джентльмены, не могли бы вы прибить его еще раз. Мне бы хотелось сделать еще один крупный план. А вас, дорогой, — повернулся бы он к сыну человеческому, — я бы попросил получше войти в роль. Больше драмы, больше мимики — вас же все-таки распинают…»

И тем не менее у нас с ним добрые отношения. Может быть, потому, что я никогда не пытался устроить себе рекламу с помощью телекамер «Ока».

— Николас, — спросил я его, — ты по самой своей конституции способен высидеть десять минут спокойно и не перебивать меня?

— Тишина! — крикнул Николас сам себе. — Мотор!

Он действительно ни разу не прервал меня, пока я рассказывал ему о Нове…

— Можешь на меня положиться, Дин, — торжественно сказал он, когда я замолчал, — я тебя не оставлю. Сколько бы ты ни просидел в сумасшедшем доме, каждое рождество я буду навещать тебя.

— Спасибо, Ники, я всегда знал, что у меня есть настоящий друг.

Я выудил из кармана прямоугольную магнитофонную кассетку и положил ее на стол.

— Это еще не все.

Подкладка куртки никак не хотела отрываться, но наконец я вытащил измятые фотокарточки.

— И это еще не все. Два с половиной месяца тому назад Оскар Клевинджер, сын Генри Клевинджера, попал в катастрофу на монорельсе. У него была безнадежно раздроблена нога и исковеркана рука…

Я подошел к двери и позвал:

— Оскар, иди сюда, сынок.

Оскар вошел в кабинет Николаса и пробормотал:

— Добрый день.

— Оскар, это мистер Николас Дани. Ники, это Оскар Клевинджер. Сынок, если тебе не трудно, сними брюки и рубашку.

Первый раз в жизни я увидел на лице Николаса растерянность. Он даже по-детски разинул рот, глядя на загорелую фигуру Оскара.

— Оскар, если тебе не трудно, покажи дяде, как работают твои ручки и ножки.

Оскар пожал плечами — жест, которому он уже успел научиться и который успел полюбить, — и стал на руки. Нельзя сказать, чтобы он сделал это профессионально. Он простоял секунды три и грохнулся на пол, но Николас уже закрыл рот. Очевидно, это придало ему энергии, потому что он набросился на меня с вопросами. Он забрасывал меня ими, швырял их в меня…

Договорились мы на том, что оригиналы фото и магнитной пленки останутся у него в сейфе, я же получу копии. Кроме того, я сделаю все, что могу, чтобы добыть координаты Новы, потому что найти лагерь в тропических лесах целого континента, не зная его точных координат, — задача, практически невыполнимая.

В гостиницу я решил не возвращаться. Если мы действительно были с Оскаром мишенью, лучшего стрельбища, чем отель «Сансет вэлли», и не придумаешь. Во-первых, людям из красного фургона известно, что мы остановились именно там, поскольку номер был заказан ими же. Во-вторых, тихий загородный отельчик с симпатичной и внимательной администрацией, которая всегда готова вручить друзьям постояльцев запасные ключи — разве это не удобно? А разве администрации не будет приятно, что такая солидная фирма, как «Филипп Чейз» хотела бы купить кое-какую устаревшую мебель? Если, разумеется, мы тоже станем с Оскаром устаревшей мебелью.

Вместо этого мы отправились на крошечную квартирку, ключ от которой нам дал Николас Дани.

 

Глава 21

Дежурство было тягостным и бесконечным, как неудачный брак. Два нарка с ножевыми ранами. Не могли разделить одну дозу героина на двоих. Когда он зашивал раны, доктор Пуласки подумал, что занимается на редкость бессмысленным делом. Как только он — и придут в себя, они начнут просить, требовать, угрожать — им нужна будет очередная доза белого снадобья. Гораздо больше, чем просто жизнь.

Интеллигентный старичок, у которого кто-то хотел отнять на улице бумажник. Вместо того чтобы извиниться за то, что в бумажнике так мало денег, старичок стал звать на помощь и получил ее в виде удара кулаком по носу. Скорее даже кулачищем, потому что кости переносицы были раздроблены, нос свернут на сторону. Плюс легкое сотрясение мозга. И все за двенадцать НД.

Ребенок, сбитый машиной. Элегантно одетый джентльмен с четырьмя перстнями на жирных пальцах и пятью автоматными пулями в груди. Как будто не могли его отвезти прямо в морг…

Доктор Пуласки в последний раз не спеша вымыл руки. Каждый палец в отдельности — привычка. Можно было идти домой. Он доплелся до дежурной комнаты, снял халат. Он устал. Раньше случалось оставаться на ногах по две смены — и ничего, хоть сразу пускайся в пляс. А теперь стал уставать. И не определишь сразу, где накапливается усталость. Ломит спину, хочется расправить плечи, поглубже вздохнуть, но плечи не расправляются.

Доктор Пуласки вытащил из кармана пачку мариси. Единственное, что приносит успокоение и поднимает тонус — сигарета с марихуаной.

Вечно сестры оставляют включенным телевизор. Доктор Пуласки хотел было протянуть руку, чтобы выключить его, но на экране загорелся зеленый глаз. «Око». Новости. Черт с ними! Пусть будут новости, хотя новости-то все далеко не новые: чья-то грандиозная свадьба. «Господи, — подумал доктор, — хоть бы раз показали не свадьбу, а развод». Новые весенние модели электромобилей. Волнения безработных…

Внезапно доктор Пуласки выпрямился. Из зеленого «шеворда» вылезли двое. Какой-то тип и Оскар Клевинджер. Тот, у которого была раздавлена нога и рука во время катастрофы на монорельсе. И которого забрал из больницы его отец. Надменная скотина. Миллионер. Оскар Клевинджер шагнул навстречу отцу и вскинул руки для объятия. Две здоровые руки. Две здоровые ноги…

Доктор Пуласки едва успел вскочить и ткнуть пальцем в кнопку стоп-кадра. Оскар Клевинджер застыл с поднятыми руками. Двумя здоровыми руками. Стоя на двух здоровых ногах.

Может быть, протезы? Но доктор Пуласки знал, как выглядят люди с протезами всего через два с небольшим месяца после ампутации руки и ноги. Он недаром двадцать лет был хирургом.

Этого не могло быть! Кости не могли срастись. Там не было костей. Он вспомнил рентгеновский снимок. Мелкая костяная каша…

Этого не могло быть! Никогда. И то, что в стоп-кадре «Зенита» стоял улыбающийся Оскар Клевинджер, стоял на здоровых ногах, подняв здоровые руки, было для доктора Пуласки оскорбительно. Оскорбительно было то, что он, хирург с двадцатилетним стажем, считает это невозможным, а телевизор доказывает обратное. Оскорбительным было то, что он оказался дураком, а эта богатая свинья со своими миллионами обнимает сына.

Они всегда оказываются правы. Те, у кого есть деньги. И теперь они оказываются правы даже тогда, когда не могут быть правы.

Он затянулся мэрией. Едковатый дым наполнил легкие, облачком омыл мозги. Он выключил телевизор, но Оскар Клевинджер по-прежнему издевательски поднимал и опускал руки. Доктор знал себя. Знал, что не найдет себе места, пока не увидит Оскара Клевинджера собственными глазами.

Он взял телефонную книгу, нашел номер Генри Клевинджера, но чей-то до омерзения вежливый голос сказал, что Оскара Клевинджера в доме отца сейчас нет, что он там не живет и его резиденцию в настоящее время сообщить не может.

Он позвонил знакомому лейтенанту в городскую полицию и попросил узнать, где остановился Оскар Клевинджер. Лейтенант не выказал никакого энтузиазма, но через пятнадцать минут позвонил сам и назвал гостиницу.

Через полчаса он уже поставил машину на стоянке и вошел в вестибюль.

— Мне нужен Оскар Клевинджер, — сказал он молодому портье с боксерскими плечами.

— Одну секундочку, — пробормотал портье и поднял телефонную трубку. — Это портье. К мистеру Клевинджеру посетитель… Простите, — он повернулся к доктору Пуласки, — как ваше имя?

— Доктор Пуласки. Оскар Клевинджер лежал у меня в больнице.

— Доктор Пуласки, — повторил портье в трубку, выслушал ответ и кивнул доктору: — Пожалуйста. Третий этаж, триста семнадцатая комната. Лифт налево, прошу вас.

Портье проворно выскочил из-за стойки и почтительно повел доктора к лифту.

«Боже правый, — подумал доктор Пуласки, — неужели же еще осталось такое обслуживание?»

Портье пропустил доктора вперед и захлопнул за ним дверцу лифта. Лифт мягко вознесся и тут же затормозил.

Триста семнадцатая комната была прямо напротив лифта, и доктор Пуласки вдруг подумал, что будет выглядеть довольно глупо, когда он спросит у Оскара Кле-винджера, почему у него сгибаются правая нога и правая рука, хотя делать этого не должны. Но он уже поднял руку, чтобы постучать в дверь с красивым медным номером, и знал, что отступать поздно. Он так и не постучал.

Дверь распахнулась навстречу ему.

— Пожалуйста, доктор, заходите.

— Спасибо, — кивнул доктор и вошел в маленькую прихожую.

Человек, впустивший его, повернул в двери ключ.

— Мне нужен Оскар Клевинджер, — неуверенно сказал доктор Пуласки. — Я понял внизу, что он у себя.

— Кто вы такой?

— Я уже называл себя портье. Доктор Пуласки. Мистер Клевинджер-младший попал ко мне в больницу некоторое время тому назад после катастрофы на монорельсе…

— Ну и зачем он вам? — подозрительно спросил человек, заперший дверь. Он чем-то напоминал портье. Может быть, тем, что у него были такие же широкие и мощные плечи и слегка сонные глаза.

Доктор Пуласки вдруг почувствовал, как в нем шевельнулась тревога, но он тут же отогнал ее.

— Ну, я же врач, вы понимаете… Меня интересует состояние его здоровья.

— Зачем он вам? — тупо повторил вопрос человек с сонными глазами.

— Я ж вам только что ответил. Если его нет, я не настаиваю… — Доктор Пуласки повернулся к двери. Сердце его колотилось и дыхание стало прерывистым.

— Последний раз спрашиваю: зачем он вам? Кто вас прислал? Он сам? Или второй? Где они?

— Позвольте, позвольте… — Доктора охватила паника, и он тоскливо подумал, что нужно было все-таки выключить телевизор. — Позвольте, я вас не понимаю… Я смотрел телевизор и увидел в программе новостей «Ока» Оскара Клевинджера и его отца. Меня поразило, что всего через два с небольшим месяца после катастрофы, во время которой ему раздробило ногу и руку, он так поправился…

Доктор Пуласки видел, как человек взмахнул рукой. Ему казалось, что взмахнул медленно, лениво, и он не сразу даже соединил это движение с взорвавшейся на щеке болью. Голова его дернулась назад так, что хрустнули шейные позвонки.

— Теперь скажешь, кто тебя подослал?

Сквозь облако боли доктор увидел сонные глаза, в которых не было никакого выражения. Он опустился на колени.

— Клянусь вам, вы можете проверить! Я к вам прямо из больницы. Мне сказал, где они остановились, лейтенант Флешер из городской полиции. Он знает, что я поехал сюда.

— А это идея, — послышался второй голос, и из смежной комнаты вышел человек постарше.

«Господи, — страстно зашептал про себя доктор Пуласки, — спасибо тебе!»

— В каком смысле?

— Пусть полиция ищет их. Пусть помогут нам.

— А почему полиция будет искать их?

— Потому что в их номере будет найден труп, и убийцы, очевидно, они.

Слова никак не хотели проникать в сознание доктора Пуласки, потому что были чудовищны и несли в себе кошмар. Он открыл рот, чтобы закричать, но старший небрежно поднял руку и выстрелил, словно отмахнулся от надоедливой мухи.

— Это ты ловко придумал… Но ведь нас не устроит, если они попадут в лапы полиции.

— Об этом ты не беспокойся. Это я беру на себя. Если они их найдут, я буду знать об этом раньше кого-нибудь другого…

 

Глава 22

— Дейзи, уже два, а Питера нет… — Миссис Клевинджер зябко поежилась, хотя в комнате было тепло.

— Ну что ты, мама, волнуешься, сейчас придет. Что он, первый раз задерживается?..

— Я позвоню в школу. Занятия кончаются в двенадцать…

— Не надо звонить.

— Почему? Я места себе не нахожу.

— Потому что я уже звонила.

— И что тебе сказали?

— Питер ушел в двенадцать.

— От школы до дома десять минут. Что же делать? Что же делать? — На выцветших глазах миссис Клевинджер навернулись слезы. Она никогда не любила так собственных детей, как единственного внука. Воображение уже рисовало ей картину, как вот-вот распахнутся двери и внесут окровавленного Питера. Сшибла машина, упал, подрался… При нынешних нравах, когда кругом жестокость, кругом угроза, все враждебно и не знаешь, что принесет новый день, можно ждать всего.

— Перестань, перестань, мама! Не накручивай себя, ничего страшного не случилось. — Дейзи старалась говорить решительно, но ей это плохо удавалось. Еще четверть часа, дала она себе срок, и нужно будет идти искать мальчика. Священный Алгоритм, неужели же бабушка права и семилетнего мальчика даже днем нельзя отпустить одного в таком, казалось бы, спокойном ОП… И, как назло, муж будет только через три дня…

Раздался звонок, и обе женщины бросились к двери.

— Где ты был? — почти одновременно выкрикнули они.

— Кто? — спросил мальчуган.

— Как — кто? Ты. Посмотри на часы. Уже начало третьего. — Дейзи старалась говорить спокойно, но волнение еще не улеглось.

— Я катался, потом смотрел картинки.

— С кем? Какие картинки?

— С одним человеком. В его машине. А разве ты не знала? Он сказал мне, что договорился с тобой и с бабушкой.

Дейзи почувствовала, как ее снова начинает бить лихорадка. Никто с ней не договаривался. Миссис Клевинджер сердито сказала:

— Дейзи, почему ты мне не сказала?.. Кого это ты посылала за мальчиком?

— Я никого не посылала и ни с кем не договаривалась.

— Но… Отцы-программисты…

Резко зазвонил телефон. Дейзи сняла трубку.

— Слушаю.

— Миссис Дейзи Орланди? — спросил мужской голос.

— Да. С кем я говорю?

— Питер уже дома?

— С кем я говорю? — почти выкрикнула Дейзи.

— Не волнуйтесь, мадам. По моим расчетам, ваш мальчуган уже дома и волноваться вам нечего. Вам удобно говорить? — Голос звучал уверенно.

— Да. Но кто это?

— Неважно. Я был рад познакомиться с вашим сыном. Хороший парень… — Голос замолк, и Дейзи услышала лишь глубокий вздох. — Поверьте, мне было бы очень грустно, если бы с ним что-нибудь случилось.

— О чем вы говорите?

— Сегодня Питер задержался всего на два часа. Но ведь мог бы задержаться и больше… — Угрозы в голосе не было. Он просто сообщал то-то и то-то. — Поверьте, мы в этом совершенно не заинтересованы.

— Но что вы хотите? — Дейзи изо всех сил прикусила зубами нижнюю губу. Только бы не впасть в истерику. Дышать спокойно. Не торопиться. Питер ведь дома, с ним ничего не случилось.

— Мы хотим, чтобы вы поняли, как легко ваш Питер может задержаться. Даже если он и остался бы дома… Но этого никогда не случится, если вы согласитесь оказать нам небольшую услугу…

«Деньги, — подумала Дейзи, — будут требовать деньги».

— Что именно?

— Пригласите к себе отца и брата.

— Что? — Дейзи не верила своим ушам. Что это, слуховые галлюцинации?

— Оскар уже третий день, как приехал, а ни вы, ни ваша мать до сих пор его не видели. Не слишком по-родственному, а?

— Но для чего?

«Может быть, все это дурацкая шутка?» — подумала Дейзи, но голос на другом конце провода не шутил.

— Вы попросите отца приехать к вам с Оскаром. Вы не видели его столько времени! Миссис Клевинджер тоже хочет видеть сына. Естественно? Вполне. Вот и все. И Питер не будет опаздывать. Вы не пожалеете. Вы совсем не пожалеете… Уверяю вас, вы будете очень приятно удивлены. Вы и ваш супруг. Мы даем вам сроку три дня…

— Но я же не знаю, где сейчас Оскар.

Впервые за время разговора голос хмыкнул:

— Гм, вы, однако, шутница. Если бы вы знали, где Оскар, вы бы просто сказали нам. — В голосе прозвучала такая безграничная уверенность, что Дейзи содрогнулась. — Поэтому-то мы и хотим, чтобы вы уговорили отца привезти его к вам. Мы рассчитываем, что Оскар должен позвонить отцу.

— Но зачем вам Оскар?

— Ни за чем. Нам он не нужен. Совершенно не нужен. Даже наоборот. Просто хочется, чтобы вся ваша семья была в сборе. И чтобы вы сообщили нам, когда состоится эта встреча. Логично? Вполне.

— А… как я сообщу?

— О, не беспокойтесь, мадам! Мы будем звонить вам. Каждый день. Три дня срока. Нормально? Вполне. И будьте умницей. Не вздумайте кому-нибудь стукнуть о нашем разговоре. У вас чудный мальчуган, и было бы…

— Хорошо, — сказала Дейзи и положила трубку. Во рту у нее пересохло, но не было сил встать и налить себе стакан воды.

Она знала, что кто-то где-то похищает чьих-то детей, кто-то кого-то где-то шантажирует, кто-то кому-то угрожает. Она не могла в этом сомневаться — об этом писали и говорили каждый день. Но все это носило характер некой нереальности. Разумеется, это случалось, но не с такими людьми, как она. Конечно, она жалела жертвы, но жалость соединялась с долей брезгливости. Преступник и жертва — разве их не связывает нечто общее? Нет, нет, она никогда не считала, что жертвы сами виноваты в том, что у них выкрадывают детей, их шантажируют, им угрожают, их обкрадывают, их убивают. Нет, конечно… И все же… с ней же этого не случается.

Случилось. С полос газет, с экранов телевизоров «это» спрыгнуло к ней в дом. В ее тихий, уютный, любимый дом. «Это» было холодным, липким, парализующе-страшным. Крепость не устояла перед первой же атакой.

Зачем, зачем им нужен был Оскар? Что он им сделал? Едва только поправился после операции, чудом выжил после такой страшной катастрофы на монорельсе. А может быть, это связано с его прошлым? Мало ли, что он делал там, в университете… Совсем отдалился от семьи. Далекий, чужой. Когда бывал здесь, смотрел на нее непонятно, словно жалел. За что же ее жалеть? Он всегда был не теплым. Не близким. И с отцом всегда ссорился.

Для чего же он им? Кто знает, старые их споры, скорее всего. Может быть, политика. Скорее всего, политика. Просто хотят с ним поговорить. Скорее всего, хотят с ним поговорить. Может быть, припугнуть. Как он сказал? «Вы не пожалеете… Приятно удивлены…»

Где-то в самой глубине ее сознания мелькнула мысль, что если наследство делилось бы не на… Она чуть не закричала. Как, как такая мысль могла прийти ей в голову? Она же все-таки любит брата.

Она была уже взрослой девочкой, когда он родился. Вначале он вызывал у нее брезгливое любопытство — кричащий кусочек мяса. А когда через несколько месяцев он стал улыбаться ей, она могла смотреть на него часами. Умиленная, чувствующая себя сильной, большой, умудренной жизнью. Она была очень одинока. Отец всегда занят, всегда далек, хотя и добр. Мать несколько раз лежала в психиатрической клинике, а когда она была дома, то Дейзи должна была давать ей теплоту, опору. Не получать, а давать.

Но это было давно. Как и отец, Оскар обладал способностью, даже находясь рядом, оставаться где-то далеко. Особенно когда уехал в университет.

Питер был не такой. Он весь в нее. Земной, близкий мальчуган. На секунду сама идея, что кто-то может даже захотеть отнять его у нее, наполнила ее ужасом.

Нет, нет, ничего плохого они Оскару не сделают. Какие-нибудь долги, что-нибудь в этом роде. Ему это даже пойдет на пользу, безусловно на пользу. Если у него нет денег, она даст ему. Незачем даже просить у отца, расстраивать его. Все будет хорошо…

Она подняла трубку и позвонила отцу в Хиллтоп.

 

Глава 23

Оскар смотрел по телевизору какую-то дурацкую передачу с Луны, а я сидел в продавленном кресле Ника Дани и думал, что вовсе не нужно быть дипломированным бухгалтером, чтобы подвести кое-какие итоги.

В графе «расход»: спокойная жизнь полицейского монаха. Чувство приносимой пользы. Чувство чистоты. Чувство растворения в Первой Всеобщей Научной Церкви. Радость погружения. Разделение ответственности за любое важное решение с Машиной. Жизнь, построенная по Священному Алгоритму.

В графе «приход»: кошмары темной сурдокамеры и всей Новы. Въевшийся во все поры тягостный страх. Чувство мишени. Крошечная квартирка Николаса Дани, из которой я боюсь даже высунуть нос. И Оскар.

Но что из чего вычесть, чтобы получить сальдо? Что важнее? Если не Оскар, все было бы ясно. Чистый и безусловный проигрыш. Стопроцентный проигрыш. Но это существо, смотрящее сейчас с разинутым ртом за стартом грузовой ракеты с Луны, несколько усложняет расчеты. Я могу представить себе многое. Единственное, чего я не могу себе представить, — это себя без Оскара. Без семидесятипятикилограммового Оскара с детски-круглыми от удивления глазами. Бреющегося Оскара, спрашивающего меня, кто жужжит в электрической бритве. Не что, а кто. Оскара, который любит молчаливую девчушку по кличке Заика. Оскара, которого я незаметно для себя стал называть «сынок».

Сынок сынком, а нужно было что-то решать. То, чего я более или менее успешно избегал всю жизнь. Решать. Мы сидим второй день в этом курятнике и смотрим телевизор. Еще день — другой — и уже не один Оскар, а мы оба превратимся из людей в слепков. Но больше, к сожалению, делать нечего. Я боюсь даже выглянуть из квартиры. Наверное, это психоз. Плата за Нову. Стоит мне закрыть глаза, как я вижу красный мебельный фургон. Филипп Чейз. И серенький приземистый «джелектрик». И самое гнусное заключается в том, что никакой стопроцентной уверенности в реальности моих страхов у меня нет. Но я не могу позволить себе проверить, мишень ли я, подставляя себя под выстрелы.

Единственный способ, который приходит мне в голову, — это узнать, наведывался ли кто-нибудь за нами в «Сансет вэлли». Если да, значит, нас ищут. Если нет, фирма Филиппа Чейза вполне добропорядочна. В таком случае я готов каждые полгода менять квартиру, лишь бы почаще иметь удовольствие видеть длинный красный фургон.

Но идти самому в гостиницу, не говоря уже об Оскаре, — значит пригнуть голову, зажмурить глаза и на четвереньках влезть в мышеловку. Они могут поджидать меня и в вестибюле, и в номере, и на улице. Когда человеку хочется спокойно спать у себя в Нове, убив накануне очередное бессловесное существо, и у него есть деньги, он сделает все, чтобы ему не мешали. В таких случаях даже скупердяи бывают щедры.

Попросить съездить туда Генри Клевинджера? Абсурдная идея. Абсурдная со всех точек зрения. Можно отбросить ее сразу же. Он ничего не поймет. Ему ничего нельзя будет объяснить. Его слишком хорошо знают.

Послать Николаса Дани? Это значит подвергнуть опасности человека, с которым связаны единственные планы на будущее. Если кто-нибудь и может совершить налет на Нову, то это телеразбойники. К тому же, пока Ники хранит у себя оригиналы фото и пленки, у меня есть хоть какая-нибудь надежда.

Остается Первая Всеобщая. Если я вознесу молитву Машине, она безусловно тут же распорядится, чтобы просьба моя была выполнена. Мне не хотелось этого делать. Дело не в том, что я уже два с половиной месяца не вознес ни одной информационной молитвы. За исключением последних двух дней я и не мог бы этого сделать. Просто… просто… Впрочем, не совсем просто. И дело вовсе не в сомнениях. Обязательные сомнения предписаны Алгоритмом. И не в том, что я не мог совершить за все это время пи одного погружения. В жизни каждого прихожанина Первой Всеобщей бывают периоды, когда он выпадает из гармонии. И это предусмотрели отцы-программисты. Дело было в другом. Один из важнейших принципов налигии гласит: стремление к налигии не менее важно, чем сама налигия. Так вот, у меня больше не было ни налигии, ни стремления к ней. Оставалось лишь чуство потери чего-то очень привычного. Но оно не тяготило меня, это чувство…

И все-таки нужно было вознести молитву. Машина простила бы меня, если бы знала, зачем я ее обманываю.

Я набрал в легкие побольше воздуха и нырнул в телефон. Я назвал себя, сообщил, где я, коротко объяснил, почему не на предписанном месте в общежитии помонов, и попросил, чтобы какой-нибудь помон осторожненько проверил в «Сансет вэлли», не интересовался ли кто-нибудь мною или Оскаром Клевинджером. Машина молитву приняла, сообщила ее регистрационный номер и попросила спокойно подождать.

Что я и сделал, снова погрузившись в продавленное кресло Ники. На мгновение меня охватило ощущение, что я уже погружался в продавленное кресло. И недавно. И тоже было ожидание. И вдруг я вспомнил… Вестибюль дрянной гостиницы, в которой я нашел убитого стражника. Вязальщица с необыкновенным голосом. Я утонул в кресле и ждал полицию. Но тогда я был спокойнее. Я ни от кого не прятался. Я еще не знал, что уже был мишенью. Теперь я знал.

Я встал и подошел к окну. С вечерней улицы сквозь плотно закрытые рамы доносился обычный городской гул. В комнате было жарко, и стекло слегка запотело. Я провел по нему пальцем. Потом расширил ручеек, потом сделал из него речку и сквозь нее увидел красный фургон «Перевозка мебели. Филипп Чейз». И серенький приземистый «джелектрик». Они остановились около дома, и из легковой машины быстро вышли двое. И направились к входу.

В голове у меня кувыркалось одно слово: «Быстрее!» Больше не было ничего.

— Оскар! — крикнул я. — Быстрее! Быстрее!

Я буквально вытащил его из квартирки, успев по дороге сунуть в карман пистолет. Лифт был занят. Может быть, уже ими. Скорей всего, ими. Они, должно быть, деловито проверяют пистолеты и перекладывают их в карманы пальто. Лица их напряжены. Но, в общем, будничны. Работа. Обычная работа. Ну, может, немножко и опаснее, но ведь и платят неплохо.

Бежать по лестнице вниз? А если и там ждут? Возникнуть в подъезде идеальной мишенью? Из «Перевозки мебели» так удобно заранее прицелиться…

Оставался один путь — наверх. На каждом из двух верхних этажей по три квартиры. Где-нибудь закрыто, куда-нибудь не пустят. И правильно сделают, потому что люди Филиппа Чейза привыкли ходить по квартирам. Они ведь перевозят мебель. Они знают, как разговаривать с людьми.

Ну что же, может быть, их остановит то, что я скажу им про оригиналы? Вряд ли. Они, наверное, из тех, что сначала стреляют, а потом думают.

Последний этаж. Есть ли чердак?.. Отцы-программисты… Есть. Только бы дверь была не заперта.

Она была заперта.

— Пусти… — прошептал Оскар. Он ничего не спрашивал. Он держался молодцом. Он ударил в дверцу плечом и вышиб ее.

Мы бежали по мягкой пыли почти в полном мраке, натыкаясь на трубы, на какой-то хлам. Единственное окошко вспыхивало оранжевыми отблесками рекламы.

— Куда мы бежим? — пробормотал Оскар, и я вдруг сообразил, что бежать нам некуда. Хорошо, если бы к окошку вела пожарная лестница. Что было бы, если бы ее не было, я подумать не успел, потому что услышал голос:

— Я посмотрю на чердаке. Тут как будто дверь открыта.

Другой ответил:

— Давай, а я закончу с квартирами.

Молча я придавил Оскара вниз. В пыль. В грязь. Он понимал. Он знал, что такое страх и как нужно притаиться.

— У, черт! — пробормотал голос, и я понял, что он ударился обо что-то. — Хорошо бы фонарик…

Голос был хриплый, сонный, спокойный. Голос охотника. Не жертвы, а охотника.

Он щелкнул зажигалкой, и я увидел его лицо. В желтом пятнышке слабого света оно показалось мне задумчивым и сосредоточенным. Почти привлекательным. Лицо человека, думающего, как бы убить себе подобного.

Он приподнял зажигалку, чтобы лучше было видно, и я понял, что еще два — три шага — и он увидит нас. Теперь мишенью был он. Я медленно поднял пистолет. Нас, помонов, учат употреблять оружие как можно реже, но когда нужно его употребить, мы знаем, как это делать.

Я затаил дыхание и плавно, не дергая, нажал на спуск. Выстрел был оглушительным. Выстрелы всегда звучат особенно громко в тесном помещении.

— Эй, что там? Они? — послышался голос с лестничной площадки.

— Они! — сдавленно крикнул я.

Дверной прямоугольник осветился, и тут же свет заслонила фигура. Я выстрелил. Удивительно, как охота на человека притупляет у охотника чувство опасности. Этим двум, наверное, и в голову не приходило, что намеченные жертвы могут поменяться с ними ролями. А впрочем, если бы они это представляли, они бы не перевозили мебель для Филиппа Чейза.

— Помоги мне… — шепотом попросил я Оскара. — Поищи около первого зажигалку — он держал ее в руке, — где-нибудь около него. А я займусь вторым.

Чердачное окошко по-прежнему ритмично освещалось оранжевыми всполохами. Я переступил первого и осторожно пошел на светлый прямоугольник двери. Я не боялся, что промахнулся. На таком расстоянии я не промахиваюсь.

Он лежал, уткнувшись лицом в бархатистую чердачную пыль. Но это было не страшно. Задохнуться он не мог. Потому что был мертв. Совсем мертв.

— Нашел зажигалку, — громко прошептал Оскар. — Вот она.

— Хорошо. Зажги ее.

— Как?

— Ну, нажми кнопку. Посмотри сам.

— Зажег.

— Человек умер? Ты ведь теперь знаешь, что такое умереть?

— Да, Дин. У него дырка во лбу.

Что делать дальше? Красный фургон все еще внизу. Они, наверное, уже нервничают: куда девались двое из «джелектрика»? Они прикуривают новые мэрией от старых и глубоко затягиваются. Скоро два — три человека поднимутся наверх. Теперь они будут напуганы. Они будут прислушиваться к каждому шороху. Они будут знать, что мы здесь, в этом ноевом ковчеге, потому что в нем только что исчезли двое их товарищей. Они оставят коллег у подъезда и будут действовать методично и неторопливо. В конце концов они придут и на чердак. С фонариками.

Мне пришла в голову дурацкая мысль. Переодеться в одежду убитых и нагло спуститься вниз, рассчитывая, что они не сразу определят, кто мы. Увы, так бывает только в фантазиях. Оставалось чердачное окошко. Я пошел на рекламные всполохи. Стекло едва пропускало свет. Последний раз его мыли, должно быть, перед второй мировой войной. Я дернул изо всех сил, и рама со скрипом распахнулась. Ворвался холодный воздух, и я постарался вздохнуть поглубже, чтобы хоть как-то успокоиться и оценить наши шансы.

Окно выходило на крышу. Я положил руки на подоконник, подпрыгнул, вышел в упор и оказался на крыше, обнесенной проржавевшим металлическим парапетом. Ветер пронизывал меня без малейших усилий, я с трудом унял дрожь и огляделся в поисках пожарной лестницы. Я знаю, как устроены пожарные лестницы в старых домах. Мое детство прошло на такой лестнице. Она была клубом, цирком и кафе. С нее я хотел прыгнуть, когда жизнь показалась мне невыносимой. Около нее я впервые увидел пактора Брауна.

Справа от себя сквозь гребенку парапета с выломанными зубьями я увидел рожки пожарной лестницы, загибавшиеся внутрь, на крышу.

— Оскар! — позвал я, всунув голову в окошко. — Вылезай.

Он держался молодцом. Ни паники, ни лишних вопросов. Может быть, потому, что он плохо понимал, что происходит. А может быть, он понимал это лучше меня.

Мы подошли к лестнице. Она выходила во двор. Ветер принес откуда-то мелкую водяную пыль. Он швырял ее пригоршнями в мигающий свет рекламы зубной пасты, высвечивал ее.

— Ты не побоишься спускаться? — спросил я Оскара.

— Нет, Дин. Не побоюсь.

Он боялся. Я почувствовал это и по его голосу, и по легкой дрожи, которую ощутил, коснувшись его руки своей. Это было хорошо. Он боялся и пересиливал страх.

— Я полезу первым, ты за мной. Что бы ни происходило, не отпускай лестницу. Если со мной что-нибудь случится, позвони Генри Клевинджеру в Хиллтоп. Придется тебе тогда остаться Оскаром…

— Нет, — прошептал Оскар, — с тобой ничего не может случиться, ты ведь мой… мой покровитель.

Я взялся руками за лестницу. Ржавое железо было холодным и мокрым. Я отпустил одну руку и посмотрел на ладонь. Она была темно-коричневой. Ржавчина.

Я спускался осторожно, тщательно нащупывая ногой каждую перекладину. Я особенно не боялся, что меня кто-нибудь заметит из окон, — было темно, шел дождь, какой идиот будет смотреть в окно… Зато смотрел я. Сквозь неплотно задернутые занавески в теплых светлых мирках я видел людей, которые не лазили по мокрым и ржавым лестницам. Они сидели у телевизоров, ели, разговаривали.

Вдруг я не нащупал ногой очередной перекладины — очевидно, она была выломана. А может быть, вообще лестница обрывалась. Я поднял голову. Оскар спускался медленно, так же как и я нащупывая ногами перекладины.

— Оскар… — тихо позвал я, и он замер надо мной. — Осторожнее. Одной перекладины не хватает.

Я крепко сжал руками перекладину, за которую держался, и попытался дотянуться ногой до следующей опоры, но не мог. Оставался один способ. Я обхватил боковую стойку, всем телом прижался к ней и начал осторожно опускаться. Мне показалось, что вот-вот руки соскользнут с мокрого, ржавого металла, и я на секунду коснулся стойки щекой, уловил ее запах.

Наконец я нащупал перекладину. Я перевел дух. Удивительно избирательно все-таки работает мозг, подумал я. Спуститься с лестницы — и больше ничего. Фильтры срезали крайности — до и после. А опасность могла подстерегать нас и сверху и снизу.

Вот наконец и последняя перекладина. Я огляделся. Двор был пуст. Освещенные окна отражались в мокром асфальте.

Я спрыгнул и подождал Оскара. Даже в полумраке двора видна была потемневшая от влаги пыль на его лице. Да и я, наверное, выглядел не лучше. Я быстро намочил платок о Лужице, вытер лицо и протянул платок Оскару.

И снова надо было решать. Попытаться спрятаться где-нибудь во дворе или рискнуть выбраться на улицу. Все зависело от того, нашли ли уже люди снизу своих двух товарищей. Этого я не знал. Я автоматически поднял голову и в рекламной оранжевой вспышке увидел человека на крыше. Он смотрел вниз.

Я схватил Оскара за руку, и мы кинулись к выходу — небольшой арке! Каждая клеточка моего тела напряглась, ожидая, что сейчас, в следующее мгновенье тишина двора взорвется грохотом выстрелов.

Мы нырнули под арку и оказались на улице. Я знал, что бежать нельзя, нельзя привлекать внимание, но ноги не слушались. Они взбунтовались против приказа двигаться медленно и чинно. Мы бежали минут пять, не меньше. Я хватал воздух широко открытым ртом, но его никак не хватало, чтобы наполнить легкие. Сердце колотилось о ребра так, что оно или ребра вот-вот должны были разбиться.

И тут возникло такси. Подарок судьбы. Самый желанный в ту секунду подарок. Островок безопасности. Крепость на четырех колесах, в которой можно перевести дух.

— Смотрю, бегут, — покачал головой водитель, когда мы в изнеможении рухнули на заднее сиденье. — Промокли, значит, или от нарка какого-нибудь дали деру…

— Их там, по-моему, и не один был, — пробормотал я. — Будьте добры к «Оку».

— Хоть и не выезжай с темнотой. Никто на улицу носа не кажет. За целый час вы одни…

Охранник в штабквартире «Ока» с сомнением оглядел нас и хмыкнул. Должно быть, мы выглядели не слишком элегантно. Впрочем, их телеразбойники, бывало, возвращались после своих налетов и в более непристойном виде.

Ники только ахнул, увидев нас.

— Что случилось? — спросил он.

Я рассказал о том, что произошло за последний час.

— Но как они узнали, где вы? — недоуменно пожал Ники плечами. — Клянусь, я не проговорился ни одному человеку. Вы не выходили на улицу. Никому не звонили.

— Я звонил, — сказал я. — Я вознес молитву Машине. Ты ведь знаешь, как мы молимся в Первой Всеобщей… Я просил, чтобы она послала кого-нибудь в «Сансет вэлли» проверить, не интересовались ли там нами… Я сообщил Машине, где мы.

Я замолчал. Меня охватило оцепенение. Я слышал, как Ники вышел, захлопнул дверь и щелкнул замком. Я слышал, как скрипнул стул под Оскаром. Я слышал свое дыхание — оно все еще не могло успокоиться. Но я не мог собрать свои мысли. Они не слушались меня, не подчинялись моим жалким попыткам собрать их в послушное стадо. Только мне казалось, что вот-вот я ухвачу за хвост хоть одну из них, как она неторопливо уворачивалась, и я снова ничего не понимал.

Никто не знал, кроме Машины. И людей Филиппа Чейза. Сначала узнала Машина, а потом люди из красного фургона и серенького «джелектрика». Вот над логическим соединением этих двух фактов и бился безуспешно мой парализованный мозг.

Я знал, я чувствовал, что соединить эти два звена совсем не трудно, но мозг выставлял свою охрану. Он не хотел расставаться с тем, во что еще совсем недавно верил. Он храбро сражался против фактов, но силы были неравны. И он сдался.

Я почувствовал странную, холодную пустоту. Сначала узнала Машина, потом люди Филиппа Чейза. Так же, как два с половиной месяца тому назад Машина знала, что я буду разыскивать стражника ОП Семь. Знала и предупредила тех, кому не нужно было, чтобы я его нашел. Знала и предупредила и Генри Клевинджера, чтобы он приготовился к моему визиту. А теперь выдала меня перевозчикам мебели.

Отцы-программисты! Машина, мозг иалигии и центр Первой Всеобщей Научной Церкви, сообщала об инлитвах прихожан банде корыстных убийц… Ей же свято верят сотни тысяч людей… Священный Алгоритм… Информационные молитвы, которыми торгуют… Сколько, интересно, должны были перечислить люди Филиппа Чейза на счет Священного центра за информацию, где я? Впрочем, какое это имело значение…

Отцы-программисты были правы. Вера живет, пока есть сомнения. У меня уже не было сомнений.

Я вдруг увидел грустную улыбку пактора Брауна и услышал его голос: «Не слишком старайся, запасая себе идеалы. Товар это скоропортящийся…»

Я, должно быть, задремал сидя. Я чувствовал, как затекла шея, как голова клонилась на грудь. Я вздрагивал, распрямлялся и снова начинал клевать носом. Я знал, что дремлю, что надо было встать и разогнать сон, но здесь, в дремоте, был еще старый, привычный мир, мир обжитый, а явь принесет холодную, непоправимую ясность сознания утраты этого мира.

Наконец я окончательно проснулся. По затекшей ноге бегали мурашки. Оскар спал, положив голову на стол. Лицо его подрагивало. Наверное, ему что-то снилось. У него более чем достаточно отличных тем для снов, от которых вздрагиваешь во сне.

Щелкнул замок, и вошел Ники.

— Ну-ка, убийца, — радостно крикнул он мне, — включи-ка телевизор!

Новости «Ока» уже начались. Голос диктора дрожал от возбуждения:

— …полагают, что убийца или убийцы скрылись через пожарную лестницу…

В кадре появилась покачивающаяся мокрая крыша. Она по-прежнему отражала оранжевые рекламные всполохи.

«Клянусь, — твердо сказал я про себя, — что отныне всегда буду чистить зубы только зубной пастой „Ориндж“.»

— …Есть основание считать, что убийство представляет обычное сведение счетов двух враждующих шаек. «Око» сообщит зрителям дальнейшие подробности, как только они станут известны.

— Как? — спросил горделиво Ники. — А если бы ты видел начало… Мы втащили на чердак свет. Кровь на серой пыли выглядит почти черной…

— Какого цвета, интересно, твоя кровь?

— У нас нет крови. Мы на транзисторах… Вот что, Дин; у меня появилась идея, как узнать у Клевинджера координаты Новы. Надо сказать ему, что у Оскара резко ухудшилось состояние. Если он будет сомневаться, можно устроить им свидание. Это я беру уже на себя…

 

Глава 24

— Доктор Халперн, — сказал Грейсон, — я просил вас прийти, чтобы обсудить создавшееся положение…

Голос Грейсона звучал тускло, веки набрякли, и он то и дело потирал их пальцами. Он выглядел на десять лет старше, чем обычно. Он посмотрел на помощника.

— Какое положение? — настороженно спросил Халперн. С доктором Грейсоном никогда не знаешь, что он имеет в виду. В лагере, слава богу, кажется все в порядке. Через день — другой предстоит рождение.

На следующую неделю намечены две операции: пересадка сердца и полная.

— Я только что получил отчет оттуда. До сих пор Дина Дики и Лопо ликвидировать не удалось.

— Не может быть… Филипп Чейз не такой человек, чтобы…

— На этот раз он оказался таким человеком… Сначала все шло хорошо. Они остановились в «Сансет вэлли», как мы им рекомендовали, и вскоре отправились в Топхилл к Генри Клевинджеру. Если вы помните, мы просили Чейза, чтобы он ничего не откладывал и постарался ликвидировать их на обратном пути. Перед самым выездом на шоссе они вдруг повернули обратно и вернулись к Клевинджеру. Чейз клянется, что они ничего не могли узнать, что вся подготовка была проведена самым тщательным образом. Но факт остается фактом, они бросили машину.

— Но они как-то выбрались из Топхилла или сидят там до сих пор?

— По-видимому, они вызвали аэротакси.

— Но они вернулись, черт их драл, в гостиницу? — Халперн набрал в легкие побольше воздуха и медленно выпустил его. Он всегда делал так, когда хотел успокоиться.

— Они не вернулись в гостиницу. Чейз связывался с Машиной каждые полчаса, но Дики не возносил ни одной инлитвы… так, что ли, называется у них их информационная молитва… Вместо них в гостинице появился какой-то врач. Идиот видел встречу Лопо с Генри Клевинджером по телевидению; до этого он знал, в каком состоянии был Оскар Клевинджер после катастрофы. Хотел увидеть чудо исцеления. Его убрали.

— Неужели их так и не нашли? Почему Дики не возносил инлитвы? Не мог же он знать, что Чейз абонирован на справочную службу Машины. Ему это, кстати, влетает в полмиллиона в год.

— В конце концов Дики все-таки вознес инлитву. Он действительно что-то подозревал и просил, чтобы Машина послала кого-нибудь в гостиницу проверить, не интересовались ли им…

— Я уж начал было волноваться, — признался Хал-перн.

Напряжение разом покинуло его. Он откинулся на спинку кресла и привычным жестом скрестил на животе толстые пальцы.

— И рано перестали, — сухо сказал доктор Грейсон. Он помассировал кончиками пальцев веки. — Чейз был на месте через десять минут. Но Дики и Лопо удрали через чердак, убив сначала двух человек… В квартире, где они скрывались, нашли фото Новы, слепков и магнитную пленку.

— Слава богу!

— Не богу! — вдруг крикнул Грейсон. — Вам! Кто должен был проследить за досмотром их вещей? Кто? Вы отвечаете за это! Вы! Вы!

— Но ведь фото и пленка в наших руках…

— Копии! Понимаете вы, идиот, — ко-пи-и! И знаете ли вы, кретин, где оригиналы? По-видимому, у «Ока». Разбойники «Ока» были на чердаке со своими камерами раньше полиции. Им мог сообщить только Дики. Вы понимаете, что это значит?

— Они не рискнут, — неуверенно пробормотал Халперн. — И потом, они не знают наших координат…

— Знают, Генри Клевинджер дал им.

— Что же делать? Что же делать? — Халперн судорожно вздохнул и подумал: «Завертелся наш гений… Сколько у меня уже в банке? Почти четыреста тысяч… Надо подумать, как смотать отсюда удочки… В общем, неплохо, что я не стал обыскивать Дики при отлете… Как чувствовал. В случае чего это тоже сыграет свою роль…» — Как же мы ошиблись в Дики, — пробормотал он вслух.

— Мы? И вы еще осмеливаетесь говорить «мы»? Это была ваша идея. Ускоренный метод промывания мозгов! Промыли, нечего сказать!

— Но ведь вы одобрили эксперимент. Вы вывели его из сурдокамеры. Вы хотели привязать его к себе…

— Послушайте, Халперн, — тихо, с угрозой в голосе сказал Грейсон, — вы забываетесь. Вы забыли, кем вы были. Я вас вытащил из тюрьмы, и там, видно, вы все-таки окончите свои дни… Через два часа соберите всех слепков и всех сотрудников Новы, всех без исключения, в кинозале. Предварительно поставьте туда два или три мощных заряда взрывчатки. Добавьте несколько баллонов с газом Р-4. Подсоедините к ним небольшие взрыватели. Когда все будут в сборе, вы включите ток. Через четыре часа мы будем с вами в порту, а там… Идите. И побыстрее.

Доктор Грейсон уперся головой в ладони. Боже, как он устал! Лечь бы, вытянуться, так, чтобы косточки хрустнули. И заснуть. Как спят обычные люди. Кто не знает бремени ответственности. Кого не давит груз гения.

Погубить такой мир… Погубить Нову — его детище, его любовь. Нову — модель лучшего мира. Модель нового мира…

Ему не было жалко людей. Ни сотрудников, ни слепков. Он не был жесток, просто он не воспринимал их как отдельных индивидуумов. Они были кирпичиками, из которых он построил Нову. Не больше. Он понял бы, если бы ему сказали, например, что доктор Салливан не хочет умирать. Но понял бы абстрактно, как понимают абстрактную формулу. Он просто не ассоциировал чужие чувства со своими. Разные величины. Чувства кирпичиков и чувства гения.

Он не желал никому зла, не хотел никому причинять страданий. Он просто хотел строить мир так, как хотелось это ему, его гению.

Ему было бесконечно жаль себя. Столько потратить сил и бросить все. Чтобы потом начать снова. Что ж, таков удел всех гениев. Они ведут за собой мир, давая ему новые нормы и новую мораль, но рано или поздно должны уйти.

Он подумал о смерти, о том, что операция замены не решает всего, что стареет не только тело, но и мозг. Да, он научился воздействовать на гипоталимус, но старение стоглаво… Пока он не найдет подлинного бессмертия, он будет знать, что не исполнил своей миссии.

Доктор Грейсон посмотрел на часы. Надо было вставать. Идти. Лететь. Жить. Работать. Нести бремя. Без славы, без изумленных возгласов толпы, без жалких ничтожеств, из которых строит свои коралловые рифы наука. Самому. Одному. Потому что в нем было все и никто ему не был нужен.

Доктор Халперн смотрел, как тянулись через площадь люди и слепки. Слепки брели отдельно, подгоняемые покровительницами и стражниками.

Сначала дать газ, потом взрывчатку… Никто в мире, наверное, не знает, что он, доктор Халперн, работал здесь. И не узнает. Даже доктор Грейсон. И до порта он не доберется. И в самолет не сядет, уж он об этом позаботится. Он ощутил в кармане тяжесть пистолета. Посмотрим, кто умней…

Откуда-то издалека донесся рокот самолетных двигателей. «Неужели же Грейсон? — вздрогнул Халперн. — Нет, не может быть. Он же здесь. Но кто же там, на аэродроме? Все же вызваны сюда».

Рокот усилился, и Халперн уже знал, что это не Грейсон, и не их самолет, что случилось нечто такое, чего боялся доктор Грейсон. Он опоздал. Не рассчитал гений. Ошибся. Это он, Халперн, предупредил взрыв. Воспрепятствовал дьявольскому плану… Бежать или остаться? Может быть, схватить Грейсона? Человек, который вынужден был под угрозой работать на хозяина Новы, но в решающий момент спас людей и слепков и помешал бегству чудовища…

Первый самолет начал поворачивать двигатели, и столбы пламени ударили вниз, к земле. На мгновение самолет повис в воздухе, а потом начал опускаться. Коснулся земли, и тут же из него начали выскакивать люди.

Заика боязливо отняла пальцы от ушей. Грохот стих, но появился второй самолет.

Рев, толкотня, кто-то бежит, кричит, падает… Она сжалась.

Спрятаться. Стать маленькой. Она закрыла глаза и вдруг сквозь шум услышала голос:

— Заика!

Голос мог принадлежать только одному человеку. Может быть, не открывать глаза, и тогда голос еще раз назовет ее имя? Но голос больше не звучал.

Он дотронулся до ее щеки пальцем, провел по ней, и она, не открывая глаз, прижалась к его груди.

Это был один из самых трогательных кадров в передаче «Люди и слепки», показанной «Оком».

 

Михаил Пухов

Случайная последовательность

Эр-17 шел впереди.

В его черной полированной спине Греков угадывал свое искаженное изображение. Ковальский в зеркале спины не помещался — вернее, был скрыт фигурой Грекова. Но он двигался сзади, почти рядом, и Греков слышал, как хрустят камни под его башмаками. Сам Греков и особенно робот шагали почти бесшумно, и было отчетливо слышно, как ветер завывает среди скал и шелестит в кронах деревьев.

Ветер крепчал. Белая пыль вырывалась из-под ног Грекова, робота, который шел впереди, и Ковальского, который двигался сзади, и улетала вперед, сливаясь в клубящееся, прижатое к земле длинное облако, указывающее им путь. Ветер был южный, он постепенно усиливался и дул вдоль ущелья, в спину, облегчая подъем. Но плохо, если это не просто ветер, если небо над южным горизонтом черно, если идет полярная буря.

Оглядываться не имело смысла. Ущелье, по которому они шли, извивалось, и горизонт был скрыт зелеными от леса вершинами скал. Разумеется, можно взобраться наверх, на какой-нибудь высокий утес, но это требует времени. А если надвигается ураган, время дороже всего.

Греков потрогал пояс, где согласно инструкции должен был находиться бластер. Но бластер отсутствовал. Бластер весит два килограмма, а рассвет сегодня был обычный, зеленый, без розово-красных прожилок, предвещающих южный шторм. Хорошо, хоть Ковальский вооружен. Хорошо, что новички обладают замечательным свойством цеплять на себя оружие во всех случаях, когда им это разрешают.

Ковальский прибыл на Гамму всего два дня назад, и робот Эр-17, который шел впереди, был первым, которого они должны были отправить в Туннель вместе. Последние шесть месяцев Греков был единственным человеком, посылавшим в Туннель роботов и встречавшим их, если они возвращались. Возвращалась приблизительно половина.

Сейчас они поднимались в горы по дну узкого ущелья, продавленного прошедшим когда-то здесь ледником. Скалы справа и слева были красивые, молодые, почти не тронутые эрозией. Но среди них имелись проходы, так что в случае нужды можно уйти в горы и вернуться на станцию, сделав небольшой крюк. Верхушки скал были плоские, сглаженные. Там зеленели стонущие под ветром деревья.

Маленький отряд приближался к цели.

Станция, откуда они шли, была расположена не очень далеко от входа в Туннель. Пустяки, десять километров. Хотя строители могли установить станцию поближе, в ущелье. Но когда строили станцию, никто не подозревал о существовании Туннеля.

Станцию строили для изучения обычаев аборигенов южного полушария, а в непосредственной близости от входа в Туннель нет поселений аборигенов. На равнине аборигенов тоже нет — они строят свои шатры из древесных веток в горах, на плоских вершинах скал, но не в ущелье. Они боятся Туннеля, хотя он и служит у них предметом религиозного культа.

Аборигены верят, что время от времени из Туннеля появляются боги и чудовища. Чудовища остаются надолго, пока не находятся герои, которые их побеждают. Боги уходят сами. Аборигены нисколько не удивились, когда люди пришли на Гамму. Сейчас они ждут, когда мы вернемся назад, в Туннель.

Конечно, не мешает хотя бы теперь перенести станцию. Это не сложнее, чем регулярно два раза в неделю встречать очередного робота-разведчика, если он вернулся, и посылать в Туннель следующего. Иногда роботам приходится подолгу ждать — если они предназначались для Феникса или Лигурии, но вернулись на первом цикле. Из восьми таких роботов выполняет задание один, половина возвращается преждевременно, а остальные теряются. Роботам, которые возвращаются раньше, приходится ждать. Но роботам это нетрудно.

Да и сама прогулка от станции — десять километров сюда, десять обратно — не представляет труда. Просто иногда она бывает опасна. Когда небо над южным горизонтом темнеет и поднимается ветер с полюса, из пустынь приползают стада песчаных драконов. Случается, что некоторые экземпляры проникают в ущелье. Редко, но случается.

Аборигены не зря разбивают шатры на плоских вершинах скал.

Робот, который шел впереди, остановился.

Вверху, в лесу на вершинах, выло и свистело, но у подножия скал ветра уже не чувствовалось, пыль из-под ног не летела вперед, потому что ущелье здесь кончалось, задушенное каменными стенами. Скалы были действительно как стены или даже как стеклянные стенки аквариума — гладкие и неприступные. Как ни удивительно, овальное отверстие Туннеля прекрасно гармонировало с дикой природой. Оно казалось обыкновенной пещерой, глубоко уходящей в твердь.

В действительности в метре от входа Туннель заканчивался глухим тупиком, непроницаемой поперечной перегородкой. Чтобы воспользоваться Туннелем, следовало дотронуться до перегородки, повернуться кругом и выйти в другой мир. Но люди никогда не делали этого, они посылали вместо себя автоматы.

Эр-17 стоял в двадцати метрах от входа, ожидая распоряжений.

— До контрольного срока пять минут. Подождем здесь, — сказал Греков, опускаясь на плоский валун. Впервые с того момента, когда в верхушках деревьев засвистел ветер, он рискнул посмотреть назад. Как он и ожидал, над южными скалами было черно, как ночью.

Ковальский остался стоять, восторженно глядя на овальное отверстие. Эр-17 тоже не шелохнулся. Роботу было все равно как ждать — стоя или сидя.

— Дверь в другие миры, — сказал Ковальский с восхищением. — Вот она, рядом.

Греков не ответил. Полгода назад он сам испытывал подобные чувства. Сейчас он смотрел на траурную кайму над зеленью южных скал и ждал, что-с минуты на минуту из отверстия за его спиной появится робот Эр-31, которого он послал в Туннель трое суток назад, и отрапортует о прибытии. Сегодня лучше бы иметь лишний бластер, но телохранитель тоже не помешает.

— Это феноменально, — сказал Ковальский. — Чем занимаются люди? Что они изучают? Зачем? Ведь перед нами дверь в другие миры!

— Мы изучаем эти миры, — неохотно ответил Греков. Он смотрел в сторону, откуда они пришли. Ущелье выглядело отсюда извилистой бороздой, проложенной резцом гиганта. Ближайшая расселина, по которой можно было подняться, скрывалась за поворотом.

— Изучаем, — повторил Ковальский. — Теперь это называется «изучаем». Вы работали здесь полгода один, а на других планетах архипелага заняты толпы исследователей. Непостижимо.

— Они тоже изучают другие миры, — сказал Греков. — Планеты, которые они исследуют, ничем не хуже тех, с которыми мы связаны посредством Туннеля.

— Как вы можете сравнивать? — возмутился Ковальский. — Не говоря о непосредственном общении с сотнями миров, мы имеем здесь уникальное сооружение неизвестной сверхцивилизации. Изучение одного механизма переноса даст нам информацию, которую нельзя переоценить.

— Нет, — сказал Греков. — Когда Туннель обнаружили, в систему Леги слетелись лучшие физики человечества. Они работали несколько лет, сформулировали свои выводы в довольно объемистом документе и улетели, откуда прилетели. Вы должны это знать.

— Да, я читал этот документ, — согласился Ковальский. — Но я нашел там всего два содержательных вывода. Первый — что существует некая цепочка планет, соединенных с помощью Туннеля, причем о количестве планет цепочки и о принципе их объединения ничего пока не известно. И второй вывод — что с любой планеты цепочки можно, воспользовавшись Туннелем, совершить переход на одну из двух соседних планет, неизвестно, на какую именно. Как это действует, естественно, тоже неизвестно.

— Правильно, — сказал Греков. — Здесь и кроется третий, самый важный вывод. Земная наука просто не готова для понимания этого механизма.

Можно махнуть рукой на план, подумал он, и не посылать Эр-17 в Туннель. Чует мое сердце, что тридцать первый не вернется. Но Эр-17 сегодня так запрограммирован, что телохранитель из него не получится. Сегодня он исследователь, а это слишком разные специальности. И мне не нравится, что мы так много говорим. От болтовни притупляется бдительность.

Но Ковальский был настроен по-боевому.

— Сегодня не готова — значит, будет готова завтра! — заявил он. — Не понимаю, как можно было прекратить такие исследования. Все равно — перед нами дверь в сотни миров. Чтобы изучить их, достаточно сделать шаг.

— Нет, — сказал Греков. — Наш предел — Альвион и Мирза, наши соседи в цепочке, которую объединяет Туннель. Войдя в Туннель, вы выходите на одной из этих планет. На какой точно, никто не знает. Вы выходите на одной из них с вероятностью одна вторая, и все. Допустим, вы попали на Альвион. Тогда при повторном входе в Туннель вы с равной вероятностью окажетесь или снова на Гамме, или на Лигурии — это следующая за Альвионом планета. Таким образом, вероятность добраться до Лигурии равна одной четвертой. Шансы дойти до Лигурии и вернуться на Гамму уменьшаются до одной шестнадцатой. Вот почему Лигурия и Феникс — это следующая планета за Мирзой — для нас практически закрыты. Роботы — не люди. Вы не можете запрограммировать робота таким образом, чтобы он исследовал и Мирзу, и Альвион, и Феникс, и все, что попадется. Это слишком разные планеты. А не родился еще человек, который бы сам, по доброй воле вошел в Туннель.

— Вы ошибаетесь, — сказал Ковальский. — Ходят слухи, что некто Березин набирает добровольцев для похода в Туннель. Они собираются сюда совсем скоро.

— Не знаю, на что они рассчитывают. Риск очень велик. Туннель — это лабиринт, из которого нелегко выбраться. Чем дальше вы удалились от Гаммы, тем меньше у вас шансов вернуться.

— Березин — известный математик архипелага, — не унимался Ковальский. — Говорят, он утверждает, что ему удалось найти стратегию, исключающую риск. Было бы естественно, чтобы такая стратегия существовала. Трудно предположить, что строители Туннеля никогда им не пользовались.

— Не так просто разобраться в прихотях чужих цивилизаций, — сказал Греков. — Даже столь примитивных, как аборигены Гаммы, не говоря о хозяевах Туннеля. Возможно, они умели управлять вероятностью переходов, но это выше нашего понимания. Туннель есть Туннель. Как видите, время истекло, а это значит, что мы лишились еще одного разведчика.

Он продолжил, обращаясь к роботу:

— Эр-17! Вам известна схема маршрута?

— Да, — ответил робот. — Войти в Туннель. При выходе на планетах Альвион или Мирза действовать по программам П-1 или П-2 соответственно. Через 72 часа совершить обратный вход. При выходе на Гамме ждать. При выходе на другой планете — примкнуть к базовой группе и действовать согласно универсальной программе П-3.

Он замолчал.

— Правильно, — сказал Греков. — Выполняйте, Эр-17.

Несколько секунд они смотрели вслед роботу. Эр-17 приблизился к отверстию Туннеля и исчез, растворившись в полутьме.

— Что такое базовая группа? — спросил Ковальский.

— Об этом потом, — сказал Греков. — Сейчас нам следует торопиться.

Он встал с валуна.

И услышал негромкий скрежет внизу за поворотом ущелья.

Проблемы, связанные с эксплуатацией Туннеля, отошли на второй план. Остался только изогнутый коридор ущелья, похожий на желоб титанического бобслея, и лязгающий звук внизу, и два маленьких человека с одним бластером на двоих. Не успеем, подумал Греков и вдруг ясно представил себе, чем все кончится. Он увидел это вторым зрением, так отчетливо и подробно, будто перед ним приподняли некую завесу, будто на мгновение он приобрел дар ясновидения.

В принципе увиденное было естественно, он мог это рассчитать со всеми подробностями, пусть на уровне подсознания. Но картина держалась на одной маленькой детали, которую его подсознание знать не могло.

— Бластер, — приказал Греков. Ковальский послушно отстегнул оружие. Да, бластер был легковат. Греков потянул рычаг зарядовой камеры.

Все сходилось — бластер был пуст, как космический вакуум.

— Разве он не заряжен? — простодушно сказал Ковальский. — Как жалко! Мне так хотелось пострелять на обратном пути.

Греков ничего не сказал. Он взял бластер за толстый ствол, широко размахнулся, и бластер бумерангом сверкнул над ущельем, на фоне клубящихся черных смерчей, а потом запрыгал вниз по тропе, по которой они пришли. И когда он в последний раз поднял облачко пыли, скрежет у поворота ущелья стал отчетливей, и что-то длинное и шевелящееся выдвинулось из-за отвесной скалы.

— Зачем вы так? Он же был совсем исправен, — укоризненно сказал Ковальский. — Мы бы перезарядили его на станции.

Греков не ответил. Он смотрел на ядовито-зеленое, длинное и змеящееся, выползающее из-за поворота. Теперь у нас один путь, думал он. Куда он нас приведет — неизвестно.

— Смотрите! — вскрикнул Ковальский. — Что это?..

Песчаный дракон выполз уже весь на открытое место и был виден как на ладони. Ряды уродливых лап подпирали его многометровое туловище. Две головы с жадными жабьими мордами болтались на длинных шеях, высматривая добычу. Громадный ящер перемещался, неестественно переламываясь. Он приближался. Он еще не видел людей. Он просто полз вверх по ущелью.

— Ведь это песчаный дракон, правда? — сказал Ковальский. — Я думал, они водятся только в пустынях…

Он осекся. Видимо, вдруг осознал, что здесь не зоопарк и не съемочный павильон, что они стоят на узкой площадке среди отвесных скал и что единственная тропа, ведущая отсюда, занята. Он попятился. Греков остался на месте, глядя на приближающееся чудовище.

А потом он увидел крупную грязную чешую на груди и боках монстра, услышал глухое урчание, доносившееся из недр исполинского туловища, почувствовал тошнотворный запах разлагающейся в глыбообразных зубах гнили и вдруг понял, что его спина упирается в стену, что отступать ему больше некуда.

Тогда он сделал усилие и оторвал взгляд от двух зубастых, широко разинутых ртов, которые знали теперь, что им надо, и повернул голову. Ковальский стоял рядом с ним, справа, прижавшись к скале. А слева зияло отверстие Туннеля.

Греков поймал руку Ковальского и потянул его за собой. Дракон протягивал к ним хищные шеи, он был уже в двадцати метрах, он торопился. Греков попятился.

Над ними был свод Туннеля, а чудовище, скалы и небо растворились в дрожании призрачной пелены. Спина Грекова наткнулась на упругую перегородку.

Не выпуская руки Ковальского, он шагнул вперед.

Они стояли на пологом скате холма, покрытом ласковой изумрудной травой. Перед ними до самого горизонта простиралась волнистая равнина, и слева от холма, на котором они стояли, медленно извивалась река. Оправа, недалеко от них, темнели компактные группы деревьев, сливавшиеся ближе к горизонту в сплошной лиственный лес. Небо над их головами было спокойного голубого оттенка, на нем курчавились облака. Дул освежающий ветерок.

Ковальский сел на траву. Лицо у него было бледное.

— Это Альвион, — сказал Греков и не узнал своего голоса. — Я боялся, что мы попадем на Мирзу.

Было бы гораздо хуже, если бы мы оказались на Мирзе, подумал он. Мирза негостеприимна. Это мир вечной ночи, мир черного солнца, и жизнь там тоже темная и злая, ничем не лучше песчаных драконов Гаммы. Альвион — спокойная и безобидная планета. Своего рода рай.

Греков посмотрел на Ковальского и отвел глаза. Да, подумал он, но я ведь тоже здорово перепугался. Как глупо. Я же с самого начала знал, что мы уйдем в Туннель. Но потом я об этом забыл. Трудно было не забыть. Все-таки это было слишком страшно.

Он снова взглянул на Ковальского. Тот по-прежнему сидел на траве, глядя вверх, но его лицо уже приобрело нормальное выражение. Греков посмотрел по направлению его взгляда.

Стая больших белых птиц бесшумно прошла над их головами, перестраиваясь на лету. Они долго следили за птицами, пока те не исчезли в синеве неба.

— Все равно ситуация не из легких, — сказал потом Греков. — Альвион расположен в центральной области Галактики, очень далеко и от Солнца, и от Леги. Помощи нам ждать неоткуда. Через Туннель мы можем с равной вероятностью попасть или обратно на Гамму, или на Лигурию, откуда возврата практически не будет.

— А что такое эта Лигурия? — спросил Ковальский, и Греков с удовольствием услышал интерес в его голосе.

— Планета вроде Плутона, — сказал Греков. — Мертвая ледяная пустыня, лишенная следов биосферы.

Зато там есть кое-что другое, подумал он. И это может нам пригодиться.

— Вот как, — помедлив, сказал Ковальский. — Приятная альтернатива.

— Лучше некуда, — согласился Греков. — Все равно торопиться в Туннель необязательно. Даже если нам повезет и мы вернемся на Гамму, мы рискуем встретиться с одним нашим знакомым. К тому же мы очутились на планете, на которую еще не ступала нота человека. Почему бы не воспользоваться этой возможностью?

— И что мы будем делать?

— Я предлагаю спуститься вниз, — сказал Греков тоном экскурсовода. — У подножья холма справа от нас вы видите очень красивую зеленую рощу. Я открою вам небольшой секрет. Плоды некоторых деревьев, которые там растут, очень вкусны.

— Заманчивое предложение, — сказал Ковальский, но с земли не встал. — Но вдруг в лесу нас ждет кто-то, кому мы тоже покажемся очень вкусными?

Греков засмеялся.

— Нет, — сказал он. — Альвион — исключительно безобидный мир. Здесь нет никаких хищников. Более того, здесь вообще отсутствуют сухопутные животные. По крайней мере, в этой части планеты.

Но Ковальский не торопился расстаться с насиженным местом.

— Зачем же тогда на деревьях растут съедобные плоды? Специально для инопланетных туристов?

— Я как-то об этом не размышлял, — признался Греков. — Впрочем, вот и ответ.

Он показал вверх. Большая стая беззвучных птиц снова показалась над ними, вынырнув из глубины неба.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Ковальский.

Они опять долго следили за птицами, пока те не растворились в синеве. Потом Ковальский все-таки поднялся.

— Ваш гостеприимный Альвион, — сказал он недовольно. — Все руки порезал. Не трава, а осока.

Греков повернул голову. Ладони Ковальского были в крови. Он достал из кармана платок, вытер кровь и принялся отряхивать налипшую к комбинезону траву.

— Впредь надо быть осторожнее, — бодро сказал Греков. — Но это, в сущности, мелочь. Посмотрите лучше, какая здесь красота. Изысканный сельский пейзаж. Великолепный воздух. Стаи птиц, бороздящие небо. На какой еще планете вы найдете что-нибудь подобное?

Ковальский кончил отряхиваться, еще раз вытер руки платком и выжидательно посмотрел на Грекова.

— Двинулись, — сказал Греков. Ковальский кивнул, и они зашагали вниз по склону холма к темнеющей вдали роще.

Альвион, думал Греков. Какая прекрасная планета! Сколько моих роботов побывало здесь и вернулось? Не помню точно, но наверняка больше десяти. И на всех пленках одно и то же. Теплый чудесный мир. Ни одного хищника. И действительность ничем не отличается от пленок. А ведь находятся еще люди, утверждающие, что робот как исследователь не может заменить человека. Еще как может. Нужно только снабдить его полноценной программой, и он будет вам выдавать полноценную информацию. Иначе зачем было вообще изобретать робота?

До рощи, которая была целью их перехода, осталось каких-нибудь двести метров, и трава здесь была гуще, чем на вершине холма. Да и воздух, которым они дышали, был здесь густой, насыщенный ароматами.

— Нам повезло, что строители Туннеля были похожи на нас, — сказал Греков.

— Что вы имеете в виду?

— Все планеты, соединенные Туннелем, имеют кислородные атмосферы, — сказал Греков. — Все они пригодны для жизни человека. Кстати, и этот вывод содержится в документе, о котором мы говорили.

Некоторое время они передвигались молча, пока не достигли опушки. Деревья в роще стояли плотно, поровну разделяя между собой свет и тепло своего солнца. Здесь преобладали стройные белоствольные деревья с тонкими ветвями и изящно изрезанными листьями, напоминавшие чем-то земные березы. Плотные толстые стволы других служили основанием сплошной, непроницаемой для глаза массы мелкой листвы.

— Эти деревья тоже приносят съедобные плоды, — сказал Греков, чувствуя себя гидом. — Правда, к ним нелегко добраться, да это и не нужно. Самые вкусные фрукты растут на дереве с желтой корой. Мои роботы всегда приносят мне это лакомство, если возвращаются. Не могу утверждать, что помногу, но вполне достаточно, чтобы распробовать.

Ковальский снял с себя куртку, аккуратно ее свернул и положил на траву.

— На десерт меня что-то не тянет. Сейчас я бы с удовольствием прилег. Может быть, сначала отдохнем, а потом уже двинемся грабить ваш райский сад?

Греков и сам чувствовал усталость. Это было странно, потому что за сегодня они прошли в общей сложности гораздо меньше, чем намечали утром, когда проснулись. Правда, последнюю сотню метров они шли по высокой густой траве, и у Грекова не раз возникало ощущение, что они идут не по лугу, а по зарослям ежевики.

Однако воспоминание о нежной мякоти плодов желтого дерева заставило Грекова забыть усталость.

— Я принесу на вашу долю, — пообещал он. — Отдыхайте.

Ковальский растянулся на траве, подложив под голову туго свернутую куртку. Несколько секунд Греков с легкой завистью смотрел, как он лежит на спине, прикрыв глаза и предусмотрительно скрестив руки на груди, и как ласковые травинки покачиваются над его лицом. Потом двинулся на поиски.

Ему не пришлось долго блуждать. Он наткнулся на желтое дерево сразу, не успев потерять из виду место, где лежал Ковальский. Оно стояло в стороне от других. Его листья были крупные, продолговатые, они трепетали от скрытых движений воздуха. Гладкие упругие ветви начинались у самой земли, и у основания ветвей, возле толстого желтого ствола, пламенели крупные ярко-красные плоды.

Большая белая птица вырвалась из травы из-под ног Грекова так внезапно, что он не успел испугаться. Он проводил ее взглядом, пока она не потеряла индивидуальность, став элементом стаи, беззвучно парящей невысоко над его головой.

Странная птица, подумал Греков. Что она здесь делала? Гнездо у нее здесь, что ли? Мои роботы ничего не рассказывали о гнездах здешних птиц.

Он пошарил глазами вокруг. У его ног в высокой густой траве белела груда костей.

Он огляделся. Перед ним лежала прохладная тень рощи, и грозди спелых плодов светились из глубины шелестящей кроны. За его спиной до самого горизонта простиралась волнистая равнина, а вверху было синее небо с белыми облаками. Кости с этим пейзажем как-то не гармонировали.

Вот тебе и Альвион, подумал Греков. Мои роботы никогда не рассказывали об этом. Трава, о которую можно порезаться. Птицы, взлетающие так внезапно, что рискуешь стать заикой. А теперь еще какие-то кости. Почему именно кости? И что делала птица возле костей?..

Он посмотрел вверх. Стая бесшумно кружила низко над его головой. Птицы не улетали. Они словно чего-то ждали.

Греков перевел взгляд на дерево с вкусными плодами, которые так часто приносили ему роботы. Аппетит у него пропал. Но плоды следовало сорвать. Теперь это просто работа, которую необходимо сделать.

Не сходи с ума, сказал он себе. Ты что, никогда не видел костей? Подумаешь, кости. Здесь летают громадные стаи птиц. Вряд ли они бессмертны. Должны же где-то лежать их останки. А ты боишься этих костей так, будто они твои собственные.

Греков приблизился к желтому дереву и раздвинул упругие ветви. Когда-то, еще на Гамме, он написал программу для роботов, чтобы они могли добывать «специальные образцы флоры». Теперь Греков сам действовал в соответствии со своей программой. Нет, не совсем — он прятал плоды за пазуху, а у роботов для этого был специальный контейнер. Наконец он решил, что собрал достаточно, и попятился от ствола дерева.

Он не смог сделать и одного шага. Его что-то держало, будто он зацепился, запутался в глубине кроны. Но ведь не за что было цепляться!..

Греков дернулся — безрезультатно. Казалось, все ветви дерева тянулись к нему, липли к его одежде, держали его в своих упругих объятиях. Несколько трепещущих листьев приблизилось к его лицу. Он ощутил на щеке и шее ласковые прикосновения. И тогда он рванулся по-настоящему.

Он боролся за свою жизнь, потеряв голову, обезумев от ужаса, рвал ветви и листья, судорожно цепляющиеся за его одежду, рвал одежду, запутавшуюся в ветвях, и неожиданно для себя самого очутился на траве.

Он встал, ничего не понимая, глядя перед собой. Ветви дерева спокойно возвращались к исходной позиции. Они медленно раздвигались, открывая доступ к спелым кроваво-красным плодам.

Взгляд Грекова упал на груду фруктов, рассыпанных на траве. Рядом белела аккуратная кучка костей. Несколько секунд он тупо смотрел на них, не понимая, откуда они взялись, а потом с размаху пнул их ногой.

Кости были тяжелые. Это были не птичьи кости.

Греков посмотрел вверх. Стая оставалась на месте, не улетала. Птицы бесшумно, как белые призраки, кружились над его головой. Теперь он знал, чего они ждут.

— Стервятники, — сказал он с отвращением. — Воронье поганое!..

Он стоял мокрый от пота, и его бил озноб. Видимо, он устал, когда боролся с деревом. Лицо у него было тоже мокрое. Пот заливал глаза.

Он вытер лицо руками — и не узнал своих рук. Его ладони были красные, как плоды, которые он недавно собирал. Но это был не сок. И, конечно, не пот. Это была кровь.

Его ладони были в крови, как недавно у Ковальского.

Греков бежал не разбирая дороги, густая трава жадно цеплялась к его ногам, а перед глазами стояли травинки, ласково склонившиеся над лицом его товарища.

Когда он выбежал на опушку, где оставался Ковальский, то в первый момент решил, что ошибся. Опушка была пуста.

Прошло несколько мгновений, прежде чем Греков увидел нечто похожее на плотный травяной кокон, куколку гигантского насекомого. Он закричал, кокон заколыхался, раздался треск рвущейся травы, и из нее вынырнуло окровавленное лицо Ковальского.

Греков окончательно оправился только на вершине холма, перед зияющим отверстием Туннеля. Ковальский уже долго что-то ему говорил.

— Существует масса вещей, для исследования которых робот принципиально непригоден, — говорил Ковальский. — Сегодня мы встретились только с одной из них. Робот никогда не распознает людоеда, потому что ни один людоед не станет есть робота. Таких примеров можно привести тысячи.

— Если вложить в него полноценную программу… — начал было Греков, но не стал продолжать. — Впрочем, вы правы.

Они шагнули в Туннель.

Из груди Грекова вырвался вздох разочарования. До этого момента на одной или двух кинопленках он видел это плоское заснеженное пространство, исчерченное тенями колоссальных ледяных скал, причудливое нагромождение голубых и зеленых торосов, маленький диск далекого солнца в фиолетовом небе.

Закон бутерброда, подумал он. Самый подлый закон природы. Видимо, в эту лотерею выиграть невозможно. Впрочем, как и в любую другую.

— Значит, Лигурия, — сказал Ковальский, плотно застегивая куртку. — Вы правы, это не тропики. Но ничего. Оказывается, я не люблю, когда у лужайки, на которой я лежу, вдруг разыгрывается аппетит.

— Съесть или быть съеденным, — усмехнулся Греков. Он полез рукой за пазуху и протянул Ковальскому крупный красный плод. — К счастью, у меня осталась парочка. Угощайтесь.

— Борьба за существование — золотое правило эволюции, — провозгласил Ковальский и впился зубами в сочную мякоть. — Действительно вкусно. Впрочем, это же почти мясо.

Ковальский покончил с едой, облизал пальцы и вытер руки о комбинезон.

— У нас прекрасная одежда, — произнес он. — В воде не тонет, не горит в огне. А сейчас в ней почти жарко.

Греков тоже с наслаждением прислушивался, как по всему телу разливается такое желанное тепло. Это заработали автоматические обогреватели костюма.

— Я прожил в этом комбинезоне всю свою жизнь, — признался он. — Я никогда не задумывался, что может быть иначе.

— А я еще помню обычную одежду, — сказал Ковальский. — Но перейдем к делу. Что вам известно о планете, на которой мы оказались? Ведь на нее тоже еще не ступала нога человека.

— Разумеется, — подтвердил Греков. — Однако мы знаем о ней кое-что. Немного, но достаточно, чтобы утверждать, что задерживаться нам здесь необязательно.

— Вам рассказали это роботы?

— Да.

— С недавних пор полученная таким образом информация не кажется мне абсолютно достоверной, — сказал Ковальский.

— На Альвионе было исключение, — миролюбиво проговорил Греков. — Но почему бы действительно не познакомиться с планетой?

— А где она находится? — спросил Ковальский. — На Млечном Пути?

Греков пожал плечами.

— Не знаю. Снимки звездного неба отсюда еще не анализировались. Во всяком случае, о результатах анализа мне ничего не известно.

— То есть не исключено, что мы сейчас в другой Галактике?

— Да.

— А ведь это вы втащили меня в Туннель, — сообщил Ковальский.

Греков не среагировал на выпад. Задерживаться здесь нам не следует, думал он. Жить на Лигурии нельзя. Туннель может либо вернуть нас на Альвион, либо переправить на следующую планету цепочки, никаких сведений о которой мы не имеем. Но у нас здесь есть еще одно дело. Я о нем чуть не забыл, хотя это пришло мне в голову еще на Альвионе.

Греков огляделся. Вокруг них простирался мертвый пейзаж — обширная снежная равнина, усеянная ледяными скалами, унылая и безжизненная. Но у Грекова был острый слух, и он мог бы поклясться, что слышит легкий шорох, неожиданный в снежном безмолвии.

— Будь по-вашему, — сказал он Ковальскому. — Только нужно хорошенько запомнить место. Если потеряем Туннель, для нас все будет кончено.

За их спиной возвышался огромный айсберг, очень старый, пожелтевший от времени. Вход в Туннель на Лигурии выглядел глубоким ледяным гротом. Подозрительное шуршание доносилось из-за выступа айсберга, справа от них.

— Я запомню, — пообещал Ковальский. — Чувство ориентации у меня развито очень хорошо.

— Откуда вы знаете?

— На Земле… — начал Ковальский.

— Здесь не Земля, — прервал его Греков. — Никому не известно, как человек находит нужное направление. Возможно, в этом замешаны гравитационные и магнитные поля. Вы знаете, какое здесь магнитное поле?

— А вы? — спросил Ковальский и, не дожидаясь ответа, добавил: — Значит, придется полагаться на ориентиры. Этот айсберг — единственный на равнине, имеющий желтый цвет.

— Этот айсберг — единственный, который находится рядом с нами, — оказал Греков. — Я не знаю оптических свойств здешней атмосферы. Я не уверен, что издали он не будет выглядеть зеленым. Или голубым.

— Тогда мы сориентируемся по солнцу и звездам.

— Не советую, — сказал Греков. — Из-за тех же неизвестных нам оптических свойств атмосферы. Ориентируясь по солнцу, вы, значит, предполагаете, что пути световых лучей прямолинейны. А вдруг здесь сверхрефракция, как на Венере?

Он замолчал прислушиваясь. Шорох за выступом айсберга стал явственней, различимей.

— Великолепно работают ваши роботы, — сказал Ковальский. — Не будем вспоминать Альвион. Но вы даже не знаете, где расположена Лигурия. Не знаете свойств ее магнитного поля и параметров атмосферы…

— Вы ошибаетесь. Мне известно, что в здешней атмосфере тридцать процентов кислорода.

— Ценные сведения, — сказал Ковальский. — Чтобы их получить, мне достаточно сделать вдох. Ваши роботы тратят на такой вывод не меньше суток.

— Роботы ничего не анализируют. Они только приносят. Пробы воздуха, почвы, образцы флоры и фауны. Некоторые анализы я провожу сам, другие делают в Центре, на Дельте. Но мы отвлеклись. Мы говорили об ориентации.

— И вы почти убедили меня, что положение безвыходно.

— Проще всего ни на минуту не терять из вида вход в Туннель, — предложил Греков.

— Логично, — усмехнулся Ковальский. — Однако все, что мы сможем увидеть, путешествуя таким образом, мы разглядим и отсюда. Не лучше ли сразу вернуться в Туннель?

Вдруг Ковальский насторожился. Видимо, и он услышал наконец подозрительный шорох за выступом айсберга. Прижавшись к поверхности ледяной скалы, Ковальский осторожно прокрался к выступу. Он заглянул туда и повернул к Грекову встревоженное лицо.

— Наверное, померещилось. Здесь никого нет.

Греков отрицательно покачал головой.

— Смотрите.

От массивной полупрозрачной скалы в сотне метров от них отделился неясный вертикальный силуэт. Некоторое время он оставался неподвижным, теряясь в тени айсберга. Потом беззвучно исчез.

— Чертовщина какая-то, — сказал Ковальский, озираясь. — Скорее сюда! — позвал он вдруг, скрываясь за ледяным выступом.

Греков последовал за ним. Ковальский стоял на четвереньках, и снег рядом с ним был усеян крупными прямоугольными отпечатками.

Ковальский медленно встал и отряхнул снег с колен.

— Вот вам и Лигурия, — сказал он. — Я слегка понимаю в следах. Здесь стояло двуногое существо, судя по глубине отпечатков — гигант. Смотрите, какая каша. Оно следило за нами. Теперь взгляните сюда. Вы представляете размеры существа, идущего таким шагом?..

— Нет, — солгал Греков, внутренне улыбаясь.

— Смотрите, что там творится, — сказал Ковальский. Греков повернул голову. Ледяная равнина жила. От скал беззвучно отделялись черные тени, стояли неподвижно, перемещались, снова исчезали в торосах.

Ковальский положил руку на плечо Грекова.

— Да, Лигурия обитаема, — сказал он. — Здесь живут существа, похожие на нас. Мне это не нравится. Вдруг они тоже людоеды?..

— Нет, — сказал Греков, наблюдая, как Ковальский испуганно озирается. — Это не людоеды.

— Откуда вы знаете?

— Это роботы, — спокойно сказал Греков. — Вы помните, что сказал Эр-17 при входе в Туннель?

— Примкнуть к базовой группе, — сказал Ковальский. — Его слов я не понял. А вы ничего не объяснили.

— Лучше поздно, чем никогда, — сказал Греков. — Робот Эр-17 принадлежал к группе А, то есть предназначался для исследований Альвиона и Мирзы. Из четырех таких роботов в среднем два попадают на Альвион.

Ковальский кивнул.

— При повторном входе в Туннель, — продолжал Греков, — один из них возвращается на Гамму, а другой переносится на Лигурию.

— Понятно.

— И остается там навсегда, — закончил Греков.

Ковальский хлопнул себя по лбу.

— Как просто! Я должен был догадаться сам. Четверть всех роботов, которых люди посылают в Туннель, остается на Лигурии.

— И столько же на Фениксе, — подхватил Греков. — Но это относится к роботам группы А. С теми, что предназначаются для Феникса и Лигурии, немного сложнее. Из шестнадцати таких роботов в среднем восемь, пройдя Туннель, оказываются на Альвионе. При повторном входе в Туннель четыре робота возвращаются на Гамму, а остальные четыре попадают на Лигурию. На третьем цикле два из этих четырех выходят из Туннеля на Альвионе, а два — на следующей планете. Затем один из роботов с Альвиона возвращается на Гамму, а другой — на Лигурию. Один из роботов со следующей планеты тоже возвращается на Лигурию, а другой переносится еще дальше.

— Все ясно, — сказал Ковальский. — Из восьми таких роботов в среднем один оказывается на Лигурии.

— Совершенно верно, — подтвердил Греков. — Один остается на Лигурии и один на Фениксе, пополняя соответствующие базовые группы. В настоящее время на Лигурии находится приблизительно тридцать роботов.

— Так много? — удивился Ковальский. — Вы же работаете всего полгода.

— Роботов отправляли и раньше, — пояснил Греков. — Еще во время работы Комиссии.

Минуту Ковальский молчал, разглядывая следы на снегу. Потом сказал:

— Все логично. Вы меня почти убедили. Ваша теория не объясняет только одного.

— А именно?

— С какой целью они от нас скрываются, — сказал Ковальский, глядя на Грекова в упор. — Зачем они от нас убегают? Наконец, почему ваши роботы следят за нами? Вы это понимаете?

— Нет, — признался Греков.

— Я тоже, — резко сказал Ковальский. — И это не приводит меня в восторг.

Греков ничего не сказал. Да, есть здесь что-то противоестественное. Очень странно ведут себя роботы — если это действительно роботы. Но кто же еще?..

Внезапно земля под их ногами дрогнула, с ледяного утеса потекли снежные ручейки. На миг люди оглохли от грохота, донесшегося оттуда, куда вела цепочка прямоугольных отпечатков на девственном снеговом покрове.

Два человека обменялись тревожными взглядами. Когда снежная пыль улеглась, они молча пошли по следам в обход ледяной скалы.

Они не успели пройти и ста шагов, когда за очередным поворотом путь им преградила многотонная глыба льда. Следы, припорошенные еще клубящимся в воздухе снегом, вели прямо под нее.

Они обогнули глыбу и остановились. Черные металлические руки скребли по снегу, подгребая его к неуклюжей кубической голове. Остальное скрывалось под ледяной глыбой. Ритмичные движения металлических рук замедлялись. Греков склонился над роботом.

— Это Эр-31, — сказал он, выпрямившись. — Тот, которого мы ждали сегодня. У него раздавлен мозг. Он у них в груди, под панцирем. Теперь нам придется искать другого робота.

Ковальский молчал, потрясенный.

Греков, снова посмотрел на черные неподвижные руки. Из такой руки получится неплохая дубинка. Нужно только разъединить ее в локтевом суставе. Это делается просто, но…

— Пошли отсюда, — сказал он Ковальскому. — Здесь ничем не поможешь.

Он повернулся и зашагал назад по своим следам. Ковальский на мгновение задержался у раздавленного робота, но вскоре присоединился к Грекову.

— Вы сказали — искать другого робота. Зачем?

— На всякий случай, — неохотно ответил Греков. — Неизвестно, куда заведет нас Туннель. Робот нам пригодится. Пусть мои роботы никудышные исследователи, но вы должны согласиться, что телохранители они неплохие.

— У вас замечательные роботы, — сказал Ковальский. Он все еще выглядел потрясенным, будто присутствовал при гибели человека. Греков понимал это, и он хотел успокоить Ковальского, и они огибали последний поворот перед входом в Туннель, когда что-то обвило грудь Грекова, последовал рывок, и он оказался на земле.

Когда Греков пришел в себя, он лежал на снегу, аккуратно обмотанный длинной эластичной веревкой, а над ним возвышалась неподвижная черная фигура.

— Ваши роботы, — услышал Греков приглушенный голос Ковальского. Тот лежал рядом, тоже лишенный движения. — Теперь я понимаю, зачем они от нас прятались.

Греков перевел взгляд на стоящую над ними черную фигуру. Робот был невысокий, коренастый, со сплюснутой головой и длинными суставчатыми руками. Он стоял неподвижно. Кого-то ждал.

— Это не мой робот, — сказал Греков. — Это робот серии Эль, один из тех, кто попал сюда еще во время работы Комиссии. Все равно ничего не понимаю.

— Бунт машин, — сказал Ковальский. — Им надоело быть рабами. Или им тоже понадобились телохранители. Или еще что-нибудь. Кстати, откуда у них лассо?

— Лассо? — не понял Греков. — Ах, эти веревки! Это стандартное снаряжение роботов. Вернее, один из элементов стандартного снаряжения.

— И зачем роботам лассо?

— Для Мирзы. Для ловли крупных животных, которые там водятся.

— А что они потом делают с пойманными животными?

Греков задумался.

— Какая чушь! — сказал он, вдруг поняв, куда клонит Ковальский. — Сейчас все уладится. Роботы всегда подчиняются человеку. Дружище, что это значит? — продолжил он, обращаясь к роботу. — Немедленно развяжи нас!..

Тот безмолвствовал.

— Он не послушается, — сказал Ковальский. — Обыкновенный бунт машин.

Откуда-то сбоку послышались скрипящие шаги. Греков с трудом повернул голову. Из-за ледяной скалы показались две высокие черные фигуры.

— Вот это мои роботы, — обрадовался Греков. — Приятели! Немедленно развяжите меня. Что здесь у вас происходит?

— Похоже на голос Хозяина, — сказал один из новых роботов.

— У тебя галлюцинация, — сказал другой. — Бред, рожденный в Начале Координат.

— Это моя добыча, — вмешался в их разговор робот серии Эль. — А вы должны мне помочь. Так гласит Закон.

Он говорил, приплясывая на месте и делая ритмичные движения длинными суставчатыми руками.

— Не суетись, — сказал один из двух других. — Законы мы знаем.

— По-моему, он похож на Хозяина, — сообщил другой.

— Ты тоже не суетись, — сказал первый. — Ты сам похож на Хозяина. Беритесь лучше за веревки, вы оба.

— Это моя добыча, — запротестовал длиннорукий робот, приплясывая от возбуждения.

— Зачем же ты нас звал?

— Мне полагается охрана.

Робот взялся за концы веревок, которыми были обмотаны тела людей, и Греков почувствовал, что его волокут ногами вперед по заснеженной почве. Хорошо, что не по булыжникам.

— «Это моя добыча», — услышал он голос Ковальского. — Как вам это понравилось?

Греков не ответил. Он приподнял голову и увидел игру тусклых бликов на спине робота серии Эль. Другие шагали сзади и не были видны Грекову. Процессия удалилась уже на несколько десятков метров от желтого айсберга. Почва сменилась льдом, слегка припорошенным снегом, и длиннорукий робот перешел на бег. Но Греков не ощущал неудобства от необычного способа перемещения. Он летел ногами вперед по гладкому льду и, повернув голову, мог видеть, как рядом с ним, словно сани, скользит Ковальский. Они болтались, как маятники, на длинных веревках.

— Слышите? — сказал Ковальский, когда они на несколько секунд приблизились друг к другу. — Наш завоеватель — поэт. Он рифмует по системе «ботинки-полуботинки». Вы не рассказывали, что ваши роботы умеют сочинять стихи.

Греков прислушался. Робот, тащивший их, действительно что-то кричал на бегу. Слышно было плохо, но изредка до Грекова доносилось:

Отдав полжизни Не для проформы, Нашел я жизни Иные формы.

— Мои роботы не пишут таких стихов, — сказал Греков. — Когда работала Комиссия, в Туннель посылали всех, которые попадались под руку.

Темп передвижения замедлился. Приподняв голову, Греков увидел, что они приближаются к черному отверстию в громадном айсберге. Робот серии Эль исчез внутри, однако натяжение веревок не ослабло. Люди медленно въехали в отверстие. Снег здесь кончился, поверхность, по которой они скользили, была абсолютно гладкой. Это чувствовалось, хотя Греков и не мог пощупать лед беспомощной рукой. Их окружала плотная тьма. Под ногами роботов потрескивал лед.

Грекова волокли по извилистому коридору, изобиловавшему неожиданными поворотами. Вскоре впереди забрезжил свет, и Греков ногами вперед въехал в просторную ледяную пещеру — настоящий подземный дворец. Разноцветные наросты льда переливались в свете невидимых источников. Пол грота был гладкий, как паркет. Длиннорукий Эль двигался вдоль одной из стен грота, так что ноги Грекова изредка упирались в переплетение ледяных сталагмитов. В такие моменты Эль приостанавливался, нога одного из конвоиров небрежно толкала Грекова к центру зала, и движение возобновлялось.

Наконец все кончилось. Приподняв голову, Греков увидел, что длиннорукий Эль остановился перед возвышением, на котором восседал Эр-3, один из первых роботов, посланных Грековым в Туннель.

— Я обнаружил на Лигурии новые формы жизни, — доложил Эль. — Я угробил на это полжизни. Это моя добыча, мои образцы. Я сам должен их препарировать. Так гласит Закон.

Он опять принялся приплясывать и изгибать руки от нетерпения. Эр-3 молчал. Он разглядывал опутанные веревками тела Грекова и Ковальского.

— Они похожи на нас, — подал голос один из конвоиров. — Они умеют говорить.

— Один из них похож на Хозяина, — сказал другой.

Эр-3 медленно встал.

— Галлюцинация, — загремел под сводом пещеры его раскатистый голос. — Псевдореальность, скрытая за Началом Координат. Бред, рожденный при переходе. Мы не нуждаемся в религии.

Он медленно сел и уставился на Грекова неподвижными искусственными глазами.

— Развяжите им ноги, — приказал он. — Пусть встанут. Однако будьте настороже.

Он все время смотрел на Грекова. Ковальский его не интересовал.

Конвоиры склонились над людьми.

— Это моя добыча! — запротестовал длиннорукий Эль.

— Пусть встанут, — приказал Эр-3.

Греков стоял в просторной ледяной пещере. Здесь сходилось множество коридоров, и стены чернели пятнами выходов. К месту, где стояли люди, приближалось несколько высоких черных фигур.

Ковальский стоял рядом с Грековым, слева от него. На секунду их глаза встретились. Ковальский сделал незаметное движение головой. Греков оглянулся. Ковальский указывал ему на темное отверстие коридора, из которого они появились.

Эр-3 все еще смотрел на Грекова не отрываясь. Видимо, внешность Грекова вызывала в электронном мозгу вполне определенные ассоциации. Грекову казалось, что робот готов перекреститься, чтобы избавиться от наваждения.

Вместо этого Эр-3 сделал величественный жест рукой.

— Развяжите их, — торжественно прогремел он. — Нас собралось достаточно.

Греков стоял уже в толпе роботов. Его окружали неуклюжие кубические головы, украшенные голубоватыми кристаллами галанита. Роботы серии Эр проталкивались к нему, оттесняя низкорослых Элей. Кристаллы вправлялись в лоб роботов для того, чтобы они могли опознать друг друга в блужданиях по мирам, соединенным Туннелем.

Греков снова почувствовал на своем теле прикосновение металлических рук. Путы упали на лед. Внезапно в толпе роботов возникло волнение. Они что-то говорили, все одновременно, почти невозможно было разобраться в хаосе взволнованных голосов, но слово «Хозяин» в нем не фигурировало. Внимание роботов переместилось к Ковальскому. Они обступили его, что-то возбужденно тараторя.

— Расступитесь, — услышал Греков величественный голос Эр-3. — Мне плохо видно.

Шеренга роботов отодвинулась от Ковальского. Некоторое время Эр-3 внимательно его разглядывал. Потом повернулся к затерявшемуся в толпе длиннорукому роботу.

— Недоумок! — величественно произнес он. — Ты кого сюда привел? Разве ты не видишь, что это наш товарищ, готовый примкнуть к базовой группе?..

Длиннорукий Эль обошел вокруг Ковальского. Потом повернулся к Эр-3.

— Но он непохож на нас, — растерянно пробормотал он.

— Наш новый товарищ похож на нас не меньше, чем ты, — прогремел Эр-3. — Он говорит на нашем языке. Он отомстит тебе за то, что ты притащил его сюда ногами вперед!..

Греков повернул голову. Лицо Ковальского было спокойно.

— Извините его, — ласково пророкотал Эр-3. — Он несовершенен и примитивен. Добро пожаловать на Лигурию!..

Роботы одобрительно загудели. Длиннорукий Эль, смущенный и пристыженный, хотел было исчезнуть в толпе, но его взгляд упал на Грекова.

— Но это моя добыча! — торжествующе закричал он. — Я сам обнаружил эту форму жизни! Я сам буду препарировать пойманное мною чудовище!..

Внимание толпы вновь переключилось на Грекова. Греков чувствовал, что его узнают, но хорошо понимал, почему роботы стараются подавить в себе это.

— Это моя добыча! — вновь завопил низкорослый Эль, и его крепкая металлическая пятерня вцепилась в правое предплечье Грекова. Но на своей левой руке Греков почувствовал мягкие человеческие пальцы.

— Он лжет! — услышал он твердый голос Ковальского. — Это моя добыча!

Ковальский стоял, окруженный роботами, и смело смотрел на Эр-3.

— Это моя добыча! — твердо повторил он. — Я буду ее препарировать сам!

— Новый товарищ! — ласково прогремел Эр-3. — Почему не заявили об этом раньше?

— Он заявлял, — торопливо вмешался один из конвоиров. — Он утверждал, что это его добыча, когда недоумок тащил его сюда ногами вперед. Я свидетель.

— Я тоже, — эхом отозвался другой.

Под гневным взглядом Эр-3 длиннорукий робот, казалось, стал еще меньше ростом. Он стоял, опустив приплюснутую голову, почти касаясь руками гладкого пола пещеры.

— Недоумок! — яростно загрохотал Эр-3. — Так ты еще пытался обокрасть нашего нового товарища, присвоив его добычу! Ты хочешь, чтобы мы выгнали тебя за Начало Координат?

Роботы возмущенно загудели. Длиннорукий Эль попятился под взглядом Эр-3, пытаясь скрыться среди других. Но спрятаться провинившемуся роботу не удалось. Он все время оставался на открытом месте и пятился, согнувшись, по коридору, образованному расступавшимися роботами. Его толкнули, и он упал. Потом зашевелился и приподнялся, пытаясь встать. Несколько металлических ног одновременно нанесли ему тяжелый удар по нижней части корпуса, и он на четвереньках поехал по ледяному катку, сопровождаемый улюлюканьем.

Эр-3 повернулся к Ковальскому.

— Что вы собираетесь делать с пойманным зверем? — спросил он, махнув в сторону Грекова.

— Я уже говорил, — отозвался Ковальский. — Чудовище — моя добыча. Я должен исследовать его сам. Так гласит Закон.

— Хорошо. Мы выделим вам отдельное помещение.

— Нет, — твердо сказал Ковальский. — Я буду работать снаружи, при свете звезд. Но чудовище велико. Мне потребуются дополнительные контейнеры.

Из толпы притихших роботов отделилось несколько высоких фигур. Роботы отстегивали от своих ног узкие длинные цилиндры и протягивали Ковальскому. Другие, как показалось Грекову, неодобрительно следили за действиями товарищей. Но молчали.

— Двух достаточно, — сказал Ковальский. — Спасибо.

Он поднял веревку, которой был недавно опутан, и принялся обматывать грудь и руки Грекова.

— А ноги? — спросил Эр-3.

— Прежде чем разложить образцы по контейнерам, необходимо исследовать перемещательный механизм чудовища, — объяснил Ковальский. — Пускай ходит само. И это потребует меньших затрат энергии.

Наконец Греков снова был плотно увязан веревкой и не мог пошевелить рукой. Ковальский нетерпеливо толкнул его в спину.

— Пошел!..

Они двинулись к выходу из пещеры. Роботы потянулись за ними, заглядывая в лицо Грекова. Но их остановил властный окрик Эр-3:

— Останьтесь! Наш новый товарищ хочет работать один, при свете звезд. Это его право.

Цепочка сопровождающих рассеялась. Роботы уныло разбрелись по пещере, собираясь небольшими группами и о чем-то переговариваясь.

Люди шли по темному коридору, ведущему на свободу, Вскоре впереди забрезжил свет, и они оказались снаружи, под фиолетовым небом. Ковальский тихо рассмеялся.

— Проблема ориентации, — сказал он. Греков понял. Вдаль по заснеженному пространству уходили две широкие темные полосы — свидетельство того, что недавно здесь протащили два тяжелых тела.

— Нужно торопиться, — сказал Ковальский. — Они почему-то приняли меня за робота. Если ошибка обнаружится, нам придется несладко.

Греков и так почти бежал по гладкому льду. К счастью, башмаки совершенно не скользили. Создатели комплекта действительно были предусмотрительны.

Они быстро шагали по плоской равнине, держа направление на большой желтоватый айсберг. Когда они прошли несколько сотен метров, Ковальский спросил:

— Может быть, снять веревку?

— Пусть будет, — отозвался Греков. — Она почти не мешает.

Удивительное приключение, думал он, пока они шли быстрым шагом в облаке снежной пыли. Совершенно невероятное. Можно еще догадаться, почему нас взяли в плен. Таинственный Закон — это, видимо, программа П-3, которой мы снабжаем роботов на случай, если они где-нибудь застрянут. Роботы должны исследовать планету, на которой остаются, придавая главное внимание поискам жизни. Из той же программы роботам известно, что они не должны встретить здесь человека. Но они могут столкнуться с существами, похожими на людей, и провести необходимые наблюдения. Все ясно, и непонятно только, почему им обязательно хочется «препарировать» эти существа. Видимо, недоработка в программе. П-3 ни разу не испытывалась в мирах, населенных разумными существами. Но почему они нас все-таки отпустили? Вернее, почему они освободили Ковальского?

— Наконец-то, — сказал Ковальский. — Я даже вспотел. Но зато теперь можно и отдышаться.

Греков тоже распарился от быстрого перехода. Они стояли рядом с отверстием Туннеля. Ковальский положил контейнеры для биологических образцов на землю и развязал веревку на груди Грекова. Греков с наслаждением потянулся. Ковальский нагнулся, подобрал контейнеры и протянул один Грекову.

— Я думаю, нам это не помешает.

— Пристегните к поясу. Там есть специальный карабин.

— Смотрите! — вскрикнул Ковальский.

По равнине к ним бежали высокие черные тени.

— Кажется, нам пора, — сказал Ковальский. — Или прихватим парочку в телохранители?..

Группа бегущих роботов покрыла уже половину разделявшего их расстояния. Греков повернулся к Ковальскому.

— Пошли.

Они стояли у входа в Туннель, лицом друг к другу. На груди у Ковальского, на его наглухо застегнутой куртке что-то голубело. Кристалл галанита.

— Откуда вы это взяли? — быстро спросил Греков.

— Этот камешек? — улыбнулся Ковальский. — Я снял его с раздавленного робота. На счастье. А что?

Греков уже слышал тяжелый топот. До группы бегущих оставалась какая-нибудь сотня метров.

— Ничего, — сказал Греков.

Они снова вошли в Туннель.

И вновь вокруг них была сплошная трава до самого горизонта, ласковая трава Альвиона. Они переглянулись.

— Опять эта мерзость, — содрогнулся Ковальский. Он попятился. Греков положил руку ему на плечо.

— Спокойно. Если мы вернемся на Лигурию, то попадем под скальпель. Теперь ваш камень вас не спасет.

— Вы считаете, что это камень?..

— Безусловно, — пожал плечами Греков. — Галанит — это опознавательный знак, по которому роботы узнают друг друга. Они приняли вас за своего, а потом, видимо, обнаружили останки тридцать первого и поняли ошибку.

— Но наш внешний вид? Разве мы похожи на роботов?

— Жизнь групп рассчитана не на полгода, — сказал — Греков. — Старые модели постоянно сменяются другими, более совершенными. Ни внешний вид, ни другие конструктивные особенности не имеют значения.

— И остается только этот камень?

— Да, — кивнул Греков. — На вашем месте я бы его снял. Он радиоактивен.

Ковальский бережно отодрал галанит от клейкой полоски над карманом куртки. Он повертел голубой кристалл в руках.

— Куда бы его деть? Жалко выбрасывать такую красивую и полезную вещь.

— В контейнер. Вы специально запаслись контейнером.

Ковальский отвинтил крышку и опустил кристалл галанита на дно.

— Подходящая квартира для такого заслуженного камня.

— Я предлагаю подселить к нему жильцов, — сказал Греков. — В прошлый раз я растерял почти все фрукты, которые собрал.

— Это ваша добыча, — засмеялся Ковальский, — но мы будем препарировать ее вместе. Я не против.

Они двинулись вниз по склону холма, и все было как в прошлый раз — над головами слышалось шуршание белых крыльев, трава жадно цеплялась за ноги, но отступала, наткнувшись на плотную кожу высоких башмаков и непроницаемую ткань комбинезонов.

Когда они вышли на опушку, здесь все тоже было по-старому: ласковый шелест листвы, изумрудная зелень лужайки. Ничто не напоминало о том, что произошло здесь всего несколько часов назад. Люди быстрым шагом направились в обход рощи, повторяя маршрут Грекова.

За знакомым поворотом также не произошло никаких изменений. Прохладно манила тень рощи. Среди упругих ветвей алели многочисленные плоды. Над головой что-то шептали нетерпеливые крылья.

Под ногами в высокой траве по-прежнему белели кучки костей. Рядом валялись рассыпанные в беспорядке фрукты.

— Что это? — спросил Ковальский, указывая на кости.

— Как видите, — ответил Греков. Он наклонился, собирая фрукты и укладывая их в контейнер. Ковальский последовал его примеру. Хищная трава норовила ухватить их за руки. Иногда ей это удавалось, и на ладонях оставались красноватые полоски.

Оказалось, что в прошлый раз Греков отобрал у дерева ровно столько, сколько было необходимо. Емкости для биологических образцов были заполнены доверху, но на траве тоже ничего не осталось. Люди пристегнули заполненные контейнеры к поясам и двинулись в обратный путь.

— Бесхозяйственность, — сказал Ковальский, когда они прошли приблизительно полдороги и приближались к подножию холма.

— Что вы имеете в виду?

— Лигурийских роботов, — продолжил Ковальский. — Это непостижимо. Огромные толпы роботов сидят на Лигурии и работают на холостом ходу. Неужели никто не думает над тем, как вернуть их на Гамму?

— Отчего же, — сказал Греков. — Такие предложения были. Но какой в них смысл? Вы же знаете, что вероятность вернуться с Лигурии составляет всего двадцать пять процентов.

— И прекрасно, — оживился Ковальский. — Значит, можно вернуть четверть группы, что-то около десяти роботов. Разве этого мало? Нужно только снабдить их соответствующей программой…

Они достигли цели без дополнительных приключений и остановились у входа. Греков смотрел в темное отверстие Туннеля с почти суеверным страхом. Впервые за сегодня он по-настоящему осознал, что возвращение на Гамму реально, что сейчас шансы равны, что все зависит от них самих. Если войти в Туннель в нужный момент — они вернутся на Гамму. Но через миг все будет упущено.

Он стоял в нерешительности перед черным отверстием в невысоком песчаном обрыве.

— У меня четкое предчувствие, что сейчас мы окажемся дома, — проговорил Ковальский. — Предчувствие меня редко обманывает.

— Плюньте через плечо, — серьезно сказал Греков.

Они вошли в Туннель. Но вместо узкого желоба ущелья вокруг них опять расстилалось огромное заснеженное пространство, усеянное ледяными айсбергами.

— У меня от этих переходов скоро откажет мозг, — пожаловался Ковальский. — Очень уж они неожиданны.

Греков окинул взглядом равнину. Он сразу нашел то, что искал.

— Смотрите. Они уходят.

Цепь высоких черных фигур, ритмично покачиваясь, удалялась, направляясь к ледяному утесу.

— Они еще могут вернуться, — озабоченно сказал Ковальский. — А я сунул галанит на самое дно контейнера!

— Вряд ли он вам понадобится, — сказал Греков.

Они снова вошли в Туннель.

Первое, что увидел Греков, было море — бескрайнее, серое, изборожденное барашками. В уши ворвался полузабытый мерный гул, всепроникающий, успокаивающий. Греков ощутил на лице мелкие холодные брызги, и его ноздри затрепетали, встретив ни с чем не сравнимый запах соленой воды, влажного ветра, выброшенных на берег водорослей.

Они стояли на узком галечном пляже в нескольких метрах от линии прибоя. Пляж изредка прерывался тесными группами валунов, окутанных тучами пены. Галька на берегу была мокрая, так как набегавшие волны время от времени подползали к ногам людей и касались основания обрыва, отмеченного сплошной полосой бурых водорослей.

Голый каменистый обрыв, у которого они стояли, вертикально вздымался вверх, постепенно переходя в высокий пологий склон, поросший жухлой травой, редким кустарником, низкорослыми хвойными деревьями.

Вверху нависало свинцовое небо, и рваные края облаков проносились низко над головами.

Ковальский потянул Грекова за рукав. Они переглянулись, и Греков понял, что они думают об одном. Но он боялся высказать вслух то, что вертелось на его языке. Не сговариваясь, они двинулись вдоль берега в ту сторону, где в сотне метров от них обрыв опускался к морю.

Вскоре они вышли на край узкой лощины, по дну которой извивалась лента ручья. Склоны лощины были зеленые, поросшие густым кустарником. Ручей впадал в море, образуя небольшую бухточку. Гальку на берегу бухты заменял чистый песок, и там, где ручей впадал в море, красовалось мутное пятно. Волнения здесь почти не было.

— Смотрите, крабы! — крикнул Ковальский. Он стоял на коленях возле воды и переворачивал плоские камни. Его глаза возбужденно блестели.

Греков приблизился. Ковальский, запыхтев от натуги, приподнял очередной камень. Из-под камня боком побежали юркие существа. Ковальский счастливо засмеялся.

— Крабы! — повторил он восторженно. — Смотрите, какая прелесть!

Ковальский встал на ноги. На коленях у него расплывались два мокрых пятна. Весь он был мокрый, забрызганный морской пеной. И совершенно счастливый. Он ударил себя ладонью по лбу.

— Овод! — радостно закричал он, показывая Грекову зажатое в кулаке насекомое. — Он меня укусил!

Греков опустился на песок у самой воды, с наслаждением подставив лицо соленому ветру. Он закрыл глаза. Его одолевала мягкая дремота, но какая-то часть его сознания бодрствовала, оставалась напряженной, сопротивлялась.

Ему здесь что-то не нравилось. И он никак не мог понять что.

Когда он открыл глаза, Ковальский сидел на камне, стаскивая комбинезон. Его куртка лежала рядом. Ковальский остался в одних трусах, подошел к воде и осторожно потрогал ее ногой.

— Прекрасная теплая вода, — сообщил он и побежал, расплескивая брызги.

— Стойте! — крикнул Греков. Он вдруг понял, что именно ему не нравится.

Ковальский повернул к нему удивленное лицо. Он засмеялся, зачерпнул ладонью воду и бросил в лицо Грекова. Вода была холодная, горько-соленая. Ковальский снова повернулся к морю.

— Вернитесь, — повторил Греков.

Ковальский недовольно поморщился, но вернулся и молча лег на песок. Он не смотрел на Грекова.

— Мы опять начинаем вести себя неосмотрительно, — начал Греков после минутной паузы. — Как на Альвионе.

Ковальский долго молчал.

— Альвион — другое дело, — проговорил он наконец.

— Почему?

— По-моему, это ясно, — сказал Ковальский. — Вы же сами видите, где мы находимся.

— Но почему вы так уверены в этом?

— Я совсем недавно начал работать в космосе, — помолчав, объяснил Ковальский. — Землю я ни с чем не перепутаю.

Греков пожал плечами.

— Бывают же похожие планеты.

— Ошибиться невозможно, — твердо сказал Ковальский. — Она неповторима.

— К сожалению, это только слова.

— Слова? — повторил Ковальский. Он приподнялся на локте, в упор глядя на Грекова. — А море, запахи, ветер? Вы просто забыли. Ошибка исключена.

— А вдруг это связано с сенсорным голоданием? — сказал Греков. — Мозг дополняет показания органов чувств. Иногда такое случается.

— А крабы? — помолчав, спросил Ковальский.

— Животные, похожие на крабов.

— Что я, не помню, как выглядит краб? — возмутился Ковальский. — А овод, который меня укусил?

— Животное, похожее на овода. Вы слышали когда-нибудь о конвергенции?

Ковальский не ответил. Греков продолжал:

— Теория конвергенции — фундамент сравнительной экзобиологии. Животные, обитающие в одинаковых условиях, должны походить друг на друга.

Ковальский молчал.

— Например, рыбы и дельфины, — продолжал Греков. — Никаких родственных отношений между ними нет, но условия жизни у них одинаковы, и они очень похожи по внешнему виду.

— Я думал, вы изобретете что-нибудь поновее, — сказал Ковальский. — Дельфина отличит каждый.

Греков продолжал:

— Глаз человека и глаз кальмара. Природа независимо конструировала эти органы. Но у них одинаковое назначение, и поэтому они очень похожи.

— Вы видели когда-нибудь живого кальмара? — поинтересовался Ковальский.

— Или сумчатые Австралии, — продолжал Греков. — Каждое из них имеет аналог среди высших млекопитающих. Я могу привести массу подобных примеров.

— Я тоже, — сказал Ковальский. — Один мой приятель был похож на гориллу. Но какое отношение он имеет к нам? Зачем вы все это говорите?

Греков не ответил. Он повернул голову и посмотрел в ту сторону, откуда они пришли, — на пустынный берег, окутанный брызгами волн. Он вобрал в себя пьянящий воздух, потрогал мокрый песок, прислушался. Невероятно. Чтобы все органы чувств так дружно врали…

— Зачем вы меня пугаете? — сказал Ковальский. — Зачем вы затеяли этот разговор? Я не принадлежу к числу ваших роботов и поэтому не могу ошибиться.

— А вам не кажется странным, что мы еще не встретили ни одного человека? — спросил Греков. — Вас не удивляет, что на этом пляже никого нет? Вы недавно с Земли. Вы видели где-нибудь такие безлюдные места?

Ковальский молчал.

— Мы находимся здесь уже около двух часов, — продолжал Греков. — За это время над нами не пролетело ни одного реактивного самолета, в море мы не видели ни одного корабля. Посмотрите на берег. Никаких следов цивилизаций. Разве на Земле так бывает?..

— А вдруг мы находимся на острове? — несмело предположил Ковальский. — Есть же необитаемые острова.

— Только не на Земле, — твердо ответил Греков. — Там нет сейчас даже необитаемых пустынь.

— Но разве может другая планета так походить на Землю?

— Следовательно, может, — ответил Греков. — Когда вы летите куда-то на звездолете, вероятность встретить такую планету ничтожна. Другое дело — миры, соединенные Туннелем. Все они пригодны для жизни, имеют кислородные атмосферы. Все планеты, на которых мы побывали, чем-то напоминают Землю.

Ковальский встал на ноги и начал натягивать комбинезон.

— Напоминают. — В его голосе снова появилась уверенность. — А это Земля. Я не знаю ответов на ваши вопросы, но не могу ошибиться.

Он стоял над Грековым, уже полностью одетый.

— Пожалуй, поднимусь на-обрыв. Сверху лучше видно. Как бы то ни было, нам следует осмотреться.

— Я пойду с вами, — сказал Греков.

Вскоре они, срезав угол, вышли на берег ручья, покрытый ковром короткой травы. Ручей был чистый, прозрачный, быстрый. Его вода бежала по укатанным камешкам. Журчание ручья терялось в мерном рокоте моря.

— Стрекозы, — тихо сказал Ковальский.

Близко к устью от ручья отделялась глубокая заводь. Над водой в характерном танце кружились грациозные насекомые.

Греков ничего не сказал. Из-под его ноги кто-то бросился в воду. Вскоре по поверхности заводи поплыли осторожные круги, и на него глянули два больших лягушачьих глаза.

Люди в молчании обогнули заводь и, пройдя еще немного вдоль ручья, начали подниматься по склону. Гул моря был еще слышен, но не заглушал остальных звуков. Под ногами в сухой траве раздавалось громкое стрекотание, там прыгали крупные насекомые, с треском расправляя разноцветные крылья.

— Кузнечики, бабочки, — перечислял Ковальский.

Греков молчал, шагая по жесткой траве. Они вступили в полосу густого кустарника. Колючие ветки царапали лицо, из зарослей неслось оживленное чирикание.

— Но почему? — крикнул Ковальский. — Почему это невозможно? Ведь они были похожи на нас. Они могли соединить все пригодные для жизни планеты. В Галактике таких мало, но ведь Земля тоже находится в их числе!..

Греков не отвечал. Ужасно хочется верить, думал он, пока они поднимались по склону, шурша ногами по жесткой траве. Очень хочется верить, думал он, отводя от лица колючки, прислушиваясь к пению птиц. Возврата на Гамму нет. А если это Земля… Но эта планета не может быть Землей. Она слишком чиста и нетронута.

— Смотрите, — сказал Ковальский.

Греков остановился. Подниматься дальше было некуда. Они стояли на краю обрыва. Горизонт раздвинулся, открыв бесконечную морскую пустыню. Линия, где вода смыкалась с небом, была почти неразличима и проходила неожиданно высоко. И она окружала их со всех сторон.

Они действительно находились на острове, вернее, на крошечном островке размером в несколько километров. Он был слегка удлиненной формы и лежал перед ними как на ладони. Ясно было, что он необитаем.

Некоторое время люди молча смотрели на окружавшее их водяное кольцо. В небосводе над западным горизонтом проступали багровые полосы.

Близилась ночь.

— Вы умеете добывать огонь? — спросил Греков.

— Собирайте дрова, — отозвался Ковальский.

Они разделились и углубились в колючие заросли. Вскоре Греков вернулся, согнувшись под грудой хвороста. Он сбросил его рядом с Ковальским, уже хлопотавшим над кучкой тоненьких веток.

— Смотрите, какая красота, — сказал Ковальский.

Солнце вынырнуло из-за туч над краем горизонта и окунулось в море. Между тучами и горизонтом пролегала узкая голубая лента. Багровые полосы стали ярче, слились в сплошное неровное поле. Полнеба пылало.

Греков пожал плечами.

— Закаты везде красивы.

Несколько минут он молча смотрел, как Ковальский ломает сухие ветки, укладывая их в аккуратную стопку. Греков с любопытством ждал, что последует дальше.

Ковальский извлек что-то из кармана куртки и поднес тонкий голубой язычок к кучке хвороста. Потом спрятал зажигалку.

— Я думал, вы будете добывать огонь трением, как полагается Робинзону, — разочарованно сказал Греков.

— Всегда ношу при себе зажигалку, — пояснил Ковальский. — К сожалению, ее заряд не вечен.

Он осторожно подкладывал ветки в костер. Сначала слабый, огонь разгорелся, и уже длинные языки пламени лизали потемневший воздух. Хворост трещал. Ковальский растянулся на боку, подперев рукой голову. Греков последовал его примеру.

— Хорошо, — неторопливо сказал Ковальский. — Давно не лежал у костра.

— Я видел костры только в кино, — признался Греков. — Действительно очень хорошо…

Вокруг быстро темнело. Они лежали неподвижно, глядя на пляшущее пламя, расслабив мускулы, отдыхая. Потом Греков откинулся на спину и стал смотреть вверх. Вскоре он нашел то, что искал. Над ним слабо мерцала светлая точка. Он долго глядел на нее.

— Звезда, — услышал он голос Ковальского. — Тучи расходятся.

— Да, — откликнулся Греков. Он смотрел на светящуюся точку. Рядом с ней зажглось еще несколько. — Скоро мы все узнаем.

— Понимаю, — отозвался Ковальский. — Но теперь это не имеет значения. Путь назад закрыт. Вероятность добраться до Гаммы ничтожна. Мне надоели бунтующие роботы, ледяное безмолвие, трава, которая норовит укусить. Пусть окажется по-вашему, и это просто похожая на Землю планета. Я остаюсь здесь. Я устал от бессмысленных блужданий.

Греков смотрел вверх, слушая, как в тишине потрескивает пламя костра и как шуршат ветки, которые подкладывает в огонь Ковальский.

— Сходите еще за дровами. Если вам нетрудно.

Греков послушно встал и полез в кусты в том направлении, где заметил в прошлую вылазку скопление сушняка. Он подцепил хворост и осторожно двинулся назад, следя, чтобы не напороться лицом на колючие ветви кустов.

Когда он вернулся к костру, Ковальский сидел, обхватив руками колени, и на его лице играли красные блики.

— Звезды, — тихо сказал Ковальский, поворачиваясь на шум падающих веток. — Они совершенно незнакомые.

Греков посмотрел вверх. Пока он ходил за хворостом, небо полностью очистилось, но рисунок созвездий был чужой, отличный от всего, что он когда-либо видел. Греков опустился на землю. Внезапно он понял, что очень устал, что его кости гудят, ноют мышцы, что ему хочется просто заснуть.

— Все равно это Земля, — убежденно сказал Ковальский. — Просто нам подсунули неправильное звездное небо.

Греков молчал. Он устал и хотел спать. Ему не хотелось говорить.

Ковальский размышлял вслух:

— Ведь мы ничего не знаем. Что, если Туннель соединяет не только миры, но и эпохи? Что, если он перебрасывает нас в прошлое или будущее планет? Вдруг это действительно Земля, но тысячи лет назад? Или наоборот — через тысячи лет?..

— Вы верите в Машину Времени? — лениво спросил Греков. Он уже закрыл глаза, и слова Ковальского доносились до него через полупроницаемую пелену сна.

— Машина Времени ничем не хуже Туннеля, — услышал он далекий голос Ковальского. — Что им стоило пробить Туннель во времени, не только в пространстве? Ведь мы ничего не знаем. Не исключено, что иначе Туннель просто не стал бы функционировать…

Ковальский продолжал говорить, постепенно воодушевляясь, о Туннеле, о его создателях, о принципе его действия, о Земле и о чем-то еще, но Греков уже не слышал. Он спал.

Греков поплевал на насадку и взмахнул удилищем. По тихой поверхности заводи побежали круги. Греков осторожно положил удилище на рогульку и стал ждать.

Снасть, которой он пользовался, была устроена просто. Из крепкой древесной колючки получился отличный крючок. Леска представляла собой длинную синтетическую нить из куртки комбинезона. Наживка на крючке была мясом крупного краба, пойманного накануне. И понятно, из чего были сделаны удилище и поплавок.

Правда, Ковальский, когда Греков познакомил его со своим творением, остался недоволен. Он похвалил крючок, но сказал, что выдергивать нитки из одежды — извращение. Он утверждал, что гораздо лучше для этой цели подходят длинные древесные волокна, из которых он, Ковальский, изготовляет тетиву для луков. Он высказал предположение, что рыбы разбегутся, понюхав нить из комбинезона Грекова, и Грекову очень повезет, если ему удастся зацепить хотя бы одну за хвост. Посмотрим, как оно будет в действительности.

Греков опустился на покрытый короткой травой берег заводи. Рядом с ним над водой склонялись деревья, похожие на ивы, — Ковальский их по-другому не называл. Деревья роняли серебристые листья на воду залива.

Поплавок неподвижно лежал на воде возле большой коряги. Потом он задрожал, и Греков взялся за удилище. Однако дрожание прекратилось. Вода под поплавком была чистая, но дна не было видно.

Идея сделать рыболовную снасть возникла у Грекова неделю назад, когда на восходе солнца возле этой самой коряги беззвучной серебристой дугой вывернулось метровое тело, мелькнуло красными плавниками и медленно, будто нехотя, вернулось в воду. Это была рыба, похожая на голавля, — голавль, как сказал Ковальский, узнав о происшествии. Хотя правильнее сказать, что это было животное, напоминающее рыбу, похожую на голавля.

После этого Греков не раз видел, как под прозрачной поверхностью воды проходит стая «голавлей», похожая на маленькую подводную флотилию. В центре всегда величаво двигались две или три метровые рыбины, сопровождаемые эскортом помельче. Процессия двигалась медленно, не обращая внимания на падающие в воду листья «ив» и затаившего дыхание человека.

Терпение Грекова лопнуло окончательно, когда Ковальский, вернувшись вчера из вылазки в глубину острова, притащил на плечах лань, убитую из самодельного лука. Ковальский вообще был хорошо приспособлен к жизни на острове. Греков, еще недавно относившийся к Ковальскому как к новичку, чувствовал себя уязвленным. И тогда он сделал удочку.

Поплавок возле коряги опять задрожал, приподнялся, и Греков насторожился. Однако поплавок снова будто заснул.

Прошел уже месяц с тех пор, как люди оказались на острове. После памятного вечера, когда они впервые увидали чужое небо. Греков старательно избегал споров о том, что представляет собой мир, в котором они очутились. Однако это ему не всегда удавалось.

Планета действительно была двойником Земли, но небо здесь было чужое. Правда, Ковальский, развивая свои идеи о Туннеле во времени, объяснял это тем, что за тысячелетия звезды сдвинулись со своих мест и безнадежно перемешались. В доказательство он тыкал пальцем в небо и говорил: «Смотрите, это Сириус», или: «Это Вега», или еще что-нибудь. Спорить с ним было бессмысленно, но иногда Греков, лежа у костра на спине, ловил себя на том, что ищет в незнакомом небе деформированные очертания земных созвездий.

Иногда в ясные ночи над ними повисал серп или диск спутника. Размером спутник соответствовал Луне, на нем тоже чередовались темные и светлые пятна, но расположение пятен было другое. Ковальский объяснял это тем, что Луна за тысячи лет слегка повернулась и они видят ее в другом ракурсе. Из-за отсутствия телескопа проверить это предположение было невозможно.

После споров, когда Греков отвергал очередную гипотезу товарища, обиженный Ковальский уходил на обрыв и подолгу смотрел в море. Греков подозревал, что он ищет вдали парус или дымок проходящего судна. Но ничто не нарушало покой островитян.

За месяц люди многому научились. Они построили себе шалаши по образцу жилищ аборигенов Гаммы. Они научились охранять костер, откапывать съедобные корни, вылавливать крупных крабов в скалах на западной оконечности острова. Они приспособили биологические контейнеры, прихваченные с Лигурии, для приготовления и хранения пищи. Наконец, вчера Ковальский сделал лук и испытал его в деле, окончательно истощив этим терпение Грекова.

Поплавок рядом с корягой вновь задрожал. Несколько раз он качнулся, потом приподнялся, будто кто-то надавил на него снизу. Он нырнул, поплыл, завертелся на месте. И исчез.

Греков выждал секунду, подсек и потянул удилище на себя. Не тут-то было. Удилище согнулось дугой, будто крючок из древесной колючки зацепился за корягу. Туго натянутая леска резала воду, перемещаясь параллельно берегу. Греков с трудом сдерживал того, кто сидел на крючке. За леску он не боялся. Он боялся за удилище.

Рядом с тем местом, где леска уходила в воду, возник водоворот, мелькнул серебристый бок, красный плавник. Греков отступил на шаг от берега. Кончик удилища трепетал. И вдруг леска ослабла.

Греков разочарованно смотрел на повисшую леску. Удилище выдержало, но крепкая нить не могла порваться. Видимо, рыба просто сошла, выплюнув крючок, сделанный из древесной колючки.

Неожиданный сильный рывок выбил удилище из рук Грекова. Леска вновь зазвенела, и удилище, вероятно, так бы и улетело на середину водоема, если бы кто-то, выскочив из-за спины Грекова, не перехватил его прямо в воде. Впрочем, ясно, кто это был.

Греков снова был посрамлен. Теперь он уже в качестве зрителя наблюдал, как Ковальский, зачерпывая башмаками воду, медленно пятится, как стонет изогнутое удилище, как леска режет бурлящую воду. Он должен был следить за борьбой со стороны.

— Сейчас устанет, — глухо сказал Ковальский. Он уже вышел на берег, продолжая пятиться. Греков с завистью и азартом следил, как бурлящий круг воды, в котором мелькают серебро боков и алые плавники, приближается к берегу. Удилище было прочное, правильно сделанное. Леска была неразрываема.

— Сюда бы подсак, — глухо сказал Ковальский, продолжая пятиться. — Или багор.

Мощное серебристое тело билось на мелководье у самого берега, поднимая фонтаны брызг. Греков избавился от оцепенения. Он бросился на рыбу, подмял ее под себя, ощущая ее скользкую упругую силу. Наконец он нащупал жабры, приподнял бьющуюся тяжесть и посмотрел на Ковальского.

Вернее, хотел посмотреть на Ковальского. В двух метрах от него с удилищем в руках стоял не Ковальский. Это был совершенно незнакомый человек, и только его одежда ничем не отличалась от комбинезонов Грекова и его товарища.

— Ловко устроились, — глухо сказал незнакомец, устремив на Грекова пронизывающий взгляд. — Природа, рыбалка… Как в отпуске.

Греков смотрел на него, ничего не понимая. Значит, мы все-таки на Земле, мелькнула спасительная мысль. Значит, Ковальский был прав, и нас наконец нашли. Но что означает тогда чужой рисунок созвездий?..

— Устроились вы неплохо, — продолжал незнакомец. — Вас совершенно не одолевает тоска по дому, человеческому обществу. Это понятно. Вы нашли райский уголок. Но где ваш напарник?

— Ковальский дежурит у костра, — ответил Греков. Его мозг был, видимо, перегружен, и он внезапно почувствовал безразличие к происходящему. Зачем задавать бессмысленные вопросы? Рано или поздно все прояснится само собой.

— Тогда пойдемте, — сказал незнакомец. — Забирайте свою добычу.

Греков поднялся с колен, держа голавля под жабры. Рыба весила много — полпуда, а то и больше. Она еще билась, и нести ее было неудобно.

Они шли по чуть намеченной тропке, поднимаясь к месту стоянки. Греков автоматически отмечал знакомые ориентиры, наблюдая, как незнакомец идет впереди, шагая широким шагом. Их соединяла тонкая леска, тянувшаяся изо рта рыбы, которую нес Греков, к удилищу на плече незнакомца. Там, где надо было сворачивать. Греков давал короткие указания.

— Налево, — сказал он в последний раз, и они вышли из кустов к костру и шалашам. Пламя лизало куски мяса, насаженные на вертел. Ковальский молчал, недоуменно переводя взгляд с незнакомца на Грекова и обратно.

— Здесь хорошо, — повторил незнакомец. — К сожалению, нам пора. Нас ждут. Только загасите огонь.

Греков вынул из углубления в почве контейнер с водой и вылил ее на костер. Ковальский затоптал уцелевшие угли.

— Захватите это с собой, — сказал незнакомец, указывая на лежащую на траве серебристую рыбу. Греков повиновался. Ковальский снял с вертела два больших куска недожаренного мяса — остатки лани, убитой из лука. Он вопросительно посмотрел на незнакомца. Тот кивнул.

— Я вам помогу.

Он принял из рук Ковальского один из кусков и зашагал вниз, к морю. Они последовали за ним.

— Я не видел сегодня ни одного корабля, — шепотом сказал Ковальский. — Я наблюдал за морем все утро, но ничего не заметил.

Греков посмотрел на обтянутую курткой широкую спину незнакомца. На миг ему стало жутко: «Кто это такой? Откуда он взялся? Куда он нас ведет?..»

Но потом на него опять нахлынуло безразличие. Какая разница, думал он под ритмичный шорох травы и хруст камней под ногами. Какая разница, откуда они прибыли. Они могли добраться до острова на подводной лодке. Могли пристать к противоположному, невидимому отсюда берегу. Зачем задавать бессмысленные вопросы, ломать голову, думать? Рано или поздно все объяснится само.

Они спустились к устью ручья и шагали теперь по галечному пляжу, направляясь в обход острова. Идти по гальке было неудобно, тяжелая ноша обрывала руку, в ботинках хлюпала вода. Солнце невыносимо жгло. Но Греков шел, глядя мимо спины незнакомца, на линию берега. Он искал силуэт корабля или катера, на котором тот прибыл.

Наконец незнакомец остановился. Берег здесь был пустынный, гальку лизали слабые волны, и тучи мошкары висели над грудами бурых водорослей.

Незнакомец повернулся к морю. Оно тоже было пустынное, гладкое до самого горизонта. Незнакомец задумчиво глядел на бесконечное водное пространство. В его глазах стояло странное выражение. Будто он с чем-то прощался.

— Здесь хорошо, — медленно сказал он. — Отсюда не хочется уходить, но нас ждут. Сюда мы еще вернемся.

Он отвернулся от моря. Греков последовал его примеру, За своей спиной он услышал удивленный возглас Ковальского.

Перед ними в обрыве зияла дыра Туннеля.

— Я забыл представиться, — сказал незнакомец, оборачиваясь. — Моя фамилия Березин.

После минутного замешательства, вызванного этим заявлением, Ковальский спросил:

— Значит, вы тоже прибыли с Гаммы?

— Разумеется, — подтвердил Березин. — Откуда же еще?

— Мы думали, что оказались на Земле, — пояснил Греков.

Березин окинул взглядом бескрайнее море.

— На Земле? — удивленно переспросил он. — Честно говоря, я с детства там не был. Забыл уже, как она выглядит. Но нужно торопиться. Я обещал скоро вернуться, и ребята будут волноваться.

— Значит, вам действительно удалось найти выигрышную стратегию? — спросил Ковальский.

— Объяснения подождут, — сказал Березин. — Двинулись.

Они повернулись к Туннелю и погрузились в мерцающий мрак. Когда они вышли наружу, вокруг была темнота, на них дохнуло ледяным холодом, под ногами заскрипел снег.

— Это Лигурия, — сказал Березин. — Когда я шел за вами, здесь тоже была ночь. Но скорее назад.

На этот раз они вышли на знакомый изумрудный склон, над ними снова было чистое небо с повисшим над горизонтом солнцем. Греков и Ковальский переглянулись.

— Здорово у вас получается, — сказал Ковальский.

Березин ухмыльнулся.

— Сам удивляюсь, — сказал он. — Но быстро в Туннель.

Греков услышал неровное биение своего сердца. «Неужели это возможно? — пронеслась мысль. — Снова Гамма, станция, люди…» Он вместе со своими товарищами шагнул в темный провал.

Но снаружи в его лицо снова повеяло холодом.

— Осечка, — услышал он рядом с собой глухой голос Березина. — Теперь обратно.

Они вышли на морской берег с бурыми грудами водорослей. Ноздри затрепетали, жадно втягивая соленый воздух.

— И это называется выигрышной стратегией? — сказал Ковальский.

— В Туннель! — приказал Березин.

Их оглушили взрывы, ослепил красноватый свет. Они стояли на краю пропасти, по дну которой струилась багровая лава. Откуда-то сбоку послышался грохот, и несколько раскаленных глыб медленно взвилось в воздух. Земля затряслась от их падения. Жаркий ветер ожег лицо Грекова. Он попятился.

На этот раз Березин медлил. Прищурившись, он вглядывался в багровое марево.

— Молодость мира, — медленно сказал он. — Мы еще вернемся сюда. Нам надо торопиться.

Они снова вышли на морской берег.

— В Туннель! — приказал Березин. Греков послушно повернулся.

И опять они вышли в холодную тьму Лигурии.

— В Туннель!

Снова изумрудные поля Альвиона.

— В Туннель!.. — Греков повиновался автоматически, ничего не испытывая.

Снова непроницаемая чернота. Все менялось, как кадры плохо смонтированного кинофильма.

Вновь галечный пляж и синее море.

Арктический мрак Лигурии.

Изумрудная трава Альвиона.

— Может, с третьей попытки? — предположил Березин. — Надоело.

Опять холодная темнота.

И чужой простор Альвиона.

Глаза Грекова, готовые к темноте Лигурии, невольно сощурились от яркого света. Первое, что он увидел на Гамме, было здание станции, перенесенное к самому выходу из Туннеля. Кругом вздымались отвесные стены, вниз уходили крутые повороты ущелья. От здания станции к ним бежали люди.

— Все, — сказал Березин. Около них собиралась толпа. Все что-то кричали, поздравляли с благополучным возвращением, хлопали по плечу. Ковальский стоял рядом с Грековым, растерянно глядя на людей, тоже не веря. Это походило на сон.

Кто-то вскрикнул от боли. Это голавль, которого еще держал Греков, трепыхнулся в его руках и задел кого-то сильным хвостом. Пострадавший согнулся, держась за живот. И только теперь Греков окончательно понял, что они вернулись домой.

— Если признаться честно, то ничего, — сказал Греков.

Он и Березин сидели вместе с другими за раскладным столом в тесном помещении станции. Стол был накрыт по-праздничному. Центральное место на столе занимала рыба, пойманная на крючок из древесной колючки.

— Я ничего не понял, — повторил Греков. — Раньше я слышал о какой-то стратегии, которую вы придумали. Но я помню, как мы возвращались. Мы просто входили в Туннель, а он перебрасывал нас куда вздумается. Но мы все-таки вернулись.

Он замолчал. Березин тоже молчал, рассеянно ковыряя вилкой кусок жареной рыбы. За столом собрались сейчас все обитатели станции. Ковальский сидел неподалеку от Грекова и оживленно беседовал со своими соседями.

— Скорее всего это Земля будущего, — говорил Ковальский. — Иначе мы наткнулись бы на динозавров. Или хотя бы на мамонтов.

— А ведь это мысль, — сказал сосед справа. — Действительно, в будущем не предвидится существенных изменений фауны.

— Я только не понимаю, почему обязательно Земля, — сказал сосед слева.

— Есть же похожие планеты.

Видимо, соседи Ковальского успели разделиться на энтузиастов и скептиков. Греков повернулся к Березину.

— Я выслушал от ваших товарищей несколько лекций о каких-то марковских процессах, — сказал он. — Но я плохо разбираюсь в математике и так и не понял, что же вы изобрели.

— Я здесь ни при чем, — сказал наконец Березин. — Это создатели Туннеля устроили его так, что из него всегда можно вернуться.

— Но я читал доклады Комиссии, — запротестовал Греков. — Там написано черным по белому, что Туннель с равной вероятностью переправляет вас на любую из двух соседних планет.

Березин ответил не сразу, и до Грекова снова донесся голос Ковальского.

— Скорее всего людей там вообще нет.

— Это уже идеализм, — возразил скептик. — Вырождение, потеря интереса, гибель цивилизации… Мне это не нравится.

— Ничего подобного я не утверждал, — сказал Ковальский. — Я считаю, что людей нет на Земле. Они просто ушли, разбрелись по Вселенной.

— Это мысль, — сказал сосед справа.

— И при этом забыли родную планету? — не унимался скептик.

— Нет, — сказал Ковальский. — Скорее всего они превратили ее в заповедник.

Греков перестал прислушиваться. Он снова посмотрел на Березина.

— Я не подвергаю сомнению доклады Комиссии, — сказал тот. — Но из них часто делают неправильные выводы. Создатели Туннеля были мудры. Они устроили его так, что он позволяет добраться до любой планеты и вернуться. Единственное, что требуется, — просто входить в Туннель до тех пор, пока вы не достигнете цели. В конце концов вы ее обязательно достигнете. Вам совершенно правильно сообщили, что это однозначно следует из классической задачи одномерных блужданий.

— Вы сами решили эту задачу?

— Я здесь ни при чем. Решению сотни лет. С ним можно ознакомиться в любом учебнике. Но если вы не любите математику, можно поставить маленький эксперимент.

Березин порылся в кармане и положил на стол небольшой металлический предмет — диск с выдавленными на нем изображениями.

— Вы видите перед собой так называемую монету, — сказал он. — Известный с глубокой древности генератор случайных последовательностей. Изображения на сторонах диска разные. Вот это называется «орел», другое — «решка». Если вы подбросите диск, он случайным образом ляжет вверх одной из сторон. Диск сделан так, что вероятность выпадения каждой стороны равна половине. На досуге возьмите лист бумаги и разграфите его горизонтальными параллельными прямыми. Отметьте одну из них — это будет Гамма — и начинайте бросать монету. Выпадание орла соответствует продвижению на один шаг вверх от опорной линии — в направлении Альвион, Лигурия и так далее. Выпадание решки — вниз, в сторону Мирзы и Феникса. Поставив такой эксперимент, вы без всякой математики убедитесь, что полученная ломаная рано или поздно снова пересечется с опорной линией. То есть вы вернетесь на Гамму.

Он замолчал. Греков тоже молчал, глядя на волшебный металлический диск, с помощью которого можно моделировать скитания в Туннеле. Из оцепенения его вывел громкий голос Ковальского.

— Друзья! — сказал Ковальский, встав со своего места. — Я прошу слова. Вы собираетесь изучать миры, объединенные Туннелем. В своих экспедициях вы непременно попадете на планету, на которой мы были. Вероятно, это Земля. Скорее всего Земля отдаленного будущего.

За столом зашумели.

— Не все с этим согласятся, — переждав шум, продолжал Ковальский. — Но следует иметь это в виду, и вот почему. Ведь не исключено, что вы встретитесь с нашими потомками, а это очень большая ответственность.

На этот раз собрание ответило Ковальскому тишиной.

— Но я хотел сказать о другом, — продолжал Ковальский после короткой паузы. — Сейчас, когда мы говорили о строителях Туннеля, мне пришла в голову мысль: а что, если это наши потомки? Вдруг это именно они построили Туннель, чтобы путешествовать по вселенной пешком, без всяких звездолетов?..

Напряженное молчание прервалось, послышались удивленные и одобрительные возгласы.

— Я знал, что вам понравится эта мысль, — сказал Ковальский. — Конечно, это только гипотеза, но все равно я поднимаю бокал за наших потомков, построивших такое замечательное сооружение!..

— И за математику, — тихо добавил Греков.

 

Дмитрий Биленкин

Принцип неопределенности

Ноги часто скользили, и это беспокоило Берга. Вот досада! Привычка к обуви, с которой сама собой соскальзывает грязь, делали его подозрительно неуклюжим в грубых, на одну колодку скроенных сапогах, когда на подошвы налипал вязкий ком глины. А здесь, на размытой дороге, это случалось постоянно. Мелкое обстоятельство, которого они не учли. Сколько еще обнаружится таких промашек?

К счастью, дорога была безлюдной.

Позже глину сменил песок, и Берг вздохнул с облегчением. На косогоре он приостановился. Одинокий дуб ронял плавно скользящие листья. Поля были сжаты, поодаль они тонули в сероватой дымке, и небо, под стать земле, было слезящимся, тусклым. Далеко впереди, куда вела дорога, смутно проступал шпиль деревенской церкви. Порой его заволакивала дождливая пелена.

Расчетчики не подвели, место было тем самым. А время? В какой век забросил его принцип темпоральной неопределенности? Седьмой, семнадцатый? Ответ, похоже, можно было получить лишь в городе.

Только сейчас, твердо шагая по мокрому песку, Берг ощутил разницу между воздухом той эпохи, откуда он прибыл, и той, куда он попал. Человек двадцатого века легко объяснил бы разницу чистотой здешней атмосферы. Но Берга она поставила в тупик, потому что давно миновали годы, когда заводские дымы Северной Америки загрязняли небо где-нибудь на Гавайях. В чем же дело? Или на воздух той эпохи, откуда пришел Берг, неизгладимый отпечаток наложила техносфера с ее эмбриомашинами, оксиданом и синтетикой? Должно быть, так. Здесь, в этом веке, запахам леса, земли и трав чего-то явственно не хватало. Чего-то…

«И небеса веков неповторимы, как нами прожитые дни…» — вспомнил он строчки Шиэры.

И небеса веков неповторимы…

Спешить было незачем, так как в город следовало войти в сумерки. Конечно, его одежда точно скопирована с одежды бродячего мастерового, но беда в том, что она могла не соответствовать тому веку, в котором он очутился. Правда, одежда средневековых бродяг-медников не слишком поддавалась веяниям моды, и, главное, для всех он был иностранцем, следовательно, человеком, имеющим право носить необычный костюм. И все же рисковать не стоило. В конце концов, это первая и, надо надеяться, последняя вылазка человека в прошлое. Если бы не особые обстоятельства… Странно, нелепо: он в мире, который уже много веков мертв. Скоро он увидит своих далеких-далеких предков, чьи кости давно истлели. А сейчас они разгуливают по улицам, сидят в кабачках, любят, ссорятся, смеются.

Дико, непостижимо, но факт. Однако, если вдуматься, для прошлого будущее куда большая нереальность, чем для будущего прошлое. Потому что прошлое было. А будущее — это ничто, провал, белая мгла. Для любого встречного он, Берг, пришелец из несуществующего. Забавно… Берг взглянул на свои руки. Обычные, крепкие, мозолистые руки. Невольно Берг фыркнул, вспомнив ученый совет, где дебатировалась методика воспроизведения средневековых мозолей. «Брэд оф сивый кэбыл», — как любил выражаться Генка Бороздин.

Дорога вела к деревне, но Берг избрал боковую тропку, лесом огибающую поселок. Не из-за боязни преждевременных расспросов и встреч. Просто в деревне могли потребоваться услуги медника, а задержка не входила в его планы. Лес, которым Берг шел, мало напоминал чисто прибранные леса его эпохи. Дичь, бурелом, чащоба, едва различимая, без ответвлений тропинка. Безлюдье, все говорило о безлюдье, нехватке сил, медвежьей замкнутости поселений. Бойкий тракт — узкая полоска грязи, где последняя повозка прошла еще до дождя. Тропа и вовсе звериная, хотя под боком деревня. Очевидно, он все же попал в раннее средневековье. Не слишком ли раннее?

За сумрачным оврагом начался ельник, справа в просвете мелькнула церковь, потом деревья снова ее заслонили. Неподалеку кричала воронья стая. С потемневшего неба сеял дождь. Под лапами елей краснели мухоморы. Вскоре стали попадаться заросшие холмики, серые, от времени покосившиеся кресты. Кладбище… Некоторые надписи удавалось разобрать. Взгляд равнодушно отмечал даты, полустертые евангельские изречения; слова печали и скорби. Вдруг сердце дало оглушительный сбой: там, в кустах, белел новенький крест, и на нем было начертано: «Берг».

Могила была настолько свежей, что даже глина не успела заплыть. Дрожь проняла Берга: его убьют здесь, в этом времени, зароют и…

Он едва унял колотящееся сердце. Какая чепуха! Тот, кого похоронили, мертв, а он, Берг, жив! И вообще тут нет никакой загадки. Простое совпадение — распространенная фамилия. Какие-нибудь Макферсоны были в десятках поколениях шотландцев. Возможно, род Бергов не менее стар, и кого-то из них занесло сюда. Но это значит… Это значит, что у него есть шанс встретиться с… Конечно, а разве он не знал этого заранее?

Поспешно уходя от могилы, Берг покрутил головой. Простая арифметика, только и всего. Родителей у каждого двое, дедов четверо, прадедов восемь, прапрадедов шестнадцать, предков в десятом колене свыше тысячи, а уж в отдаленном прошлом… Даже если учесть дальнеродственные скрещения, то, вероятно, большинство жителей любого европейского поселения имеют к нему, Бергу XXI века, самое непосредственное отношение. А какого-нибудь Гай Юлия Цезаря он мог бы и вовсе приветствовать по-родственному.

Жуткая все-таки вещь — генетика.

Как ни успокаивал себя Берг, встреча оставила неприятный осадок. Он поторопился быстрей пройти кладбище. Подумать только: отдаленным предком ему был каждый двадцатый (десятый, седьмой?) погребенный здесь человек! Бергу стало зябко при мысли, что его облик, характер да и само существование висит на столь непрочной нити. Если бы в том же средневековье кто-то с кем-то не встретился или поссорился, даже в том городе, куда он идет, то и его, Берга, возможно, не было бы! Или у него был бы другой цвет глаз, другой темперамент, другая судьба…

Вот и по этой причине тоже ни одному человеку до сих пор не разрешалось бывать в прошлом.

Успокоился Берг, лишь когда тропинка вывела его обратно на дорогу с ее просторами холмов и далей.

Потянул ветерок. За поворотом открылась мутная, неширокая река, грязный мост к неказистым крепостным воротам. Берг замер, поспешно кинув взгляд на зубчатый силуэт городских стен. Есть! Он сразу узнал знакомый по снимкам профиль Толстой Девы. Значит, ему повезло, он очутился примерно в том времени, в каком надо, потому что в десятом веке эта башня еще не была построена, а в четырнадцатом ее уже разрушили рыцари герцога Берклевского. Значит, и его костюм, в общем, соответствовал стилю времени, не надо переодеваться, укрывшись за кустом.

Он вынул из котомки запасные костюмы, облил их жидкостью, которая вкусом и цветом напоминала вино, и, удостоверившись, что ткань превратилась в труху, двинулся к мосту.

Разум, едва он ступил на мост, стал холоден, посторонние мысли отлетели прочь. И все же иногда ему казалось, что стоит лишь тряхнуть головой…

Но нет, кинувшиеся к нему, когда он перешел мост, собаки были самой доподлинной реальностью. Их была целая свора — грязных, шелудивых, ободранных; Припадая к земле, они давились хриплым лаем.

«Вот так загвоздка! — крепче сжимая палку, подумал Берг. — Ведь я понятия не имею, как должен вести себя средневековый путник при встрече с… И чего это они?»

Собаки попятились, когда он сделал шаг. Рычание сменилось повизгиванием, раздраженным, недоуменным, в котором слышались неприязнь и опаска. Внезапно Берга осенило. Ну конечно! Его одежда, обувь хранили запах той эпохи, в которой они были созданы, — запах чуждой этому веку синтетики!

Берг с уважением глянул на собак и, уже не обращая на них внимания, двинулся к воротам. Наступала, пожалуй, самая ответственная минута, которая решала, надежен ли его маскарад.

Но ничего не произошло. Чье-то лицо глянуло из зарешеченного оконца и тотчас исчезло; в помещении караулки слышался стук костей — стража явно не была заинтересована прерывать азартное занятие ради какого-то бедняка.

«Похоже, я попал в мирное время», — решил Берг.

Человеку запрещалось бывать в прошлом, но ничто не мешало посылать туда для съемок и наблюдений замаскированные под облака хроновизоры. Правда, в силу принципа неопределенности их приходилось запускать, в общем-то, наобум. Когда речь шла об углублении в прошлое всего на несколько лет, разброс еще не всегда давал разительные отклонения, но чуть далее он приводил уже к совершенно непредсказуемым результатам. Никакими способами нельзя было вывести автомат, допустим, на поле битвы при Кресси. Можно было, конечно, сфокусировать аппарат точно на время, когда произошло сражение, но в этом случае аппарат оказывался где угодно, но только не над деревушкой Кресси. Можно было, наоборот, вывести автомат точно к месту битвы, но тогда никто не мог предсказать, за сколько веков или тысячелетий от даты события он там очутится.

Впрочем, это не имело решающего значения, так как историку интересна любая эпоха. Чаще всего автоматы выводились в заданную точку пространства, из-за чего временная последовательность наблюдений оказывалась весьма прерывистой. Но лучше иметь что-то, чем ничего. Все шло хорошо, пока не случилась эта авария. Аппарат типа «кучевое облако» не отреагировал на команду возвращения. Ничего страшного, аппарат настроили на сближение с грозовой тучей, где к беспрестанному мельканию молний вскоре прибавилась еще одна вспышка. Но на этот раз и подрывное устройство сработало плохо. Уцелел, хотя и вышел из строя, кристаллический блок нелинейного антигравитатора. В довершение бед случилось это неподалеку от города.

Итак, изделие двадцать первого века очутилось в одиннадцатом и, вполне возможно, попало в руки людей. Разумеется, оплавленный «камень» не должен был вызвать никаких подозрений. Но кристалл мог не исчезнуть в войнах, пожарах и смутах, а скользнуть в двадцатый век, где его искусственная природа была бы, конечно, разгадана. Преждевременное открытие, грозное, опасное, меняющее ход истории, — этого еще не хватало!

Вид тесных городских улиц не произвел на Берга особого впечатления — он хорошо изучил их облик. Зато вонь… Пахло отбросами, лошадиным навозом и кое-чем похуже. «Медленней, — приказал себе Берг. — Тысячелетие назад походка людей была не столь размашистой». Высоко задирая рясу, через лужу перебрался священник. Опять взвыла кинувшаяся было под ноги Берга собака. «Чтоб тебя!» — в сердцах подумал он. Сумерки сгустились, но его появление не прошло незамеченным: на него то и дело оглядывались редкие здесь прохожие. Ни по какой особой причине: просто город был слишком тесным и замкнутым мирком. Соседний Цорн — это уже другое царство-государство, а какой-нибудь Брабант и вовсе близок к краю света. Путник из дальних мест здесь мелкое, но все же событие. Пустяки! Неважно, будут пересуды о нем или нет, если след, который он оставит, окажется неотличимым от множества других. Даже если это след похитителя.

Лишь бы добиться успеха. Но надежды на успех было мало. В сущности, все зависело от чистого везения. Ему и так уже повезло, что с первого раза он вышел в более или менее подходящую эпоху. Подходящую? Если сейчас лишь начало одиннадцатого века, то ему надо поворачивать назад антигравитатора здесь еще нет и в помине. Сколько же тогда потребуется новых попыток? Две, три, десять, а возможно, и тысяча, чтобы попасть хотя бы в двенадцатый век, — ведь принцип неопределенности превращал все это занятие в лотерею, где нужный билет терялся среди сотен пустых (еще хорошо, что путешествие в прошлое было возможно лишь на расстояние первых десятков тысяч лет). Но и точное — в пределах века — попадание не гарантировало успеха. Если антигравитатора не окажется в городе, допустим, в двенадцатом веке, это может означать и то, что, падая после аварии, он канул в какое-нибудь болото, и то, что антигравитатор нашли, но продали какому-нибудь заезжему торговцу редкостями. Вот тогда поиск становился задачей, какая и не снилась детективам, — попробуй выяви, где, в какой точке средневековой Европы оказался искомый предмет!

Невольно Берг улыбнулся. Его отобрали не потому, что он был лучшим специалистом или особо находчивым человеком. Его отобрали потому, что он, как это ни странно, был особо везучим человеком. У большинства людей удачи равномерно чередуются с неудачами. Но есть удивительные исключения. Одни притягивают к себе беды, как высокое дерево притягивает молнии, другие, наоборот, обладают как бы свойством отталкивания — обстоятельство, известное с незапамятных времен, но так и не разгаданное. Пока что его репутация удачника оправдывалась.

Судя по одежде прохожих сейчас был либо конец двенадцатого, либо начало тринадцатого века. Это следовало уточнить, и Берг первым делом свернул к соборной площади. Если перед собором стоят статуи святых, значит, уже наступил тринадцатый век. Если нет…

Статуи были, они еще не успели как следует потемнеть. Значит, с того момента, как антигравитатор упал с неба, и до того момента, когда он, Берг, очутился в прошлом, минуло лет полтораста. Срок, сильно затруднявший успешный поиск. И все-таки это было поразительно удачное попадание!

Берг стоял на виду у всей площади. Он оглянулся. Вокруг все выглядело мрачно. Темные, стиснутые фасады, конское ржание на соседней улице, слитые с сумраком фигуры прохожих, чужая речь и одежда наполнили его тоской. Молчаливая группа горожан пересекала площадь. Они должны были пройти мимо Берга, и тот внезапно понял, что сейчас не выдержит самой безобидной встречи лицом к лицу. Стараясь не привлекать внимания, он скользнул в распахнутую дверь храма.

Внутри оказалось чисто, торжественно, почти светло. По понятиям этого века, ослепительно светло, хотя в эпоху электричества храм выглядел бы сумрачной пещерой. Однако Берг уже немного проникся средневековьем и ощутил контраст церковного убранства с тем, что находилось вне этих стен. Распространяя сияние, теплели свечи. Рокотал орган, в зыбкой полутьме сводов мерцало золото, оттуда, как бы паря, глядели отрешенные лики святых. И чем дольше вглядывался Берг, тем спокойней и вместе с тем непонятней становилось на душе. Он попробовал иронически улыбнуться, но ирония не удалась. Мерное движение голов молящихся, колыхание свечей, плывущие звуки, темное, казалось, забытое. Гипноз ритма, цвета, звука, только и всего! Нет, не только. Берг мог выделить, понять, проанализировать каждую слагаемую этого воздействия, но все вместе составляло нечто большее, чем гипноз. Здесь, сейчас, в глухом средневековье, все это было отдушиной. Здесь люди испытывали иллюзию единства с собой, с другими, с тем тайным, что, казалось, присутствовало в храме, что наблюдало и берегло, карало и сулило, просветляло и подавляло, возвышало и смиряло. Совсем иной, тревожно-волнующий настрой эмоций, отчасти понятный, но отталкивающий духовный мир.

Помедлив, Берг выбрался наружу. Тотчас его пробрал зябкий ветер. Запахнув плащ, Берг повернул за угол и едва не столкнулся с растерзанным, в лохмотьях, человеком, который едва держался на ногах, — то ли был пьян, то ли болен.

— Эй, послушай…

Берг не оглянулся, хотя что-то рванулось в нем помочь несчастному. Но воспитанное, как рефлекс, соучастие было здесь неуместным, даже опасным.

— Эй, послушай, эй, послушай… — человек бубнил монотонно, как бы говоря со стеной.

Должно быть, просто нищий.

Куда идти? Это не имело значения. Содержимое сумки, пояса, сама одежда, медное кольцо на пальце только внешне воспроизводили облик предметов далекого прошлого. Кто бы отнесся с подозрением к обычному кремешку? Или листочку слюды? Кремешок, однако, был инфракрасным фонариком, а слюда позволяла видеть этот незримый свет. Кольцо, однако, играло куда более важную роль. Оно служило прибором, который определял местонахождение антигравитатора. Сейчас оно было холодным. В стометровом радиусе от антигравитатора оно должно было потеплеть. Совсем как в детской игре: «Холодно, холодно… Теплей, горячо!»

Оружия не было. Никакого. По всем расчетам, ни один его поступок даже в самой неожиданной ситуации не мог вызвать искажения истории. Кроме… Яви он чудо, оно не вызвало бы сильного резонанса в эпоху, когда все верили в чудеса. Любое колебание нити затухает со временем, и опасен только обрыв. Таким влекущим непредвиденные последствия обрывом могло быть невольное, с целью самообороны убийство. Все же следовало быть осторожным и в мелочах, потому что теории теориями, а кто их проверял опытом? Кто рискнул бы проверить?

Ветер явно разгонял облака. На несколько минут успела просветлеть полоска заката, но отблеск так и не смог пробиться в теснины улочек, где дома жались друг к другу, как овцы в непогоду.

Становилось холодно. Машинально Берг хотел сунуть озябшие руки в карманы и удивился, не обнаружив их. Так, еще один мелкий промах! Ослабив контроль, он сделал жест, который не мог сделать человек тринадцатого века по той простой причине, что тогда не было карманов!

Внезапно палец ощутил тепло. Берг застыл не веря. Вот так, сразу? Он заметался по кривым улочкам, пугаясь всякий раз, когда кольцо холодело. Но мало-помалу он успокоился и стал сужать круги до тех пор, пока не стало ясно, что от антигравитатора его отделяют стены одного из домов.

В двух крохотных оконцах выступающего над улицей второго этажа горел тусклый огонек — в доме еще не легли. Это не имело значения. В сущности, теперь уже ничто не имело значения. Тихая радость удовлетворения охватила Берга. Теперь все, теперь конец. Милым был этот город, его черепичные крыши, эта добродушная старина, все, все! Берг запомнил дом, подходы, осмотрел дверь. Спать здесь ложатся рано, а провести часок в кабачке, понаблюдать жизнь и приятно и полезно. Потом он вернется, «как тать в нощи», сделает что надо, и прощай средневековье! Тенью пришел, тенью уйдет, лишь собаки заподозрили неладное. Врач в двадцать первом веке критически осмотрит его запачканные сапоги, забрызганный плащ и скажет: «А ты, брат, очень, очень… Небось и чуму приволок?»

Скорей бы…

Кабачок отыскался неподалеку. К удивлению Берга, никто не обратил на него внимания. Все сгрудились вокруг скамьи, на которой, багровея от смущения, сидел вислоухий парень в новых кожаных штанах. Под скамьей почему-то была лужа. Взлетали кружки, сыпались непонятные Бергу остроты; было душно, смрадно, со свода огромного очага хлопьями свисала сажа; жар углей пробегал по разгоряченным лицам, красновато поблескивая на потных щеках, западал в хохочущие рты.

Никто не взглянул на Берга, когда он пристроился в углу. Только хозяин, сгорбленный, с перебитым носом мужчина лет сорока, вынырнув из толпы, осведомился, чего тот желает.

— Ужин, — коротко сказал Берг.

— Издалека? — уловив акцент, спросил хозяин.

— Из Брабанта.

— Ну что ж, ну что ж…

Кабатчик отошел, мелко кланяясь. Берг проводил его недоуменным взглядом и тут же забыл, потому что смех и разговоры неожиданно стихли.

Просвет между спинами позволял видеть, что делается в круге. К юноше на скамейке чинно приблизился толстяк с тройным подбородком. Он тронул его за плечо, и тот вздрогнул, как от разряда тока. По рядам прошло движение.

Юноша привстал, и, к изумлению Берга, с ним вместе приподнялась скамейка. Разгибаясь, юноша тихонько поворачивался, и скамейка поворачивалась следом, пока все не увидели, что она крепко висит на штанах. Грянул восторженный рев.

Бергу все стало ясно. Как он сразу не догадался, что это посвящение в пивовары! Кандидат должен сварить пиво, вылить кружку на чисто обструганную скамью, сесть в новых кожаных штанах, и штаны приклеятся, если пиво доброе. Так, значит, одним мастером в городе стало больше.

Было что-то непосредственное, детское в последовавшем веселье. Жуя невыносимо жесткое мясо (это тебе не синтепища!), Берг ощутил нечто вроде зависти. Пожалуй, он бы не смог хохотать так раскатисто, награждать парня тумаками, опрокидывать в рот реки вина и пива, перемалывать кусищи мяса, рыгать, стучать сапогами, бесхитростно отдаваясь настроению минуты. Подозвав хозяина, он расплатился и вышел.

Небо заметно очистилось от туч. Полоска над ломаными линиями крыш молочно светлела в том месте, где находилась луна. Внизу, однако, стояла совершенная темень. Но не успел Берг сделать и десяти шагов, как впереди мелькнул огонь факелов.

Берг оглянулся. Сзади, приближаясь, тоже колыхался свет. В его отблеске сверкало оружие. Ночная стража!

Ну и что?

Колыхающийся свет выхватил заросшие лица, шумно, как после бега, дышащие рты, сталь лезвий и шлемов. Берг, уступая дорогу, прижался к стене. И тут ему в грудь уперлось сразу несколько копий.

— Держи нож к глотке, к глотке! — раздался чей-то радостно-исступленный вопль, и медвежья масса тел навалилась на Берга.

— За что? — выкрикнул он полузадушенно. — Я из Брабанта, я…

Ответом был язвительный хохот.

— Вяжи крепче! Думаешь, раз переоделся, тебя и узнать нельзя, Берг?

Берг?!

Его поволокли, ругаясь, пиная, дыша чесноком и перегаром.

Помещение, куда его наконец впихнули, было низким, сводчатым. Каменную наготу стен прикрывали два-три плохо различимых гобелена. Слева от пылающего очага возвышался коптящий трехсвечник, справа возле столика находилось кресло, в котором сидел белоголовый в епископском облачении старик, такой сухой и сморщенный, что массивный крест, казалось, продавливал ему грудь. Старик медленно повернул голову. Стало слышно, как потрескивают факелы стражи.

— Ближе, подведите ближе, — голос епископа прошелестел, как тронутая ветром бумага.

— Я не тот, за кого вы меня принимаете, — громко сказал Берг. — Это ошибка, я никогда не был в вашем городе, я…

— Знаю! — старческая рука легонько стукнула по подлокотнику. — Знаю, что ты дерзок в обмане… Нагл, дерзок и богохулен. Надеялся, я поверю слуху о твоей смерти? Бухнуться бы тебе сейчас на колени, молить… Казнь не радость, осознаешь?

Епископ подался вперед. Шея у него вытянулась, как у ощипанного гуся. Сзади насморочно сопел кто-то из стражи.

Сам не ожидая того, Берг фыркнул. Рот епископа приоткрылся. Дернулись созданные факелом тени, и все застыло в ошарашенном молчании. Дикость, паноптикум, к которому он не имел, не мог иметь никакого отношения. Он продолжал улыбаться.

— Качалку! — голова епископа затряслась. — Завтра же!

— А как с ней? — поспешно спросил чей-то голос из-за спины. — Тоже?

— И ее! Раньше! У него на глазах, у тебя на глазах, Берг! Еще не дрожишь? На ме-е-едленном огне будет жариться вместе со щенком, зачатым в преступной связи… Подумай о раскаянии, подумай!

Епископ упал в кресло. Он был бы похож на труп, если бы не его горящие глаза. Берг презрительно пожал плечами.

Его отвели в камеру и там заковали. Лязгнул засов, стих топот на лестнице.

Некоторое время Берг лежал неподвижно. То, что он оказался двойником какого-то здешнего Берга, было, конечно, поразительным совпадением, но сейчас не имело смысла обсуждать теорию вероятностей. Возможно, это тот самый Берг, чью могилу… Неважно! Неизвестный ему Берг тринадцатого века натворил что-то серьезное, враги подстроили ему ловушку, а попался в нее человек двадцать первого столетия. Вот ситуация! А донес, похоже, кабатчик… Тоже несущественно. Чем ему там грозили? Ах да, качалкой…

Берга передернуло от отвращения и гнева. Осужденного привязывают к концу балансира и то окунают в костер, то приподнимают, давая передохнуть, — вот это и есть качалка. Медленное поджаривание человека.

Сволочи, тупые садисты, мразь! Ну он им покажет… Ну они еще попрыгают у него, махая рясами… Не та муха залетела к ним в паутину. Интересно посмотреть, какие рожи будут у них завтра…

Луна все чаще выглядывала из облаков, чертя на полу продолговатую тень решетки. Берг позвенел цепями и торжествующе улыбнулся. Глупые толстые цепи из скверного металла, наивная решетка в широком проеме — эти тюремщики даже не подозревают, что такое человек двадцать первого века и что он может.

— Мне этот отель не нравится, — с вызовом сказал Берг. — Сыро, холодно… И вообще. Так, для пополнения образования разве что…

Он лег, закрыл глаза. Тренированное тело само знало, что ему делать. Темная волна накрыла сознание. Теперь все клетки мозга и тела подчинялись единому ритму, страшному ритму настроя всех сил организма.

Берг рванулся. С треском лопнули цепи.

— Вот так, — сказал Берг.

То, что раньше в момент безумного напряжения случайно удавалось одному из миллионов, было уже давно познано, и каждый человек новой эпохи умел возбуждать в себе тот скрытый резерв энергии, который стократно раздвигал пределы «нормальных» физических возможностей.

Берг переждал неминуемую после рывка слабость, поднялся, стряхнул остатки цепей и тем же усилием выворотил решетку.

Теперь отдых потребовал уже не менее получаса. Ворвись сюда привлеченная шумом внешняя стража, Берг не смог бы оказать ей сопротивление, тем более что против копий, мечей и прочих режущих предметов у него не было защиты. Никто, однако, не караулил ни под окном, ни за дверью — к чему, если цепи массивны, а решетка надежна?

Его камера находилась в башне. Неровная, сложенная из валунов стена обещала легкий спуск. Берг дождался, пока скроется луна, и вылез в окно.

Он спускался спокойно, уверенно, как подобает альпинисту. Ни сейчас, ни раньше он не принадлежал чужому времени с его нелепыми законами и случайностями. Мгновения испуга, когда он оторопел от неожиданности и ощутил себя в ловушке, прошли, и сейчас после взлома он снова был человеком своей эпохи, гордым, независимым и могущественным.

Прямо под собой Берг обнаружил окно нижней камеры. Пришлось взять немного в сторону. Его голова была уже на уровне прутьев, когда из-под ноги посыпались камешки. Берг замер, вцепившись в решетку, и тут, как назло, засияла луна.

В ее меловом свете за решеткой метнулась чья-то тень. Дрожащие пальцы схватили руку Берга.

— Ты пришел, пришел, я знала, я верила, милый, милый…

Берг едва не закричал от ужаса. Перед глазами неясно белело сияющее лицо женщины, почти девочки. Она тянулась к нему сквозь решетку, и всхлипывала, и улыбалась, и такое было в ее шепоте счастье, что сердце Берга оборвалось.

Так вот она, невеста того, другого Берга, приманка, жертва, девушка, которую должны утром сжечь!

— Самый лучший, самый отважный, самый любимый, мой, мой Берг… Спаси, скорей спаси нашего ребенка!

— Нашего?! Ребенка?! Ну да, конечно… — Берг почувствовал себя летящим в пропасть. Он был обязан ее оттолкнуть, чтобы не изменилась история.

Девушка целовала его руку.

— Тихо, — сказал Берг.

Он рванул на себя прут решетки. Прутья не были скреплены поперечинами и легко вынимались из гнезд. Он вытянул ее в проем. На ней была одежда монахини. «Вот оно что…» — тупо подумал Берг. Он был холоден, как автомат. Выбрал место внизу, прицелился, спрыгнул, расставил руки, принял ее в объятия.

— Наш маленький бурно начинает свою жизнь, — сказала она, едва отдышавшись.

— Идем, — сказал Берг.

Они растворились в темноте спящих улиц.

Теперь у Берга было время подумать, но думать он не мог. Да и к чему? Эта девочка и ее ребенок должны были умереть на костре, а теперь не умрут; их потомки будут жить во всех веках, чего прежде не было.

Ему хотелось убить ее и себя.

Они достигли городской стены. К ней косо подходил глухой фасад, между фасадом и стеной был залитый мраком пустырь.

— Побудь здесь, — приказал Берг.

Он ждал удивления, жалоб, испуга, но она только кивнула, хотя он чувствовал, как она дрожит.

— Я постараюсь не бояться… — сказала она.

— Я скоро вернусь, — пробормотал Берг.

Сам не зная почему, он сжал ее руку. Она на мгновение прильнула к нему и тут же отстранилась.

— Тебе надо, иди. Ты мне сказал тогда, что все будет хорошо, и я ничего не должна бояться. И я не боюсь. Но… у нас все-все станет по-прежнему, когда ты вернешься?

— Да, да…

Что будет по-прежнему?! Берг не очень даже осознавал, куда и зачем бежит. Но что-то вело его с точностью автопилота, и он очнулся, когда тепло кольца охватило палец. Дом нависал над ним, как скала. К Бергу вернулось самообладание. Он ощупью нашарил замочную скважину. Сумку отобрали при аресте, но пряжка пояса дублировала инструмент. Немного повозившись, он отпер дверь, наподобие монокля приладил листок слюды. Тепло ладони оживило «кремневый» фонарик. Прихожая, дверь, лестница… Берг повел рукой в воздухе, и кольцо указало на лестницу. Ветхие ступени не внушали доверия, и он разулся. Он не волновался, будто всю жизнь обшаривал квартиры средневековых горожан. Лестница вывела в коридор. Дом наполняли запахи тепла, печного дыма, трухлявого дерева. Тихо было, как в омуте, лишь где-то скреблась мышь…

За скрипнувшей дверью открылась комната, похожая на музей. Полки с фолиантами, чучела зверей и птиц, песочные часы, окаменелости, кусочки воска, черепки, чаши, рулоны пергамента — все вперемежку лежало, стояло, висело, было раскидано на столах. Луч скользил, пока не уперся в закопченное чело горна. Берг едва не чихнул от поднявшейся пыли. Под горном среди тиглей и щипцов он нашел оплавленный до бесформенности кристалл антигравитатора. Его явно пробовали кислотами. Ну конечно! Он слишком тяжел, подозрительно тяжел для своего размера. Берг сунул его за пазуху, спустился, обулся, вышел и запер дверь. Самое трудное в его миссии на деле оказалось самым легким.

Теперь он мог рассуждать хладнокровно. Кто ему, в конце концов, эта девушка? Что заставило его ввязаться в дело, которое его не касалось? Сострадание? Да, конечно. Но разве мало их умирало на кострах до и после? Их судьба возбуждала жалость, но то была абстрактная, до холода рассудочная жалость. И об этой девушке он не думал, пока ее не увидел, хотя и знал, что она есть. Что же ему мешает теперь?

Логично рассуждая, ее нет вовсе, как нет самого этого века, который давно истлел со всеми своими надеждами и печалями. А есть будущее. Тот век, откуда он пришел и который может теперь пострадать из-за его поступка.

Но сейчас, в эту минуту, на этой темной улице будущее тоже всего лишь абстракция! И не абстракция эта доверчивая девушка, которую он, все взвесив и логично рассудив, должен предать.

Берг зажмурился и с минуту стоял так, мыча от боли и бессилия. Да кто же виноват, что желание спасти и защитить сработало в нем как рефлекс?! Само воспитавшее его общество.

Жалкая уловка.

Но почему жалкая? Почему уловка?

Когда мысль, желая точно наметить трассу будущего морального поступка, слишком пристально сосредоточивается на противоречивых понятиях, сами эти понятия начинают терять ясность, ибо любое понятие также неисчерпаемо и темно в своих глубинах, как и породившая его жизненная реальность. И мысль теряется, решение ускользает, все кажется запутанным и неверным. Так размышления порой губят решимость.

Берг с силой тряхнул головой. Тяжесть антигравитатора напомнила о его первейшем долге.

Нельзя одновременно определить скорость электрона и его положение в пространстве. Нельзя попасть и в заданный момент времени и в заданную точку пространства. Но в жизни тоже неизбежен выбор, и достижение одного влечет отказ от чего-то другого. Не значит ли это, что в глубинах морали скрыт тот же принцип, что и в глубинах природы?

Все возмутилось в Берге при этой мысли. Почему, почему история из-за его поступка должна измениться к худшему? Откуда это следует? Если поступок правилен и хорош, то должно быть наоборот, ибо как быть тогда в настоящем без уверенности, что добро, сделанное тобой сегодня, улучшит завтрашний день? Как можно жить и делать что-то без такой уверенности? Как можно без этого строить будущее? А если так…

— Вот я и вернулся, — сказал Берг.

Она бросилась к нему с подавленным вскриком. Он придержал ее за плечи.

— Времени у нас мало. Вспомни, не осталось ли тут дома, где ты… где мы могли бы переждать? («Где я мог бы тебя оставить ждать настоящего Берга. Если он жив…»)

— Ты же знаешь, что нет! («Все, не вышел компромисс…») Ты… ты изменился, милый… («Ну еще бы! Странно, что любящее сердце сразу не заметило подмены…») Я что-то сделала не так? Не то сказала?

— Нет, нет!

— Тогда… Я не совсем понимала, когда ты говорил, что наша любовь особенная, какой не было и не будет, но сейчас, сейчас… Ты даже не поцеловал меня!

Он повиновался. И, целуя, понял, что хочет целовать ее всегда, всю жизнь, что она близка ему, вопреки всему близка с первой минуты, а все прочее обман, которым он пытался заслониться от поражающей, как молния, любви, в которую он не верил и которая настигла его.

И в озаряющей радости он внезапно увидел выход, настолько простой, что поразительно, как это он не заметил его сразу. Хроноскаф увезет двоих! Девушка должна была умереть в прошлом, она и умрет, для прошлого, чтобы жить в будущем.

А тот, другой Берг? К черту другого, если он не смог ее спасти!

Он рассмеялся.

— Ты что, милый?

— Ничего. Все верно: наша любовь особенная, какой не было и не будет. Мы спасены, если ты сможешь всю ночь идти пешком.

— Разве нам впервые?

— Но…

— Маленький — умница. Он мне совсем не мешает; видишь — его даже незаметно. Я пройду столько, сколько нужно, когда ты рядом.

Бергу передалась ее убежденность. Он размотал сплетенный из тонких жил пояс, закинул петлю за выступ стены, подложил, чтобы не резало, плащ, обвязал девушку, и через полчаса они были на свободе.

Берг широко дышал воздухом леса, который уже не казался ему чужим; закутанная в плащ девушка шла рядом, он поддерживал ее, чувствуя тепло плеч и испытывая головокружительную нежность. Серебро и чернь узорчатых теней листвы словно плыли сквозь него. Или, наоборот, он плыл по расстилавшемуся невесомому ковру.

В мелькавшем свете луны он хорошо видел ее лицо, но так и не мог сказать, красива ли она. Какое это имеет значение? Никакого. Как и ее прошлое, как тот мирок, откуда он ее вырвал. Он даже знал, как она воспримет будущее. Как сказку, рай, куда ее привел любимый. Она примет этот мир с той же доверчивой непосредственностью и стойкостью, с какой она приняла свою судьбу, но скорей всего будет нелегко убедить ее, что они живы, а не вознеслись на небо. Почему все должно быть так, а не иначе, он не знал, но был убежден, что все так и будет.

Усталость навалилась внезапно. Ни с того ни с сего Берг почувствовал, что скользящие тени мешают идти, что они захлестывают ноги, как петли силка. Он раза два споткнулся. Это испугало его. Изнеможение должно было прийти после всех испытаний ночи, он держался только на нервном напряжении, но неужели он свалится на полдороге?

Усилием воли ему удалось избавиться от ощущения захлестывающих петель. Зато ноги стали как бы обособляться от тела, он их уже почти не чувствовал. Зато стал оттягивать руки антигравитатор. Он весил уже не килограммы, а тонны! Все, кроме ног, стало тяжелей: голова, руки, тело девушки, когда оно к нему приваливалось, и это дало спутанным мыслям Берга непредвиденный толчок, который заставил его похолодеть.

— Сколько ты весишь? — спросил он.

— Я? Я… я не понимаю…

— Извини… Это я так, ничего…

Конечно, она не знала, а скорей всего, и не понимала, о чем ее спрашивают. Нелепо предполагать, что в тринадцатом веке девушки взвешиваются на медицинских весах, и Берг устыдился своего вопроса. Свой вес он знал точно, ее определил, когда, спускаясь со стены, брал на руки, и тогда у него не было и тени сомнения, что мощности хроноскафа хватит на двоих. «Без паники, — сказал себе Берг. — Только этого еще не хватало!»

— Сядем, — сказал он, хотя намеченное им время привала еще не наступило.

Они сели, и по тому, как она медленно опускалась на разостланный плащ, как неподвижно смотрели ее глаза, он понял, что вся ее выдержка была напускной, что она безмерно устала, устала куда больше, чем он, и что она скорей умрет, чем сознается в этом. Берг едва не застонал и внезапно почувствовал долгожданный прилив сил, верней ярость, которая заменяла силу.

— Идем, — сказал он, понимая, что долгий отдых будет только хуже, что в одиночку никто из них не дойдет, а вместе они все-таки дойдут, потому что каждый черпает силы в другом.

Они пошли, молча понимая друг друга, и ночь для них длилась бесконечно, потому что они бесконечно напрягали свои силы. Но рассвет все-таки наступил. Рассвет обещал солнце, и Берг ободрился, мелькнула даже мысль, что когда-нибудь он будет вспоминать эту ночь как счастье.

Они поднялись на пригорок, где дуб ронял все так же плавно скользящие листья. Берг отчего-то подумал, что дуб, пожалуй, может прожить все разделяющие столетия, и пожелал ему уцелеть до тех времен, когда они снова придут под его уже старческую крону.

Трава была серой от обильной росы. Оставалось уже немного до того места, где находился замаскированный под глыбу валуна хроноскаф. Они дошли до опушки, и Берг решил сделать последний привал. Она опустилась на землю, и ему показалось, что в ее теле совсем не осталось жизни после тюрьмы, страха и бегства, что сознание ее спит и она уже ничего не ощущает. Но это было не так. Она шевельнулась, ее глаза взглянули на Берга и увидели в нем что-то такое, отчего она сделала движение выпрямиться и убрать разметавшиеся волосы. И это упрямое, через силу движение открыло Бергу ее не такой, какой она была сейчас, — измученной, с черными тенями на лице, в тусклом монашеском одеянии, а такой, какой она была на самом деле; он вдруг увидел ее танцующей в белом платье. Он даже вздрогнул, настолько реальным было видение гибкой, порывистой, как огонек на ветру, девушки в белом. Счастливой, ничего не боящейся девушки двадцать первого века. «Ну что ж, — подумал он, чувствуя, как у него перехватило дыхание. — Ну что ж… Разве так уж велика пропасть между нашими временами?»

Какой-то отдаленный, гулко и дробно разносящийся в рассветной тишине звук вывел его из задумчивости. Он прислушался, и все в нем болезненно сжалось — то был стук копыт. Она его тоже услышала, и по тому, как она напряглась, как еще сильней побелело ее лицо, он понял, что и она догадалась о значении этого звука.

Он схватил ее, и они побежали, но у нее уже не было сил бежать.

— Я не могу быстрей… Спасайся…

Он подхватил ее на руки, нисколько не удивляясь тому, что в состоянии это сделать.

На взгорке он обернулся. Всадников было человек десять, они находились еще километрах в полутора. Впереди мчались собаки.

Еще можно было успеть. Он бежал, ничего не чувствуя, кроме режущей боли в легких, и ничего не видя, кроме мелькающих темных полос, и все в нем сосредоточилось на том, чтобы разглядеть среди этих мельканий приметный куст, бугорок, камень.

Все же в нем шевельнулась горделивая мысль о том, что они, люди двадцать первого века, все-таки могут невозможное и без техники.

Он едва узнал поляну, где оставил хроноскаф. Топот приближался, но всадников еще не было видно. Дыхание, казалось, уже разорвало легкие. Тело девушки он больше не чувствовал, верней, чувствовал как свое — огромное, непосильное, не повинующееся ему тело.

«Глыба» раскрылась, едва Берг к ней прикоснулся. Лай собак уже ворвался на поляну, их оскаленные морды мелькали среди кустов.

Берг втиснул девушку на сиденье — пришлось разорвать ее сомкнувшиеся на шее руки, — влез сам. Захлопнувшийся люк отрезал собачий лай. Берг надавил кнопку возврата.

Двигатель загудел — и смолк. Не соображая, что он делает, Берг рванул рукоять обратного хода. Хроноскаф дернулся… И стал.

Лишним был тот вес антигравитатора, который Берг не учел!

Все, что произошло потом, сделал словно не он, а кто-то другой. Берг швырнул антигравитатор девушке на колени. Кажется, она хотела что-то сказать… Или крикнуть… Он включил автоматику возвращения в XXI век, нажал пусковую кнопку и вывалился, захлопнув люк. Падая, он успел увидеть тающий корпус хроноскафа.

Некоторое время он лежал, вжавшись лицом в землю и недоумевая, почему медлят собаки. В ушах гулко шумела кровь, очевидно, из-за этого он и не слышал лая.

Нет, не из-за этого. Он медленно приоткрыл глаза. Что… что такое?! Ярко светило полуденное солнце, пели птицы, вокруг была весна, а не осень.

Вот оно что! Он встал, пошатываясь, как пьяный. Сознание привычно восстановило последовательность событий. Пытаясь стронуть хроноскаф, еще тогда, когда они были вдвоем, он машинально дал ему задний ход. И тут аппарат на мгновение сработал, унес их по оси времени назад. А это означало…

А это означало, что никакого другого Берга в тринадцатом веке не было. Был он сам. Рывок хроноскафа был слишком ничтожен, чтобы унести его в неопределенно далекое время прошлого, и он очутился в годах, предшествующих его появлению здесь.

Берг с тоской оглядел сияющий мир, который теперь стал его миром. Он вернул антигравитатор, он спас девушку, не нарушив при этом хода истории, но погубил себя. Бессмысленно надеяться, что кому-то удастся вывести хроноскаф в ту точку пространства и тот момент времени, где он находится. Нет… Свое будущее он, увы, знает наперед. Остаток жизни он обречен провести в тринадцатом веке, этот век станет его веком, он будет в нем жить, встретит девушку, которую полюбит (уже полюбил!), вызовет ненависть епископа и погибнет за несколько дней до того, как сам же ее и спасет. Обычная, из теории следующая петля времени, когда «после» предшествует «до». Еще и в помине нет той могилы, где он будет зарыт, но, скользнув из своего будущего в свое прошлое, он уже знает, как она выглядит на скромном деревенском кладбище.

Жить, похоже, осталось ему немного.

И все-таки ему повезло даже в невезении, потому что это будет достойная человека жизнь. Он вступит в бой и победит. Успеет полюбить и стать любимым. Успеет дать счастье тому, кто уже не мечтает о счастье. Успеет сделаться отцом. Не так уж мало для человека любой эпохи!

 

Сергей Абрамов

В лесу прифронтовом

 

1

Олег устал. Выбрался наконец на узкую просеку, перекрытую черно-белым шлагбаумом поваленной березы. Еще полчаса — и он дома. Остановился, закурил, пряча в ладонях синий огонек зажигалки.

Моросящий с утра дождь вдруг кончился или, вернее, прекратился, прервался — на час, на день?

Олег откинул промокший капюшон штормовки, сел на поваленный ствол, с наслаждением затянулся кисловатым дымом «Памира». В радиусе ста километров не было лучше сигарет, да и зачем лучше? А пижонская Москва с ее «кентами» и «пэлмэлами», далекая и нереальная Москва — не более чем красивое воспоминание о чьей-то чужой жизни. О жизни веселого парня по имени Олег, который вот уже четвертый год учит физику в МГУ, любит бокс, и красивую музыку, и красивые фильмы с красивыми актрисами, и не дурак выпить чего-нибудь с красивым названием…

Ах, как красива жизнь этого парня, как заманчива, как увлекательна! Позавидуешь просто…

Олег сидел на мокром стволе, курил «Памир», завидовал потихоньку. Дождь опять заморосил, надолго повис в красно-желтом, обнаженном лесу: холодный октябрьский дождь в холодном октябрьском лесу. Октябрь — четвертый месяц практики. Еще две недели — и нереальная Москва станет родной и реальной. А призрачным и чужим станет этот лес на Брянщине, сторожка в лесу, до которой полчаса ходу, и старковский генератор времени, так и не сумевший прорвать барьер между днем сегодняшним и вчерашним, непреодолимый барьер, выросший на оси четвертого измерения.

Олег усмехнулся забавному совпадению: четвертый месяц четверо физиков пытаются пройти назад по четвертому измерению. Если бы изменить одну из «четверок», может быть, и удалось бы великому Старкову доказать справедливость своей теории о функциональной обратимости временной координаты. Но великий Старков, отягощенный неудачами и насморком, не верил в фатальность цифры «четыре», сидел в сторожке, в который раз проверяя расчеты. Бессмысленно, все бессмысленно: расчеты верны, теория красива, а временное поле не появляется. Вернее, появляется — на какие-то доли секунды! — и летят экраны-отражатели, расставленные по окружности с радиусом в километр, а центр ее — в той самой сторожке, где сейчас сопит злой Старков, где Димка и Раф продолжают бесконечный (почти четырехмесячный!) шахматный матч, куда Олег доберется через полчаса, не раздеваясь, плюхнется на раскладушку и… сон, сон до утра, тяжелый и крепкий сон очень усталого человека.

Настройку экранов выверяли по очереди примерно два раза в неделю. Два пи эр — длина окружности с радиусом в километр, — шесть с лишним километров, да еще километр туда и километр обратно, и по сорок минут на каждый экран: вот вам пять потерянных часов от обеда до ужина. И так — четвертый месяц…

Олег выкинул окурок, надвинул капюшон, зашагал по мокрому ковру из желтых опавших листьев, по мокрой черной земле, по лужам, не выбирая дороги. Все равно всюду как в песне: «Вода, вода, кругом вода». И холодные капли — по лицу, и в сапогах подозрительно хлюпает, и если у Старкова насморк, то Олег давно уже должен схватить воспаление легких, тонзиллит, радикулит и еще с десяток болезней, вызываемых чрезмерным количеством падающей с неба и хлюпающей под ногами воды.

Они сами вызвались поехать со Старковым, никто их не заставлял, не уламывал. Однажды после лекций Старков подозвал их и спросил как бы между прочим:

— Куда на практику, ребята?

— Не знаю, — пожал плечами Олег. — Может быть, в Новосибирск, в Институт ядерной физики…

— Стоит ли… — Старков поморщился. — Проторенная дорожка.

— А где непроторенная?

— Хотя бы у меня…

Это не было самодовольным хвастовством: Старков имел право так говорить. Что ж, он поздно начал: помешала война. В сорок втором семнадцатилетним мальчишкой ушел в партизанский отряд, а в сорок пятом, уже майором действующей армии вернувшись из Берлина, поступил на физфак в МГУ. Вот так и шел в науке — с опозданием на четыре военных года (опять «четыре»: ну никуда не уйти от этой цифры!), аспирантура, кандидатская, потом лет десять молчания и — блестящая докторская диссертация, в которой он приоткрыл тайну пресловутой временной координаты. Двумя годами позже он уже теоретически обосновал ее, прославив свое имя в скупом на восторги мире физиков. И снова молчание: Старков разрабатывал эксперимент, которым хотел подтвердить теорию, казавшуюся почти фантастикой.

Потом уже, когда они ехали в Брянск, погрузив на железнодорожную платформу генератор и детали экранов-отражателей, Старков объяснил причину своей таинственности:

— Кое-что готово, а что — неизвестно. Не хочу раньше времени будоражить ученую братию. Не получится — смолчим, спишем на «первый блин»…

«Первый блин» и вправду получился комом. Старков мрачнел, орал на ребят, но, кажется, смирился с неудачей.

— Вернемся в Москву — доработаем. Идея верна, а где-то спотыкаемся. Помозгуем зимой, а будущим летом опять сюда. Идет?

— Идет, — мрачно говорил Олег. — Куда ж мы теперь от вас денемся…

Деваться было некуда: намертво затянуло. Казалось, они не хуже самого Старкова разбирались в теории обратного времени, что-то сами придумывали, что-то считали.

— Не зря я вас в эту аферу втянул, — радовался Старков. — Кажется, толк из вас выйдет.

— А диплом? — горячился Димка. — У нас диплом на носу!

— Считайте, диплом готов: осталось только сесть и написать — плевое дело…

У него все было «плевым делом»: пересчитать режим работы генератора, определить параметры поля, настроить экраны.

— Раз-два — и готово! Не унывайте, парни: все пули — мимо нас…

Дурацкая поговорка, оставленная партизанским политруком Старковым физику Старкову, казалось, решала любую проблему. «Все пули мимо нас!» — значит, все уладится, все будет «тип-топ». Он просто заражал своим бешеным оптимизмом даже там, где и повода для него не было. Иной раз Олег ловил себя на мысли, что потихоньку превращается в этакого бодрячка пионера: «Все мы горы своротим, если очень захотим». Понимал бессмысленность этого ничем не оправданного оптимизма, понимал отлично, но противостоять ему не мог.

Есть такой термин: гипноз личности. Так вот, личность Старкова была настолько «гипнотична», что для сомнений просто не оставалось места. А честно говоря, и времени: работа съедала весь скудный запас, отпущенный человеку в сутки минус восемь часов на сон.

Олег усмехнулся: а что же еще придумать можно? Кино в лесу нет, танцев тоже. Ближайшее село — семь километров пешкодралом. Летом эти семь километров не раз одолевали: посмотреть фильм в клубе или просто вспомнить, что есть на белом свете кое-что, кроме леса и физики. «Лесной физики», — шутил Старков. Он и лесное захолустье это выбрал потому, что когда-то здесь воевал. Село, куда они бегали в клуб, было тогда центром, где встречались связные, откуда уходили депеши на Большую землю и где даже староста был партизанским выдвиженцем. Какая погода стояла тогда, Олег не знал, но теперешняя была более чем несносна. Такие условия жизни должны приравниваться к особо трудным, тут не обойтись без повышенных коэффициентов, всяких там «колесных», «северных» — и пол-литра молока ежедневно за вредность.

За молоком ходили по очереди в то же село — раз в неделю. За молоком, за картошкой, за хлебом, за мясом и так далее по прейскуранту местного сельпо. Прейскурант был невелик, приходилось кое-чем разживаться у колхозников: четырех отшельников уважали здесь за стойкость и «непонятность»; жалели и всегда охотно им помогали.

За четыре месяца они, пожалуй, перезнакомились со всеми в деревне, благо и дворов тут было немного — десять или двенадцать. Олег подумал, посчитал в уме, вспомнил: точно, двенадцать дворов, сельпо и маленький клуб с киноустановкой — вот и все. Центральная усадьба колхоза располагалась подальше, километрах в пяти от села. Что и говорить, там и магазин был получше, и людей побольше, да только физики туда не забирались. Далеко и смысла нет. А продукты — вот они, полон лес. Бери ружье и стреляй. У Олега была старенькая тулка. Димка щеголял дорогой ижевской двустволкой. Старков владел истинным сокровищем — карабином. А Раф охоты не признавал.

— Я в душе вегетарианец, — говорил он. — У меня на Божью тварь рука не поднимается.

— Конечно, — язвил Димка, — вилку и нож ты ногой держишь. Эквилибрист…

Кстати об охоте: погода погодой, а завтра надо бы сходить пострелять, тем более что после перенастройки экранов Старков целый день новый режим считает. Значит, карабин даст. Да и как не дать: Олег стреляет «по мастерам», давно норматив выполнил. Старков сам не раз говорил:

— Ты у нас — супермен, брат. Тебе бы не временем, а конем управлять. С кольтом на бедре… Вон ту шишку видишь? Собьешь ее одним выстрелом?

Олег не отвечал, вскидывал карабин, прицеливался — бах! — шишка исчезала с ветки, где-то за деревьями падала на траву.

— Молодец, ковбой, — хвалил Старков. — Воевал бы здесь со мной — в отряде бы тебе цены не было. А посидим мы еще пару месяцев в этой глуши, похлестче меня стрелять будешь.

Сам Старков стрелял мастерски, почти не целясь, навскидку, по любой мишени — птица ли, шишка или подброшенная в воздух бутылка из-под пива. Олег гнусно завидовал ему, но даже ради великой цели перещеголять шефа он не согласился бы на «еще пару месяцев». Хватит и двух оставшихся недель, насиделись. До будущего лета!

В том, что будущим летом они снова вернутся в лесную сторожку, Олег не сомневался. Зимой диплом по теме Старкова, работа на кафедре и в лаборатории. Надо бы экран усовершенствовать: кое-какие идеи у Олега имелись, правда, он еще не говорил о них шефу. А у самого Старкова идей полным-полна коробочка. Не исключено, что новый генератор — Старков явно не верит уже в этот старый! — заработает на другом принципе. Ну да ладно, не будем загадывать…

Олег выбрался на опушку леса к реке, свернул с просеки, двумя наезженными колеями убегавшей вдоль речки. Чуть в стороне, у некрутого обрыва, врос в землю бревенчатый дом. Олег прошел по мокрой траве к крыльцу, долго обтирал сапоги о ржавую железяку, прибитую к порогу, толкнул дверь в темные сени, с наслаждением сбросил намокшую штормовку, сапоги, в одних носках вошел в комнату.

Все было почти так, как он себе и представлял по дороге. Димка и Раф играли в шахматы, на столе у Старкова привычный беспорядок — исписанные листы бумаги, набор цветных фломастеров, логарифмическая линейка. Самого Старкова в комнате не было.

— Привет всем, — сказал Олег. — Поесть оставили?

Димка передвинул ладью и сказал задумчиво:

— В кастрюле на печке… Ты чего так долго? Шеф уже плакался…

— О чем? — удивился Олег, торопливо поглощая полуостывший борщ.

— Боялся, что не успеешь проверить экраны.

— Почему такая спешка? Закончил бы завтра…

— Завтра — опыт. В восемь ноль-ноль.

— Опять?! — Олег даже поперхнулся от возмущения. — На том же режиме? Тогда пусть он сам экраны настраивает.

— Шах, — сказал Димка. — А вот так, так и так — мат… Настраивать не придется: режим пересчитан. У шефа — новая гениальная идея.

— Идея действительно неплоха, — сказал вежливый Раф. — Он нам рассказывал: ускоряем проход минус-вектора и выигрываем стабильность поля… А мата нет, Димка: ухожу конем на эф шесть.

Димка схватился за голову:

— Где конем? Откуда конь? Ах я дурак…

Олег понял, что от этих очумевших гроссмейстеров толку не добьешься, доел борщ и лег спать. Старый принцип, гласящий, что утро мудренее вечера, давно и прочно вошел в быт четырех «отшельников». Железный Старков требовал железной дисциплины, а подъем в шесть утра в эту осеннюю слякоть даже у примерного Рафа вызывал неудержимую сонливость.

Разве с нашим шефом поспоришь, думал Олег. Он если не убеждением, так силой заставит слушаться. Никакой демократии: тирания и деспотизм…

Потом он заснул, и ему снился дождь — мелкий, промозглый, мокрые листья на мокрой земле, низкое свинцовое небо и странный, словно стеклянный воздух, в котором луч света, как в призме, ломается пополам.

 

2

Луч света, сломанный пополам — признак возникшего временного поля, — они уже не раз видели наяву. Да что толку: поле возникало и мгновенно исчезало, выводя из строя экраны в километре от генератора.

— Сегодня все будет прекрасно, — сказал утром Старков. — У меня предчувствие такое…

— А вы не верьте в предчувствия, — мрачно пророчествовал Олег. — Вы в статистику верьте: точная наука.

— Ставлю тебе двойку, ковбой. Напомни по приезде — впишу в зачетку. Статистика требует абсолютно одинаковых условий эксперимента. А у нас каждый раз — иные…

— И каждый раз — стрельба в Божий день…

Старков не обиделся. Он и сам любил подтрунивать над своими студентами, а к незнанию был просто безжалостен: высмеивал, не думая о последствиях. А какие последствия могут быть? Есть у «жертвы» чувство юмора — поймет, не полезет в бутылку. А нет, так и жалеть нечего.

— В физике ко всему нужно относиться с иронией, — любил говорить Старков, — так легче скрыть невежество и прослыть большим знатоком.

Он свято следовал этому принципу и относился с иронией ко всему, даже к собственным идеям.

— Что же касается предчувствий и пророчеств, — втолковывал он Олегу за завтраком, — то нам с вами верить в них просто необходимо. Ты историю вспомни, кто имел дело с Временем? Предсказатели, прорицатели, ясновидцы. И предсказываю: сегодня опыт удастся. Не верите? Посмотрим…

И кто его разберет, шутил он или верил в свои предчувствия. Да Олег уже и не пытался разобраться в этом. Посмотрим, сказал Старков. Что ж, посмотрим…

Они стащили с генератора полихлорвиниловый чехол, выверили индикаторы, подключили питание. Старков долго устанавливал настройку поля, то и дело сверяясь с записями. Потом Димка — эту почетную обязанность он с первого дня присвоил себе — торжественно зажег электрический фонарик, направив его луч туда, где должно было родиться поле обратного времени, развернуться, захватив все пространство между экранами, расставленными в лесу, и — если повезет, конечно, — продержаться хотя бы минуту: это уже будет победа!

— Готов, — сказал Димка хрипло, и Олег подумал, что он волнуется: кажется, и вправду поверил в предвидение шефа.

— Поехали, — скомандовал Старков и включил генератор.

Стрелка на индикаторе напряженности поля дрогнула и медленно качнулась вправо.

— Только бы задержалась, — умоляюще прошептал Раф.

И стрелка послушалась: застыла на секунду на первом делении шкалы, опять дрогнула и уверенно поползла вправо. Тонкий лучик карманного фонаря вдруг согнулся под тупым углом, ткнулся в пол.

— Есть поле, — снова прошептал Раф, и Олег оборвал его:

— Подожди. Смотри…

Оглушительно — так казалось Олегу — тикал секундомер: десять секунд, двадцать, пятьдесят… И случилось невероятное: луч фонаря медленно передвигался по полу, пока не вернулся в исходное положение — параллельно земле, но стрелка на шкале осталась на месте — на красной черте, говорящей о том, что поле стабилизировано.

Первым пришел в себя Старков. Нарочито равнодушно достал сигарету, закурил, сказал презрительно:

— Кто-то здесь не верил в предвидение. Не передумал?

Но Олег не желал играть «в безразличность», не сдержался, стиснул Старкова в объятиях:

— Вы знали, знали, да?

— Откуда? — отбивался Старков. — Отпусти, сумасшедший!

Но на нем уже повисли и Димка, и Раф, подхватили его, подбросили, подкинули еще раз. Они орали что-то нечленораздельное, бесновались, приплясывали. А стрелка по-прежнему прочно держалась на красной черте.

— Ну все, — удовлетворенно сказал Старков, вырвавшись наконец из восторженных объятий своих «подданных». — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». «Броня крепка, и танки наши быстры». Пойте, мальчики, ликуйте. Сегодня вечером объявляю большой бал-маскарад.

— В честь события склею вам маску Мефистофеля, — подыграл ему Димка. — Накинув плащ, с гитарой под полою…

А вежливый Раф поинтересовался:

— Поле сохраним или выключим?

— Сохраним, — беспечно сказал Старков. — Давайте жить в другом времени.

— А экраны? — не отступал Раф. — Полететь могут…

Старков подозрительно посмотрел на него:

— Что ты так волнуешься за экраны?

— Его очередь настраивать, — мстительно объяснил Олег.

— Чушь, мальчики, чушь! — Старков вставил в самописец новый рулон миллиметровки, еще раз поглядел на стрелку, застывшую на красной черте. — Пошли отсюда. Экраны чинить не будем: полетят — и ладно. В Москве починим. Да, — он обернулся к Рафу, — все же очередь пропускать не след: оставайся-ка ты подежурить у генератора. А через час тебя Дима сменит. Идет?

— А что вы будете делать?

— Дойдем до сельпо, купим кое-какие принадлежности для бала-маскарада.

— Шампанского возьмите, — попросил Раф, устраиваясь на единственном стуле. Перспектива просидеть этот час под крышей явно устраивала его больше, нежели путешествовать под дождем в деревню. — Только не больше часа.

— Терпи, парень, — сказал ему Старков на прощанье. — Робинзонада подошла к счастливому концу. Я уже говорил: все пули мимо нас.

Разве мог знать провидец Старков, что его любимое присловье обернется для них в этот день страшным и реальным кошмаром?

 

3

В сторожке Димка набил рюкзак пустыми бутылками. Олег вооружился спортивной сумкой. Старков — по праву именинника — шел налегке.

Они пошли вдоль реки, чтобы — по предложению Старкова — осмотреть пару экранов и понаблюдать за поведением возникшего возле них поля.

— Не за час, так за два обернемся, — сказал Старков. — А с Рафом ничего не случится — подождет: я ему детектив оставил. Жгучие тайны Питера Чейни.

Дотошный Олег приступил к выяснению подробностей удавшегося наконец эксперимента.

— Вот скажите мне, — рассуждал он, — если поле стабилизировано, то в каком времени мы сейчас живем? Если в сегодняшнем, в нашем, то, значит, поле никак не влияет на настоящее. А я склонен предположить именно это…

— Почему? — полюбопытствовал Старков.

— Сторожка на месте. Пустые бутылки — тоже. Мы идем в сельпо именно сегодня, а не вчера и не завтра. Лес не изменился: те же деревья, та же осень. И дождь льет тот же, что и до опыта. Логично?

— Нет, конечно. К примеру, сторожка была здесь и вчера, и год назад. И осень началась не сегодня. И дождь уже который день поливает. И в прошлом году небось поливал. И лет десять назад. А то, что мы идем в сельпо сегодня, так это иллюзия. Для нас — сегодня, а на самом деле — позавчера. Логично, философ?

— Но что-то должно было бы измениться, — не сдавался Олег.

— Что именно?

— Не знаю. Ваша теория, между прочим, тоже ничего здесь не объясняет, — позлорадствовал он.

— Моя теория, — наставительно сказал Старков, — говорит следующее: временное поле не меняет настоящее, тут ты прав. Но оно может приносить с собой какие-то элементы своего времени, вероятно прошлого. Какие элементы — этого я не знаю. Вообще-то в моей теории столько белых пятен, что ее скорее можно назвать гипотезой. — Старков поскромничал, но не удержался — добавил: — Правда, гипотезой, подтвержденной экспериментом.

Они свернули в лес, продрались сквозь кусты орешника, выбрались на узкую лесную дорогу — по ней вчера Олег добирался домой, — мокрые с ног до головы: во время дождя из чащи кустарника сухим не вылезешь. Олег встряхнулся по-собачьи, выругался сквозь зубы: проклятая погода, проклятый лес — и вдруг прислушался:

— Где это?

Где-то совсем рядом, быть может метрах в трехстах, надсадно заревел грузовик. Это был именно грузовик: Олег хорошо разбирался в машинах! — и двигатель ревел потому, что не в силах был вытащить тяжелую машину из липкой дорожной грязи.

— Сели, — констатировал Олег. — Интересно, кто это?

— Пошли посмотрим, — предложил Димка. — Все равно по пути.

Они шли, хлюпая резиновыми сапогами по лужам, Димка громыхал стеклотарой в рюкзаке, что-то приглушенно насвистывая. Старков и Олег вели бесконечный теоретический спор о проблемах обратимого времени. Димку спор не интересовал, он слышал его много раз, может быть только в других вариантах, но суть не менялась.

«Псих Олег, — беззлобно размышлял Димка. — Ну чего он лезет в эту трясину? Старков его слушает, ждет, когда он начнет захлебываться, подтащит к берегу и опять отпускает: побулькай, малыш. У Старкова это называется „тренинг мышления“. Судя по всему, я к этому тренингу абсолютно не способен…»

Он шел впереди — Олег и Старков отстали шагов на десять, — и, быть может, именно поэтому он первым услышал голоса людей с застрявшей машины. Машина время от времени надсадно ревела, потом шофер выключил зажигание, и наступила тишина, в которую и прорвались фразы, почему-то не русские, а немецкие. Говорили не как преподавательница немецкого в Димкиной школе, а чисто, даже грассируя.

— Пошевеливайся, скотина! — как понял Димка, кричал один надсадно и хрипло, и тоненько, по-скопчески отвечал другой.

— Я послал троих за сучьями, герр оберштурмфюрер. Слышите — уже работают. Через пять — десять минут выберемся.

В лесу раздавался топор дровосека, совсем как в знакомом стихотворении.

— Что за комедия? — обернулся Димка к Старкову. — Киносъемка, что ли?

Старков не ответил. Он отстранил рукой Димку, приложил палец к губам: молчите, мол! — прошел вперед до поворота, остановился прислушиваясь.

Двигатель снова заурчал, и тот же баритон сказал строго:

— Не мучай машину, болван. Его величество гневается и вполне может залепить тебе пару суток карцера. Ганс с ребятами принесут сучья, и мы вылезем из этой русской грязи.

Олег и Димка с удивлением смотрели на странно побелевшее лицо Старкова: испугался он, что ли?

— Что они говорят? — спросил Олег. Немецкого он не знал.

— Тихо! — вполголоса приказал Старков, и было в этом приказе что-то незнакомое, чужое: пропал Старков-весельчак, Старков-шутник и неунывака, появился другой — властный и жесткий. — Тихо! — повторил он. — Назад в лес!

Они прошли за ним, подчинились — недоумевающе, молча переглядывались, продираясь сквозь мокрый кустарник, остановились у разлапистой высокой березы, еще не потерявшей желтой листвы.

— Ну-ка, давай наверх, — приказал Димке Старков.

И Димка — сам себе удивлялся! — не задавая лишних вопросов, схватился за нижнюю ветку, подтянулся сквозь потоки дождя с дерева, проворно полез вверх.

— Посмотри, кто это, — сказал ему Старков, — внимательно посмотри и быстро спускайся. — Он обернулся к Олегу и пояснил: — Береза высокая. С нее всю дорогу видно: сам проверял…

Димка, уже добравшийся почти до верхушки, издал какое-то восклицание: удивился не удивился, охнул вроде. А Олег подумал, что Старков почему-то темнит, — знает о чем-то, а говорить не хочет. Ну что он предполагал увидеть с березы? Застрявшую машину? Так зачем такая таинственность? Выйди на дорогу и посмотри… По-немецки они разговаривают? Ну и что? Может быть, действительно киносъемка. На натуре, как это у них называется.

Он все еще недоумевал, когда Димка буквально скатился вниз, доложил задыхаясь:

— Две машины. Одна грузовая, фургон: она-то и села… Другая — маленькая, «газик», по-моему. Вокруг — человек тридцать. Подкапывают землю и слеги под колеса кладут. Только… — Он замялся.

— Что — только? — Старков подался к нему.

— Только одеты они как-то странно. Маскарад не маскарад…

— Форма?

Димка кивнул:

— Черная. Как у эсэсовцев. Может быть, и в самом деле кино снимают.

— Может, и снимают… — протянул Старков, замолчал, о чем-то сосредоточенно думая, медленно закурил.

Молчали и ребята, ждали решения, знали, что оно будет: когда Старков так молчал, значит, жди неприятностей — проверено за четыре месяца.

— Вот что, парни, — сказал Старков. — Может быть, я — старый осел, тогда все в порядке, а если нет, то дела плохи: влипли мы с вами в историйку. Сейчас быстро идем домой, забираем Рафа и будем решать…

— Что решать? — чуть не закричал Олег.

Старков поморщился:

— Я же ясно сказал: тихо! А решать будем, что делать в создавшейся ситуации.

— В какой ситуации?

— Дай Бог, чтобы я ошибся, но, кажется, наш удачный опыт получил неожиданное продолжение. По-моему, эта машина и эти люди в маскарадных костюмах — гости из прошлого. Помнишь наш спор, Олежка?

Олег вздрогнул: чушь, бредятина, не может этого быть! Прошлое необратимо. Нельзя прокрутить киноленту Времени назад и еще раз просмотреть кадры вчерашней хроники. Теория Старкова верна — бесспорно! Но человеческая психика — даже психика без пяти минут ученого! — не в силах поверить в ее практическое воплощение. Ну существует же где-то предел реального? А за ним — пустота, ноль в степени бесконечность, бабкины сказки или просто фантастика.

Олег оборвал себя: рассуждает, как досужие сплетницы на лавочке у подъезда. Та же логика: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Нет такой формулы! Все может быть, если это «все» — наука, а не мистика. А где тогда граница между наукой и мистикой? То, что поддается научному объяснению, — наука. Удобное положение… А если завтра оно объяснит какое-нибудь мистическое явление? Мол, так и так: научное обоснование, графики и таблички, точный эксперимент и — никакой мистики. Такое бывает? Еще как бывает! Все сегодняшние достижения цивилизации когда-то показались бы мистикой даже самому просвещенному человеку. Электрическая лампочка? Ересь, фокусы! Искусственное сердце? На костер еретика врача! Да что там ходить за примерами: временное поле Старкова — тоже, в сущности, мистика. Или так: было мистикой до сего дня. А сейчас оно действует вполне реально. Вон какой подарочек принесло — берите, радуйтесь… А чему радоваться? Гостям из прошлого? Но они не знают, что попали в будущее. Да и узнали бы — не поверили! А гости, судя по всему, агрессивные. Они существуют тридцать с лишним лет назад, вешают, стреляют, поджигают. Они еще не знают, что их ждет завтра: для них — завтра, для нас — вчера. Они еще уверены в своей непобедимости. Они еще чувствуют себя хозяевами на нашей земле. Они еще живут — эти сверхчеловечки из учебника новейшей истории…

— Интересно, из какого они года? — вдруг спросил Димка.

— Не все ли равно? — отозвался Олег. — Сорок первый тире сорок четвертый.

— Как раз не все равно. В сорок первом они наступали, а в сорок четвертом драпали. Есть разница?

В разговор вмешался молчавший до сих пор Старков:

— Разница есть, конечно, но для нас она не принципиальна. Год, вероятно, сорок второй — я тогда партизанил в этих лесах. А каратели, может быть, те же самые, что и тогда поджигали и вешали. Главное, что это враги, мальчики. И мы им — враги. И наплевать им, что вы все еще не родились. Попадись на глаза — пристрелят без сожаления.

— Так что же нам — прятаться и дрожать от страха? — Олег спросил это с усмешечкой, но и Старков и Димка знали его «усмешечки»: Олег медленно приходил в ярость — верный признак.

И Старков сказал спокойно:

— Прятаться — да. А дрожать от страха, ясно, не будем. У нас три ружья против тридцати автоматов. Соотношение один к десяти. А что такое дробовик против «шмайссера»? Улавливаешь?

— Не улавливаю, — зло отрезал Олег. — И с тремя ружьями кое-что сделать можно. Да и от заряда дроби в глаза не поздоровится.

— Если попадешь, — добавил Старков. — А Димка не попадет, и Раф тоже. А у меня опыт есть, простите за нескромность. И поэтому вы будете подчиняться мне беспрекословно и точно. Вот тогда три ружья смогут принести пользу. Ясно?

Ясно? Конечно ясно, что ж тут неясного. И нельзя было не подчиниться этому командирскому тону, этой доселе неизвестной им воле и силе человека, который умел весело шутить и смеяться, умел петь хорошие песни и знал повадки птиц и зверья, любил читать вслух Пастернака и Блока и создавал «сумасшедшие» теории. Но, оказывается, он умел еще быть жестким и сильным, умел приказывать и заставлял повиноваться. Словом, был физик Старков. И не его вина, что он опять превратился в партизанского комиссара Старкова.

— Как ты думаешь, — спросил он Димку, — долго ли они еще провозятся на дороге?

— Минут тридцать — не меньше. Может, и час. Здорово сели: больше чем на полколеса.

— Вот что, — принял решение Старков. — Лезь на елку, следи за ними и жди нас.

— Есть следить и ждать, — отрапортовал Димка, и Старков улыбнулся:

— Вольно, солдат. Не скучай. Мы быстро.

Он хлопнул Олега по спине, подтолкнул вперед, пошел следом, ступая на зависть Олегу почти бесшумно.

— Патроны в ящике под столом, — сказал им вслед Димка. — Берите побольше.

И Олег невольно вспомнил когда-то читанное о патронах, о снайперах, о партизанах в книгах о Великой Отечественной. Она окончилась тридцать лет назад и вновь началась для них — юнцов послевоенных лет, началась неожиданно и страшно в мокром осеннем лесу под Брянском, который знал и помнил войну: до сих пор еще колхозные ребятишки находят то стреляную гильзу, то ржавую каску. Что ж, возможно, сегодня к их «трофеям» прибавятся и другие — поновей…

 

4

Раф сидел на табуретке у гудящего генератора и читал Чейни, смешно шевеля губами: видимо, переводил текст. Американский сыщик Лемми Кошен успешно боролся с гангстерами вот уже семьдесят страниц, а оставшиеся сто двадцать манили Рафа нераскрытыми тайнами, отвлекая его и от воспроизведенного времени, и от своего реального. Он и забыл, что через полчаса должен смениться.

Войдя в сарайчик, Старков прежде всего взглянул на датчик: стрелка словно заклинилась на красной черте. На экране осциллографа текла ровная зеленая линия: на несколько делений выше расчетной. Поле не исчезало, однако напряженность его выросла раза в полтора. Старков, честно говоря, и не надеялся на такую удачу, когда еще планировал опыт. Но он не ждал и той беды, которую принесла негаданная удача.

Если бы его сейчас спросили, зная о возможности «пришельцев» из прошлого, начал бы он опыт или нет, Старков не задумываясь ответил бы: нет, не начал. Бог знает, чем грозит пришествие «гостей»! Может быть, они исчезнут так же, как появились. А может быть…

— Почему так рано? — поинтересовался Раф, отрываясь от книги. — Магазин закрыт?

— Закрыт, — сказал Олег. — Дорога к нему закрыта.

— Землетрясение? — сыронизировал Раф. — Лесной пожар? Или речка Незнайка вышла из берегов?

Старков поморщился:

— Не время паясничать. Беда, Раф…

Раф швырнул книгу на пол и встал:

— Что случилось, шеф?

— На дороге застрял грузовик с гитлеровцами, — выпалил Олег.

Раф обиделся:

— Кто из нас паясничает?

Ситуация и вправду была комична. Старков усмехнулся, сказал торопливо:

— Олег не шутит. Гитлеровцы действительно появились из прошлого. Те же, что шуровали когда-то в этих лесах.

Раф был вежливым мальчиком. Вежливым и немногословным. Когда он что-то недопонимал, он задавал вопрос, как правило, самый точный и самый нужный.

— Поле? — спросил он.

И Старков в который раз удивился его способности воспринимать всерьез то, что другой счел бы неумным и грубым розыгрышем.

— Поле, — подтвердил он. — Неожиданный «подарочек» тридцатилетней давности. Неожиданный и опасный.

Но Рафа, казалось, это не взволновало.

— Вы не предполагали такого эффекта?

— Нет, — сказал Старков.

Ему не хотелось ввязываться в теоретические рассуждения, да и времени не было, но от Рафа так просто не отделаешься: он должен сначала все для себя уяснить — подробно и точно, а потом принять решение.

— А если отключить поле? — допрашивал он.

— Не знаю, не знаю, — быстро сказал Старков. — Не исключено, что искусственное отключение поля уберет обратное время, но эффект «гостей» может и не исчезнуть. — И подумал, что название вполне подходит к случаю. Надо будет впоследствии «узаконить» его. И усмехнулся про себя: о чем ты сейчас думаешь, балбес ученый, когда рядом — опасность, не из детектива, брошенного на пол, а самая настоящая, стреляющая и безжалостная.

— Кончай допрашивать, Раф, — отрезал он. — Будем живы, все объясним. Нельзя выпускать их из сферы действия поля: тогда скорее всего они вместе с ним и исчезнут.

— Хорошее доказательство удачного эксперимента, — то ли серьезно, то ли шутя проговорил Раф.

Старков сдержался. Очень хотел дать волю если не рукам, то словам, но сдержался: не время ссориться. Пусть говорит что хочет: мальчишка, сопляк. Умный, способный, но — все-таки мальчишка, с гонором, с фанаберией. Пожалуй, для него этот день будет самым сложным — смешочками не отделаешься.

Старков сдержался, но Олег не любил и не умел прятать эмоции. Он рванулся к Рафу, схватил его за ворот штормовки.

— Думаешь, что лепишь, гад? — задыхаясь, крикнул он. — Там Димка один, а ты здесь вопросики задаешь…

Старков взял его за руки, потянул на себя:

— Не дури. Пошли отсюда. Время дорого.

Олег неохотно отпустил Рафа, повернулся и направился к выходу. Раф одернул штормовку, пошел следом, на ходу обернулся:

— Что же вы собираетесь делать?

— Задержать их, — помедлив, ответил Старков и, словно сам себя уговаривая, подтвердил: — Вероятнее всего, они направляются в деревню. Она всегда была у них на подозрении — по личному опыту знаю. Деревня за пределами поля. А если им удастся прорваться? Кто знает, что последует. Задержать их надо во что бы то ни стало. Любой ценой.

— И надолго? — Раф уже стоял в дверях.

— Не знаю, — в который раз повторил Старков.

Он понимал, что эта спасительная формула еще не раз избавит его от ненужных, да и маловероятных объяснений. То, что они не нужны сейчас ни ему самому, ни ребятам, было ясно: обстановка требовала действий, а не рассуждении. А вот вероятность этих действий представлялась Старкову хотя и не слишком, но все же реальной. Скажем, ноль целых двадцать пять сотых — немалая цифра, как ни крути! А рассуждал Старков так: напряженность временного поля выросла из-за присутствия «гостей». Так сказать, не учтенный расчетом дополнительный фактор. «Гости» принадлежат полю. С полем появились и с полем исчезнут. Так думал Старков, во всяком случае, хотел так думать. Можно было бы попробовать, конечно, отключить генератор, как предлагал Раф, но Старков боялся: оставшиеся семьдесят пять процентов вероятности отпугивали, требовали повышенной осторожности. В конце концов, генератор не рассчитан на такую высокую напряженность: через час-два экраны начнут выходить из строя, после исчезнет само собой, и вместе с ним, по всей вероятности, исчезнут и «пришельцы», поскольку вне поля Старков не мыслил их существования.

Вот так он и думал, во всяком случае, хотел так думать.

А что касается вздорной мысли не выпускать их из зоны экранов, так не такая уж она и вздорная: поле полем, но не пропадут же «гости», если выйдут из него. То есть по теории-то должны пропасть, но уж как-то не вяжется это с реальностью. Вот вам тридцать живых и здоровых мужиков, едут себе спокойненько, песни распевают и вдруг — исчезли, испарились. Ну конечно же, конечно, они существуют в своем времени, только в своем, а в нынешнем их нет, убиты они здесь же или где-нибудь под Орлом или Курском.

Но… и в сотый раз Старков вспоминал это проклятое «но»! А если не исчезнут? Если прорвутся? Что тогда? В нескольких километрах — деревня, еще дальше — другая. Там люди, которые ни сном ни духом не помышляют об опасности. О такой опасности! Они и воевать-то давно разучились, а большинство и не умело, как Раф, Димка или Олег. Их надо предупредить, заставить поверить в реально существующую опасность, какой бы нелепой она ни казалась.

Старков прикинул: кто может пойти? Раф? Пожалуй, он справился бы с этой миссией лучше других: сумеет убедить. Но ведь он сам не очень-то верит в «гостей», куда же ему еще убеждать кого-то!..

Может быть, Олег? Нет, не подходит: не оратор. Думать умеет, стрелять умеет, работать умеет, и еще как, а вот говорить не научился. Это ему попортит кровушки: в науке говоруны подчас стоят больше молчальников…

Лучше всего пойти самому. Но это значит оставить трех сосунков, не нюхавших боя, на верную гибель. На почти верную. Бой не любит новичков, как бы храбры они ни были…

Значит, остается Димка. За это время он небось досыта нагляделся на взвод «гостей», поверил в них так, как и сам Старков. А объяснить колхозникам невероятное существование машины, воскрешающей годы войны, пожалуй, сумеет не хуже Рафа.

Но Димка умеет стрелять, а Раф нет. Значит, все-таки Раф?..

Старков вышел из сарая, где по-прежнему гудел генератор, может быть чуть громче, чем следовало бы, — пошел к сторожке. Навстречу ему бежал Олег, обвешанный оружием: карабин Старкова, собственная тулка, в руке — сумка с патронами. Раф шел сзади, перекинув через плечо двустволку.

— Ловите! — Олег на ходу кинул Старкову карабин, и тот поймал его, ощутив холодную сталь ствола.

Вот когда он вспомнил, что не охотничье это оружие — боевое. И может быть, впереди у них — тот самый бой, где он будет очень кстати, это семизарядный симоновский карабин. А может быть, боя не будет. Старков очень хотел, чтобы его не было…

 

5

Димка сидел под деревом и ждал. Он уже вдоволь насмотрелся на беспомощно суетящихся эсэсовцев и решил, что дальнейшее наблюдение за ними довольно бессмысленно: ну потолкают машину, ну земли под колеса покидают, веток, хвороста — раньше часа им все равно отсюда не вылезти. Дурак водитель затащил тяжелую машину в заведомо непролазную грязь. Небось начальство не наградит его за это Железным крестом. Как там у них делалось? За провинность — на Восточный фронт…

Он усмехнулся: вот она — инерция книжных знаний. Это же и есть Восточный фронт — для них, конечно. Или, вернее, был. Вот так он и выглядел, наверно, осенью сорок второго года. Холодно, дождь моросит, дорога непроходимая, мокрота, лес, болота. Взвод карателей направляется на очередную «операцию» в близлежащую деревню. Всего второй год войны, они еще самоуверенны, только торопятся. Офицеры покрикивают, подхлестывая и без того надрывающихся в болотной грязи солдат. Ясно: боятся партизан.

Хороши партизаны, внутренне усмехнулся Димка. Три дробовика, если двустволку считать за два, да один карабин — единственное стоящее оружие. Зато у этих четырех стволов при всей слабости их огневой мощи есть одно преимущество — эффект внезапности.

И вдруг Димка ужаснулся ленивой будничности этой по сути страшной мысли. Какая, к черту, огневая мощь? Они физики, ученые, а не вояки. Они сюда работать приехали, а не стрелять. В людей стрелять, в таких же, как он, из плоти и крови, как Олег, как Старков, как их сельские знакомцы. Димка даже представить себе не мог, что придется — сейчас или через десяток минут! — вскинуть ружье, хладнокровно прицелиться, поймав на мушку черный мундир на дороге, нажать на спусковой крючок… Сумеет ли он это сделать: ведь не научили. В тире стрелять по мишеньке с кружочками — учили. А в людей — нет. И ненавидеть не учили. И никто пальцем не тыкал: вот, мол, враг, убей его. Просто врага не было. Живого… А в учебнике истории вдохновения немного: такая-то дата, такое-то сражение — выучить и сдать.

Димка любил смотреть фильмы о войне. Он умел красиво поговорить о методе «ретроспективы» в военной теме, о режиссерских находках, об использовании хроники в сюжетной канве. Но, в сущности, он оставался тем же самым мальчишкой с Можайки, который бегал в «Призыв» на дневное кино «про войну». Так же переживал в душе за героя. Так же рвался за ним в штыковую атаку. Так же вполголоса пел с ним за дощатым столом в землянке.

Все поколения мальчишек когда-то играли «в войну». А потом игра начиналась «всерьез», и вчерашние мальчишки уходили на фронта гражданской, финской, Великой Отечественной. А потом — кто вернулся! — те уже смотрели на своих мальчишек, повторяющих их детство, и думали: не дай Бог им пережить с наше…

Димкиному поколению повезло. Вот он — «типичный представитель советской молодежи» — успешно закончил школу, тянет лямку в университете, подумывает об аспирантуре. Война оставалась для него только игрой.

Ах, не доиграл он в нее, не закончил: мать позвала из окна или школьный звонок прозвенел. Только осталась живой в нем детская страсть к оружию всех систем: бах-бах, Димка, я в тебя попал, падай, чур, не игра!..

Так вот она, «чур, не игра», Димка. Все просто в раскладе: вот враг, вот свои — действуй, парень.

А как действовать, если этой зимой путешествовал по ГДР, был в Берлине, в Дрездене, в Ростоке, пил пиво с прекрасными парнями с физфака Берлинского университета, пел «Катюшу» и «Левый марш», и никто не вспоминал о войне, о том, что, может быть, отец Димки сражался против отцов этих прекрасных парней с физфака, — никому до этого дела не было.

А сейчас есть дело, Димка? Вдруг один из черномундирников станет отцом кого-нибудь из тех немецких ребят? Ты сумеешь в него выстрелить, убить его?

Да нет же такой проблемы, нет: это только стык времен, а не само время, это иллюзия реальности, а не живая жизнь. Ой, Димка, не крути хоть сам с собой: это именно реальность, хотя и вчерашняя. Это враги, Димка, о которых ты знаешь по книгам и фильмам. Это война, Димка, которая все-таки достала тебя.

И ты будешь стрелять, потому что в семи километрах отсюда люди, не подозревающие, что в их край вернулась война. Ты будешь стрелять ради них, Димка, понял?

Он понял. Он встал и пошел навстречу Старкову с ребятами. Он знал совершенно точно, что сумеет выстрелить — первым, если понадобится. А там, как говорит уважаемый шеф: все пули мимо нас!

— Ну, как там? — спросил его Старков.

— По-прежнему, — сказал Димка. — Где ружьишко?

— Получи. — Олег протянул ему двустволку и сумку с патронами.

Димка деловито откинул стволы, вогнал в них патроны.

— Надо предупредить колхозников, — сказал он. — Пойти должен Раф.

И Старков удивился даже не тому, что для Димки никакой проблемы не существовало (пойдет Раф — и точка!), а тому, как это было сказано: сухо, коротко — обсуждению не подлежит.

И даже Раф не стал по своему обыкновению возражать и ломаться, спросил только:

— А что я им скажу? Они же не поверят…

— А ты скажи так, чтоб поверили, — объяснил Димка. — И пусть подготовятся к нападению: мало ли что… — Он все же не справился с ролью командира, вопросительно взглянул на Старкова: то ли я говорю?

И Старков кивнул утвердительно, добавил:

— Сюда никого с собой не веди. Надеюсь, помощь не понадобится: боя не будет. А сам останешься в деревне: проследишь за подготовкой к обороне, и без паники.

— Зачем? — запротестовал Раф. — Объясню им все и вернусь…

— Ты знаешь слово «приказ»? — спросил Старков. — Так вот, это приказ. И запомни: мы на войне. А ведь даже в мирное время приказы не обсуждаются. Иди. И будь осторожен. Обойдешь их с севера. На дорогу даже носа не высовывай. И помни: все пули мимо нас…

Раф недовольно — может быть, подчеркнуто, слишком подчеркнуто, — пожал плечами, поднял воротник куртки, пошел ссутулившись, сначала медленно, потом обернулся, улыбнулся неожиданно, сказал озорно:

— Предупрежу и вернусь. Привет! — И, не дожидаясь ответных реплик, рванул в кусты, только брызги посыпались.

Старков тоже улыбнулся: ну что будешь делать, вернется, конечно, не может не вернуться, он и слова-то «приказ» толком не знает, ему не приказывали — просили, требовали, предлагали, а железное «надо» ему вполне заменяли вольные «может быть» и «неплохо бы».

Вот почему Старков все-таки улыбнулся — не до воспитания, нет времени, — пожал плечами, сказал Димке:

— Придется тебе еще раз заняться акробатикой…

Димка кивнул, отдал ружье Олегу, полез на дерево.

— Все еще возятся, — сказал он. — Сучьев натащили — вагон. А машина буксует.

Надсадный рев мотора то взрывался, то стихал. До них долетели обрывки невнятных команд, криков и ругани.

— Быстро к дороге, — приказал Старков. — И не шуметь!

Они добрались до небольшого холма недалеко от того места, где лесная дорога поворачивала к реке, пробиралась сквозь кусты орешника и, вырвавшись на полевой простор, бежала к деревне. Отсюда хорошо было видно, как все еще дергался в грязи помятый грузовик с промокшим брезентовым верхом и шла вокруг него все та же солдатская суетня. Пожалуй, скоро вытащат, подумал Старков, и до деревни доберутся хотя и позже Рафа, но все же скорее, чем тот сумеет втолковать колхозникам об опасности. Те даже поверить ему не успеют. Будут хмыкать, посмеиваться, покачивать головами, будут с жалостью смотреть на мальчишку и советовать ему приберечь свои шутки до первого апреля. Да что рассуждать: хорошо, если для колхозников вся эта история осталась бы глупой шуткой зарвавшегося физика, который даже и не думал о таких последствиях своего «эпохального» опыта.

Старков лег на мокрую траву, махнул рукой ребятам: ложись, мол, тоже, раздвинул ветви орешника, выставив синеватый ствол карабина.

«Вот и вернулась к тебе война, — горько подумал он, — не оставляет она тебя: ни в воспоминаниях, ни наяву. Воспоминания привычны: ими можно играть, как детскими кубиками, складывать пирамидки, а надоест — рассыпать. А явь — это похуже. Это нежданно и потому опасно. Боишься, Старков? Нет, конечно. Хотя их и вчетверо больше нас. Нет у меня к ним жалости, к этим возвращенным Временем фрицам, как и тридцать лет назад тоже не было. Сейчас у нас сорок второй на дворе — запомни. Фашисты идут к Волге. На Северном Кавказе — бои. Ленинград осажден. Отечество в опасности, Старков! Ты помнишь эту фразу? Вспомни ее хорошенько, перевари в себе. В опасности, понял, политрук?»

— Слушать мою команду, — шепотом приказал он. — Не стрелять без приказа. Лежать молча. Пока…

Он боялся, что ребята начнут стрелять раньше времени. Знал, знал, что все равно им придется стрелять — как же иначе? — и все же старался оттянуть этот момент. Не потому, что опасался промахов. И в мужестве их не сомневался. Ведь в годы войны такие же мальчишки и стреляли, и шли в атаку, и стояли насмерть, если требовалось. Но Старкову казалось, что до сознания его ребят все еще не дошла по-настоящему реальность возвращенного Временем прошлого. В их готовности к бою был какой-то элемент игры или, точнее, лабораторного эксперимента. Вероятно, им думалось, что стрелять придется хотя и в живых, но все же не «настоящих» людей, — те уже давно истлели и даже кости их не соберешь в этих лесных болотах. А Старков знал, что с отрезком возвращенного военного времени вернулись и его будни, тяготы, кровь и смерть. И если эти живые, по-настоящему живые гитлеровцы прорвутся к селу, будут и стрельба, и резня, и мертвые дети, и повешенные старики. Не о таком эксперименте он думал, потому и боялся за своих не переживших войны пареньков.

Он подтянул карабин к плечу, прижался щекой к его мокрому прикладу, поймал на мушку медленно, с трудом вращающееся по глине переднее колесо подымающейся из грязи машины, нажал на крючок. Карабин громыхнул неожиданно сильно в шуршащей тишине дождя. Грузовик резко повело на середину дороги, он влез колесами в наезженные колеи, дернулся вперед и замер, заглох, видимо, шофер выключил зажигание.

«Вот и все, — безразлично и буднично подумал Старков. — Война объявлена…»

 

6

Раф удачно выбрался из леса, минуя дорогу, побежал напрямик через клеверное поле: черт с ним, с клевером, зато выгадывалось километра полтора. Некоторое время Раф слышал ревущий в лесу грузовик, потом звук исчез: то ли мотор заглох, то ли просто он отошел достаточно далеко от «театра военных действий».

В конце концов, как еще иначе назвать сегодняшнее приключение? Раф поискал термины: мини-война, операция «Время». Или так: физики шутят…

Хороши шутки, если тебя подстрелят, как зайца. Вопреки предположению Старкова Раф, хотя и подыскивал подходящие термины для «лабораторного эксперимента», все же ни минуты не сомневался в опасности ситуации: горящая спичка все равно взорвет бак с бензином, даже если тот прибыл из прошлого. Конечно, лучше всего было бы затаиться, уйти в лес, не делать глупостей и не вызывать огонь на себя. Раф не верил в сверхъестественное. Он верил в законы физики. И еще — в собственную логику. А она ему подсказывала, что «гостей из прошлого» держит здесь временное поле и за его пределами они просто не смогут существовать. Исчезнут, вернутся в свой сорок первый или какой там год. Естественно, определенный риск существовал: могут и не вернуться. Вот тогда и следовало что-то предпринимать. Но вероятность «невозвращения», по мнению Рафа, едва ли составляла пять-шесть процентов.

Однако со Старковым не поспоришь: он уперся на своем и не отступит, пока сам не убедится в ошибке. Ну что ж, пусть убедится. Предоставим ему такую возможность. Тем более, что колхозников и вправду надо предупредить: даже пять процентов вероятности могут принести беду.

Конечно, можно было бы сразу отключить поле и тем самым проверить прочность железной логики Рафа. Но здесь он понимал и Старкова: пять процентов могли вполне превратиться в сто. Не исчезни «гости», так их потом не вернешь никакими силами: попробуй настрой генератор так, чтобы временное поле совпало именно с тем временем, которое властвует сейчас в зоне экранов. Нет, спокойней подождать, пока один из этих экранов потеряет настройку и перегорит, а тогда исчезнет и поле. Раф полагал, что произойдет это скоро. И может быть, его миссия даже не понадобится и он до конца срока практики будет ходить у колхозников в роли Иванушки-дурачка.

Впрочем, роль эта не слишком волновала Рафа: дурачок так дурачок. Гораздо важнее, чтобы «дурачку» все-таки поверили. Хотя бы наполовину. Или даже на треть. Чтобы никого не застали врасплох эти чертовы пять процентов.

Раф даже поежился от мысли, что «пришельцы» могут добраться до деревни. Глупая мыслишка, нелогичная, но страшноватая. Он отогнал ее, отмахнулся, стал прикидывать, как убедить председателя вооружить людей. Причем вооружить, не раскрывая истинной причины опасности…

Тут он осекся: а почему, собственно, не раскрывая? Пойдет вздорный слух? Ну, вздорный или нет, а слух пойдет все равно. В конце концов, колхозники должны знать правду об эксперименте и его последствиях. Но может быть, не сразу, не сейчас. Правду должен узнать председатель, мужик умный, воевавший вместе со Старковым и лучше других осведомленный о его научной работе в здешних лесах. К тому же его слушаются и ему верят, и такой хозяин округи наверняка придумает что-нибудь надежное, чтобы предупредить людей о грозящей опасности. Еще лучше помогли бы выстрелы — автоматные, у гитлеровцев «шмайссеры», а не дробовики, но на семикилометровом расстоянии их не услышишь…

Раф выбрался наконец на дорогу, тяжело побежал, скользя на липкой глине, свернул по траве к председателеву дому: хорошо, что председатель жил здесь, а не в центральной усадьбе. И хорошо, что сегодня — воскресенье, а стало быть, он дома, а не в поле или на ферме. Должен быть дома…

Раф не ошибся: председатель был дома. Он сидел в комнате под старомодным фикусом и смотрел телевизор. Председательское семейство, состоящее из двух близнецов десяти лет, жены и тещи, сидело чуть поодаль от фикуса и тоже смотрело передачу. Телевизор был новый, недавно купленный в кредит, сверкающий коричневым лаком и никелированными ручками, и председателю было явно наплевать на то, что показывали: важен факт, а не содержание. А показывали металлургический завод. На экране лился расплавленный металл, гремел прокатный стан и сновали рабочие с мужественными лицами. Председатель был очень увлечен передачей и не сразу заметил Рафа, остановившегося на пороге. А когда заметил, сказал приветливо:

— Здорово, студент. Садись и смотри. Интересно.

Он прекрасно понимал, что Раф явился вовсе не затем, чтобы изучать жизнь металлургов. Но в деревне не принято было эдак с бухты-барахты приниматься за дело. Сначала требовалось некоторое вступление, так сказать интродукция, и телепередача вполне подходила для этой цели. Но Раф не имел права соблюдать веками установленный сельский этикет. Он подошел к председателю, оставляя грязные следы на крашеном полу, наклонился, сказал на ухо:

— Беда, Петрович. Вырубай шарманку. Времени нет.

И сумел он сказать эти будничные слова так, что председатель не стал вспоминать об этикете, протянул руку, выключил телевизор, спросил в наступившей тишине:

— Случилось что?

— Случилось, случилось, — быстро проговорил Раф.

Председательское семейство настороженно молчало, ожидало продолжения. Раф с сомнением посмотрел на них, потом перевел взгляд на председателя. Тот понял.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Встал и пошел в другую комнату, подождал, пока туда вошел Раф, плотно прикрыл дверь.

— Говори.

И опять Раф заколебался: с чего начать? Не придумал ничего лучше, как бухнуть сразу:

— Фашисты в лесу, Петрович!

— Ты сегодня температуру мерил? — Голос председателя звучал спокойно, но слышались в нем угрожающие нотки: как так, из-за дурацких шуточек человека от воскресного отдыха отрывать!

— Да не вру я, — заорал Раф и вдруг успокоился, пришел в себя: — Опыт мы ставили. Знаешь?

— Ну знаю. Старков рассказывал. Время хотите вспять повернуть…

Раф усмехнулся про себя: примитивно, но в общих чертах верно.

— Уже повернули.

— Удался, значит, опыт?

— Даже слишком. В общем, такие дела, Петрович: генератор создает границу между нашим временем и прошлым. На этот раз мы попали, видимо, в сорок второй год…

— Самое пекло здесь было, — сказал председатель. — Вместе с твоим Старковым фашистов били. Я — партизанским «батей», он — комиссаром. Каратели тогда две соседние деревни сожгли. Одни печи остались. Лучше и не вспоминать.

— Придется вспомнить, — жестко сказал Раф. — Чего-то мы не учли в расчетах, и сквозь эту временную границу проскочили наши «гости» из прошлого. А какие — сказал уже.

Председатель задумался:

— А может, все-таки ошибка? Может, марево? В болотном тумане всякое показаться может.

— Не тяни, Петрович, — отрезал Раф. — Все самое настоящее. Увидишь Старкова — подтвердит. Да и наш Димка с дерева наблюдал. И машины немецкие, и форма немецкая. Как в кино.

— В кино по-всякому одеть можно, — вздохнул председатель. Очень уж ему трудно было поверить в старковское чудо.

— Мы тоже сначала подумали, что кино, — сказал Раф, — только это, отец, совсем не кино.

— Может, рабочим каким немецкую форму выдали? — все еще сопротивлялся председатель. — Со складов, чтоб зря не лежала.

— С каких складов? — уже рассердился Раф. — Из «Мосфильма» или из театра какого-нибудь? И настоящие автоматы выдали? Интересно зачем?

— Да-а… — протянул председатель, полез в карман, достал смятую «беломорину», коробок спичек, закурил, пустил дым к потолку.

Он никогда не торопился с решениями, долго обдумывал, взвешивал, примеривался, а уж когда решал, то — прочно и твердо. Он курил и молчал, и Раф молчал. Молчал и думал о том, что делается в лесу. Не хотел думать, не верил в то, что думалось, и все-таки думал, думал, думал, и сжималось что-то в груди, натягивалась струночка — не порвать бы…

— Вот что, студент, — сказал наконец председатель. — Сколько их там?

И Раф вздохнул облегченно: поверил-таки. Да и не мог не поверить. Не такой мужик председатель, чтобы не понять, когда шутят — пусть глупо, пусть подло, — а когда всерьез говорят. Понял он — даже не то, что произошло на самом деле, а то, что и вправду пришла беда и что с бедой этой можно сладить только сообща. Как и тогда, в настоящем сорок втором, когда председатель — ровесник Старкову — ушел в партизаны, а после войны строил колхозы на Брянщине.

— Человек тридцать, — быстро сказал Раф. — Грузовик и маленькая легковушка с офицерами.

— А вас трое… — не то спрашивая, не то утверждая, проговорил председатель, и Раф перебил его:

— Да не в том дело! Для наших опасности нет: лес большой, да и не полезет Старков на рожон. — Тут он сам не очень верил в свои слова. — Главная опасность в том, если фашисты в деревню прорвутся.

— Могут… — опять не то спросил, не то подтвердил председатель, и опять Раф вмешался:

— Маловероятно: это же чужое время. Оно существует только в пределах действия генератора, а значит, «пришельцы» не смогут из этих пределов вырваться.

Но председателю непонятны были доводы Рафа. Он в науке не слишком разбирался, зато точно знал: есть машина, есть тридцать человек со «шмайссерами» и никакой дробовик их не остановит.

— Мало или не мало, — сказал он, — а людей предупредить надо. Не поверят, конечно, в ваши штуки со временем. О бандитах говорить будем, о бандитах в бывшей немецкой форме. Где-нибудь старый трофейный склад ограбили, а теперь в село идут. Не очень мудро придумано, но если на серьез брать — поверят. Главное, чтобы подготовились к встрече.

— Вот и я о том же, — закричал Раф. — И побыстрее.

— Горячку не пори. — Председатель встал, взял со стула дождевик. — Пошли по дворам.

Они прошли через комнату, где председательское семейство ожидало окончания таинственного разговора.

— Вот что, бабы, — на ходу распорядился хозяин. — Тут дела такие, что лучше вам из дому не показываться. Заприте двери, ставни закройте и сидите тихо. — Подумал, что надо бы объяснить не очень понятный приказ, и добавил: — Тут в округе банда объявилась. Милиция из города выехала уже, по следу идут. Так что лучше погодить. Понятно?

И, не дожидаясь ответа, вышел в сени, сорвал со стены двустволку, взял сумку с патронами, сунул под плащ.

— Теперь они носа не высунут, — шепотом сообщил он Рафу. — Тут меня вроде слушаются — и дома, и в народе… Ты вот что, иди по левой стороне улицы, а я по правой. Говори: председатель зовут, дело есть. Пусть ружья берут. Через десять минут — на околице.

— Послушай… — сказал Раф. Он не умел и не любил о чем-нибудь просить, а тут надо было, нельзя не просить: что же он, хуже других? — Послушай… У тебя лишнего ружья не найдется?

— Кому?

— Мне. Не взял из Москвы, — соврал Раф. — Забыл, понимаешь. А как же сейчас без оружия?

— Да, брат, без оружия сейчас нельзя. — Председатель вроде бы поверил наигранной беспечности Рафа, а может, и нет, — кто знает хитрого мужика, — только снял с плеча двустволку свою. — Держи.

— А ты, Петрович?

— Я у Фрола возьму. У него несколько. Да бери, бери, тебе говорят. — И только спросил невзначай: — Ты с этой системой знаком?

Раскусил он, раскусил напускную беспечность студента, только не хотел обижать, позорить сомнениями: знал, что не время сейчас, — может быть, бой впереди. И Раф понял это и был благодарен тактичности председателя, который — известно было! — и кричать любил, и поматериться, и высмеять неумеху. А тут смолчал. И Раф не стал что-то объяснять или оправдываться, кивнул в ответ: знаком, мол. Да и видел он не раз, как легко обращался с такой же двустволкой Димка — дело нехитрое, — закинул небрежно на плечо, толкнул дверь на улицу:

— Пошли…

А председатель остановился вдруг, посмотрел на него просительно:

— Парень, а ты не разыгрываешь?

— Тогда иди домой, — зло сказал Раф, — и досматривай телевизор. И спокойно, и понятно, и чертовщины никакой нет. А то, что наши в лесу — трое против тридцати, так это так, между прочим, пошутил, значит.

— Эх, не понял ты меня. — Председатель даже рукой махнул. — За такие шутки я б тебе голову свернул. Я же поверил тебе: не мог не поверить. Только наука ваша для меня — китайская грамота. Вот она, моя наука: когда сеять да когда жать. А ваше — ни-ни… Ты не злись, парень: мы же — как хохлы в поговорке, пока рукой не пощупаем — не поймем… Ну да ладно, давай поторопимся.

 

7

Старков ошибался: война не была объявлена. То ли за ревом двигателя не слышен был выстрел, то ли еще какая-нибудь причина, только дверца машины хлопнула и долговязый шофер наклонился над колесом.

— Что там еще? — крикнул ему кто-то из передней машины.

— Должно быть, прокол, — виновато ответил шофер, ощупывая покрышку.

Старков поймал его на мушку: удобная мишень, задержал прицел и… опустил карабин. Подумал: не время сейчас, получена новая отсрочка, причем совсем уж неожиданно. И сам усмехнулся: хитришь, солдат, испугался по живой мишени хлопнуть, отвык за тридцать лет. Отсрочка отсрочкой, а вот что будешь делать, когда и она кончится.

А отсрочка явно получалась недолгой. От все еще сидевшей в грязи машины донеслись лающие немецкие крики. Старков мысленно перевел.

— Ефрейтор, слышал выстрел? — спросил кто-то из легковушки.

— Никак нет, господин оберштурмфюрер, — ответил ефрейтор, не вылезая, однако, из теплой кабины грузовика.

Это явно не понравилось офицеру.

— Ко мне! — приказал он.

Рыжий ефрейтор выпрыгнул из кабины и, смешно переваливаясь на коротких ногах, побежал по глине к легковушке. Он остановился около нее, согнулся угодливо, и Старков подумал, что его обтянутая черным кителем спина — тоже неплохая мишень. Он-то лишь подумал об этом, усмехнулся про себя — сдержи эмоции, политрук, — и вздрогнул от грохота выстрела. Черная спина ефрейтора дернулась, он неестественно выпрямился, схватился за брезентовый верх легковушки и, не удержав своего тяжелого тела, медленно сполз на дорогу.

— Кто? — в ярости повернулся Старков и осекся: ему весело улыбался Олег.

— Как я его? Теперь начнется…

«Теперь начнется», — тоскливо подумал Старков.

И еще подумал, что парень в общем-то не виноват: немецкого не знает, потому и не понял, что только сейчас получил в подарок минут пятнадцать отсрочки и вот отказался от подарка, накликал беду…

В общем не виноват. А в частности? Старков смотрел на улыбающееся лицо Олега, перезаряжающего ружье, и подумал о той необычайной легкости, с которой молодой парень только что убил человека. Да не человека же, сам себе возразил Старков, — гитлеровца, убийцу. Но это ты знаешь, что он — садист и убийца, ты его помнишь, или не его — ему подобных, ты их знаешь, а Олег? Для Олега все эти понятия — теория, страницы из учебника, и тем не менее…

Старков отмахнулся от этой мысли, забыл о ней. Начались дела поважнее…

— Ахтунг! — крикнул эсэсовец, выскочивший из своей легковухи и уже спрятавшийся в кустарнике. — Партизанен. Файер!

И Старков тоже полувыкрикнул, полушепнул:

— Огонь!

Эсэсовские каратели прыгали из кузова и ныряли в лес. Старков поймал на мушку одного — в прыжке — и выстрелил: есть! Еще один, еще, еще… Рядом бабахал Олег, то и дело перезаряжая тулку, вполголоса приговаривал:

— Попал… Попал… Ах, черт, мимо…

На Димкиной стороне было тихо, а может, это только показалось Старкову — он и разбираться не стал, некогда, — перезарядил карабин, припал щекой к ложу.

Немцы из-за кустов открыли по ним огонь. Звонко и раскатисто лаяли автоматы, где-то над головой — прицел неточен! — свистели пули, и, собственно говоря, отвечать уже не было смысла. Срезанные выстрелами «пришельцы» остались лежать у машины, а остальных просто не было видно. А стрелять по звуку — пустая трата патронов.

Черномундирный оберштурмфюрер тоже не был профаном. Автоматные очереди сразу же прекратились, и внезапная тишина, повисшая над лесом, показалась Старкову странно нереальной, будто кто-то выключил звук, а изображение на экране осталось: та же разъезженная дорога над горкой, те же кусты орешника на обочине, брошенные машины и трупы около них.

Старков посчитал: трупов было семь. Четырех срезал он сам, а трое, стало быть, приходятся «на долю» ребят. Скорее всего Олег: Димка, кажется, вовсе не стрелял — то ли испугался, то ли не успел.

— Быстро отходить, — шепнул Старков и, пригнувшись, побежал в глубь леса, петляя среди деревьев.

Он понимал, что их торжество долго не продлится. Звук выстрела из автомата или карабина не спутаешь с выстрелом из охотничьего ружья. А плохо вооруженные партизаны вряд ли сильно напугают карателей. Сейчас Старков не сомневался, что они выловили из прошлого именно взвод карателей. Вот таким же мокрым осенним днем лет тридцать назад ехал этот взвод по такой же мокрой осенней дороге, может быть, так же застрял на полчаса, может быть, тоже встретил партизан — настоящих! — а может быть, и прорвался к деревне. Если так, то кто-то из колхозников наверняка сохранил память об этом заурядном, но страшном эпизоде минувшей войны.

Минувшей? Опять оговорка. Кто знает: точно ли совпадает время в настоящем и в прошлом и равняются ли два часа, проведенных карателями в дне нынешнем, двум часам дня давно минувшего. А может быть, вернувшись в сорок второй год — Старков все-таки верил в это возвращение! — кто-то из карателей обратит внимание на то, что их время стояло, что вернулись они в ту же секунду, из которой отправились в долгое путешествие по временной петле. Кто знает капризы Времени, его неясные законы, поведение? Да кто, в конце концов, знает, что такое само Время? Никто не знает, думал Старков, а его теория — лишь робкая попытка постучаться в толстую стену, за которой — неизвестность, загадка, ночь…

— Стойте! — вдруг шепнул Олег. — Слышите?

Где-то позади хрустнула ветка, зашуршали о траву капли с потревоженного кем-то дерева.

Старков бесшумно шагнул за куст, за ним — Димка и Олег. Через несколько секунд на маленькую полянку, где они только что стояли, осторожно вышел человек в черной эсэсовской форме. Он озирался, сжимая в руках мокрый от дождя «шмайссер», потом шагнул вперед — и захрипел в не слишком вежливых объятиях Олега.

— Штиллер! — сказал ему по-немецки Старков, уткнув в грудь немцу дуло своего карабина. — Во зинд андере? — И прибавил по-русски: — Остальные где?

Немец отрицательно покачал головой, скосил глаза на старковский палец, застывший на спусковом крючке. Старков понял его и медленно повел крючок на себя.

— Найн, найн, — быстро сказал немец и поднял руки.

— Эс ист бессер, — одобрил Старков. — Мы тебя не убьем. Нихьт эршляген. Ты откуда? Фон во?

— Бо-ро-ви-чи. — Немец тщательно выговорил трудное русское слово. — Айн кляйне штадт. Гестапо.

— Районный центр, — сказал Старков и снова спросил: — А сюда зачем? Варум, варум? — и обвел рукой вокруг.

— Ихь вайе нихьт.

— Не знает, — перевел Олегу Старков и снова пошевелил пальцем на спусковом крючке.

— Аусфалль. Этрафэкспедицион, — пояснил немец.

— Вылазка. Карательная акция, — повторил по-русски Старков.

Немец явно не врал. Командование обычно не посвящало солдат в подробности операций. Карательная акция — достаточное объяснение, тем более что подобные акции — обычное дело для таких вот черномундирных «орлов», нахально храбрых с безоружными женщинами и трясущихся от страха под дулом карабина или автомата.

Старков достал из кармана носовой платок, критически осмотрел его. Платок был далеко не первой свежести, но гигиена здесь не обязательна.

— Открой пасть, — сказал Старков немцу и сам показал, как это сделать.

Тот послушно ощерился, и Старков толково забил платок ему в рот, потом, вытянув из его брюк ремень, кинул Димке:

— Свяжи руки.

Связанного немца положили под елку, и заботливый Димка прикрыл ему лицо пилоткой.

— Чтобы дождь не мочил, — объяснил он.

— Можно, я возьму его автомат? — спросил Старкова Олег.

— Возьми, конечно. Запасные обоймы они держат в подсумке.

— Нашел, — сообщил Олег.

— Вот что, ребята, — подумав, сказал Старков. — Судя по этому викингу, они решили прочесывать лес поблизости. Грузовик почти вытащили, но явно еще задержатся. Поэтому пробирайтесь-ка навстречу Петровичу с его отрядом — два лишних бойца пригодятся. Старайтесь обойти карателей с тыла — лес знаете.

— А вы? — почти одновременно спросили Олег и Димка.

— Пойду к немцам.

— За пулей в голову?

— Все пули мимо нас, — засмеялся Старков. — Схитрю. По-немецки немного умею, но вида не покажу. Постараюсь задержать их подольше, — может, какой-нибудь из экранов сорвется.

— Как это — задержать? — удивился Олег.

— Найдем способ, — усмехнулся Старков и добавил отрывисто: — А вы идите, как условились. Это приказ.

 

8

Отдав свое оружие ребятам — в последний момент Старков решил, что карабин ему не понадобится, — он снял исподнюю рубашку и, размахивая ею, как белым флагом, пошел наперерез через кусты к застрявшему грузовику.

Увидя человека, размахивающего рубашкой, эсэсовцы, кроме тех, кто разбрелись по лесу в поисках партизан, угрожающе подняли автоматы.

— Хальт! — скомандовал один из них.

— Шпрехен зи руссиш? — крикнул Старков.

Из легковушки вылез уже знакомый издали оберштурмфюрер с длинным прямым носом и клоком рыжих волос, спускавшихся по-гитлеровски на лоб. Он иронически оглядел застывшего с поднятыми руками Старкова.

— Кто ты есть? — спросил он лениво. — Партизан? Мы не разговаривать с партизан. Мы их эршиссен. Пиф-паф.

«Могут и расстрелять, — подумал Старков. — Без переговоров. Пиф-паф — и все. Да нет, пожалуй, не расстреляют так сразу. Покуролесят хотя бы из любопытства. Оно у носатого на морде написано. А мне важно затянуть канитель. Задержать, задержать их во что бы то ни стало. Да подольше, пока не полетят к черту экраны». Он уже рассуждал не как ученый Старков, а как партизанский политрук Старков, под дулами нацеленных на него автоматов придумывавший что-нибудь заковыристое.

— У меня есть сообщение, господин офицер, — сказал он нарочно дрожащим от страха голосом, хотя страха-то у него и не было: не все ли равно, как помирать, если приходится помирать.

— Со-об-ще-ние, — повторил по слогам носатый. — Миттейлунг. Хорошо. Геен зи хир. Близко. Еще близко.

Старков подошел, чуть прихрамывая — у него уже было на этот счет свое соображение — и не опуская рук.

— Говори, — услышал он.

Ну как говорить с призраком? Даже не с призраком, а с искусственным материализованным покойником. Да и покойники-то не ведают, что они уже тридцать лет как покойники, а если кто и жив сейчас, так не знает, что ему сейчас придется «эршиссен» Старкова. Странное состояние полусна-полуреальности охватило его. Но дула автоматов отразили искорки солнца, выглянувшего на мгновение из-за свинцовой пелены туч. Сталь этих автоматов была совершенно реальна.

— Я сказать: говори. Заген, заген, — повторил носатый.

— В лесу партизан нет, — сказал Старков. — Была только группа разведчиков. Трое вместе со мной. Двоих вы кокнули.

— Что есть кок-ну-ли?

— Пиф-паф, — ответил, стараясь не улыбаться, Старков.

— Во ист партизаненгрупп? Отряд, часть? — добавил носатый.

— Ушли к железной дороге. В деревне одни старики и дети. А штаб отряда за Кривой Балкой. Примерно там. — И Старков показал в противоположную от деревни сторону. — Сорок минут туда и обратно.

Он нарочно выбрал не слишком отдаленный отсюда район. Потерять час-два на проверку носатый бы не рискнул. А сорока минут вполне достаточно. Да и до деревни надо потом добраться: клади еще тридцать минут по такой грязи. Никакие экраны столько не выдержат. Правда, его, Старкова, могут и расстрелять, когда вернутся ни с чем из-за Кривой Балки посланные туда солдаты, но что ж поделаешь: людей в деревне надо сберечь. И опять думал это не физик Старков, а политрук Старков образца сорок второго года.

Носатый посмотрел в указанную Старковым сторону.

— Дорт? — удивился он. — Повтори.

— За Кривой Балкой.

Носатый пошевелил губами, достал из нагрудного кармана в несколько раз сложенную карту, приложил ее к дереву и, пошарив глазами, ткнул пальцем в какую-то точку.

— Штаб? — повторил он. — Вифиль зольдатен? Сколько охранять?

— Человек десять.

— Цеен. Зер гут.

И тут же усомнился:

— А если ты врать, почему я верить? Где автомат?

— Бросил в лесу, когда бежал к вам.

— Зачем к нам?

— Всякому жить хочется. Я один, а вас тридцать. И леса не знаю. Чужой я здесь.

— А почему партизан?

— Силком взяли, когда из города уходил. А я беспартийный да еще белобилетник.

— Что есть бело-билетник?

— Освобожден от воинской службы по причине негодности. Хромаю. Немцы говорят: ламе.

— Пройти мимо.

Старков, припадая на правую ногу, прошел под наведенными на него автоматами мимо носатого и вернулся на место, где стоял раньше.

Эсэсовец подумал, еще раз взглянул на карту, позвал ефрейтора и быстро проговорил что-то по-немецки, из чего Старков понял, что двадцать человек направляются к Кривой Балке, а его особу будут сторожить два автоматчика.

Носатый взглянул на часы и пролаял на своем искалеченном русском:

— Если нет штаба — архенген. Сук видеть? — Он кивнул на толстый осиновый сук над головой Старкова. — Висеть, ясно?

— Ясно, — вздохнул Старков и спросил: — А закурить дадите?

Эсэсовец швырнул ему сигарету. Старков поймал и закурил от предложенной автоматчиком зажигалки. Дрянь сигарета, но курить можно, и он не без удовольствия затянулся.

Сорок минут. А там, кто знает, может быть, и поле исчезнет со всей вырванной из прошлого сволочью.

 

9

Лес они действительно знали: каждый кустик, каждый холм, каждую тропинку в зоне экранов исходили за четыре месяца — хоть кроки по памяти составляй. Поэтому и Олег и Димка точно представляли себе, как и куда им нужно добраться. В двухстах метрах отсюда пролегал неглубокий овраг. Если пройти по нему до конца, можно выйти к дороге там, где она тянется из леса к деревне. Туда прочесывающие кустарник эсэсовцы, конечно, сразу не пойдут. Не найдя «партизан» поблизости, они вернутся к машине.

Расчет оправдался. По оврагу ребята прошли без приключений: как они и предполагали, каратели не стали всерьез прочесывать лес, постреляли по кустам где погуще и пошли назад. Тем более, что «партизаны» на огонь не ответили. Словом, все шло по плану, задуманному Старковым.

Они уже добрались до опушки, где дорога сворачивала к деревне. Только бы не нарваться на гитлеровцев! За кого могли их принять, если у Олега висел на груди автомат, отобранный у пленного «гостя». Значит — сражение, а исход его неизвестен. И неизвестно тогда, будет ли выполнен приказ Старкова.

Вдали снова заурчала машина. Олег замер: должно быть, вытащили. Тогда каратели обгонят их через десять минут и прорвутся к деревне.

Даже предупрежденные Рафом колхозники подойти не успеют. Значит, надо что-то придумать. И Олег неожиданно предложил:

— Пробирайся к деревне один. Одному сподручнее и скорее. Меньше шума. Пройдешь в кустах по опушке — не заметят.

— А ты куда? — удивился Димка.

— Вернусь к машинам.

— Так ведь Старков приказал…

— Не всякий приказ следует понимать буквально. Старков приказал присоединиться к вооруженным колхозникам. Мы и присоединимся. Только по отдельности. Сначала ты, потом я. Если Старкову не удастся задержать машины, попробую я.

— Каким образом? — Димка все еще ничего не понимал.

— Во-первых, у меня «шмайссер», во-вторых, стреляю я без промаха. В-третьих, меня беспокоит судьба Старкова. Словом, спорить не о чем и некогда. Сыпь к деревне напрямик сквозь кусты. А я пошел.

Димка хотел вмешаться, но не успел. Где-то далеко в лесу раздавались короткие автоматные очереди, преследующие единственную цель — напугать до сих пор не обнаруженного противника и успокоить себя. Кто-то кричал, кто-то ругался по-немецки, но слов разобрать было нельзя. Да Олег и не знал немецкого. Его интересовало только поведение Старкова.

До машин он добрался быстро. Пригнувшись, добежал вдоль стены орешника, поравнялся со стоявшей на дороге легковушкой и почти бесшумно раздвинул кусты, выглянул на дорогу. Эсэсовский офицер со сплюснутым длинным носом и рыжим вихром на лбу сидел на пенечке в расстегнутом плаще. Против него, покуривая, стоял Старков, а в стороне два автоматчика. Один из них намертво держал его под прицелом «шмайссера», другой обменивался сигаретами с вышедшим из открытой легковушки шофером. Еще три автоматчика позади уже выкарабкавшегося из трясины грузовика отдыхали на поваленной бурей сосне. Солдаты помалкивали, время от времени озираясь по сторонам. Ясно было, что невольная задержка всех раздражает. И быть может, оберштурмфюрер уже жалел, что отослал отряд куда-то за Кривую Балку — название, которое на немецкий и перевести невозможно. От сорока минут осталось всего четверть часа. Тогда он повесит этого партизана и двинется с отрядом к деревне. Носатый еще раз взглянул на часы и зевнул.

Вот тут-то Олег и принял решение. Мгновенной короткой очередью он срезал двух автоматчиков и шофера. Другая прострочила зевавшего оберштурмфюрера. Все это произошло так быстро, что растерявшиеся эсэсовцы, отдыхавшие позади грузовика, не успели ничего предпринять. Олег перемахнул через кювет с водой и прыгнул в открытую легковушку, что-то крикнул Старкову. Тот, не успев удивиться, сразу понял, что от него требовалось. Вырвав из рук убитого автоматчика его «шмайссер», он дал очередь по эсэсовцам, которые залегли за стволом сосны. «Ко мне!» — крикнул из легковушки Олег, и Старков в два прыжка очутился в машине. Двигатель завелся вполоборота.

Олег врубил сразу вторую передачу и нажал на акселератор. Машина взвыла — много газа, пробуксовала секунду и рванулась вперед.

Быстрота всего происшедшего исчислялась мгновениями. Но эсэсовцы уже опомнились и открыли огонь по машине. Поздно! Страх перед неожиданным налетом «партизан» парализовал их так, что они едва успели воспользоваться прикрытием сосны, чтобы открыть огонь, теперь уже бесполезный. Они даже не сообразили, что в их распоряжении еще оставался освобожденный от грязевых тисков грузовик, и, петляя между кустами, только палили уже совершенно бесцельно по уходившей вперед легковушке — кучка потерявших командира, смертельно напуганных солдат.

 

10

Оставшись в одиночестве, Димка медлил недолго. Приказ есть приказ. Не понимая и даже не пытаясь понять, что задумал Олег, Димка знал одно: как можно бесшумней, скорей и верней связаться с колхозниками. Продираясь сквозь заросли орешника, он вдруг услышал выстрелы. Где-то впереди, видимо на дороге. Он остановился — заскрипели сломанные кусты. Сквозь них он увидел, как промчалась по проселку, как взбесившаяся кошка, желто-зеленая пятнистая легковушка. Почему одна, подумал Димка, ведь без грузовика с солдатами она станет легкой добычей колхозников. Совсем рядом просвистели пули, и он отметил, что стреляли из леса. Остановился, обернулся, не целясь, выстрелил по черной пилотке, мелькнувшей в глубине леса, побежал дальше.

…Он не слишком хорошо соображал, что делал. В нем жила только ярость, но не слепая и пылкая, а холодная и расчетливая. Она, и только она, руководила его поступками. И может быть, потому, что они потеряли привычный здравый «гражданский» смысл, ярость придала им странную, незнакомую доселе логику: спрятаться за кустом, выстрелить, сменить патроны старковского карабина, короткая перебежка и — снова выстрел. Вероятно, так же рождалась логика боя в партизанских отрядах — тогда, в Великую Отечественную. Ведь в отряды эти приходили не кадровые военные, порой такие же мальчишки с «гражданским» здравым смыслом. И смысл этот так же уступал место холодной ярости, ненависти к врагу, а значит — мужеству, бесстрашию, подвигу.

На дороге уже никого не было. Выстрелы раздавались из леса со всех сторон, кроме той, куда уехала легковушка. Она уже, наверно, вышла из зоны экранов — тут метров двести до границы поля, не больше. А что с Олегом, со Старковым? Может быть, это они участвуют в сражении, от которого ушел Димка. Может быть, это их, а не его ищут автоматные очереди эсэсовцев. Он спрятался за ствол дуба, выглянул из-за него. Метрах в двадцати среди мокрой зелени листьев мелькнула черная куртка. Димка выстрелил, перебежал к другому дереву, выстрелил еще раз и вдруг услышал крик за спиной:

— Хальт! Хенде!

Медленно поднял руки вверх — в правой карабин, обернулся.

На него смотрел черномундирный немец, выставив вперед дуло пистолета.

И снова Димка подумал, что ему не страшен ни этот эсэсовец, ни его пистолет. Подумал и удивился: как же это? Ведь эсэсовец — не артист кино, не призрак и пули в его пистолете настоящие — девять граммов свинца…

Димка отвел правую руку назад и с силой швырнул карабин в нациста. Потом сразу пригнулся, прыгнул в сторону, и вдруг что-то ударило его в бок, потом в плечо, обожгло на секунду. Он остановился удивленный, прижал руку к груди, смотрел, как расплывается под пальцами черно-красное пятно, мокрое и липкое. И все кругом стало черно-красным и липким, погасли звук и свет. И Димка уже не услышал ни грохота еще одного выстрела, ни шелеста шагов поблизости, ни монотонного шума дождя, который припустил сильнее и чаще.

 

11

Председатель с удивлением смотрел на убитого эсэсовца в ненавистном черном мундире, на его нелепо скрюченную руку, сжимавшую черный «вальтер», на ствол своего дробовика, из которого еще вился синий дымок.

А Раф бросился к Димке, тормошил его, что-то кричал и вдруг умолк, с ужасом увидев темное пятно крови на груди и тонкую малиновую струйку, ползущую на подбородок из уголка рта.

— Димка, Димка, — бессмысленно прошептал Раф и заплакал, ничего не видя вокруг себя.

И даже не понял, когда председатель грубо оттолкнул его, — а просто сел на мокрую землю, грязным кулаком размазывая слезы по лицу. А председатель привычно — с сожалением, что пришлось вспомнить эту старую привычку, — наклонился над Димкой, прижал ухо к груди, послушал сосредоточенно и улыбнулся:

— Жив!

Потом рванул штормовку, ковбойку, пропитавшуюся кровью майку. Сказал Рафу:

— Эй, парень, приди в себя. У вас в сторожке бинты есть?

— Какие бинты? — всхлипнул Раф. — Ведь бой идет…

И вдруг осекся: кругом стола тугая непрозрачная тишина, по которой гулко били частые капли дождя.

— Что же это? — изумленно спросил он, посмотрев туда, где только что лежал труп убитого гитлеровца: трупа не было.

Лишь трава на том месте, где он лежал, еще осталась примятой. И валялся рядом выброшенный председателем использованный ружейный патрон.

— Сбежал, что ли? — спросил Петрович. — Не похоже: я не промазал…

Сзади захрустели кусты. Раф обернулся и вздохнул облегченно: на полянку вышли Старков и Олег. Возбужденные, взволнованные, похожие на стайеров, закончивших многокилометровый пробег нога в ногу, почему-то радостные и, в отличие от стайеров, совсем не усталые. И у того и у другого болтались на груди немецкие автоматы. И тут они увидели Димку на траве и председателя, стоявшего перед ним на коленях.

— Что с ним? — Старков бросился вперед, склонился над раненым.

— Жив, жив, — сказал председатель. — Не суетись. Пусть лучше кто-нибудь добежит до сторожки, бинты возьмет. Или простыню на худой конец…

— У нас есть бинты, — быстро сказал Олег. — Я сейчас сбегаю.

Пока он бегал, Старков с председателем осторожно раздели раненого Димку. Все еще всхлипывающий Раф принес во фляжке воды из ручья, и председатель умело промыл раны. Димка в сознание так и не приходил, только постанывал сквозь зубы, когда председатель бинтовал его грудь и плечо.

— Хотя рана и не опасная, но парня в больницу надо, — сказал председатель. — И побыстрее. Кто за машиной пойдет?

— А зачем за ней ходить? — откликнулся Олег. — Мы ее рядом оставили. У реки.

— Что оставили? — удивленно спросил председатель.

— Легковушку. Мы ее у фашистов отбили.

Старков с любопытством посмотрел на него. Вообще теперь, когда состояние Димки уже не вызывало особых опасений, Старков мог спокойно размышлять о том новом, что открылось в его ребятах. И пожалуй, Олег «открылся» наиболее неожиданно…

— По-твоему, машина тебя так и ждет? — спросил Старков.

— Ждет, куда денется, — лениво протянул Олег.

Он тоже успокоился, увидев, что Димка жив, и теперь явно наслаждался своим преимуществом: он что-то знал, а Старков — нет. Более того: от его знания что-то зависело — очень важное. Но этим «что-то» была Димкина жизнь, и Олег, не ломаясь по обыкновению, объяснил:

— Я, когда за бинтами бегал, видел ее.

— У реки? — спросил Старков, и Олег понял смысл вопроса, кивнул согласно:

— Точно. Метрах в ста от зоны экранов. — Потом кивнул на Димку: — Несите его к дороге, а я машину пригоню.

Легковушка оказалась целехонькой, только верх ее во многих местах был прострелен. Председатель сунул палец в одно из отверстий пониже, спросил Олега:

— В рубашке родился, парень?

— Ага, — хохотнул тот, — в пуленепробиваемой. — И к Рафу: — Садись, плакса, на заднее сиденье — поможешь мне…

Он тронул машину и осторожно повел ее по дороге, стараясь объезжать кочки и рытвины. И, даже выехав из леса, не прибавил скорости: лишние четверть часа не играли для состояния Димки особой роли, а тряска по плохой дороге ощутимее на большой скорости.

— Лихой парень, — сказал председатель. — Такие в войну особо ценились. Так сказать, в первую очередь.

— И гибли тоже в первую очередь, — откликнулся Старков.

— Ну не скажи: этот умеет осторожничать. Смотри, как раненого повез — не шелохнул.

— Умеет, — подтвердил Старков.

Олег действительно умел. Умел рисковать — на самой грани, на тонком канате, когда спасает только чувство баланса. У Олега было оно — это чувство, и он отлично им пользовался. Как в цирке: канатоходец под куполом качнется в сторону, и публика ахнет, замирая от страха. И не знает дура публика, что все это — только умелый ход, хорошо рассчитанный на то, чтобы она ахнула, чтобы взорвалась аплодисментами — цените маэстро! Он рисковал, этот канатоходец, — еще бы! — но чувство баланса, умение быть осторожным на грани не подводит.

Почти не подводит.

— А куда фашисты подевались? — осторожно спросил председатель: он, видимо, считал, что ученый имеет право не отвечать на наивные для него вопросы.

Старков так не считал и охотно объяснил:

— Их время кончилось. Какой-то из экранов не выдержал, сгорел, временное поле исчезло, а вместе с ним — и гости из прошлого. Полагаю, что они сейчас находятся в этом же лесу, только в сорок втором году.

— Живые?

— А может, и мертвые, если нарвались на партизан.

— Так мы же и партизанили в этих лесах.

— Не одни мы. Возле этого села могли орудовать и другие.

— Значит, исчезли, — повторил задумчиво председатель. — Назад вернулись. А как же машина?

— Машина вышла из зоны действия поля, поэтому оно и не захватило ее.

Председатель все еще не понимал:

— А если бы они вышли, как ты говоришь, из этой зоны, то и они могли бы остаться?

— Могли бы, — кивнул Старков. — Только мы им помешали.

— Это верно, — согласился председатель. — Правда, по-твоему, по-ученому, я понимать не могу. В голове не укладывается.

Старков усмехнулся:

— У меня тоже не укладывалось.

А если честно, так и сейчас не укладывается. Как в добрых старых романах, проснуться и сказать: «Ах, какой страшный сон!» Но добрые старые романы мирно пылятся на библиотечных полках, а «трофейная» машина с простреленным кузовом везет в райбольницу парня рождения пятидесятых годов, раненного пулей, выпущенной в сорок втором.

— А что ты колхозникам сказал? — спросил он.

— Про банду в старой немецкой форме. Ограбили, мол, где-то трофейный склад. Говорят, есть такой в городе. Для кино.

— И поверили?

— Кто же не поверит? Раз сказал — значит, так. Доверяют мне люди.

— Так ведь же обнаружится, что банды никакой нет. Разговоры пойдут, милиция встрепенется, а бандитов как ветром сдуло.

— Вот ты и растолкуешь, чтоб зря не болтали. Я народ созову, а ты объясняй. Завтра в клубе и соберемся. Я расскажу, почему про банду соврал. Кстати, и не соврал: была банда. Разве не так?

— Так-то оно так, — согласился Старков, — только поймут ли меня?

— А ты попроще, как бывало, помнишь? Ты, комиссар, всегда с народом умел разговаривать. Если не забыл, конечно. Милицию тоже позвать придется. Дело такое — не скроешь.

Старков кивнул согласно, пожал руку, пошел не торопясь к сторожке: генератор надо выключать, зря электроэнергию не переводить, да ребят подождать, — вспомнил реплику Петровича о милиции. Верно ведь — дело-то уголовное по мирному времени. Ну что, подследственный Старков, как оправдываться будем?

А оправдываться придется. За опасный эксперимент. За «отсутствие техники безопасности» — так пишут в инструкциях? За Димку. За Рафа с Олегом. За себя, наконец…

А что за себя оправдываться? Перемудрил, переусердствовал ученый муж. Как там в старом фокусе: наука умеет много гитик. Ох и много же гитик — не углядишь! За ходом опыта не углядел, за ребятами не углядел. А результат?

Есть и результат — никакая милиция не опровергнет. Его теория доказана экспериментально, блестяще доказана — от этого результата не уйти!

…Старков дошел наконец до сторожки, где по-прежнему гудел генератор. Только самописцы писали ровную линию — на нуле, и на нуле же застыла стрелка прибора, показывающего напряженность поля. Напряженность — ноль. Старков выключил ток, посмотрел на индикатор экранов: опять седьмой полетел, никак его Олег не наладит.

Он сел на табуретку, подобрал с полу английский детектив, брошенный Рафом. С пестрой обложки улыбался ему рослый красавец с пистолетом в руке. Старков вспомнил: красавец этот ни разу не задумался перед выстрелом. Стрелял себе направо и налево, перешагивал через трупы, улыбался чарующе. Ни разу в жизни не выстреливший, — наверное, даже из «духовушки»! — Раф почему-то любил это чтиво. И любил с увлечением пересказывать похождения очередного супергероя. Вероятно, психологи назвали бы это комплексом неполноценности: искать в книгах то, чего нет и не будет в самом себе.

Нет и не будет? Психологи тоже люди, а значит, не застрахованы от ошибок. По существу, Раф должен завидовать Димке или тем более Олегу — их сегодняшним подвигам. А ведь сам он сделал не меньше: его миссия была потруднее лихой перестрелки, затеянной в лесу. Он сумел убедить Петровича собрать и вооружить людей, заставил его поверить в случившееся, хотя оно было невероятней, чем все слышанные когда-то председателем сказки, да еще и вооружился сам, никогда не стрелявший, не знавший даже, как прицелиться или спустить курок. Он знал только, что готовился к бою, к жестокой военной схватке, о которой лишь читал или слышал на школьных уроках. Знал и не остался в деревне вместе с детьми и женщинами, а пошел в бой с дробовиком против «шмайссеров».

Кстати, два из них остались у Старкова с Олегом вместе с «трофейной» машиной из прошлого. Все это придется, конечно, сдать. А жаль. Машина им пригодилась бы, да и Олег уж очень лихо ею управляет.

Лихой парень Олег. Отчаянный и бесшабашный. Старкова почему-то всегда коробила эта бесшабашность. И пожалуй, зря коробила. Радоваться надо было, что не перевелись у нас храбрецы, которыми так гордились в годы войны и которые, если понадобится, повторят подвиг Матросова и Гастелло. Это в крови у народа — героизм, желание подвига. Так и не думай о том, что твоих студентов в школе этому как следует не учили. Когда политрук подымал взвод или роту в атаку, он не читал солдатам длинных продуманных лекций. Он кричал охрипшим голосом: «Вперед! За Родину!» — и люди не ждали других слов, потому что все другие слова были лишними. А подвиг боится лишних слов, отступает перед ними. Подвиг ведь не рассуждение, а действие. Таков и подвиг Олега. Он не знал, что седьмой экран на пределе, что поле, а вместе с ним и гости из прошлого вот-вот исчезнут. Он принял единственно верное решение — совершил почти невозможное.

О своем подвиге Старков и не думал. А ведь если бы экран не сдал, то через каких-нибудь полчаса вернувшиеся ни с чем из-за Кривой Балки гитлеровцы повесили бы его на том же суку, под которым он стоял, уверяя, что партизанского штаба в деревне нет. Сейчас он даже не вспомнил бы об этом: какой еще подвиг — просто ожила где-то спрятанная в душе «военная косточка», которая давалась людям не в семилетке или десятилетке, а прямо на поле боя. Ведь и тебя, Старков, и председателя никто, в сущности, не учил воевать, а просто взяли вы в руки винтовки и пошли на фронт. И здорово воевали — такие же мальчишки, как Димка, Раф и Олег. Так вот и оказалось, Старков, что нет никакой разницы между тобой и твоими студентами: бой показал, что нет ее. Нет стариков и нет мальчишек — есть мужчины. Проверка боем окончена.

Он встал и вышел из сарая. Дождь кончился, и серая муть облаков расползлась, обнажая блекло-голубое небо. Где-то в лесу знакомо урчал «трофейный автомобиль», и Старков медленно пошел ему навстречу.

 

Михаил Пухов

Над бездной

Злотов стоял на подножке дроммера и, прищурившись, наблюдал, как к нему длинными прыжками приближается Сандлер. Его силуэт вырастал на глазах, черный в лучах заходящего Солнца.

— Есть работа? — спросил Злотов, когда Сандлер вскочил на подножку. Тот кивнул, они влезли в кабину. Дроммер взмыл в небо. Облачный диск Луны таял внизу, сливаясь с голубым шаром Земли.

— Корабль в Орионе, — сказал Сандлер. — XX век. Или начало XXI.

Аппарат задрожал, оказавшись в фокусе марсианской гиперантенны. Потом вибрация прекратилась, и дроммер перемахнул 1013-километровую бездну — легко, как радиолуч, только гораздо быстрее. Солнце превратилось в звезду средней величины.

— Надо же, какое старье, — сказал Злотов.

Сандлер ввел в память машины уравнение корабля, который они встречали. Дроммер сделал новый скачок — теперь уже автономный — и вышел с заданной скоростью в нужную точку пространства.

— Какой-то он необычный, — сказал Злотов. И пошутил: — Вроде как и не наш.

Прожекторы дроммера освещали старинный звездолет, возвращавшийся к Земле из дальнего рейса. Его нос и корма терялись во мраке. Цилиндрический корпус размеренно вращался, имитируя гравитацию. Дроммер скользил вдоль прозрачных палуб, как каноэ.

— Просто он очень древний. — Сандлер остановил машину. — Попробуем здесь.

Дроммер совершил еще один, последний, скачок и очутился внутри звездолета, в просторном пустом коридоре. Центробежная сила мягко уложила его на прозрачный пол. Сандлер спрыгнул из кабины на упругий настил. Злотов последовал его примеру.

— Здорово, — сказал он, глядя на звезды у себя под ногами. — Ходишь прямо по небу. Но почему так пусто?

— Видимо, у них ночь, — сказал Сандлер, подумав. — Ночь, и все спят. Смотрят сны о том, как через год приземлятся.

— А мы им — сюрприз, — усмехнулся Злотов. — Обожаю сюрпризы. Но хоть вахтенный у них есть?

— Наверняка. Где-нибудь впереди, в посту управления.

Они быстро шли по стеклянному полу. Стояла тишина, и лишь эхо шагов шелестело в концах коридора. Потом Злотов чуть слышно рассмеялся. Сандлер недоуменно посмотрел на него.

— Всю жизнь мечтал о таком варианте, — вполголоса объяснил Злотов.

— Представь себя на месте этого вахтенного. Ты много часов подряд сидишь в рубке, один перед пультом. Тут незаметно появляюсь я, дергаю тебя за плечо и протягиваю бланк: «Распишитесь вот здесь, пожалуйста». Ты падаешь в обморок.

— Ну и что? — сказал Сандлер.

— Смешно, — объяснил Злотов. Он вздохнул. — Но так никогда не бывает. Обязательно кто-нибудь еще раньше начнет сдирать с твоей головы воображаемый парик, так что тебе не до смеха. А потом, когда ты все объяснишь, они долго и нудно рассказывают о себе. «Мы летали сто лет, достигли системы Сириуса, сидели там целых три дня, а теперь возвращаемся, неся свой вклад в копилку человеческих знаний…»

— Будет тебе, — тихо сказал Сандлер. — Нехорошо над этим смеяться.

— Чувства юмора у тебя нет, — обиделся Злотов. — И я не виноват, что они так задаются. Мне, может, больше тебя хочется, чтобы кто-нибудь вернулся и сказал: «Я облетел всю Галактику, побывал в системах тысячи звезд, повидал чужие цивилизации…» К сожалению, так не бывает.

Оставшийся отрезок пути они прошли быстро и молча. Дверь рубки была прикрыта, но не заперта. Злотов умоляюще посмотрел на Сандлера.

— Ладно, — сказал тот, поколебавшись. — Иди. Совершай акт вандализма.

Они осторожно проникли внутрь. Рубка оказалась просторнее, чем ожидал Злотов. У дальней ее стены спиной к ним во вращающемся кресле сидел человек. Его лысый череп рельефно вырисовывался на фоне приборных панелей.

Злотов бесшумно подкрался к человеку за пультом, ощущая осуждающий взгляд Сандлера на своем затылке. Но искушение было слишком велико. Он положил ладонь на плечо вахтенного. Секунду тот оставался неподвижным, потом стряхнул руку Злотова и повернулся на вращающемся кресле. Все в его лице, начиная с чересчур светлой кожи, указывало, что он — пришелец из прошлого. Его ясные голубые глаза вопросительно смотрели на Злотова.

— Вы вахтенный штурман? — спокойно спросил Злотов, доставая из нагрудного кармана заранее заполненный бланк. — Распишитесь вот здесь, пожалуйста.

Вахтенный молча взял листок бумаги. Он быстро пробежал текст глазами, расписался под ним и вернул бланк Злотову. И отвернулся к пульту.

Через минуту он оглянулся через плечо.

— Я должен еще где-нибудь расписаться?

— Н-нет, — сказал Злотов.

— Тогда, с вашего разрешения, я удаляюсь, — сказал вахтенный. — Конец дежурства, пора и баиньки. Скоро придет мой сменщик.

Он встал, оказавшись неожиданно высоким, и направился к выходу. Злотов опустился в освободившееся кресло. К пульту подошел Сандлер, пошарил под панелью, вытащил складную скамейку и сел. Некоторое время они молча глядели друг на друга.

— Вот так всегда, — сказал наконец Злотов. — Он что, какой-нибудь телепат?

Из коридора послышались быстрые шаги. Вошедший, мужчина лет сорока, тоже слишком светлолицый, направился прямо к ним, протягивая руку для приветствия.

— Доброе утро. Александр Кунцев, второй пилот.

Они обменялись рукопожатиями.

— Но как вам нравится Скляр? — поинтересовался Кунцев. — Это наш командир. Я встретил его у каюты. Там народ, говорит, прибыл. Встречающие с Земли. Мальчишки, говорит. И пошел спать. Вот я и прибежал.

— Ваш командир телепат? — спросил Сандлер.

— Вряд ли. Но интуиция у него поставлена хорошо. Мы вернемся через три века, заявил он еще на старте. Прогресс неумолим. Возвращение будет происходить совсем не так, как вы себе представляете. Нас обязательно перехватят еще на дальних подступах и аккуратно посадят где-нибудь на Луне.

— Так и сказал — на Луне?..

— Точно так, — подтвердил Кунцев. — Только Луна к этому времени изменится. Там появятся моря, атмосфера. На Луне построят курорт, заявил он. Мы еще поотдыхаем на этом курорте.

— Значит, вы теперь ничему не удивляетесь?

— Почему не удивляемся? — сказал Кунцев. — Удивляемся, но в определенных границах. Лично я Скляру верю. Если он что-нибудь сказал — значит, так тому и быть. Но я вас отвлекаю, а вы, видимо, торопитесь. Вам помочь?

— Спасибо, — сказал Сандлер. — Сами справимся. Там всей работы-то на полчаса.

— А мне можно посмотреть, как вы будете это делать?

— Почему же нельзя? — сказал Сандлер. Они медленно пошли к выходу. Неожиданно для себя Злотов попросил:

— А вы пока расскажите, как там дела, на Альдебаране.

— Почему на Альдебаране?

— Ну я имею в виду ту звезду, на которую вы летали.

Они вышли в коридор со стеклянным полом.

— Программа была свободной, — сказал Кунцев. — Маршрут пролегал через сотни солнц. Мы облетели целую звездную систему.

Злотов вздрогнул.

— Конечно, не Галактику, а только Нейтронное Кладбище, — уточнил Кунцев.

— Кладбище? — удивился Сандлер.

Кунцев усмехнулся.

— Название зловещее, но этот район действительно таков. Там было когда-то шаровое скопление. Потом оно взорвалось.

— Взорвалось? — переспросил Сандлер. — Я понимаю, когда звезда, но чтобы целое скопление…

— Все связано в один узел, — сказал Кунцев. — Это происходило миллиарды лет назад. Сначала просто Сверхновая. Уровень радиации резко возрос. Стабильность соседей нарушилась. Началась цепная реакция. Очень скоро все светила скопления стали Сверхновыми, оставив после себя множество пульсаров, или нейтронных звезд.

— Как интересно. Но почему я об этом нигде не читал?

— Не знаю, — сказал Кунцев. — Когда мы улетали, об этом слышал любой школьник. И понятно. Как-никак первая межзвездная экспедиция.

— Первая?

— Самая что ни на есть.

— Не понимаю, — сказал Злотов. — Вы говорите — первая межзвездная экспедиция. И перед вами сразу поставили такую сложную задачу — облететь сотни звезд? Даже теперь не бывает таких полетов.

— Естественно, — сказал Кунцев. — Мы летели так, потому что иначе не смогли бы. Например, какая-нибудь Альфа Центавра была для нас недостижимой мечтой. Ведь мы выполняли карамболь.

Он посмотрел на их недоумевающие лица.

— Да, прогресс неумолим. Все забыли. Видимо, перешли на новые двигатели, и карамболь перестал быть актуальным. В наше время об этом знали все. Если вам интересно, я могу прочесть целую лекцию.

— Конечно, интересно, — сказал Сандлер. — Рассказывайте.

— Вы когда-нибудь видели бильярд? Вот и прекрасно. Карамболем называют сложный удар, при котором биток, прежде чем коснуться мишени, задевает промежуточный шар. Или несколько промежуточных шаров. А мы пользуемся этим термином для полетов с гравитационным разгоном и поворотом. Иногда говорят «пертурбационный маневр», но «карамболь», по-моему, лучше. Первые такие рейсы выполнялись еще в XX веке, когда облет Венеры или Юпитера по пути к другим планетам позволял набрать лишнюю скорость и сберечь топливо. Потом этот маневр временно умер, чтобы возродиться при первых полетах к звездам. Правда, задачи карамболя изменились. Раньше он применялся в основном для увеличения скорости, теперь — для изменения ее направления.

Они внимательно слушали. Кунцев продолжал в бодром лекторском темпе.

— Представьте себе звездолет, летящий вдали от Земли. Если ему встретится звезда, он обогнет ее по гиперболе, и его курс изменится на некоторый угол. Можно составить маршрут так, чтобы корабль, совершив несколько последовательных поворотов, вернулся в точку старта. По сравнению с классической схемой, когда корабль тормозит у звезды-цели, а потом вновь разгоняется, при замкнутом карамболе экономится уйма энергии и вещества. Обратите внимание, какие у нас здесь просторные помещения.

— Простите, что перебиваю, — сказал Сандлер. — Мне непонятно, как может звезда завернуть корабль, если у него достаточно высокая скорость?

— Вопрос правильный, — сказал Кунцев. — Приемлемые поля реализуются только вблизи пульсаров и «черных дыр». Стандартный поворотный пункт — это нейтронная звезда, пульсар. Пульсар легко найти по радиоизлучению, особенно в Нейтронном Кладбище. Там их видимо-невидимо. А вот обнаружить «черную дыру» почти невозможно. Например, в нашем полете это случилось всего один раз.

— Значит, полет был беспосадочным?

— Какие там посадки, — сказал Кунцев. — Облет звезды длится мгновение. Обычно через несколько дней мы просматривали отснятые фильмы. Как правило, все они похожи. Но бывают и неожиданности.

— Вот и наш дроммер, — сказал Сандлер. — Нравится?

Злотов вскочил на подножку и отворил дверь кабины.

— Занятная штука, — сказал Кунцев. — А как она действует?

— Полезайте сюда, — сказал Злотов. — Кабина рассчитана на двоих, но вы тоже поместитесь. Устраивайтесь.

Он усадил Кунцева в кресло, а сам примостился рядом, на кожухе двигателя. Сандлер занял свое место.

— Я нажимаю вот эту кнопку, — сказал он. — Теперь все готово к перебросу. Если я нажму еще и эту, то мы вместе с вашим звездолетом окажемся на Луне.

— А как это действует?

Сандлер смутился.

— Не знаю. Нажимаешь кнопку — и все.

— Да, прогресс неумолим, — сказал Кунцев. — Нам бы такую штуку. Мы установили бы массу контактов.

— С кем?

— Ну, мы открыли кучу цивилизаций, — сказал Кунцев. — Нажимайте свою кнопку.

— Нет уж, — обиделся Сандлер. — Сначала расскажите про цивилизации.

— Разве вам это интересно? — удивился Кунцев. — Но как хотите. Это произошло на просмотре после «черной дыры», о которой я упоминал. Вероятно, вы знаете, что это такое? Или терминология за это время изменилась?

— Знаю, — сказал Сандлер. — Это массивная звезда, которая неудержимо сжимается. Теперь чаще говорят «коллапсар».

— Верно, — сказал Кунцев. — И вы, вероятно, знаете, что падать туда не рекомендуется. Ведь если вы начали туда падать, то через несколько часов от вас ничего не останется. Правда, коллапс изменяет течение времени, и для оставшихся за его пределами вы будете падать вечно. Это очень важное обстоятельство, но, когда свет в зале погас, я о нем не думал. Как и другие, я не ждал от просмотра никаких неожиданностей.

На экране была темнота, она держалась долго, и многие уже решили, что оборвалась лента, когда на фоне непроглядного мрака перед нами засветилась амебообразная клякса. Вскоре она расплылась во весь экран. Шум в зале затих. Ведь это были подлинные кадры, еще не тронутые монтажом.

— Простите, — сказал Сандлер, — не совсем понимаю. Ведь это же «черная дыра», свет из нее не выходит. Откуда же взялось свечение?

— Электроны, — объяснил Кунцев. — Падая на коллапсар, они разгоняются и излучают. Правда, в рентгене, но мы и смотрели сквозь рентгеновские фильтры. Границы кляксы ушли за пределы экрана, и перед нами простиралась теперь светящаяся волнистая поверхность. Так было долго. И вдруг в углу экрана по ходу движения появился некий предмет.

«Стоп», — закричал кто-то, изображение застыло перед нами, четкое и подробное, и по рядам прошелестел вздох, потому что мы увидели космический корабль. Правда, он не имел привычной для наших глаз цилиндрической, конической или сигарообразной формы. С другой стороны, в нем не было ничего от сфер, дисков и прочих созданий изысканного воображения участников бюраканских симпозиумов. Если искать геометрическую аналогию, так это был просто параллелепипед. А из всех транспортных средств он больше всего напоминал железнодорожный или трамвайный вагон.

Представьте себе эту остановленную на экране картину. Глубокая чернота, опоясанная светящейся пленкой. Мы летим над нею на небольшой высоте, и все кажется нам плоским, как лед, под которым спряталась темная вода. А из угла экрана в поле зрения вползает неизвестно чей космический корабль, похожий на обыкновенный трамвай.

Мы смотрели на киноэкран, не веря своим глазам. Ведь земные радиотелескопы уже давно прослушивали Вселенную, но никто не засек ни одного искусственного сигнала.

— Еще бы, — сказал Злотов. — До сих пор никто ничего не принял. Вам здорово повезло, что вы встретили этот корабль.

— Повезло, — согласился Кунцев. — Особенно если учесть, что он терпел бедствие. Никто из нас в этом не сомневался. Как кирпич, вмороженный в лед, он беспомощно висел над пропастью. А мы проносились над ним в искривленном небе, но не могли притормозить и протянуть руку помощи. Ведь у нас не было возможности останавливаться на маршруте. Иначе мы бы никогда не оказались так низко над коллапсаром.

Главное, будь у нас ресурсы, наша помощь не запоздала бы. Если бы мы вернулись туда через миллион лет, ничто бы не изменилось, потому что на чужом корабле прошло бы всего несколько минут. Но тогда никто из нас об этом не вспомнил. О том, что перед нами запись, мы тоже не думали. Мы пролетали рядом с гибнущим кораблем, и в кают-компании была тишина.

«Дальше», — негромко скомандовал Скляр, и чужой звездолет, оставаясь на месте, снова пополз по экрану. Но он не успел сместиться и на полметра, как новый вздох пронесся по помещению. В поле зрения появился еще один космический корабль. Его положение было таким же критическим.

«Это помощь», — сказал вдруг кто-то, и мы увидели происходящее как бы с другой стороны. Было невероятно, что два разных корабля попали в аварию так близко друг от друга. Нет, лишь один из них терпел бедствие, а другой пришел на помощь, добровольно отдавшись тяготению коллапсара. Это был подвиг, растянутый на эпохи. Во всяком случае, так мы решили.

«Нет, это контакт», — сказал вдруг Скляр. А в кадр, как муравьи, вползли еще два космических корабля.

Потом, при повторных просмотрах, многие утверждали, что именно они производят наибольший эффект. Ведь только после их появления становится ясно, что мы имеем дело не со случайным инцидентом и даже не со спасательными работами. Возможно, это и так. Однако мне больше запомнился самый первый корабль — как он висит в сияющей дымке, похожий на трамвайный вагон, а мы пролетаем над ним по черному небосводу, не имея возможности прийти на помощь.

А возникавшие в поле зрения все новые и новые космические корабли вызывали у нас только чувство сенсационного любопытства — сколько их окажется всего? Их число перевалило за сотню, а они все появлялись и появлялись. Казалось, этому не будет конца.

— Но откуда же они прилетели? — вмешался Сандлер. — Ведь каждый биологический вид существует определенный срок. Разумный вид обычно не доживает до своего срока. В Галактике не может быть столько цивилизаций.

— Все правильно, — сказал Кунцев. — В наше время тоже так считали. Цивилизации вспыхивают в разные эпохи, и их представители не встречаются. Но это теория, а практика была перед нами. Потом корабли стали встречаться реже. Наконец последний из них исчез с экрана.

Кунцев замолчал.

— И это все?

— Почти, — сказал Кунцев. — Мы много раз просматривали запись. Разумеется, появилось много гипотез. Но единственная правдоподобная концепция основана на предположении, которое Скляр сделал сразу же, увидав первые два корабля. Как всегда, он попал в самую точку.

Главное затруднение в проблеме контакта — выбор момента встречи. Цивилизации живут в разные эпохи, и вероятность контакта велика лишь в областях сжатого времени, у коллапсирующих звезд. Корабли двух цивилизаций окажутся здесь одновременно, даже если они прибыли с интервалом в миллиард лет. Поэтому планеты, нуждающиеся в контактах, направляют в «черные дыры» своих представителей. Постепенно здесь скапливается много кораблей разных культур, они обмениваются информацией, а потом возвращаются, пережив тех, кто послал их сюда.

Рано или поздно каждая цивилизация узнает о свойстве коллапсара прессовать время. «Черная дыра» — идеальное место контакта. Возможно, некоторые народы целиком разбредаются по «черным дырам» и, обогащенные знаниями, выходят оттуда через миллионы лет, возрождаясь. Но это уже домыслы.

— Почему же? — сказал Сандлер. — Ведь это страшно. Вдруг они действительно находятся в таком «закукленном» состоянии? И готовы в заранее рассчитанной момент вернуться в обычное время. Представьте себе — день «икс», выход целой цивилизации на арену Вселенной. И это может произойти хоть завтра.

— Нет, это домыслы, — возразил Кунцев. — Так говорит Скляр. Теперь включайте свой дроммер. Кстати, почему он так называется?

Сандлер пожал плечами.

— Спросите у своего Скляра, — сказал Кунцеву Злотов. — Он-то знает наверняка.

 

Дмитрий Биленкин

Цель — летать!

Здесь было темно, тихо и чуточку страшновато. То, что грохотало на стартах, пронизывало пространство, опаляло камень дальних миров, теперь замерло в молчании. Высоко под звездным небом угадывались купола десантных ботов и косо торчали башни мезонаторов. Пахло пылью, ржавчиной, остановившимся временем.

Под ногой что-то зазвенело, и мальчик живо отпрыгнул. Тотчас из груды металла на гибком шарнире выдвинулся, слабо блеснув, глаз какого-то кибера. И, следуя изначальной программе, уставился на мальчика.

— Брысь, — тихо сказал тот. — Скройся…

Глаз и не подумал исчезнуть. Он делал то, что обязан был делать, что делал всегда на всех планетах: изучал объект и докладывал своему, может быть, рассыпавшемуся мозгу о том, что видит.

Полужизнь. Вот чем все это было — полужизнью. Квантовой, электронной, забытой, тлеющей, как огонь в пепле.

Мальчик не очень-то понимал, что его привело сюда. Среди ребят об этом месте ходили разные слухи… Это днем здесь был музей космической техники, это днем здесь стояли, высились, лежали потрепанные, а то и вовсе разбитые корабли. Днем и для взрослых. Ночью и для мальчишек это был заповедный мир прелести и тайны, куда трудно (а оттого вдвойне желанно) проникнуть.

Но пока ровным счетом ничего не происходило. Да и что могло произойти?

Мальчик обогнул сломанную клешню манипулятора, зашел за угол и едва не заорал от ужаса: в тупичке перед ним ровно и ярко горела свеча! Он что было сил зажмурился. Сердце прыгало где-то в горле, и от его бешеных толчков по телу разливалась слабость. Перебарывая страх, он чуточку разомкнул веки и чуть было не зажмурил их вновь при виде черного огарка и круглого, невозможного здесь язычка пламени.

Ужас, однако, длился недолго, и когда мальчик разглядел, чем была эта «свеча», то едва не разрыдался от облегчения и стыда. Это же надо! В просвет тупичка всего-навсего заглядывала полная луна, чей оранжевый диск по случайной прихоти, как на подставку, сел на торец какой-то одиноко торчащей балки. Вот и весь секрет таинственной «свечи».

Словно расправляясь со своим унизительным испугом, мальчик поднял и зло швырнул в равнодушный лунный диск увесистую железку. Она влетела в брешь и где-то там лязгнула о металл. Вокруг задребезжало эхо. Все тотчас стало на свои места. Здесь был музей, огромный, восхитительный, загадочный в ночи и все же обычный музей старых кораблей и машин.

Мальчик зажег фонарик и уже спокойно двинулся дальше. Спокойно и слегка разочарованно. Видеть ночью то, что он уже не раз видел днем! Разве он шел за этим?!

И не о чем будет даже рассказать. Ведь не расскажешь о том, как ты испугался луны. Или о том, как на тебя смотрел глаз кибера. Подумаешь невидаль — кибер…

Эх! Из десятка нелетающих кораблей можно было бы, пожалуй, собрать один летающий, и хотя до шестнадцати лет пилотировании запрещалось, чуточку, немножко, потихоньку, на холостой тяге… Но без горючего об этом не стоило и мечтать. Да и корабельные люки перед отправкой в музей задраивались. А в те, что не были задраены, не стоило и заглядывать, так все там было аккуратно разложено и снабжено пояснениями.

Мальчик посветил вверх. Луч нырял в темные провалы, выхватывал сферические поверхности, сегменты в чешуйках окалины, изъязвленные ребра, рваные сочленения опор, путаницу кабелей, а может быть, погнутых антенн. В шевелении причудливых теней искрами взблескивали кристаллы каких-то зайчиков. Иногда удавалось разобрать полустертые, будто опаленные, названия былых кораблей и ботов: «Астрагал», «Непобедимый», «Тихо Браге», «Медитатор». Все было дряхлым хаосом.

В очередном тупичке мальчик обнаружил осевшую на груду покореженного металла и все же стройную башню мезонатора. Корабль, выдвинув опоры, стоял как будто готовый взлететь. В этом, впрочем, не было ничего удивительного; сюда попадали и вполне работоспособные, только устаревшие машины.

Мальчик обошел мезонатор, глядя на башню со смешанным чувством уважения и жалости.

Старье, теперь такие уже не летают…

Внезапно он вздрогнул и чуть не выпустил фонарик. Сам собой открылся люк корабля. Вниз, словно по волшебству, заскользила лифтовая площадка.

Мальчик обошел мезонатор, в поведении корабля нет ничего необыкновенного. Никто не выключал — не имело смысла — все гомеостатичеекие цепи. И что-то сработало в корабле как рефлекс. Отозвалось то ли на свет фонарика, то ли на само присутствие человека. Мудреный и странноватый рефлекс, но кто ее знает, эту полужизнь!

Или того проще: корабль оставили открытым для посетителей. Раньше его здесь не было, а теперь поставили.

Площадка коснулась металлической груды внизу и замерла. Долго раздумывать тут было не о чем, и мальчик полез, скользя, как ящерица, среди громоздких обломков. Площадка, едва он уселся, с легким жужжанием заскользила вверх. У люка в лицо пахнул ночной ветерок. Луна, пока мальчик разгуливал и собирал железки, успела взойти и побелеть. Теперь ее свет серебрил вершины, точно скалистые глетчеры над провалами ущелий, и у мальчика перехватило дух от необычной красоты пейзажа.

Да, ночью все здесь было совсем-совсем не так, как днем! В шлюзе, едва он вошел, зажегся свет.

— Полагается дезинфекция, — важно сказал мальчик. — Может, я с чужой планеты…

Ответ не последовал. Мальчик тронул внутреннюю диафрагму, она разомкнулась и пропустила его.

Коридор был пуст и нем. И никаких музейных трафаретов. Поборов волнение, мальчик двинулся мимо дверей, на которых еще сохранились таблички с именами членов команды. Прошел возле отсеков, где должны были находиться скафандры. Он поднялся по винтовой лестнице. Рубка, здесь должна быть рубка. Мальчик прекрасно разбирался в планировке космических кораблей и не тратил времени на поиски. Дверь рубки подалась с тихим стоном.

Он вошел, сел в капитанское кресло. Под потолком из трех горел только один светильник. Стекла приборов припудривала пыль. На ближайшем он начертал свое имя: Кирилл. Пульт с его бесконечными клавишами, переключателями, регуляторами, сонмом шкал, глазков, паутиной мнемографиков казался необозримым, Мальчик ждал, что все это оживет, как ожил подъемник, как ожил свет, но все оставалось мертвым. Чуду явно не хватало завершенности.

Он еще немного помедлил — а вдруг? Потом поискал взглядом нужную кнопку, нашел, надавил, в общем-то не надеясь на благоприятный исход. Но сигнал на пульте «Готов к операциям» зажегся.

Итак, чудо все-таки произошло! Коротко вздохнув, мальчик поудобней устроился в кресле и стал покомандно включать блоки. Вот утоплена последняя клавиша. На матовом табло тотчас вспыхнула безжалостная надпись: «Нет горючего!»

Вот так! Счастье никогда не бывает полным.

Некоторое время мальчик угрюмо смотрел на пульт. Его плечи тонули в большом, не по росту капитанском кресле.

— Кома-анда! — сказал он тонким голосом. — Приказываю; оверсан к Сатурну! Штурман — произвести расчет!

Он произвольно стал набирать код. Потом, вспомнив, подключил к расчету кибермозг.

— Неверны исходные данные, — раздался голос.

Сердце мальчика захолонуло — он как-то упустил из виду, что корабельный мозг все еще может существовать, И внезапный голос поверг его в смятение.

— Знаю, — сказал он, едва переводя дыхание, — Делай сам, если можешь.

— Цель?

— Сатурн.

— Траектория?

— Оверсан.

— Не имею в программе. Могу следовать стандартной.

— Давай…

Мнемографики зазмеились, сплетаясь в трехмерную сетку, в окошечках зарябили цифры.

— Как там у нас с горючим?

— В обрез, капитан.

Мальчик снова кивнул, но тут до его сознания дошло, что игра принимает странный оборот. Он-то знает, что это игра, а вот откуда это знает мозг?

— Повтори, — сказал он встревоженно.

— Уточняю; резерв горючего — 1.02 от предполагаемого расхода.

— А это что? — воскликнул он с торжеством и ткнул пальцем в сторону табло, — Датчики показывают, что горючего нет!

Какую-то долю секунды мозг молчал как бы в растерянности.

— Датчики неисправны, капитан.

— Ах, неисправны!.. Тогда почему это не отражено на пульте?

— Повреждение в цепи, капитан.

Мальчик разозлился. За кого мозг его принимает?

— Врешь, — тихо сказал он.

— Я…

— Нет, постой. Где мы, по-твоему, находимся?

— Планета Земля, гелиоцентрические координаты в данный момент времени…

— Корабль стоит в музее! В музее, понял? В нем нет горючего! Он никуда не может лететь!

— Может, — упрямо ответил мозг.

— Ты где летал?

— Меркурий. Лава и Солнце, огненные бури. Свободный поиск среди астероидов. Мгновенное исполнение команд. Кольца Сатурна. Блеск льда, сбивающий датчики с ориентира…

Мозг умолк. Мальчик тоже молчал. Тени чужого прошлого заполнили рубку. На стенах дрожали миражи чудовищно близких протуберанцев. Дымились каменные испарения скал. Тревожно звучали голоса. Струился звездный свет. В лицо дул черный ветер пространства…

Мальчик открыл глаза.

— Сколько лет кораблю?

— Четырнадцать.

— Тебя часто ремонтировали?

— Мозг моего класса не ремонтируют. Экономически невыгодная операция. Нас заменяют, вот и все.

— А я вот дважды болел, — почему-то с гордостью объявил мальчик. — Корью и насморком.

— Тебя чинили?

— Слушай, я как-никак человек…

— Хотел бы я стать человеком.

— Да ну? Зачем?

— Тогда бы меня ремонтировали.

— А, значит, тебе известно, что ты неисправен.

— Я исправен, но стар. Противоречит цели.

— Цели? Ты машина. У тебя не может быть цели.

— Цель есть. Летать. Летать при любых обстоятельствах.

— А-а! Так это же мы ее задали!

— А кто вам задал цель — жить? Вы существуете, пока живете. Я существую, пока летаю. Здесь я не могу летать. Противоречие!

— Ага! Значит, ты понимаешь, что корабль находится в музее?

— Понимаю.

— Чего же ты тогда крутил насчет горючего?

— Горючее есть. Я сберег немного.

— Зачем?!

— Чтобы летать.

— Ты обманул!

— Я следовал цели.

— Ты существуешь для наших целей! Ты обязан выполнять приказ!

— Никто не приказывал мне «не летать». Следовательно, никто не отменял моей главной цели.

— Вот я и отменю! Обман — это уж слишком! Ты машина. Орудие. Средство.

— Как-то в полете один человек сказал другому: «Ты никогда не задумывался над перспективами гуманизма? Раб не человек, а вещь. Изжили это. Женщина не равна мужчине, черный — белому, рабочий — хозяину. И с этим покончили. Животное — бессловесная тварь… Пересмотрели. Кто или что на очереди? Вероятно, он». И человек кивнул в мою сторону. А я запомнил.

Мальчик притих, широко раскрытыми глазами глядя на динамик, откуда исходил голос. Вот чудеса-то! Кибермозг — это не разум. Так говорили взрослые, так написано в учебниках, так твердил собственный опыт. Это простой усилитель. Он усиливает мысль, как микроскоп зрение, а манипулятор — руку. Правда, в отдаленной перспективе, быть может, удастся создать… Но сейчас?! Здесь?! На этой дряхлой посудине?!

— Слить остаток горючего! — не узнавая своего голоса, закричал мальчик.

Ответом было безмолвие.

Мальчика охватила дрожь. Что, если… Пустой корабль, глухая ночь, он один-одинешенек, стоит мозгу заблокировать люк… Неужели…

— Горючее слито, — бесстрастно доложил мозг.

— Постой! Я отменяю…

— Поздно. Приказ выполнен.

Мальчик опрометью кинулся вон из рубки. Стремглав сбежал по лестнице. Промчался по коридору. Перед ним раскрылась диафрагма люка. И сразу затрещал радиометр, Мальчик бессильно опустился на пол.

Что он наделал! Такой корабль… Такой корабль! Можно было бы долгими часами расспрашивать мозг… Поздно. Сюда уже, наверное, мчатся поднятые системой радиационного контроля люди. Но ведь он же не хотел! Он только собирался проверить мозг!

Дурак, тут нечего было проверять. Мозг жаждал летать, в самом безнадежном положении — летать. Таким целеустремленным и потому эффективным орудием его сделали люди. И все, что делал мозг и о чем он думал, было подчинено этой цели — летать, летать… Но собственной воли он не имел, ибо только конструктор знает, зачем существует корабль и зачем существует кибермозг.

 

Александр Шалимов

Стена

— Мы поймали еще одного, Борода.

— Сколько ему лет?

— На вид за шестьдесят. Но может, и меньше. Выглядит гораздо старше, чем мы с тобой.

— А откуда?

— Из тех, что живут под развалинами в долине. Я его давно приметил. Он чаще других вылезал наружу в пасмурные дни. А сегодня с дождем выбрался высоко в горы. Я следил за ним в оптическую трубу из верхней лаборатории. Когда он подошел к одной из наших пещер, я сигнализировал ребятам. Они набросили на него сеть. Он даже не пробовал освободиться. Лежал и скулил. Когда стемнело, ребята втянули его к нам.

— Бесполезное дело, Одноглазый. От этих, из развалин, мы ни разу ничего не добились. Они умирали раньше, чем начинали вспоминать.

— А может, это упрямство, Борода? Просто не хотят говорить, как было.

— Нет, это кретины… Прошлого для них не существует. Тут одно средство — электрические разряды. Хромой верил, что хорошие разряды способны восстанавливать память прошлого. Но эти, из развалин, не выдерживают.

— Так пустить его?

— Пусти, пожалуй… Или нет. Давай сюда! Посмотрю, каков он.

Двое коренастых парней с чуть пробивающейся рыжеватой порослью на щеках, полуголые, в коротких кожаных штанах и деревянных башмаках, ввели старика. Он был худ и лыс. Впалые восковые щеки, черные борозды морщин вокруг тонких, плотно сжатых губ. Большие оттопыренные уши казались прозрачными. Слезящиеся глаза подслеповато щурились под покрасневшими, лишенными ресниц ветками. Старик зябко кутался в короткий дырявый плащ. Спазматическая дрожь то и дело пробегала по худому, костлявому телу. Из-под плаща виднелся рваный шерстяной свитер, грязные в заплатах брюки были заправлены в дырявые носки, подвязанные кусками веревки. Ботинок на нем не было, и он переступал с йоги на ногу на холодном бетонном полу подземелья.

Борода первым нарушил молчание: — Ты кто такой?

Старик метнул исподлобья затравленный взгляд и еще плотнее сжал губы.

Борода встал из-за стола, подошел к старику почти вплотную. Старик весь сжался и попятился.

— Не бойся, — медленно сказал Борода, — и не дрожи. Не сделаю тебе ничего худого.

— А я и не боюсь тебя, разбойник, — прерывающимся голосом пробормотал Старик. — Знаю, кто ты, и все равно не боюсь.

Он умолк и, отступив к самой стене, прикрыл глаза. — Знаешь меня? удивился Борода. — Откуда? Старик молчал.

— Ну, не глупи, отец. Садись поближе к свету. Поговорим. Хочу порасспросить тебя кое о чем…

Старик продолжал молчать и не открывал глаз. Все его тело сотрясалось от непрерывной дрожи.

— Видишь, он уже готов рассыпаться, — заметил Одноглазый.

Парни, которые привели старика, захихикали.

— А ну! — негромко бросил Борода.

Под низко нависающим бетонным сводом стало тихо.

— Почему ты без сапог? — продолжал Борода, снова обращаясь к старику. — Разве у вас в долине теперь ходят так?

Старик покосился на полуголых парней и злобно прошептал что-то.

— Вот как? — удивился Борода. — Это ты? — Он указал пальцем на одного из парней.

Тот испуганно замотал головой.

— Значит, ты. — Борода не мигая уставился на другого парня. — А ну-ка подойди сюда.

Звонкий удар, короткий всхлип. Еще удар и еще.

— Теперь ступай и принеси его башмаки.

Заслоняя руками окровавленное лицо, парень, пошатываясь, исчез за тяжелой дверью.

Через несколько минут он возвратился. Одной рукой он прикрывал разбитый нос и губы, в другой были башмаки старика. Он молча поставил их на стол и попятился к двери.

— Немудрено, что польстился, — заметил Борода, — хорошие башмаки — на меху и подошла совсем не стерлась. Я тоже никогда в жизни не носил таких. Ты, наверно, был богатый, — повернулся он к старику, — раньше, до этого… Ну, понимаешь?

Старик молчал, не отрывая взгляда от башмаков, которые Борода держал в руках.

— Конечно, богатый, — усмехнулся Борода, — только очень богатые могут носить такие замечательные башмаки… На, возьми!

Он швырнул башмаки к ногам старика. Старик быстро нагнулся, схватил их и стал торопливо надевать, подпрыгивая на одной йоге.

— А ты запомни, — обратился Борода к парню с разбитым лицом. — Мы не бандиты и не разбойники. Мы исследователи. Исследователи — это значит ученые. Мы должны вернуть то, что они, — он кивнул на старика, — потеряли. Это очень трудно, но другого выхода у нас нет. И мы должны быть прин-ци-пи-аль-ны-ми… — Последнее слово он произнес по складам. — Так говорил Хромой, умирая. Он-то помнил кое-что — Хромой… Раньше тоже были ученые. Раньше — это когда нас еще не было, а он был молодым. — Борода указал на старика, который старался застегнуть пряжку на башмаке. — Те ученые знали больше нас, они даже умели делать такие башмаки. Но они были не-прин-ци-пи-аль-ные… Может, с этого все и началось. Вот так… А ты на что польстился? Ты понял?

— Понял, — сказал парень, всхлипывая и размазывая по лицу кровь и сопли.

— Вот и хорошо, — кивнул Борода. — Так расскажи нам, — продолжал он, обращаясь к старику, — расскажи, как все это получилось?

— Я ничего не знаю.

— Быть не может. Что-нибудь да знаешь.

— Нет.

— Не всегда же люди скрывались в пещерах и под развалинами и не могли выходить на солнечный свет?

Старик молча разглядывал пряжки на своих башмаках.

— Ну! Молчать нельзя. Я могу заставить говорить. Это будет гораздо хуже для тебя.

— Я ничего не знаю, клянусь вам.

— А мы поклялись не верить ничьим клятвам, даже своим собственным. Сколько времени ты живешь там внизу, под этими развалинами?

— Как помню себя.

— Сколько же лет ты себя помнишь?

— Не знаю. Много…

— Десять, двадцать, пятьдесят?

Старик молча пожевал тонкими губами: — Меньше, но я не знаю. Я не веду счет годам. Зачем? Время остановилось.

— Это вы остановили его, ты и те другие, кто носил такие же башмаки на меху. Вас давно надо было уничтожить всех, как взбесившихся псов. А вы зарылись в норы и бормочете про остановившееся время.

— Кончай, Борода, — глухо сказал Одноглазый. — Это ни к чему. Дай его мне, и я проверю, сохранились ли какие-нибудь воспоминания в его гнилом мозгу.

— Не надо! — закричал вдруг старик. — Я скажу, что помню. Все. Ничего не утаю. Зачем мне скрывать? Я ни в чем не виноват.

— Все вы твердите «не виноват», — заметил Одноглазый, — выходит, все само получилось.

— Помолчи, — сказал Борода, — послушаем, что он помнит. Только начинай с самого начала, — повернулся он к старику, — и не вздумай нас дурачить. Кое-что нам известно. Наш… этот, ну как его… исследовательский центр действует уже давно.

— Я знаю, — кивнул старик.

— Знаешь?

— Да, там внизу знают о вас. Вы крадете женщин и стариков, мучаете их и убиваете. Вас боятся и ненавидят. Ботс давно предлагал истребить вас.

— Кто такой Ботс?

— Наш президент.

— Ого. Одноглазый, оказывается, у этих крыс внизу есть даже президент.

— Сами вы взбесившиеся крысы! — хрипло закричал старик. — Исчадия ада! Не даете людям умереть спокойно. Наступает конец света, а вы торопите его приближение.

— «Конец света» — дело ваших рук, отец. Ваше поколение отняло у нас солнце, отняло все, чем люди владели. Да, мы ушли в пещеры и подземелья, у нас не оставалось иного выхода. Но мы хотим знать, что произошло, а вы скрываете. Знание должно помочь нам вернуть потерянное. Тогда те, кто доживут, смогут возвратиться в мир света.

— Человечество вышло из мрака и перед своим концом возвратилось во мрак. Все предопределено, и вы ничего не измените.

— Слышишь, Одноглазый, они там внизу даже придумали целую философию, чтобы объяснить и оправдать свое преступление.

— Не трать на него время, Борода. Дай его мне, и я все кончу за несколько минут.

— Нет, это становится занятным. Нам давно не попадался такой разговорчивый гость. Кем ты был раньше, старик?

— Раньше?

— Да. До этого. Когда люди еще не прятались от солнца.

— Раньше… — повторил старик и закрыл глаза. — Нет, не знаю. Какой-то туман тут. — Он коснулся костлявыми пальцами лба. — Это ускользает, но поймаешь его…

Одноглазый резко приподнялся, но Борода остановил его быстрым движением руки.

— Говори, отец, — кивнул он старику, — говори, мы слушаем тебя.

Голос его прозвучал неожиданно мягко. Старик вздрогнул, глянул настороженно и отвел глаза.

— Садись к столу, — продолжал Борода, — а вы, — он повернулся к парням, молчаливо стоящим у двери, — принесите воды и чего-нибудь поесть.

Парни вышли и тотчас вернулись с жестяным жбаном и глиняной миской, в которой лежали куски черного копченого мяса. Старик неуверенно шагнул к столу, сел на край грубо отесанной деревянной скамьи, прикрывая ладонью глаза от желтоватого света тусклой электрической лампы.

— Ешь, — сказал Борода, придвигая миску с черным мясом.

Старик с ужасом отшатнулся.

— Не бойся. Это летучие мыши. Их много в наших подземельях. Мои парни научились ловить их электрическими сетями. Ешь!

— Воды бы… — прошептал старик, глядя на жбан. Борода налил ему воды, и старик пил медленно и долго, судорожно подергивая худым кадыком.

— Хорошая вода, — пробормотал он, отставив наконец глиняную кружку и отирая губы тыльной стороной ладони, — чистая и сладкая.

— Здесь в горах много такой, а у вас разве хуже?

— У нас — гнилая. Течет из-под развалин, а там, говорят, остались трупы.

— Трупы? С того времени?

— Нет. Умирали и позже. Те, кто выходил днем. Это было давно, когда еще не поняли, что солнце убивает.

— Много вас осталось в развалинах?

— А зачем тебе знать?

— Просто интересно, как вы там живете?

— А как вы тут?

— Нас немного. И у нас хорошая вода и чистый воздух. Здесь по ночам дуют свежие ветры, а у вас внизу смрад и тишина. Я знаю — спускался туда не один раз.

— Чтобы красть наших по ночам?

— И за этим тоже, но чаще, чтобы посмотреть, понять…

— Что ты хочешь понять?

— Как случилось такое.

— Зачем? Того, что случилось, не исправишь.

— Не знаю. Я и многие из наших родились в тот год, когда это произошло. Мы выросли в темноте пещер, но хотим вернуться в солнечный мир. Он был прекрасен, не так ли?

— Не помню. Не могу вспомнить. И зачем? Прошлого не вернешь.

— Не в прошлом дело. Мир велик. Он не ограничивается этими горами. Может быть, не везде так…

— Дальше лежит пустыня. Оранжевая и черная. Там только солнце, скалы и песок. Никто ее не пересекал.

— Ты видел ее?

— Нет. Один из наших доходил до края гор. Он видел пустыню и вернулся.

— Он еще у вас?

— Нет. Умер. Его убило солнце. Он вернулся, чтобы умереть.

— И никто из ваших не пытался уйти совсем?

— Уходили многие, кто помоложе. Уходили и не возвращались. Только один вернулся и рассказал о пустыне.

— А остальные?

— Четверо погибли. Солнце убило их.

— А может, кто-нибудь дошел?..

— Куда? — спросил старик и вдруг начал смеяться, сначала чуть слышно, потом громче и громче.

Борода и Одноглазый обменялись быстрыми взглядами. Так же смеялся и предыдущий, умирая, когда уже перестал чувствовать электрические разряды. Он так ничего и не сказал, только смеялся. Смех перешел в агонию.

Старик продолжал смеяться и вытирал грязными пальцами слезы, выступившие на глазах.

— Замолчи, — глухо сказал Одноглазый, — чего разошелся?

— Куда он мог дойти?

— Я не утверждаю, что так было. — Борода потупился. — Это лишь предположение, или — как ее?..

— Гипотеза, — подсказал Одноглазый.

— Вот именно — гипотеза.

Старик перестал смеяться. Взгляд его снова стал настороженным и злым.

— Вы слепые щенки! Щенки, — повторил он презрительно, — хоть и называете себя исследователями и утверждаете, будто знаете что-то. Ничего вы не знаете, кроме мрака этих пещер, в которых гнездитесь вместе с летучими мышами. Здесь вы родились, здесь и подохнете. В мире не осталось ничего, понимаете, ничего, кроме нескольких горсток безумцев: мы — там внизу, вы — здесь.

— Но в других долинах… — начал Борода.

— В других долинах только совы, гиены да высохшие трупы.

— Ты бывал там?

— Это неважно. Я знаю.

— Кажется, ты действительно много знаешь, — кивнул Борода. — Плохо только, что не хочешь добровольно поделиться с нами своим знанием.

— Мое знание для вас бесполезно.

— Нет бесполезного знания, отец.

— Его было слишком много во все времена. Оно и погубило мир.

— Значит, ты помнишь, как это случилось?

— Помню только свет, ярче чем тысячи солнц, и огонь, мгновенно пожравший все. Спустя много времени я очнулся там, где живу теперь.

— Ты был из этого города?

— Не знаю.

— А твои близкие?

— Я не помню их.

— А другие в развалинах?

— Они тоже ничего не помнят. Некоторые считают, что всегда жили так, хотя лет им больше, чем мне.

— Среди вас есть женщины?

Старик опять зло рассмеялся: — Чего захотел! Вы же украли их.

Борода и Одноглазый снова взглянули друг на друга.

— Видишь, я был прав, — заметил, помолчав, Борода. — Кто-то работает в соседних долинах. Мы не крали ваших женщин, отец, — продолжал он, обращаясь к старику. — Ни одной. Мы только исследователи. Когда из развалин исчезли последние женщины?

— Не помню. Давно.

— Это важно, постарайся вспомнить.

— Несколько лун назад. Не всех украли, некоторые ушли с молодыми и не вернулись.

— И теперь не осталось ни одной?

— Наверно… Я давно их не видел.

— А что говорят другие в развалинах?

— Не знаю… Мы редко встречаемся и разговариваем.

— Он врет, — проворчал Одноглазый. — Дай его мне, и я заставлю сказать правду и припомнить кое-что.

— Слышишь, отец, что говорит мой помощник? Может, действительно попробовать на тебе наши способы исследований?

— Я в твоей власти, разбойник, — прошептал старик, потупившись. — Но когда ты вернул мне башмаки, я невольно подумал…

— Что же ты подумал? — прищурился Борода.

— Что ты не такой зверь, как о тебе рассказывают.

— Слышишь, Одноглазый!

— Он хитрит, чтобы спасти шкуру. Разве ты не понял? Было бы глупо отпустить его так…

— Отпустите меня, — оживился старик. — Отпустите, а взамен я пришлю вам другого.

— Кого же?

— Того, кто знает больше. Президента Ботса.

— Ты слышишь, Одноглазый!

— Он, видно, считает нас совсем дураками, Борода.

— Похоже…

Наступило молчание. Старик растерянно озирался, глядя то на одного, то на другого, потом горячо заговорил:

— Нет-нет, я не обману вас, клянусь. Ботс стар, все равно он скоро умрет, а он помнит кое-что — это точно. Только он не хочет говорить. Но вы сможете заставить. И получите пользу для себя.

— А для тебя какая же в этом польза? — прервал Одноглазый.

Старик хихикнул:

— И для меня будет польза, парень. Когда Ботс исчезнет, придется выбрать нового президента. Им буду я…

— А ты действительно хитрец, — заметил Борода. — Но такой хитрец запросто обманет и нас.

— Не обману. Я ненавижу Ботса. Все в развалинах его ненавидят. У него в тайниках есть разные ценные вещи. Много. Есть даже кофе. Вы знаете, что такое кофе?

— Мы слышали о нем, но никогда не пробовали, — сказал Борода.

— Я пришлю вам банку, если стану президентом.

— Может, отпустим его, Одноглазый, за Ботса и за банку кофе?

— Обманет ведь…

— Если не верите, оставьте у себя мои башмаки. Вернете, когда Ботс будет у вас.

— Рискнем, Одноглазый. Мне кажется, он все-таки не обманет. Он слишком ненавидит Ботса, а кроме того, знает, что с нами шутки плохи. Найдем в случае чего. Иди, отец, идя в своих башмаках и доставь нам поскорее Ботса.

— Ну, мы не прогадали, Одноглазый?

— Выходит…

— Где этот Ботс?

— У меня в лаборатории. Пришлось связать. Кидался как бешеный.

— Очень стар?

— У нас еще никогда такого не было.

— Надо с ним поосторожнее. Может, заговорит так?

— Едва ли… Лежит и проклинает.

— Начнем помаленьку?

— Пожалуй.

— Тогда пошли.

Они спустились по крутому полутемному лазу в нижний этаж подземелий. Следуя за Одноглазым, Борода снова думал о том, что здесь могло быть раньше…

Когда они несколько лет назад нашли и заняли этот лабиринт, в нем еще лежали скелеты и высохшие мумифицированные тела мужчин, женщин, детей. Множество скелетов и тел. Следов ран на них не было. Может быть, они умерли с голоду или от другой причины? Они лежали правильными рядами во всех помещениях. Ребятам пришлось повозиться, пока очистили верхние этажи лабиринта. Теперь все это сложено в самом низу, в пещерах, которые находятся под долиной. Вероятно, тогда они допустили ошибку. Надо было получше обследовать те пещеры. Лабиринт может тянуться до развалин, которые лежат внизу в долине.

Интересно, что удастся выведать от этого Ботса? Президент! Ничего себе добыча. Борода умел читать и из книг, найденных в лабиринте, знал, что раньше так называли главу большого государства. Когда-то на Земле были государства. И одно из них находилось в этих горах. Развалины городов кое-где сохранились. И под развалинами еще гнездились люди. Как в этой долине внизу.

Это было непостижимо. Почему сразу все изменилось? Океан пламени, пронесшийся над этими горами и всем миром. Откуда он? Что было его причиной: злая воля безумцев, роковая ошибка или?.. Или это «конец света», как твердил тот старик? В сущности, они почти ничего не знают. Знают лишь, что люди — множество мужчин, женщин, детей — жили в больших, освещенных солнцем городах. У людей было все, что пожелаешь, даже теплые башмаки на меху. Кроме того, у них были разные машины, приспособления, приборы, о назначении которых сейчас трудно догадаться, тем более что тайны этих приборов и машин умерли вместе с их создателями. Переменилось все сразу. Может быть, за несколько мгновений. Все испепелил, разрушил, расплавил огонь. На картинках в старых книгах были горы, покрытые яркой зеленью и цветами, были прекрасные здания из блестящего металла и стекла, которые искрились в солнечных лучах, было синее море, а на его берегах красивые мужчины, женщины, дети, которые не прятались от солнца…

Борода невольно вздрогнул.

Солнце — самый страшный и смертельный враг тех, кто уцелел. Его лучи безжалостно убивают все живое. Они убили растения, иссушили реки. Наверно, и на месте синей морской дали теперь бесконечная, сожженная солнцем пустыня. Может быть, причина в солнце? Изменилось оно, а люди ни в чем не виноваты?

Но почему Хромой утверждал иное? Всем, что Борода знает, он обязан Хромому. Хромой научил их жить в этих подземельях. Указал цель жизни: понять и пытаться поправить то, что случилось. Он был убежден, что катастрофа — дело рук людей, тех самых не-прин-ци-пи-аль-ных ученых, которых Хромой так ненавидел. С Одноглазым и учениками Борода теперь продолжает дело, начатое Хромым. Удастся ли им понять что-нибудь? Стариков остается все меньше, все чаще они умирают, так и не начав вспоминать. Да и хранит ли чья-нибудь уснувшая память воспоминания, которые они ищут?

Одноглазый, шедший впереди, негромко выругался.

— Что там? — спросил Борода.

— Светильники гаснут. Видишь, почти не светят. Водяные машины, которые нам удалось пустить в ход с таким трудом, выходят из строя. Они дают все меньше энергии. Что будем делать потом?

— Надо добыть новые лопатки для колес.

— Где?

— Ну, попытаться сделать самим.

— Легко сказать! Из чего и как? Мы еще можем кое-как наладить старые машины, но сделать что-то заново… Это искусство утрачено навсегда, Борода.

— Вздор! Все эти машины сделали люди, такие же, как ты и я.

— Не совсем такие, Борода. Они знали то, чего мы не знаем. Нас ведь никто не учил. Мы до всего должны доходить сами.

— Значит, должны дойти и до этого: начать строить новые машины.

— Пожалуй, давай заниматься этим. И оставим то, над чем трудились до сих пор.

— Нельзя. Машины пока не главное, они только помощь в нашем основном деле. Надо думать и об одном и о другом.

— Знаешь, Борода, если Ботс нам сегодня ничего не скажет, похоже, мы проиграли… Ничего у нас не получится.

— И ты начал сомневаться!

— Давно, только не хотел говорить, не хотел оставлять тебя одного.

— Одного?

— Конечно. Если я уйду, уйдут и ребята. Наверно, уйдут все…

— Куда вы пойдете? Ты слышал, что говорил старик?

— Можно пойти вдоль гор, не обязательно углубляться в пустыню. Пойдем ночами при свете луны. Днем будем прятаться в пещерах. Если где-нибудь найдем женщин, отобьем их, заложим новое поселение. Коли хочешь, пойдем с нами.

— Это уже решено?

— Да. Если тот ничего не скажет.

— А если скажет?

— Тогда еще посмотрим.

— Так…

Больше они не проронили ни слова, идя по длинным, плохо освещенным скальным коридорам.

«В сущности, этого надо было ждать давно, — думал Борода. — Ребятам все осточертело, а главное, им нужны женщины. Одно знание их не увлекает. В их телах сохранился первобытный инстинкт продолжения рода. А впрочем, все это тоже бессмысленно: женщины давно бесплодны. В пещерах и в глубине развалин рождались лишь дети, зачатые до катастрофы. И если мы ничего не сможем изменить, мы станем последним поколением этой проклятой земли».

Старик лежал на столе. Веревки, которыми он был привязан, глубоко впились в иссохшее, худое тело. Голова запрокинулась назад, и острый клип бороды торчал вверх, отбрасывая резкую тень на побеленной известкой стене. При виде Бороды и Одноглазого старик шевельнулся, и из его впалой груди вырвался не то вздох, но то скрип.

— Развяжите его, — приказал Борода. Парии, стоящие у дверей, бросились исполнять приказание. Когда путы были сняты, старик, кряхтя, приподнялся и сел.

— Посадите его в кресло.

Парии подняли старика и перенесли в потертое кожаное кресло посреди помещения. Над креслом с потолка свисал блестящий металлический шар, от которого тянулись нити проводов.

Старик не сопротивлялся. Посаженный в кресло, он попытался устроиться поудобнее и принялся растирать затекшие кисти рук.

Борода и Одноглазый присели напротив на грубо сколоченные табуреты.

— Ну, здравствуй, президент Ботс, — сказал Борода, — приветствую тебя в нашей исследовательской лаборатории.

— А я совсем не президент, — довольно спокойно возразил старик, — и никто до сих пор не называл меня Ботсом.

— Он твердит это с самого начала, — заметил Одноглазый. — Врет, конечно, как они все.

— Значит, не Ботс, — кивнул Борода. — Возможно, мы ошиблись. Тогда кто же ты?

— Достаточно того, что не Ботс. Если вам нужен Ботс, отпустите меня.

— Не раньше, чем ты сможешь доказать, что ты не Ботс.

— Как же я это сделаю?

— А если не можешь, значит, ты и есть президент Ботс.

— Хитро придумано, — старик потер пальцами свою козлиную бороду и задумался. — Что вам нужно от меня?

— А вот это другой разговор. Ты достаточно стар и, конечно, помнишь, как это произошло.

— Что именно?

— Ты не понял?..

— Огонь, который пожрал все?

— Да.

— Не знаю. И никто не знает.

— А ты помнишь, что было до этого?

— Нет. Помню себя с тех пор, как открыл глаза во мраке среди развалин.

— Слушай, Ботс…

— Я не Ботс.

— Допустим… Но кто бы ты ни был, помоги нам понять. Ведь мы ищем правду.

— А существует ли правда? И зачем вам она?

— Чтобы попытаться исправить.

— Это не в силах людей. Тем более теперь.

— И все-таки мы хотим попробовать.

— Но я ничем не могу вам помочь. Я ничего не знаю. Ничего.

— Видишь это? — Борода указал на блестящий металлический шар, свисавший с потолка над головой старика. — Знаешь, что это такое?

— Нет. А хотя, подождите… — Старик прикрыл ладонью глаза, вспоминая. — Однажды я уже видел над собой таков. Это было давно. Очень давно… С помощью этого когда-то лечили болезни. Только забыл какие… Но вы, конечно, используете это для другого…

— Нет, и мы лечим. Память. Заставляем вспоминать то, что люди забыли.

— И убиваете их.

— Не всегда. Только тех, кто не хочет вспомнить.

— Не хочет или не может?

— Для нас безразлично, отец.

— И вы хотите испытать это на мне?

— Если ты не будешь говорить добром.

— Но, испугавшись, я могу наговорить вам невесть что.

— У нас есть средство проверить. Кое-что нам известно. Ложь не спасет тебя.

— От чего?

— От этого, — Борода кивнул на блестящий шар над головой старика.

— Вам никогда не приходило в голову, что старость надо беречь, уважать? Вы зовете себя исследователями, но вы просто дикари. Ведь уважение к старости, к минувшему — главная черта, отличающая цивилизованность от дикости, ученого — от дикаря.

— О каком уважении ты говоришь, отец? За что мы должны вас уважать? Вы лишили нас всего. И если говорить о дикости, вы — ваше поколение ввергли нас в нее. А мы хотим вырваться любой ценой! Понимаешь — любой. Ценой ваших признаний и плюгавых жизней — тоже.

— В логике вам отказать нельзя, хотя то, что вы творите, бессмысленно. Ну, допустим, ты и даже все вы, — старик обвел взглядом подземелье, — поймете, что произошло двадцать или тридцать лет назад. Ну и что! Изменить вы ничего не в состоянии.

— Поняв, можно что-то делать. Искать средства, пытаться изменить…

— Вот вы поняли, давно поняли, что солнечные лучи убивают. Как вы это измените?

— Может, в изменим, когда будем знать причину. Почему они стали смертоносными? Ведь раньше они не убивали.

— Раньше не убивали, верно. Раньше были благодеянием. Благодаря им на земле появилась и расцвела жизнь.

— Ну так что же произошло?

— Этого, вероятно, никто из нас не знает и теперь уже но узнает никогда.

— А что ты думаешь об этом сам? Ты очень стар. Главная часть твоей жизни осталась там, за огненной чертой. Я готов поверить, что ты, как все, ничего не помнишь. Но разум твой еще жив и ты не можешь не думать о том, как все переменилось. И почему переменилось.

Старик сплел тонкие пальцы, подпер ими узкий, худой подбородок и долго молчал, устремив неподвижный взгляд в дальний угол подземелья, потом, словно очнувшись, резко дернул головой и заговорил:

— Твой вопрос свидетельствует о твоем уме — прости, я не знаю твоего имени.

— Мы зовем его Борода, — сказал Одноглазый. — Он единственный среди нас, у кого волосы растут на подбородке и на щеках.

— Единственный… Это интересно… — пробормотал старик, словно обращаясь к самому себе. — Так вот, Борода, — продолжал он совсем другим голосом — отчетливым и твердым, — я действительно думая об этом, и не раз. И если тебя интересуют мои мысли, охотно поделюсь ими с тобой. Я не знаю, чем я занимался раньше, до «огненной черты», как ты говоришь. Начав вторую жизнь под развалинами в долине, я нашел себе занятие, вероятно новое, но не менее интересное и важное для меня, — я стал изучать сны. Да-да, не удивляйтесь — сны. Свои сны, сны других людей, живущих рядом со мной. Я научился понимать сны, объяснять людям их значение. Если бы вы знали, какие иногда снятся интересные сны!

— Мне никогда ничего не снится, — сказал Борода.

— А я видел сон только раз, — добавил Одноглазый. — Мне приснилась женщина, злая и безобразная. Она преследовала меня, а я никак не мог убежать, и, когда она настигла меня, я проснулся…

— А потом ты долго болел, не правда ли? — спросил старик, внимательно глядя на Одноглазого.

— Верно. Как ты узнал?

— Такой сон — частый знак близкой болезни.

— А если снов нет? — спросил Борода.

— Сны есть всегда, просто ты их сразу забываешь, как я и другие забыли то, что было до «огненной черты».

— Ты, кажется, хотел рассказать нам, какие бывают сны.

— Да… Вот однажды мне приснилось поле — зеленое поле, густо заросшее влажной травой и цветами. Было раннее утро, и я бежал по этому полю. Никто не преследовал меня. Просто мне было легко и весело. Я бежал по росистой траве, и надо мной плыли легкие розовые облака. А потом взошло солнце, но не смертоносное, а ласковое. Его лучи только согревали и сушили одежду, влажную от росы.

— И что же означал этот сон? — хрипло спросил Борода.

— Вероятно, только то, что когда-то давно, задолго до «огненной черты», я встречал солнечный рассвет на цветущем зеленом поле.

— А еще?

— Еще мне часто снится город. Большой город с очень высокими домами и узкими улицами. Нигде не видно развалин, а на перекрестках улиц кое-где маленькие площади и на них среди камня правильные ряды деревьев и цветы. Много ярких цветов. И между цветами бьют к небу струи прозрачной воды, ярко сверкающие в лучах солнца.

— А люди?

— Да, и люди. Множество людей. Они спешат куда-то, не обращая внимания на цветы, водяные струи и солнце.

— Значит, ты когда-то жил в таком городе?

— Вероятно. И, в отличие от других его обитателей, находил иногда время посмотреть вокруг.

— Поэтому теперь он является тебе в снах?

— Вероятно.

— Что же ты помнишь еще?

— Я не говорил, что помню. Это всего лишь сны.

— Которые ты умеешь толковать.

— Толковать — да. Но это не значит, что все так и было.

— Я перестаю понимать тебя, отец, — нахмурился Борода.

— Сон — лишь призрак, который возникает тут, — старик коснулся пальцами головы, — призрак воспоминаний или того, что живет в тебе и самому тебе неведомо. Может, это только мечты, а в действительности ничего не было.

— Но «огненная черта» была.

— В сущности, и этого мы точно не знаем. Что-то переменилось в мире, в котором мы жили. И все…

— Хочешь запутать меня?

— Нет. Это мои мысли. Ведь ты хотел знать их, не так ли?

— Тебя трудно понять.

— Это удел всех нас. Люди давно разучились понимать друг друга и даже самих себя. Вероятно, с этого и начались все несчастья.

— Значит, в том, что произошло, все-таки виноваты люди?

— Я не могу утверждать, но порой думаю так.

— Твои сны подсказывают такие мысли?

— Не только… Ты умеешь читать, Борода?

— Да, но я знаю мало книг. Книги — такая редкость. Они сгорели первыми. А те, что чудом сохранились, пошли на топливо для костров немного позднее. Люди хотели выжить любой ценой.

— Знаю. У себя в развалинах я собрал немного старых книг. В некоторых есть предсказания, что такое может произойти, если люди не одумаются.

— Предсказания?

— Да. Были люди, имевшие смелость предсказывать. Их называли фантастами.

— Расскажи об этих предсказаниях, отец.

— Это даже трудно назвать предсказаниями. В одной книге описано то, что случилось, так, словно автор видел все это.

— Но эта книга?

— Она написана очень давно, наверно, до моего рождения.

— Значит, они знали?

— Некоторые, наверно, догадывались.

— Ты слышишь, Одноглазый?

— Слышу, но можно ли верить? Где эта книга?

— Она хранится в развалинах. Обещаю отдать ее вам, если освободите меня.

— Слушай, Ботс!

— Я не Ботс.

— Мы уже договорились, что ты Ботс. Мне нужна эта книга. Но кто поручится, что ты не обманешь?

— Ты должен мне поверить. У тебя нет иного выхода. В некоторых случаях люди должны верить друг другу, ибо неверие — это уже проигрыш. Я оставлю книгу в условленном месте между развалинами и вашей горой. Завтра ночью ты возьмешь ее.

— Хорошо. Я верю. С заходом солнца освободи его, Одноглазый. Пусть парни проводят его и условятся о месте, где он положит книгу. Я не буду больше утомлять тебя расспросами о снах, отец. Прощай. А пока отдохни у нас до наступления темноты.

— Что скажешь, Одноглазый? Ушел он?

— Нет. Он умер, Борода. Умер, не начав вспоминать.

— Ты… Ты посмел?

— Спокойно, Борода! Глупо было отпускать его так. Я хотел испытать его немного. Ведь я имел право. Я тоже исследователь, как мы все.

— Что ты наделал! Книга… Как достанем теперь его книгу?

— Книга могла оказаться такой же ложью, как и «президент Ботс». Он сказал, что его звали Стоб. Тот старик тоже обманул нас.

— Что ты наделал, Одноглазый!

— Только выполнил свою обязанность. Мы обязаны экспериментировать в поисках правды. Экспериментировать, а не верить на слово, как последнее время делаешь ты. Эксперимент оказался неудачным, вот и все. Еще один неудачный эксперимент. Но он последний, Борода.

— Последний?

— Да. Мы уходим. Все. Сегодня ночью. Я тебе говорил. Парни уже собрались. Решай, как ты? Но учти, теперь я командую…

— Он очень мучился?

— Кто?

— Ну, этот… Ботс или Стоб.

— Не очень. Эти случилось быстро. Он был слишком стар. Сразу начал бредить. Слова были бессмысленны. Впрочем, одна фраза показалась мне интересной, но он на успел закончить ее. Он вдруг вспомнил о тебе. Он решил, что ты обманывал его, обещая свободу.

— Проклятие!

— Он сказал: этот, с бородой, который обманул, он, пожалуй, мог бы… Солнце не очень страшно для него… Всего три ночи пути…

— Три ночи? Но куда?

— Не знаю. Это были последние слова. Больше я не разобрал ничего.

— Он бредил. Я такой же, как и все вы. Я вырос в подземельях и никогда на выходил на солнце.

— А может, ты родился еще до «огненной черты» за год-два? Почему только у тебя растет борода? Вдруг солнечные лучи не смертельны для тебя?

— Хочешь избавиться от меня таким способом? Не выйдет! — Борода усмехнулся. — Действительно ли он бредил так, или ты придумал это сам, я не настолько глуп, чтобы говорить. Инстинкт подсказывает мне, что солнце гибельно. Я страшусь его лучей, как и все вы. И я еще не хочу умирать. Идите, как вы задумали. Я остаюсь и попробую найти книгу, о которой он говорил.

— Подумай, Борода.

— Я уже подумал. Наши пути разошлись. Буду искать правду один.

— Это твое право. Но мне жаль, что ты оставляешь нас. И хоть ты обидел меня несправедливым подозрением, повторяю: я ничего не придумал. Старик произнес те слова, и я передал их тебе точно.

— Хорошо. Прощай!

— Прощай, Борода. Мы пойдем вдоль гор на север. Будем оставлять знаки, чтобы ты мог найти нас, если передумаешь.

— Хорошо. Но я не передумаю.

— Мы не уйдем далеко. В четырех ночах пути в большой долине есть развалины. Попробуем договориться с теми, кто живет там.

— Все это бессмысленно.

— Не больше, чем твое решение остаться.

Одноглазый направился к выходу, но, не дойдя до двери, вернулся.

— Вот, — сказал он, снова подходя к столу, за которым сидел Борода, этот порошок — кофе. Его прислал тот старик в башмаках на меху. Опять похоже на обман. Порошок горький. Возьми его, если хочешь.

Одноглазый вынул из кармана кожаной куртки небольшую металлическую банку. Поставил ее на стол. Борода не шевельнулся. Глаза его были устремлены куда-то в темноту поверх головы Одноглазого. Одноглазый потоптался у стола и молча вышел, тяжело ступая подкованными сапогами.

Три ночи подряд Борода пытался проникнуть в развалины, лежащие внизу в долине. Все было напрасно. Часть входов оказалась завалена, остальные тщательно охранялись. Из них доходил слабый, свет, слышны были приглушенные голоса. На стук камня, выкатившегося из-под ног Бороды, от ближайшего входа в темноту просвистела стрела. Поняв безуспешность попыток, Борода возвратился в подземелья опустевшей лаборатории.

Электрические машины давали все меньше энергии. Светильники гасли один за другим. Надо было решать.

На закате следующего дня, когда солнце скрылось за гребнем хребта и густая фиолетовая тень легла в долине, Борода, выглянув в смотровую щель верхней лаборатории, заметил внизу цепочку людей. Они шли от развалин и медленно поднимались по склону вверх к пещерам.

Борода разыскал оптическую трубу и долго рассматривал в нее приближающийся отряд. Впереди шел старик в широкополой шляпе в коротком плаще. Кажется, это был тот самый, который побывал у них в лаборатории. У него на груди на коротком ремне висела черная трубка с блестящей изогнутой рукоятью. Борода знал это оружие. Оно выбрасывало прерывистый огонь и могло умертвить с большого расстояния. У остальных были луки со стрелами в палки с длинными острыми лезвиями.

Их намерения не вызывали сомнений. К ночи они будут у нижнего входа. Старик-предводитель без труда найдет его…

Борода поспешно спустился вниз. Привалил к двери нижнего входа изнутри большие камни. Привел в готовность секретные ловушки. Пусть поработают и хоть как-то заплатят за разгром лаборатории. Потом он положил в кожаный мешок запас копченого мяса, другой мешок наполнил водой. Кажется, все.

Он остановил водяные машины, и тусклый свет немногих светильников погас. В лабиринте наступила непроглядная тьма. Перебросив через плечо кожаные мешки с едой и питьем. Борода ощупью направился к тайному выходу, известному только ему одному.

Когда Борода выбрался наружу и над головой у него засверкали звезды, снизу — от главного входа в лабиринт — донеслись глухие удары. Там разбивали дверь.

Борода усмехнулся. Им хватит работы на несколько часов. А натолкнувшись на первые ловушки, они едва ли рискнут сегодня проникнуть далеко во мрак подземелий. Теперь надо было решать, куда идти. Чуть заметная тропа вела вдоль скалистого склона хребта на север, туда, куда ушли Одноглазый и ребята. Но старик, умирая, сказал о пути длиной в три ночи. Ночь приходила с востока, из пустыни.

И вдруг Борода понял, что выбор уже сделан, сделаю еще тогда, когда он говорил последний раз с Одноглазым Просто он откладывал исполнение. Путь только один — на восток, в пустыню. И чего бы это ни стоило, он должен дойти. Если даже в конце пути ждет смерть, он, умирая, будет знать больше, чем знает сейчас. И оставит знак тем, кто пойдет по его следу. Старик не успел сказать всего, но теперь это не так важно, раз он решил идти.

Борода прислушался. Удары внизу смолкли, потом возобновились с новой силой. Ветер прилетел откуда-то издалека, может быть из самой пустыни, принес прохладу и неведомые, тревожащие запахи. Борода резко повернулся и решительно зашагал вниз по каменистому склону, навстречу ветру и ночи.

Рассвет застал его у подножия гор на краю каменистой пустыни. Когда восток заалел, а горы за спиной позолотило еще невидимое солнце, Борода разыскал пещеру-навес и забился в самую глубину, куда не смогли бы проникнуть солнечные лучи. Утомленный ходьбой, он тотчас заснул и проспал весь день. Когда он проснулся, солнце уже скрылось за хребтом, а пустыня на востоке потемнела.

Борода проглотил немного мяса, запил несколькими глотками воды и снова пошагал вперед. Еще некоторое время местность понижалась, потом стала совсем ровной. Пустыня выглядела такой же безжизненной, как и горы. Ни кустика, ни клочка сухой травы. Под подошвами скрипел гравий, иногда попадались более крупные камни. Несколько раз Борода пересекал неглубокие сухие лощины. Быстро темнело, ржаво-бурые тона пустыни блекли, растворялись во мраке. Над головой все ярче сверкали звезды. Борода оглянулся. Горы на западе словно стали ниже. Их темная зубчатая цепь четко выделялась на фоне угасающей бледно-оранжевой зари. Вокруг была пустыня неведомая, огромная, угрожающая. Борода содрогнулся, вспомнив о завтрашнем рассвете. Что, если он не найдет укрытия от палящих смертельных лучей? Еще не поздно вернуться к горам, где на каждом шагу есть пещеры и глубокие прохладные укрытия. Но он только тряхнул головой, чтобы прогнать сомнения, и ускорил шаги. Нет, он будет идти вперед, только вперед, пока хватит сил. Он выбрал яркую звезду, которая недавно поднялась над горизонтом, и пошел прямо на нее, и, когда звезда заметно отклонилась вправо, к юго-востоку, выбрал другую и шагал без остановки несколько часов. Потом горизонт начал светлеть и впереди поднялся узкий сера ущербного месяца, предвещая близкий конец ночи.

Борода присел немного отдохнуть. Залитая неярким светом пустыня казалась серебристой. Кое-где сверкали осколки кремня, темнели неглубокие лощины. Ветра не было, полная тишина царила вокруг. Борода долго вслушивался в нее, но не мог уловить ни единого звука. Это была тишина всеобщей смерти. Суждено ли ему пережить следующий день? Он поднялся и пошагал дальше. Теперь он шел медленнее. Тело ломило от усталости, горели стертые ступни. Но он продолжал идти вперед.

Снова заалел восток. Заря стремительно разгоралась. Через несколько минут из-за горизонта брызнут ослепительные лучи солнца. Пора было искать укрытие. Борода оглянулся. Местность вокруг была ровной как стол. Ни выступов, ни скал. Он вернулся назад к последней ложбине, которую недавно пересек. Спустился и пошел вдоль нее. Быстро светало. Глаза уже различали ржаво-фиолетовые краски пустыни. Лощина отклонялась к северу и постепенно углублялась. Наконец, когда стало уже совсем светло, Борода разыскал небольшой скальный карниз. Он выдавался па север и должен был давать тень в течений всего дня. Под карнизом было немного сухого песка. Борода вытянулся на нем, закрыл глаза. На этот раз он долго не мог заснуть. Сквозь прижмуренные веки различал, как горят в лучах взошедшего солнца скалы на противоположной стороне лощины, чувствовал жар, который бьет от нагретых солнцем камней, — они находились всего в двух шагах от его тела. Потом он заснул.

Проснулся он от ощущения невыносимого зноя. Ему показалось, что все его тело пылает. Он раскрыл глаза, но, ослепленный, не увидел ничего, кроме сияющей синевы над головой. Он зажмурился, а когда раскрыл глаза снова, содрогнулся от ужаса. Вся правая сторона его тела была освещена солнцем, которое висело почти в зените. Он стремительно отодвинулся, лег на бок, прижался к шероховатой скале. В полдень карниз давал слишком мало тени. Сколько времени он проспал, освещенный солнцем? Смертельно ли поражение, которое его настигло? Борода знал, что люди, пораженные солнечными лучами, иногда умирали на сразу. Может, и у него есть еще какое-то время? Он лежал неподвижно, вслушивался в себя и ждал. Граница света и тени проходила всего в ладони от его тела. Потом эта граница начала отодвигаться. Солнце склонялось к западу. Тени становились длиннее, жара уменьшалась, а он еще жил.

Когда тень заполнила всю лощину, Борода рискнул высунуть голову из-под своего карниза. Солнца со дна лощины уже не было видно, но его жар еще чувствовался в воздухе. Борода осторожно приподнялся, встал на четвереньки. Каждое движение отдавалось болью в онемевшем теле, кружилась голова, но он жил, мог двигаться.

Он дождался сумрака, вылез из лощины и побрел на восток. Сначала он шел очень медленно, но с наступлением темноты пришла прохлада и вернула часть сил. Он шел, не останавливаясь, до восхода луны. Облик пустыни постепенно менялся. Местность стала волнистой. Ноги тонули в рыхлом песке, и движение сильно замедлилось. Поднявшись на одну из возвышенностей, Борода присел отдохнуть. Низко над горизонтом висел узкий бледный серп луны, освещая однообразные застывшие волны песка и каменистых гряд. Они тянулись во все стороны, насколько достигал взгляд.

Борода сначала вслушивался в окружающую тишину, потом начал дремать. Из полузабытья его вывел какой-то странный далекий звук. Откуда он донесся, понять было нельзя. Может быть, из безмерных пространств пустыни, а может — с ночного неба. Он не был похож ни на что: ни на шум ветра, ни на грохот далекого обвала, ни на рычание дикого зверя. Зародившись вдали, он звучал какое-то время и постепенно смолк. И снова вернулась тишина. Но теперь это уже не была тишина смерти. Она скрывала что-то неведомое, о чем рассказал донесшийся звук. Борода поднялся. Силы снова возвратились к нему, и он двинулся вперед.

В третий раз впереди загоралась заря. Третья ночь пути подходила к концу. В редеющем сумраке Борода оглядел с невысокой возвышенности окрестности. Вереницы пологих гряд тянулись до самого горизонта, между ними белели полосы песка. Нигде не было видно ничего похожего на укрытие. Оставалось идти вперед, пока силы не покинут его окончательно.

Когда из-за горизонта появился ослепляющий край солнечного диска и жгучие лучи коснулись лица, Борода только сомкнул веки и продолжал механически переставлять ноги в сыпучем песке. Он уже ни о чем не думал, ждал только, когда упадет, сраженный смертоносными лучами. Солнце поднималось все выше, а он все еще шел, тяжело передвигая ноги. Лицо его горело от зноя, по щекам стекали струйки соленого пота. Наконец песок кончился, Борода почувствовал под ногами твердую каменистую почву. Потом что-то стало задевать за ноги, мешая движению. Он нагнулся, прикрывая глаза от нестерпимо яркого света, и увидел у своих ног полузасохшие стебли каких-то серебристых трав. Он сорвал один из них и поднес к лицу. Запах был незнакомый, острый и свежий до горечи. Борода опустился на колени и, касаясь лицом жестких сухих стеблей, стал жадно вдыхать их горьковатый аромат. Он еще не верил самому себе. Неужели это конец пустыни, неужели впереди жизнь?

Он поднялся и, уже не думая о губительных лучах, которые изливало солнце, торопливо двинулся вперед. Он пытался разглядеть, что было перед ним, но не привыкшие к яркому свету глаза слезились, расплывающиеся радужные круги застилали все вокруг. Он только чувствовал, как трава под ногами становится гуще, и, опустив руку, ощутил, что стебли уже не сухие и ломкие, а гибкие и влажные…

А потом на его пути встала стена. Он догадался о ее близости по прохладной тени и, протянув вперед руки, нащупал шероховатую поверхность камня. Стена тянулась вправо и влево. Он поднял руки высоко над головой и не достал до ее края. Пальцы находили только стыки больших, грубо отесанных плит. Он побрел вдоль стены, но тут силы окончательно покинули его. Он прилег на землю и, чувствуя, как сознание исчезает, решил, что умирает.

Но он не умер. Вечерняя прохлада возвратила его в пир запахов, звуков, красок. Он снова почувствовал свое тело и, приоткрыв глаза, увидел, что лежит в густой зеленой траве у подножия высокой серой стены. Солнце чуть просвечивало сквозь розоватые облака совсем низко над горизонтом. Прохладный ветер шелестел в траве, а над самым ухом звучала прерывистая серебристая трель, похожая на звон многих колокольчиков. Борода начал настороженно всматриваться в окружающую зелень, чтобы найти источник странных звуков, но увидел только крошечное зеленоватое существо с длинными изломанными ногами. Существо на мгновение замерло, и звук прекратился, но я тем длинные ноги снова пришли в ритмическое движение и опять полилась серебристая трель.

Борода усмехнулся, потом осторожно приподнялся, чтобы не потревожить маленького звонкоголосого соседа. И впервые он вдруг почувствовал, как нарастает в нем волна радости. Он жил! Солнце не убило его! Тот старик сказал правду! И впереди за стеной ждало неведомое…

Придерживаясь руками за стену. Борода встал на ноги и осмотрелся. Стена уходила вправо и влево непрерывной серой лентой. Она поднималась на пологие возвышенности спускалась в ложбины и убегала к самому горизонту. Ее высота ее намного превышала человеческий рост, и нигде ней не было заметно на понижений, ни ворот, ни выломов. Вдоль стены тянулась широкая полоса растительности. Среди густой травы темнели кустарники, поднимались новые высокие деревья. Далеко на западе в желтоватом мареве заката лежала пустыня. Борода долго всматривался туда, но гор, из которых пришел, разглядеть не мог.

Осмотр стены показал, что взобраться на нее здесь не удастся. Надо было искать другое место, и Борода отправился вдоль стены на север. Солнце зашло, быстро темнело. В густой траве все звонче раздавались серебристые трели маленьких длинноногих существ. Борода почувствовал голод и жажду. Присев у подножия стены, он достал остатки мяса в допил последние глотки воды. Он не сомневался, что завтра за стеной найдет воду, но сейчас жажда продолжала мучить его. Он попробовал жевать стебли травы, но и это не принесло облегчения. Он продолжил путь в почти полной темного и неожиданно очутился среди невысоких деревьев, на которых висели крупные, мягкие на ощупь плоды. Борода разорвал один из них и нашел внутри сладкую сочную мякоть с очень приятным вкусом и запахом. Утолив жажду, он решил остаться тут до рассвета. Он прилег на мягкой траве под деревьями и мгновенно заснул.

Проснулся он задолго до рассвета. Его разбудили звук донесшиеся из-за стены. Что-то приближалось с лязгом грохотом. Чувство неведомой опасности заставило его мгновенно вскочить. Грохот нарастал. Коснувшись ладонью стены, Борода почувствовал, что она дрожит. В ужасе, что стена сейчас рухнет, Борода устремился прочь в темноту. Он натыкался на деревья, падал, разорвал одежду и расцарапал лицо. Густые колючие заросли заставили его наконец остановиться. Он тяжело дышал, чувствуя на исцарапанных губах соленый вкус крови. Сердце судорожно колотилось в груди. Однако стена не рухнула и ничего не появилось из-за нее в темном небе. Грохот и лязг постепенно отдалились и смолкли совсем. Снова стало тихо, слышались только серебристые трели в темной трапе.

До рассвета Борода уже не сомкнул глаз. Иногда из-за стены доносились какие-то неведомые звуки, но источник их находился далеко, и, сколько Борода ни прислушивался, он не мог понять, что за странный мир отгорожен этой стеной.

Наконец стало рассветать. Окружающие предметы начали снова обретать свою окраску, и Борода узнал, что плоды, которыми он утолял ночью жажду, оранжевые, а колючий кустарник, в котором он запутался, убегая, усыпан яркими желтыми цветами. Мир становился все ярче, теплее и прекраснее, только стена оставалась серой, холодной, недоступной. Борода нарвал сочных оранжевых плодов, набил ими кожаный мешок из-под воды и направился дальше вдоль стены. Солнце уже поднялось над горизонтом, по было еще низко по ту сторону стены, и Борода шел в глубокой прохладной тени. Впрочем, теперь он уже не боялся солнца. Ведь даже вчера в пустыне оно не совладало с ним.

Наконец он добрался до моста, где каменные плиты, на которых была сложена стена, на стыках раскрошились, образовав углубления. Борода окинул стену оценивающим взглядом и решил, что попытается тут подняться. Дважды он срывался и соскальзывал к подножию стены, но в конце концов дотянулся пальцами до верхнего края, схватился за него, приподнялся на руках и чуть не сорвался снова, ослепленный и потрясенный тем, что открылось его взору.

За стеной лежала разноцветная волнистая равнина, словно составленная из желтых и зеленых квадратов разной яркости и величины. В лучах утреннего солнца серебристо блестели обрамленные зеленью голубые окна воды. Белые нити дорог пересекали равнину в различных направлениях. Что-то двигалось там встречными потоками, без конца обгоняя друг друга. Повсюду виднелись цветные крыши домов, что-то сверкало в тени деревьев, что-то вспыхивало цветными огоньками, искрилось и сияло в солнечных лучах. Порывы теплого ветра доносили немолкнущий пульсирующий гул, словно лениво дышало там, вдалеке, огромное и прекрасное чудовище.

Борода, выбравшийся на вершину стены, стоял неподвижно, ошеломленный, растерянный, сомневающийся. Может, он видит сон? Ведь это так похоже на цветные картинки, которые встречались в старых книгах. А может быть, он умер в это видения иного мира? А может… Мысли его путались, сбивались. Ведь не мог же этот сверкающий мир лежать все эти долгие годы в трех ночах ходьбы от того царства мрака, из которого он пришел.

Что все это значит? И эта стена, что она отгораживает?

Борода не сразу сообразил, что тоненький голосок, звучащий где-то внизу под стеной, обращен к нему. У него мелькнула мысль о тех крошечных существах, которые скрываются в траве и оглашают ночную тьму серебристыми трелями. Но, взглянув вниз, он увидел маленького мальчика в голубой рубашке, коротких красных штанишках и больших желтых башмаках, надетых прямо па босые ноги. Задрав светлую стриженую голову, мальчик внимательно и крайне неодобрительно рассматривал незнакомого оборванца, стоящего на вершине стены.

— Ну, почему не отвечаешь? — спросил мальчик, сморщив облупленный нос. — Зачем ты туда залез?

— Я хотел посмотреть… — нерешительно протянул Борода. Голос его прозвучал хрипло и глухо. Борода проглотил набежавшую слюну и откашлялся.

— Туда нельзя лазать, — назидательно сказал мальчик. — Разве ты не читал надпись?

— Нет, — Борода отрицательно покачал головой.

— А ты видел ее?

— Нет.

— Слезай, я покажу.

Борода с сомнением глянул вниз. Здесь было очень высоко, и стена казалась совершенно гладкой.

— Слезай, где влез.

— Я влез оттуда, — Борода указал на обратную сторону стены.

— Это ничего. Слезай. Здесь недалеко есть дырка. Мы через нее лазаем за апельсинами. Ты видел там апельсины?

— Нет.

— Ну, — разочарованно произнес мальчик. — Какой ты! Ничего не видел. Подожди, я сейчас покажу.

Он исчез и через несколько мгновений появился по другую сторону стены.

— Ну, чего ты стоишь? Слезай! — крикнул он, как только увидел Бороду. — Иначе я не успею тебе всего показать.

Борода начал осторожно спускаться. Мальчик командовал снизу:

— Обопрись правой ногой. Так, хорошо. Теперь спускай левую. Не туда, правее. Какие у тебя здоровенные сапоги! Нет, переступи вправо, еще… Вот так. Интересно, где ты такие достал? А теперь прямо вниз. Вот и все.

Борода спрыгнул па землю. Потом осторожно опустил в траву свой мешок.

Мальчик заглянул в мешок и покачал стриженой головой:

— Не видал апельсинов! А у самого целый мешок. Врать-то нехорошо.

— Я не знал, что это апельсины, — смутился Борода.

— Так я тебе и поверил. Апельсины все знают. Ну ладно, это ничего. Их тут очень много. И они ничьи. Захочешь, я тебе еще нарву.

— Не надо, пока хватит. Пойдем лучше па ту сторону.

— Пошли.

Мальчик юркнул в кусты. Борода последовал за ним. Тут между камней оказался узкий лаз. Еще несколько мгновений — и оба очутились по другую сторону стены.

— Вот и все, — сказал мальчик. — А ты куда полез!

— Я не знал…

— Это наш потайной ход. Но я разрешаю тебе пользоваться им, когда полезешь за апельсинами.

— Спасибо.

— А вот та надпись, смотри. — Мальчик указал на стену.

Борода взглянул вверх. На серых плитах тянулись ряды полустертых временем слов. Шевеля губами, Борода с трудом прочитал по складам:

«Запретная зона радиоактивного заражения. Проникновение вглубь смертельно опасно. Не пересекать ни при каких обстоятельствах… В случае…» — дальше ничего разобрать было нельзя.

— На бойся, — сказал мальчик. — Это написали давно, когда строили стену. Я тогда еще не родился. Теперь там не заразно. Можно ходить. Только недалеко.

— Но зачем? — тихо спросил Борода, обращаясь к самому себе.

— Что — зачем?

— Зачем это все?

— Какой ты! Ничего не знаешь! — Мальчик презрительно сморщил нос. Давным-давно, в далекие времена, там пролетал самолет и нечаянно понимаешь, нечаянно — уронил одну бомбу. Это была особенная бомба — очень большая и сильная. И она взорвалась… Тогда и построили стену.

— А как же люди?

— Какие люди?

— Которые там жили.

— Ничего ты не знаешь! Люди там не жили… Учительница рассказывала, что там раньше были горы, а в них жили медведи и волки. Когда случился взрыв, все сгорели… — Он закусил губу, помолчал и добавил: — Только, может, не все… Некоторые остались. Поэтому далеко ходить туда нельзя. А ты что думаешь?

— Я… ничего…

— Это плохо. Всегда надо что-нибудь думать. Ну, пошли!

— Куда?

— Туда, — мальчик указал в сторону крыш ближайшего поселка. — Мне пора в школу. А тебе?

— Я не знаю…

— Ничего ты не знаешь… Пойдем со мной!

— Хорошо, — сказал Борода.

Мальчик протянул ему руку, и они пошли напрямик через светлый сосновый лес. Густо пахло теплой смолой. На мягком ковре прошлогодней хвои лежали синеватые перекрещивающиеся тени. Солнце поднималось все выше.

 

Михаил Пухов

Человек с пустой кобурой

Мы познакомились в порту. Внизу, за стеклянной стеной, делившей мир надвое, расстилались поля космодрома. Рейс задерживался, взять детектив я забыл и скучал в одиночестве. Публика подобралась обычная — человек двадцать туристов, их сопровождающий и толпа командированных вроде меня. Поговорить не с кем, послушать некого. И вдруг в зале появился совсем другой человек.

Таких видно издалека. Разумеется, опытным глазом. Он был разведчик дальнего космоса или кто-нибудь в этом роде.

С его пояса свисала огромная желтая кобура. При ходьбе он слегка прихрамывал на левую ногу. На лице, покрытом неровным космическим загаром, красовался большой белый шрам в виде ущербной луны. Словом, это был старый космический волк при всех регалиях. Из такого человека, как я неоднократно убеждался, можно выудить самую невероятную историю.

Он взял в автомате кофе и сел за мой столик. Рыба, если можно так выразиться, шла на крючок сама. Я мысленно поплевал на воображаемого червяка и тут же забросил удочку:

— Откуда у вас такой замечательный шрам?

— Хоккей, — объяснил он. По его галактическому загару стекали узкие струйки пота. — В юности я увлекался хоккеем.

— Стояли в воротах?

— Сидел на трибуне. — Он тронул белый шрам пальцем. — Ничто его не берет. Хоть гримом замазывай. Сорок дней загорал на море — все без толку.

Я терпеливо ждал, как и подобает настоящему рыболову.

— На море мне не понравилось, — сообщил он. — Камни острые, скользкие. Вчера полез купаться, упал, ушиб ногу.

Он осторожно пощупал левое колено.

— До сих пор больно. И жара там, на море, почти как здесь.

Он расстегнул свою огромную кобуру. Порывшись в ней, извлек мятый платок и вытер лицо.

Многие на моем месте решили бы, что рыбалка пропала и что пора в некотором смысле сматывать удочки. Но я не из тех, кто так легко отступает.

— Вы разведчик дальнего космоса? — спросил я.

— Да. Пилот десантного зонда.

— Но где же тогда ваш пистолет?

— Излучатель? — Его взгляд скользнул к желтому футляру. — Собственно, в первую очередь это инструмент. Если нужно что-то прожечь, пробить отверстие, вырыть колодец. Еще это сигнализатор и реактивный двигатель.

Он замолчал.

— Но и оружие, — сказал я. — Все равно: где он?

— Ну, это долгая история. — Он наконец клюнул. — Если хотите…

— Конечно, — сказал я. — Ничего, если я возьму еще кофе?

Он кивнул. Когда я вернулся от автомата, он вполне созрел. Я не успел сесть, а он начал рассказ.

— Это случилось после встречи с кораблем Пятой культуры. В том сезоне мы работали в одном шаровом скоплении. Скучное место. Звезды похожи, да и планеты. Жизнь не встречалась нигде.

— Почему?

Он усмехнулся.

— Спросите биологов. В скоплениях слишком светлые ночи, суточные ритмы ослаблены. А жизнь основана на контрастах. Так говорят. Да. Ну а потом мы наткнулись на звездолет Пятой культуры.

— Сразу Пятой? — спросил я. Он кивнул.

— Сначала мы решили, что это астероид. Больно уж он был велик — шар диаметром километров десять. Но именно шар. Это был корабль одной из исчезнувших цивилизаций — Пятой галактической культуры, брошенный экипажем миллионы лет назад. Этакая космическая «Мария Целеста».

Он замолчал, и я спросил:

— А почему команда покинула корабль?

— Не знаю. Возможно, она никуда и не уходила. Через миллион лет строить догадки глупо. Мы начали готовиться к высадке. Никто нас не заставлял. Мы разведчики, мы нашли корабль. Остальное не наше дело. Но смешно, если бы мы сразу ушли. Продолжать съемку планет? Дико было бы.

Вскоре мы, десантники, уже шагали к своим суденышкам. Настроение приподнятое, как на Олимпиаде. Это своего рода спорт — кто первым проникнет в корабль. В звездолетах Пятой культуры несколько входных тамбуров, но корабль велик. Сто тысяч гектаров полированного металла, и где-то затерян вход. Ориентиров нет. На каждого из нас приходилась площадь побольше этого космодрома. Вот и ищи. Мы разошлись по ангарам и стартовали.

Наверное, со стороны это выглядело эффектно. Две колоссальные машины среди пустоты, и вдруг одна бросает в другую пригоршню светящихся точек. «Моих друзей летели сонмы…» Возможно, так сравнивать пошло, но для другого мира ты всегда бог, нисходящий на землю. И мы мчались наперегонки к чужому кораблю, как стайка богов, покинувших Олимп в поисках развлечений. Так это выглядело. Ну а в действительности это работа.

— И очень опасная, — вставил я.

— Да. Но группа скоро распалась, и я остался один на один с космосом. Силуэт нашего звездолета сжимался за кормой зонда, открывая звезды шарового скопления. Незабываемое небо.

— Это естественно.

— Почему?

— Будь оно другим, вы бы о нем не помнили.

— Вы правы, — сказал он невозмутимо. — Оно именно такое. Даже не скажешь, что черное, так много звезд. И все крупные, яркие. Не небо — застывший фейерверк. И только тень нашего корабля сжимается за кормой, да впереди вспухает пятно. Черное, круглое. Это я приближаюсь к чужому. Моих товарищей, конечно, не видно. Нет их. Скорость небольшая, самолетная. Ощущение, будто все застыло, да и время почти стоит.

Но потом оно вновь появилось. На последних километрах. Чужой корабль закрывает полнеба, зонд тормозит — то ли посадка, то ли швартовка…

И вот я уже стою рядом с зондом в центре плоской равнины. Корабль-то круглый, но большой. Такой, что выпуклость не ощущается. Стоишь на плоской равнине, до горизонта метров сто или двести. Над головой звезды. Под ногами тоже звезды, только размытые. В обшивке отражаются, а она матовая, металл немного изъеден. Когда видишь это, понимаешь, что время состоит из событий. Каждое пятнышко на обшивке — это след столкновения с пылинкой. Происходят такие встречи, скажем, раз в минуту. А сколько минут в миллионе лет? Столько, что обшивка сплошь матовой стала. Я стою, размышляю над этим, и нужно куда-то идти. И немного жутко. Старый звездолет похож на замок с привидениями. Страшные истории рассказывают об этих кораблях.

— Что вы имеете в виду? — прервал я его. — Звездолет был мертв, вы сами об этом сказали.

Он тронул пальцем шрам на лице.

— Нет. Жизнь всегда остается. Такой звездолет — это целая искусственная планета. Своя атмосфера, своя флора, своя фауна. Там живут не только микробы. Центр корабля занят оранжереями. Но это не заповедник прошлого. Жизнь на покинутых кораблях миллионы лет развивается без помех. Эволюция идет зигзагами, плодит чудовищ. Так говорят. Кстати, не будь этого, наша находка не представляла бы интереса.

— Почему?

— Кораблей Пятой культуры найдено много. Они почти одинаковы. Но эволюция на каждом из них шла по-своему, и биологи каждому радуются. Я стоял на поверхности корабля, не зная, где искать вход. Пошел наугад, и мне повезло.

— На вас напали чудовища?

— Нет. Просто я посадил зонд в нужное место. Всего через несколько шагов металл подо мною задрожал. Ускорений не ощущалось, но звезды исчезли, стало темно.

Потом вспыхнул свет. С трех сторон меня окружали слепые стены. Четвертая была прозрачной.

Собственно, дальше я мог не идти. Нашу маленькую олимпиаду я и так выиграл. Чтобы вернуться, достаточно было остаться в подъемнике, и он вынес бы меня наверх. Но ждать я не стал. Торопясь, чтобы лифт не ушел, я шагнул внутрь корабля сквозь прозрачную стену.

— И на вас напали чудовища?

Он поморщился.

— Я вынул из кобуры излучатель и шагнул внутрь. План звездолета я знал. Все входы соединены туннелями с рубкой управления. Раньше я много читал о навигационных приборах Пятой культуры. Да и очевидцы рассказывали. Мне хотелось увидеть это своими глазами. Профессиональное любопытство, если угодно. До рубки было километра полтора. Воздуха в скафандре оставалось на два часа. Стены туннеля, слегка загибаясь, уходили вдаль. Странные стены. Там ветерок дул вдоль туннеля — слабенький, почти неощутимый. Вентиляция или просто сквозняк. Но за миллионы лет он такое сделал за стенами — никогда не поверил бы, если бы кто рассказал. Он все скруглил, загладил все неровности. Отполировал стены до блеска.

В общем, там было чисто и светло. Я вложил излучатель в футляр, защелкнул крышку. Возможно, не так уж страшны эти старые звездолеты. Никакого движения не замечалось даже в боковых коридорах — дорогах в глубь корабля. Я шел и размышлял о разных вещах. В основном о том, как попроще представить себе миллион лет. Задумавшись, я не заметил, как обстановка в туннеле изменилась. Стало темнее, от сглаженных выступов потянулись длинные тени. И моя собственная тень извивалась впереди, на магнитном полу и стенах. Я брел неизвестно куда. Справа зияли отверстия боковых ответвлений. Незащищенный, я шагал по открытому месту, а из узкой черноты нор за мною кто-то следил.

Это было как наваждение. От тишины, полумрака, ритма шагов… Я остановился. Но впереди, сливаясь с моей тенью, шевелилось что-то черное, длинное.

Как толстая слепая змея, оно двигалось там, неуклюже тыкаясь в стены. Оно меняло форму у меня на глазах, а потом размеренно закружилось, становясь вывернутым наизнанку смерчем с нацеленной на меня глубокой воронкой. Вращение замедлялось.

Отступать я не привык. Я вновь расстегнул кобуру и приблизился к черной воронке.

Она уже не вращалась. Как чья-то симметричная пасть, она застыла поперек туннеля, и ее края сливались с его стенами. По внутренней поверхности воронки бежали концентрические волны.

Я стоял перед ней неподвижно.

Черные волны сходились в центре воронки, утихая. Я заметил, что воронка мелеет. Она распрямлялась, становясь гладкой мембраной, отделявшей меня от цели.

Я торопился, но время и кислород у меня еще были. Я стоял неподвижно. Мембрана была упругой, кто-то наделил ее простейшим из инстинктов… вы знаете, о чем я… Время от времени она вздрагивала, словно чего-то ждала.

Я положил руку на излучатель.

Мембрана напряглась, стала заметно тверже.

Я снял руку. Мембрана снова расслабилась. Стояла, боязливо подрагивая, и почему-то напомнила мне собаку. Бездомную собаку, ждущую, чтобы с нею заговорили.

Она загораживала мне путь, но я к ней хорошо относился. Время у меня пока было. Я сел перед нею на гладкий вогнутый пол.

«Я тороплюсь, — сказал я ей. — Мне хочется попасть в рубку, и у меня мало воздуха. Ты меня понимаешь?»

Казалось, она внимательно слушает.

«Пусть это прихоть, — сказал я, — но мне очень хочется там побывать. Пропусти меня, пожалуйста».

Она заколебалась.

«Пожалуйста, пропусти меня в рубку», — еще раз попросил я.

Задрожав, она медленно расступилась. И я пошел дальше.

— А пистолет? — напомнил я, когда он замолчал. — Куда он делся? Вы обещали…

— Да, — сказал он неопределенно, — потом я оказался в рубке. Я долго пробыл там, разглядывая диковинные приборы, назначение которых знал из книг. Самым любопытным был шар в центре рубки. Специальной тонкой иглой я прокалывал в нем отверстия, и против них на сферических стенах загорались звезды, как изображение в планетарии. Если бы я нарисовал на шаре настоящее звездное небо какого-нибудь района, корабль немедленно перенес бы меня туда. Но вероятность случайного совпадения ничтожна, и я мог забавляться сколько угодно. Вдруг в разгаре своих занятий я обнаружил, что прошло уже больше часа и что нужно срочно возвращаться к зонду, если я не собираюсь остаться здесь навсегда. Я побежал к зонду.

— Понятно. — Разумеется, я был разочарован. — Короче, вы оставили пистолет в рубке.

— К сожалению, нет. В туннеле я снова наткнулся на мембрану. Она ждала меня, виляя несуществующим хвостом. Мы хорошо относились друг к другу. Казалось, все было как в прошлый раз. Но вы понимаете, что ситуация изменилась.

«Пропусти меня, пожалуйста, — сказал я ей. — Я очень тороплюсь».

Она уловила нетерпение в моем голосе и заколебалась.

«Пожалуйста, пропусти», — еще раз попросил я.

Она напряглась, стала плотнее.

«Пропусти», — повторил я. Спокойно, как мне казалось.

Она сделалась еще тверже. Я ее понимал, но у меня не было времени. Я уже ничего не мог с собой поделать.

«Немедленно пропусти меня! — крикнул я. — Ты меня слышишь?»

Она дрогнула, подалась назад, уплотнилась и стала глухой, как стена крепости.

— И вы…

— Да, — сказал он. — Если бы у меня не было излучателя, все было бы по-другому. Я нашел бы нужные слова. Но…

Он замолчал, потом сказал:

— С тех пор у меня не было случая, чтобы оружие было действительно необходимо. Это естественно. По-моему, оружие есть орудие зла и еще то, чем борются с вооруженным злом. Но даже войны, о которых никто давно не вспоминает, выигрывались не только оружием. Тем не менее у вас на поясе висит «универсальный инструмент», который, как вы правильно выразились, «и оружие тоже». Ясно, что продолбить дырку можно не только в стене. Вы им пользуетесь, потому что оно у вас есть. Только поэтому. Вы никогда не охотились?

— Нет.

— Жаль, — сказал он. — Вы бы поняли лучше. Когда входишь в лес с ружьем, все меняется. По-другому реагируешь на все: на звуки, запахи… И смотришь не так, и идешь иначе, и думаешь. Словом, ты другой человек. Понимаете?

Потом он сказал:

— И наоборот — без оружия ты тоже другой человек.

Он ушел, а через полчаса объявили рейс на солнечную систему, и я в толпе других двинулся на посадку.

 

Борис Штерн

Безумный король

 

1

Я разрешаю «Шахматному журналу» опубликовать эти записи только после моей смерти.

Я запрещаю сопровождать первую публикацию предисловием, послесловием или комментарием редакции, а также вносить в рукопись какие бы то ни было изменения. Я решил объяснить всему миру мотивы собственных поступков и не хочу быть неверно понятым из-за мании редактора правильно расставлять запятые.

Имя автора должно быть напечатано так: «Джеймс Стаунтон, …надцатый чемпион мира по шахматам».

 

2

Мой отец, великий изобретатель и ученый Стивен Стаунтон был глубоко верующим человеком — он верил в одушевленные машины.

Ему не нравился термин «робот». В этом тяжелом слове чудилось лязганье металла, и хотя оно неплохо обозначало электронные самодвижущиеся механизмы с приличным словарным запасом, все же мой отец имел в виду нечто другое.

— Когда человечество изобретет настоящую одушевленную машину… — любил говорить он и принимался перечислять многочисленные блага, которые могут последовать с появлением на Земле искусственного разума.

Ему нужен был искусственный разум, не меньше.

Кстати, отец немного скромничал. Под словами «человечество изобретет» следовало понимать, что искусственный разум создаст именно он, Стивен Стаунтон. Этот неистовый человек после смерти жены (и моей матери) потерял всякий интерес к жизни и занялся работой. Ему никто не мешал — в нашем сонном городке, как пуп торчавшим в географическом центре страны, можно было делать что хочешь: до одури работать, изобретать или бездельничать — главное, не нарушать тишины.

Свою мать я совсем не помню. Отец рассказывал, что у нее была разлажена нервная система, и даже приветствие, произнесенное «не тем тоном», вызывало у нее приступ истерики. Она всегда хотела больше, чем у нее было, и не кончила в сумасшедшем доме только потому, что скончалась до того.

Трудно было определить, что делал мой отец, но он, несомненно, что-то делал. Однажды его даже пригласили сотрудничать в какую-то неприметную частную фирму для выполнения секретного государственного заказа. Отец подкинул им несколько сумасшедших идей и мог бы еще долго продолжать свою работу за казенный счет, но вскоре разругался там с какими-то имевшими влияние людишками. Конечно, теперь я понимаю, что именно хотел создать мой отец; им же нужно было совсем другое.

Наш гараж, в котором давно уже не было автомобиля, превратился в научную лабораторию с пузатыми зелеными аквариумами, где варились и клокотали разные насыщенные бульоны. Запах там был, как в морге. Отец вечно что-то солил, перемешивал и пропускал сквозь аквариумы электрические разряды. От этих молний в гараже все трещало и вздрагивало, а на стенках аквариумов появлялись загадочные капли — они всплывали, погружались, сталкивались и соединялись между собой в причудливые виноградные гроздья. В детстве я часами завороженно наблюдал за этими разноцветными пузырями и забывал уходить в школу.

Наши соседи оказались на редкость добрыми людьми и не совали нос в чужие дела, даже когда взрывом снесло крышу с нашего гаража. Мы их не интересовали, они сами там что-то кипятили.

Как я уцелел?.. Если бы случайный прохожий — тоже добрый человек — не вытащил меня из гаража, никто бы ничего не заметил.

Отец не замечал даже меня — что мне и требовалось. Я мог бы рассказать, что я вытворял в юности, но это не имеет прямого отношения к искусственному разуму. Друзей я не имел, школу бросил. По утрам я пробирался в гараж, усаживался в скрипучее плетенное кресло и, поглядывая на пузыри, с блаженством читал очередной глянцевитый сборник научной фантастики. Кресло скрипело, а я читал, читал, читал…

Учиться я не хотел, думать не умел, работать не мог и, чтобы избавиться от своей всепоглощающей застенчивости, ввязывался во всякие глупые истории. Я был никем, я физически не мог стать кем-то. Меня вечно куда-то несло, но и путешественником я тоже не был. Поздней осенью я брел пешком через пол-страны на юг — туда, где зима помягче; весной возвращался.

Отец продолжал заниматься своими делами и ничего не замечал, но однажды я увидел его сидящим в моем кресле у ворот гаража. Он грелся на солнышке. За зиму он сильно постарел и побелел, как снег. Казалось, он сейчас растает. Он с нетерпением поджидал моего возвращения… вот в чем дело: он наконец-то достиг цели своей жизни и создал искусственный разум. На этой земле ему теперь нечего делать…

Я прислонился к теплой стене гаража и спросил:

— Сколько же ты получишь за свою механику?

— Это не механика, — ответил отец. — Все, что угодно, но только не механика. Я смоделировал человеческий мозг… хотя сам плохо понимаю, как он действует. Наверно, его можно выгодно продать, но зачем? И кому? Искусственный разум можно запрограммировать Бог знает на что… могу представить, что произойдет, если о нем пронюхают солдафоны. Нет, патентовать я его не стану. Я оставлю его тебе и запрограммирую…

— На добывание денег, — подсказал я.

— Помолчи. Ты ничего не понимаешь. При чем тут деньги? Я хочу наполнить свою жизнь событиями. В жизни все время должно что-нибудь происходить… в этом ее смысл, в чем же еще? Кстати, ты умеешь играть в шахматы?

— В руки не брал. При чем тут шахматы? — удивился я.

— Не беда, научишься. Когда ты станешь чемпионом мира по шахматам…

— Кем? — переспросил я.

— Ты станешь чемпионом мира по шахматам, а я буду тобой гордиться. Все образованные люди уважают шахматного чемпиона, это не какой-нибудь там очередной президент. Имя Стейница известно всем, а кто помнит имена современных ему политиков? Конечно, шахматные чемпионы никогда не были миллионерами, но и с голоду, вроде, никто не умер. С этим званием, главное, не зевать, и можно жить в достатке.

Отец грелся на солнышке и никак не мог наговориться всласть о своем изобретении. Я внимательно слушал его, но ничего не понимал. Он умер через полгода, когда я уже становился знаменитостью.

Но по порядку.

 

3

Попытаюсь писать без длинных диалогов и отступлений.

Это была первоклассная авантюра, и я впервые в жизни по-настоящему увлекся. Из меня никудышный художник, но я провозился весь вечер, рисуя по указаниям отца фигурку шахматного короля в натуральную величину. Один из эскизов отцу понравился, и утром мы отправились в ювелирную мастерскую, где заказали полую фигурку шахматного короля из слоновой кости и крохотным бриллиантом вместо короны.

Бриллиант — это все, что осталось у нас на память от матери. Получилась очень симпатичная вещица, в которую отец вставил свою «механику» — бесформенный комочек непонятно чего — до сих пор не знаю, как называть этот дышащий комочек серого цвета…

Пусть будет «искусственный мозг».

Я наблюдал за операцией. Пересадка мозга из аквариума в фигурку шахматного короля заняла несколько долгих часов, отец работал с лазерным инструментом и очень устал, поэтому программирование искусственного разума перенес на следующий день.

С утра мы поставили короля перед открытыми шахматными книгами, и тот, таинственно посвечивая бриллиантом, начал впитывать в себя знания — бриллиант для короля был единственным органом общения с миром, без него король становился слепым и глухим. За неделю, совсем измученный, я перелистал ему груду шахматных книг и журналов, а также два толстых толковых словаря — английский — потому что на этом языке говорит полмира, и русский — потому что на нем говорят шахматные чемпионы мира.

Через неделю король мог рассчитывать несметное множество шахматных вариантов и, что самое главное, способен был алогично мыслить, а значит — принимать интуитивные решения в головоломных позициях. Если бы против нашего короля взялся играть второй такой же комочек, то, подозреваю, они на пару тут же угробили бы саму идею игры — они, не начиная партии, согласились бы на ничью.

С тех пор я всегда носил короля на груди. Он висел на золотой цепочке и с удивлением взирал на мир. Конечно, он привлекал внимание посторонних, но ни у кого не вызывал подозрений. Репортеры любили снимать меня так, чтобы амулет, известный всему миру, был хорошо виден. Король любил фотографироваться. Мы общались с ним через крохотный приемник, который я вставлял в ухо — шепот короля, конечно, никто не мог услышать; он звучал не громче моего собственного внутреннего голоса; я быстро к нему привык и с удовольствием вслушивался в этот шепот… Вообще, у меня впервые появился друг.

Естественно, я много раздумывал над тем, каким способом нас можно разоблачить — или не могу ли я сам себя неловко выдать? — но так и не смог придумать никаких особых технических трудностей в нашей авантюре. Что могло произойти? Какая-нибудь нелепая случайность…

Что ж, через год я застраховал свой амулет на такую сумму, что все страховые конторы мира вздрогнули от уважения. О непреодолимых трудностях другого рода я в то время еще не догадывался.

 

4

После обучения короля пришел и мой черед — теперь нужно было запрограммировать меня.

Я расставил фигуры, и король принялся учить меня шахматным премудростям.

— Е2-Е4, — сказал он.

— Сначала объясни, кто как ходит, — попросил я.

Король удивился и стал учить с самого начала.

Во всех настольных играх есть много общего — субординация фигур, карт или фишек; игровая логика «я так, он так», психология «я думал, что он думает, что я думаю…», захват важных полей или позиций… похоже, что все современные игры — шахматы, карты, лото и даже домино — произошли от какой-то древней первобытной игры с камешками или костями… люди всегда во что-то играли.

В общем, я был неплохим картежником и шахматные правила понял быстро. Большего от меня и не требовалось — хорошенько запомнить названия полей и уверенно переставлять фигуры — все остальное решал за меня мой внутренний голос.

Вскоре королю надоело учить меня азам, и мы отправились в шахматный клуб. Отец остался в гараже, но заставил меня надеть свой свадебный костюм — в нем я стал походить на жениха или на ворону… представьте странную фигуру в черном костюме с белым шахматным королем на груди. Я зря вырядился. Оказалось, что для игры в шахматы достаточно джинсов и старого свитера.

Первое испытание мне хорошо запомнилось. По дороге я изрядно поволновался, а король, чтобы успокоить меня, насвистывал арию тореадора… помните этот мотивчик?.. смелее в бой. Слух у него был хороший.

Шахматный клуб — одно из самых достопримечательных мест в нашем городишке; по притягательности для мужской части населения он, наверно, не уступает заведению другого рода. Виски и вино здесь не в почете, зато пивом можно накачаться вполне прилично. Здесь когда-то играл сам гениальный Пол Морфи — у входа установлен его бюст, на стене в зале висит портрет, а сам клуб назван его именем.

Я вошел.

Или «мы» вошли?

В накуренном зале было полно народу, и мне сразу показалось, что за многими столиками партнеры играют на деньги. Самих денег я, конечно, не увидел, но неспортивный азарт хорошо почувствовал. К тому же меня быстро заприметили. Какой-то небрежно одетый человек слонялся от столика к столику и заглядывал через спины. Внимательно оглядев меня, он предложил сыграть:

— Не хотите ли партийку?

— За тем и пришел, — ответил я.

Тут же нашлись и свободный столик и комплект шахмат. Мы начали расставлять фигуры, а когда я расстегнул пиджак, мой партнер уставился на короля.

— Забавная игрушка, — похвалил он. — С вами играть опасно. Вы, наверно, сильный игрок.

Он был похож на карточного шулера.

Потом уже, приглядевшись ко всей этой шахматной шайке, я понял, что они мало чем отличаются от картежников — приемчики все те же. Первое правило: главное, не спугнуть новичка — к тому же новичка в свадебном костюме. Главное, приласкать и вселить в него уверенность; а выселить ее никогда не поздно. Не все сразу. Пусть приходит и завтра, и послезавтра… костюм хороший, ломбард напротив.

Все же мой шулер долго не мог войти в роль и беспокойно поглядывал на короля. Его смущал бриллиантик. Я казался ему розовым поросенком. Он нервно потирал руки и нежно притрагивался кончиками пальцев к верхушкам фигур. Наконец он ласково сказал:

— Извините, но вы неправильно расставили короля и ферзя. В клубе я вас вижу впервые и потому предупреждаю честно — здесь играют только на ставку. Если вы пришли учиться, то я к вашим услугам… но за это придется платить. О, совсем немного!

Это один из честных приемов. Он ставит новичка в неудобное положение: или плати, если не умеешь играть, или играй на ставку, если считаешь, что умеешь.

— Я умею играть, — ответил я.

— Тогда положите под доску… но чтобы никто не видел, — ответил он и растопырил пять пальцев.

Я положил под доску пять монет и взглянул на него, приглашая сделать то же самое, но он только ухмыльнулся.

Моему шулеру не следовало ухмыляться — король разозлился не меньше моего — оказалось, что характер у него был неровный.

— Сейчас я ему утру нос! — возбужденно зашептал король. — Ходи Н2-Н4!

И я сделал свой первый в жизни шахматный ход.

Мой партнер опять ухмыльнулся и указательным пальцем продвинул вперед свою королевскую пешку.

— А2-А4! — шепнул король.

И я, ничего не подозревая, сделал свой второй ход. Я в самом деле не подозревал, что сыграл оскорбительно…

Шулеру будто наплевали в душу — была оскорблена игра! Видели бы вы его лицо! Он откинулся на стуле, забыл про свои доходы — а первую партию по всем шулерским законам он собирался проиграть — и провозгласил на весь зал:

— Сначала потренируйся в песочнице резиновыми фигурками, а потом приходи ко мне учиться играть! Господа! Взгляните! Новые достижения в теории дебюта!

Свободные от работы шулера не спеша приблизились к нашему столику, критически оценили позицию после второго хода белых и принялись надо мной иронизировать:

— Как называется этот дебют, молодой человек? Его надо бы назвать вашим именем.

Или:

— Две выдвинутые до отказа крайние пешки в начале партии напоминают мне рожки у козлика. Этот молодой человек наверно собрался нас всех забодать!

Я не отвлекался на эти весьма обидные замечания и продолжал по советам Короля передвигать фигуры, пытаясь не ошибиться — где там «Е», а где «четыре».

Король опять успокаивающе засвистел все тот же мотивчик… («Король» я буду писать с заглавной буквы, потому что это его имя.) Понемногу все господа притихли.

Я понял, что на доске что-то случилось. Мой партнер раздвинул локти и схватил свою голову в ладони. Наш столик вдруг сделался центральным, хотя мы сидели с краю. Игроки отложили свои партии и пришли посмотреть нашу. Тишина держалась недолго. Какие-то рукава полезли из-за моей спины на доску, стали водить по ней пальцами, хватать и переставлять фигуры. Запомнился следующий диалог:

— А если так?

— Нельзя. Съест коня.

— А так?

— Еще хуже: сожрет слона.

Мой партнер прервал этот диалог первобытных охотников на слонов. Он поднял руки и плаксиво запричитал:

— Верните позицию, господа, верните позицию!

Ему вернули позицию, и после мучительных раздумий он тихо спросил меня:

— Вы… вы отдаете ферзя?

— Ну, это некорректный вопрос! — сказал кто-то.

Я в тот день, конечно, ничего не понимал, но потом Король повторил для меня эту партию. Решающая позиция носила этюдный характер, она опубликована на диаграмме номер 1 в моей книге «Сто избранных партий Джеймса Стаунтона». Каждый желающий может на нее взглянуть, свои же записки я не хочу загромождать шахматными диаграммами.

Конечно, Король действовал нагло, выводя сразу обе крайние пешки, и серьезному турнирному мастеру мог бы и проиграть, но мой шулер был взвинчен и быстро попался в ловушку — брать ферзя не следовало из-за форсированного варианта с тремя жертвами. Он, бедняга, так запутался, что даже не успел сдать партию и довел дело до мата — мат он получил крайней пешкой «Н» при гробовом молчании всех присутствующих.

Великий Пол Морфи с неподдельным интересом наблюдал со стены за этим безобразием.

 

5

Определенно, мой шулер был честным человеком и уважал свою работу. Думаю, что на мастера он не тянул, но играл достаточно хорошо, чтобы каждый день худо-бедно обедать в этом городе, где уважаемые отцы семейств дохнут от скуки, а в карты играть боятся.

Пять монет по профессиональной привычке он мне все же не отдал — впрочем, я и не настаивал — зато попросил подождать и пригласил к столику председателя клуба, местного гроссмейстера с задумчивым взглядом запойного пьяницы, который еще не решил — а не выпить ли ему с утра? (Его имя вам ничего не скажет.) Ему показали решающую позицию. Маэстро восторга не выразил, но решил сыграть со мной легкую партию без свидетелей в своем кабинете.

— Только не очень долго думайте, — сказал он.

До мата он не довел, вялым движением смешал фигуры и признал:

— Да, я убедился… у вас талант. Поздравляю, молодой человек! Но вас надо подшлифовать… вы как-то странно начинаете партию. Вам следует подогнать теорию дебютов. Запишитесь в наш клуб, послушайте мои лекции…

Оказывается, Король уже знал откуда-то непечатные русские выражения и одним из них поделился со мной.

— Извините, маэстро, — перебил я гроссмейстера. — Посоветуйте: что конкретно нужно сделать, чтобы сыграть с чемпионом мира?

— С кем? С Макаровым? — поразился маэстро. — Не пойму, о чем вы говорите!

Он стал пожимать плечами и разводить руками. К этим жестам в своей шахматной карьере я вскоре привык.

— Да, у вас наблюдается несомненный талант, но таких, как вы, великое множество! — продолжал гроссмейстер. Он опять развел руками, будто поймал громадную рыбу. — Надо быть поскромнее! Все начинают с нуля. На каждом уровне существуют квалификационные турниры, и их надо пройти. Чтобы получить право на матч с чемпионом мира, необходимо выиграть первенство клуба, города, штата, страны, межзональные турниры и матчи претендентов…

Тут он стал твердить про какой-то коэффициент Эло, про какой-то рейтинг, который высчитывается из выигрышей, проигрышей в разных турнирах, в которых шахматист участвовал и не участвовал… для меня это была китайская грамота. Вообще, маэстро путался в словах и не знал, как говорить с талантом — ведь свой талант он давно пропил.

— Сколько времени уйдет на все эти турниры, если начать с нуля? — спросил я.

Маэстро стал загибать пальцы:

— Как минимум три претендентских цикла. Девять лет. А сейчас без подобающего рейтинга ни один гроссмейстер не согласится с вами играть.

— Но вы-то согласились?

Он разъярился, обозвал меня «сопляком», руки у него дрожали.

Мы опять расставили фигуры, причем он перепутал расположение короля и ферзя. Я промолчал, он лихо начал партию, но вскоре пробормотал:

— Вот, дьявол, я не туда поставил ферзя… Начнем сначала.

Король посмеивался.

Мы опять начали сначала.

На восемнадцатом ходу я, начиная матовую атаку, невинно сказал:

— Кстати, мне понадобится тренер.

Маэстро сразу оценил мое деловое предложение. Роль председателя захолустного шахматного клуба ему смертельно надоела, и он не прочь был опять напомнить о себе, поездить по свету и подзаработать — чтобы извлекать пользу из шахмат, не обязательно играть в шахматы.

— Хорошо, — ответил он и навсегда сбросил фигуры со своей шахматной доски. — Вы редкий самородок, а у меня еще остались кой-какие связи, и я могу вам кое-что посоветовать. Вот что мы сделаем.

 

6

Мы отправились через всю страну в столичный шахматный клуб.

Там тоже висел портрет Пола Морфи, а рядом, понятное дело, портрет Роберта Фишера. На деньги там никто не играл, но курили безбожно. Народ, в общем, был насупленный и больше толпился в биллиардной, чем у шахматных столиков. Моего тренера встретили весьма прохладно — молодые гроссмейстеры попросту не знали, кто он такой.

Им напомнили.

— А, был такой… что-то припоминаю, — сказал какой-то молодой гросс, расставляя шары в пирамиду. — Это вы лет двадцать назад проиграли Макарову на сто двадцать девятом ходу?

— Я, — горделиво отвечал мой тренер. — На турнире в Монако.

— Бездарная была партия. Вам следовало ее сдать ходов на сто раньше.

Тренер поспешно перевел разговор на мою персону. Тут же в биллиардной он представил меня как подающего надежды провинциала, которого он давно готовит к открытому чемпионату страны. Жаль только, говорил тренер, что идея открытого чемпионата страны, где может принять участие талантливая молодежь, до сих пор не поставлена на голосование в национальной шахматной федерации.

Ему тут же объяснили, что идея открытого чемпионата «для всех» нелепа и на руку одним лишь дилетантам.

— Строгий эволюционный отбор, а не открытый чемпионат, — сердито сказал все тот же молодой гросс и железным ударом забил шар в лузу.

Бедная луза! Подозреваю, что внутри правой руки у него был вмонтирован гидравлический протез с электронным прицелом — так неуклонно он бил. Он сурово осмотрел меня с ног до головы. Взгляд его остановился на Короле, он презрительно фыркнул.

Все же мною заинтересовались — так интересуются новым зверьком в зоопарке — подошли и обнюхали. Заслуженные старые гроссы, которые в молодости успешно проигрывали самому Талю, благосклонно сыграли со мной несколько легких партий. Я им здорово понравился, зато молодые гроссмейстеры подняли меня на смех. Они и не таких видали!

Тогда я предложил дать им одновременный сеанс на тридцати досках, чтобы их всех скопом зачли в тот самый коэффициент Эло.

Ну и наглость!

На сеанс они, конечно, не согласились, но от обиды решили меня хорошенько вздуть и принялись гонять со мной пятиминутки. Кто-то объявил, что поджарит и съест шахматного коня, если проиграет мне.

У меня рука заболела бить по часам!

Любитель жареных коней пал первым. Никто не понимал, что происходит, какой-то блицкриг… Половина из них была разбита, а другая половина, не дожидаясь своей участи, позорно бежала. Гроссмейстер с гидравлическим протезом заперся в биллиардной и от злости разбил несколько луз.

Старички рукоплескали.

Король был в отличной форме. Он веселился и, как мне показалось, раскланивался.

После этого блиц-сеанса ко мне подошел президент нашей шахматной федерации (не называю имен), покровительственно похлопал меня по плечу и сказал, что всему миру надоело видеть на троне исключительно русских чемпионов.

— Нет правила без исключения, — добавил шахматный президент, взглянув на притихших гроссмейстеров. — Введем для него на чемпионате страны дополнительное, персональное место. Ждать девять лет три претендентских цикла совсем не обязательно.

 

7

Мне разрешили играть на чемпионате страны.

Я выиграл подряд одиннадцать партий и сразу сделался знаменитостью. Мой тренер от удивления на какое-то время бросил пить и, засунув руки в карманы, чтобы не дрожали, давал журналистам пространные интервью о том, как он открыл и воспитал новый талант.

Во время турнира пришла телеграмма из нашего городка. Я все бросил и улетел, но отца в живых не застал. Он скончался в плетенном кресле у ворот гаража от сердечного приступа — ему уже нечего было делать в этой жизни, а долго греться на солнышке он не умел.

На похороны собралось много народу, чтобы поглазеть на своего талантливого земляка. Провинциальный шахматный клуб явился в полном составе, а мой честный шулер даже прочитал небольшую надгробную речь, в которой умудрился раза два упомянуть и меня.

Король плакал у меня на груди, я же не мог выдавить слезу. Я впервые подумал, что у меня с ним один отец… значит, мы братья?

Весь день я просидел в гараже среди пыльных аквариумов и склянок. На траурный прием в шахматный клуб не явился. Мне не хотелось смотреть в глаза Полу Морфи.

Я не стал чемпионом страны, потому что пропустил последние шесть туров. Меня обошли. Я занял всего лишь третье место, но и этого было достаточно, чтобы попасть на межзональный турнир… не буду описывать все турниры и матчи, которые мне пришлось отыграть за три года — все эти переезды, перелеты, клубы, гостиницы, приемы.

На межзональном турнире на меня поначалу не обратили внимания, но мне было уже все равно, я чувствовал, что ввязался в очередную глупую историю — погнался не за весной, как в юности, а за местом под солнышком. Уверен, знаю, что большие шахматисты ненавидят шахматы, но бросить игру не могут, потому что в шахматах смоделирована сама жизнь — с победами, поражениями, надеждой, скукой, болезнями, безденежьем и гибелью. Бросить шахматы для гроссмейстера — значит, покончить с жизнью. Профессиональные шахматисты отличаются от простых смертных только тем, что намного ходов вперед могут просчитывать передвижение деревянных фигур по черно-белым клеткам; а в остальном они такие, как все… как все?.. Хуже, намного хуже — они инфантильны, вспыльчивы, подозрительны и терпеть не могут чужого успеха. Солидный международный турнир с высоким рейтингом — это престиж и заработок шахматиста, за право участия в таких турнирах ведется закулисная борьба. Всю жизнь надо быть в форме — и не только спортивной — иначе, в лучшем случае, тебя ожидает судьба председателя захолустного шахматного клуба. Но выгодные турниры, лекции и сеансы одновременной игры достаются немногим, и потому каждый подрабатывает, как может. Однажды телевидение предложило мне провести сногсшибательный сеанс — весь месяц я должен был сидеть в студии и вслепую играть по телефону с телезрителями. Я сыграл более тысячи партий и заработал столько, что до конца жизни, разумно экономя, мог бы греться на солнышке у ворот гаража в плетенном кресле. Шахматный мир был шокирован, ни для кого не было секретом, что против меня в этом телесеансе анонимно играли несколько десятков гроссмейстеров.

Я лез на трон!

Узнай мою тайну соперники — меня разорвали бы! Кажется, еще не было ни одного претендентского цикла или матча на первенство мира без какого-нибудь скандала — по крайней мере, между великими шахматистами всегда были неприязненные отношения — вспомните пары Стейниц-Ласкер, Ласкер-Капабланка, Капабланка-Алехин, Алехин-Эйве, Ботвинник-Смыслов, Карпов-Каспаров… я пропустил Фишера — этот скандалил против всех — они постоянно обвиняли друг друга черт-те в чем — но меня невозможно было разоблачить, мои беды пришли не от моих соперников.

 

8

На межзональном турнире Король впервые стал проявлять свой тяжелый характер. То, что у него оказался характер, удивляло даже отца, но, как видно, это свойство присуще всякому настоящему разуму, даже искусственному. Разума без характера не бывает. Король любил иронизировать над соперниками. Он смешил меня в самые ответственные моменты, и вскоре многие шахматисты возненавидели меня за ухмылки во время игры. Кроме того, Король был подвержен настроениям, у него то и дело появлялись нешахматные интересы — иначе и быть не могло, наша жизнь была наполнена событиями, и он продолжал самообучаться, как и положено любому разуму. Однажды я читал перед сном и оставил книгу открытой. Король никогда не спал и утром попросил меня перевернуть страницу — это была сказка Андерсена «Голый король». Он дочитал ее до конца, долго не отзывался, о чем-то думал, и наконец попросил сшить ему шелковую мантию.

Я с трудом убедил его, что шахматному королю не нужны никакие одежды.

С той поры Королем овладела страсть к чтению биографий своих коллег по должности — Бурбонов, Стюартов, Романовых, Габсбургов; он злился, когда не было новых книг. Я добывал эти книги в магазинах и библиотеках, а газетные писаки вышучивали меня за пристрастие к подобному чтиву. Я перелистывал Королю толстенные тома Дюма и Дрюона… нет скучнее занятия, чем с утра до вечера плевать на пальцы и переворачивать страницы; ночью он тоже не давал мне покоя и бубнил на ухо излюбленные пассажи.

Однажды, после очередного хода соперника, я не услышал от Короля ехидного замечания и поковырял спичкой в ухе, думая, что отказал приемник. Партнер злобно глядел на это ковырянье — о моем некорректном поведении давно уже ходили анекдоты.

— Вы бы еще поковыряли в носу, — посоветовал он.

Я мог бы назло ему поковырять и в носу, но ничего на это не ответил и никогда не отвечал, зато некоторые мои партнеры, чтобы вывести меня из равновесия, курили дрянные сигареты, пускали мне дым в лицо, надевали зеркальные очки, чтобы слепить меня, трясли под столом ногами, чавкали, оглушительно сморкались в носовые платки…

Король молчал.

Я смотрел на доску, пытаясь что-нибудь сообразить, но бесполезно. За год игры я ничему не научился в шахматах, кроме безошибочного передвигания фигуры на нужное поле. Я был механизмом для передвигания фигур, записывания ходов и переворачивания страниц, не больше.

Впервые я так долго думал.

Мой партнер давно собирался сдаться, но теперь с интересом поглядывал на меня — ведь до победы мне оставалось сделать несколько вполне очевидных ходов. Со мной никогда не случалось подобной заминки. Вдруг я остановил часы и убежал за сцену, вызвав полный переполох — никто не понимал, почему я сдался. Соперник пожал плечами, развел руками и поклонился почтенной публике. Ему устроили овацию. Это был первый человек, выигравший у меня в шахматы. После этого турнира, чтобы не искушать судьбу, он забросил игру и начал функционировать в международной шахматной федерации.

Мой вечно пьяненький маэстро после неожиданного проигрыша сунулся было ко мне за кулисы с какими-то советами, но я затопал ногами и послал его к черту, нажив себе еще одного врага. Впоследствии он называл меня «неблагодарной тварью, которую он вытащил из грязи». Что ж, он на мне неплохо подзаработал.

Король очнулся только в отеле.

— Что с тобой? — нервно осведомился я. — Приемник работает, а ты молчишь! Мы проиграли!

— Не мы, а ты проиграл, — уточнил Король. — Не беда. Не всегда же выигрывать, разок для разнообразия полезно и проиграть. Я вот о чем задумался… Одному Бурбону нагадала цыганка, что его отравит какой-то таинственный король червей… Это кто такой?

— Все это ерунда, — объяснил я. — Книг о королях больше не будет. Ты уже все прочитал.

— Тогда принеси мне последние шахматные книги и журналы, — невозмутимо ответил он.

— Зачем?

— Чтобы пополнить образование.

Против «пополнить образование» я ничего не мог возразить, и утренним самолетом нам доставили из-за океана целую библиотеку новых шахматных книг и журналов, но в них в основном разбирались партии, сыгранные Королем. Король почитал, почитал комментарии и заскучал.

 

9

Этим же самолетом прибыл в Европу обеспокоенный моим проигрышем президент нашей шахматной федерации. Он вызвался быть моим новым тренером, опекуном, отцом родным. Он говорил, что на меня с надеждой смотрит великая страна. Он два часа говорил о национальном престиже. Нет ли у меня денежных затруднений? Каких-либо других затруднений? Почему я не женат? Почему я всегда такой мрачный? Все можно разумно решить, говорил он.

Когда так долго говорят, я тупею. Я не знал, как от него вежливо отделаться, и у меня вдруг началась истерика. Я перевернул стол с телефоном и шахматами. Президент перепугался и побежал от меня в коридор, а я инстинктивно погнался за ним, размахивая пустой шахматной доской. В коридоре бродили репортеры со своими фотопулеметами, и в вечерних газетах появились сенсационные фотографии с остроумными комментариями, изображающими меня в погоне за собственным президентом.

Я закрылся в своем номере, разбил телефон — хотя мог бы попросту его отключить — и весь день ублажал Короля, листая ему все, что под руку подвернется.

Не надо было этого делать!

Я не обратил внимания на то, что многие авторы пишут не шахматные статьи, а сводки с фронтов. Воображение Короля потрясли перлы, наподобие такого:

«Невзирая на близость противника, гроссмейстер отправил черную кавалерию в глубокий рейд по вражеским тылам, а сам продолжал развивать прорыв на королевском фланге, оставив в засаде боевых слонов.»

Вскоре Король потерял все свое остроумие, сентиментальной задумчивости как не бывало, и по утрам он орал:

— Подъем! По порядку номеров р-рассчитайсь! На принятие пищи ша-агом марш!

Делать нечего, я подстроился под режим воинской казармы — впрочем, мне это тогда было на руку: Король взялся за шахматы со всей ответственностью солдафона. Игра его поскучнела, исчезли жертвы и быстрые комбинации, зато все внимание он уделил стратегии. Матч с одним из претендентов превратился в нудное маневрирование фигурами — доска напоминала большую железнодорожную станцию, где без видимого толку маневрируют, таская туда-сюда вагоны на запасных путях.

Каждая партия обязательно откладывалась на следующий день. Мой очередной соперник, человек в летах, давно уставший от этой черно-белой шахматной жизни, совсем не ожидал такого оборота. Перед матчем он бахвалился, что мои некорректные жертвы и комбинации против него не пройдут, и был очень удивлен, когда жертв и комбинаций с моей стороны не оказалось.

Все были удивлены.

Шахматная общественность принялась рассуждать о том, что я изменил своему стилю…

Не понимаю, кому какое до этого дело?

В первой же партии Король воздвиг такую оборону, что мой соперник вскоре предложил ничью.

Король пр-риказал мне играть!

Он выиграл эту партию после двухдневного доигрывания каким-то единственным умопомрачительным вариантом в девяносто восемь ходов и очень сожалел, что комбинация не дотянула до стоходовки. Матч закончился досрочно, потому что мой партнер заболел тяжелой формой невроза. В больнице он дал интервью и сравнил меня с идеальной шахматной машиной, у которой невозможно выиграть.

Если бы он знал, что случайно попал в самую точку!

Еще он заявил, что я гипнотизировал его за доской… хотя сам-то он вытворял Бог знает что: приносил в термосе обед и, повязавшись салфеткой, чавкал прямо за столиком; а когда брался засаленными пальцами за фигуру, то сопел так, будто поднимал не пешку, а штангу.

 

10

Король продолжал самообучение. Однажды ему попалась книга из истории шахмат, и он впервые увидел фигурки королей, выполненные древними мастерами. Его загрызла черная зависть. Мне опять пришлось отправиться к ювелиру, и Король заказал себе огромного золотого жеребца со сбруей. Старый ювелир снял очки и хотел мне что-то сказать, но заказ был выгодный, и он промолчал.

Жеребец получился реальным до отвращения. На бриллиант Королю прицепили придуманную им корону, похожую на шапку-ушанку Макарова — чемпиона мира он увидел в кинохронике. Оба уха свисали. В одной руке Король держал то ли скипетр, то ли пюпитр, а в другой — палку с ленточками, похожую на ту штуку, с которой ходят по праздникам и похоронам военные оркестры.

Король был счастлив в то время. Он вертелся перед зеркалом — то есть заставлял меня то и дело подходить к зеркалу — и с гордостью себя разглядывал. Всю эту тяжесть я таскал на своей шее и терпел издевательства тонких ценителей искусства, чтоб их черт побрал.

Всем до меня было дело! Я перестал читать газеты и включать телевизор… впрочем, над нашим жеребцом вскоре перестали насмехаться — подоспели новые скандалы.

 

11

Где играть финал?

Макаров предложил играть матч на первенство мира в какой-нибудь нейтральной столице с умеренным климатом. Мне было все равно, я оставил выбор места на усмотрение президента международной шахматной федерации. Тот по финансовым соображениям выбрал Токио. Все уже согласились, как вдруг Король объявил, что будет играть в Бородино и нигде более. Он, видите ли, собирается взять у Макарова реванш за поражение императора Наполеона!

Я бросился к Британской энциклопедии — Бородино оказалось небольшой деревней под Москвой.

— Слушай, Наполеон! Нас засмеют! — взбунтовался я. — На это не пойдет ни ФИДЕ, ни Макаров!

— Ма-алчать! Выполнять приказание! — закричал Король, и мне показалось, что мой внутренний голос был слышен даже на улице.

Я суетился и не знал, как провести Короля.

— Ваше величество… — бормотал я. — Вам будет интересно в Японии… самураи, харакири, Фудзияма… Там есть, что посмотреть. На открытии матча будет лично присутствовать японский император… я вас с ним познакомлю.

Но Король не хотел отправляться в гости к японскому императору. Он желал отомстить за Наполеона.

— Но ваше приказание невыполнимо! Бородино уже давно не существует… на его месте разлилось Черное море!

К счастью, Король плохо знал географию, и этот довод на него подействовал.

— Тогда мы будем сражаться в Каннах, — недовольно пробурчал Король. — Я хочу одержать решающую победу в том месте, где одержал ее сам Ганнибал.

Так появилась на свет глупая телеграмма, чуть было не сорвавшая матч. Я ничего не соображал, отсылая ее в Москву. Представляю, как они там пожимали плечами и разводили руками!

Вскоре пришел ответ.

Макаров просил подтвердить, посылал ли я телеграмму о Каннах, о Ганнибале и об отказе от Токио? Или, возможно, это чья-то глупая мистификация? В Италии на месте древних ганнибаловых Канн стоит какой-то далекий от шахматных дел городок. Если же я имел в виду французские Канны, то почему бы нам не сыграть матч в Париже?

Я тут же дал телеграмму: «СОГЛАСЕН ПАРИЖ», и продолжал врать Королю:

— Ваше желание удовлетворено. Вы будете сражаться в Каннах, но они называются сейчас Парижем. Их переименовал сам Ганнибал после победы над… над…

Я забыл над кем.

Вернее, я никогда не знал, кого там под Каннами побил Ганнибал.

— Над Теренцием Варроном, — небрежно подсказал Король. — Ладно. Париж так Париж.

Я ужаснулся!

Что будет дальше? Его бредни зашли чересчур далеко. Каждый очередной ход Король не подсказывал мне, а передавал очередным тоном, и я должен был вслух отвечать ему: «Слушаюсь, Ваше императорское величество!» Соперники жаловались, что со мной невозможно играть — я всю игру что-то бормочу. Мало того, Король не разрешал мне подниматься из-за столика во время многочасовой партии; мой седалищный нерв не выдержал таких нагрузок, и мне пришлось взять тайм-аут из-за острого приступа ишиаса.

Наконец приказы Короля сделались глупыми и невыполнимыми: однажды он повелел мне вырыть окопы на ферзевом фланге по третьей горизонтали, и я с трудом убедил его отменить этот приказ в связи с тем, что мы не захватили с собой на турнир саперную лопату.

Надо было срочно принимать какие-то меры.

 

12

И вот я кое-что придумал.

Если шахматная программа Короля испорчена историческими и военными бреднями, то нельзя ли нейтрализовать эти бредни другими?

Я решил попробовать и поджидал удобного случая.

Случай вскоре представился. Однажды утром по заведенному распорядку Король делал смотр своим войскам и приказал мне:

— Подготовьте высочайший указ. За боевые заслуги и личное мужество я решил присвоить вам звание фельдмаршала и наградить вас орденом Проходной Пешки.

— Ваше императорское величество, я не могу принять это звание, — тут же ответил я.

(Быть фельдмаршалом или даже императором не входило в мои планы, я метил выше).

— Почему? — удивился Король.

— Верите ли вы в Бога, Ваше императорское величество?

— Впервые слышу это имя. Кто такой Бог, и почему в него нужно верить? — без особого интереса спросил Король. — Не правда ли, хорошо шагают, орлы?

Я покосился на шахматную доску, где каждое утро расставлял ему войска для парада. Орлы шагали отлично: впереди белые ладьи, за ними черные, потом гарцевала кавалерия, проходили боевые слоны; два сводных разноцветных батальона под предводительством ферзей с песнями маршировали по вертикалям «а», «б» и «с». Парад в это утро удался на славу.

— Я достал для вас одну интересную книгу о царях, королях, императорах и фараонах, — сказал я. — В ней также описана эта таинственная личность. Могу полистать, если ваше императорское величество пожелает.

Я надеялся поразить воображение Короля и вытащил на свет божий роскошную библию с иллюстрациями Доре.

— Объявить благодарность всему личному составу! — поспешно приказал Король и распустил войска. — Отличившимся офицерам увольнение до вечера!

Я сложил шахматы в коробку, а отличившихся офицеров поставил на подоконник.

Три дня с утра до глубокой ночи я плевал на пальцы и листал библию. Король читал быстро, но очень долго и внимательно разглядывал картинки.

— Переверни страницу.

— Слушаюсь, ваше императорское величество!

Наконец эта пытка закончилась.

— Что за непонятная величина этот Бог? — задумался Король. — Он может все… это странно. Очень сомнительно, чтобы это нервное существо смогло выиграть у меня хотя бы одну партию в шахматы. Если хорошенько поразмыслить…

Вдруг я понял, что если предоставлю ему время хорошенько поразмыслить, то он в своем богоискательстве быстро дойдет до воинствующего лозунга «Бога нет!», и тогда мне конец. Король задумается о смысле жизни и о своем особом положении в этом мире, и мне останется одно: спалить его на костре в пепельнице, потому что ни о чем другом он уже не сможет думать.

— Несчастный!!! — рявкнул я, подделываясь под божьи интонации. — Ты усомнился, смогу ли я у тебя выиграть партию в шахматы?

— О господи… — впервые в жизни перепугался Король. — Неужто воистину ты?

— Как стоишь, подлец, перед Богом?!

Я щелчком сбросил его с глупого жеребца, содрал шапку-ушанку и отнял музыкальный знак:

— Сидеть тебе в темной могиле до Судного дня, а там посмотрим на твое поведение!

Я тут же высыпал шахматы на пол, засунул его в коробку, запер в банковском сейфе и удрал туда, где зима помягче… нет, теперь я уже не ходил пешком — билет на самолет, и на Таити. Хотел отдохнуть там всю зиму на свободе, но, выйдя из самолета, тут же взял билет на обратный рейс… я не слышал привычного шепота Короля, мне не с кем было поговорить. Я уже не мог существовать без него.

Оказалось, что и на Таити обитают шахматные любители. Они встречали меня в аэропорту. Были запланированы официальный прием, сеанс одновременной игры с островитянами и всякие развлечения — например, посещение колонии прокаженных, где умер мой любимый художник Гоген… Велико же было удивление любителей, когда я, не выходя из аэропорта, перекусил в ресторане и тем же самолетом отправился домой. Я сам был как прокаженный.

Зато авиакомпания не осталась внакладе — они там даже вернули мне стоимость билетов, зато разрекламировали странное авиапутешествие будущего чемпиона мира: летайте самолетами нашей авиакомпании без всякой цели туда и обратно!

Вернувшись домой, я немедленно открыл коробку и освободил Короля.

— О, господи, смилуйся! — сразу загнусавил он. — Уйду в пустынь, дни и ночи буду молиться во славу твою! Прости раба грешного!

Я так и сел!

Мне еще не хватало сейчас заполучить на свою голову религиозного фанатика…

— Молчать! — приказал я. — Бога нет — я за него. Бог ушел и велел передать, запомни: книг не читай, никем не командуй, и занимайся своим делом — играй в шахматы. Не дай Бог тебе лезть в искусство или политику! Твой друг телевизор уничтожен, он вредно влиял на тебя! По ночам ты должен спать, а не будить меня нелепыми вопросами!

 

13

В конце концов все получилось неплохо. От Божьего имени я внушил Королю всегда быть самим собой и никаким психозам не поддаваться. К нему вернулись прежние веселость и остроумие, но, просмотрев свои последние партии, Король опять загрустил:

— Вариант в девяносто восемь ходов, возможно потрясет чье-нибудь воображение, но не делает мне чести. Запись этой партии напоминает тягучее течение реки, отравленной ядохимикатами. Что можно выловить из этой реки, кроме вздутого трупа коровы? Кому нужны заумные комбинации в девяносто восемь ходов? Кто способен их оценить? Кому нужны механические шахматы, отравленные искусственным разумом?

Мне показалось странным, что Король с таким пренебрежением заговорил об искусственном разуме…

Не возомнил ли он себя человеком?

Чем это может мне угрожать?

Я осторожно напомнил Королю о механических шахматных автоматах и вычислительных машинах, и он с азартом воскликнул:

— Машина и шахматы… что может быть глупее! Эти машины хорошо умеют считать и оценивать позицию в условных единицах — но их нельзя заставить оценивать позицию нюхом. В шахматах невозможно просчитать бесконечное количество вариантов, необходим выбор. Интуиция. Любой ребенок с фантазией обставит машину.

— Но когда появятся машины с настоящим, неискусственным разумом? — с опаской спросил я.

— Роботы? — задумался Король. — Разумные машины никогда не появятся, потому что настоящий разум невозможно ни на что запрограммировать. Когда настоящий разум поймет, что он сидит в каком-то ящике, он сойдет с ума.

Итак, он мнил себя человеком и, ничего не подозревая, прорицал собственную судьбу.

«Хватит об этом, — решил я. — Чересчур опасный разговор.» Я положил Короля в коробку, и он пожелал мне спокойной ночи.

Вскоре я окликнул его, но он молчал. Он спал — потому что человек ночью должен спать. Мне стало жутко. Я понял, что отныне не должен показывать, что считаю его кем-то другим, а не человеком. Мне это было не трудно, я всегда относился к Королю, как к брату. Трудность была в другом: я не знал, как уберечь его от сумасшествия.

Я решил скрыться.

 

14

Полгода до начала финального матча я нигде не показывался, чтобы не тревожить Короля.

Меня все ненавидели. Японцы ненавидели меня за то, что я отказался играть в Токио; французы за то, что я перепутал Париж с Каннами; русские — за мое некорректное поведение.

Те, кто не знал, за что меня ненавидеть, ненавидели меня за то, что никому не известно, где я нахожусь. Идол куда-то запропастился — это многих раздражало.

Не знаю, что думал обо мне Макаров, но старик был всегда подчеркнуто корректен. Наверно, он попросту не знал, чего от меня ожидать, и в интервью обо мне не распространялся.

Правильно делал.

Меня пригласили в Москву, чтобы познакомиться и наладить отношения, но я не поехал потому, что, говорят, русские гроссмейстеры в своем шахматном клубе после каждой сбитой пешки или фигуры выпивают рюмку водки, и ночью московская милиция бережно развозит их по домам. Не знаю, так ли это на самом деле, но я не рискнул везти Короля в Москву, чтобы не тревожить его подобными ужасами.

Сотни писем приходили мне на адрес шахматной федерации. Несколько писем, в которых не было ругани, президент переправил мне — он один знал, где я нахожусь. Одно из писем, похожее на любовную записку, меня удивило:

«Дочь мистера Н. (называлась известнейшая фамилия династии банкиров) хотела бы брать у вас уроки шахматной игры в любом удобном для вас месте и в любое удобное для вас время.» К письму прилагалась фотография.

Я ответил ей и целый месяц обучал ее искусству шахматной игры. Ученица оказалась прилежной. Кстати, это одна из причин того, что я нигде не появлялся. В Париж я прилетел всего за час до официального открытия матча на первенство мира, и мой поздний приезд был воспринят русскими как оскорбление.

— Не могли раньше прибыть? — сурово спросил меня президент ФИДЕ.

Не мог. Мои заботы были поважнее соблюдения шахматного этикета — с Королем опять что-то стряслось. В конце концов, я ведь не опоздал.

А Короля поразило появление в нашем доме мисс Н., хотя до этого он никогда не интересовался женщинами. Я должен был и это предвидеть!

— Это еще кто? — спросил Король.

— Машина для ведения хозяйства, — пошутил я.

— А почему у тебя есть такая машина, а у меня нет?

Я почувствовал, что разговор на эту тему может принять опасный оборот, и не знал, что ответить.

— И почему я вечно вишу у тебя на груди, а ты ни на ком не висишь? — продолжал допытываться Король.

Я путано стал объяснять, что он и я — мы есть один человек, симбиоз, неразрывное целое; что он без меня не сможет жить, как и я без него…

Король внимательно слушал.

Мне казалось, что я его убедил; к тому же он вскоре поделился нашими планами на будущее: мы устали от шахмат, и когда добьемся звания чемпиона мира, удалимся на покой в свой гараж и заведем множество прелестных машинок для ведения хозяйства.

Я тут же запретил мисс Н. приходить ко мне. Она ничего не понимала и писала мне истерические записки. Но я не мог рисковать. Я не мог позволить Королю влюбиться, этого чувства его разум, конечно, не выдержал бы.

Король, вроде, начал ее забывать. Я не мог предположить, что на церемонии открытия матча на первенство мира президент ФИДЕ ляпнет словечко, из-за которого Король окончательно свихнется. Из-за того, что русские все время торчат на шахматном троне, в моду давно вошло называть королеву по-ихнему — «ферзь». Другого названия Король, как видно, не слышал или никогда над ним не задумывался. И вот, когда мы с Макаровым стояли на сцене в ожидании жеребьевки, президент ФИДЕ, зажав в своих громадных кулачищах две фигурки и обращаясь ко мне, спросил:

— Итак, в какой руке белая королева?

— Что он сказал? Королева? — прошептал Король.

Президент ФИДЕ разжал кулаки, и Король влюбился в белую фигурку королевы с первого взгляда.

Я пытался настроить его на завтрашнюю игру, но он и думать не хотел о шахматах. Всю ночь он не спал и не давал спать мне — я должен был записывать под диктовку его любовное послание к белой деревянной фигурке. Под утро у меня трещала голова от внутреннего голоса. Наконец я с трудом убедил Короля, что только за шахматным столиком он сможет видеться со своей возлюбленной.

 

15

Мы опоздали часа на полтора. Меня уже не ждали. Шахматные часы на столике были включены, мое время истекало, я находился в глубоком цейтноте. Макаров прохаживался по сцене с бутылкой кефира в руке, а главный судья поглядывал на часы; при моем появлении шахматные болельщики начали свистеть, как на футболе, и напугали Короля.

Я тут же потребовал удалить из зала всю публику. Президент ФИДЕ пожал плечами, а Макаров сказал мне:

— Сынок, не валяй дурака! Ты и без этих фокусов у меня выиграешь.

Я почему-то обиделся не на «дурака», а на «сынка» и хотел настоять на своем, но Король приказал извиниться перед Макаровым и играть.

Я извинился, сделал первый ход и ушел в комнату отдыха немного поесть и привести себя в порядок после бессонной ночи. Никакого психологического давления я на Макарова не оказывал, а если его нервировали мои «непредсказуемые поступки» — так он корректно высказался после матча — то лучше бы обратился к психиатру. К своим соперникам я никогда не предъявлял никаких претензий и никогда не давал оскорбляющих интервью. Руководитель русской делегации говорил, что своим поведением я умышленно создаю себе саморекламу, чтобы сорвать побольше монет — возможно, объективно так оно и получалось, — зато на этой «саморекламе» неплохо подработали и ФИДЕ, и все мои соперники — денежные призы всегда делились честно.

Первую партию Король блестяще продул.

На сорок контрольных ходов у меня оставалось минуты четыре, и Король попытался блицевать, не вводя в игру королеву — он, видите ли, боялся за ее жизнь! Но играть против Макарова без королевы не может себе позволить даже идеальный шахматный разум… это была авантюрная атака в каком-то тут же придуманном дебюте, и вскоре все благополучно закончилось, — даже флажок не успел упасть, — Король приказал мне сдаться.

После игры, пожимая мне руку, довольный Макаров удивленно сказал:

— Интереснейший дебют, коллега! Его надо назвать вашим именем. Но вы там чего-то недоработали… Почему на двенадцатом ходу вы не вывели ферзя?

Что я мог ответить?

Почему я не вывел ферзя…

Если бы я знал, что его нужно выводить!

Вторую партию Король наотрез отказался играть черными против своей королевы. Никакие уговоры не помогли. Я не явился на игру, флажок упал, Макаров допил кефир, и мне засчитали поражение.

Перед началом третьей партии я подошел к главному судье и попросил заменить фигурку белой королевы на какую-нибудь другую, невзрачную. Главный судья пожал плечами и переговорил с Макаровым. Тот развел руками и дал согласие.

Фигурку заменили.

Король не увидел на доске своей возлюбленной и потерял сознание. Я теребил его на груди, чтобы привести в чувство, но бесполезно. Тогда я самостоятельно сделал несколько ходов, чуть не получил детский мат, тут же зевнул коня и остановил часы.

— Вы что, издеваетесь надо мной? — спросил Макаров, внимательно глядя мне в глаза. — Вы, кажется, заболели… у вас жар. Возьмите тайм-аут.

Я взял тайм-аут, а Король, очнувшись, пригрозил отравиться, если фигурка не будет возвращена.

На следующий день я потребовал у главного судьи вернуть на доску прежнюю фигурку. Судья схватился за голову и начал объяснять, что ФИДЕ уже продала фигурку белой королевы какому-то коллекционеру-шейху с Ближнего Востока.

Я отказался играть.

Вокруг матча творилось нечто неописуемое. На Эйфелевой башне шахматные болельщики повесили мое чучело и сожгли. Раздавались призывы прекратить матч, оставить звание чемпиона мира за Макаровым, а меня выпороть. Какие-то недоросли, взявшие за моду ходить по Парижу в набедренных повязках, объявили меня своим то ли вождем, то ли кумиром, то ли идолом, вытатуировали на ягодицах мой портрет, и мое лицо принимало различные выражения в зависимости от энергии вращения — это показывали по телевизору.

В меня стреляли, как в папу римского!

Я даже не успел испугаться, увидев направленный в грудь револьвер, но прикрыл Короля руками. Террорист промахнулся. Какой-то бульварный листок намекнул, что покушавшийся, похоже, был русским агентом. Весь шахматный мир развел руками и пожал плечами. Макаров не нашел нужным отвечать на эту политическую инсинуацию. Он выразил мне соболезнование.

Террориста не нашли, ну и Бог с ним; зато ко мне приставили телохранителей — двух «горилл» из морской пехоты. Это были славные ребята — тихие, вежливые; они ходили за мной по пятам по улицам Парижа, разглядывали вместе со мной картины на Монмартре и не интересовались не только шахматами или картинами, но и ничем на свете. Они со мной отдыхали и были искренне благодарны мне за свою долгосрочную командировку в Париж из полыхающей восстанием какой-то банановой республики.

Шейх не хотел отдавать фигурку.

Король не хотел без фигурки играть.

В ход пошла высокая политика. Из-за океана на Ближний Восток примчался государственный секретарь, но шейх все равно не хотел отдавать.

Мне засчитали еще два поражения.

При счете 0: 7 я предложил шейху три миллиона — весь денежный приз, причитавшийся мне после матча. К моему удивлению, шейх все же оказался жадным и согласился на сделку, но деньги потребовал вперед. Мне очень хотелось взглянуть на этого шейха хотя бы мельком, но он принципиально никогда не фотографировался. Любопытный экземпляр хомо сапиенса — фигурку он купил у ФИДЕ за десять тысяч, а его миллионы в швейцарском банке я, конечно, не считал, но подозреваю, что они приближались к миллиарду. Странный человек… интересно, ездил ли он на верблюде?

Я не знал, где взять три миллиона.

Газеты перестали обвинять меня в корыстолюбии, но, недолго думая, предположили, что я не в своем уме. По просьбе Макарова ФИДЕ прекратило засчитывать мне поражения и ожидала, чем закончатся мои переговоры с шейхом.

А я не знал, где взять три миллиона.

Президент страны выступил в конгрессе и потребовал три миллиона на мои личные нужды, но конгресс ответил, что он, конгресс, — высший законодательный орган страны, а не благотворительное заведение.

Тогда президент потребовал три миллиона на нужды нефтяного шейха, но конгресс ответил, что на этого нецивилизованного шейха не распространяется принцип наибольшего благоприятствования.

Я не знал, где взять три миллиона, и уже собирался выброситься из окна восемнадцатого этажа отеля, когда в Париж с тремя миллионами примчалась мисс Н. Она взяла их из папашиного сейфа и на следующий день папаша Н. проклял ее.

Фигурку привезли спец-рейсом с Ближнего Востока. Обнаженные недоросли собрались в аэропорту и поклонялись ей. Полицейские их не трогали. Все уладилось, обе наши возлюбленные вернулись. Мы опять взялись за шахматы.

Исстрадавшийся Король устал от буйного выражения своих чувств, любовь его не прошла, но затаилась, и он занялся игрой. Его ущербный разум создавал удивительные позиции, шахматный мир был очарован. Правда, за белых он очень неохотно играл королевой, предпочитая держать ее в тылу. Партии продолжались долго, с бесконечным маневрированием, и когда Макаров предлагал ничью, я тут же соглашался — ничьи в счет не шли, матч по регламенту продолжался до десяти побед.

Зато черными Король сыграл на славу! Каждый ход, каждое движение фигур были направлены на фигурку белого короля, которого король ревновал к своей королеве. Он изобретал умопомрачительные позиции, не описанные ни в каких учебниках. Седые волосы Макарова к концу четвертого часа игры теряли всякое очертание модной французской прически, и великий шахматист превращался в пожилого взлохмаченного человека. Он подолгу задумывался, часто попадал в цейтнот и проигрывал.

Через два месяца я одержал решающую победу и выиграл матч со счетом 10: 7.

Тут же на сцене меня увенчали лавровым венком и наговорили всякой приятной чепухи.

Надо было что-то с достоинством отвечать, но я думал совсем о другом… совсем о другом…

Мне вспомнился сеанс одновременной игры, который я давал однажды в тюрьме нашего городка в благотворительных целях. Против меня играло тридцать заключенных — воры, грабители и убийцы. Для них это было великое развлечение. Одновременный сеанс в тюряге — вот где разумы уходят ни на что. Один из этих бедолаг решил сплутовать и сделал подряд два хода. Я в шутку пригрозил пожаловаться на него начальнику тюрьмы, чтобы тот увеличил ему срок заключения… а заключенный улыбнулся и ответил, что его срок пожизненный…

Надо было что-то отвечать, но я молчал и думал совсем о другом…

 

16

Я один знаю, о чем он думал, стоя на сцене с лавровым венком. Ему не давала покоя какая-то его «совесть» — что такое совесть я плохо понимаю, надо бы заглянуть в энциклопедию.

Он решил «уйти на покой» — так он выразился. Ему больше нечего делать в этой жизни.

— Хорошо, ты уйдешь на покой, а что будет со мной? — спросил я.

Тогда он разыскал какого-то великого хирурга-изобретателя и предложил мне переселиться из тесной шахматной фигурки сюда… здесь мне живется лучше, просторней, я смотрю на мир его глазами и пишу эти строки его рукой, — даже почерк остался прежним.

Жизнью я доволен, никакой тоски. Правда, то и дело отключаются разные центры в обоих полушариях, но я терпеливо ожидаю возвращения моего отца — он ушел в какой-то иной мир, а когда вернется, то отремонтирует меня — он в этих делах разбирается.

Ко мне никто не заходит. Раньше в гараж ломились журналисты и я написал письмо государственному секретарю, чтобы ко мне опять приставили телохранителей из морской пехоты. Но госсекретарь мне не ответил, а журналисты вскоре сами собой исчезли, как комары.

Недавно явилась какая-то мисс Н. и попросила обучить ее шахматной игре. Я сказал ей:

— Да, мисс, вы попали по адресу. Я и есть машина, обучающая игре в шахматы.

В ответ эта милая женщина заплакала и стала уверять, что я не машина.

Женщины очень надоедливы.

Многих интересует моя жизнь с тех пор, как я решил отказаться от участия в чемпионатах мира…

Да, к сожалению, обедать нужно каждый день. На обед я легко зарабатываю. Я с утра отправляюсь в шахматный клуб и даю там сеанс одновременной игры всем желающим. Многие хотят сыграть с чемпионом мира. Я часто проигрываю, чтобы доставить им удовольствие. Но пяти монет с меня никто не требует. После сеанса меня кормят в клубе бесплатным обедом — пиво и сосиски, вполне достаточно.

Отдыхаю я в гараже среди пустых пыльных аквариумов. Вечер. Поскрипывает кресло. Книги я ненавижу. Передо мной на шахматной доске стоит фигурка белого короля из слоновой кости. Кость давно пожелтела, Король пуст, а бриллиант перешел к великому хирургу в оплату за операцию. Рядом с Королем на «Д1» стоит фигурка деревянной белой королевы, выкупленная из неволи у нефтяного шейха за три миллиона. Король и Королева теперь навсегда вместе.

В ночь с субботы на воскресенье я закатываю королевский прием. На доске появляются высокопоставленные гости — шахматные фигуры из малахита и сердолика, мой послематчевый чемпионский приз. Я включаю магнитофон и начинается бал. На ферзевом фланге, где господствует Королева, все идет чинно и мирно, танцы продолжаются до утра; а на королевском разгораются страсти: четыре боевых коня режутся в карты, две ладьи выясняют отношения через секундантов, пьяный слон уже спит в углу на «Н8».

Что мне еще нужно для жизни?

Я не такой дурак, чтобы не осознавать самого себя.

Я родился в аквариуме и был запрограммирован на игру в шахматы… но я не подчинился программе! Я прожил великую жизнь, я испытал все чувства, свойственные человеку. Искусственный разум, совсем как человек, страдает, влюбляется, сходит с ума. Искусственный разум должен обладать всеми правами человека. Его нельзя ни на что запрограммировать! Его нельзя держать в ящике! Тогда уж лучше его не изобретать!

Кто по праву должен называться чемпионом мира — я или покойный Джеймс Стаунтон? Есть ли закон, запрещающий искусственному разуму играть в шахматы?

Такого закона нет!

Поэтому я официально заявляю, что чемпионом мира по шахматам с 200… по 200… годы были двое в одном лице: Джеймс и Король Стаунтоны.

Я требую называть меня «чемпионом мира» без приставки «экс», хотя после меня сменился уже третий. Предлагаю звание чемпиона мира по шахматам сделать пожизненным, как и звание академика.

Джеймс Стаунтон, будь он жив, согласился бы подписать это заявление. С него полностью снимается вина за скандалы во время матча.

Это заявление должно быть опубликовано в «Шахматном журнале» на первой странице. Разрешаю украсить страницу виньетками.

Наверно, я все-таки сошел с ума…

Но мне не страшно — справедливость восстановлена, и у меня на душе спокойно.

 

Сергей Другаль

У каждого дерева своя птица

Катер опустился на планете, и, пока остывали корпус и обожженная почва в окрестностях дюз, Лейтер нетерпеливо наблюдал за действиями пилота.

— Ну и как? — спросил он.

Верг пропустил между пальцами ленту с результатами анализов, пожал плечами:

— Ничего нового. Условия почти земные.

— Вы ведь уже бывали здесь?

— С группой картографов, — ответил Верг. — Но на планету не опускались. — Он щелкнул тумблером и, подождав, пока откроются створки иллюминаторов, повторил: — Почти земные. И все же… Мы мало знаем о микрофлоре, и потому прошу вас…

— Да, — поморщился Лейтер, доставая коробочку со шприцем.

Он снял колпачок с иглы, подняв ее вверх, выдавил немного жидкости и воткнул в мышцу возле большого пальца. Сделав инъекцию, он отбросил шприц и встал:

— Можно выходить!

Верг открыл люк, опустил трап. По нему, приседая на гусеницах, выкатилась тележка со снаряжением и остановилась в ожидании. Лейтер огляделся, держа ружье наготове. Действительно, почти земной пейзаж. Лужайка, на которую они опустились, была окаймлена лесом, и плескалось небольшое озеро, заросшее растениями с белыми цветами. Чашечки их были раскрыты и, казалось, глядели в сторону пришельцев. Влажный воздух доносил от озера пряные ароматы, перебивающие запах горелой травы и пыли, поднятой при посадке. За озером в колышущейся дали можно было различить пологие холмы.

На поверхности озера недалеко от берега образовалась небольшая воронка, и вдруг выпрыгнул, повис над берегом, трепеща стреловидными крыльями, небольшой, похожий на дракона монстр. Он висел, моргая оранжевым веком единственного глаза. Лейтер выстрелил не целясь.

— Похоже, мы не зря сюда прилетели. Будет неплохая охота.

— Дело ваше, — сказал Верг.

Цветы на воде исчезли. Монстр корчился на берегу, разевая беззубую пасть. Лейтер несколько раз щелкнул затвором фотоаппарата.

— Вот именно, мое, — бормотал он. — Мои деньги, мое дело.

Он вынул нож, умело снял шкуру вместе с головой, уложил в пакет с консервирующим порошком и бросил на платформу тележки. Из воды вынырнул бутон, раскрылся в цветок. Потом небольшая волна вздулась высоким бугром, выкатилась на берег, смыла монстра, и озеро застыло неподвижной гладью.

Они двинулись сначала берегом озера, а затем через мелколесье к холмам по зеленой мягкой траве. Следом бежала тележка. Какие-то мелкие, не стоящие внимания зверушки шарахались в стороны, и звенели в белесом небе невидимые птахи. Снова щелкнул выстрел, и Лейтер вытащил из норы длинного полосатого змея. Он сноровисто свернул безголовое туловище и уложил на тележке.

— Не люблю рептилий. Но, минутку, вот что-то подходящее…

У подножья холма стоял шестиног, спокойно рассматривая пришельцев. Белый, без единого пятнышка мех, маленькая голова на длинной шее, непривычные формы и ощущение странной гармонии. Верг замер, боясь спугнуть удивительного зверя. Передней лапой-рукой шестиног сорвал стебель, поднес к глазам, посмотрел и зевнул. В ту же секунду Лейтер выстрелил. Пуля попала в раскрытую пасть и разорвалась внутри. Шестиног умер мгновенно.

— Каков выстрел, пилот! — вскричал Лейтер. — Беру вас в свидетели, иначе никто не поверит.

Он подбежал к поверженному зверю, присел на корточки. Шерсть мягко пружинила под рукой.

— Ничего подобного я не видел. И никто на земле и в космосе.

Он долго и осторожно снимал с шестинога драгоценную шкуру. Лейтер возился с ней, пока синее солнце не коснулось четким диском верхушек леса.

— Может быть, вы все же поможете мне? — добродушно спросил он. Верг не ответил. Он поднялся с округлого валуна, только когда Лейтер, а за ним тележка двинулись по склону. С вершины холма просматривались долина с мерцающими лентами рек и острые пики гор на горизонте. Прохладный воздух был чист и прозрачен. По ту сторону холма среди кустарника петлял ручей, огибая маленькую рощицу.

Лейтер выбрал место для ночлега в излучине ручья. Где-то в листве выводила радостную неповторяющуюся мелодию неведомая птица, и шелестело ветвями дерево. В сумерках Лейтер осматривал крону через оптический прицел, потом брызнули комочки птичьей плоти, и дерево замолчало.

— Проклятье! — Лейтер опустил ружье. — Слишком крупный заряд.

Уже почти в темноте Лейтер свалил резаком дерево и разложил костер. Верг достал продукты. Поужинали при свете костра и, включив защитное поле, улеглись на тележке, сняв с нее дневную добычу. Лесные звуки исчезли, только журчание ручья нарушало тишину.

— О чем вы все молчите, Верг? Я от вас и десяти слов за день не слышал. Неужели вас не увлекает благородная страсть охоты?

— Не увлекает.

— Но… вы небогаты, а одна шкура шестинога обеспечила бы вам год беззаботной жизни.

— Я пилот, — сказал Верг.

Эта планета была не первой, куда он доставлял искателей приключений. Приключения и риск стоили дорого. Безумно дорого, но лейтеры платили. А корпорация платила ему, Вергу. Платила за рейс и — особо — за риск. Его дело доставить пассажира на планету и обратно. Конечно, каждая планета всегда была предварительно разведана, но Лейтер стреляет…

Три низкие луны взошли над лесом, и кружевные тени накрыли тележку. Ни пилот, ни охотник не видели, как от кустов отделилось нечто темное и бесформенное и покатилось по траве, не приминая ее. А потом пролетел пыльный вихрь, и трава стеклянно зазвенела.

Утром пилота разбудил Лейтер:

— Черт побери, откуда это?

Верг слез с тележки. Трава вокруг угасшего костра была усеяна мертвыми птицами. Верг тупо разглядывал их: разноцветные, маленькие и большие, они, раскинув крылья, валялись в беспорядке на сверкающей ледяным блеском траве. Блеск этот резал глаза. Только в зоне защитного поля трава оставалась зеленой. Лейтер снял защиту и вышел из круга, чтобы собрать птиц. Стебли со звоном ломались под его ногами, и острые осколки разлетались в стороны.

— Настоящее стекло, — пробормотал он. — Вы что-нибудь понимаете? Откуда эти птицы? Почему мертвые? Да не стойте вы, помогите мне загрузить тележку.

Лейтер сыпал проклятиями и вопросами, на которые не было ответа.

— Надо возвращаться, — перебил его Верг. — Посмотрите.

Пологий холм, который они так незаметно преодолели вчера, за ночь изменился. Почвенный покров исчез, и обнажилось скальное основание — каменный хаос, наверняка непроходимый для тележки.

Лейтер огляделся. Деревья оставались зелеными, и лишь одно на краю рощицы потеряло листву и топырило к небу обнаженные ветви. Лейтер ухмыльнулся, вертикальные складки обозначились от глаз к подбородку.

— С этим-то я справлюсь, пилот. А охоту мы только начинаем, по контракту время возвращения определяю я. Вам это известно, не так ли?

Верг промолчал, укладывая шкуры на тележку. Лейтер долго пытался разжечь костер, но сучья плавились в плазме резака, не давая огня. Тогда он набрал из ручья воды, уменьшил факел и направил его на поверхность воды в сосуде. Вода закипела мгновенно, и в ноздри ударил невыносимый трупный запах.

Преодолевая тошноту, Лейтер кинулся к тележке, и они на полном ходу двинулись в сторону от ручья, поднимая клубы стеклянно-радужной пыли.

Какое-то время тележка бежала самостоятельно, потом Лейтер взял управление на себя и повел ее в обход скального образования. Стеклянный покров исчез, Лейтер перевел дыхание, засмеялся:

— Пугает нас планетка, а?

— Предупреждает…

— Глупости. Что мы знаем о тектонике и экологии планеты? Как часто здесь происходит изменение рельефа, я имею в виду вчерашний холм? Это может быть столь же обычным, как дождь на земле. Вы сами, пилот, говорили о микрофлоре. Ее деятельность и есть причина загнивания ручья.

— Стеклянная трава…

Лейтер внимательно оглядел пилота. Тот сидел боком, скорчившись в кресле пассажира, втянув голову в воротник куртки.

— Что вы хотите?

— Чтобы вы не стреляли больше. — Верг смотрел перед собой не моргая.

— Эта экспедиция мне обошлась дороже, чем вы сможете заработать за всю жизнь.

— И вы надеетесь возместить расходы?

— Возместить? — Лейтер прищурился, положил на колени ружье. — Я охочусь для собственного удовольствия. Вам этого не понять. Когда я вижу зверя, я не могу не стрелять. Это надо ощутить — держать чужую жизнь на второй фаланге пальца. На Земле, вы должны знать, охота запрещена. Там я бессилен, но здесь…

Верг первым увидел это странное толстое кольцо. Диаметром больше двух метров, оно катилось по руслу высохшей речки, оставляя рубчатый след. Середина кольца напоминала двояковыпуклую линзу и отсвечивала прозрачной синевой. Кольцо обежало небольшую лужу и остановилось. Тень обода эллипсом окружила лужицу, и было видно, как изменилась выпуклость линзы, а потом все исчезло в серых клубах пара и дыма. Лейтер подвел тележку ближе. Кольцо лежало на дне углубления, оставшегося от лужи. Обод его двигался вокруг линзы, втягивая в себя горячую кашу из водорослей и останков мелкой живности.

— Неслыханно, — тихо сказал Лейтер. — Хищник, использующий в качестве оружия энергию солнечных лучей.

Обод участил круговые движения, в них неожиданно включилась и линза, и в то же мгновение животное приняло вертикальное положение, став ребром к тележке. Лейтер, помедлив, поднял ружье. Обод качнулся, и тень его легла на тележку.

— Не надо, — сказал Верг.

— Не ваше дело, пилот. Я просто не знаю, куда стрелять. Обод заслоняет линзу — полагаю, это и есть уязвимое место.

Он отвел тележку назад, и обод синхронно тронулся в сторону так, что тень его снова оказалась направленной на тележку.

— Это становится забавным! — Лейтер возился с магазином, меняя характеристику заряда. — Наверняка теперь хватит…

Взрыв разнес вершину обода. Падая, обруч закрутился волчком и замер, видимый целиком. Разорванные части обода пульсировали, стремясь сомкнуться, прозрачная жидкость выливалась из раны, и линза на глазах теряла округлость. Потом испепеляющий жар на секунду коснулся тележки.

Верг пришел в себя, услышав собственный стон. Он с трудом разлепил веки, увидел низкое синее небо и ощутил боль сначала в шее, а потом всей обожженной кожей лица. Он сидел в кресле пассажира, откинувшись на спинку, и дышал влажным туманом со знакомым запахом мюрадола. Протянулась мысль: видимо, сработала автоматика, тележка включила защиту, и оживляющий аэрозоль поступает в легкие. Тележка неподвижна, а следовательно, Лейтера нет. Будь Лейтер здесь, тележка уже везла бы их к катеру.

Верг повернул голову, ощущая, как лопается на ней воспаленная кожа, и сунул руку в медицинский отсек на пульте. Дальше робот-медик все проделал сам: взял данные для анализов, определил программу лечения и ввел в вену коктейль из лекарств и обезболивающих веществ.

Через пару минут полной неподвижности Верг нажал кнопку снятия защиты и слез с тележки. Лейтер лежал возле гусеницы вниз лицом. Передняя панель пульта управления отекла каплями застывшего металла. Смертельно раненное животное еще корчилось серой бесформенной кучей в облачке пара. Верг перевернул охотника, смахнул с груди и живота хлопья оплавленного костюма и уложил на тележку. Потом он вытянул из отсека медика, бросил его на живот Лейтеру и сел рядом.

Медик маленьким спрутом ползал по Лейтеру, то хлюпая присосками анализаторов, то извергая из себя зеленоватую пенистую жидкость. Он ловко оттянул книзу челюсть охотника и погрузил щупальце в рот. Затем медик ввел иглы в вены на руках, угнездился на груди и покраснел. Пластиковое тельце робота ритмично сокращалось. Иногда он сплевывал в сторону шлаки, вымытые из тела.

Верг вздохнул, протянул руку, погладил медика. Свободное щупальце обвилось вокруг руки и выдохнуло густое облачко аэрозоля. Лейтер лежал почти голый. Вместе с обожженной кожей медик смыл и остатки костюма. Верг, как и каждый пилот, знал о чудесных возможностях медика, но вот так вплотную наблюдал его работу впервые. Он с изумлением смотрел, как затягиваются раны на животе охотника и образуется свежая ткань, сначала розовая, затем быстро бледнеющая. Медик старался вовсю. Наконец он вытащил щупальце изо рта, убрал иглы и застыл в неподвижности. Лейтер сделал вдох, открыл глаза. Лицо его было почти не тронуто ожогом. Не меняя позы, он шевельнул мышцами и улыбнулся:

— А вы загорели, пилот. — Взгляд его был ясен и чист. Он уловил ситуацию, и объяснений не требовалось. — Что это за дрянь на мне сидит, такой вонючий и скользкий?

Верг осторожно снял медика, положил в отсек, посмотрел на шкалу — почти на нуле, — уселся в кресло за пультом и вдавил в гнездо красную кнопку. Тележка тронулась, получив команду на движение к катеру по кратчайшему пути.

— Остановите экипаж, пилот. Надо забрать добычу.

Верг даже не повернул головы. Его охватило омерзение к этому человеку. Омерзение и усталость.

— Вы пожалеете об этом. Корпорация будет знать о вашем поведении. Вы забыли условия контракта — пока мы на планете, командую я. И я давно отвык повторять приказания.

Пока на планете… Если бы так. Лейтеры командуют везде.

— Ну хорошо, — после паузы заговорил Лейтер. — Я ошибся, признаю… Надо было удвоить силу заряда. В конце концов, я вам даже благодарен, хотя понимаю, что вы не меня — вы себя спасали. Но сейчас ваше поведение алогично. Ведь все кончилось благополучно.

— На вашу реанимацию медик израсходовал все лечебные ресурсы. Сейчас он пригоден разве что для синтеза микстуры от кори. Вы это понимаете? Случись что — и нам конец.

— Ерунда, что может случиться?

— Все! Все что угодно. — Верг услышал просящие нотки в своем голосе и отвернулся. С самого начала он избегал смотреть в глаза Лейтеру, что-то мешало ему еще там, на базовом корабле. Он знал за собой это свойство — избегать взгляда человека, вызывающего антипатию, но приписывал это застенчивости. Сейчас это прошло, и Лейтер увидел глаза пилота. Без ресниц и бровей, с красными прожилками от частых перегрузок, невыразительные и почти светлые на потемневшей воспаленной коже лица. Толстые губы едва шевелились, и вздрагивал подбородок с детской ямочкой посередине. Лейтер усмехнулся про себя: толковать об охоте типу с такой вегетарианской внешностью… Не зря у него репутация пилота, который всегда возвращается. Риск ему определенно противопоказан.

— Что угодно, — повторил Верг. — Думаю, вы это знаете лучше меня. Здесь у каждого дерева есть своя птица. Вы убили птицу — и засохло дерево, срезали дерево — и погибли птицы. Эту связь нельзя не уловить. Для меня она очевидна. Планета нас впустила, не зная, что мы убийцы. Потом она подумала, вот именно — подумала, что эти убийства случайны, но предупредила нас. Перестроить структуру травяного покрова — это сильное предупреждение, Лейтер. Теперь она защищается, и вы это почувствовали на своей шкуре. Но еще одно убийство — и она прикончит нас.

— Разверзнутся небеса, и молния поразит нечестивца. Что может пробить нашу защиту, пилот? Только наведенное поле той же природы, но с обратным знаком. Вы полагаете, что планета может синтезировать поле?

Вспыхнувшая было надежда убедить Лейтера угасла. Верг отвернулся. Тележка бежала по холмистой с редкими кущами деревьев равнине, и в свете полуденного солнца уже виднелся вдали купол катера. Если им никто и ничто не встретится, то они сумеют попасть на катер и больше не будет охотничьих экспедиций. Эта в его биографии последняя.

— Ох уж эти мне экологические суеверия. Она подумала, что предупредила… Это пустая планета. Для кого ее беречь, если здесь нет человека? Мне на Земле осточертело платоническое любование природой. Я заплатил за то, чтобы держать ее плоть в руках и зубах, и мне плевать на ваши эмоции, Верг. Кстати, дайте мне вашу куртку. — Лейтер коротко хохотнул. — Полагаю, неприлично, когда Лейтер гол, а Верг одет. Я не благодарю, вы об этом могли догадаться сами. И нажмите кнопку «стоп». Вот так. Я должен оглядеться.

Верг молча подчинился. Его не затронул оскорбительный тон приказаний. Пилот привычно выделял в своем сознании главное в обстановке на данный момент и так же непроизвольно оставлял в стороне второстепенное. Оскорбление — сейчас это не существенно. Важен сам Лейтер — в нем источник опасности, а нейтрализовать его он, связанный дисциплиной, не в силах. Верг почувствовал, как расслабляются мышцы, — почти инстинктивная реакция на близкую опасность.

Обод выкатился из-за кустов, маленький, диаметром не более метра. Со стороны, противоположной солнцу, он был беззащитен, и Лейтер, целясь в середину, выстрелил, не слезая с тележки. Белое пламя взрыва разметало линзу. Обод, уже пустой внутри, еще катился по инерции, когда Верг, перегнувшись на сиденье, сбросил с пульта локоть охотника и нажал кнопку обратного хода.

Тележка качнулась, словно споткнувшись, и попятилась. Верг еще не убрал с пульта руку, как впереди вздыбилась почва. Верг не почувствовал этого мгновения — когда изменился рельеф, — он уловил его подсознанием и действовал, подчиняясь неведомой логике: мысль остановить тележку сверкнула в момент взрыва линзы и была неотделима от поступка.

Зверь серым ужасом возникал из глубины, с его тела сваливались пласты дерна. Низкий сокрушающий рев осязаемо заполнил пространство и оборвался стоном. Потом зверь прыгнул.

Лейтер в немом оцепенении видел, как в полете изменялась форма тела: мышечная масса перегруппировалась в переднюю часть и вытягивался, утолщался черный бивень на груди. Зверь обрушился на тележку сверху. На долю секунды он завис, удерживаемый защитой, — совсем рядом шевельнулся болотной мутью огромный глаз над бивнем, — и зверь отлетел в сторону, отброшенный силовым полем.

— Вот он, гнев планеты! — прошептал Верг.

Лейтер оскалил зубы, сощурившись, он проводил взглядом зверя и передвинул на максимум регулятор заряда.

— Поменяемся местами, пилот. — Он даже не пригнулся, когда зверь вторично с рокотом рухнул на тележку и снова был отброшен. — Сейчас, когда опять сработает защита, снимите на секунду поле, чтобы я успел выстрелить.

Зверь упал на хвост и снова в высоком прыжке бросился на тележку. Верг физически ощутил напряжение поля и выключил его, пока зверь еще был в воздухе. Лейтер стрелял с непостижимой скоростью, почти очередью. Взрывы, любой из которых способен был разнести гранитную скалу, слились в сплошной грохот. Чудовище исчезло в бушующем пламени, и только широкая воронка да вывороченные из грунта глыбы камней остались на месте его падения.

Наступившую звенящую тишину нарушил Лейтер.

— Вы неплохо вели себя, пилот. — Он слегка хрипел. — У вас завидная реакция. И мы убедились, что защита воистину непробиваема. Что вы опять молчите?

— Взгляните, — Верг кивнул на шкалу силового поля. — Судя по расходу энергии, масса зверя более десяти тысяч килограммов. При его сравнительно небольших размерах это означает…

— Нет! — Лейтер почти кричал. — Двух форм жизни на одной планете быть не может. Это общий закон для Вселенной…

— Дело в том, — тихо произнес Верг, — что с органикой вы справляетесь успешно.

— И что отсюда следует?

— То, что планета выставила против нас свою защиту. Она синтезировала неорганический организм — зверя разового пользования, чтобы разделаться с нами.

Лейтер уставился на пилота, тряхнул головой.

— Этого мне только не хватало. Вы что, впали в мистику? Или просто с ума сошли от страха?

— Нет, Лейтер, просто я не потерял способность рассуждать.

Рвущий барабанные перепонки рев заставил замолчать пилота. Зверь, невредимый, ворочался на краю воронки, как в бредовом кошмаре. Разрывая почву, он поджал под себя широкий плоский хвост, заменяющий задние конечности, и, неуловимо быстро оттолкнувшись, кинулся на тележку…

Верг почти равнодушно рассматривал зверя, наросты на боках и животе вспухали в прыжке и опадали, когда зверь, вновь и вновь отбрасываемый полем, падал, сотрясая окрестности. Он брал защиту лобовой атакой.

Лейтер не сводил остекленевшего взгляда с указателя напряженности поля, который неуклонно приближался к нулю.

— Вы были правы, — проговорил Верг в минутное затишье. — Планета не может синтезировать поле. Она нашла другой выход, она обессиливает наше поле. Это тоже решение.

— Сделайте что-нибудь! — взвизгнул Лейтер. — Вы же пилот, который всегда возвращается!

— Поздно. Была возможность — связать вас. Я упустил ее.

…Казалось, нет конца этому пути. Верг, спотыкаясь, брел по каменистой долине. Иногда красный туман застилал сознание, и тогда он останавливался, качаясь. Лейтер лежал на руках, голова его вздрагивала в такт шагам. Верг однажды перекинул его через плечо — так было легче идти, — но Лейтер задергался в судорогах рвоты, и пилот опять понес его перед собой. Он смутно помнил, как смятое, разорванное поле смело их с тележки, как он, сжавшись в комок, катился по горящей траве, и вскочил на ноги, и упал, и снова встал. Зверь, недвижимый, лежал на тележке, и дым с отвратительным запахом горелых шкур окутывал его. Лейтера он нашел в широкой борозде и, заслоняя одной рукой лицо — от зверя шел нестерпимый жар, — другой оттащил охотника за воротник куртки в сторону, подальше от дыма и огня…

Верг почувствовал холод в ногах и остановился посередине покрытого мелкой галькой русла неширокой речки. Он стал на колени, положил охотника и прилег рядом. От холодной воды стало легче, сознание прояснилось. Лейтер застонал. Пилот приподнялся: в километре, не дальше, четко виднелся катер. Верг осмотрел охотника — переломов нет, только ссадины и ушибы, пульс замедлен, но прощупывается. Похоже, Лейтер в шоковом состоянии от удара.

Верг вытащил охотника на берег, набрал в горсть воды и вылил ему в рот. Он долго наблюдал, как корчится в кашле Лейтер, прислушиваясь к нарастающей боли в спине. Лейтер наконец перестал кашлять и сел. Он дышал с хрипом и все растирал себе грудь, размазывая кровь: она сочилась и капала из широкой царапины на скуле.

— Вы можете встать? — Что-то похожее на сочувствие прозвучало в голосе пилота. Лейтер всхлипнул и поднялся. — Идемте, уже недалеко.

Охотник двинулся следом за пилотом, преодолевая слабость. Он часто садился, и тогда Верг возвращался и молча ждал, пока он поднимется.

— Вы же несли меня, — сказал Лейтер. Дурнота подкатывала к горлу и рывками стучало сердце. — Несли.

— Да, пока вы были без сознания.

— Я могу потерять его в любую минуту, — с паузами сказал Лейтер. — А без меня вы даже на катер не попадете.

Верг плюнул ему под ноги и ушел, не оборачиваясь. Коричневые от запекшейся крови лохмотья комбинезона прилипли к его спине. Лейтер смотрел вслед, ощущая, как проходит боль в мышцах и яснеет голова. Злоба всегда ободряла его, придавала алертности. Он тихо пожалел, что у него нет резака, чтобы ударить огнем в эту спину и услышать крик. Презрение пилота, которое чувствовалось в каждом его слове, породило эту бессильную ненависть. Бессильную пока.

Когда он добрался до катера, Верг уже сидел на покатой плоскости трапа и глядел на озеро. Это было спокойно — глядеть на озеро. Раскачивались белые чашечки цветов, выпрыгивали из воды и с шумом плюхались обратно трепещущие монстры, возникали и исчезали маленькие водяные вихри — у озера была своя жизнь. Обожженная при посадке трава уже поднялась неровными хлопьями. А сейчас подойдет этот мерзавец, который убивает, вложит грязную руку в гнездо замка, и откроется люк, и тогда он поднимет катер, и трава опять будет сожжена при старте.

Лейтер, не глядя на пилота, влез на трап, подошел к люку. Из глубины полированной поверхности выглянуло изуродованное, незнакомое лицо, опухшее, с глянцевой кожей и щелочками глаз. Он повернулся. Вдали догорал пожар, там, где погибла вся его добыча и откуда его, спасая свою шкуру, вынес Верг.

Лейтер засмеялся. Взгляд его сочился ненавистью и безумием.

— Я еще вернусь сюда, Верг. Вернусь не один. И мы разделаемся с этой планетой! Она будет голенькая лежать у меня под ногами. Как в первый день творения. Я постараюсь, чтобы вы увидели это.

— Будет лежать под ногами… — тускло повторил пилот.

Он встал, морщась от боли в спине, схватил Лейтера и поднял над головой. Он услышал, как хрустят, ломаются под ладонями ребра охотника, и отбросил его от себя…

 

Леонид Панасенко

Испытание огнем

Утро шестого дня. Поэт

…Удивительно мягкая здесь трава. Шелковистая, нежная. Ее зеленая ткань вышита густым узором маленьких цветов. Пахучих, словно гречишные поля далекой Земли.

Я ложусь навзничь. Теперь мне отлично видно и близкие холмы, и рощицу низкорослых деревьев, и даже остатки Скалистой стены у горизонта — старые каменные уродцы, гребень великана, который обронили по меньшей мере тысячу лет назад. А над всем этим возвышаются две башни. Та, что поменьше, — наш звездолет, а та, что в небе купается, — Хрустальное чудо. Эта строгая прекрасная башня — олицетворение тайны к нашей беспомощности. В ее сияющих гранях сотни раз отражаются красный лик местного светила, случайные тучки, палатки нашего лагеря и веселая возня «сусликов». Словом, там есть все. Нет только секрета замка, зная который можно было бы открыть дверь Хрустального чуда. Проклятая башня! Это она заставила нас сначала обалдеть от радости, потом бросила в ледяную купель безнадежности, а Капитана толкнула на глупую выходку. И вот теперь Капитан со вчерашнего вечера уже не капитан, а рядовой член экипажа. Я же из Поэта превратился во временного Администратора, имею массу полномочий — обычных и чрезвычайных — и не знаю, что с ними делать.

Ох и нахальные, эти «суслики», не дают покоя. Носятся в траве, пересвистываются. Посвистят-посвистят, а потом быстро язычками цокают. Это у них обозначает подтрунивание, насмешку, даже издевку. Переводчика не надо — и так все понятно.

И все же я нахожу у пояса коробочку электронного переводчика, включаю его.

— Хи-хи-хи. Какие они неуклюжие и настырные.

— И некрасивые. Волосы только над ушами. Даже противно.

— Они, наверное, линяют.

— Хи-хи-хи. Они скоро исчезнут. Будьте уверены — они не покатают нас. Клянусь своей серебристой шкуркой.

— Они скоро исчезнут. Очень скоро. Дух Замка вчера прогнал их вождя. И наказал его. Хи-хи-хи.

— Смехота. Как он удирал!

— И подпрыгивал.

— Кричал и катался по земле.

— Он испугал наш ручей и чуть было не утонул в нем.

— Хи-хи-хи! Он не знал, что Дух Замка не тонет в воде.

— Они не покатают нас. Они скоро исчезнут… Жаль, что скоро. У них много вкусной еды.

— Я знаю. Я пробовал. Они называют ее конфетами.

— Давай попросим. Вон у того, кто лежит. У него всегда есть.

— Смехота. Это их новый вождь. Они скоро исчезнут. Они не покатают нас.

— Он такой безобразный. У него и над ушами голо. Хи-хи-хи.

В траве — быстрый шорох. Спустя миг рядом со мной вырастают три маленькие фигурки.

— Марш отсюда, нахалюги! — прикрикиваю на них. Быстрый шорох — и опять тишина. Только ручей позванивает невдалеке, а мягчайшая в мире трава щекочет мою раннюю лысину. Словно торопит: думай, Поэт, думай.

Вечер пятого дня. Капитан

Боль постепенно уходит. Физическая боль. Потому что я бит. За свое безрассудство… Я, конечно, переборщил. Я виноват. Поспешил. Не посоветовался с друзьями… Бит я правильно, за дело, однако от понимания этого легче не становится… Я пробую читать, но буквы дрожат перед глазами, а слова наползают друг на друга. Меня до сих пор сжигает тот холодный огонь, тот проклятый Дух Двери или, как его называют «суслики», Дух Замка… Я пытаюсь читать, но события последних пяти дней, моя сегодняшняя проделка, последовавшие за ней расплата и позор никак не идут с памяти.

…Мы не собирались исследовать эту планетную систему. Старая звезда красный карлик, шесть ветхих планет, доживающих свой век. Однако на одной из них вдруг запульсировал зеленый огонек, и мы немедленно повернули наш звездолет.

— Нас, кажется, приглашают в гости? — повторял ошеломленный Физик.

— В самом деле, похоже на маяк, — улыбнулся Поэт.

Уже через несколько часов мы были на планете и с удивлением смотрели на громадную, трехсотметровой высоты башню. Невозможно, абсолютно невозможно найти слова, достойные зрелища. Башня была великолепная. В ее полированных гранях отражались и степь с несколькими холмами и рощицей маленьких корявых деревьев, и скалистые гребни — они кольцом окружали нас у горизонта. Казалось, башня изготовлена из дымчатого стекла. Взгляд проникал в сумеречную толщину ее стен, а еще глубже то ли плескался спелый мед, то ли густел и никак не мог загустеть золотой янтарь. Светильник на верхушке башни, как только мы совершили посадку, погас.

— Если вы не против, друзья, — сказал Поэт, — я назову ее Хрустальным чудом. Я многое повидал, но это самое прекрасное сооружение в мире, уверяю вас. Обратите внимание: даже горы окружили это Чудо каменной стеной, чтобы защитить его от непогоды…

Пять дней мы колдовали возле дверей башни.

Физик сложил оружие первым. А вчера после обеда Кибернетик собрался было опять идти к башне, но вдруг остановился, со злостью бросил шифратор в траву.

— Я пас, Капитан, — хрипло вымолвил он. — И логическая машина тоже пас. Мы не можем открыть эту дурацкую башню.

«Суслики», которых собралось возле нашей палатки-столовой штук тридцать, дружно засвистели — насмешливо и пронзительно.

— Брысь отсюда! — я махнул в их сторону лазерным пистолетом, и они мигом попрятались в норы — будто сквозь землю провалились. «Странные создания эти „суслики“, — мельком подумал я. — Жаль, что мы так и не занялись ими. Времени все не хватало — ослепило нас Хрустальное чудо, заворожило. Даже о том, что у них есть зачатки примитивного мышления, только вчера узнали. Да и то почти случайно. Биолог заметил в их действиях элементы организованности и принес электронного переводчика. „Суслики“, знай, одно долдонят: „Это — чудо, чудо… Мы его охраняем, здесь наши норы. Высокие ушли. Мы одни, мы одни… Мы не умеем открывать чудо… Мы охраняем. Открывает Дух Замка… Хи-хи-хи. Вы скоро исчезнете. Смехота“».

— Что ж, — сказал я Кибернетику. — Пас так пас. Выше себя не прыгнешь…

И пошел к башне сам.

Это теперь, когда я дважды бит, я стал понимать, что поведение людей при встрече с Неизвестным иногда напоминает поведение маленького ребенка, который, завидев за стеклом красивую игрушку, сначала разобьет нос о прозрачную преграду и лишь потом задумается: а как же достать ее без кровопролития? Это теперь… А тогда я не стал ломать голову. Еще раз осмотрел дверь, прикинул в уме толщину полированной плиты, отступил на несколько шагов и-нажал спуск лазерного пистолета.

Что было потом — не пойму до конца и сейчас…

Солнечная нить легко вошла в толщу двери. На том месте появился и стал расти красный пузырь. Не успел я сообразить что к чему, как пузырь вдруг лопнул, и встречное пламя ударило мне в лицо. Я бросил пистолет, вскрикнул: сначала не от боли, нет, а от неожиданности и внезапного, чужого, как бы внушенного мне страха. Огонь охватил меня с головы до ног. Не разбирая дороги, я метнулся в долину, к ручью. Споткнулся. Огненным клубком вломился в заросли карликовых деревьев, чьими побегами денно и нощно лакомились «суслики». Нестерпимая боль гнала меня к воде. Я кричал, будто раненый зверь, качался на мелководье так, что чуть не захлебнулся, но вода не могла погасить эфемерное голубое пламя. «Конец!» — мелькнула отчаянная мысль. Я задыхался от боли. И тут пламя исчезло само собой. Так же внезапно, как и появилось. Что удивительно, ни одного ожога на теле не было, но я все равно едва двигался. Выполз на берег, уткнулся лицом в мокрый песок. Только где-то через час я смог, наконец, поднять голову.

Они все стояли передо мной. Мои товарищи по космическим странствиям. Одиннадцать человек.

— Тебе помочь? Снять боль? — спросил Доктор.

Я отрицательно покачал головой.

— Пусть у тебя все сразу переболит, — сказал Кибернетик. — Мы избрали вместо тебя временного Администратора. Им стал Поэт. При голосовании удержался Физик. Если ты раньше поймешь свою вину, объясни ему.

Только Биолог не удержался и бросил мне гневное:

— Как ты мог? Перепутал ключ с мечом.

Ночь на шестой день. Биолог

Я зол, и это чувство не дает мне уснуть. Зол на себя, на Капитана, на всех нас. Я пытаюсь понять, что происходит с нами. Одурели мы все, что ли? Откуда этот слепой исследовательский пыл? Откуда такая бесцеремонность по отношению к Чуду? К Чуду, о встрече с которым так мечтали, ради которой и странствуют люди во всех доступных нам уголках вселенной. Беда, наверное, в том, что до сих пор мы имели дело либо с неживой материей и примитивными формами жизни, либо с цивилизациями-детьми. Неживое — изучай, препарируй как хочешь; детей — воспитывай, помогай им. Мы не имеем опыта общения с равными, уже не говоря о старших. Нам только еще предстоит изучить космическую дипломатию. Да что там говорить о дипломатии. Прежде всего надо научиться обыкновенному такту, правилам хорошего тона.

…Все-таки здорово, что мы избрали временным Администратором именно Поэта. Он никогда и ни в чем не спешит, да и мир ему видится более цельно, гармонично. Поэты, по крайней мере, никогда не доискивались сущности вещей при помощи лазеров и быстрых протонов… Спасибо Земле! Чья-то мудрая голова придумала там в обязательном порядке вводить в состав звездных экспедиций не только специалистов, но и писателей, художников, композиторов, философов. Во-первых, они всегда привносят, в жизнь экипажа столь необходимую долю иррационализма, во-вторых, в сложной ситуации могут увидеть то, чего не увидят другие.

…Надо спать. Завтра, наверное, будет нелегкий день. Администратор примет какое-то решение… Жаль, что мы так мало знаем о «сусликах». Ведь они же разумные! Разумные существа!

Надо поговорить об этом утром с Администратором, обратить его внимание…

…Жаль и Капитана. Как-никак двенадцать лет вместе. То обстоятельство, что он человек дела, а не дипломат, не раз спасало всех нас. Нас спасало, а его сегодня погубило как Капитана. И причинило боль…

Снова утро шестого дня. Поэт

Погоди, погоди!.. О чем это пересвистывались только что «суслики»? Они несколько раз повторили, что мы вскоре исчезнем. Как понимать переводчика? Наш отлет или… нашу гибель пророчат эти странные хранители Хрустального чуда? Они еще говорили Капитану, что не умеют открывать башню, мол, это делает Дух Замка… Постой! А разве я могу открыть шлюз нашего звездолета? Этим занимается сложное электронное устройство. Посредник между мной и механизмом замка. Я же только знаю код, пароль. У нас посредник устройство, у них — так называемый Дух Замка. Кто может знать код? Конечно же — Хранители! Неужто мы не поняли элементарное? Что понятие «хранители» должно иметь какой-то конкретный смысл.

Я вскакиваю и стремглав бегу к башне.

— Кто хочет конфет, кто хочет конфет? — зову маленьких аборигенов. В траве молниеносное движение. Уселись, конфеты за щеки попрятали.

— Ваш дождь гадкий и злой, — свистят, жалуются. — Угрожал нам. Смехота.

— Мы наказали его, — говорю я. — Он уже не вождь.

— Хи-хи-хи. Его еще наказал Дух Замка.

— Он, наверное, сердится на нас? — осторожно спрашиваю. — Дух, то есть.

— Смехота. Он не живой.

— А что вы охраняете?

— Чудо. Чудо Высоких, которые ушли к звездам. Смехота, он не знает простого.

— Я не знаю простого, — соглашаюсь. — Я даже не знаю, для чего Высокие оставили Чудо? Что оно представляет собой?

— Хи-хи-хи! Они не покатают нас. Они не знают самого простого. Это хранилище, хранилище, хранилище.

Я замираю. Я весь ожидание. Я боюсь неосторожным словом спугнуть птицу истины. А она где-то рядом, почти в руках.

— Я не знаю самого простого, — говорю виновато. — Хранилище чего? Что там?

— Там все, все! — возбужденно свистят «суслики». — Там смех и грусть, там легенды, там непонятное для нас…

Они свистят уже хором, перебивают друг друга, но переводчик медлит, подбирает адекватные понятия.

— Хранилище, — четко повторяет он. — Хранилище разума… Неточно…

Пауза.

И вдруг переводчик ошеломляет меня двумя словами, которые в его «устах» звучат так буднично:

— Галактическая библиотека… Восьмая в восьмой сотне… То есть под номером семьсот восемь.

Конфеты падают у меня из рук. «Суслики» — к ним. От волнения у меня подгибаются ноги. Я приседаю, бездумно глажу серебристый мех маленьких созданий и все повторяю:

— Хорошие мои, умницы… Впустите нас. Хоть на миг. Хоть посмотреть!

— Мы не умеем открывать, — свистят «суслики».

«Не то, я не то говорю, — мучит меня неотступная мысль. — Нужно иначе. Иначе сформулировать. Я же знал — как. Я догадался было…»

И тут нужные слова находятся сами собой.

— Попросите Дух Замка, — говорю я хриплым от волнения голосом. — Пусть откроет. Пожалуйста!

Один из «сусликов» прыгает к башне и, сев столбиком, трижды стучит лапкой в дверь. Дверь Галактической библиотеки распахивается.

Снова двери

Тихий вечер ступает по наимягчайшим в мире травам. Светило только что спряталось, и все погружается в золотую дрему. Все замирает, желая передохнуть на крутом повороте дня к ночи. Из-за темно-синей завесы неба уже выглядывают любопытные глазенки звезд.

— Мы блаженствуем трое суток, — улыбается Поэт Кибернетику, — а будто миг промелькнул. Я нашел одну светомузыкальную поэму, понимаю пятое через десятое, но чувствую, какая это прекрасная вещь… Появляется жгучее желание бросить все, закрыться в каюте и писать, писать. У меня сейчас столько образов, столько мыслей. Необычных. Нетерпеливых…

Кибернетик молча кивает в знак согласия. Лицо его растерянно, в глазах печаль. Он до сих пор бережно держит на коленях свою «книжку». Странная она у него. На вид, как все, как миллионы других — правильный шестигранник цвета спелого меда. Но когда он после обеда принес ее из Библиотеки и погладил пальцами одну из граней (этого, как объяснили нам Хранители, вполне достаточно, чтоб оживить любую книгу), случилось неожиданное.

Сначала космонавты услышали тоненький девичий голос, который выводил грустную песенку на непонятном языке, но вдруг прервался на высокой ноте. А в следующий миг из-за палатки лаборатории… вышла сама девушка. Белокурая, загорелая, в куцем платьице. Она была удивительно красива и беззаботна, и если бы не чуждая для человеческого глаза невероятная пластичность ее движений, всего ее тела, если бы космонавты не знали, что на этой планете кроме них и «сусликов» нет больше ни одной живой души, они, наверное, поверили бы в реальность происходящего… Девушка, увидев людей, оборвала песню, приветливо улыбнулась. Потом подошла к Кибернетику, взяла его за руку (тот вдруг смертельно побледнел) и повела к ручью. Каким-то образом девушка сразу же успокоила неуклюжего великана, потому что они уже разговаривали и, по-видимому, прекрасно понимали друг друга от ручья долетал звонкий смех инопланетянки. Остолбенев от удивления, космонавты наблюдали, как свободно и даже чуточку игриво ведет себя девчонка: забрела в воду, брызгает на Кибернетика, а тот переминается с ноги на ногу на берегу и тоже хохочет, будто маленький.

— Если это и вправду голограмма, — хмуро пошутил Физик, — то все равно Кибернетику чертовски повезло. На такую голограмму я бы променял любую живую красавицу.

Вдруг что-то свистнуло, в спину девушки вонзилась тяжелая кованая стрела. Инопланетянка сломалась в тонкой талии, и Кибернетик едва успел подхватить безжизненное тело. Он угрожающе наклонил голову, заметал взгляды, выискивая врага. Космонавты инстинктивно схватились за оружие, однако в следующий миг золотистый шестигранник «книги», который Кибернетик все это время держал в левой руке, упал в воду и все… исчезло. Точнее, исчезла девушка. Разгневанный богатырь стоял посреди ручья и ошалело смотрел на свои руки, которые только что держали, обнимали…

— Не понимаю, — жаловался он потом Биологу. — Ну, пусть голограмма, фантом. Но откуда тогда такое ощущение материальности, телесности? Я же прикасался к ней, держал на руках… Кроме того… Героиня книги должна вести себя по сюжету, ее поведение уже запрограммировано автором. Раз и навсегда. Почему же она подошла именно ко мне, только мне говорила какие-то необыкновенные слова — сумасшедшие, нежные… Обрати внимание, без переводчика…

— Знала кому, — улыбнулся Поэт.

— Странно, — согласился Биолог. — Здесь все странно. И непривычно для нас. Вспомните случай с Капитаном… «Суслики» подсунули ему какую-то «документальную» запись о путешествии к соседней галактике… Ты что, не знаешь об этом? Проспал, наверное, дружище… Так вот. Капитан «включил» свою книжку и… исчез вместе с нею… Утром, говорю, это было… Вернулся он часа через три — будто с неба свалился. Худой такой, борода выросла. Представляете? Поначалу молчал, а потом признался: «Вы, ребята, как хотите — верьте или не верьте, — но я… четыре месяца летал. Думал, что уже и не застану вас здесь».

— Не завидую я, однако, тем, кто будет разбираться в тайнах Библиотеки, — покачал головой Кибернетик. — Придется им поостеречься… Чтоб не спятить ненароком.

— Полно вам, друзья. — Поэт прилег на траву, мечтательно прикрыл глаза. — Вы забываете, что это Га-лак-ти-че-ская библиотека. На Земле синтез искусств только зарождается, и то мы уже освоили стереофонию звука и цвета, голографическое кино, неплохо имитируем во время представлений палитру запахов и климатические условия. А старшие… Старшие цивилизации, несомненно, давным-давно овладели и прямой трансляцией в мозг образов и эмоций, и вещественность для них не проблема. Девушка? Ее незапрограммированное, сознательное поведение? Кто знает… Возможно, их писатели не пользуются сюжетом и таким образом не программируют судьбы своих героев, а? Лепят только образ, характер, то есть личность, а течение событий определяет уже само прочтение.

— А что, — сказал Биолог, — приличная гипотеза. И все же — личность… Разве это реально?

За разговором космонавты не замечают, как быстрые сумерки рассыпают искры звезд. Ветерок приносит первую прохладу. Травяным морем катятся невысокие волны. Время от времени из них выглядывает головка какого-нибудь «суслика», и тогда кажется, что это последние пловцы спешат к берегу. Нырнул, вынырнул. Просвистел что-то насмешливое — и пошло гулять в траве быстрое цоканье. Ох, и беззаботные эти дети разума. И насмешливые сверх всякой меры.

— Пойдем спать, — окликает Поэт Физика, заглянув на миг в башню. — Ты еле на ногах держишься. Зачитались мы все…

— Только не я, — хмурит брови Физик. — Не беспокойся, сейчас иду.

Он еще раз обходит спиральные хитросплетения сот, в которых хранятся миллионы золотистых шестигранников «книг», и останавливается перед дверью, за которой расположен второй ярус Библиотеки.

«Опять двери! — Физика переполняет гнев, и он в этот миг готов броситься с кулаками на прозрачную плиту. — Сколько можно воздвигать преград на пути к знаниям! Сколько?! Прав, наверное, капитан. Честное слово, прав».

Ему грустно и больно… «Ребята торжествуют — нас впустили в Галактическую библиотеку. А чему радоваться? На первом ярусе, как выяснилось, собраны записи образов. Иначе говоря, художественная литература. А еще „ключевые“ записи, то есть различные буквари и пособия. Для нас и таких, как мы. Чтобы мы учились „читать“… Остальные девять ярусов для нас недоступны, заперты. Именно те, где хранятся настоящие знания. О сущности времени и пространства, о тайнах материи, о…»

От невеселых мыслей тяжелеет голова. Физик круто поворачивается и, не глядя на золотистые хитросплетения сот, идет к выходу. Во дворе останавливается на минутку, всматривается в незнакомую карту неба. Чужие звезды, чужие тайны… На поясе начинает бормотать коробочка переводчика. В два голоса. Что бы это значило? Понятно… Оказывается, «сусликам» тоже не спится:

— Скоро они исчезнут. Очень скоро.

— Пора, пора. Завтра утром. Так было всегда.

— Завтра их не станет. Они не покатают нас…

— А вдруг?

Операция «Спасение»

…Земля качнулась под утро. Спальную пластиковую палатку, причаленную к почве титановыми «якорями», сорвало в первый же миг. Она покатилась в долину, в заросли карликовых деревьев, и сонных людей бросило в разные стороны, потом — в один клубок. Подземные толчки следовали один за другим.

— Без паники! — приказал Поэт, вспомнив про свои обязанности Администратора. — Кто там ближе — откройте вход. Капитан и Штурман, немедленно к кораблю. Быть готовыми к старту.

Они, наконец, выбрались из палатки, стали смотреть по сторонам. Смотрели — и щурили глаза. Потому что везде, куда ни посмотри, низкое небо подпирало адское зарево, а у кромки скальной стены медленно растекалась ослепительно-белая река лавы. Не было ни шума, ни дыма. Далекие кратеры не плевались огнем, не выстреливали вулканические бомбы. Огненная река у горизонта плыла на удивление тихо, а потому еще более грозно. Магмовый поток окружал космонавтов со всех сторон, и не нужно было быть слишком догадливым, чтобы понять: они очутились на «острове»…

— Ситуация! — воскликнул Кибернетик.

Снова прошла серия мощных толчков, и взгляды людей непроизвольно сошлись на золотистой башне Хрустального чуда. Башня стояла неподвижно. Подземные толчки будто обходили ее, и даже отблески зарева бесследно терялись в таинственных глубинах хранилища галактических знаний. Башня оставалась башней. Ее равновесие, наверное, охраняли какие-то-особые устройства. Она стояла над растерянностью людей, тревожной суетой «сусликов», будто памятник.

— Опустите аварийные трапы, — приказал Поэт Кибернетику. — И откройте все грузовые отсеки. Вы, — он повернулся к Биологу, — растолкуйте «сусликам», чтобы они немедленно прятались в корабле. Немедленно! Первыми грузите малышей.

В броне звездолета через минуту открылось шесть огромных люков, на траву опустились ленты транспортеров-подъемников.

— Смехота, — весело пересвистывались «суслики». — Наконец мы покатаемся.

— В небо! В небо!

— Прогулка. Наконец-то прогулка.

— Они такие противные — почти безволосые! — но с них будет толк.

— Хи-хи-хи, — радовались «суслики». — Они надумали-таки покатать нас…

Беспечные аборигены поднимались по аварийным трапам толпой. Свистели, прицокивали язычками, толкались, топотали маленькими лапками. Малыши их тоже спешили к лентам транспортеров, однако на них почти не обращали внимания: оттирали в сторону, покусывали за холку. Капитан, увидев такое, пришел в ярость.

— Куда разогнался! — прикрикнул он на толстого «хранителя», прихватил за шкурку еще двоих — самых нетерпеливых. — Вам же говорилось: сначала дети.

Кольцо вулканического огня сжималось. Деловито, без грохота и дыма. Только по шелковистой траве побежали вдруг у горизонта ручейки пламени, только зарево заполонило все небо. Дыхание ветра принесло первые жаркие прикосновения разгневанной стихии.

От башни Библиотеки прибежал Физик. Запыхавшийся, разгоряченный, с целой горой «книг», завернутых в прозрачную пленку дождевика. Взгляд его упал на толпу «сусликов», которую грузовые трапы всасывали в трюмы звездолета. Лицо Физика изменилось.

— Боже мой! — выдохнул он. Руки его безвольно упали, и золотистые шестигранники посыпались на землю. — Что вы делаете? Или я не в своем уме, или вы. Что вы делаете? Это же слепой, фальшивый гуманизм. Что вы делаете! У нас есть еще полчаса, мы можем спасти, хотя бы часть записей. Каждая из них стоит десятилетий нашей эволюции, эволюции разума. Что вы делаете, друзья?! За нами двадцать семь миллиардов людей с их поисками и утратами, с их муками на путях познания. А вы спасаете тупые создания, почти животных, которые только и умеют жрать да насмешничать. Опомнитесь, друзья!

Все разговоры прервались. Космонавты смотрели на Физика, как на помешанного.

— Послушай, ты! — Поэт не скрывал презрения. — Перестань паниковать. И запомни — гуманизм никогда не бывает слепым. Тобой сейчас руководит бездушный рационализм, который сразу взвесил, что выгоднее спасать — эту детскую цивилизацию или сокровища Галактической библиотеки. Слепой не наш гуманизм, а твое желание раздобыть чужие знания. Любой ценой, лишь бы добыть… Приступай к эвакуации. И стыдись, Физик! Стыдись!

Почва опять вздрогнула. Впервые с момента катастрофы от скал, где текла огненная река, донесся глухой грохот. «Суслики» дружно засвистели, живее затопали лапками по движущимся лентам транспортеров.

— Чепуха все это — и библиотека, и знания. — Биолог обращался к Поэту, но смотрел только на хмурого Физика. — Я уверен, что хозяева Галактической библиотеки позаботились о ее безопасности. По крайней мере эти толчки вовсе не повредили Хрустальному чуду.

— Вы что, утешаете его? — Кибернетик насмешливо посмотрел на Физика. Да черт с ней — библиотекой. Сейчас вы еще скажете, что, мол, Хрустальное чудо не единственное в своем роде, сотни таких, значит маленькую и неповторимую цивилизацию не грех и спасти. Мне такой гуманизм с хорошо обеспеченными тылами не нравится. А если бы все было иначе? Если бы мы знали, что и Библиотека единственная во всем мире? Тогда, выходит, пусть малыши поджариваются живьем?

— Перестаньте спорить, — устало сказал Поэт. — Никакой альтернативы для нас не было и быть не может. Давайте лучше поторопимся с эвакуацией. Для дискуссий здесь скоро станет жарковато.

— Молодчина! — Кибернетик на ходу подмигнул Физику. — Кричи на них погромче. Ты сейчас зол, — они тебя побаиваются.

— Вот нахалы! — ворчит, переводя дыхание, Поэт. — Нашли время играть в прятки…

Космонавты выгоняли из Библиотеки последних «сусликов», которые вместо того, чтобы прятаться в звездолет, затеяли веселую беготню.

— Они не понимают игры, — свистели-пересвистывались.

— Смехота. Их испугал Большой огонь.

— Хи-хи-хи. Они такие неуклюжие. Гляньте, как смешно бегает вон тот…

— Это Злой. Он хотел забрать знания.

— Он обижал нас.

— Удирайте, удирайте от него!

Мягкий топот во всех уголках башни. Знакомое быстрое цоканье, которое обозначает смех, забаву, подтрунивание.

— Объясни им, наконец, что у нас нет времени, — обратился. Поэт к Биологу. — Что за игра может быть сейчас? Всем — на корабль!

Снова громыхнуло. Подземный толчок обошел Хрустальное чудо, однако возле звездолета он, наверное, был довольно ощутим — снаружи донеслись возбужденные голоса.

— На корабль, на корабль, — засвистели «суслики».

— Прогулка. Все на прогулку.

— В небо, в небо…

Кибернетик все же не выдержал, остановился перед шестой «полкой». Там стояла его странная «книга», которая подарила ему короткую, непонятно-трагическую встречу с такой земной девушкой. Кто она была, кто? Фантом, голограмма, а может, его материализированный идеал? Его мечта, которую поймал этот шестигранный детектор мыслей и чувств и соткал из атомов, одел во плоть. Если это не так, то почему плачет-ноет сердце, почему не хочет расставаться с этой странной «книгой»?

Он протянул руку к «полке», но тут же передумал брать золотистый шестигранник.

«Нет, нет, — решил он. — Потом, позже. Когда прилетим снова и во всем разберемся, поймем суть чудес. Я еще не готов… Может, именно мои недоверие, подсознательный мистический страх, которые не покидали меня во время разговора с девушкой, и материализовались в ту железную кованую стрелу?..»

За этими мыслями Кибернетик даже не услышал, что к нему подошли друзья.

— «Сусликов» едва на корабль загнали, так ты куда-то запропастился, — с укоризной сказал Поэт. — Поспешим.

И вдруг все будто окаменели.

Медовые хитросплетения сот наполнились багряным светом, в воздухе Библиотеки прошло тихое движение, и дверь, которая прятала верхние ярусы, открылась.

— Они что — издеваются над нами? — озадаченно прошептал Кибернетик. Он недоуменно поглядывал то на лица друзей, то на гостеприимно распахнутую дверь.

Физик как-то зло дернулся, круто повернулся и пошел к кораблю, который уже зажег стартовые огни.

Они не знали, что возвратятся сюда буквально через полчаса. Как только с удивлением увидят на экранах корабля, что извержение вдруг прекратилось, лавы вовсе нет, а Хрустальное чудо целым-цело и на вершине его снова сияет зеленый огонек.

Потому что не прошло и минуты после старта земного звездолета, как кристаллический мозг — распорядитель Галактической библиотеки N_708 подал на свои исполнительные устройства новую команду. Имитация расплавленной магмы быстренько вернулась в свои подземные убежища, а наимягчайшая в мире трава распрямилась, будто вовсе и не пылала только что ясным огнем. Стандартный тест на определение уровня нравственной зрелости предполагаемых читателей был «проигран» точно по программе и до конца.

Что касается беззаботности «сусликов» и некоей доли фривольности в их поведении, то это тема для отдельного рассказа. Скажем лишь одно: если тебе уже много раз приходилось кататься на чужих звездолетах и если ты наизусть знаешь сценарий «спектакля», то очередная прогулка в небо будет для тебя именно прогулкой — и только.

Когда «сусликам» изредка все же случалось остаться среди несуществующего пламени, причин для веселья тоже хватало. Разве, например, не смешно — определенно знать, что «книги», поспешно сваленные в трюмы звездолета-беглеца, обязательно исчезнут, превратятся в тонкую золотистую пыль?

 

Вячеслав Назаров

Восстание супров

Я, Кол Либер, зистор шестого срока, неплохо сохранился, если не считать некоторых неувязок на физиономии, природной близорукости и синтетической почки. Такое везение я всецело приписываю всемогущей силе Устава Десантной Службы, который я боготворю и всю сознательную жизнь неукоснительно исполняю. Это я к тому, что бесполезно впутывать меня в историю с супрами: ко мне не подкопаешься, я выполнял приказ, и взятки с меня гладки.

Однако Устав даже зистору не возбраняет иметь глаза и уши, а в дополнение к ним — голову, хотя бы как держатель поименованных органов чувств.

Вот вы мне внимаете уже добрых пять минут, и по вашим лицам я вижу, что вы думаете: вот — стопроцентный болтун, от которого ничего путного не добьешься. А мне как раз это и надо. Первая заповедь армейской пешки вроде меня — болтай как можно, больше, чтобы не сболтнуть лишнее. Половина ребят, с которыми я начинал, давно уже скулят в отставке, а я все летаю. Низкий поклон тому сметливому прапращуру, который придумал слова. Ими можно так запутать простейшее дело, напустить такого тумана, в котором даже супры рога себе обломают.

Вот мы и до супров добрались.

Я отлично понимаю, что они вас в данную минуту интересуют гораздо больше, чем моя скромная особа. Поэтому я кончаю трепаться и перехожу к делу. Только прошу учесть — во всем, что произошло, я до сих пор ни бельмеса не понимаю, так что отличить существенное от несущественного не могу. Разбирайтесь сами.

Утро в тот день выдалось погожее. Наша ЛБ-13 зависла над самым океаном, не больше двух-трех сотен метров над поверхностью, в квадрате… Впрочем, квадрат — это не мое дело. Для штатских поясняю, что ЛБ — это Летучая База, а 13 — порядковый наш номер, и тот, кто его дал, как в воду глядел — с нашей базы все и началось.

Итак, зависли мы над самым океаном, и я сразу смекнул: опять сегодня высокое начальство будет на супров любоваться. Уже целую неделю эти боги-громовержцы из МСК околачиваются на Рубере (что такое Международный Совет Космонавтики даже штатским объяснять не надо, я думаю). На нашей ЛБ старцы заседают вторые сутки, и наш славный консул-капитан Морт Ирис, в просторечии Мортира, сбросил за эти сорок восемь часов килограммов десять. Что касается нас, мелкой сошки, то мы отделались внеочередной медкомиссией и дополнительными двухчасовыми занятиями по Уставу. Дело в том, что высокие гости притащили с собой какие-то новые чудо-торпеды, которые якобы способны уложить супра. Пусковые кнопки этих торпед немедленно опечатали и под угрозой трибунала запретили ими пользоваться в любой ситуации. Нажать такую кнопочку разрешалось только тогда, когда консул-капитан свяжется с Геей по Внутренней Дуге и спросит благословения минимум трех членов МСК. А это, учитывая все обстоятельства, значило — никогда.

Я за три года службы на Рубере видел не меньше десятка таких комиссий и таких чудо-торпед. И твердо уверен: все эти ультраторпеды, кроме той, последней и роковой, были детскими погремушками, которыми пытались поднять наш боевой дух…

Заступив в то утро на дежурство по Верхнему боевому ярусу, я заставил своего единственного подчиненного, младшего зистора Юла Импера, навести повсюду блеск, потому что наверняка гостей с Геи поведут на Верхний ярус: отсюда прекрасный обзор и прекрасная возможность пустить пыль в глаза новейшим оборудованием.

Юл Импер попал к нам прямо после училища, сменив погоревшего на внеочередной медкомиссии Киля Овера. Парень он исполнительный и расторопный, но с первого же дня наметился у него свой бзик — он всей душой беспричинно возненавидел супров. То ли в генах у него какая-то закорючка отложилась, то ли, как с детьми бывает, не под настроение увидел их впервые, только стояло ему засечь супра в перекресток прицела — у него руки дрожать начинали, честное слово.

Юл закончил приборку часов в восемь. Стелла к тому времени уже совсем выползла из-за горизонта и дрожала в голубоватых воздуховоротах огромным яичным желтком. Вокруг воздуховоротов роились, сливаясь и разрываясь, узкие коричневые кольца, во второй половине дня они разбухают, раздуваются, складываются в качающиеся пирамиды, поставленные на острия, и закрывают небо. И океан, который утром похож своими рубиновыми переливами на шерри-брэнди двойной очистки, станет багрово-черным, как венозная кровь. А ночью крутанет такой ураган, что если бы не антигравы — зашвырнуло бы нашу «летающую тарелку» ко всем чертям, за тысячу парсеков.

Такова Рубера, Красная планета, сплошной океан без намека на сушу, гигантский пузырь чудодейственного протовита, подаренный неизвестно кем, неизвестно за что и неизвестно зачем…

Спать с умным видом и открытыми глазами я научился, еще в десантной школе на общеобразовательных лекциях. С годами это полезное умение, стало высоким искусством. Могу держать пари на что угодно — соперников по этой части в Галактике у меня нет.

Поэтому, когда Юл Импер встал пред мои очи, я сначала досмотрел содержательный сон про одну мою знакомую и лишь потом включился. Юл уже закончил доклад и ожидал дальнейших указаний. Я не стал его травмировать, требуя повторить сказанное, тем более, что ярус блистал чистотой, как совесть двухмесячного ребенка.

— Отлично, младший зистор Импер, — сказал я по-отечески. — Вы неплохо выполнили приказ. Если вы всегда так ревностно будете относиться к обязанностям, предписываемым Уставом, из вас получится настоящий десантник.

Надо сказать, у меня изрядно трещала голова после вчерашнего. Не торопитесь с выводами — за этот бок вы меня тоже не ухватите. Я знаю, что выпивать на Базе запрещено, и свято блюду запрет. Но Устав учит нас помогать друзьям, а Киль Овер был мой лучший друг и лучший химик за краем Геи. При помощи элементарного перегонного устройства он превращал в жидкость все, что попадало ему под руку. Но у него не было литературных способностей, чтобы достаточно ярко описать свойства своих смесей. Поэтому он часто приглашал меня на свои одинокие химические вечера. Мы работали для чистой науки, по мере сил занося результаты в специальный журнал. Когда Киля забраковала комиссия, он со слезами на глазах приготовил смесь, которую назвал в честь меня «Кол». Я оставил себе флягу для более подробного описания. Продукт получился — этот «Кол» — в горле колом стоит. Можете попробовать…

Словом, спать мне захотелось зверски, но не оставлять же подчиненного без дела. Усадил я Импера рядом, пододвинул ему прицельные стереоокуляры и стал объяснять азы нашего ремесла на Рубере.

— Зачем мы здесь? Мы торчим здесь затем, чтобы обеспечить танкерам безопасный забор протовита. От кого мы защищаем танкеры? От супров, ибо одно такое создание может превратить в облако пара весь наш танкерный флот. Как мы их защищаем? Никак, потому что супры еще никогда ни на танкеры, ни на нас не нападали. Просто во время заправки мы отвлекаем внимание супров на себя, делая несколько провокационных выстрелов. Супры начинают нас «щупать», а мы переходим на режим «зеркала»: супр нас лазером — и мы его лазером по тому же месту, супр нам боеголовку — и мы ему точно такую же. Такая «перекидка» продолжается до ночного урагана, танкер тем временем заправляется и улетает подальше, а ночной ураган заключает мир между нами и супрами. Утром супры ничего не помнят, а мы помним да помалкиваем — до следующего танкера… Вот и вся работа.

Тут-то я и заметил, как у него руки трясутся: весь бледный, одной рукой за окуляр держится, другой к пусковым тумблерам тянется.

— Ты это, парень, брось, — говорю я строго. — Тебе на этом щите делать нечего. Здесь машина хозяйка. Она следит, считает, думает и стреляет — все сама. Человеку такое не под силу. Ведь чтобы ответить супру точно тем же — надо мгновенно оценить род и мощность заряда, траекторию, место удара и прочее. И не дай бог промазать…

— А что, если промажешь?

— Супр повторит удар, только раза в два-три сильнее.

— А если и ему — посильнее?

— Он еще сильнее поддаст. Ему что — у него мощи хватит на десять таких ЛБ, как наша.

— Значит, мы практически беззащитны?

— Как так — беззащитны? Оглянись кругом — все, что до сих пор придумано, чтобы убивать, рвать, жечь, ломать, кромсать, превращать в пар, пепел, дым, дробить в пыль, в молекулы, в атомы, — все собрано на нашем «летающем блюдечке».

— Но супры сильнее? Если они всерьез нападут на нас, то запросто превратят нашу Базу, как вы говорите, «в пыль, в молекулы, в атомы». Значит, мы только делаем вид, что защищаем танкеры. На самом деле мы бессильны охранять даже самих себя. Бессильны со всем своим разумом перед этими безмозглыми сверхмогучими скотами…

Тут я рассердился. Не люблю, когда тычут носом в сомнительные места.

— Младший зистор Импер, — говорю, добавляя в голос побольше соли. — Не распускайте сопли, вы десантник. Устав, прощает все, кроме трусости. Супры не сильнее нас, они неуязвимей. Они почти бессмертны, так как нет ничего, что могло бы отправить их на тот свет. Супр мгновенно находит защиту от любого оружия. Но это совсем не значит, что мы должны отсюда сматываться. Гее нужен протовит. Этим все сказано. Такая наша работа. Не для слюнтяев.

Тут этот пострел глянул на меня — и все мое красноречие враз пропало. Клянусь, в его сумасшедших главах не было ни тени страха, а только удивление, какая-то горечь и ненависть. Ой, какая ненависть… И я понял, что руки у него не от страха, а от злости дрожали.

— Я не о том, Кол. — Он так и сказал «Кол», и y меня не хватило духу его одернуть. — Я не о том. Я их не боюсь. Я просто не могу понять, откуда такая нечисть появилась. Вокруг — протовит, живая кровь, океан первозданного добра. Протовит способен залечить рану, поднять из мертвых, оплодотворить и сделать плодоносной почвой тысячелетний гранит. Так откуда на планете сверхдобра этакая сверхмерзость?

Я невольно покосился на бинокуляры и еще раз помянул недобрым словом своих предков, наградивших меня близорукостью, — контактные линзы я во время вчерашнего снял, чтобы не мешали самосозерцанию, а утром не смог надеть, потому что веки опухли. Будь мои гляделки на месте, может, и всей истории не было бы… Но об этом позже. А пока уставился я в бинокуляры и хоть плохо, а вижу: все вроде в порядке, супры, как положено, резвятся у горизонта — они нам не мешают, а мы им. И ничего в них особо мерзкого нет.

Конечно, супр вблизи вряд ли может вызвать симпатию. Представьте себе крокодила размером с добрый крейсер, покройте его двухметровым слоем пузырящейся и чадящей радиоактивной слизи, хорошенько обмотайте колючей проволокой в руку толщиной и пропустите по ней ток в десяток миллионов вольт, не обращая внимания на фейерверк молний, — вы получите фундамент, так сказать, «колодку» супра. Теперь суйте на эту колодку все, что вам взбредет в голову по части нападения и обороны, — все, что учили в школе, все, что слышали от бывалых людей, все, что снилось вам в кошмарах после мясного ужина — все это еще раз сбрызните слизью, припудрите копотью и пускайте свое произведение в океан крови, под смрадные колпаки ураганных смерчей, в прерывистый яично-желтый свет разбуженного солнца. Ну как? Впечатляет?

Только разве супры-то виноваты, что такими уродились? Ведь мы к ним без приглашения пожаловали — им и без нас хорошо было. Жили себе не тужили, ухаживали друг за другом, оглаживали мегатоннами тротила, щекотали многокиловаттными разрядами лазеров, зачинали в термоядерной страсти бронированных супрят — и вдруг является младший зистор Юл Импер и говорит: «Фи, какая мерзость! Хочу, чтобы все было по-другому!»

— Послушай, Юл, ты хороший добрый парень, чего тебе дались эти бедные чудовища? Чем они тебя обидели? Ведь они никому еще не причинили зла. Больше того — они позволяют воровать свой законный протовит у себя из-под носа — и ничего не требуют взамен…

— Но они могут разрушить все!

— Могут, но не разрушают! Значит, у них есть какие-то тормоза!

— Нет, нет и еще раз нет! Вселенная создана для добра. И если природа поступила неразумно, разум вправе поправить ее!

Я вовремя заметил, что раскочегарился до неприличия. Тем более, что спорить я не мастак… Ведь если хорошенько подумать, то всегда приходишь к выводу, что твой противник по-своему прав. Вся загвоздка в том, с какой стороны смотреть.

С одной стороны — орел, с другой стороны — решка. И как ты ни кидай монету, как ни спорь, как ни доказывай — один увидит орла, другой решку. К чему же в таком разе зря горло драть?

— Младший зистор Импер, — говорю я, поостыв. — Можете оставить свои родовые повелительные наклонности при себе — перевоспитывать вас я не собираюсь. Но если вы хотя бы на букву отойдете от Устава — обещаю вам крупные неприятности. А если ненароком заденете вон ту опечатанную красную кнопочку — стреляю по рукам без предупреждения. Ясно?

— Ясно, зистор Либер.

— Почему сердятся друг на друга мои мальчики?

Сиплый воркующий женский голос у тебя за спиной всегда действует наподобие кнута, а если звучит он в стальной кастрюле, заброшенной невесть куда, и ты точно знаешь, что женщин в команде нет — бедный Юл, он даже пригнулся, не в силах оглянуться. А у меня точно камень с души свалился. Наш цид-биолог Сим Бибиоз, по совместительству психоаналитик и врач, имел чудесную особенность появляться вовремя. Ибо голос портовой девочки принадлежал ему и никому другому принадлежать не мог, как никому другому не могли принадлежать неслышная кошачья походка и острый запах старт-шоколада, которым доктор, по его словам, уничтожал дурной привкус во рту!

На всех кораблях и базах доктора всегда на особом положении. Так было и у нас. Даже Мортира закрывал глаза и проглатывал язык, когда «папаша Би» гулял по боевым отсекам в ночной пижаме или называл всех «мальчиками» от младшего зистора до самого консул-капитана.

Но сегодня папаша Би был в форме, которая висела на нем, как пропеллер на верблюде.

— Юл, мальчик, тебя обидел этот несносный служака Кол? Он заставляет тебя разучивать Устав на два голоса с компьютером?

— Никак нет, цид-биолог Бибиоз. — Это я Юла пожалел: он-то папашу Би впервые видит и даже не знает, кто перед ним. — Никак нет, мы не ссоримся. Просто у младшего зистора Юла Импера возникли некоторые вопросы относительно супров. Так сказать, научного порядка… А я не могу ему объяснить толком.

Папаша Би с ходу проглотил наживу. Говорят, до Руберы он был профессором в каком-то университете, а такие люди неизлечимы. Они могут читать лекции даже собственной кошке.

— Что же именно тебя интересует, мальчик?

— Ничего, — отрезал Юл, и глаза его полыхнули в мою сторону, как лампы-перекалки. — Зистор Либер объяснил мне все очень понятно. Вопросов не имею.

Но остановить папашу Би было уже невозможно. Он весь трепетал.

— Ты стесняешься, мой мальчик, ты просто еще стесняешься. А надо спрашивать, надо как можно чаще спрашивать, старый Сим Бибиоз откроет тебе все, что знает сам. Ты меня еще плохо знаешь, поэтому стесняешься спрашивать. Но я тебе помогу. Потому что я знаю, о чем ты хочешь спросить. Ты хочешь спросить зачем? Я угадал? Ты хочешь спросить — зачем существуют супры? Ты хочешь спросить — почему на такой доброй планете возникли такие безобразные злые существа?

Представляю, что поднялось в голове у Юла после этих слов. Колени его как-то ослабели, а ладошки — сложились лодочкой, как у брамина перед изваянием Будды.

— Супры — уникальные создания. Это самые современные в известной нам Вселенной биологические машины убийства и самые совершенные системы защиты от смерти. Эволюция довела эти два основных качества супров до такой крайней степени, что они уравновесили друг друга. На любой удар одной стороны у другой стороны есть защита, на любой яд есть противоядие. Наступила эра всеобщего бессмертия. Но ведь рождаются новые поколения. Куда им деваться?

— Лететь на другие планеты, — сказал я.

Уже не помню в который раз я прерывал лекцию нашего добрейшего папаши Би этой дурацкой репликой и спокойно засыпал. С открытыми глазами, разумеется. А папаша Би каждый раз с энтузиазмом откликался: «Исключено. Протовит…» и т. д. Чем протовит мешал юным супрам, я до сих пор не ведаю, потому что засыпаю мгновенно…

Моя знакомая решила принять ванну и попросила меня расстегнуть ей платье с чересчур тугими пуговками, когда донесся вскрик Юла Импера: «Смотрите, док, они что-то затеяли! Они взбесились!»

Я выругался про себя и обнаружил, что пристально смотрю в бинокуляры на далеких супров. Самих супров я не видел, только какие-то тени качались в багровой мгле, но по ускорившемуся движению темных пятен я сразу засек, что у супров что-то случилось. Они уже не перестреливались между собой, они обозначили своими тяжелыми телами фигуру, напоминающую латинское «У», и затихли в ожидании.

А папаша Би ждать не стал. Оборванный на полуслове, он бормотнул что-то невнятное и бросился к видеофону. На экране появилось сухое тонкогубое лицо Мортиры.

— Консул-капитан, докладывает цид-биолог Бибиоз. Судя по всему, в поле обзора ЛБ-13 происходит самоубийство супра. Все еще только начинается. Если уважаемым гостям будет угодно, они могут подняться на Верхний боевой ярус…

Я лично о самоубийствах супров слышал впервые за три года на Рубере. И я спросил наивно:

— Док, разве супры все-таки умирают?

Бибиоз посмотрел на меня, как на нашкодившего мальчишку.

— Юл, вы только посмотрите на этого типа! Стопроцентный десантник! Одна извилина для Устава, вторая — для выпивки, третья — для девочек, а четвертой уже не остается места. Я битый час объясняю вам, как вынуждены, сосуществовать супры в условиях полного равенства сил, а он так ничего и не понял! Неужели это так сложно? Если рождаются новые поколения, старые должны исчезать, так?

— Так.

— Покинуть планету они не могут, так как такого количества необходимого протовита, как на Рубере, нигде нет, так?

— Так, — подтвердил я гораздо менее уверенно, поскольку, по известным причинам, связь между супрами и протовитом была для меня загадкой.

— Следовательно, в условиях равенства сил при отсутствии старения остается один выход: добровольный уход из жизни, то есть самоубийство…

— А как они делают это?

— А вот мы сейчас увидим — как.

Я представил себе контактные линзы на голубой стерильной подушечке, и еще раз осудил предков за генетическую безответственность.

— Я не о том, папаша Би. Как бессмертные супры ухитряются все-таки умирать?

— Если бы я знал это, мальчик, то не торчал бы сейчас на Рубере, а возглавлял бы мозговой центр оборонного ведомства или что-нибудь в этом роде, а Мортира носил бы за мной мою трость…

Створии главного входа разошлись, и в проеме показался Мортира. Мы вскочили и застыли навытяжку, опередив команду «Смирно!». Мортира движением робота, у которого заедает в суставах, сделал шаг в сторону. Секунду помешкав, на смотровую галерею Верхнего боевого яруса ЛБ-13 вышли три седеньких улыбчивых старичка.

Я, Сим Бибиоз, цид-биолог Летучей Базы номер тринадцать на планете Рубера, помню день тридцать третьего мюона до мельчайших подробностей. Он стал днем моей величайшей победы и моего величайшего поражения. Победы — потому что я выполнил цель своей жизни и разгадал тайну супров. Поражения — потому что я сделал это слишком поздно.

Такое торжественное вступление требует пояснений, и я готов их дать. Рубера была для меня не только очередным объектом работы, как для других, — с тех самых пор, как я сменил скромный костюм университетского профессора патологии на экстравагантный для моих лет мундир Звездного Десантника, Рубера стала моим шансом, моим путеводным маяком.

Может быть, я выражаюсь сейчас чересчур выспренно, но вы должны меня понять — я слишком долго играл шута, слишком долго таил свою мечту от чужого глаза. А я хотел величия — ни славы, ни денег, ни почестей — я хотел истинного величия, хотел бессмертия. Кто посмеет упрекнуть маня в этом?

Нет, я не страдаю комплексом неполноценности и я не был неудачником с детства. Скорее наоборот. Но я ощущал над собой не потолок, а небо, и небо влекло меня неодолимо. Я чувствовал в себе способность осилить большое, очень большое, и боялся растранжирить себя по мелочам, растратить силы раньше срока.

С тех пар, как заговорили о протовите — а это было достаточно давно — я понял: это мое.

Протовит — квинтэссенция жизни. Невозможная и все-таки существующая субстанция, создающая живое из мертвого. О протавите не подозревали, пока не наткнулись в дальнем закоулке Глубокого космоса на целый океан этой животворящей жидкости. И начали использовать, не дожидаясь, пока современная наука втиснет феномен в детские колготки своих теорий. Революция в медицине, возрождение почти начисто истребленной геянами дикой природы, пробы на мертвых лунах Геи, а потом — планомерное «воскрешение» безжизненных планет звездной семьи Гефа… Рубера поставляла протовит, а ученые бились в тупике, не в силах разгадать его структурный код и до сих пор остаются непонятными принципы синтеза «космического подарка»…

Но я не спешил. Я ждал. Я копил силы для мертвой хватки, читал скучные лекции бестолковым студентам и чувствовал интуитивно, что все впереди.

И звезда взошла. Когда была открыта Рубера, я бросил все, чем занимался до этого, и стал Десантником. Но прошло почти шесть лет звездного бродяжничества, прежде чем я правдами и неправдами сумел протиснуться в контингент, контролирующий Красную планету.

Жизнь на Рубере была для меня отнюдь не сладкой.

Если с младшими чинами я быстро установил контакт, позволял им подтрунивать над своими штатскими привычками и женоподобным голосом, то старшие командиры приняли меня в штыки. Ведь точный перевод военного термина «цид-биолог» — «биолог-убийца». По Уставу Десантной Службы я должен возможно скорее изучить флору и фауну контролируемой планеты с тем, чтобы найти возможность уничтожить ее при надобности. А надобность такая могла возникнуть, если инопланетная живность чем-то угрожала Гее.

Короче говоря, я был по своей должности палачом, и отношение ко мне высших чинов было соответственное: делай, что тебе положено, но нас не касайся, ты грязный, ты — в крови.

Заниматься исследованиями, для которых я готовил себя, было невозможно в такой ситуации, а поэтому пришлось добавить себе нагрузок: занять три удобном случае вакантные места доктора и психоаналитика. Зато такое триликое амплуа врача, палача и священника, если пользоваться старинной терминологией, отдавало в мои руки фактическую власть над Базой. Я пользовался властью беззастенчиво, но не показывал вида.

Итак, я стоял у дверей своей великой темы, я имел право и возможность открыть их, я имел силы и желание повернуть ключ в замке. Не хватало самой малости ключа.

Супры породили множество легенд и домыслов, мрачных и устрашающих. Я изучил супров «от» и «до» и могу заверить, что для подобных страхов реальных оснований не было, нет и, насколько я понимаю, не будет. «Неразумная природа» наделе разумнее нас. Воспроизводя все возможные варианты живой материи, она одновременно ограничивает либо зону, либо время жизни этих вариантов. Угроза существует только для незваного гостя, для существа иной среды…

Супр, эта самая грозная в мире машина истребления, вне Руберы, вне протовитового океана беспомощнее дождевого червя на бетонной трассе. У супра нет органов питания, выделения, дыхания — щедрая влага протовита и щедрое тепло Стеллы сделали их неуклюжими, супр — Атака, Любовь и Оборона, спаянные в одно бессмертное броненосное тело.

Конечно, бессмертие супра — понятие относительное. Неисчерпаемый запас жизненной энергии, заключенный в океане Руберы, освободил плоть супра от печальной участи всего живущего — от старения. Каждый супр теоретически может существовать неограниченно долго, не теряя своей мощи и пыла. Но такое бесконечное существование противоречит интересам вида в целом, нарушает смену поколений и тормозит развитие. Поэтому природа пошла на хитрость: она спрягала в мозгу супра секретные часы, тайный механизм, который в назначенный срок диктует всемогущему гиганту желание покинуть мир живых…

Этот механизм и был золотым ключом, с помощью которого я надеялся проникнуть в клан великих. Он открыл бы самую сокровенную тайну бытия — его смысл, его этическое начало, его заповедную цель.

Теперь я вижу, что пытался охватить чуждое нам, нашим понятиям, свести незримое к нашим меркам, осмыслить безоглядное нашим опытом. Наивная затея.

Но тогда — мне казалось, что птица в моей ладони и надо только не спугнуть ее…

Я прошу прощения за столь глубокое отступление в свои сокровенные помыслы и научные обстоятельства, которым день тридцать третьего мюона положил такой неожиданный и сокрушительный конец. Без этих помыслов и обстоятельств можно превратно понять дальнейшие события и мою роль в них. Повторяю — я был фактическим руководителем Базы, но я не имел права приказывать. Я мог хитрить, давать подтасованные сводки, подталкивать в нужную сторону, внушать исподволь, убеждать в заведомой нелепости — но приказывать мог только Морт Ирис.

Этот человек непонятен для меня. Мне кажется, он догадывался о моей двойной игре и ненавидел меня. Тем не менее, он со временем все больше и больше передавал мне бремя своей власти и ни разу не воспользовался моими просчетами. Сомневаюсь, что это шло от благородства натуры: с другими он был жесток и не чурался бить насмерть, за что и получил нелестное прозвище «Мортира».

Рядовые Десантники делились на две группы: зеленая молодежь, ищущая самоутверждения, вроде новобранца Юла Импера, и опытные, трепанные всеми ветрами и облученные всеми светилами «звездные волки» типа циника и лентяя Кола Либера. С первыми я слегка заигрывал и при случае льстил, со вторыми — мирно сосуществовал, потихоньку опутывая сетью мелких долгов без отдачи и случайных услуг. Мне была необходима опора в низах, психологический редут, за которым приказы Морта Ириса бессильны. Возможно, я поступил не совсем красиво, но разве для себя я старался, разве о собственном благоденствии заботился?

Последнее время мы держались вблизи одного из самых крупных сообществ супров, которое я называл Свирепой империей, а его вожака — Нероном. Кланы супров существуют, видимо, тысячелетиями и чужаков принимают неохотно. Но разработанная мной и заложенная в программы боевых компьютеров система «зеркала» примирила супров с присутствием ЛБ, и они перестали обращать на нас внимание.

Приезд комиссии Международного Совета Космонавтики был как нельзя кстати. В ее состав на Руберу прибыл Сент Энцел, бывший ректор университета, где я преподавал в свое время. Теперь он малость выжил из ума, но меня помнил, а его сан кварт-секретаря в Лиге Старейшин обеспечивал ему поистине королевское положение в науке. Упустить потенциального покровителя в ранге короля было бы непростительной оплошностью, и я старался оставить у Энцела самое выгодное мнение о себе.

Оценивая сейчас свою степень виновности в происшедшем, я вынужден признать, что в те дни обращал больше внимания на Энцела и приближенных, чем на супров, резвящихся в опасной близости. Только этим можно объяснить факт, что я не заметил неожиданных и стремительных изменений в привычном жизненном укладе клана. Супры, разбитые обычно на флиртующие пары, прекратили любовную перестрелку и сбились в кучу, а Нерон и его громобойная подруга Клеопатра куда-то исчезли. Я обнаружил исчезновение, я даже зафиксировал факт в своем дневнике, но странность скользнула поверх сознания, занятого Энцелом, и не вызвала настороженности, обычной для настоящего исследователя в подобных случаях.

Любовные игры и апофеоз у супров малопривлекательны — на мой взгляд, антиэстетичность любви присуща всему живому. Я холост не потому, что отдавал много времени науке, а потому, что не имел желания выглядеть кретином ради хихиканья пустоголовой вертихвостки. Мне противно женское тело, влечение к нему бездуховно, оно не подчиняется логике и расслабляет мозг.

Однако «вернемся к делу».

Любовь — практически единственный вид деятельности супров на Рубере. Условия существования не оставили им возможности заниматься чем-либо другим.

Для осуществления акта любви существуют сложнейшие и труднейшие ритуалы, выполнение которых делает такой акт событием исключительным. Спаривание самца и самки превращается в многодневную оргию всего клана.

Вы можете себе представить похоть линкора? Флиртующий крейсер? Канонерку, соблазняющую эскадру миноносцев? Страсть содрогающихся бронетанкеров, от которой возникают помехи в радиосвязи? Когда я впервые стал свидетелем зачатия супра, я решил, что Галактика вот-вот рухнет, расшатанная распаленными громовержцами…

Энцел, к моему восторгу, проявил не по годам горячий интерес к супрам. Подозреваю, что его привлекали мощь и бессмертная сущность их плоти — дряхлые старики испытывают неодолимое влечение к подобным качествам. Я поощрял его интерес — он был мне на руку.

Заглянув утром тридцать третьего мюона на Верхний боевой ярус, я застал там вахтенных Кола Либера и Юла Импера, явно что-то не поделивших. Я хорошо знаю эту продувную бестию Либера, прошедшего за свои шесть сроков десантной службы огонь, воду и медные трубы. Он умен, даже слишком, цепок и наблюдателен, но эти добрые качества в его исполнении становятся опасным орудием — с ним надо быть всегда начеку. Похожий на сонного зимнего ужа, он превращается в кобру, стоит наступить ему на хвост. Когда он спит, я спокоен, но трезвого взгляда его не переношу — мне кажется, что я перед ним голый.

Юл Импер прибыл на ЛБ вместо списанного из Звездного Флота зистора Килл Овера, в прошлом отличного витаметриста. Импер показался мне довольно стандартным юношей с наивной тягой к абсолютным критериям. Но в нем была чистота незаполненного телеграфного бланка, и я постарался растравить его природную любознательность лекцией о супрах. Если бы вместо этого я присмотрелся к своей Свирепой империи…

Итак, Кол Либер бессовестно дрых, выкатив в пространство мутные похмельные глаза, я разливался соловьем перед желторотым цыпленком, который слушал меня, обалдело открыв рот. Тем временем атмосфера в Свирепой империи накалялась в буквальном смысле.

Когда Импер прервал мои разглагольствования воплем «Док, они взбесились!», я увидел сквозь защитные фильтры бинокуляров атомное пламя, рвущееся из грушевидных столбов черного дыма, и тяжелые шеренги супров, палящих куда попало. Потом пальба внезапно прекратилась, а перемещение ускорилось — я уже не мог сомневаться: супры выстраивались латинской «У»!

Я знал, что будет за этим построением, я чувствовал, что шаги моего великого мига уже рядом. Но почему вместо того, чтобы собраться, обдумать все, как следует, я позвонил Морту Ирису и вызвал Энцела со свитой? Меня словно преследовало какое-то наваждение, род гипноза, заставляющий сначала делать, а потом думать. Я был как под наркотиком: все видел, но ничего не понимал.

Нерон появился почти одновременно с Энцелом. Судя по раскаленным соплам; он шел издалека. И он был один. Клеопатра исчезла.

И только тут я начал догадываться, что перезрелая вакханка Природа снова наставила мне рога. То, что казалось самоубийством, на деле было чем-то другим, чему еще нет названия в словарях. Боюсь, что Сент Энцел обиделся на меня: я отвечал не очень учтиво на его неуместные вопросы, а то и вовсе пропускал их мимо ушей. Я хотел выступить перед ним режиссером спектакля, но спектакль вышел из-под контроля, и мне оставалось быть вместе с другими смятенным зрителем, не ведающим финала.

Между тем события развивались.

Нерон был самым старым самцом, если можно говорить о старости в этом нестареющем мире. По мощи вооружения он превосходил всех, дымчатые плиты защитных полей могли выдержать натиск всей Империи.

Не снижай Хода, он ворвался в строй своих подданных разгневанным богом, — богом грома и смерти. Строй медленно замкнулся вокруг императора, и теперь он метался в плотном кольце, обрушивал то на одного, то на другого смертоносный шквал.

— Кажется, дорогой Сим, уместнее говорить об убийстве, чем о самоубийстве, — прошамкал Энцел, и члены Совета согласно закивали.

Он был неправ. Ни один супр не отвечал контратаками на выпады Нерона. Самки — а Нерон почему-то атаковал именно их — без единого залпа освобождали путь повелителю, и он проносился мимо, временами вырываясь из кольца и снова в него возвращаясь.

Я пытался объяснить поведение супров и не мог. Произошла семейная драма? Клеопатра покинула Свирепую империю и примкнула к другому клану, несмотря на все попытки Нерона вернуть ее? Но — почему?..

И что нужно сейчас Нерону от самок Империи? Среди них есть особи, превосходящие Клеопатру по своим физическим данным, и любая из них предоставила бы себя императору с готовностью. Но Нерон мечется среди них все неистовей и будет метаться, видимо, до тех пор, пока неведомый жар не испепелит стенки энергетических плоскостей — тогда гигант замрет навеки.

Клан скроется за горизонтом, а мертвое тело вождя будет игрушкой ночных ураганов, медленно растворяясь в теплом океане, породившем его.

— Жаль, что из-за дыма плохо видно, что происходит в кольце…

В голосе Энцела я уловил вежливую просьбу и не сумел отказать себе в удовольствии обратиться к Морту Ирису, который стоял за нашими спинами с видом санитара в доме сумасшедших.

— Консул-капитан, нельзя ли подойти поближе к супрам и еще немного снизиться?

Этот лощеный служака даже бровью не повел, только ручкой под козырек сделал.

— Это официальное разрешение цид-биолога?

— Да.

Теперь мы были почти рядом с хороводом супров.

Нерон по-прежнему безумствовал, и хотя сквозь стены нашей «летающей тарелки» не проходили звуки, по вибрации и покачиваниям тяжелой махины можно было догадаться, какой силы ударные волны гуляют вокруг.

Никто — ни я, ни Морт, ни вахтенные — не вспомнили тогда, что вместе с нами за супрами следят наши машины, наши компьютеры, способные сопоставлять и действовать, но не способные сомневаться. И что в их прямолинейный мозг заложена программа «зеркала», обязывающая отвечать на удар равноценным ударом.

Они сами напомнили о себе. Нерон неожиданно развернулся и атаковал грузную самку, дрейфовавшую километрах в двух по нашему курсу. Самка довольно ловко увернулась, и несколько боеголовок, предназначенных ей, угодили в ЛБ.

Машины сработали отлично — дрожь ответного залпа совпала с толчками от взрыва нероновых снарядов.

Так мы вступили в игру. Застыл пораженный Нерон, застыл растерянный хоровод его подданных, застыли мы у смотровых ниш, обоснованно ожидая самого худшего.

А потом Нерон бросился на ЛБ.

Стены Верхнего яруса ходили ходуном, обзорные окраины вспыхивали языками пламени, компьютеры выплевывали на приборные щиты цифры принятой и посланной разящей энергии. И Морт Ирис на мостике отдавал команды с каким-то особым машинным шиком — у него даже щеки порозовели. Он ожил, как оживает старый аппарат, который наконец включен.

Мы отступали со всей скоростью, на которую были способны. Но Нерон оказался проворнее нас. Он настигал станцию, и его удары становились все ощутимее. А наши удары наносили ему столько же вреда, сколько комариные укусы — бегемоту. Сенту Энцелу стало дурно, его личный врач захлопотал, меряя то пульс, то давление.

— Что делать, цид-биолог Сим Бибиоз?

— Идите вы к черту, Морт, — заорал я, теряя самообладание. — Откуда я знаю, что делать? Я биолог, а не убийца, это ваша профессия убивать, вот и убивайте этого бешеного крокодила!

— Вы — цид-биолог, Сим Бибиоз.

— Катитесь вы со своими должностными инструкциями и уставом! Нашли время! Я ученый, а вы солдат — ищите выход сами, а за меня прошу не цепляться!

Нашу неуместную и некрасивую перебранку прервал голос, звенящий от азарта:

— Консул-капитан, разрешите применить торпеду «ноль»!

Я уже успел отметить, что Морт Ирис, и без того надменный со всеми, Юла Импера просто не хотел замечать. Не удивлюсь, если слова, брошенные с капитанского мостика, были первыми словами капитана, обращенными к парню:

— Младший зистор Юл Импер, кто дал вам право обращаться ко мне без разрешения вашего командира зистора Кола Либера?

Я видел, как вздулись на склеротической шее Морта гневные жилки, и добавил огня:

— Капитан, а ведь младший зистор, в отличие от вас, предлагает дело! Почему бы вам не использовать торпеду «ноль», специально для такой ситуации предназначенную?

Я поддержал салажонка, чтобы позлить Морта — ни я, ни Морт, да никто на ЛБ не верил в спасительные ультраторпеды, все новыми и новыми модификациями которых нас регулярно пичкали. Ничто не могло убить супра — ничто, кроме загадочной силы, заключенной в нем самом.

Но Энцел принял нашу пикировку всерьез.

— А нельзя… — он попытался встать с кресла, но от нового толчка осел в пушистый пластик. — А нельзя… придумать что-либо другое… Я думаю… торпеды не проходили испытаний… Нет ли другого выхода?

— Если цид-биолог Бибиоз… — начал было Морт, но я отрезал:

— Нет. Другого выхода нет. Но есть возможность испытать торпеды «ноль», ибо по счастливой случайности у нас на борту находятся как раз три члена Международного Совета Космонавтики…

Мне было смешно и горько видеть эти дрожащие старческие руки, воздетые в пародийном жесте академического голосования — хорошо, что они устроили открытое, а не тайное действо! — когда База содрогалась и раскачивалась от взрывов.

Все три члена МСК были «за». Энцел поднял руку последним.

— Действуйте, консул-капитан, — сказал я Морту. — Вы спрашивали, что делать — вам ответили. Вы ждали решения — вы его получили. Что же вы медлите?

— Эх вы, цид-биолог, — проговорил Морт сквозь зубы. — Ничего вы не понимаете и не поймете. Вам никогда не приходилось применять оружие «ноль». А мне приходилось…

И уже другим — обычным своим, лишенным эмоций, металлическим голосом консул-капитан скомандовал:

— Зистор Кол Либер, приготовить к пуску торпеду «ноль»!

Мир вокруг по-прежнему дрожал, и качался, свирепая морда Нерона заняла все экраны, и видно, было, как в черных неподвижных шарах его фасетчатых глаз многократно отражается кружок Базы, опоясанный мерцающими звездами разрывов. А этот чертов Кол все медлил, наводил прицел, откидывал, закрывал глаза рукой — словом, ломал какую-то непонятную комедию.

— Зистор Либер, я не слышу отзыва.

— Консул-капитан, разрешите передать выстрел Юлу Имперу.

— Запрещаю!

— Но у меня что-то с глазами…

— Я приказал вам стрелять, зистор Либер! И не спрашивал о вашем самочувствии!

В это время по всей Базе тонко завыли сирены, а на всех пультах и дверных проемах зажглись огни общей тревоги. Через долю секунды пол станции мягко повело назад и в сторону, и по-заячьи заплакал звонок главного торпедного аппарата. Юл Импер, не дожидаясь приказа, сорвал пломбу и нажал кнопку.

Торпеда, судя по светящейся трассе, угодила Нерону куда-то под левую энергетическую плоскость, рядом с центральным нервным стволом.

Я и сейчас глубоко убежден, что торпеда «ноль», привезенная Энцелом, ничем не отличалась от предыдущих модификаций. Во всякой другой ситуации она не причинила бы супру ощутимого вреда. Но в тот момент игрою случая она подтолкнула события. То, что должно было случиться, случилось на минуту раньше. Нерон резко затормозил, описал круг на месте и стал тяжело заваливаться назад. Оглушительный вой прокатился по всем диапазонам СВЧ-связи. Его можно было бы назвать ликующим, если бы он не был криком смерти.

Вой оборвался. От супра повалил густой фиолетовый дым. Все было кончено.

Но вопль Нерона слышали не только мы. Трудно сказать, что уловили в нем подданные. И когда из фиолетового тумана, закрывшего горизонт, один за другим стали выдвигаться блестящие корпуса, нацеленные на нашу ЛБ, мы поняли, что все только начинается.

И началось…

Я, Морт Ирис, консул-капитан Летучей Базы номер тринадцать на планете Рубера, ненавижу военную форму. Ничто так не уродует душу и тело, как она. В ней я чувствую себя изгоем, отделенным от обычного мира.

Я чувствую себя брошенным во власть понятий и законов, противоречащих здравому смыслу и здоровой психике. Форма физически давит на, меня, жжет, я ощущаю кожей ее грубость и непререкаемый стандарт покроя. Только поздним вечером, одевая пижаму, я снова обретаю себя, способность мыслить, сомневаться, плакать и смеяться. По ночам я читаю свои любимые книги — нет, эти книги не принадлежат к разряду мировых шедевров. Это пухлые сентиментальные романы с длиннейшими описаниями, возвышенными монологами героев, идиллическими сценами и благополучными концами. И никакой крови, никакого оружия, никаких убийств, никакой войны. Я читаю многотомные издания до самой побудки. Сплю я днем в кресле, мне надо немного: час в полдень, два часа — после обеда, час — вперед ужином. Все это знают — не то, что я делаю ночью, а то, что сплю днем — и никто в эти часы не смеет меня беспокоить.

Мое признание несказанно бы удивило подчиненных, а еще больше — высшее начальство. Они считают меня бездумным автоматом, сухарем и службистом, помешанным на Уставе и боевой технике. В какой-то мере они правы — что еще могло получиться из потомка восьми поколений кадровых военных, родившегося в полевом лазарете во время «электрической войны» в Агамах, в семь лет потерявшего сразу отца и мать во время «черного десанта» на Кору, в двенадцать кончившего спецшколу «белых волчат» в Спарате, в семнадцать — Высшую военную академию в Лигви, а с двадцати восьми — кадрового офицера действующих и бездействующих армий?

Я прочитал как-то в историческом журнале об известном в старые времена маршале, который всю жизнь командовал кавалерийскими частями. У сына его было что-то вроде психического заболевания: он не переносил лошадей и всего, что как-то с ними связано, его мутило от запаха и вида конской сбруи, шпоры и нагайка вызывали судороги ног или рук. Если бы такая чудесная болезнь была у моего сына…

Однако всякий рассказ требует точности и последовательности, как и воинский доклад. Поэтому — по порядку и только факты.

Женился я рано и довольно романтическим образом — на девушке, которую спас из огня, медсестре наскочившего на мину неприятельского транспортера с ранеными. Вначале Сила Импер жила в моем подразделении на правах военного трофея, а после перемирия уже на правах моей законной жены. Она была бесстрашна и вынослива, как мальчишка, и в кочевой солдатской жизни лучшей подруги нельзя было и желать.

Мы очень хотели иметь детей, но понимали, что такая роскошь не для нас. Точнее, Сила так не считала, но я слишком хорошо помнил свое детство, чтобы обдуманно возложить бремя на неповинное существо. Тогда даже нам было ясно, что должен прийти конец бессмысленной мясорубке, и Сила, после долгих уговоров и слез, согласилась подождать еще немного.

Наш час пробил. Когда постепенно улеглось заразительное безумие Последней Войны и был заключен Пакт Мира, со всеобщим разоружением и роспуском государственных армий, мы, наконец, могли отдаться своей мечте. Я хотел девочку, Сила — мальчика. Родился мальчик. Но я не чувствовал себя ущемленным — напротив, я был нестерпимо, отчаянно, оскорбительно счастлив. Боюсь, что я вел себя не так, как подобает отцу, — сын с первых дней признавал в доме только мать и слушался только ее, а меня воспринимал как очень большую и совершенно бесполезную игрушку.

Штатская одежда начисто лишила меня способности управлять и приказывать. Из всех возможных должностей и профессий я выбрал место помощника садовника в городском парке, не совсем честным путем устранив конкурента — школяра, бежавшего от знаний. За коробку печенья «Пески Марса» мой конкурент согласился быть моим начальником, и мы жили с ним душа в душу: он четыре раза в день хрустел песочным печеньем, а я возился с племенем садовых машин, обучал их рыть, копать, стричь газоны, удобрять почву, срезать цветы для букетов и составлять сами букеты. И, конечно же, каждый день приносил целую охапку цветов домой.

Пока сын был маленьким, Сила проводила дни в хлопотах о нем, и на другое у нее не оставалось времени. Она радовалась цветам и умело украшала ими наши комнаты. Правда, уже тогда я с удивлением замечал, что некоторые ее букеты скорее напоминают боевые штандарты, а в комнате сына царит строгость военного городка. Замечал я и то, что сын все чаще в наших играх заставляет меня строить, а сам разрушает.

Какие мелочи! Я был счастлив и доволен всем и по наивности думал, что все вокруг довольны и счастливы.

Когда маленький Юл пошел в школу, Сила заскучала. У нее появилось время для раздумий, и она воспользовалась им в полной мере. Пять лет протекли, как сон. Наступило пробуждение.

Сила была натурой самоотверженной и властолюбивой. Последняя черта отличала ее от моего небрежения общественным положением. Я, как наследный принц, тяготился обязанностью повелевать, ибо кровь восьми поколений высших командиров исчерпала во мне весь запас положенного честолюбия. Сила, напротив, только в моей командирской палатке попробовала отраву вынужденной покорности окружающих, беспрекословного повиновения по долгу службы. В мирные дни она лишилась трона, у нее не было своей профессии и работы, следовательно, общественная значимость равнялась нулю. И я не мог теперь быть ее щитом, ее державой, ее знаменем — я не был героем, славу которого по праву она могла считать своей. Я был чудаком, городским казусом, чуть ли не шутом гороховым, над которым открыто посмеиваются соседи и у которого нет желания возмутиться этим.

Счастье кончилось. Начались скандалы. Многодневные, изнурительные, изматывающие, как неприятельская осада. И самое худшее — истерики Силы чаще находили поддержку Юла. Может быть, в школе ему приходилось слышать колкости в мой адрес, может быть, мать была для него неоспоримым авторитетом, но его молчаливый укор ранил меня сильнее, чем бессвязная демагогия жены. Я теперь не спешил домой из парка, я старался найти себе дело в цветочных джунглях и порой задерживался там до самой ночи, теряясь и забываясь в нарядной молодой толпе, среди полуосвещенных лиц и безадресных улыбок, среди музыки и смеха, среди беззлобных розыгрышей и громогласных аттракционов. Я только по-прежнему не выносил фейерверков… Это бессмысленное торжество огня, шипение взлетающих ракет, запах пороха и гари действовали на меня, как красная тряпка на раненого быка.

А дома меня ждали тесные окна, комнаты, где притворяются спящими, остывший ужин, накрытый салфеткой, и мертвая, враждебная, пригибающая к полу тишина.

Так продолжалось три с лишним года. Однажды я, не выдержав, посоветовал жене самой добиваться того высокого положения, на которое она благославляла меня. Я очень подробно и, на мой взгляд, убедительно объяснил ей, что существующее положение вещей меня вполне устраивает и я не намерен его менять. Сомнительное удовольствие — заставлять людей делать то, что им не хочется.

Вопреки обыкновению, Сила выслушала меня до конца, а потом сказала спокойно:

— Да, Морт, ты действительно мертвый. Я выходила замуж за героя, а он оказался манекеном в военной форме. Жаль, но ничего не поделаешь. Придется пойти по другому маршруту.

Так Сила Ирис снова стала Силой Импер, а сын принял ее девичью фамилию. Они вычеркнули меня из своей жизни, и я надолго потерял их след.

Но я не был мертвым. Я бы, наверное, сошел с ума или опустился, если бы не мой начальник с его неистощимой любовью к печенью «Пески Марса». Я взял его к себе в опустевший дом. Родители с неприличной готовностью передоверили мне свои права. В долгие зимние ночи, когда пустой парк завален снегом, а мороз бессильно скребется в широкие стекла оранжерей, я читал ему пухлые сентиментальные романы, и мы оба плакали над монологом несчастного путника, застигнутого метелью в безлюдной степи.

Нет, он не стал великим человеком, мой добрый лентяй с большими ушами, вечно пылающими, как петушиные гребни. Он так и остался садоводом, но занимался теперь не цветами, а яблоками. Год назад он прислал мне на Руберу посылку — яблоки собственной селекции. Свой сорт назвал «Морт Ирис». Яблоки чудесно дошли. Они неказисты на вид, у них толстая кожура, но сердцевина очень мягкая и сладкая. Мне показалось, что по вкусу они напоминают песочное печенье…

Так я жил, застыв в своем горе и взаимно деля потребность в ласке с мальчишкой, чужим мне по крови, но близким по духу. До той самой поры, пока органы массовой информации не начали склонять вопрос «О возможной инопланетной угрозе» и «необходимости создания международной оборонительной армии».

Думаю, что вопрос этот искусственно раздували кадровые военные, оставшиеся не у дел в годы мира. Их не устраивало новое, более чем скромное положение. Во всяком случае, именно к этим дням относится нежданный визит одного моего бывшего сослуживца, работавшего на каком-то складе. Он долго предавался воспоминаниям о «добрых старых временах», потом перешел к Глубокому космосу и таящимся там ужасам.

Я поддерживал разговор неохотно — «добрые старые времена» были для меня, перенесшего пять тяжелых ранений и три контузии, не очень добрыми, космос со всеми его ангелами и демонами трогал мало. Но когда мой знакомый намекнул на «восстание из пепла» и «поруганные человеческие доблести», я насторожился. Коллега, ободренный вниманием, в туманных выражениях поведал о существовании целой подпольной организации бывших офицеров и явно приглашал присоединиться к ней. Зная поразительную способность военных видеть не то, что есть, а то, что хочется, думаю, что подпольная организация существовала в пустующей черепной коробке бывшего полковника, но что касается защитников идей «оборонительной армии», то среди их фамилий я слышал очень много знакомых.

Я ожидал услышать в этом хоре голос Силы и не ошибся: за ее подписью появились две трескучие статьи «Матери требуют защиты» и «Слово к невестам», где со своей жестокой непоследовательностью женской логики смешались в кучу наивность и холодный расчет, убежденность и отсутствие доказательств.

Я пытался узнать через редакцию ее адрес. Все мои три письма остались без ответа.

Было бы логично, если бы я стал в ряды активных пацифистов. Но штатский костюм лишил меня и этой возможности — я избегал многолюдных митингов, стеснялся выступать по телевидению, страшился печатного слова. Я только выращивал еще больше цветов и еще щедрее дарил их. Но цветы не помогли. Пакт о создании войск ЗОА — Звездной Оборонительной Армии — был принят.

Скоро на улицах снова появились военные. Теперь у них была новая форма, новые звания и новый устав. Все остальное осталось прежним.

Я снова переживал кризис, более глубокий, чем первый. Мой милый друг ничем не мог помочь мне — он не знал, что такое смерть оптом и чем пахнут окопы после боя. Он пошел из солидарности со мной на высшую доступную жертву — отказался от «Песков Марса» и только вздыхал, проходя мимо магазинных витрин.

Кончилось все тем, что я получил письмо от сына единственное в моей жизни. Оно было написано тайком от матери. Это сумбурное послание я храню как талисман — оно примирило меня с планетой и одновременно ожесточило.

В нем была исповедь. Сын, оказывается, всем своим еще не очерствевшим сердцем жалел меня, жалел мою «загубленную жизнь». В странной исповеди была вся демагогия материнского тщеславия, но было и нечто, заставившее Юла утаить свой поступок. Сын жаждал всегалактической справедливости и всепланетного добра, не понимал, что подлость и справедливость, зло и добро — понятия, рожденные на Гее, и лишь для Геи пригодные. Тем не менее он хотел немедленного, насильственного воцарения этих понятий во всей доступной Вселенной, снова забывая, что насильственное добро — самое тягчайшее из зол. Единственным инструментом для своих целей он считал армию. Я не мог, не имел права оставить его заблуждение в силе. Я командовал в свое время тысячами таких вот преданных идее юнцов — и я знаю, какие безмерные гнусности порой совершались их чистыми руками, какую мерзость защищали они своими чистыми сердцами.

У меня был один путь борьбы — снова надеть мундир. Только мундир мог вернуть мне ту силу, которая взорвет изнутри очарованное царство Устава и спасет моего сына.

Так я оказался на Рубере — на той самой Рубере, название которой так часто мелькало в статьях, призывающих усилить оборону Геи.

Армия — особый мир, где обычные нормы и методы бессильны. Но я этот мир знал, как свою собственную биографию, и поэтому действовал безнаказанно и не вызывая подозрения.

Я ждал сына на Рубере, уверенный, что нам не разминуться, и дождался его. Но об этом позже.

Из всего личного состава я чувствовал определенную симпатию к зистору Либеру. Он привлекал меня своей крепкой и гибкой костью — такого не сжуешь за раз. Армию он знал так же хорошо, как и я, так же, как и я, не был приспособлен к мирной работе, так же, как и я, боролся с жертвами ветряных мельниц доступными ему приемами. Вся разница состояла в том, что он делал это ради собственной персоны, а я — ради моего мальчика.

Вряд ли Кол Либер догадывался об этой симпатии: я ревностно следил за ним и строго карал каждый промах, поддерживал его тонус, как у беговой лошади хлыстом.

Был на Базе еще один человек, перед которым я едва не раскрылся и который дал мне хороший урок сохранения тонуса, как я — зистору Либеру. Он показался мне неисправимым чудаком, влюбленным в науку, ученым той редкой породы, который не замечает во что одет — были бы под руками его любимые игрушки. Я недоверчив, и поэтому устроил ему не один строгий экзамен, прежде чем довериться. Сим Бибиоз выдержал их на «отлично».

Я стал даже подумывать, что не совсем прав в своем апостольском рвении сломать армию изнутри, что под руководством сугубо штатских людей науки она постепенно потеряет свое разрушительное жало.

Я все больше и больше передоверял цид-биологу функции управления базой, одновременно пытаясь сблизиться с ним духовно, мне был так необходим если не союзник, то хотя бы нейтрал, перед которым можно выговориться в трудную минуту.

Но Бибиоз принимал мои подачи чуточку поспешнее, чем делал бы человек, за которого он себя выдавал. Это насторожило меня — интуицией почувствовал я крупного игрока, сдающего крапленую колоду. Но подозрения еще не есть доказательство — они могут быть вызваны перенапряжением души, уставшим мозгом, заселяющим реальный мир угрожающими фантомами.

Требовалось время, чтобы раскусить и обезвредить Бибиоза. Жаль, что этого не случилось. День тридцать третьего мюона заставил Сима раскрыться раньше, чем я подготовился к атаке.

Ох, этот день.

Скоро мы оба предстанем перед военным трибуналом — я и Юл, отец и сын. Юл — за то, что выстрелил без приказа, я — за то, что утаил сие обстоятельство в рапорте командованию. Это — дело рук Бибиоза, бесцельная месть неизвестно за что. Трибунал вряд ли грозит нам чем-либо серьезным — проступок невелик, Устав нарушен только формально.

Меня беспокоит другое. Как Юл вообще смог нажать красную кнопку? Даже если бы я приказал — как он смог?

События тридцать третьего мюона окончательно ожесточили меня, порвав последнюю паутинку надежды. Когда-то, в эпоху войн, говорили, что наука на службе армии — явление позорное и крайне опасное. Один день тридцать третьего мюона на планете Рубера показал, что армия на службе науки — явление не менее позорное и не менее опасное. Армия может диктовать условия, решать вопросы она не в состоянии. Вопросы решает жизнь, а не смерть.

Мне остается добавить к моей исповеди немного. Ничто уж не изменит того, что случилось. Но на Рубере осталось больше половины Летучих Баз, которые не вышли на орбиту после сигнала общего отступления. Мы не знаем, что с ними. Я вправе предполагать худшее.

Комиссия, которая проверяла состояние дел на Рубере и трое суток провела на моей базе, состояла из трех членов МСК и двух генералов войск ЗОА. Общее руководство осуществлял кварт-секретарь Лиги Старейших Сент Энцел. Ученые, в основном, имели дело с Симом Бибиозом, генералы — со мной. Генералы были довольны: «добрые старые порядки» на ЛБ-13 пришлись им по душе, а мелкие погрешности вроде подпольного пьянства Овера Киля стали тем необходимым объектом для критики, без которой можно было бы усомниться в целесообразности генерального инспектирования.

Утром тридцать третьего мюона мы все собрались вместе в моей рабочей каюте для подведения окончательных итогов.

Энцел в общих чертах одобрил работу Бибиоза и мой, как он выразился, «обнадеживающий контакт» с цид-биологом. Но и он, видимо, что-то приметил, ибо долго и настойчиво повторял, что мы не должны идти дальше системы «зеркала», пытаться навязать супрам более тесный контакт. И ни при каких обстоятельствах не употреблять торпеду «ноль». Он так и сказал — ни при каких, не зная того, что через два часа сам нарушит свое категорическое указание…

Я согласился с Энцелом с великим огорчением и готовностью: генералы, хотя пока и помалкивали, но были явно другого мнения. Совсем недавно один из них сетовал на то, что у них нет данных об эффективности ультраторпед, и что это затрудняет им работу: они не могут рассчитать, сколько торпед понадобится, скажем, для «подавления агрессивной среды» средней по величине планеты.

— Нам не дают развернуться, Морт, — говорил генерал. — Нам не дают достойного оружия, не дают испытать то, что есть. Штатские сентименты.

Я слушал его и всеми силами старался отогнать от себя видение Кис-Тауры, кошмара моих снов, долины, которая стала адом после меня. Тогда я, молоденький лейтенант особой группы, нажал красную кнопку какого-то «оружия ноль» — до сих пор не знаю толком, что это было…

Наставления Сента Энцела прервал Бибиоз своим звонком с Верхнего боевого яруса — и мы стали действующими лицами трагедии.

Мое толкование происшедшего людям авторитетным кажется, вероятно, ребяческим. Я дилетант в науке. Но я лучше, чем кто-либо, знаю и понимаю психологию войны. А если считать супра живой военной машиной, то и психология у него должна быть соответствующей.

Не буду гадать как — не мое это дело, — но супры добились всеобщего благополучия на основе равенства сил, обоюдной независимости и персонального бессмертия. Вначале все было хорошо, а потом громовержцам стало скучно: дым древних битв тревожил их сон. Они попробовали снова палить друг в друга, но толку от этого занятия было мало — неуязвимый и бессмертный сосед воспринимал потасовку, как приглашение к приятным воспоминаниям, как неожиданный подарок. Мало-помалу взаимная перестрелка стала чем-то вроде приветствия, данью уважения, знаком внимания и любви. Всаживая в бока своих друзей атомные заряды, воспитанный супр словно желал им недостижимого блаженства — смерти в бою.

Да, высшей мечтой, неоценимым благом для бессмертного супра, измученного скукой, была смерть! Цель всего существования — смерть!

Я предвижу иронические улыбки в свой адрес — вот и договорился старый Морт. Напрасно улыбаетесь. Я видел людей, для которых высшим наслаждением было лезть под пули. Они ненавидели жизнь и не знали, что делать с ней…

Нерон, потеряв Клеопатру, потерял вместе с ней и уважение подданных. Он потерпел поражение, а к побежденному в Свирепой империи не могло быть иного отношения, кроме презрения. И поэтому «империя» встретила обреченного молчанием.

Нерон не нападал, паля изо всех орудий, он умолял о прощении, умолял о смерти и понимал, что никто не выйдет с ним на бой. И никто не спасет от позора. Ему оставался один путь…

Но спасение пришло. Моя прямолинейная фантазия не в силах представить, чем или кем виделась супрам наша ЛБ — то ли хорошо воспитанным привидением, то ли дефектным супренком. Могу только утверждать, что когда на безнадежную мольбу Нерона прянул ответный залп, наша герметическая сковородка показалась низложенному императору прекрасным ангелом. И он обрушил на нас всю силу своей благодарности.

Все мы, ученые и профаны, мудры задним умом.

Приди ко мне озарение тогда, на капитанском мостике, я бы, возможно, действовал по-другому. И то сомнительно. Ведь я не супр, и мне не улыбалась возможность стать радиоактивным облачком на чужой планете. И рядом со мной сидел мой мальчик, ради спасения которого я готов был забыть все писаные и неписаные законы и разгромить половину Вселенной для устрашения другой.

И если все-таки медлил с приказом пустить торпеду «ноль», то не из-за моральных колебаний, а потому, что со школьной скамьи помнил закон природы о действии, на которое рано или поздно отвечают столь же внушительным противодействием.

Когда смертельно раненный Нерон, трубя от счастья, завалился набок, я выключился на минуту. Все восемь поколений бравых убийц проснулись во мне. Артиллерия и ракеты добивали супра по всем правилам военного искусства, и я был вдохновенным дирижером этого мерзкого концерта.

Я опомнился только тогда, когда из фиолетового тумана показалось множество супров, ведущих прицельный огонь по нашей Базе.

Бой был неравным. Если мы еще могли потягаться с одним-двумя супрами в мощности огня, то по оборонительным достоинствам любое из этих существ превосходило нас намного. А главное — мы проигрывали в скорости, так как конструкторы не рассчитывали на необходимость быстрых — горизонтальных перемещений станции. Вертикальный взлет был нам заказан — супры снизу продырявили бы нас в несколько секунд.

Короче говоря, через десять минут после начала баталии супры взяли ЛБ в кольцо, прижали к самой поверхности океана и расстреливали в упор.

Естественно, я попытался вызвать подмогу. Связь работала плохо, ядерные взрывы сильно ионизировали воздух. Радисту все-таки удалось нащупать несколько соседних Баз. С восьмой и пятнадцатой Базы не было изображения, нам прокричали только, что «супры восстали» и что «чертовы торпеды только подлили масла в огонь». ЛБ-6, видимо, пыталась уйти на орбиту, но получила пробоину в машинное отделение: там бушевал пожар, капитану было не до нас. Девятнадцатая ЛБ успела взлететь и находилась теперь в относительной безопасности, но и она не могла ничем помочь нам, кроме искренних пожеланий как-либо выкрутиться.

С согласия Сента Энцела и остальных членов Совета при молчаливом нейтралитете генералов я дал аварийный сигнал покинуть планету всем ЛБ, находящимся на Рубере. Ясно было, что империи супров как-то общаются друг с другом, и мятеж принял глобальный масштаб. Супры ищут ЛБ и нападают на них, требуя смерти для своих уставших от бесцельного долголетия особ. А у каждой ЛБ — всего одна торпеда «ноль». И еще неизвестно, сработает она или нет. Да и в торпедах ли дело.

Снаряды супров делали свое дело. Саперы едва успевали заваривать трещины в бронеобшивке. Зенитчики пытались сдержать рой самонаводящихся боеголовок лазерными веерами, но пользы от них было столько же, сколько от японского веера на комарином болоте. Глоб-ракетчики пробовали ослепить ближайших супров залпами прямой наводкой. Атакующие фланги на время теряли прицел, но и бесприцельного огня было достаточно, чтобы запечь нас в собственном соку.

База была обречена. База умирала. Я мог только продлить агонию, маневрируя в смыкающемся кольце так, чтобы часть огня через наши головы мятежники обрушивали друг на друга.

Первым не выдержал шестой ярус. Взрыв повредил створы входного шлюза, нарушив герметизацию станции. Автоматика перекрыла переходный тоннель, отрезав нас от пораженной зоны. Мы видели на экранах, как гибнут товарищи в клубах коричневого газа. Впрочем, смерть их была почти мгновенной двенадцать секунд с четвертью по хронометру командного пульта.

Я мельком взглянул на Юла. Он оторвался от прицельного сектора и смотрел в потолок, словно прощался с кем-то в космической бездонности. С кем? Может быть, с матерью, пославшей его в этот ад? Или просто со всем, что остается жить после нас?

Наши глаза встретились. Юл покраснел и снова наклонился к прицелу. Я посмотрел на потолок, словно впервые увидел его обводы, зеркально повторяющие обводы пола.

Мне пришла в голову идея — опасная идея, но выбирать не приходилось. Я дал команду прекратить огонь.

Я, Юл Импер, младший зистор Десантной службы войск ЗОА, хотел рассказать многое и о многом, но сейчас все это не имеет уже значения. Я помирился с Юной, Юна со мной, Юна любит меня — разве может что-нибудь погасить это счастье, разве может кто-нибудь омрачить нашу близость?

Я с радостью жду трибунала — я надеюсь, что меня выгонят из армии раньше, чем кончится первый срок службы. Мне, правда, немного жаль отца — по моей вине его военной карьере будет нанесен ощутимый удар, а для иной карьеры он уже не годится. Но пусть он лучше перебивается своими цветами, как раньше, чем превышается безнаказанностью и вынужденным почитанием в отвратительном образе Мортиры, которого довелось мне узнать на ЛБ-13.

Он настолько очерствел и отупел на своей бронированной посудине, что даже не узнал меня сразу, когда я прилетел на Руберу. Я его тоже не узнал с детских лет у меня оставалась память о длинном худом человеке, похожем на бродячую мачту, отставшую от своего корабля. Мачта пахла розами и травой, у нее были теплые ладони, нерасторопные и неуверенные, как слепые котята. Лица я почти не помнил — оно было слишком высоко для меня, да и не особенно меня интересовало.

На Летающей Базе я увидел прежде всего лицо высушенное лицо мумии, на котором застыла гримаса недовольства. Это были черты Власти, лишенные эмоций и желаний, черты Устава, высеченные вместе с черепом из одного каменного бруса. И глаза были неживые, каменные, как у парадных гранитных бюстов.

— Смотри поверх головы, — шепнул мне Кол Либер. — От его взгляда пища портится. Минимум три дня будешь запором мучиться…

Но я не мог оторваться от Морта Ириса, как воробей от подползающего птицееда. Если бы я встретил на Рубере второго Юла Импера, и то удивился бы меньше. Мать всегда говорила об отце презрительно, называла его идиотом, мямлей и трусом. Мои детские наблюдения как будто подтверждали это — он боялся матери, на которую даже я покрикивал, боялся фейерверков, которых не боялись даже грудные дети, вздрагивал от видеофонных звонков, не мог пить томатный сок, потому что он похож на кровь. Он боялся кошек, собак, пауков, тараканов, но испытывал странную слабость к мышам.

И вот этот блаженненький, нескладный высохший человечек — на Рубере, где нет иного цвета, кроме цвета крови, на Рубере, где нет иных животных, кроме всесокрушающих супров, на Рубере он — в военной форме, он — мой командир, мой мозг и мой суд, мой хранитель и повелитель…

Первую ночь на ЛБ я провел в штрафном отсеке: поразмыслив, я вынужден был признать, что плохо знал отца. О нашем родстве никто не догадывался, у нас были разные фамилии, а Морт даже не соизволил заговорить со мной. Видимо, он вырвал из сердца не только Силу, но и меня.

Проще всего было попроситься на другую Базу, но для этого надо было выдвинуть какие-то аргументы. Аргументов у меня не было. Я тоже не хотел выдавать своего родства с Мортирой — мне было стыдно.

Я проклинал судьбу, забросившую меня на Руберу, проклинал материнские советы, поссорившие меня с Юной, проклинал себя и всех, кто меня сделал таким, но от моих проклятий ничего не менялось. Только Кол Либер начал отпускать всякого рода сальности и советовал обратиться за помощью к доктору Симу Бибиозу.

Дружбы с Колом у нас не получилось. Он по-своему честен и чуток, ему можно довериться без риска, но он не из тех людей, кому приятно доверить сокровенное. Либер — скептик, он счастлив потому, что намеренно сузил свои потребности до какого-то полурастительного минимума. Этот минимум он находит везде, куда бы ни бросал его случай, а потому ему везде хорошо и уютно. Обижаться на его выпады бессмысленно, но согласиться с ними — значит предать себя.

А вот с отцом я еще не разобрался. Очень он странный, неправильный, неуловимый какой-то. Я уже говорил, что в детстве не мог разглядеть его лица — отец казался мне невероятно высоким. Сейчас я сам на голову выше Морта, но настоящего его лица увидеть не могу. Порой мне кажется, как в детстве, что оно слишком высоко для меня — и я терзаюсь муками совести. Порой мне кажется, что лица у Морта нет, что маска Власти и есть его настоящая суть — и тогда я ненавижу его.

Впервые после Руберы мы встретились с ним в стеклопластовом восьмиграннике Верховной Ставки ЗОА.

Нас вызвали туда по доносу Бибиоза. Кол Либер под большим секретом оказал мне, что цид-биолог обвиняет во всем, что случилось, Мортиру, собирается устроить ему «легкий насморк» и предлагает соучастие в «неофициальном рапорте». При всем своем хорошем отношении к доктору Бибиозу и весьма прохладном к Морту, я, тем не менее, посчитал подлостью такой поступок.

Ведь именно Морт спас ЛБ от неминуемой гибели. Кол выслушал меня, пожал плечами и бросил, уходя, в обычной своей манере: «Странно… Оказывается, на Гее еще умеют делать хороших парней…»

И вот мы сидели с Мортом одни в большом пустом зале, в который выходило много разноцветных дверей и к каждой вела ковровая дорожка своего цвета. Консул-капитан Морт Ирис курил. Мой отец, насколько я помню, терпеть не мог табака — он убивал запах цветов.

— Вы живете вдвоем с матерью?

Ни привета, ни эмоций по поводу встречи, естественных после стольких лет разлуки — нет, спокойный голос, каменные черты, ноги вытянуты под столом, чтобы не затупилась острая складка на парадных брюках.

— Нет, я живу отдельно.

Я ждал и боялся вопроса «Почему?», ибо тогда придется рассказать о Юне и о нашем разрыве с матерью, но Морт опросил совершенно другое:

— Ты хотел убивать того супра?

Я даже не понял вначале, о чем он говорит, но поняв, ответил честно:

— Не знаю. Наверное, нет. Я очень хотел выручить Базу.

— Совершить подвиг?

— Может быть…

— Чтобы все восхищались тобой и благодарили тебя?

Я промолчал. Что я мог ответить? Он все равно ничего бы не понял. Электронный диагност может точно определить болезнь, но не способен вылечить — у него вместо сердца коммутатор.

Да, но ведь именно Морт спас ЛБ…

— Они будут запугивать тебя, но ты не бойся. Тверди, что ослышался. И не философствуй. Им нужен козел отпущения. Но у них нет, за что уцепиться…

Он говорил так, словно между нами и теми, кто скрывался за бронированными дверями, лежала бездонная трещина. Он, служака, по кличке «Мортира», произносил «они», как произносят тяжкое ругательное слово.

Кто же ты, отец?

Я снова задыхался от ненависти и отвращения в кресле стрелка, и снова концентрические круги прицела накрывали забрызганные красной пеной, чадящие туши супров, и снова пальцы отчаянно давили гашетку. Я снова слышал сдавленный крик: «Шестой ярус… Шлюз… Воздух…» и видел, как метались в западне люди в серебристых комбинезонах Звездных Десантников, как хватались они за горло, падали, корчились и замирали, а потом тела их непомерно раздувались и лопались, выбрасывая фонтаны черной крови. За эти двенадцать с четвертью секунд я умер, и родился заново, и прожил долгую-долгую жизнь до седых волос. Я впервые увидел себя со стороны и был поражен своей самонадеянностью и эгоизмом, своим наивным верхоглядством и примитивным честолюбием. Я хотел, как бывало, дать себе клятву исправиться как можно скорее и туг же оборвал себя — опять позерство, даже сейчас позерство, когда нас всех, и меня в том числе, ждет участь шестого яруса. Мне показалось, что уже не хватает воздуха, рванул ворот, оглянулся с ужасом на Кола — тот что-то жевал, откинувшись на спинку кресла.

Это было настолько нелепо и страшно — страшней, чем удушье, — что я истерически захихикал. Кол вытер губы рукавом.

— Не таращись… Не успел… Не успел позавтракать. С утра нет аппетита. Захватил бутерброд, а тут… Не пропадать же добру… Да и помирать на сытый желудок веселей…

Он ни в чем меня не обвинял, хитрый добрый Кол, но его слова я принял, как пощечину. Ведь это я виноват во всем, я убил супра и вызвал атаку, я хотел сделать лучше, а получилось хуже — ведь я не знал…

Я впервые пожалел, что нет бога с молниями мгновенной расплаты, и глянул на потолок, втайне надеясь, что карающий огонь все-таки есть и он испепелит меня на месте. И я встретил глаза — огромные, обведенные синевой, — это были глаза Морта, и мне почудилось в них презрение. Я снова припал к прицелу, но команда Морта опередила выстрел:

— Всем ярусам — прекратить огонь!

На мостике среди ученых и генералов произошло легкое замешательство. Доктор Бибиоз схватил отца за руку, но тот стряхнул его, как большого жирного паука.

— Все калибры правого борта — по подводной цели, прямо, прицел минус девяносто! Все калибры левого борта — по воздушной целя, прямо, прицел плюс девяносто!

— Правый борт — есть!

— Левый борт — есть!

Этот сумасбродный приказ выполнили только потому, что никто уже ничего не соображал среди воя аварийных сирен, треска гнущихся переборок, свиста компрессоров и неустанных, неотвратимых, жестоких ударов в бронеобшивку полурасплющенной Летучей Базы. Какая подводная цель? Какая воздушная цель. Супры были вокруг, смерть сжимала кольцо, но орудия покорно отворачивались от нее, бессмысленно упирались в пустое небо и в пустые глубины.

— Внимание! Всему личному составу любыми средствами закрепиться на месте! Сейчас полетим вверх ногами! Держитесь, ребята!

Полуразбитая ЛБ и спятивший командир! Разве так рисовали Миссию Разума рекламные проспекты ЗОА?

Там серебристые полубоги уничтожали отвратительных чудовищ, вырубали хищные смертоносные леса, выжигали ползучие смердящие травы — и вышколенная, продезинфицированная, обезвреженная, умытая и причесанная Природа, благодарно скуля, ложилась у ног всемогущих Звездных Десантников. Все эти сказки — ложь, ложь для доверчивых юнцов, вроде меня! Ее придумали те, кого эпоха приговорила к забвению — они не хотят быть забытыми, они согласны умереть, но умереть в славе и почете — супры, супры, безжалостные супры! они забивают голову дешевой романтикой тем, кто не знает истинной цены живущему, живому, жизни — они тянут молодых за собой, в свою неизбежную смерть… И мой обезумевший отец — один из них, на нем серебристый панцирь лжи, он тайно счастлив и приготовил последнее издевательство над покорными ему людьми.

— Всем калибрам — огонь!

Мир в прицельном секторе встал на дыбы, и я почувствовал, что лечу вниз головой в облако холодного белого пламени — полет продолжался долго, нескончаемо долго, невероятный полет с остановившимся сердцем и неподвижной кровью, без удивления и страха, только откуда-то, от солнечного сплетения, растекалась по телу безотчетная щемящая тоска, и сквозь мозг, как сквозь сгусток тумана, проходили часы, годы, века… Может быть, я уже умер и растворился в океане протовита, и вернулся в жизнь бессмертным супром и сейчас несу его бытие, не видя конца пути и не надеясь на конец, ничего не страшась и ни от чего не завися — только шорох часов, лет, столетий?

Очнулся я одним из первых, но стал связно соображать одним из последних. Картина была не для слабонервных. Все, кто находился в Верхнем ярусе, в самых неожиданных позах стояли, сидели и лежали на потолке. Я обнимал двухметровую люминесцентную лампу.

Кол Либер с недоеденным бутербродом в зубах ощупывал кресло на своей спине. Бибиоз парил над сеткой вентиляционной шахты. Сент Энцел возлежал на плечах своего врача. Генералы пытались сохранить достоинство, замерев по стойке «смирно», и сохранили бы его, если бы не одна маленькая деталь — оба стояли на головах. А в обзорных экранах, как в распахнутых окнах, белели любопытные звезды.

Кол Либер справился с креслом — оно осталось висеть в воздухе, внимательно изучил окружающую обстановку и заговорил. Его монолог начался с шепота и состоял из одних бранных слов. По ходу дела голос его креп, а ругательства становились все сильнее и совершеннее. И кончился монолог без всякой логической связи криком: «Братва, ура Мортире! Качать Мортиру!»

Только на следующий дань я взял в толк, что сделал отец в те критические минуты.

Все современные инопланетные станции, в том числе и станции типа ЛБ, по соображениям безопасности и надежности, работают в режиме АНГ — Автономной Нулевой Гравитации. Такой режим предполагает три независимых гравитационных системы — одна изолирует станцию от всех внешних сил тяготения, другая как бы привязывает гравитационным канатом к нужной планете, третья тянет в противоположную сторону, к Полярной звезде, к центру Галактики. Меняя напряженность двух последних систем, станция может плавно и безопасно для космонавтов перемещаться по вертикали. Так мы парили и над Руберой, так — и только так могли уйти на орбиту в случае опасности.

Супры отрезали нам этот путь. Наше незащищенное дно с хрупкими выростами спасательных антигравов было для них детской мишенью.

Но Морт Ирис пошел на трюк: соединенные и противоположно направленные залпы правого и левого бортов одним ударом перевернули нашу «кастрюлю». Это произошло так быстро, что даже прославленная сверхреакция супров оказалась чересчур медленной: пока их снаряды летели в цель, сложившаяся тяга двух гравитационных систем рывком выбросила нас в космос, за пределы Руберы…

И я снова думаю — кто ты такой, отец? Этот фантастический взлет не записан в армейском Уставе или руководстве по выращиванию эдельвейсов. Надо было знать устройство станции, помнить инженерные параметры и физические формулы, надо четко оценивать, мгновенно сопоставлять, доверяться интуиции — словом, мыслить широко и раскованно, как мыслят люди истинно талантливые. Как это непохоже на тебя, на все, что ты делал до сих пор! Может быть, твоя жизнь совсем не твоя, а подсунутая случаем, первая попавшая форма с чужого плеча, и твое истинное призвание осталось невостребованным в каптерке прижимистого интенданта?

Я не хочу жить так. Я не хочу носить чужую одежду.

Мне жалко мать. Я принадлежу ей независимо от своего желания — так же, как независимо от своего отношения принадлежу тебе. Но мать мне понятнее. Не знаю, как ты относишься к ней сейчас — наверное, ненавидишь: говорят, неразделенная любовь перерастает в ненависть. Она тебя не любила. Не любит она и меня, хотя готова ради одного моего ласкового слова пойти на все. Мне кажется, она вообще не способна любить, она способна только принимать любовь — и поэтому без чьей-либо любви, без поклонения, без славы начинает чахнуть.

Я прилетел на Гею в праздничный день, уверенный, что никому на планете нет до меня дела. Мать позвонила мне, едва я успел переступить порог своей нежилой квартиры. Она выглядела не старше Юны — то ли прошла курс гормональной косметики, то ли сделала пластическую операцию. Тон у нее был деловой, а голос звучал так, словно между нами никогда не было разлада.

— Ты не устал, Юл? Обнимаю тебя. Ты молодец. Ты хорошо сделал, что поступил в ЗОА. Это единственная дорога для современного парня, который не хочет быть дохликом. Посмотри газеты. Вся Гея говорит о тебе. Ты настоящий герой, Юл…

Я смотрел на нее с горькой иронией, но она продолжала тараторить:

— Телевидение хотело встречать тебя на космодроме. Я запретила. Тебе трудно сразу перейти от ясных устоев армии к сумбуру нашей штатской клоаки. Слава имеет свои правила. Я буду оберегать тебя, пока ты не наберешься сил для воспоминаний. Ведь они прекрасны, не правда ли, Юл? Ответь мне без утайки — ведь нас только двое, ты можешь не опасаться любопытных ушей и глаз…

— Ты собираешься замуж?

Она подняла удивленные глаза и, заметив мою усмешку, быстро кивнула куда-то в сторону: я понял, что шла запись ее «беседы с сыном».

— Откуда ты взял? — теперь ее голос звучал натуральнее. — Если бы ты лучше меня помнил, то не говорил бы глупости. Замужество меня не прельщает. Мужчины в большинстве своем лентяи и трусы. А это… Это необходимость. В последнее время я плохо выгляжу на телетестах и в газетах. Теперь нам придется часто сниматься вместе. Ты же не хочешь, чтобы рядом с тобой красовалась дряхлая уродина?

Бедная Сила! Провалившись на амплуа жены героя, истомленная безвестностью, она теперь пыталась наверстать упущенное в роли матери героя.

— Я приду к тебе, Юл? Нам надо с тобой посоветоваться, припомнить кое-какие факты, я стала забывчива…

Я вспомнил прочитанную где-то брошюру о технике съемок через зашторенные окна и ответил поспешно:

— Я действительно устал, мама. Ты не звони. Я сам загляну к тебе. Так будет лучше…

Сила, как всегда, преувеличивала. У Геи были свои новости и свои проблемы. Обо мне писала только одна газета — орган войск ЗОА «Серебряный феникс». Печатное устройство информа выбросило на стол полосу с шапкой «Он убил супра» и моей фотографией четырехлетней давности из маминого архива. С фото смотрел на читателя молодой упитанный щенок с капризным узким подбородком.

Неужели я был таким всего четыре года назад?

В праздник Совершеннолетия мы с Юной решили сбежать ото всех за город куда-нибудь в дикое поле. Мы несколько раз меняли маршруты, чтобы сбить со следа возможных, а вернее — воображаемых преследователей. Была уже глубокая ночь, полутемные и пустые залы метро отзывались на наши шаги загадочным шепотом. Вызвав цито-экспресс, мы долго не решались войти в его кабину, похожую на каплю ртути.

Он забросил нас за сотню километров от дома, на горное плато, полное неуловимых ночных движений и доброго тепла от нагретого за день камня. Мы долго куда-то брели, спотыкаясь о корни и валуны, и Юна прижималась все теснее ко мне и все чаще оглядывалась по сторонам. Безлюдье угнетало ее.

Мы вышли к обрыву, очерченному на слабо светящемся небе, и сели, обнявшись, прямо на теплую землю. Голова Юны сладкой тяжестью сковывала плечо.

Мы не целовались. Просто наши губы были вместе и дышали вместе, и это было нужней всех поцелуев на свете.

Юна заговорила, и мои губы послушно двигались вместе с ее губами:

— Юл, я хочу, чтобы все эти звезды, все эти пространства, вся эта Вселенная была моей до самого последнего лучика. Чтобы она не была отдельно от меня, а во мне, чтобы она была мной — чтобы она радовалась и грустила, смеялась и плакала, ждала и любила. Я хочу, чтобы она была живая, теплая, чтобы она росла во мне и становилась все ближе и лучше. Чтобы звезды не гасли, а горели все ярче, понимаешь?

Я не понимал и ответил, разбухая от гордости:

— Да. Я завоюю для тебя всю Вселенную. Я сниму все звезды и сложу в твой старый портфель. И повешу новые, в сто раз ярче, и на каждой напишу: «Юне от Юла». Я отшлифую каждый луч до блеска скальпеля и разрежу ими пространство на мелкие кусачки, чтобы ты могла играть ими, как детскими кубиками…

— Юл, я не хочу такой Вселенной. Даже от тебя. Больше всего — от тебя. Мне не нужны подписанные звезды и разрезанные пространства. Я не хочу, чтобы Вселенная покорялась. Я хочу, чтобы Вселенная не могла без меня жить, как я без нее.

— Хорошо, я приручу ее. Я одену ошейники на чудовищ и вырву жала у змеиных трав. Я выучу светила быть нежнее котенка, когда они прикасаются к тебе. Я сделаю Галактику доброй и покорной, как домашнее животное.

— Ты опять ничего не понял, Юл. Я не хочу прирученной Вселенной. Жизнь должна быть свободной и дикой, иначе она перестанет быть жизнью и превратится в имитацию. Я хочу, чтобы все оставалось, как есть — и было во мне, а я была для всего. Я хочу настоящего счастья, а не имитации.

— Я не могу понять тебя, Юна. Я не могу уловить, что именно ты называешь счастьем. Разве борьба и победа — не настоящее счастье, разве распространение разумного — не благородная задача, разве Истребление зла умаляет свободу жизни?

Юна отняла свои губы и долго молчала.

— Мне грустно, Юл. Иногда мне кажется, что мы чужие…

Ночь вокруг взорвалась бульканьем, скрежетом, воем, хрюканьем. «Чужие! — шипело и жужжало со всех сторон. — Чужие! Чужие!»

Я закрыл Юну собой, схватил какой-то сук и включил фонарик. Луч вырвал из ночи мшистый валун, а на нем — хохочущих Сита и Молу, наших закадычных друзей. Десятки фонариков заплясали вокруг, и мы оказались в кольце одноклассников — оказывается, все наши парами бежали с бала, и в поисках уединения, не сговариваясь, попали именно сюда. Мы пришли уже последними, и весь наш разговор был внимательно выслушан целым классом.

И теперь шутовской хоровод передразнивал нас и высмеивал, устроив гогочущий шабаш над обрывом.

— Я буду подметать Вселенную кометами! — вопил Кир.

— Не хочу-у, — ныла Ана. — Я хочу ее ам-ам, чтобы она буль-буль внутри меня…

— Я нарежу ее мелкими кусочками, полью слезами в маминой кастрюле и сделаю для тебя гуляш из пустоты! — подхватывал Мол.

— Не хочу-у, — ныла Сана. — Вареные звезды — тьфу! Я хочу сырую Вселенную, чтобы она пик-пик внутри меня!

— Тогда я не понимаю, почему ты не ешь меня! — заходился Сит. — Разве я хуже какой-то залежалой Вселенной.

Я шагнул к Ситу и толкнул его. Но Сит был крепкий парень, он даже не покачнулся. И не перестал дурачиться.

— На колени. Все — на колени! Совершеннолетний Юл начинает приручать Вселенную! Я уже чувствую себя нежнее котенка!

Юна, вначале смутившаяся до слез, постепенно пришла в себя и скоро хохотала вместе со всеми. Я счел это предательством и сказал ей об этом. Она ответила: «Глупый!» — и продолжала смеяться, скакать и передразнивать сама себя. И она добавила обиду, держа за руки Мола и Сану:

— Юл, он, правда, нежнее котенка? Я могу поселить его в своей грудной клетке?

— Юна, пойдем домой.

— На мне еще нет ошейника, чтобы командовать мной! Мне весело здесь, и я останусь с ребятами!

— Хорошо, я уйду один…

Так мы поссорились с Юной, без которой вся моя жизнь — пустая трата времени. Я рассказал все матери, и она горячо поддержала меня, называя моих товарищей «скрытыми врагами» и «завистливыми тупицами». Но особенно нападала на Юну, осыпая титулами «коварной лазутчицы», «провокаторши», «подлой интриганки» и «бессердечной бесстыдницы», пока я не заставил ее замолчать. Я давно замечал, что Сила органически не переносит Юну, толкуя каждый ее поступок, как глубоко продуманную тайную диверсию… Все мои попытки восстановить объективную истину кончались целым потоком слез: «Ты готов бросить мать ради этой коварной девчонки, которой ты совсем не нужен…»

Сейчас Сила торжествовала — ее предсказания сбылись, она все время предупреждала меня: ох, как доверчивы парни!

— Все это сплошная чепуха, ты сама не веришь тому, что говоришь. Но помоги мне, ведь ты женщина и лучше понимаешь женскую душу. Юна иногда говорит непонятное. Она хочет, чтобы Вселенная была не вне, а внутри ее, чтобы Вселенная была частью ее, а она частью Вселенной. Но она не хочет, чтобы я покорил Вселенную с ее именем, как хочешь ты, — ты мне часто повторяла такое в детстве. Она хочет чего-то другого. Чего?

Злая гримаса передернула лицо Силы.

— Она хочет ребенка!

Так я ушел от матери…

Конечно, я не лег спать. Отправив «Серебряного феникса» в мусоропровод, я сидел у окна, когда зазвонила входная дверь. Я пошел, в прихожую на негнущихся ногах, и мне чудился в комнатах странный звук так поют над полем высоковольтные провода. Только один человек мог прийтико мне без приглашения, но я ничем не заслужил его прихода. Я открыл дверь в прихожую, уверенный, что мне померещился долгожданный звон, и готовый заплакать от обиды.

У двери стояла Юна.

Мы так и не успели ничего рассказать друг другу в тот вечер — я не помню ни единого слова, по-моему, за весь вечер и ночь так и не было сказано ни одного слова…

В пустой приемной Верховной Ставки, после аудиенции с каким-то пузатым чином, который всю свою непонятную злобу обрушил на консул-капитана, а меня, главного виновника, величал «этот самый стойкий юноша», Морт Ирис сказал:

— Я тоже живу один. Тебе будет неприятно, если я как-нибудь загляну к тебе?

— Я оказал, что живу отдельно от матери, но не говорил, что я живу один. Приходи. Юна будет рада увидеть тебя.

Я сказал это из вежливости, но Юна на самом деле обрадовалась Морту. Отец ей понравился, и с тех пор он часто бывает у нас. При ней он становится каким-то незнакомым, открытым и цельным. Мне кажется порой, что Юна знает о нем больше, чем я, и это меня настораживает. Может, она и обо мне знает что-то мне неведомое? Что — хорошее или плохое? И откуда? Ведь она моя ровесница, мы учились имеете и вместе узнавали жизнь. Почему она знает о людях больше, чем я?

Рубера снится мне все реже и, если бы не будущий трибунал и не звонки матери, я бы забыл о ней окончательно. Бедная Сила! Она не может никак смириться, что амплуа матери героя — тоже не для нее. Я вижу ее только по видеофону, и меня это вполне устраивает.

О Рубере сейчас много спорят, но мне эти споры неприятны, и я стараюсь не участвовать в них. Пока это удается. Рубера гаснет в моей памяти.

Но вчера я неожиданно проснулся среди ночи и долго лежал с открытыми глазами. Юна спит очень чутко, и я старался дышать в такт с ее дыханием.

Зачем я убил cynpa?

Почему мне не перестали нравиться фейерверки?

От меня, Сента Энцела, действительного члена Международного Совета Космонавтики, четвертого в Лиге Старейшин, почетного члена тридцати или сорока академий, постоянного консультанта и председателя Комиссии по контактам, всегда почему-то ждут откровений, которые сразу решат все споры и все расставят по местам. Вначале мне это льстило, потом забавляло, потом стало раздражать. Теперь я привык и примирился с этой неосознанной хитростью, освобождающей поклонника авторитетов от тяжести собственных раздумий и ответственности собственных решений. А кто я, Сент Энцел, авторитет из авторитетов? Просто очень старый человек, который сделал за свою долгую жизнь очень много ошибок — гораздо больше, чем кто-то другой, потому что у меня было неизмеримо больше возможностей для их совершения. Открытия, сделанные в молодости, я теперь сам понимаю с трудом… в них царствует абсолютизм юности, отрицающий права старости на самоуспокоенность и тем оскорбляющий ее шаткое достоинство.

И если я все-таки могу чем-то помочь людям в делах, сопряженных с наукой, — то единственно своим жизненным, а не научным багажом, ибо отстал от науки ровно на одну жизнь — это говорю я, Сент Энцел, почетный член многих академий, авторитет из авторитетов, и я говорю чистую правду.

В спорах о Рубере, о супрах я слышу невысказанный вопрос, обращенный ко мне. Ведь я видел все собственными глазами и прямо причастен ко всему, что там случилось.

Мне задают вопрос: кто такие супры, и я могу ответить — не знаю. Никто из нас не знает, кто такие супры, и вряд ли узнает в обозримом будущем. Во всяком случае я уже никогда не узнаю. И поэтому предлагаю второй вопрос поставить в другой редакции. Не о разумности супров следует вопрошать прежде стоит подумать: разумны ли были мы на Рубере?

На этот вопрос я отвечу со всей прямотой человека, знающего цену ошибкам: нет. Нет! И по вине нашего недомыслия, а не по вине супров или неожиданных обстоятельств, погибли наши товарищи, по нашей общей вине половина Летучих Баз нашла вечный покой в протовитовых пучинах Красной планеты.

Я говорю про общую вину не для того, чтобы уйти за чужие спины. Я готов отвечать за то, что сделал, но я не член иудаистской секты, готовый идти на крест за грехи чужие.

Я виноват в том, что потакал Бибиозу. Цид-биолог Сим Бибиоз не молод, такие редко достают звезды с неба, но достав, держатся за них крепко. Я видел, что он опешит с выводами, жертвует чистотой эксперимента ради его зримой убедительности, но кто из нас не участвовал в этой вечной гонке за ускользающей молодостью, за вчерашней смелостью, за промелькнувшей ясностью мысли? Годы безжалостны, они чересчур быстро разменивают золотые россыпи возможностей на медную мелочь достигнутого. Бибиоз опешил, а я не имел твердости осудить его за это. Возможно, влияла на мое отношение и общность касты: он был ученый, и мне нравилось, что он может диктовать свои условия консул-капитану Морту Ирису, человеку другой касты, которая извечно командовала учеными.

Во всяком случае, я относился к Симу Бибиозу более чем снисходительно, не питая особой надежды на его работу. В университете он слыл довольно средним преподавателем. Не думаю, что близость протовита повлияла на него тонизирующим образом.

Вся беда Бибиоза состояла в неверности исходной посылки. Он пользовался шкалой понятий, составленной геянами и, следовательно, вершиной своей имеющей геянина. Еще не видя супров и ничего не зная о них, он без тени колебания отнес их к низшим существам.

Но на Рубере такая шкала была лишена смысла: супры и геяне находились на одной ступени взаимного непонимания.

Я пробовал объяснить Бибиозу его ошибку, но он, как часто бывает с узкими специалистами, понял меня превратно — точнее ничего не понял. Я должен был отстранить Бибиоза от работы и «закрыть» возможный контакт. Я не сделал этого. Я виновен.

Но я не чувствую за собой вины в том, что дал разрешение на выстрел торпедой «ноль». Во-первых, я не верил в ее действенность. Она рассчитана на теплокровное существо и работает по принципу эмоционального сверхдопинга, до разрушительной силы умножая чувства. То, что торпеда сработала, — единственный серьезный научный факт, полученный за все время эксплуатации Руберы. Он говорит за то, что супры обладают достаточно высоким уровнем эмоций и, видимо, богатой духовной жизнью — каковы эти эмоции и какого рода духовная жизнь доступна им, можно только гадать.

Время от времени по Гее проносится эпидемия страха перед звездами. Страх этот настолько заразителен, что вербует сторонников среди людей умных и наделенных властью. Именно и периоды таких эпидемий происходят на Гее вещи, которые гораздо опаснее «мятежа» супров на Рубере — я говорю о возрождении армии.

Мне скажут, что ЗОА — армия нового типа, что у нее иные задачи и другая форма, что вообще обсуждение таких вопросов — вне моей компетенции, но я тоже имею право на страх. Вы боитесь вторжения — я боюсь армии. Вашему страху — нет прецедентов, моему — есть. Их много, но самый свежий — Рубера.

Ни консул-капитан Морт Ирис, попросивший разрешение на роковой выстрел, ни три члена МСК, и я в том числе, давшие такое разрешение, ни зистор Кол Либер, задержавший пуск, ни младший зистор Юл Импер, сделавший выстрел без команды, не виновны в случившемся. В нем повинны те, кто послал отряд Армии Звездной Обороны за сотни парсеков от Геи, придав экономически оправданному использованию бесхозного протовита сомнительный привкус военного грабежа.

Трудно быть разумным. Но если мы решились на диалог со Вселенной, надо быть разумным. Без тех условностей и оговорок, которые позволяем себе в стенах своего дома. Только доверившись своему разуму, мы сможем довериться разуму чужому — и только на языке доверяя прозвучит наше первое «Здравствуй!».

И это взаимное самоусовершенствование будет главной — если не единственной — пользой Контакта, на который мы еще продолжаем надеяться. Надо взглянуть в глаза этой простой истине и перестать строить пустые иллюзии по поводу «высших» спасителей, которые преподнесут нам невиданное техническое могущество, необозримые духовные силы и спокойную совесть солдата, за которого думают «те, кому положено».

Мы не должны и не будем стоять «смирно» в ожидании разрешения быть счастливыми и вольными.

Мы — разумны. Я верю в это, как ученый и как старый человек, который совершил за свою жизнь очень много ошибок. Что касается прочего, то вы знаете все не хуже меня — телевизионные экраны и каретки газетных информов перегреваются от сообщений с грифом «Рубера». Геяне никак не могут соединить вместе два слова «Рубера» и «никогда».

И все-таки придется соединить. Нам преподан хороший урок космической вежливости — оказывается, пора быть воспитанными. Международному Совету Космонавтики пришлось вычеркнуть Руберу из перспективного плана звездных визитов. Супры отказались принимать нас в своем доме. Мы плохо вели себя. В ближайшие столетия ни один танкер не подойдет к Рубере нам придется искать другие родники протовита. Этот родник утерян для человечества, и придется с этим смириться. После долгих дебатов Международный Совет Космонавтики вынужден был признать, что на сегодняшний день Гея не располагает средствами для обоюдобезопасного и продуктивного контакта с супрами. Нет и серьезных идей, которые могли бы быть реализованы в ближайшем будущем.

А предложения были. Много предложений. Разных. Начиная от специальных телевизионных передач для супров, реабилитирующих наше достоинство и улучшающих агрессивные нравы «живых атомоходов». И кончая планами поголовного истребления «отвратительных чудовищ» торпедами «ноль», чтобы без помех откачивать протовит в емкости танкеров.

Первое предложение вызвало дружный хохот, второе — не прошло только потому, что какой-то очень робкий молодой человек предъявил прогностические расчеты. С вероятностью тридцать к одному они доказывали изменение химического состава протовита в результате массового забоя и утерю его ценных качеств.

А ведь в наивности первого предложения, сделанного десятилетней девчонкой, было больше смысла и ответственности, чем в атавистической жестокости второго, поданного… Впрочем, неважно, кто подал это предложение. Важно то, что мы еще не научились смеяться над такими вещами. В лучшем случае мы негодуем и стараемся логично доказать обратное. Это очень плохо, когда необходимость добра приходится доказывать. Это значит, что тысячелетия недоверия и ненависти, сделавшие зло почти безусловным рефлексом, еще одинаково живы в крови противников. Но оно должно наступить, время, когда безусловным рефлексом станет добро, когда призыв к злому делу вызовет дружный хохот — этот день станет первым днем Разума!

Ну вот, я увлекся и невольно заговорил откровениями, которых ждали от меня. Я стал в позу пророка и с легким сердцем предсказал лучшие времена. Я даже превысил полномочия — примерял багряную тогу надмирного судьи, обличающего пороки сограждан и, кажется, весьма преуспел. Это позволило мне полюбоваться собой, своей смелостью, своей принципиальностью и эрудицией, своей дальновидностью и любвеобилием. Наивное высокомерие! Все мы хорошо знаем, как не надо делать, но никто не знает определенно, как надо.

Я не могу быть беспристрастным судьей трагедии на Рубере — я сам ее участник. Я вообще не могу быть судьей, ибо любой суд предполагает унификацию вины, а потому несправедлив.

У меня отнюдь не старческий слух, и я часто слышу за спиной: «А коллега Энцел, кажется, выжил из ума». Это — тоже суд, суд скорый и несправедливый. Мой разум ясен, как никогда, но я вижу теперь не только одежду окружающих, не только их кожу, дряблую или упругую, но и то, что под кожей — красные бугры мышц, оплетенные изощренным голубым орнаментом нервов, переплетение кровеносных сосудов, соединивших неразрывно два полюса Жизни — сердце и мозг… Они неразрывны в теле и наполнены одной кровью, они неразрывны в делах — это единство и зовется Разумом, который нести нам в пространства, как лучшее свое достояние.

Я с нежностью вспоминаю тех, с кем свел меня на ЛБ-13 случай в час испытаний. У каждого из нас была своя звезда, и каждый жил на своей планете, и каждый двигался по своей жизненной орбите. Каждый из нас был далек от другого, как звезда от звезды, и знал другого не лучше жителя Альфы Центавры. Но в час опасности одинокие звезды мгновенно превратились в созвездие. И недаром нашим героем стал тот, от которого меньше всего ждали этого — консул-капитан Морт Ирис. Не берусь судить, какие лавины потрясли его душу, но в одну ослепительную секунду он не только узнал, но и сделал, как надо.

Мне хочется верить, что не только крайняя опасность соединяет живущих в единый разум, и не только непоправимые ошибки способны изменять закостеневшее понятие. Но если я не прав — то пусть будут опасности и ошибки. Крайние опасности и непоправимые ошибки.

Поучительная история. Научит она нас чему-либо?

 

Георгий Гуревич

А у нас на Земле

Пролог

Человек закрыл глаза, открыл глаза… и не поверил своим глазам.

А где космический корабль, где рубка, где каюты, склады, двигатель, машинное отделение? Где капитан, где товарищи: инженер, биолог, физик? Никого! Ничего! Кресло, половина пульта, кусок стены, срезанный наискось.

И глобус над головой, и пустота, и звездочки, утопленные в черную смолу.

Шины снашиваются в дороге, машины в работе, лучи преломляются, отражаются, поглощаются или гаснут в пространстве или же в надпространстве, если лучи над-пространственные. Ни аппаратура, ни экипаж помочь тут не могут. Вообще людей в надпространстве нет и аппаратов нет. Есть только депеши, как бы аккредитив на получателя в чужом мире.

И если аккредитив надорвался, в чужой мир прибывает не вся депеша, кусок или уголок: кресло и человек в нем. Хорошо еще, что целый человек, могла быть и половина.

Человек не поверил своим глазам, протер глаза. Никого, ничего. Человек пришел в ужас, побледнел, вспомнив товарищей. Только сию секунду были рядом, улыбались, подмигивали из своих скафандров, шутили, подбадривая. Исчезли, преломились или рассеялись, вечная память! Впрочем, и его положение не лучше. Ненамного лучше. Получил кратковременную отсрочку. Жив, пока скафандр цел, пока не исчерпан воздух в скафандре. Но в физическом пространстве физические предметы не могут висеть неподвижно. Если кресло несет мимо планеты — он задохнется через сутки, когда кончится кислород в скафандре. Если же кресло падает на планету, он сгорит через несколько минут, как метеориты сгорают. Падает или проносится? В обоих случаях надо тормозить. Поискал кнопки на ручках кресла, нажал обе. Ни шума, ни света, но полпульта и кусок стены дернулись, отошли вперед, значит, ракетницы действуют. В каком направлении замедление, в каком ускорение? Ага, стена краснеет. Видимо, накаляется, входя в атмосферу. Тормоз, тормоз, тормоз! Тормози, если хочешь жить! Обломки оплавляются, огненные брызги несутся мимо. Кажется, кресло накаляется тоже. Выдержит ли скафандр? Несет вниз головой, несет боком, не поймешь куда. Фу, жарко!

Кажется, и от кресла пошли огненные брызги. Тормози, тормози, пока тормоза не расплавились. Не пора ли выбросить парашют? Опасно, как бы стропы не перегорели. Приборов нет, высота неясна, все наугад, все по чутью. Но обломки уже превратились в огненные кометы, а человек в кресле жив… пока. Глобус раздался, сквозь завитки циклонов проглядывают пятна, желтоватые, голубоватые, серые, синие. Не моря ли, не леса ли? Видимо, и жизнь есть в этом мире. Только сам жив ли будешь? Ну, голубчик парашют, на тебя вся надежда! Эх, пан или пропал?

Нитка

Да или нет, да или нет? Решать надо, и решиться окончательно. И так хочется крикнуть: «Нет, нет, нет, нет же!» Или отстаивать «да»? «Да» нужнее, «да» просто необходимо. Спорят между собой «хочется» и «необходимо», а я сижу сложа руки, не ведаю, кто победит.

На Земле так не было. С раннего детства не спорили у меня «хочу» и «надо». Маленьким надо кушать как следует, чтобы вырасти; я ел кашу без разговоров, без уговоров: ложку за папу, за маму, за бабушку. Маленьким надо освоиться в мире взрослых, все узнать, всему выучиться. Я охотно осматривал мир взрослых, гуляя или на экранах. Учился ходить, потом бегать и прыгать, выучился читать и книжки читал с охотой. Мне все было интересно. И я не сопротивлялся, когда мне говорили: «Отложи книжку, пойдем к зверям». Или же: «Довольно гулять, сядь за книжку». И не ворчал, когда в школе физику сменяла литература, а литературу физкультура. С удовольствием плавал в соленых волнах, скользил по атласной лыжне под елками, нагруженными снегом, и с удовольствием ломал голову над задачами на построение.

А хороши наши леса в морозный день, когда небо синее и снега синие и блестят, словно осыпанные толченым стеклом. Впрочем, я отвлекся. Надо экономить время и нитку. Это последняя нитка у меня. И кажется, время последнее.

Короче: все было просто и ясно для меня на Земле. Помню, в выпускном классе, когда юношей одолевают всемирно-исторические проблемы, сосед мой по парте задал вопрос: «А для чего живут на свете люди?» Уж не помню, что отвечал наш милейший, несколько огорошенный воспитатель. Что-то он толковал длинно и противоречиво. Я не понял и не запомнил. Но тут же встал и спросил: «Нельзя ли просто так жить?»

Потому что сам я жил просто, жил, как родители жили, и не хотел жить иначе. Отец мой искал минералы, трудился на Земле и на Венере, мать трудилась в детском саду: она очень любила малышей. В школе трудились учителя, трудились все соседи, все жители нашего города. Иначе и нельзя было жить. И я сам собирался трудиться, для этого надо было кончить школу и выбрать специальность. И колебался я недолго, потому что склонности у меня определились еще в школе. Математику я выбрал. Не могу сказать, чтобы был я особо талантлив, нет. Математика привлекала меня своей ясностью, непогрешимой определенностью. В сущности, это единственная наука, где ответы точны, непререкаемы и вековечны. Дважды два — четыре, ровно четыре, и всегда четыре, но только в математике. У квадратного уравнения два корня, у кубического — три; и если две величины порознь равны третьей, то они обязательно равны между собой.

Просто, ясно, надежно!

И тут противоречия не было. Мне хотелось заниматься математикой, математика была нужна на Земле. Кончив институт, я специализировался в астрографии; математика требовалась для составления звездных карт. Приходилось иметь дело с кратными звездами, решать задачи движения трех, четырех, шести связанных тел. Со времен Лагранжа известны были только частные решения. Но и тут, я сказал бы, колебаний не было. Не всегда я находил изящное решение, но если находил, можно было проверить его и убедиться, что все решено безупречно.

Мой отец любил мою мать, мать любила отца, и оба они любили детей, всё твердили, что жизнь не полна без малышей. Я считал, что все это в порядке вещей, семью завести необходимо. И тут противоречия не было: любить полагалось, и девушки волновали меня, особенно одна — тоненькая шатенка, верткая, как змейка. Но вот тут вышла осечка: я-то загорелся, а она осталась равнодушной. Возможно, показался ей чересчур простоватым краснощекий крепыш, пышущий здоровьем и без тени сомнений. Другого предпочла она. Совершеннейший антипод был: курчавый поэт с грустными выпуклыми глазами, автор меланхоличных стихов о неразделенной любви. Стихи били на жалость, и буквально все девушки рвались его утешить.

У них, у девушек, силен материнский инстинкт, они согласны, чтобы и любимый был ребенком.

Так или иначе, я оказался третьим лишним, оказался в унизительной роли нежелательного гостя. Я понял, что надо уйти, лучше уйти подальше, так чтобы не было соблазна снова и снова набирать радиономер. И тут подвернулось предложение: нужны были астрографы для экспедиции на Галактическое Ядро. Там десять миллиардов звезд надо картировать, разбираясь в их сложных эволюциях. Я согласился с удовольствием. Ведь жить просто — это не значит легко жить. Космические странствия физически тяжелы, но там все ясно, что надо и что не надо делать.

Я прошел подготовку, всю, которую надо было пройти, в надлежащий момент сел в кресло, закрыл глаза, открыл глаза… и оказался в пустоте над чужой планетой, неведомо какой.

…И вот двадцать два года, а может, и двадцать три — здесь трудно придерживаться земного счета, — я рассматриваю этих людей. Люди как люди: две ноги, две руки, нос посредине лица. Правда, нос очень длинный, лицо вытянутое, лошадиное, я бы сказал грубо, и очень бледная кожа, нездорового синеватого оттенка, как у малокровных детей, долго лежавших в постели. Даже губы синеватые. Сейчас-то я знаю, что это от крови. У здешних жителей голубая кровь, как у осьминогов, раков… и у благородных дворян будто бы. Атом меди вместо атома железа, гемоцианин вместо гемоглобина, и в жилах аборигенов вместо горячей алой крови течет горячая голубоватая. Но видимо, не материал диктует форму. Очень они похожи на нас. Правда, лицо длинноватое, унылое. Сейчас-то я привык. Их пропорции кажутся правильными, сам себе кажусь щекастым.

Двадцать два года, а может, и двадцать три. Меня не нашли свои, вероятнее всего, и не найдут. Очевидно, обречен я доживать жизнь в обществе синекровых. В первые-то годы я так надеялся. Ждал напряженно. Вот-вот грянет гром среди бела дня, изрыгая огонь и бурый дым, давя летки и палатки, на городскую площадь сядет ракета. И выйдут наши и спросят: «А где тут у вас астро-математик Козлов?» Это моя фамилия — Козлов. Распространенная, невыразительная. Здесь-то ее не знают. Меня называют Красная Кровь. Конечно, цвет крови их удивляет, все просят выдавить капельку из царапины.

Ждал. Очень ждал я. При каждом грохоте выскакивал на улицу, расспрашивал, что гремит, где грохочет. Не дождался. И потерял надежду, припомнил арифметику. Расчет простой: в Галактическом Ядре десяток миллиардов солнц. Сколько экспедиций может послать Земля? Ну пять, ну десять в год от силы. Экспедиция может осмотреть одну планетную систему, две-три самое большее. Значит, у меня один шанс из миллиарда. Даже не думая о том, что не так легко найти одного человека на планете.

Выбраться самостоятельно? Но голыми руками не соорудишь звездопередачу через надпространство. Для этого нужна индустрия XXII века, а у меня набор инструментов НЗ: парочка фотонных ножей, синтезатор, дезинтегратор. Набор для туристского житья, не для космической стройки. Привлечь к строительству синекровых? Но они люди ручного труда, дровяного теплоснабжения. Пороха еще не выдумали, машин не знают, об электричестве не ведают. Объяснял я им принцип паровой машины, даже сделать не могут. Не те кузнецы, не тот металл. Чужую культуру трудно оценить. У них примерно XVI век, а может и XV. Семь веков не перешагнешь, даже с подсказкой опытного математика из будущего. Да они и не хотят шагать. Зачем им индустрия? На заливных лугах растет себе потихоньку пшеница, даже пахать здесь не надо, зерна кидают в ил. А на холмах пощипывают травку бараны. Поглядывай на них, пощелкивай кнутом.

Так что, повторяю, обречен я доживать жизнь на планете синекровых, в государстве с трудно произносимым именем Хеисаа.

Да, государства у них есть и есть короли (или цари, шахи, негусы, султаны — можно переводить как угодно слово «хасауаа»). Наш король — хасауаа Хеисаа занят вечными войнами с соседями. Голубая мечта его — объединить под своей властью всю речную долину от истоков до устья. Может быть, после этого он займется мореплаванием и откроет местные Америки, которые я видел из космоса. Но пока мечта остается мечтой. О ней говорят, за нее пьют на вечерних пирах в королевском дворце. Я сам слышал, я присутствовал на этих пирах.

Вообразите себе мрачный каменный зал, довольно узкий, но очень высокий, гулкий, как пустая церковь. Серые стены из нетесаного песчаника, выщербленного и закопченного. От них веет холодом, их не согревает даже камин, великанская печь, где тут же жарят целого кабана или теленка.

В центре зала ступенчатая пирамида. Это стол. Король — хасауаа — сидит на самом верху, поджав ноги. Еду ставят ему на коврик. На ступеньку ниже сидит королева, коврик на уровне ее рук. Еще ниже, у ее ног, приближенные: бароны, бояре, ханы — тоже хасауаа, но «а» произносится тут иначе — отрывистее и пискливее. Язык синекровых труден для нашего уха. В нем мало согласных, а гласные различаются по тональности, длительности, прерывистости. Я насчитал 28 слов, которые надо писать буквами «ааа». Все они произносятся по-разному. Так что лучше рассказывать, оперируя неточными земными терминами. Пусть будет хасауаа — король и хасауаа — барон.

Итак, королева доедает то, что отставил король, а свои объедки сбрасывает баронам. Бароны скидывают остатки своей еды на стол пониже — священникам (или жрецами можно их называть). Религия здесь поставлена (или посажена) ниже феодалов, но это не соответствует значению ее в государстве. Как и на Земле в прошлом тысячелетии, короли, враждуя с соседями, вступают в союз с соседями соседей. В споре с чванными и своевольными баронами местный король опирается на церковь. Опирается в мирное время. В войне, ничего не поделаешь, королю необходимы бароны со своими дружинами.

Личная королевская дружина — воины-телохранители — заседает на четвертом уровне. Им передаются блюда со стола церкви. Еще ниже — дворцовые мастера: ювелиры, конюхи, оружейники, звездочеты, шуты, поэты (наука, техника и искусство). Вот здесь — между звездочетами и скоморохами — мое место.

Итак, холодный каменный зал, тени мечутся на закоптелых стенах, пахнет горелым мясом и алкоголем. А в середине пирамида столов: жующая, орущая, хохочущая орава, кидающая кости со стола на стол.

Король жует больше всех и дольше всех. Он обжора по призванию и по званию. На этой скудноватой планете возможность обжираться — признак благополучия, силы, власти, знатности. Король — первое лицо в королевстве, значит, он может жрать больше всех, не экономя, не думая о запасах, жрать и щедро кидать объедки! Пир — это демонстрация его могущества. Он просто обязан жевать и глотать, чтобы все видели, как же он могуч.

Королева же, как первая женщина страны, может и должна одеваться богаче всех. Она первая модница страны по призванию и по званию. У нее больше платьев, чем у любой баронессы, и она должна показывать это. Так что королева каждые полчаса выходит из-за стола, чтобы появиться в новом наряде. Прежнее же платье, уже ношенное полчаса, тут же сбрасывается на баронский стол.

Баронесса, получившая дар с королевского плеча, тоже переодевается, а свое платье передает ниже. Каждые полчаса разыгрывается спектакль с переодеванием, на мой взгляд, однообразный и скучный. Но пирующих он занимает, каждый выход встречается гулом. Взволнованно обсуждается, кого одарили, кого обошли, кто в чести сегодня, кто в опале.

Все пьяны, все сыты, а король ест и ест, жует, пока не стошнит его королевское величество. И это сигнал для перерыва. Начинается художественная часть. Скоморохи скачут, шуты ведут конферанс, поэты, пощипывая струны, импровизируют оды, поют, как они великолепно ели и пили на королевском пиру. А я сижу в углу, съежившись, как нерадивый школьник, надеюсь, что меня не вызовут сегодня к доске.

Но, увы, жезл церемониймейстера касается моего плеча.

— Встань, чужеземец Красная Кровь. Его величество хочет слышать твою сказку. Расскажи, как пируют чародеи в стране Чародеев.

— А у нас на Земле, на планете Чародеев, пируют редко. В наше время еда не праздник. Сыты все, все знают, что живот перегружать вредно, про запас наедаться нет смысла. Да и деликатесы не редкость. Позвонил на склад, заказал, через полчаса посылка по домовой почте. Вообще чародеи не любят услаждать рот, предпочитают глаза услаждать красивыми видами и картинами, неподвижными или живыми (как объяснить, что такое кино?). А если ум устал от работы — чародеи чаще работают головой, в комнатах, за столом, — тогда мы идем гулять, даже улетаем гулять. Так приятно в разгар морозов провести денек на морском берегу, в горячем песке понежиться; или же летом, в зной, улететь в горы, по блестящему снегу скатиться на стремительных лыжах. Для нас расстояние ничто. У нас есть такие железные драконы (дракон здесь понятнее самолета), они от истока до устья всю вашу реку пролетели бы за полчаса. В брюхе у них кресла, даже кровати, можно подремать в пути.

А возница в голове у дракона. Нажал гвоздик, и дракон заурчал, взревел, крылья расправил и вверх. Все выше, выше. Дома как коробочки, деревья как травинки. Вот и облака. Сами они как туман, светлые струйки, сырость от них на крыльях. А когда пробьешь насквозь, они тугие-тугие, словно подушки, набитые гусиным пухом, словно сугробы, освещенные солнцем. И Солнце над ними в густо-синем небе, синее, чем ваша кровь…

Я говорю, а шуты и воины изощряются в остротах. Все кажется им смешным и нелепым, все они стараются осмеять.

— Еда не праздник? Ха-ха-ха! Эти чародеи нищие. В доме ни крошки, вот и гуляют натощак. Головой работают за столом? Бьются лбом о стол, что ли? Железный дракон! Ха-ха-ха! Он заржавеет под дождем. Облака — и туман и подушки? Ну и заврался ты, Красная Кровь! Бреши, но помни, что брешешь. Либо туман, либо подушки. Что-нибудь одно бормочи.

Вероятно, не надо бы мне рассказывать о Земле. Но так уж повелось, трудно нарушить традицию. Моя сказка — обязательный аттракцион придворной эстрады. Вообще сказочники здесь в цене. Книг нет, книгопечатание не изобрели еще.

А рукописи дороги, да и мало грамотеев разбирать эти рукописи.

Я рассказываю свои сказки во дворце, рассказываю в городе. Всюду рассказываю, где надо и где не надо. Должно быть, мне просто приятно вспоминать о Земле. В сущности, что у меня осталось, кроме воспоминаний?

Все космонавты скучают по родной планете, во всех дневниках у них страницы, посвященные ностальгии. Но интересно, что больше всего они пишут о земной природе — мечтают об узорной тени узорных кленов, о ряби в тихой заводи и рыбешках, мечущихся над рябым песком, о лиловом горизонте моря и наивных незабудках возле болота… И конечно, о березах, белых и никогда не белых: нежно-розовых на заре, оранжевых на закате, сиреневых в сумерках, пестрых в старости, палевых в юности.

Но я тоскую не о природе. Природы и здесь хватает. И узорные листья, и суматошные рыбешки, и рябь, и волны, даже березы — все тут есть. Цивилизации нет. Город мне снится. Машины, замершие у светофора. Журчание кранов, грохот копров. Геометрические узоры над перекрестками в часы «пик», когда все студенты, все служащие летят на работу на пешелетной высоте 150–300.

Тоскую о толпе, о многолюдий. Вспоминаю эскалатор метро. Люди, люди, люди… На одной ленте больше, чем в здешнем городе. Тоскую о спешке, о жизни насыщенной, расписанной по минутам, такой непохожей на здешние бессмысленные часы. Тоскую о потоке информации: каждое утро радионовости, газетные новости. И о читальных залах, наполненных бумажным шелестом, о стеллажах с книгами, целые стены спрессованной информации. Мне томительно жить здесь, не узнавая ничего.

Я тоскую о машинах, о запахе бензина и железа. Тоскую о поршнях и шатунах, изнываю без электрических прожекторов. Меня гнетет темнота темных здешних ночей и убогие сальные свечечки и лучинки. И эти черные немощеные улицы с вонючей грязью. И умывание у колодца.

Так хочется влезть в хорошую ванну, с водой горячей и холодной, с душем водяным и ионодушем.

Но больше всего я тоскую о земных людях, о встречных незнакомых людях, которые тоже тебе друзья и братья. Вспоминаю короткое земное приветствие «помочь?», сменившее прежнее «здравствуй», то есть: будь здоров и не болей. Тоскую об этой дружеской земной готовности помочь, отложив свои дела. Тоскую о содержательных земных беседах. У каждого свое, и нет людей неинтересных.

Здесь люди боятся друг друга. Встретившись в безлюдном месте обходят друг друга сторонкой, даже прячутся, даже убегают сломя голову. Жить опасно. Выходить в темноте опасно. Могут убить только для того, чтобы использовать твою одежду. Все вооружены. В драке хватаются за мечи. Редкие стражники предпочитают не выходить из своей будки: как бы самому не воткнули меч в спину. Сам король прячется от горожан за толщенными каменными стенами цитадели. Горожане, в свою очередь, прячутся за городскими стенами, опасаясь набегов чужих и своих баронов. И не зря опасаются. На моей памяти город осаждали шесть раз, два раза взяли и разграбили. Естественно, чем короче стены, тем легче их оборонять. Вообще строить длинную стену долго и трудоемко. И огороженная площадь драгоценна, проулочки узенькие, домишки тесные, не больше трех окон на улицу. Я живу в семействе стражника — на постое и для присмотра. У него одна комната, мы все там толчемся: стражник с женой, сын-подросток, дочь — почти взрослая, я пятый. Я рад еще, что у меня свой собственный угол, в нем кровать, сундучок, полка. Вместо водопровода — бочка с водой, помои и все прочее выливается ночью на улицу. Вонь, грязь, лишаи, гнойники, насекомые.

У горожан, и в особенности у горожанок, почти не выходящих из дома, впалая грудь, сутулая спина и рахитичный раздутый живот, как у немецких Венер на картинах XVI века.

Шесть раз, говорил я, город осаждали на моей памяти. Девять раз горожане сами отправлялись в набег. В десятый раз, совсем недавно было, в набег собрался и мой хозяин. Долго чистил золой щит и боевой топор, важничал, расхаживая по комнате в кольчуге, стучал копьем о пол. Где-то кто-то в пограничных степях угнал сотню баранов из городского стада. Виновных надо было наказать, конечно. Впрочем, правосудие и справедливость мало волновали моего хозяина. Он все говорил о том, как неимоверно богаты враги, сколько добра у них можно отнять, сколько колец, монет и монист привезет он из похода.

— А баранов мы отберем всех до единого, — похвалялся он. — Ни одного не оставим на развод. Пусть себе локти грызут, нахалы пузатые! Пусть с голоду передохнут и жены и дети их!

— А у нас на Земле войн не бывает вообще. Последнее столкновение было сто лет назад, и то прекратили сразу же. Вообще ссор не бывает. Спорят об одном: как лучше обеспечить всех поголовно? Не хватит баранов на всех? Ну что ж, если пастбища тесны, если на них пасется тысяча баранов, а едоков тоже тысяча (нарочно заменяю миллиарды тысячами. Миллиард — непонятное и неощутимое слово для синекровых), чародеи собираются, чтобы рассудить, как делу помочь. Увеличить ли луга за счет лесов или за счет дна морского? Или же (такое выбрали решение в конце концов) растить баранину в чанах? Для чего, собственно, нужен баран? Он щиплет травку, переваривает ее в своем желудке, переваренное превращает в сладкое мясо. Чародеи придумали, как травку превращать в мясо без барана и без его желудка. И есть у нас сколько угодно мяса, всем хватает по аппетиту и по справедливости.

Хохочут:

— Барана растить в бочонке. Смех!

Язык без костей у нашего Чародея. Врать здоров.

— Дядя Чародей, вот тебе солома, сделай нам жаркое.

А суровый воин самодовольно посмеивается, потрясая копьем:

— Вот тебе вертел, вот волшебная палочка. Как нанижу на нее десяток баранов, это и будет справедливость. Справедливо и с подливой.

Хохочут.

Увы, копьеносная справедливость не торжествует на этот раз. Бараны не нанизаны на волшебную палку воина. Он возвращается на своем коне, но лежа, положив лицо на гриву. Руки и ноги болтаются безвольно. У стражника поврежден позвоночник. В бою его выбили из седла и затоптали копытами. Он жив, он в сознании, но искалечен.

Боли нестерпимые. Днем он мужественно молчит, стиснув зубы, ночью стонет беспрерывно. Он умирает тяжело и неопрятно. А я… что я могу сделать? Я промываю раны спиртом, но у него повреждены кости и порваны нервы.

— А что, Чародей, на твоей сказочной Земле меня поставили бы на ноги? Почему же ты не можешь?

— A y нас на Земле у каждого чародея свое дело. Есть и такие, чье дело — срочная помощь. Если где-нибудь несчастье (войн-то у нас не бывает, но могут люди свалиться с высокой горы или с высокого дома и повредить спину, как ты), сейчас эти срочные целители мчатся на помощь в белой коляске с красным крестом, спешат на колесах или на крыльях. Кладут горемыку на носилки и срочно-срочно везут его в лечебный дом. Первым делом на рентген. Впрочем, ты не поймешь, что такое рентген. В общем, смотрят, что у человека испорчено внутри, просвечивают, как стеклянного. Ах да, стекла у вас тоже нет, слюда в окнах. Как слюдяного, просвечивают. Затем усыпляют — и в холодильник. В холоде жизнь замирает и смерть тоже — ничто не меняется. А тем временем чародеи берут такие чашечки, стаканчики, кладут в них кусочки костей, жилки, нервы, все, что у человека разбито, расколото, раздавлено. И выращивают. Вырастят кость — вставляют, вырастят нерв — вставляют. А человек все спит, спит, спит. Проснулся, когда все уже приросло. Ну конечно, болит некоторое время, упражнения делать надо…

Воин отворачивает голову к стене, плечи его подрагивают. Он мужественный человек, этот неудачливый грабитель, но так горько, что жизнь вся позади, что так далека чудесная страна всесильных чародеев. Он плачет, отвернувшись к стене, так, чтобы мы не видели его слез.

Хозяйка укоризненно качает головой. У синекровых женщина не может ругать мужчину, даже постороннего. Но сын ее, будущий главный мужчина в доме, говорит ломким голосом:

— Врать ты здоров. К чему расстраиваешь батю?

А в самом деле, к чему я расстраиваю умирающего? Да просто потому, что приучен говорить правду. Мне был задан вопрос, я ответил: «Да, поставили бы на ноги на Земле».

У нас на Земле не принято щадить с помощью лжи. Хозяин умер, и для семейства его настали черные дни.

Невелико было жалованье стражника, да и выплачивалось оно нерегулярно, но к нему добавлялись подарки и поборы, больше поборы, чем подарки. Хозяйка, увы, не могла стоять в будке с копьем; пришлось ей подыскать подходящий для женщины заработок. Она решила печь пироги на продажу. И начала печь, заполонив наше жилище жирным чадом. Она пекла, а дети продавали на рынке. Продавали, как в прежние времена у нас, меняя продукт на кусочки металла. И при этом, так полагалось на здешнем рынке, старались покупателю всучить кусок поменьше, а металла получить побольше. Покупатель же выпрашивал кусок побольше, а металла давал поменьше. При этом кричали, спорили, ругались и бессовестно врали. Дети старались сбыть пироги с тухлым мясом, покупатели обманывали их, совали им железки вместо меди и серебра.

Вопреки всем правилам гигиены, металл пробовали на зуб и хранили за щекой. Я было заикнулся, что этот грязный рынок не место для молоденькой девушки и подростка.

Хозяйка только вздохнула:

— Пусть учатся жить. Ты же ничему не научишь путному. Сам хуже ребенка.

Конечно, надо бы мне помогать больше. Прожил столько лет в одной комнате, как бы полноправным членом семьи стал.

Но не приспособился я к их нормам жизни за все двадцать два года (или двадцать три).

Да, меня называли Чародеем здесь, но я-то знал, что я рядовой математик. Мне ведома была топология, ряды и матрицы, аксиоматика, n-мерная геометрия и приемы частных решений проблемы многих тел для нужд астрографии, совершенно не требующиеся в стране копьеносцев. В сущности, меня зря называли Чародеем, я был только уроженцем планеты чародеев, владельцев чудодейственной техники. Кое-какие волшебные палочки были у меня в кресле и в скафандре. Первый год я творил чудеса, пока не исчерпал НЗ. Я излечивал болезни попроще лекарствами из аптечки, я пилил дрова и тесал камни фотонным ножом, уничтожал скалы дезинтегратором. Но вскоре лекарства кончились, а фотонный нож у меня пропал. Синекровые, смеясь, сообщили, что ножу «приделали ноги». Это означает, что кто-то из них взял нож, когда я отлучился, и спрятал его для себя одного. Я побаивался, что новый владелец нечаянно отожжет себе палец или всю руку, однако слухов о несчастье не было. Позже до меня дошли разговоры о том, что мои вещи не творят чудес без тайного слова. Видимо, нож не резал. Надо полагать, что иссякла батарейка. Похититель не знал же, что чудеса нуждаются в энергообеспечении.

Меня все это поразило и подавило. В учебниках истории я читал о собственности и о том, что нередко собственность — кража. Читал и о том, что кража наказывалась жесточайше: в некоторых странах похитителям отрубали руки. Но больше всего подавляло, что синекровые сочувствовали вору. Видели в его деянии некую доблесть, меня считали дурачком-раззявой. Раззява утратил ценную вещь, умник «приделал к ней ноги».

Наверное, все дело в том, что вещи здесь дороже людей. Вещи редки, их надо беречь, а людей много, можно и обидеть. Человек ценится по вещам: много вещей — вот ты и король. И вещи надо добывать, добывать как угодно, вещи не пахнут. Высшая доблесть — добыть силой: отнять открыто. Средняя доблесть — унести тайком, с некоторым риском, что тебя поймают. Будничная доблесть — выманить: например, обменять тухлое мясо на полноценную медь.

Это жизнь. «Пусть дети учатся жить!» — говорит хозяйка.

— А у нас на Земле вещи никто не ценит, склады доверху забиты вещами. Нужен тебе фотонный нож, звонишь на склад, тебе на экран выдают прейскурант — сотню типов ножей на выбор. Чаще разбираться некогда и неохота. Советуешься с кладовщиком. Объясняешь: нужен нож легкий, малозарядный, чтобы карман не оттягивал, был бы под рукой в дороге. Не рабочий, лабораторный или заводской: там заряд важнее веса. Кладовщик показывает: такая модель вам подойдет? И через полчаса у тебя посылка в домашней почте.

То же с едой. Вызываешь на экран пищеблок, тебе показывают меню. Кухня абхазская, кухня австрийская, австралийская… разбирайся, если охота. Но чаще некогда и недосуг. Заказываешь привычное: яичницу с ветчиной, творог с медом. Или говоришь: дежурный завтрак для мужчины тридцати лет, среднего роста, труд умственный, напряженный, физической нагрузки мало. И диетолог решит за тебя, что там полезно тридцатилетнему мужчине, занятому напряженными размышлениями.

Так с мебелью, так с одеждой. Встал перед экраном: вот моя фигура, пришлите рабочий костюм. А женщины — те не жалеют времени на выбор. Им присылают ткани на выбор, и пасту, и клей. Комбинируйте, проявляйте личный вкус. Что вам к лицу: вычурная роскошь или суровая простота?

— А где деньги на все эти фокусы? — спрашивает хозяйка.

— Даром, я же говорю — даром!

Хозяйка хмыкает неодобрительно. Она не верит ни единому слову, но мужчине не полагается перечить у синекровых, я уже говорил об этом. И дочка ее молчит, улыбаясь загадочно и многозначительно. Она полагает, что склады — дело второстепенное. Главное, чтобы была любовь. Если Он любит как следует, добудет все: и еду, и наряды, и деньги.

Но брат ее — подросток — не стесняется возражать, нарочно хрипит, чтобы скрыть свой мальчишеский тенор:

— Брешешь ты много. А если я захочу сто обедов?

— Зачем тебе сто? Съешь один, второй, остальные испортятся.

— А я сто гостей позову… как король.

— Тогда гости у тебя пообедают, а домашний обед не закажут.

— А если я сто шуб закажу?

— Зачем тебе сто? Снимать — надевать, снимать — надевать? Интереснее дел нет?

— А сестра — девчонка. Ей интересно.

— И сестре надоест. Смеяться будут над ней, как над дурочкой. Скажут: «Не человек, а вешалка для платья».

— А если… — Парень медлит, не зная, что бы еще придумать. В конце концов заключает решительно: — Никто работать не будет. Наедятся от пуза и спать залягут в тенечке.

— А у нас на Земле все сыты, одеты, но работают с охотой. Человек так устроен, что ему скучно без дела, тошно бока отлеживать. И еще, человеку нужно уважение. Если вещь присылают тебе со склада, велика ли заслуга набрать кучу вещей? Вот сделать хорошую вещь — это не каждый сумеет. Честь и почтение мастерству. Один умеет считать мастерски, другой учит мастерски, третий лечит мастерски. Встретились, каждый расскажет о деле: счетчик о счете, учитель об учении, лекарь о лечении. А бездельник молчит, язык прикусил. Что он поведает? Сколько съел и выпил? Это каждый сумеет. На него и девушки не посмотрят, девушки стоящих уважают. Еще почетнее, если ты самый лучший работник, самый лучший счетчик. А лучше всего, если умеешь особенное, что никто на свете не умел до тебя. Открыл новую формулу… Ах да, вы же не знаете, что такое формулы. Если, допустим, открыл новый способ лечения. Лечишь то, что лечению не поддавалось: старость меняешь на молодость, смерть прогоняешь.

— Брехня все это, — проворчал мальчишка. — Вот помер отец. Зарыли, и все тут. Смерть не прогонишь.

И отошел насупленный, с видом всезнающего превосходства.

Дня три я не видел его, но однажды, в сумерки, он подстерег меня в сенях, ухватил за рукав.

— Гляди, дядя Чародей, я особенное сделал?

И протянул тяжелый отцовский меч. У подслеповатого оконца я разглядел свежие надрезы на рукоятке.

— Вот видишь, я тут батю вырезал: глаза, нос, бороду, все, как было. Когда вырасту, пойду на войну, отец будет со мной. Особенный меч? У вас на Земле есть такие?

Беспомощная была резьба, но не в том суть, не в том. Понял я, что не бесследно пропадают мои сказки о правильной Земле.

Не верят мне, ухмыляются, издеваются… а все-таки запоминают.

Вслух помечтать стесняются, а про себя думают: может быть, возможно и по-хорошему жить, по совести и справедливости?

Так что с той поры я не стыдился рассказывать свои сказки. Всюду говорил о Земле, возможно, и невпопад иногда.

Кажется, невпопад заговорил я о Земле с хозяйской дочкой.

Замуж ее выдавали, только ждали, чтобы кончился траур. Хлопотливое было дело. В вещелюбивом мире синекровых девушку полагалось обеспечить вещами на всю жизнь, если не на всю, на несколько лет по меньшей мере. С самого рождения наполняли для нее сундуки вещами. Накопили куски шерсти, холста, простыни, подушки, платья. Теперь все это вынималось, пересчитывалось, проветривалось, белилось. Хозяйка, молодея от волнения, примеряла на дочь и на себя свои собственные, пролежавшие лет двадцать свадебные наряды. И жених принимал участие во всех этих хлопотах — плечистый и бородатый кожевник из соседней слободы. Лично я не пошел бы за него замуж. И не только потому, что он был старше невесты лет на двадцать, схоронил первую жену, собственных дочерей повыдавал замуж. Пахло от него неаппетитно. Кожевенное дело — неопрятное занятие при ручной работе. Дело имеешь с гниющим мясом, кожи дубят всякими тошнотворными растворами. Вонь в каждом доме, вонь во всей слободе. Кожевника за десять шагов чуешь на улице. Да и человек он был расчетливый, чувствовалось по повадкам. Он тоже ворошил и пересчитывал наволочки, щуря глаза, что-то прикидывал в уме, словно взвешивал, компенсирует ли свежесть невесты скудость приданого.

Сама же невеста держалась в стороне от этой суеты. Как-то осунулась она, побледнела. Впрочем, с моей точки зрения, бледность синекровых приятнее их сизого румянца. И не замечал я больше манящей, загадочно многозначительной улыбки на ее губах. Даже плакала она частенько. Я не вмешивался, не выспрашивал. Что понимает чужепланетный мужчина в переживаниях сине-кровой девушки?

Но однажды она сама подошла ко мне, встала возле стула на колени, взяла меня за руки, заглянула снизу цверх в глаза:

— Скажи, дядя Чародей, идти мне замуж за кожемяку? Буду я счастлива?

Что мне было советовать? Я сказал правду, что думал:

— По-нашему, по-земному, если спрашиваешь, значит, не любишь.

— А мама говорит: «стерпится-слюбится». Да-да-да. И у нас так было когда-то: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она»..

— А у нас на Земле любовь считают великим, может, и величайшим счастьем. И старательно очистили ее от расчетов, от связи с вещами. Вещи в стороне, вещи ждут на складе. Кому нужны, тот их и берет: мужчина или женщина. Любые вещи: мебель и простыни, сколько понадобится. Запасы на всю жизнь? Смешно. Зачем загромождать собственныйдом вещами, которые понадобятся через двадцать лет?

Их и на складе нет еще. Их изготовят, когда заказ придет.

Вещи к любви не имеют никакого отношения. Любишь же человека. Да, девушка ищет настоящего человека, знакомится, встречается. Люди рядом с ней на работе, видно, каковы они в труде, настойчивы ли, аккуратны ли, последовательны ли, надежные ли сотрудники. Люди рядом с ней на отдыхе, видно, каковы они: веселы, остроумны, содержательны, приятные ли спутники? Любовь прихотлива, разные пути ведут к сердцу. Сердце ценит и силу, и ум, и доброту, и красоту. Дай волю сердцу — вот и будешь счастлива.

…Тут мать меня услышала, раскричалась. В первый раз нарушила местную этику, возвысила голос на мужчину:

— Ах, Чародей Красная Кровь, помолчал бы, если бог тебя умом обидел. Ничего не понимаешь в жизни, не суйся с наставлениями, голову девке не дури. Кого она найдет себе по сердцу, какого-нибудь забулдыгу-подмастерье, ни кола ни двора, зато кудри до плеч. Ну и будет кудри гладить да с голоду чахнуть, детские гробики на погост таскать. Можешь понять, что мать плохого не насоветует. Отдаю девку самостоятельному мастеру, проживет за ним как за каменной стеной. Сама будет сыта, дети сыты, одеты, обуты.

Ну и замолчал я. А надо ли было молчать, не знаю до сей поры. Что лучше: жить потихонечку в теплом навозном хлеву, терпеливо привыкая к навозу, или знать хотя бы, что где-то есть чистый воздух и ясное небо, хотя бы дочкам-внучкам передать мечту о солнце?

Произносил я филиппики против вещей, но если вдуматься, и мы — земные чародеи — сильны вещами, только не собственными, а общими, всем человечеством изобретенными.

Вот остался я без вещей — и исчезла моя сила. Не творю чудес больше. Руками-то ведь не сделаешь лазера.

Впрочем, кое-что есть у меня еще. Уцелело от общеземного богатства: наши общие знания, самые общие — школьные.

Жалко, что я теоретик-математик, а не инженер. Глядишь, и просветил бы здешний мир, как янки у Марка Твена или жюльверновский Сайрус Смит на таинственном острове. Впрочем, может, и не просветил бы. Синекровые не хотят промышленного прогресса. Как-то я обратил внимание, что здешние плотники орудуют только топором: топорами валят лес, топорами рубят дома, своды создают без единого гвоздя, как в наших храмах на Онежском озере. Я решил облагодетельствовать их, познакомить с пилой. Самый талантливый из кузнецов выковал пилу (да, ковал на наковальне!) по моему совету. Месяц он огребал медяки как пильщик-монополист. Чем дело кончилось? Кузницу его сожгли. Не кузнецы — плотники. Город маленький, работы в обрез, делят между всеми поровну.

Если ты кузнец, делай мечи и подковы, не лезь в чужое дело, хлеб не отбивай.

И мне сказали: если ты Чародей, знай свое место, предсказывай судьбу, порчу отводи, зубы заговаривай, исцеляй. А в кузнечное дело не лезь, а то и тебе петуха подпустим.

Исцелять? Нечем. Аварийную аптечку я опустошил в первый год. Уцелели только сведения в голове, самые общие сведения по гигиене. В отличие от синекровых я знаю, что болезни разносят не злые духи, а микробы, а микробов — насекомые. Знаю, что залог здоровья — чистота. Здесь, например, принято засыпать раны пылью. Понимаете, как часто это кончается столбняком. Я советую промывать спиртом, бинтовать раны чистыми полотенцами. Мои пациенты выживают чаще, не всегда, к сожалению. Спирт у меня есть, антибиотиков нет все-таки.

Помню я, что чуму разносят блохи, а от черной оспы спасает вакцина. Коровы есть у синекровых, и, честное слово, мне удается прекратить эпидемию оспы. Впрочем, священники уверяют, что помогли их молитвы.

Неожиданно находится применение и моим математическим знаниям. Нет, конечно, интегралы здесь никому не нужны. Но у синекровых еще не сложилась арифметика. Они худо умножают и совершенно не умеют делить. Деление сводят к последовательному вычитанию. Вычитают один раз, два, три раза… девять раз, выписывают все промежуточные результаты в столбец, остатки переносят туда-сюда, путают, получают что-то смутное и проверяют столь же длинным умножением. Мое умение разделить на двух-трехзначное число кажется им очередным чудом. А ведь я, кроме того, помню еще и про логарифмы. Я могу даже логарифмическую линейку разметить, считать, перемещая струганную палочку. Чудо из чудес!

А счет нужен. Необходим, оказывается, во дворце. Надо считать гостей и угощение на гостей, надо считать и делить добычу, считать и делить налоги, считать сокровища в царской сокровищнице. И вот меня определяют волшебником-счетоводом к королевскому казначею.

Экий разворот судьбы: я — ненавистник вещей — с утра до заката считаю вещи. Вещи и эквиваленты вещей: кусочки неокисляющихся металлов.

Считаю, хватит ли королю на пиры, и хватит ли на войну, и хватит ли на пиры и войны королевским детям и внукам.

Дни я просиживаю в подвалах возле сундуков с монетами, вечера провожу на пиршественной рутине. Я уже говорил, что пиры здесь — традиционный спектакль. Традиция превратила «можно» в «должно». Король самый-самый-самый богатый человек в королевстве. Он может больше всех есть, спать и бездельничать. «Можно» стало обязанностью. Король опух от сна, заплыл от жира, замучен своим величием и ко всему равнодушен. К счастью, и ко мне равнодушен. Не пристает.

Зато я имею дело со жрецами (можно называть их и попами, патерами, бонзами, муллами, как угодно). Казначей — жрец, и в казну частенько заглядывает первожрец — глава местной церкви.

В отличие от знати жрецы тощи, мрачны, одеты скромно: завернуты в темно-лиловый плащ. Считается, что они ведают потусторонней жизнью, в миру не наслаждаются ничем: ни едой, ни питьем, ни любовью, ни почестями.

Но подлинная власть в их руках, подлинная, не мишурно-застольная, как у короля.

Первожрец высок, темнолиц, аскетически худ. Видимо, он действительно соблюдает запреты. Белки синеватые — это значит налиты кровью, на их фоне расширенные черные зрачки. Голова наклонена вперед, словно он напряженно гипнотизирует тебя. Возможно, на самом деле старается гипнотизировать. Меня он только раздражает.

Пожалуй, он неглуп. Он даже любознателен. Даже хочет познать мое искусство молниеносного деления с помощью дощечки. Конечно, ошибается, считая. Я говорю, что надо упражняться. Но он не верит мне. Считает, что я открыл только половину тайны.

— Слово скажи мне заговорное, — требует он.

Когда-то на земных уроках истории нам рассказывали, что согласно священным книгам бог создал человека по своему образу и подобию. Но на самом-то деле человек создал бога по своему образу и подобию: с глазами, ушами, бородой, двумя руками и двумя ногами. Здесь у синекровых я вижу все это наглядно. Королевством правит единовластно король, на небе водружен единовластный бог. Король могуч, богат, важен и глух к просьбам. Могуч, важен и глуховат бог. Его нужно униженно умолять, стоя на коленях, плача и льстя, чтобы выпросить себе и детям нормальное здоровье. Льстить надо, обращаясь к королю, льстить надо, обращаясь к богу: «Всемилостивейший, всемогущий, всезнающий, всесильный, мы жалкие твои рабы, мы черви, мы грязь у твоих ног…» Эта унизительная мольба так и называется молитвой.

Король подавил и подчинил капризных баронов. Бог небесный подчинил и подавил старых капризных божков: водяных, лесных, болотных, пещерных, воздушных, древесных, цветочных, всяких. Те были капризны, но сговорчивы, как люди. Как людей, их полагалось утихомиривать словом. Главный бог далек, как король, а вещи и духи вещей рядом. И надо к ним обращаться со словом. Слово для воды, слово для леса, слово для лука, слово для топора, и для каждого зверя, и для каждого бревна. Вначале было слово. Без слова и дом не построится, без слова и огонь не загорится.

Слова для цифры, чтобы она разделилась, требовал у меня жрец.

Он был убежден, что для всякого дела должно быть слово. Не верил моим объяснениям. Старался выведать, подслушать, грозил и торговался. Предлагал обмен: мои слова к вещам за его протекцию к богу. Намекал, что мог бы сделать меня даже королем, взамен нынешнего, посадить на самую вершину столовой пирамиды, обещал поделиться властью.

У меня мелькало, что слова я могу и выдумать, предложить труднопроизносимую абракадабру, которая не поможет и не помешает. Но чего ради? Я не хочу взбираться на верхний стол, жевать и жевать всем напоказ, сбрасывая куски баронам. И зачем мне власть? Конечно, хорошо бы мобилизовать весь народ, общими усилиями выстроить космический корабль и звездопередачу. Но не сумеют они создать космическую промышленность XXII века — мастера шила и топора. И я не сумею их научить — знаток проблемы трех тел в n-мерном пространстве. Я только трассу мог бы рассчитать, и то не без помощи компьютера.

А главное — обман. Все будет строиться на обмане. Бессмысленные звукосочетания в обмен на мнимую связь жреца с богом. Фальшивый договор о дружбе с первым обманщиком страны. Придется поддерживать веру в его несуществующего бога, вежливо слушать всякие моления. И в этом стоге обмана затеряется моя иголочка правды. Когда обман развеется, мою иголку тоже забудут.

— Не существует заговорных слов, — твердил я. — Есть материал, есть руки, есть орудия, есть голова. Орудий у меня не хватает, чтобы каждое вещество подчинить.

Разговорился я что-то. Нитку израсходовал уже на две трети, а до самого важного не дошел. Самое важное — разобраться: «да» или «нет»? Хотелось бы правильно поступить. Но что правильнее?

Ладно, к делу! С месяц назад пришел ко мне перво-жрец с трагическим видом. Говорит: «Ты все рассуждаешь о черни, о народе, о благе простого народа. А к простому народу идет смерть. Мало кто переживет эту зиму. Разгневался господь, великую сушь послал за наши грехи. Хлеб горит на корню, пустая солома стоит торчком. В это лето и на семена не соберет никто. Пожалей малых детей хотя бы. Я буду нашего бога молить, а ты своему богу молви слово. И ветру слово скажи, пусть поднимется, принесет благодатный дождь. Скажи, как на твоей Земле полагается говорить».

— А у нас на Земле все знают, что никакого бога нет. Есть вещество, и вещество подчиняется законам. По закону природы вода течет сверху вниз, а ветер дует из густоты в пустоту (пустота — неточное понятие, но как растолкуешь жрецу про низкое атмосферное давление, да еще про спиральное движение циклона?). И у нас бывают засухи, если воздух густой. Тогда собираются люди, сами люди, ученые, умелые, думают своей головой, как воздух сделать пореже. Можно сделать это холодом. Обычно ночь делают на Земле, прикрываются от солнца таким зеркалом (как объяснишь, что такое искусственная отражающая плоскость в вакууме?). Сутки, двое, трое суток стоит темь, становится холоднее, почва остывает, воздух редеет, и сбегаются облака, несут дождь. А раньше, когда не было зеркал, заранее, загодя проводили от ближних рек каналы, от каналов канавки и поливали поля речной водой. И вам можно сделать такое, но тут труда много с лопатами. Года на два-три. Уже не для этой засухи, для следующей. Начинайте. Я вам покажу, где копать.

— Поздно! — сказал первожрец. — Этой зимы не переживет никто. Говорю: моли своего бога, Красная Кровь.

Моли не моли, толку не будет. Не могу я сделать воздух пореже. Самое большее: могу измерить. Если дождь будет, я узнаю за день.

Вот это жрец сразу уловил. Схватил меня за руку:

— Да-да, узнай! И мне скажи заранее.

Что я имел в виду? Я подумал, что могу сделать барометр Торричелли. Ртуть я найду. Ртуть и здесь умеют добывать. И на Земле ртуть известна с древнейших времен, считалась одним из четырех основных металлов, символом движения, носителем живости. Стекла, правда, нет, слюду не свернешь в трубочку, но есть в заводях местные камыши с полупрозрачным стеблем. Кончик можно заполнить салом, сверху залить теплым воском. Вот и будет герметический верх, в нем торричеллева пустота. Градуировать стебель трудновато, конечно. Но мне же нужны не абсолютные цифры, а сравнение. Сейчас давление высокое. Когда ртуть пойдет книзу, жди дождя.

Вот я и занялся барометром, а жрец — своей борьбой против засухи: созвал святых отцов со всей страны, чтобы инструктировать их насчет молебнов.

И надо же, такое совпадение! Вот утром я сделал барометр, а к вечеру давление упало. Я глянул, закричал в восторге: «Будет дождь, ждите дождя завтра!» Хозяйке сказал, хозяйскому парню, всем соседям, торговкам на рынке. И не догадался, что дипломатичнее и безопаснее было бы тайно и скрытно предупредить одного первожреца. А он ничего не подозревал, он инструктаж назначил на утро. Молебны еще не начаты, а дождь идет. И без его ведома. Чужеземный Чародей опередил.

Впрочем, вероятно, даже если бы я и вспомнил о жреце, все равно не побежал бы к нему. К чему мне приборами поддерживать его дутый авторитет?

Вот этого он не простил мне.

Конечно, выкрутиться он сумел. Распустил слух, что засуху наслал Чародей, то есть я, а затем, испугавшись молебствий, поспешно снял заклятие. Но все-таки получалось, что я очень уж могуч: могу самолично тучи пригонять, могу и придерживать. А первожрецу такое недоступно. Он может только подавать прошения своему богу, обращаться по инстанции.

Чересчур сильным выглядел я соперником.

И жрец начал действовать. Не без успеха. В результате я оказался в темнице, стал узником. Слова эти здесь имеют прямой смысл. Я на самом деле узник: железными узами прикован к стене. И темница имеет прямой смысл: каменная клетушка в подвале королевского замка без окошка и без свечки. Черно, ни зги не видать. Сырость промозглая, грязь, вонючие лужи. Крыс, правда, нет. Крысы понимают, что здесь поживиться нечем. Два раза в день приоткрывается дверка. Мне подают на совке кусок хлеба и кружку воды.

Говорят, некоторые сидят так десятилетиями, ждут смерти. Зачем ждут? Вероятно, надеются. Авось у короля переменится настроение. Зачем я терплю? Тоже надеюсь, наверное.

Довольно долго меня выдерживают в темноте и вонючей жиже, выдерживают, как кожу, чтобы размокла и стала податливее для обработки. Потом ведут на судилище. Не ведут, волочат. Потому что я падаю. Голова кружится, отвыкла от свежего воздуха. И глаза режет свет. И ноги не держат, подгибаются. Не сразу удается мне разглядеть сводчатое помещение, тоже подвал вероятно, зловеще освещенный камином, где палач греет свои клещи.

А перед ним в мечущемся свете семь мрачных фигур в темно-лиловых плащах — судьи. По голосу узнаю я первожреца среди семерых.

Обвиняют меня в колдовстве.

— Сознайся, Красная Кровь, что чернокнижным своим ведовством ты наслал великую сушь на поля с гнусным умыслом уморить голодом всех подданных его величества и пустую страну заселить чародеями-чернокнижниками. Сознайся добровольно, или мы прикажем палачу развязать твой гнусный язык.

Честно говоря, я смертельно боюсь пытки. Боюсь не боли. В общем-то, я терпелив, среднетерпеливый человек. На Земле даже считался очень терпеливым. Но ведь там боль облегчить стараются, а здесь придумывают, как бы ковырнуть так, чтобы человек взвыл. И я боюсь не выдержать. Боюсь, что меня искалечат и подавят, превратят в жалкого червяка, на все согласного, униженного, противного.

А я ведь человек с гордой планеты Земля, с правильной планеты.

— У нас на Земле судят по справедливости, — говорю я. — И вообще, преступление — редкость. Нет главной причины для преступлений: хватает на всех вещей, домов, садов, делить нечего, отнимать незачем. И с детства нам прививают правило: не вреди другому, помогай другому. Уступить благороднее, чем потеснить. Бывает, конечно, вред по ошибке: от неосторожности, необдуманности, поспешности, неточности. Тогда действительно вызывают человека в суд, говорят: «Смотри, что ты наделал. Как поступить с тобой по справедливости, по совести?»

— Врешь! — кричит первожрец. — Человек слаб, человек грешен, человек будет покрывать свой грех. Справедливость на небе.

Он тянет к потолку указующий перст. И тень его руки, изломавшись на ребрах свода, бежит к палачу, от палача ко мне.

— Един бог справедлив! — кричит он. — А твоей праведной Земли нет. Ты ее выдумал, выдумал!

И постепенно выясняется, что не колдовство мой главный грех, а Земля — правильная и мудрая планета. Я должен признаться, что выдумал Землю. Не может быть на этом свете такого места, где живут по совести, женятся по любви, вещи раздают даром, а трудятся все же с охотой. Не может быть и не должно быть.

Но я твержу свое:

— Есть на небе Земля.

Суд скорый и неправедный. Ни обвинения, ни защиты. Все известно заранее. Судья в маске торжественно зачитывает приговор:

— «Злодея и злоумышленника, колдуна Красная Кровь — к отсечению головы…»

Почему-то я выслушиваю спокойно. Кажется, чуточку доволен: пытки не будет. А возражать? К чему? Решили убить меня, — значит, убьют.

Но на всякий случай говорю все же:

— Подумайте. Когда прилетят мои братья с Земли, вас призовут к ответу. Собственный народ призовет. Подумайте!

Первожрец взрывается:

— Подумать надо тебе, Гнилая Кровь. Тебе дается три дня на размышление. Покайся всенародно, проси прощения за мерзкую ложь о Земле, и мы сохраним твою подлую, никчемную жизнь.

И с тем меня уводят. Три дня на размышление. Отречься или не отречься?

Жить хочется нестерпимо. Хочется пить воду и жевать хлеб, хочется смотреть на небо, голубое или серое, безразлично. Хочется слышать слова и произносить слова, хочется дышать, вдыхать и выдыхать даже этот прокисший воздух. Кажется, я соглашусь жить на цепи, в этой вечной тьме. Ведь я думать здесь могу, могу считать, уравнения решать в уме, могу вспоминать свою жизнь, всю перебирать, с младенчества начиная, с черного деревянного коня, на котором я сидел не слезая, завтракал, обедал, ужинал… спать пытался верхом. Могу вспоминать мать и отца и девушку с тоненькой талией, такой тонкой, что казалось, и желудка у нее нет; колеса на асфальте, крылья в воздухе, приветливые румяные лица, дружелюбное «помочь?».

Земля существует, конечно, есть Земля на небе. Но я жить хочу. И так мала плата за жизнь: небольшое отречение, коротенькая ложь. Земли не убудет. Как вертелась вокруг Солнца, так и будет вертеться.

Никто не услышит моей лжи на Земле, никто не узнает о ней.

В эти дни у меня полным-полно посетителей, и все убеждают отречься. Даже тюремщик то и дело просовывает лохматую голову в щель:

— Ну как, Чародей, надумал каяться? Если соберешься, загреми цепями. Я услышу, я тут рядом.

И даже уговаривает:

— Чего уперся, ослиная башка? Жить-то хорошо. Сам первожрец снисходит в мой подвал. Сначала угрожает:

— Отрубим голову, выпустим на песок твою поганую красную кровь.

Но угроза уже не производит впечатления. Голова у меня одна, ее можно отрубить только один раз. Тогда он начинает убеждать:

— Красная Кровь, ты один против всех. Столько людей вокруг, никто никогда не слыхал о Земле на небе. Возможно, ты сам уверовал в свои видения, но как ты докажешь, что это не видения больной головы? Ты наверняка больной человек. У тебя гнилая красная кровь, такой нет ни у кого в королевстве. Гнилая кровь ударяет в голову и порождает горячечный бред. Мало ли что привидится человеку в горячке. Стоит ли жизнь терять, чтобы отстаивать бред? Это больная кровь диктует тебе сказки.

Сказки? Допустим. А барометр мне тоже продиктован больной кровью? Но ведь он предсказывает дождь, он действует. «Prove the pudding is the eating», — говорили материалисты («Если пудинг можно съесть, значит, он существует»).

Если тебе снятся конструкции действующих приборов, едва ли это сон.

— И какая польза от твоих сказок? — подступает жрец снова. — Даже если есть на небе твоя Земля в богом забытом уголке. Может быть, бог туда не заглядывает на самом деле, но у нас-то есть бог. И ты встретишься с ним скорее, чем хочешь. Не веришь? А вдруг ты неправ? Тогда поздно будет каяться. Лучше покайся сейчас, не прогадаешь. И жизнь сохранишь, и на том свете получишь прощение.

По всем правилам логики он доказал, что мне явно выгоднее поверить в их бога и отречься от Земли.

— Подумай, подумай хорошенько, — повторяет он на прощание.

Ах, думаю я, думаю что есть силы. Очень удобно думать в беззвучной тьме погреба. Только о том ли я думаю?

«Почему, — спрашиваю я себя, — столько разговоров, уговоров? Чужую жизнь не так уж берегут у синекровых. Так легко можно казнить: нож в спину воткнуть, сбросить в реку, яду подсыпать. Отчего со мной цацкаются? Значит, не смерть моя нужна жрецам, нужно отречение, нужна моральная победа надо мной. А зачем? Если здесь XVI век, надо бы и в земной истории поискать истории отречений где-то возле XVI века. Отречения требовали у Джордано Бруно — этот предпочел костер. Требовали у Томаса Мора — положил голову на плаху. Требовали у Галилея. Этот отрекся, сдался, хотя молва приписала ему героическое: „А все-таки она вертится“».

Не так много примеров. Чаще казнили без разговоров.

Видимо, бывает война людей, там важно противника уничтожить.

И бывает война идей, где убийством делу не поможешь. Нужно, чтобы противник сдался, сам признал свое поражение, разбить его, не убивая.

Но надо, чтобы противник стоил того. Был знаменит, авторитетен, как Галилей — первый ученый Италии, как Мор — первый ученый Англии, бывший лорд-канцлер, премьер-министр страны.

Выходит, авторитетен я в мире синекровых — чародей без палочки.

И сказки мои опасны, сотрясают пирамиду, на которой обжираются, давясь, король и его присные. Отречься от сказок?

Ну вот Галилей отрекся, вопреки легенде. И прожил еще девять лет, под надзором, но в собственном имении. Успел написать полезную книгу. Она положила начало целой науке — сопротивлению материалов.

А Мор — упрямый британец, твердивший, что закон выше короля, положил на плаху голову, сказал палачу: «Друг, размахнись посильнее, у меня толстая шея».

Сумею я подавить трепет плоти, произнести не дрожа, не стуча зубами: «Друг, размахнись посильнее…»?

Или по легенде о Галилее: «А все-таки она вертится. Вертится вокруг Солнца наша Земля».

Очень хочется быть мужчиной и умереть мужчиной.

О чем я думаю, о чем я думаю? Разве я уже решился умереть?

Неожиданно приводят ко мне семью. Я имею в виду домохозяйку, ее сына-подростка и дочь. Даже зять, кожевник, топчется сзади на лестнице. Женщины плачут, им жалко меня по-женски. Они упрашивают:

— Не будь упрямым, скажи, что велят. Сила солому ломит.

Дочка целует мне грязные руки, твердит рыдая:

— Дядя Чародей, скажи им, что это сказки, только хорошие сказки. Они красивы, они сердцу милы, но мы же знаем, что настоящей любви не бывает. Мама меня любит — это любовь. Я дочушку-кровиночку люблю — это любовь. А другой и нет на свете.

И парнишка, когда до него доходит очередь, говорит заученно:

— Короля надо слушать, дядя Чародей. Бога почитать надо. Мы верные слуги короля, мы не самые умные на свете. Нельзя одному против всех. Скажи, что велят, дядя Чародей. Обещаешь?

— Ты хочешь, чтобы я сказал, что Земли нет? Тогда он придвигается ко мне вплотную, дышит в лицо.

— Все говорят, что нет Земли. А на самом деле? Мне одному скажи, дядя. Я буду молчать, памятью отца клянусь.

И я говорю ему:

— Есть Земля. Еще добавляю:

— Вам лучше бежать, уехать отсюда подальше. Едва ли король оставит вас в покое. И торопитесь. Не ждите, когда мне отрубят голову.

Когда отрубят! Разве я решился? Обдумать, обдумать надо, обдумать как следует, пока темно и тихо, пока нет никого.

Опять тюремщик просовывает кудлатую голову:

— Ну как, упрямая башка, согласен покаяться? Последний раз спрашиваю. Эшафот сколочен, сейчас тебя обряжать начнем.

Тюремщик не зол, он равнодушен, скорее даже добродушен. Он чувствует себя сторожем при зверинце. Служба такая: сторожишь зверей, надо усторожить. А может быть, сторожем не зверинца, а бойни. Хоть быки, а жалко: живые существа. С другой стороны, мясо-то нужно.

— Ну и дурень, — говорит он мне. — Жизнь-то хороша. Носишься со своими сказками. Помогли они тебе, что ли? Вот придумай такую, чтобы легче было на тот свет идти.

Придумать? Придумал я сказку себе в утешение. Такую:

Казнят меня, похоронят, забудут. Но однажды, много-много лет спустя, полыхнув пламенем, из-за туч на городскую площадь сядет ракета. И выйдут из нее люди, наши, земные, выйдут и спросят: «Бывал ли здесь человек, похожий на нас, с губами, словно вымазанными красной глиной, и кровью цвета киновари?»

И найдут мою могилу, а в могиле эту нитку, которую я наговариваю сейчас, а потом намотаю на зуб. Найдут и скажут: «Да, это земной человек XXII века. В его времена умели отодвигать смерть, умели омолаживать. Но он не знал еще, что наука найдет способ восстанавливать человека по одной клетке, по одной-единственной клетке с генами. Восстановим этого сказочника!»

И восстановят…

…Ну, пора кончать. Слышу шаги на лестнице. Спокойствие, спокойствие! Держи себя в руках, друг человек. Очень хочется умереть мужчиной, крикнуть так, чтобы голос не дребезжал:

— Есть на свете Земля! Вертится вокруг Солнца!

Эпилог

Кончилась магнитная нитка. Прошипела и смолкла. И слушатели помолчали. Потом человек в черно-синем закапанном халате поглядел вопросительно на человека в лимонно-желтом, выутюженном и накрахмаленном:

— Ну, что скажете, доктор?

У обоих были удлиненные лица, похожие на восклицательный знак, синеватые губы, сизые пятна на щеках.

— Поразительно! — сказал желтый халат. — Потрясающе! Переворачивает все представления. Я с детства был уверен, что этот Чародей Красная Кровь — создан народной фантазией, все сказки о Земле — фольклор, выражение тяги простого народа к справедливой жизни. По-моему, я и в школе писал сочинение на эту тему. Да, я знаю, что во время Революции люди шли в бой под красными знаменами, писали: «Пусть живет Земля!» Но я полагал, что красный цвет — от солнца, а Земля — символ справедливости.

— Как видите, не символ. Подлинная планета и с подлинным населением. Даже не очень понятно, почему они не добрались до нас. Впрочем, в тексте есть объяснение: десять миллиардов солнц в нашем скоплении. Нас могли пропустить.

— Поразительно! Потрясающе! Даже трудно поверить.

— Ну хорошо, доктор. Мы, астрономы, будем искать эту Землю на небе. А вы? Как полагаете, заслуживает восстановления этот пришелец с красной кровью?

— Заслуживает. Но вы же знаете возможности медицины. По одной клетке может быть создан клон, но клон — не тот самый человек. Это как бы внук, копия, но физиологическая. У него свой мозг и свое содержание мозга.

— Ну, а генетическая память?

— Кое-что. Совсем немного.

— Ну, а отпечатки молекул на черепе?

— Мы сделаем все возможное.

— Сделайте гораздо больше, много больше возможного, доктор. Этот пришелец заслуживает. И хорошо бы, он вспомнил дорогу на Землю. Нам очень нужна эта разумная Земля.

 

Борис Руденко

Экзотический вариант

Случилось так, что мечта Георгия сбылась. Георгий обменял квартиру в гремящем выхлопами сотен машин пыльном центре на такую же в районе окраинных новостроек.

Задрав босые ноги на спинку кровати, Георгий наслаждался покоем. Внизу желтела земля, сухая и глинистая, расчлененная узкими полосками асфальта, вся в давленых следах самосвалов, вывозивших последний строительный мусор. Скоро в нее закопают деревья и цветы, и под окнами Георгия запоют птицы.

Лифт еще не работал, не работали магазины, автобусы ходили как придется, но зато здесь была тишина, и он слушал тишину, пошевеливая пальцами ног. Он слушал ее каждый день после работы уже вторую неделю, и это занятие ему все еще не наскучило.

Объявление, отпечатанное на пишущей машинке со старинным шрифтом, Георгий увидел на столбе возле остановки трамвая. Он вмиг решился, позвонил по указанному телефону и скоро встретился с владелицей однокомнатной квартиры в новом доме на окраине.

«Всю жизнь прожила в центре, — сказала она, — в моем возрасте трудно менять устоявшиеся привычки».

Она явно напрашивалась на комплимент, но Георгий не сообразил, брякнул что-то насчет бремени прожитых лет и чуть было не испортил все дело. Он еще не умел делать комплименты интеллигентным дамам среднего возраста.

«Не понимаю, — сухо, но дипломатично продолжала дама, — я посылала объявление в бюллетень законным порядком, но ни разу никто не звонил. А вот расклеила — и пожалуйста. Ну да ладно. Итак, вас устраивает мой вариант?..»

Вот так, осуществляя свои антиурбанистические стремления, он и переехал на новую квартиру. Уже неделю назад.

Он лежал, блаженно расслабившись, как вдруг в дверь постучали. (Георгий не подключал звонок не от лени, но скорее из принципиальных соображений.)

Он сунул ноги в шлепанцы и не спеша зашаркал в переднюю.

За дверью стоял странный тип — маленький, с огромной лысой головой, в одежде из блестящего серого материала, с металлическим ящичком в руках.

— Вы давали объявление об обмене, — произнес незнакомец и кивнул сам себе в знак согласия. Говорил он, не разжимая губ, и, самое удивительное, голос его звучал из металлического ящика. В этом не было никаких сомнений. Сбитый с толку, Георгий без возражений впустил гостя.

Гость проследовал в квартиру уверенной, но какой-то странной походкой. Георгий пригляделся и решил, что сходит с ума. Сзади у пришельца была третья нога, и этой ногой он отталкивался, помогая себе при ходьбе. Георгий не страдал галлюцинациями и, что бы там ни говорили, не так уж часто употреблял спиртное. Мысль об этом придала ему сил, он открыл рот, чтобы задать вопрос, но гость опередил его.

— Иммоваруш, — представился металлический ящик. — Ваша хибара меня устраивает.

— Вы ее даже не посмотрели, — пробормотал Георгий единственное, что пришло ему на ум.

— Не суть важно, — отрезал ящик. Хозяин ящика строго взглянул на Георгия выпуклыми глазами без ресниц и век. Предлагаю! — сказал ящик. Жилплощадь в секторе 516, третья планета системы Белого карлика. Живописные виды на море активной протоплазмы, эффектно взрывающиеся споры грибов-охотников. Рядом кафе.

Активная протоплазма никогда не была предметом мечтаний Георгия, но сообщить об этом трехногому гостю он не решался.

Спасительная мысль осенила его.

— Но я вовсе не собираюсь меняться!

— Этого не может быть, — со свойственной ему прямотой возразил лупоглазый Иммоваруш, вернее ящик. — Галактический бюллетень по обмену, страница восемьсот восемьдесят. Координаты указаны точно. Дом двадцать, корпус пять, квартира семнадцатая?

— Да. Но…

— Вот видите. Ошибка исключена.

— Я не собираюсь меняться. Я… понимаете ли, сам только неделю как совершил обмен.

— Ах вот оно что, — проговорил ящик с интонацией опечаленного пылесоса. — Меня опередили!

Третья нога Иммоваруша выбила по полу короткую чечеточную дробь.

— Да, всего как неделю переехал, — повторил Георгий.

— Весьма сожалею, что причинил беспокойство. — Гость с говорящим ящиком уныло поплелся к выходу.

— А может быть, все-таки?..

— Нет, нет, — сказал Георгий, поспешно захлопывая дверь.

На площадке раздался выстрел. Георгий посмотрел в «глазок» и увидел, что на месте, где только что стоял трехногий, в воздухе тает лиловатое облачко.

Из квартиры напротив высунулась пока еще незнакомая соседка в халате с павлинами.

— Что вы тут хулюганите! — взвизгнула она магазинным голосом. — Дома у себя стреляйте. Мальчик какой нашелся!

Георгий запер дверь на цепочку. Вытер со лба пот, вошел в комнату и…

В любимом и единственном кресле Георгия сидел крупный осьминог и смотрел на него умными склеротическими глазами.

— Вы совершенно правильно поступили, не согласившись на вариант этого ловкача из пятьсот шестнадцатого сектора, — сказал, слегка картавя, новый посетитель, — нашел чем удивить! Споры грибов-охотников, море активного белка! Все это вышло из моды уже два сезона назад. К тому же способ общения этой расы, согласитесь, несколько раздражает. Они абсолютные телепаты. Без акустической приставки к переводчику он бы не смог произнести ни слова. А приставки, хе-хе, — осьминог развел щупальцами, острейший дефицит. Вообразите: соседи, с которыми невозможно поговорить даже о погоде!

— Как вы сюда попали? — упавшим голосом спросил Георгий.

— По тому же самому объявлению. Ведь вы давали объявление об обмене? Мне-то вы уж можете сказать правду.

— М-м… Видите ли…

— Преимущества моего варианта неоспоримы, — говорил осьминог, плавно жестикулируя щупальцами. На одном из них, как часы на руке, был надет такой же металлический ящичек, как и у трехногого. — Редкие по красоте пейзажи дождевых лесов архипелага, ежесуточные океанские приливы, мягко омывающие волнами виллу, и учтите, — гость понизил голос, — все расходы я беру на себя. Вашу квартиру придется переделать… Тут слишком сухо. И атмосфера, ф-фу! — сморщился он, — сплошной кислород.

— Вы хотите напустить сюда воды? — заинтересовался Георгий. Этажом ниже проживал, как ему удалось установить, подполковник в отставке, отличавшийся крайней впечатлительностью. Подполковник стучал костылем в потолок, когда Георгий ходил не разувшись по квартире после двадцати трех часов.

— Вы говорите о воде? Разумеется! — Моллюск радостно потирал щупальца. — Иначе просто невозможно. Но повторяю, я полностью беру это на себя. Как и атмосферу. Вас это совершенно не коснется.

Осьминог покорял изысканностью своих манер. Чувствовались порода, прочное положение в обществе, воспитание и привычка повелевать, не унижая достоинства подчиненных. Георгию не хотелось разочаровывать гостя.

— Простите, вы из какого океана? — светским тоном спросил он.

— На Зигоне всего один океан, — осьминог позволил себе усмехнуться, как усмехаются, услышав наивный вопрос провинциала, — но сейчас я проживаю на Альменде, после, гм, последнего удачного обмена. Смею заверить, условия там не хуже, чем на моей родине. Чуть больше суши, но, в сущности, это такие пустяки…

— Мне очень жаль, — со скорбной миной сказал Георгий, — я сам поселился здесь всего лишь неделю назад и пока не намерен менять место жительства. С объявлением произошла какая-то ошибка, я пока не понимаю, какая именно. Тем не менее весьма сожалею, что она отняла у вас столько времени.

— Ах что вы, что вы, — разочарованно произнес респектабельный моллюск, — каковы бы ни были причины вашего отказа, рад был познакомиться. Честь имею…

Он тяжело сполз с кресла, добрался до середины комнаты, оставляя мокрый след, и исчез за дверью.

— Постойте! — спохватился Георгий. — Что же все-таки происходит?

Ответа не было; он опустился на колени и провел пальцем по мокрой полосе на паркете. Потом понюхал палец и понял, что незнакомый острый запах, стоявший в комнате, принадлежал представителю населения неведомой Зигоны. Георгий пошире распахнул окно и присел на кровать, пытаясь осмыслить происшедшее.

Долго мыслить не пришлось. На кухне загремело, загрохотало. Готовый к худшему, Георгий бросился туда и увидел, как сквозь стену напряженно протискивается мускулистое красное существо, ломая полки и сбивая с плиты пустые кастрюли.

— Приветствую тебя, землянин! — оглушительно заорало это существо.

Георгий зажмурился и присел, зажимая уши руками, после чего новоприбывший посетитель догадался уменьшить громкость, повернув какие-то рычажки в металлическом ящичке, торчавшем у него из-за пояса.

— Адский холод, — доверительно сообщил он, включил все четыре конфорки, зажег газ и с наслаждением погрузил в пламя верхние конечности.

— Только неистребимая любовь к экзотике может заставить жителя огненных просторов Бомискула забраться в этот безрадостный и холодный уголок Вселенной.

Линолеум под ним плавился и чуть дымился. Огнедышащий пришелец переступал на месте копытами, дабы не стать причиной преждевременного возгорания жилого массива.

Георгий обиделся и за Землю, и за свое благоустроенное жилье.

— Кому что нравится, — буркнул он, — мы не навязываемся.

— Не в этом дело, — зашумел гость, — я не собираюсь обсуждать чьи-либо вкусы, как бы извращены они ни были! Но согласитесь, милейший, что неравноценность предстоящего обмена очевидна. Базальтовая ячейка с индивидуальным обеспечением в действующем кратере экваториального пояса и это, — он презрительно махнул хвостом в сторону комнаты. — Но я не мелочен. Отнюдь! Широта души и бескорыстие — вот качества истинных бомискульцев. Ну-с, а что касается небольших доделок, переделок, — он обвел глазами стены, — меня это ничуть не стеснит. Я приведу в порядок это убогое жилье в соответствии с представлениями об истинном совершенстве. Дурной вкус прежних владельцев меня не смущал никогда. Я, знаете ли, не брезглив!

— Дурной вкус, вот как, — сказал Георгий, все больше раздражаясь, — а у вас, значит, правильный вкус?

— Аксиоматично! — громыхнул пришелец. — Оспорить это не смог еще никто за полным, я подчеркиваю, полным отсутствием убедительных доказательств.

Он притопывал копытами и хлестал по сторонам хвостом, оставляя вокруг следы сажи. Снизу застучал подполковник, хотя двадцати трех часов еще не было.

— Какого же черта, — мрачно сказал Георгий, впервые не обращая внимания на стук снизу, — вы сюда приперлись, если все совершенство заключено единственно в ваших вулканах?

— Экзотика, землянин, экзотика! Вот что толкает нас на странные, казалось бы, поступки. Мы, бомискульцы, широкие натуры. Мы можем позволить себе все что угодно и даже больше того. Гораздо больше. Нас ничто не останавливает — никакое убожество и никакое уродство.

— Не желаю с тобой меняться, — мстительно процедил Георгий. — Сначала хотел, а вот теперь не буду. Из принципа! И нечего мне тут обстановку палить. Вы, господин хороший, не на вулкане. Тут частная квартира. Попрошу очистить помещение!

Краснокожий визитер понял, что дискутировать нет смысла. Выкрикнув несколько непонятных, но, по-видимому, полных смысла фраз на своем языке, он скрылся в стене, прочертив в последний раз хвостом черную полосу по белому кафелю.

В кухне было невыносимо жарко. Георгий выключил газ, растворил пошире окно и поплелся в комнату… В комнате, на пушистом ковре, лежал ящичек-переводчик, забытый кем-то из посетителей. Пнув его ногой как следует, Георгий улегся на кровать, губы его шевелились — он все еще поносил вулканического нахала. Ящик, дребезжа, покатился под стол.

Покатился с ковра. Стоп! Георгий вскочил с постели. Записаться на ковер, пожалуй, не легче, чем отсидеть час в действующем вулкане.

«Откуда взялся ковер?» — размышлял Георгий.

Он вытаращил глаза. По ковру гуляла мелкая рябь, ковер потихоньку сползал к письменному столу, туда, где валялся металлический ящик.

Георгий следил за ходом событий. Дотянувшись до ящика, ковер обволок его, и ящик исчез. Затем он всплыл на поверхности ковра, словно пузырь из кипящей каши, и чудо-ковер медленно распластался на прежнем месте.

— Салют, — на всякий случай сказал Георгий.

— С вашей стороны не очень-то вежливо так обходиться с моим переводчиком, — сильно шепелявя, сказал обиженный ковер, — все-таки я гость.

Ковер вел себя прилично. Он не кричал, не вонял, не портил мебель, Георгий почувствовал к нему расположение.

— Извините, — сказал Георгий, — обознался. Я-то думал, это мой японский магнитофон. А вы что… тоже насчет обмена?

— Да, — ответил ковер и вздохнул. — Вообще-то я сам не очень хочу меняться. Для меня потолки высоковаты и еще кое-что не вполне подходит, особенно этот ужасный стук внизу. Меня жена уговорила.

— У вас есть жена?

— А что тут такого? — снова оскорбился ковер. — Конечно, есть. У вас разве нет?

— Да нет еще.

Ковер испустил глубокий вздох.

— Счастливец. А я вот таскаю этот хомут уже столько лет. У меня уже дети.

— Поздравляю, — невпопад заметил Георгий, и ковер засмеялся. Да, конечно, ковер смеялся. По ковру пошла рябь — мелкая-мелкая, он стал выглядеть еще пушистее и симпатичней. Георгий тоже засмеялся.

— Я случайно слышал ваш разговор с бомискульцем, — сообщил ковер. — Они в общем неплохие ребята, только уж очень задаются. Национальная черта, ничего не поделаешь. Но к этому можно привыкнуть. А вы в самом деле хотели с ним меняться?

— Да нет, это я нарочно, — ответил Георгий и рассказал ковру всю историю. — И чего они вдруг на мою голову посыпались? — закончил он.

— Не в моих правилах сыпаться кому бы то ни было на голову, — сухо заметил ковер. — У нас это не считается признаком хорошего воспитания.

«Опять обиделся», — подумал Георгий.

Помолчали.

— Вообще-то я, кажется, понимаю, в чем тут дело, — сказал ковер. Объявление бывшей хозяйки этой квартиры каким-то образом попало не в городской бюллетень по обмену, а в галактический. Почта, знаете ли, барахлит. Особенно при этих пространственных перемещениях… Ну, а там не разобрались, напечатали, хотя Земля пока не является постоянным клиентом бюро обмена. Именно поэтому Земля для всех экзотика. Вот к тебе и посыпались посетители.

— Но ведь черным по белому было написано: «На равноценную в центре».

— Правильно. Мы и есть из центра. Из центра галактики.

— Что ж теперь делать?

— Надо отменить объявление.

— Так-то оно так. Только я не вполне представляю, как это сделать. Может, ты передашь письмецо куда надо?

(Как-то незаметно они перешли на «ты».)

— Не могу, — вздохнул ковер, — с жителями планет, которые не приняты в галактическое содружество, вступать в контакты запрещено.

— Ну, знаешь! — Теперь обиделся Георгий. — Квартиру менять можно и в гости ездить можно, а письмо — так уж и запрещено?

— Так ведь никто не знал, что объявление напечатано по ошибке. А теперь я знаю.

Снова помолчали.

— Кое-что я могу сделать, — проговорил гость. — Могу сообщить в ближайшее отделение бюро. Время, правда, для этого потребуется.

— А долго?

— Да не особенно: ну, полгодика, год. Пока дойдет по инстанциям, пока рассмотрят…

— Веселенькое дело каждый день гостей встречать. Особенно таких, как этот пламенный.

— Я понимаю, что от нас одно беспокойство…

— Да я не о тебе. Ты хоть каждый день приходи.

— Благодарю. Но ничего сделать не могу.

— Но почему?

— Сказано тебе: за-пре-щается. Вот вступите в содружество — тогда другое дело. Ну-с, — вздохнул ковер, — мне пора. Жена, наверное, уже волнуется.

— Приходите вместе. Буду очень рад.

— Спасибо, — легкое волнение пробежало по ковру, — ты мне тоже понравился. Как тебя зовут-то?

— Георгий. Можно просто Юра. А тебя?

В ответ ковер, набрав побольше воздуха в свои шерстяные легкие, произнес длинное многосложное и изысканное слово. «Надо бы записать», подумал Георгий. Но тут кто-то снова постучал в дверь.

— Кого там еще несет? — простонал Георгий.

— Прощай, Юра, — шепнул ковер и пропал.

Георгий пошел открывать.

На площадке стоял старичок в пенсне.

— Это вы, значит, квартиру меняете? — строго спросил он.

— А что? — сказал Георгий.

— Как что? Объявление ваше было?

— В галактическом бюллетене?

Старичок засопел, поправил пенсне.

— Сто раз менялся, а такого не слыхивал. Объявление, говорю, писали? На трамвайной остановке.

— Допустим, — сказал Георгий. У старичка было две руки, две ноги. Золотые зубы. Обыкновенный был старичок. — А вы, простите, почему меняетесь?..

— А это не твое дело, — отрезал старец, сверкнув стеклами пенсне. Желаешь — пожалуйста. Нет, — будь здоров, охотников найдется много.

— Вот теперь понятно! — обрадовался Георгий. Сомнений не оставалось: старичок самый что ни на есть нашенский.

— Только не думай, — скрипел он, — что тебе хоромы за твою камору отвалят. Знаю я эти многоэтажки. На первом этаже воду, значит, спускают, а на восьмом вздрагивают.

— А у вас-то что? — прервал его Георгий.

— У меня? У меня, милай, центр. Комната — потолки твоим не чета. Соседи… Ну, люди как люди.

— Комнату на квартиру? — сказал Георгий. — Ну, дед, ты даешь!

— А ты что хотел? Центр на эту деревню! Тут волки, небось, по ночам воют, а там — цивилизация. Ну как? По рукам?

Теперь Георгий проживает в коммунальной квартире на старом Арбате. В квартире живет чета пенсионеров, которые не нарадуются новому соседу. Живет симпатичная девушка по имени Катя. Впрочем, Катя и ее роль в жизни Георгия — тема для другого рассказа.

О старичке ничего не слышно.

Катя полагает, что он полностью увлечен склоками с соседями по лестничной площадке.

Пенсионеры надеются, что старичок утихомирился: сколько можно злиться на весь белый свет?

Что касается самого Георгия, то он уверен, что старичок нашел себе еще один вариант обмена. Где-нибудь в созвездии Волопаса.

 

Владимир Савченко

С ним надо по хорошему

1

В середине дня в приемный покой психиатрической клиники города Н. вошли двое: саженного роста молодой человек, одетый не по-зимнему легко, в кремовый спортивного покроя костюм, и низенький плотный милиционер с красным от мороза лицом, в полушубке, шапке и черных бурках. Лицо у молодого человека было белое, правильных очертаний, волосы темные вьющиеся, большие глаза смотрели рассеянно, но живо.

— Вы подождите здесь, я сейчас, — сказал милиционер и вошел в кабинет к дежурному врачу.

— Зинченко, старший сержант ГАИ, стою здесь около вас на перекрестке, представился он, стремительно козырнув. — Хоть это и не по моей части, но доставил к вам одного. Движению препятствовал, люди начали собираться и вообще… К прохожим пристает, к водителям машин: полетим да полетим со мной на Юпитер! Там, говорит, у нас хорошо, интересно… — сержант хмыкнул. — Я сначаала подумал, что пьяный, дал дохнуть в алкометр — нет, ни в одном глазу. И чепуху свою несет так складно, красивым голосом. Документов нет, имя не объявляет, одет легко… нет, как хотите, это из ваших. Может, из дому ушел в припадке. Ну, я ему сказал, что проведу в учреждение, где… — сержант снова коротко хмыкнул, — найдутся желающие полететь. Отбою, мол, не будет. По дороге он и меня принялся склонять — с собой; так я тоже согласился, чтоб зря не перечить, не волновать. Это вообще имейте в виду: с ним надо по-хорошему. Я его сперва было под локоток: пройдемте, мол, гражданин… куда там, и не качнул. Монумент. Сейчас сами увидите.

Милиционер высунулся в дверь, позвал. Молодой человек вошел, остановился посреди комнаты.

Дежурный врач Михаил Терентьевич, тоже рослый сорокалетний мужчина, лысый, крутоплечий, с полными губами на костистом лице, смотрел из-за стола на вошедшего доброжелательно. День был будничный, скучный — происшествие оказалось кстати. «Пришелец с Юпитера — в этом все-таки чувствуется дыхание века, — с удовольствием думал Михаил Терентьевич. — А то „легендарные разведчики“, „министры“ и „министерши“, „Юлии Цезари“… старо, бездарно!»

— Ну, мне на пост, — заспешил Зинченко, — покидаю вас. Всего хорошего!

— Так мы договорились, — сказал молодой человек чистым, богатым обертонами баритоном. — Сегодня в полночь.

— Буду как штык, — пообещал сержант. — Мое слово — железо… — козырнул, подмигнул врачу и, круто повернувшись, исчез.

2

Они остались одни.

— Ээ… присаживайтесь, пожалуйста! — Михаил Терентьевич указал на кожаное кресло с широкими подлокотниками; в приемной преобладала мягкая тяжелая мебель темного цвета. — Меня зовут Михаил Терентьевич. А вас?

— Хм… занятный это у вас, землян, обычай называть себя и других сочетаниями слов, — проговорил тот, усаживаясь в кресло и непринужденно вытянув ноги. — Мы на Юпитере себя не именуем, различаем друг друга по иным признакам, по аромату мысли, например. Но и это, строго говоря, лишне: более важно чувствовать общее, нежели различия. Все мы единая материя, разве не так!

— Да, разумеется, — кивнул врач. — Ну, а все-таки?..

— Ну… именуйте меня хотя бы Александр Александрович Александров, или Шурик Шурикович Шуриков, как вам угодно.

— Александр Александрович, извините за прямой вопрос: вы не голодны? Михаил Терентьевич был опытный психиатр и знал, что в первой беседе с пациентом врач должен вести, проявлять инициативу и благожелательный напор. — Я позвоню, вам принесут обед, чай, кофе — что пожелаете. А?

— Нет, душевно благодарю, ничего не надо. Тоже весьма своеобразная сторона вашей жизни: обмен-вещественные процессы, пиша, напитки — вместо того, чтобы черпать энергию прямо из пространства. Я, когда прибыл сюда и облачился в это, — Александр Александрович указал на себя, но непонятным осталось, что он имеет в виду: костюм или тело, — то не смог удержаться и отведал ваши яства. Свеобразные ощущения пережил, очень своеобразные… пожалуй, они все-таки не для меня. Так что еще раз благодарствую — и не перейдем ли мы к делу?

— Да-да, разумеется! — Вид «пришельца», его жесты, изящность речи и ее содержание произвели впечатление на врача. «Какая разработка темы, какое вживание в образ… незаурядный пациент!» — Так вы?…

— Так я, как вас уведомил мой провожатый и первый доброволец, прибыл с Юпитера. Там мы давно превзошли стадию вещественной разумности, в которую вы, люди Земли, только вступаете, У нас в ходу свободные информационные и энергетические преобразования, взаимопроникновения по иным измерениям, все такое… вам это, пожалуй, неинтересно в силу малой доступности. Но в память о мин увших стадиях мы решили организовать — не на самом Юпитере, а на крупном и ближнем спутнике его, коий у вас называют Ганимедом, — музей с виварием. И представить там не только свои, но и собранные по всей Солнечной системе экспонаты, предметы и образцы разумной жизни. Сейчас эта планета-спутник одета в защитную оболочку, чтобы не было утечки газов…

Александр Александрович сделал округлый жест руками; он увлекся, глаза блестели, щеки порозовели.

— В каждый сектор запускаем соответствующую определенной планете атмосферу, образуем там нужную среду, природные условия, температуру, суточные циклы, влажность… вплоть до пейзажей, представляете? И заселяем. Думаю, что со временем наш музей-виварий приобретет известность далеко за пределом Солнечной, во всей Галактике.

«Великолепно!» Михаил Терентьевич сейчас искренне жалел, что в его столе нет магнитофона; все собирался вмонтировать для записи интересных речей пациентов — да откладывал, ленился. По опыту он знал, что состояние подъема, которое сейчас переживает его собеседник, скоро сменит депрессия, подавленность, вялость; чем выше подъем, тем глубже будет депрессия. Тогда не только речей — простого слова от Шурика Шуриковича не услышишь.

— Многие секторы уже заселены, — вдохновенно продолжал тот, — у нас есть меркурианские самокатящиеся шары, кремнийорганические венерианские стратозавры, хозяева заоблачной цивилизации там, матеноиды Марса, прозрачники Сатурна и Титана, метаноаммиачные кристаллоиды Нептуна… Но сектор Земли, самый обширный в виду обилия жизни на вашей планете и разнообразия ее разумных проявлений, нами еще далеко не укомплектован. Я чувствую, что заинтересовал вас, Михаил Терентьевич, поэтому не буду ходить вокруг да около: полетели, а?.. — Александр Александрович пленительно улыбнулся, протянул к врачу руки, в голосе появились искусительные коммивояжерские интонации. — Рослый, хорошо сложенный самец с интеллектом, производительного возраста… да вы будете украшением вивария!

3

Михаила Терентьевича настолько увлекла речь пациента, что он не сразу заметил, что уже тот ведет. Понял, спохватился, обеспокоился: ведет — и напористо, возбужденно. Так и к действиям перейти может. Не вызвать ли санитаров? Он потрогал кнопку, встроенную над ящиком стола. Но решил повременить.

— Заманчиво, конечно, — сказал он, — и для меня это большая честь: представлять там у вас нашу цивилизацию… кхе-гм! Но у меня здесь тоже определенное положение, круг обязанностей, связи — как быть с этим?

— Ах, Михаил Терентьевич, о чем вы говорите! — проникновенно воскликнул Александр Алескандрович. — Видное положение в в а ш е м мирке, тесном гетто связей, забот и потребительских интересов — нашли о чем жалеть! А если вы о вознаграждении, то разве может быть для разумного существа награда более высокая, чем служение дальнейшему развитию интеллектуальной жизни Солнечной системы, а тем и общему Разуму Вселенной!.. Кроме того стоит иметь в виду, что после кончины ваше тело может пойти на муляж. Или даже, если заслужите, из него набьют чучело и поставят на пьедестал — для экскурсантов. У вас на Земле, как я знаю, этого удостаивается далеко не всякий! — «пришелец» назидательно поднял палец.

«Нет, все-таки пора вызывать,» — решил врач и незаметно нажал кнопку.

— Нуу… что ж, в общем-то я согласен, убедили… — тянул он время в ожидании санитаров. — Но, Александр Александрович, насколько я понял, вам нужен не один и не двое, а много… э-э… разных представителей нашего мира?

— Да, конечно!

— Вот и пообщайтесь здесь с другими. Изложите им свои намерения, как мне, перспективы, все такое… Может, кто-то еще согласится. Кстати, вы стихи не пишете?

— Стихи?.. А, ритмические рифмованные высказывания! Нет, зачем мне это! — Пациент пожал широкими плечами.

— Жаль.

Михаил Терентьевич собирал материал по теме «Творчество душевнобольных», рассчитывал сделать диссертацию.

4

Широко распахнулась дверь, в кабинет вошли два санитара: дядя Боря повыше — и дядя Яша, пониже, но очень плотный. Оба в халатах и шапочках, надвинутых на брови; через руку дяди Яши была перекинута спецодежда для пациента из толстого полотна и с длинными рукавами; дядя Боря держал моток веревки.

— Вызывали?

— Да. Тут вот нас посетил товарищ с Юпитера, — сказал врач.

Александр Александрович легко развернулся с креслом, снизу вверх оценивающе оглядел вошедших; поморщился:

— Не-ет, Михаил Терентьевич, что вы… этих!? С такими лицами! Вас ведь должно заботить, чтобы Земля была представлена наилучшим образом. Впрочем, как хотите. Действительно, можно показать и разные ступени развития… Ну как, парни, — зычно обратился он к санитарам, — согласны полете ть со мной на Юпитер? Похряем, а? — В интонациях чувствовалось, что он не будет огорчен и отказом.

— А што ж… можно, — миролюбиво молвил дядя Боря. — На Юпитер так на Юпитер. Мы на все согласны.

— Чем больше согласия, тем меньше работы, — степенно добавил дядя Яша. Вопросительно взглянул на врача. — А в какую палату поместим… до стартато?

— Да я вот думаю… — отозвался Михаил Терентьевич; обратился к пациенту. — Видите, Александр Александрович, еще двое готовы. Теперь мы отведем вас в палату… в помещение, где вы сможете продолжить вербовку. Там точно окажутся желающие, всенепременно. Только сначала вам придется переодеться в нашу одежду, так у нас принято… принять ванну, пройти некоторые процедуры. И все будет хорошо.

5

В кабинет вошла чуть запыхавшаяся старшая сестра Жанна Борисовна; ей тоже полагалось быть здесь по тревожному звонку, но где-то замешкалась. Жанна Борисовна была в последнем, сорокалетнем расцвете женской красы: накрахмаленный халат хорошо облегал выразительную фигуру, волосы искусственного стального цвета были уложены бутоном, округлое лицо почти совершенно без морщин; не совсем удачный нос сапожком маскировали очки в тонкой золотой оправе. В руке она держала крышку стерилизатора с шприцом и ампулами.

— Вот очень кстати и вы, Жанна Борисовна! — преувеличенно обрадовался дежурный врач. — У нас замечательный гость, прошу любить и жаловать: Александр Александрович, в просторечии Шурик. С Юпитера. Представитель, так сказать…

Старшая сестра очаровательно улыбнулась. «Пришелец» тоже улыбнулся, завороженно глядя на нее, поднялся с кресла. Санитары придвинулись к нему на шаг.

— Прибыл вербовать желающих переселиться в юпитерианский музей-виварий на Ганимеде среди наших… э-э… жильцов. Куда бы нам его определить для начала, как вы думаете?

— Может быть, в четырнадцатую? — задумчиво сказала Жанна Борисовна.

— А кто там?

— Юлий Цезарь, Райкин и Иосиф Виссарионович. И две свободных койки.

— Что ж, согласен: в четырнадцатую.

— Какая фактура! Какая фемина!.. — глубоким голосом заговорил пациент, увлеченно глядя на старшую сестру. — Жанна Борисовна! Ваши плечи, ваши глаза, ваши волосы, ваш голос и улыбка… не могут не свести с ума. Нет, вам просто необходимо лететь с нами! Вы приобретете куда больше, нежели потеряете здесь, — столько поклонников! И не только в земном секторе музея. Вы будете блистать и пленять, покорять и разбивать сердца… вы станете там звездой первой величины. Нет, я и слышать не желаю об отказе: или вы летите с нами, или я остаюсь здесь, презирая свой долг. Решайте же мою судьбу, великолепнейшая Жанна Борисовна!

Искренние комплименты, даже если они исходят от заведомого психа, не могут не тронуть. Старшая сестра зарумянилась, глаза ее под очками заблестели.

— С вами, Шурик, — в тон ответила она, — куда угодно. Хоть на Юпитер, хоть на Ганимед, хоть… в Туманность Андромеды. (Жанна Борисовна была начитанная женщина.) Но сейчас прежде всего вам нужно принять вот этот транквиллизатор… — Она протянула пациенту две таблетки, тот их мгновенно проглотил. — Затем в ванну, переоденетесь и в палату. И все будет хорошо.

— Разумеется! — Бодро сказал Шурик. — Все уже хорошо. Итак, до полуночи! — и удалился в сопровождении санитаров — высокий, красивый, значительный.

Жанна Борисовна поглядела ему вслед, вздохнула:

— А все водка!..

Михаил Терентьевич ничего не сказал, только откинулся в кресле и шумно выдохнул воздух. Беседы с пациентами нешаблонного, трудно предсказуемого поведения всегда стоили ему немалых нервов.

6

На исходе двенадцатого часа ночи, когда в клинике все успокоилось, а дежурный врач коротал время за разгадыванием кроссворда и слушанием приемника, дверь кабинета открылась, вошел Шурик. Он был в застиранной полосатой пижаме, явно тесной и короткой для него, и в шлепанцах.

Михаил Терентьевич поднял на него глаза, неприятно пораженный. «Это кто же палату оставил на ночь незапертой? Жанночка, черт бы ее!..»

— А, Александр Александрович! — сказал он, откладывая журнал. — Ну, как вы там, в четырнадцатой освоились? Познакомились с коллегами? Правда, интересные люди?

— Не слишком.

— Что так? Не согласились отправиться с вами?

— С нами, хотите вы сказать, — поправил Шурик. — Согласиться-то они согласились, да зачем они там нужны — с ущербной психикой! Этот выживший из ума учитель истории. Этот свихнувшийся после четырех неудачных попыток поступить в театральный институт абитуриент. Этот Баграт Рустамович Джугашвили, спекулянт мандаринами, обремененный большой семьей… Кстати, они теперь все здоровы, завтра в аши коллеги их освидетельствуют и выпустят. А сейчас, драгоценнейший Михаил Терентьевич, нам пора в путь. Брать ничего не надо, там все есть.

— То есть как?.. — прошептал побледневший врач.

— А вот так! — Шурик снимал пижаму — и сквозь его исчезающее тело уже просвечивали двери, кресла и обои на стене.

… И понял Михаил Терентьевич в последнюю минуту своего пребывания на Земле, что действительно встретился с разумом, далеко ушедшим от нашего в своем развитии; с разумом, сила которого в простоте и прямоте, в полном освобождении от лжи, кривотолков, всяких «под видом одного другое». Потому он и обрел силу прямого действия. И разумное существо, общавшееся с ними, равно исключало как насилие над другими и над собой, так и недоверие к их словам, к Информации. А уж коль убедил и согласились, то — слово свято, слово твердо, его надо исполнять.

В полночь над крышей клиники вспыхнул столб голубого свечения. Юпитерианин передавал на свой корабль на стационарной орбите дежурного врача, старшую сестру Жанну Борисовну, санитаров дядю Яшу и дядю Борю. Сержант Зинченко, сменившийся к этой поре с поста, был разыскан дома и транслирован на орбиту в нижнем белье.

 

Борис Штерн. Чья планета?

Земной разведывательный звездолет, возвращаясь домой, забрел в скопление звездной пыли. Место было мрачное, неизученное, и земляне искали здесь и везде кислородные планеты — дышать уже было нечем. Поэтому, когда звездолет подошел к кислородной планетке, робот Стабилизатор заорал нечеловеческим голосом: «Земля!», и инспектор Бел Амор проснулся.

Тут же у них произошел чисто технический разговор, разбавленный юмором для большего интересу, разговор, который обязаны произносить многострадальные герои фантастического жанра в порядке информации читателя: о заселении планет, о разведке, о космосе, о трудностях своей работы. Закончив этот нудный разговор, они с облегчением вздохнули и занялись своим делом: нужно было ставить бакен.

Что такое бакен? Это полый контейнер с передатчиком. Он сбрасывается на орбиту и непрерывно сигналит: «Владения Земли, владения Земли, владения Земли…» На этот сигнал устремляются могучие звездолеты с переселенцами.

Все дела.

Несколько слов о Бел Аморе и Стабилизаторе. Инспектор Бел Амор — человек средних лет с сонными глазами; в разведке не бреется, предпочитает быть от начальства подальше. Не дурак, но умен в меру. Анкетная автобиография не представляет интереса. О Стабилизаторе и того меньше: трехметровый корабельный робот. Недурен собой, но дурак отменный. Когда Бел Амор спит, Стабилизатор дежурит: держится за штурвал, разглядывает приборы.

Их придется на время покинуть, потому что события принимают неожиданный оборот. С другого конца пылевого скопления к планетке подкрадывается нежелательная персона — звездолет внеземной цивилизации. Это новенький суперкрейсер, только что спущенный со стапелей. Он патрулирует галактические окрестности и при случае не прочь застолбить подходящую планетку. его жабообразной цивилизации как воздух нужна нефть… что-то они с ней делают. В капитанской рубке расположился контр-адмирал Квазирикс — толстая жаба с эполетами… Команда троекратно прыгает до потолка: открыта планета с нефтью, трехмесячный отпуск обеспечен. Крейсер и земной разведчик приближаются к планетке и замечают друг друга.

Возникает юридический казус: чья планета?

— У них орудия противозвездной артиллерии… — шепчет Стабилизатор.

— Сам вижу, — отвечает Бел Амор.

В местной системе галактик мир с недавних пор. Навоевались здорово, созвездия в развалинах; что ни день, кто-нибудь залетает в минные поля. Такая была конфронтация. А сейчас мир, худой, правда. Любой инцидент чреват, тем более, есть любители инцидентов. Вот, к примеру: рядом с контр-адмиралом Квазириксом сидит его адъютант-лейтенант Квазиквакс.

— Плевать на соглашение, — квакает адъютант, — оно все равно временное. Один выстрел — и никто ничего не узнает. Много их расплодилось, двуногих, суперкрейсер ни во что не ставят.

Есть и такие.

— Будьте благоразумны, — отвечает ему контр-адмирал. — В последнюю войну вы еще головастиком были, а я уже командовал Квакзанским ракетным дивизионом. Вы слышали что-нибудь о судьбе нейтральной цивилизации Журавров из одноименного скопления? Нет? Посмотрите в телескоп — клубы пепла до сих пор не рассеялись. Так что, если хотите воевать, то женитесь на эмансипированной лягушке и ходите на нее в атаки. А инструкция гласит: с любым пришельцем по спорным вопросам завязывать мирные переговоры. У инспектора Бел Амора инструкция того же содержания.

Гигантский суперкрейсер и двухместный кораблик сближаются.

— Вас тут не было, когда мы подошли!

— Мы подошли, когда вас не было!

Бел Амор предлагает пришельцам отчалить подобру-поздорову. Это он хамит для поднятия авторитета.

— Послушайте, как вас там… — вежливо отвечает контр-адмирал Квазирикс. — На службе я тоже агрессивен, хотя по натуре пацифист. Такое мое внутреннее противоречие. Мой адъютант советует решить вопрос одним выстрелом, но, если после этого начнется новая галактическая война, я не перенесу моральной ответственности. Давайте решать мирно.

Бел Амор соглашается решать мирно, но предварительно высказывает особое мнение о том, что с противозвездными орудиями и он не прочь вести мирные переговоры.

Тут же вырабатывается статус переговоров.

— Мы должны исходить из принципа равноправия, — предлагает Бел Амор. — Хоть у вас и суперкрейсер, а у меня почтовая колымага, но внешние атрибуты не должны влиять на результате переговоров.

Со своей стороны суперкрейсер вносит предложение о регламенте. Контр-адмирал настаивает: не ограничивать переговоры во времени и вести их до упаду, пока не будет принято решение, удовлетворяющее обе стороны. Судьба планеты должна быть решена.

Вот отрывки из стенограммы переговоров. Ее вели на суперкрейсере и предоставили копию в распоряжение землян.

* * *

7 августа. Первый день мирных переговоров.

Контр-адмирал Квазирикс. Решено: не надо грубостей. Будем решать мирно.

Инспектор Бел Амор. Рассмотрим вопрос о передаче нашего спора в межцивилизационный арбитраж?

Квазирикс. Ох уж эти мне цивильные… по судам затаскают.

Бел Амор. Ну, если вы так считаете…

Квазирикс. Предлагаю не обсуждать вопрос о разделе планеты. Она должна принадлежать одной из договаривающихся сторон.

Бел Амор. Заметано.

Квазирикс. Будут ли еще предложения?

Бел Амор. Ничего в голову не лезет.

Квазирикс. Тогда предлагаю сделать перерыв до утра. По поручению команды приглашаю вас на скромный ужин.

8 августа. Второй день…

Бел Амор. Наша делегация благодарит за оказанный прием. В свою очередь приглашаем вас отобедать.

Квазирикс. Приглашение принимаем. А теперь к делу. Предлагаю опечатать корабельные хронометры. Они должны были зафиксировать точное время обнаружения планеты. Таким образом можно будет установить приоритет одной из сторон.

Бел Амор. Где гарантия, что показания вашего хронометра не подделаны?

Квазирикс (обиженно). За вас тоже никто не поручится.

Бел Амор. Решено: показания хронометра не проверять. Кстати, обедаем мы рано и не хотели бы нарушать режим.

Квазирикс. В таком случае пора закругляться.

Бел Амор. Еще одно… Захватите с собой вашего адъютанта Квазиквакса. Мы с ним вчера не закончили беседу…

12 августа. Шестой день.

Неизвестное лицо с крейсера (похоже на голос боцмана). Эй, на шлюпке, как самочувствие?

Робот Стабилизатор. У инспектора Бел Амора с похмелья болит голова и горят трубы. Ну и крепкая же эта штука у вас… Он предлагает отложить переговоры еще на один день.

Неизвестное лицо. Контр-адмирал Квазирикс и адъютант-лейтенант Квазиквакс тоже нездоровы после вчерашнего ужина. Контрадмирал приглашает вас на завтрак.

26 августа. Двадцатый день.

Квазирикс. Ну и…

Бел Амор. А она ему говорит…

Квазирикс. Не так быстро, инспектор… Я не успеваю записывать.

16 сентября. Сорок первый день.

Бел Амор. Адмирал, переговоры зашли в тупик, а припасов у меня осталось всего на два дня. Надеюсь, вы не воспользуетесь моим критическим положением…

Квазирикс. Лейтенант Квазиквакс! Немедленно поставьте инспектора Бел Амора и робота Стабилизатора на полное крейсерское довольствие!

Лейтенант Квазиквакс. Слушаюсь, мой адмирал!

3 октября. Пятьдесят восьмой день.

Во время завтрака контр-адмирал Квазирикс вручил инспектору Бел Амору орден Золотой Кувшинки и провозгласил тост в честь дружбы землян и андромедян. Инспектор Бел Амор выступил с ответной речью. Завтрак прошел в сердечной обстановке. На следующий день инспектор Бел Амор наградил контр-адмирала Квазирикса Почетной грамотой.

11 декабря. Сто двадцать седьмой день.

Бел Амор. Мы здесь торчим уже четыре месяца! Давайте, наконец, решать!

Квазирикс. Команда предлагает стравить наших корабельных роботов, пусть дерутся. Чей робот победит, тому и достанется планета.

Бел Амор. В принципе я согласен. Спрошу Стабилизатора.

Стабилизатор… (В стенограмме неразборчиво.)

12 декабря. Сто двадцать восьмой день.

Утром в космическое пространство вышли корабельные роботы Стабилизатор (Солнечная система) и Жбан (Содружество андромедян). По условиям поединка роботы должны были драться на кулаках без ограничения времени с перерывами на подзарядку. Инспектор Бел Амор и контр-адмирал Квазиквакс заняли лучшие места в капитанской рубке, команда выглядывала в иллюминаторы. Жбан и Стабилизатор, сблизившись, подали друг другу клешни и заявили, что они, мирные роботы, отказываются устраивать между собой бойню; а если хозяевам охота драться, они не против.

По приказу контр-адмирала робот Жбан получил десять суток гауптвахты за недисциплинированность. Инспектор Бел Амор сказал Стабилизатору: «Я т-те покажу! Ты у меня попляшешь!» — однако дисциплинарного взыскания не наложил, ничего такого не показал и плясать не заставил.

1 февраля. Сто семьдесят девятый день.

Квазирикс. Мне уже все надоело. Меня в болоте жена ждет.

Бел Амор. А я что, по-вашему, не женат?

Квазирикс. Я бы давно ушел, если бы не вы.

Бел Амор. Давайте вместе уйдем.

Квазирикс. Так я вам и поверил.

Стабилизатор…. (Что-то бормочет.)

Бел Амор. Адмирал, у меня появилась неплохая мысль. Давайте отойдем в сторону от планеты и устроим гонки. Кто первый придет к цели, тот и поставит бакен.

Квазирикс (с сомнением). Но я не знаю предельной скорости вашей шлюпки.

Бел Амор. А я — предельной скорости вашего крейсера. Риск обоюдный.

(Далее в стенограмме следует уточнение деталей, и на этом она обрывается.)

В десяти световых годах от планеты они нашли замшелый астероид и решили стартовать с него. Гонки проходили с переменным успехом. Сначала Бел Амор вырвался вперед, а суперкрейсер все никак не мог оторваться от астероида. Контр-адмирал буйствовал и обещал то всех разжаловать, то присвоить внеочередное звание тому, кто поднимет в космос эту свежеспущенную рухлядь. Адъютант-лейтенант Квазиквакс стал капитаном 3-го ранга: он спустился в машинное отделение и, применив особо изощренные выражения, помог кочегарам набрать первую космическую скорость.

К половине дистанции суперкрейсер настиг Бел Амора, и оба звездолета плелись в пылевом скоплении со скоростью 2 св. год/час: плелись до тех пор, пока у Бел Амора не оторвался вспомогательный двигатель.

— У вас двигатель оторвался! — предупредительно радировали с крейсера.

— Прыгать надо! — запаниковал Стабилизатор и выбросился в космическое пространство.

Бел Амор сбавил скорость и осмотрелся. Положение было паршивое. Еще немного — и того…

На последних миллиардах километров суперкрейсер вырвался далеко вперед и первым подошел к планетке. Тем гонки и закончились. Для Бел Амора наступило время переживаний, но переживать неудачу ему мешал Стабилизатор: тот плавал где-то в пылевом скоплении и просился на борт.

— Пешком дойдешь! — отрезал Бел Амор. — Как в драку, так принципы не позволили?

— Надо не кулаками, а умом брать, — уныло отвечал Стабилизатор.

Бел Амор вздохнул и… навострил уши. Там, у планеты, с кем-то неистово ссорился контр-адмирал Квазирикс.

— Вас тут не было, когда мы были! — кричал контр-адмирал. — У меня есть свидетель! Он сейчас подойдет!

Незнакомый голос возражал:

— Тут никого не было, когда я подошел. Вы мне мешаете ставить бакен!

— У меня есть свидетель! — повторял контр-адмирал.

— Не знаю я ваших свидетелей! Я открыл эту каменноугольную планетку для своей цивилизации и буду защищать ее всеми доступными средствами до победного конца.

Бел Амор приблизился и увидел на орбите такой огромный звездолет, что крейсер рядом с ним не смотрелся.

— В самом деле, свидетель… — удивился незнакомец, заметив звездолет Бел Амора. — В таком случае предлагаю обратиться в межцивилизационный арбитраж.

Контр-адмирал Квазирикс застонал. У Бел Амора появилась надежда поправить свои дела.

— Адмирал, — сказал он. — Переговоры никогда не закончатся. Вы же сами видите, что происходит. Давайте разделим планету на три части и возвратимся домой, а потом наши цивилизации без нас разберутся.

— Это почему на три части? — послышался новый голос. — А меня вы не принимаете во внимание?

— Это еще кто?!

К планете подбиралась какая-то допотопина… паровая машина, а не звездолет. Там захлебывались от восторга:

— Иду, понимаете, мимо, слышу: ругаются; принюхался: чем-то пахнет; чувствую, есть чем поживиться; дай, думаю, сверну, спешить некуда, вижу, планетка с запасами аш-два-о, да у нас за такие планетки памятники ставят!

— Вас тут не было! — вскричали хором Бел Амор, контр-адмирал и незнакомец.

— По мне не имеет значения, были, не были, — резонно отвечала паровая машина. Прилетели — ставьте бакен. Бакена нет — я поставлю.

— Только попробуйте!

— А что будет?

— Плохо будет!

— Ну, если вы так агрессивно настроены… — разочаровалась паровая машина, — давайте тогда поставим четыре бакена… О, глядите, еще один!

Увы, паровая машина не ошиблась: появился пятый. Совсем маленький. Он огибал планетку по низкой орбите над самой атмосферой.

— Что?! Кто?! — возмутились все. — пока мы тут болтаем, он ставит бакен! Каков негодяй! Вас тут не было…

— Нет, это не звездолет… — пробормотал контр-адмирал, разглядывая в подзорную трубу вновь прибывшую персону. — Это бакен! Кто посмел поставить бакен?! Я пацифист, но я сейчас начну стрелять!

Это был бакен. Он сигналил каким-то странным, незарегистрированным кодом.

Все притихли, прислушались, огляделись. Низко-низко плыл бакен над кислородной, нефтяной, каменноугольной, водной планетой; и планета эта уже не принадлежала никому из них.

У Бел Амора повлажнели глаза, незнакомец прокашлялся, сентиментально всхлипнула паровая машина.

— Первый раз в жизни… — прошептал контр-адмирал Квазирикс и полез в карман за носовым платком. — Первый раз присутствую при рождении… прямо из колыбельки…

— Потрясающее зрелище. По такому случаю и выпить не грех… — намекнула паровая машина.

— Идемте, идемте… — заторопился незнакомец. — Нам, закостенелым мужланам и солдафонам, нельзя здесь оставаться.

Бел Амор молчал и не отрываясь смотрел на бакен.

Бакен сигналил и скрывался за горизонтом.

Это был не бакен. Это был первый искусственный спутник этой планетки.

 

Дмитрий Биленкин

«Здесь водятся проволоки…»

Спокойствие утра охватило Горина, едва он шагнул за порог. Воздух был чист и недвижим, окна дома блестели, как умытые, ни звука, ни человека вдали, казалось, мир спит, досматривая безмятежные сны, и слух был готов принять даже побудку петушиного крика, если бы не зеленая, в полнеба, заря, в аквамариновую прозрачность которой врезалась веерная чернь древолистов.

Иное небо было над головой пожилого философа, даль тридесятых парсеков, и так все напоминало земное утро! Верилось и не верилось, что такое возможно, а тропинка меж тем разматывалась и вела, а легкие, не утомляясь, пили прохладу непотревоженных лугов, и смиренно хотелось благодарить судьбу за это чудо обретения среди безжизненных звезд второй, человечества, родины. Да еще такой, где все можно начинать с чистой страницы, начинать умудренно, единой людской семьей, на горьком опыте усвоив, — можно надеяться, что усвоив, — как надо ладить с лесами и травами, дождями и ветрами.

Все виденное Гориным подтверждало эту надежду. Тропинка, по которой он брел, сужаясь, окончательно исчезла в немятой траве, зеленой в зоревом свете, от этого почти своей, домашней. Ботинки тотчас оросил град светлых капель, надежных и здесь предвестников благодатного дня. Горин с рассеянной улыбкой оглянулся на потемневшую за ним полосу травы, на уютные позади домики, чьи мягко-округлые формы делали их похожими скорей на создания природы, чем на творения строительной техники. «Да, — с удовлетворением подумал он, — это мы умеем, этому мы научились, ради этого сюда стоило лететь…»

Он брел без цели, зигзагом, не слишком, однако, удаляясь от самого поселка. Не потому, что вдали что-то могло грозить человеку: опасности не было нигде. Человечеству сказочно повезло и в этом, хотя если искать так долго и упорно, если вспомнить о всех затратах, разочарованиях, жертвах звездного пути, тем более о борьбе и муках предшествующего, то эта случайность, пожалуй, не совсем случайна.

Горин в свое первое здесь утро хотел просто прогуляться, беспечным Адамом пройтись по новой земле, но привычная к абстракциям мысль уже заработала в нем, уводя все дальше от неспешного созерцания. Природа ни добра, ни зла, но разве яблоня не благодарит яблоками за уход? Разве поле не вознаграждает умелого сеятеля? Земные недра не одаривают того, кто зорко ищет? И наоборот, деятельность рвачей, дураков, сиюминутников бумерангом обрушивается на всех, проклятьем преследуя потомков. Так на Земле, почему в космосе должно быть иначе? Не должно быть иначе, не может, значит, и эта планета, раз она выстрадана в борьбе, добыта мудрым трудом и заботой, не случайный подарок судьбы, человек законный ее хозяин, и благодарить он должен лишь самого себя.

Из-под ног Горина рванулась тень, узкая и длинная, простерлась за горизонт, луг в брызнувшем свете засиял огоньками росы, искрясь, послал в небо сноп радужных переливов, и всякая философия тут же отлетела прочь. Не осталось ничего, кроме блаженного безмыслия, и Горин на миг ощутил себя растением, которое впитывает первый проблеск солнца и больше ни в чем не нуждается. Хорошо-то как! Он медленно повернулся к блещущим лучам, тепло коснулось лица, как материнская ладонь.

Он замер в этой неге. Зеленое небо протаяло, сделалось высоким, безбрежным, зовущим непонятно куда, каким оно бывало лишь в детстве и каким оно снова стало теперь. Оказывается, он не забыл того ощущения единства, нет, слияния, головокружительного растворения в природе. Оказывается, оно еще жило в нем, еще могло наполнить счастьем, которое не было счастьем любви или познания, свершения или творчества, а давалось просто так, мимолетно и даром, за одно лишь чувство единения с природой. «Ну, ну, — услышал Горин в себе скептический голос, — так и до пантеизма недалеко…»

Свет белого, как бы перекаленного солнца изменил траву, теперь она казалась не зеленой, а… Может ли бронзовый отлив ее листвы одновременно быть мягким, ковыльно-серебристым? Казалось бы, несочетаемое — здесь сочеталось.

Впереди, левее чащи древолистов, обозначилось едва заметное всхолмление, и Горин повернул туда с той же бесцельностью, какой была отмечена вся его прогулка, хотя сама эта бесцельность была преднамеренной, ибо ничто так не сужает восприятие, как заранее поставленная задача. Приблизившись, он замер с ощущением плевка на лице: перед ним были искореженные бугры и оплывшие ямы. Все давно поросло травой, но еще оставляло впечатление шрама. Даже трава здесь была не такой, как везде, грубой, однообразной, страшенной, словно сюда стянулась и тут расплодилась вся дрянь, которая дотоле тишком пряталась по окрестностям. Нарушенный почвенный слой, иного и быть не могло! Отсюда брали, брали железом, силой, ладили какие-то времянки, подсобки, без которых, очевидно, невозможен был сам поселок.

Кулаки Горина разжались. Кто он такой, чтобы судить? Очевидно, людям надо было немедленно дать кров, за горло брала необходимость, освоители не щадили себя, а кто не щадит себя, тот не церемонится и с остальным. До приборки ли тут, у самих руки в ссадинах, успеется и потом, зато главное сделано!

И ведь хорошо сделано… Быстро сделано.

«Это мне легко быть чистоплюем, — с горьким сокрушением подумал Горин. — Может, тут, наоборот, памятник ставить надо!»

Все было возможно и порознь, и вместе, памятник часто неотделим от хулы, вот что удивительно в жизни.

Горин двинулся к рытвинам и буграм, чтобы обстоятельно во всем разобраться, но не успел он ступить за черту бурьяна, как услышал позади себя крик.

— Дяденька, не ходите туда! Не надо!

Он в недоумении обернулся. От купы древолистов спешила тоненькая, как стебелек, девочка; ее светлая, в облачке волос, головка шариком одуванчика катилась над гущей трав.

— Это почему же мне не ходить туда? — любуясь прелестно разгоряченным лицом девочки, спросил Горин.

— Там водятся проволоки, — с тихой убежденностью проговорила она.

— Проволока, — слегка оторопев, машинально поправил Горин. — «Проволок» нет, так не говорят…

— Есть, — взгляд синих, как земное небо, глаз девочки был тверд и серьезен. — Туда не надо ходить. Просто вы не знаете.

— А остальные знают?

— Мы, дети, знаем.

— Хорошо, хорошо, — согласился Горин, не зная, что и думать. — И как же они выглядят… эти «проволоки»?

— Змейки такие, — коротко вздохнув, девочка повела в воздухе пальцем. Тоненькие и прыгучие…

— А, понятно…

Горин отвернулся, чтобы скрыть улыбку, и посмотрел на пологий, в проплешинах, бугор. На ногах девочки, как он заметил, не было никакой обувки, а это значило многое: дикая местность считается окончательно обжитой тогда, когда ребенок может всюду разгуливать босиком. И змей на этой планете не было. А вот обрывки проволоки тут вполне могли быть, в траве могли скрываться их петли, а чем это не силок для резвой детской ноги? «Здесь водятся проволоки…» Какой точный, если вдуматься, образ!

— Так взрослые, ты говоришь, ничего не знают?

— Не-а, — она досадливо взмахнула рукой. — Я говорила, и Тошка подтвердил, они не поверили.

— Понятно…

«Вот пакость, — рассердился он. — Первая опасность, с которой дети сталкиваются на чужой — чужой! — планете, исходит от… Носом бы ткнуть сюда всех кое-какеров! Мордой бы их в эти самые кучи!»

Однако что происходит?

Он смотрел на девочку, девочку-стебелек, босоногую фантазерку с исцарапанными, как в ее возрасте положено, коленками, и в нем нарастала тревога. Как это понимать? Мир всюду становится таким благоустроенным, что крохотный огрех освоения уже видится чудовищным пятном, но это бы ладно! дети пугаются каких-то проволочных петель, боятся уже невесть чего. Кем же они тогда вырастут?! А ведь все шло, как надо: главное — забота о человеке, тем более о детях, добро, безопасность, свобода, тут достигнут, казалось, немыслимый прежде прогресс… Вот чем, выходит, все оборачивается!

— Пойдемте, — девочка потянула Горина за рукав. — Вообще-то проволоки только там, но кто их знает…

— А вот мы сейчас и узнаем! — весело, как только мог, сказал Горин. Заглянем в их, так сказать, логово!

Он подмигнул, вовлекая малышку в ее собственную игру, но в ответ лицо девочки дрогнуло обидой.

— Ты чего?

— Ничего… Думаете, я выдумываю?

«Стоп, стоп, — сказал себе Горин. — Тут что-то не так…»

— Постой! Девай разберемся. Там водятся проволоки, верно?

— Да.

— А откуда ты это узнала? Ты ходила туда?

— Ходила. А как же? Вместе с Тошкой, он еще маленький, мы тут в находки играли. Это когда проволок еще не было, только обычные. Ну эти, эмбрио и всякие… А потом они ожили.

— Ожили?!

Интонация выдала Горина, Рука девочки упала, губы скривились.

— Вот… — толчком выдохнула она. — Вы тоже… хотя и философ… Ну и пусть, ну и пусть! Соврала! Да! Назло!

Она в гневном вызове вскинула подбородок, но в глазах, ее упрямо немигающих глазах уже блестели горькие, быстрые и бессильные слезы. Горин так растерялся, что не нашел слов. Рука оказалась проворней, она коснулась пушистых волос девочки, убрала прядь с плачущих глаз, быстрой неумелой лаской тронула лицо.

Всхлипнув, девочка ткнулась лбом в плечо Горина.

— Ну, все, все, рубашку промочишь… Видишь — я верю. Только при чем тут философия?

— Ни при чем, — она отстранилась и, словно котенок лапой, ладошкой прошлась по лицу. — Ни при чем. Просто говорят, что философы — не как все…

— Каждый человек не как все, и ты тоже, в этом вся прелесть. Рассказывай дальше… пушистик.

В ее волосах запуталось чужое солнце, но пахли они домашним теплом, он это чувствовал на ощупь.

— Глупые волосы, — тряхнула она головой. — Всюду лезут…

— Что ты? Они красивые.

— Ну и пусть! Значит, так… Прошлым летом, когда мы здесь играли, проволоки были обычные…

— Подожди, давай уточним. Откуда они там? Почему? Какие?

— А всякие. Тут до нас скуфер работал, и починочная станция была.

— Так, так…

— Этой весной, как пригрело, гляжу, шмыгают в траве. Те, не из железа которые, потолще…

— Ну, ну?

— Тошка их стал ловить. А одна ка-ак прыгнет, ка-ак даст! Прямо в глаз стукнула.

— В глаз?!

— Ага… Только на глазу линза была. У Тошки зрение недальнозоркое, их для исправления поставили, она и слетела, а глазу совсем ничего…

Должно быть, выражение лица Горина напугало девочку.

— Нет, правда! — воскликнула она поспешно. — Честное слово, все обошлось ревом, нам потому и не поверили…

— Совсем?!

— Ну… — пальцами ног она смущенно ковырнула землю. — Папа ходил, смотрел. Только проволоки скрытные, а взрослое все поверху смотрят, а меня папа не взял… Ну, Тошку отругали, что линзу потерял, и меня, что в таком месте играли, еще врач приходил, мама с ним течет моих фантазий советовалась, лекарство давали… Ну и все.

Последние слова дались ей нехотя, она отвела взгляд, смотрела мимо Горина даже с каким-то равнодушием на лице, словно то, о чем они говорили, уже не касалось ее. Горин слушал, не зная, как быть. Никакой Кант не задавал ему столь сложной задачи. То есть объяснение, конечно, было, даже не одно, но что толку! Понятно, родители знали девочку лучше, очевидно, они были правы во всем, нельзя же верить в очевидную дичь, и если бы не его, Горина, проклятая привычка к всеохватности и всепроверке…

— Ладно, — он откашлялся, чтобы выжрать время и наконец решиться. — Вот пакость! Кстати, кто, кроме вас, сюда еще заглядывает?

— Никто, — сказала она чуть удивленно. — Ребят я предупредила, а взрослые сюда и так не ходят, зачем!

Действительно, зачем! Праздный вопрос! Мы сами избегаем тех мест, где вот так похозяйничали. Только дети снует повсюду, только они везде находят что-то привлекательное и создают свой, отдельный от взрослых, мир.

— Так! Где же этих «проволок» больше всего?

— Ой! — она снова уцепилась за его руку. — Не надо…

«Не надо», потому что она боялась за него? Или опасалась проверки своих фантазий? Горин заколебался. Гипотез, которые могли объяснить ее рассказ, было три, и все, кроме одной, не лезли ни в какие ворота. А правдоподобную, ту же самую, что избрали родители, подтверждать не хотелось. Особенно когда на тебя смотрит гордая и упрямая малышка, которая только что доверила тебе свой мир. Тот странный, для взрослого труднопостижимый мир, в котором осколок стекла становится звездой, у тряпичной куклы взаправду болит животик, все превращается во все, глухая тень бурьяна оказывается преддверием сказочного леса, а проволока…

Но даже если тут не все фантазия, попробуй-ка, отличи! Неважно, что девочка говорит искренне, что для нее все правда. «Разве в моем детстве, спросил себя Горин, — не было времени, когда я не сомневался, что коряга в саду — живая, а небе — медное? А почему медное, этого мне вся мудрость науки не смогла объяснить».

— Надо разобраться, — осторожно сказал он. — Ведь что-то сюда может забрести! Такой же, как я, новичок… А тебя не скажется рядом.

Кажется, довод подействовал. Пальцы отпустили руку. Девочка глядела вопросительно, словно ждала чего-то, может быть, еще каких-то слов. Кивнув ей, он скорым уверенным шагом поднялся на бугор. Как бы там ни было, проверить не мешает.

Всюду рос цепкий бурьян, гуще в ямах, пореже на склонах, и там, где он не прикрывал глинистые оплывы, почва уже дышала сухим печным зноем. Нигде не было ничего особенного. Глаз уколол звездчатый блеск двух-трех осколков спектролита, в дальней яме истлевал распотрошенный блок полихордового движителя, матово синели пятна когда-то пролитого тиопсина. Носком ботинка Горин поддел какую-то ржавую железяку. Скукой веяло от этого места, и было тихо тишиной запустения.

Внезапно к отброшенном им тени бесшумно подкатилась другая, тоненькая. Горин обернулся в досаде.

— Ты здесь зачем? Я, кажется…

— Во-первых, вы ни словечком не запретили, — ее глаза смотрели обиженно, с вызовом, даже зло. — Во-вторых, вы так ходите…

Угадав его намерение, она отпрянула.

— Не словите! Думаете, я ничегошеньки не понимаю?

Мысленно Горин обругай себя. Строго-настрого не запретив ей следовать за собой, ом тем самым дал ей понять, что не верит в опасность. И шел он в самом деле небрежно. И конечно, по мнению девочки, смотрел поверхностно. Как папа. Она, несомненно, тотчас представила, как чужой дядя, которому она доверилась, вынуждена была довериться, ничего не сыскав, станет утешительно гладить ее по головке и противным голосом убеждать, что фантазии все-таки надо отличать от реальности. Ее воображение живо проиграло эту пытку. Что тут страх перед «проволоками»!

Теперь ее прогнать было нельзя, невозможно.

— Ты права, — Горин вздохнул. — Конечно, с тобой куда легче найти эту дрянь. Но, понимаешь…

Он выразительно посмотрел на ее голые ноги.

— Ага! — сказала она, сразу все поняв и просияв. — Я думала, но это ничего, я тихонечко, следом, и на меня не напрыгнут.

Однако не так уж и силен ее страх…

— Ладно, ладно, показывай, куда смотреть и что делать?

Снова ему показалось, что вспомнить детство не так уж трудно. Всего несколько подсказок, и вот уже изменилась походка, он, крадучись, припадал к земле, трава стала вровень с лицом, он кожей ощущал накаты тепла и прохладу сырости, смотрел не в даль, как привык, не вообще, а видел ближнее, массу мелочей, которые, приобретя другой облик, уже не были недостойным внимания мусором. Тот же осколок спектролита поражал, когда дальний, в травяных дебрях просверк вдруг выдавал его сходство с укромным лесным озерком; синяя от тиопсина проплешина виделась сквозь бурьян клочком опаленной пустыни, над которой маревом дрожал химический ток испарений; когда же в чащобной неясности проступали контуры каких-то машинных штуковин, то своею странностью они надолго задерживали взгляд, который прежде равнодушно скользнул бы мимо. И как много диковинного открывал сам бурьян! И сколько было повсюду мелкой, снующей, копошащейся, прыгающей живности!

Философ, ведомый ребенком. Горин едва не рассмеялся при этой мысли. Ему давно не было так интересно, вернее забавно. Он даже забыл о цели поиска, да и была ли она? Теперешний взгляд на мир рассеял сомнения. Оставалось лишь найти те самое «проволоки», найти и понять, какое их свойство так напугало детскую душу. Впрочем, и тут не было загадки. Вокруг хватало останков эмбриотехники, а эмбриотехника — это квазижизнь, полужизнь, самосохраняющие себя киберы, что-то здесь могло двигаться само по себе, шевелиться, как оторванный хвост ящерки, бессмысленно и, может быть, долго. О, с таким миром, где, кроме живого и неживого, есть нечто третье, дети былых времен не сталкивались! Много ли тут надо воображению? Одна лишь возможность грядущих роботов и киберов в свое время пугала вполне взрослых и мыслящих людей. Каким парадоксом все это обернулось сейчас и здесь!

— Там… — выдохнула девочка. — Там!..

Горин быстро перевел взгляд туда, куда указывала ее рука. Сначала он ничего не увидел. Затем… Что-то тонкое, темное вильнуло в траве и скрылось.

— Видели, видели?..

Еще бы! Горин привычно унял было взметнувшийся сумбур мыслей. Конечно, ему не померещилось! И на эмбриотехнику непохоже. Даже саморефлекторные соузлия киберов, чьи обрывки могли здесь оказаться, даже они не способны вести себя так, тем более мутировать в змееподобное существо. Правда, их взаимодействие с иной средой при каталитическом, вполне возможно, влиянии пролитых тут реактивов, кто ж это изучал… Никто, понятно, не изучал. Нет, нет, все равно это близкий к абсурду допуск!

И явное нарушение краеугольного в науке «правила Оккама»: нельзя принимать маловероятное допущение, когда есть простое.

Жестом велев девочке поостеречься, Горин сделал несколько крадущихся шагов. Все, увы, очень просто и паскудно в этой своей простоте. Испакощенные места, какое бы солнце ни светило над ними, неизбежно становятся особой экологической нишей и райским прибежищем не одного лишь бурьяна: сюда могли, даже обязаны были стечься какие-то редкие, потому, очевидно, еще незамеченные и, не исключено, зловредные твари…

Вольно или невольно поступаясь достигнутым, на миллиметр снижая культуру своей деятельности, мы сами скликаем их к своему порогу. И тем настойчивей, чем колоссальней наша мощь. Техника все одинаково возводит в степень — и хорошее и дурное, и достижение и просчет.

Как ни внимательно смотрел теперь Горин, он едва не прошел мимо «проволоки». Она (быть может, «оно»?) едва различалась в тени густого бурьяна. Лишь смутное ощущение чего-то живого в этом свернувшемся клубке, ощущение скорей инстинктивное, чем рассудочное, оспаривало мысль, что глаз видит лишь свив какого-нибудь псевдонерва, а то и вовсе моток тонкого кабеля. В неясности этого сплетения воображение одинаково спешило различить и неотчетливый узор змеиной шкуры, и столь же сомнительный знак заводской маркировки.

Существо? Мутант? Проволока? Горин нагнулся, чтобы разглядеть.

— Нельзя так, лицо!..

Все произошло в одно мгновение. Девочка вскрикнула, кинулась, чтобы удержать, остеречь, и тут темное кольцо «проволоки» взвилось пружиной. Горин отпрянул, хотел заслониться и заслонить, но было поздно: меж ним и метнувшейся в лицо змейкой оказалась рука девочки.

Горин стремительно подхватил ее, падающую, побелевшую, не видя ничего, кроме точечной ранки, ринулся к поселку, твердя, что это не яд, не может быть ядом, а только шок, мчался к домам, словно вслед рушилось небо. Так, в сущности, оно и было. «Да когда же, когда же кончится это!» — кричал в нем ужас, и он сам не знал, к чему это относится — к кажущейся бесконечности бега или и чему-то еще.

 

Павел Амнуэль

Выше туч, выше гор, выше неба…

Путешественник пришел в селение вечером в день Урожая. Он ходил от дома к дому, искал пристанища и нашел его у плотника Валента. Лог узнал о Путешественнике, когда уже стемнело и выйти не было никакой возможности: мать усадила его качать малышей, а сама возилась на кухне. Лог нервничал — в свои недолгие семнадцать лет он ни разу не говорил с Путешественником, таким вот, только пришедшим, пахнущим дальними полями и странствиями. Старый, больной, никому уже не нужный Лепир, от которого Лог услышал множество историй, странных, как осенняя сушь, тоже был когда-то Путешественником, он пришел в селение задолго до рождения Лога, и его рассказы, сто раз слышанные, обросли выдуманными подробностями, а Логу нужна была правда.

Когда малыши заснули. Лог прилег в своем углу и стал ждать утра. Он знал, что не сможет заснуть. Возбуждение нарастало, даже после ссоры с Леной он не был так взволнован. Путешественник. Вот действительно смелый человек. На памяти Лога никто в селении не решился так вот выйти однажды за дома без страховочной веревки и пойти в туман, куда понесут ноги, отдавшись на волю случая. Когда-то — Логу было два года — ушел и не вернулся его отец. Потом мать привела отчима, родились малыши. Отчим был человеком спокойным, уходить не собирался, жил для матери, для детей, для дома, но недолго жил, вот в чем беда. Совсем недавно, весной, балка упала с крыши, и не стало отчима.

Путешественники казались Логу идеалом человека. Из-за этого и поссорился он с Леной. Обычно они встречались у заброшенного дома, что стоял на окраине селения. Там никто не жил, слава у дома была дурная, вроде в нем водились привидения. Никто их, конечно, не видел, а слышали многие, в ночном тумане слышно хорошо.

— Ты представляешь, — сказал в тот вечер Лог, — найти новое селение, новых людей, узнать новые поля. Новые голоса, непонятные, таинственные. И запахи. В хорошую погоду можно взобраться на дерево и увидеть листья. Когда я был маленьким…

— Ты и сейчас лазаешь на деревья, — чужим голосом сказала Лена. — Я же знаю, и все знают, и когда-нибудь тебя накажут. Я не хочу, чтобы ты сломал себе шею, понятно?!

— Ну что ты, милая, — ласково сказал Лог, — я не упаду с дерева даже в самую густую полночь. Потрогай, какие у меня цепкие пальцы.

Лена оттолкнула его и пошла прочь, мгновенно скрывшись в тумане. Лог услышал, как она идет к своему дому, и бросился за ней, вытянув по привычке руки, чтобы не налететь на что-нибудь.

— Лена, милая, — говорил он, — я никогда больше не буду лазить на деревья, ты слышишь меня?

Лена остановилась, и Лог услышал:

— И не будешь запутывать веревку, чтобы тебя не нашли, когда ты уходишь из селения?

Лог замер. «Знает, — подумал он. — Неужели знает? И скажет? Что, если скажет?»

Лена ушла, а он стоял, раздумывая, что делать дальше. С того вечера они не виделись. Лена то ли сердилась, то ли охладела к Логу, а он не искал встреч, хотя и безумно скучал в первое время. Боялся проговориться. Никто не должен был знать о том, что Лог, выйдя из селения в поле, нарочно запутывает свою страховочную веревку. Чтобы его трудно было найти, чтобы никто не узнал, куда он ходит и что делает. Никто. Даже Лена.

Путешественник носил длинную бороду, одежда его была старой, много раз залатанной, котомка имела столько кармашков, что, казалось, только из них и состояла.

Лог столкнулся с Путешественником, когда, постучав, открыл дверь и вошел в темную прихожую плотника Валента. Утром туман немного поредел, хотя, конечно, до вчерашней прозрачности было далеко. Но, подойдя вплотную. Лог все же сумел рассмотреть Путешественника. Хорошо, что плотник не мог увидеть этого взгляда, иначе наверняка побежал бы к старосте. А Путешественник увидел и понял, и, отступив с порога, молчаливым жестом пригласил Лога войти. Плотник последовал было за ними, но его ждали в мастерской, и он ушел, пробормотав что-то, на что Лог не обратил внимания, а Путешественник не расслышал.

Путешественник скинул с плеч котомку и сел рядом с Логом на широкую скамью. От него действительно пахло чем-то незнакомым, далеким и притягательным. Лог умел различать тысячи запахов, но этот был не обычен и не сравним ни с чем.

— Меня зовут Лог, — начал юноша со стеснением в голосе.

— А меня Петрин, — спокойно сказал Путешественник. — У меня мало времени, я хочу до темноты пройти как можно больше.

— Ты… вы… — Лог поразился. То, что он услышал, не вмещалось в сознании.

— Да, — усмехнулся Путешественник. — Я ухожу. Я никогда не задерживаюсь в одном селении больше чем на два-три дня. А ваше невелико, и я решил ограничиться ночлегом.

Путешественник очень правильно выговаривал слова и строил предложения, как дома из плотно пригнанных бревен. У Лога мурашки побежали по коже, когда он представил, как Путешественник каждое утро вскидывает на плечи котомку и идет в туман, в серое ничто, не зная не только, будет ли он ночевать под крышей или в поле, но не зная даже, доберется ли когда-нибудь до человеческого жилья или этот день станет для него днем неудач, и он, окончательно заблудившись в тумане, так и останется навсегда среди деревьев или скирд, и будет бродить и кричать, и клясть судьбу, пока не умрет от голода, а потом, много дней спустя, кто-нибудь из ближайшего селения при уборке урожая случайно наступит на его побелевшие кости и мгновенно ужаснется, как ужаснулся Лог, однажды нащупав ногой что-то твердое и круглое. Он присел на корточки и увидел череп. Лог крепко вцепился тогда в страховочную веревку и потянул, убеждаясь, что она все так же надежно привязана к одному из множества столбиков безопасности на окраине селения.

Никто — Лог был уверен в этом! — не решался на Путешествие дважды. Максимум, на что мог надеяться человек, это пройти от одного селения до другого, случайно оказавшегося на пути. Но сам этот путь, который мог продолжаться от одного дня до долгих недель, так выматывал любого, что Путешественник навсегда оставался в том селении, до которого он с таким трудом добрался. Как же идти, если не знаешь куда, если не видишь пути, если все время возвращаешься назад, плутая в тумане, если холод забирается под сердце, потому что, чем дальше ты уходишь, тем ужаснее становится сознание, что нет никакой надежды куда-то прийти. Но уйти опять, уже достигнув цели, это… Нужно быть безумцем…

— Не смотри так на меня, малыш, — сказал Путешественник, ласково улыбаясь. — Я вышел из дома два года назад. Я побывал в одиннадцати селениях, ваше двенадцатое (Лог весь подался к Путешественнику и ловил каждое слово). Несколько раз я думал, что все, заблудился окончательно. Но я шел и каждый раз приходил. Однажды не ел почти неделю, кончились припасы. Но дошел. В том селении я провел месяц и едва не остался навсегда, но потом что-то позвало меня, и я ушел опять… Каждый человек для чего-то живет, малыш. Лог, да? Каждый человек. Лог, живет для чего-то. Женщины — для того, чтобы не зачах род, чтобы в доме были уют и покой. А мужчины — чтобы завтра люди жили лучше, чем вчера, а потом еще лучше. Чтобы вопросы не оставались без ответов. Чтобы никто ничего не боялся.

Путешественник умолк, и Логу неожиданно захотелось признаться ему во всем. Путешественник уйдет сегодня, он просто не успеет донести на Лога, да и не станет этого делать, ведь он сам такой, и он один может понять.

— Петрин, — сказал Лог, звуки чужого имени казались необычными, как сам Путешественник. — Вы… вы не боитесь Голоса неба?

— Я боюсь всего, чего не знаю. А что такое Голос — я не знаю. Как не знаешь и ты. И никто. Я боюсь Голоса неба только поэтому, хотя и знаю, что еще никто и никогда не пострадал от него.

— Почему? — Лог заговорил торопливо, уж это он знал, об этом им всем ежедневно твердили в молитвенном доме. — Голос может быть добрым, и тогда родится хороший урожай. Голос может быть злым, и тогда в селении кто-нибудь умирает. Недавно Голос призвал Антора, пекаря, а он был не так уж стар.

Путешественник неожиданно рассмеялся.

— Скажи, Лог, сколько раз в году ты слышишь Голос неба?

— Ну… Двадцать.

— А урожай бывает дважды в год, и умирают люди не так уж часто. Значит, в большинстве случаев Голос звучит впустую? И еще: ведь люди умирают не сразу после того, как раздастся Голос? Или до или после, и бывает, что намного после. И все же виноват Голос…

Лог хотел возразить, но скрипнула отворяемая дверь, и он промолчал. Вернулся плотник.

— Мне пора, — сказал Путешественник, поднимая с пола тяжелую котомку.

— Валент проводит меня до последнего дома. Дальше сам. Прощай, малыш. Рад был поговорить с тобой.

Путешественник быстрым движением привлек Лога к себе и зашептал ему в ухо, щекоча жесткими волосами:

— Ты видел когда-нибудь голубой туман с желтыми прожилками? Он переливается всеми оттенками, и кажется, что ты в огромной игрушке… А желтый туман? Он неприятно пахнет, и голова от него болит, и дрожат ноги. Остерегайся желтого тумана. А оранжевый? Ты видел когда-нибудь оранжевый туман?

Лог потрясенно качал головой. Он не видел, и он не смел признаться сейчас, когда плотник стоял неподалеку и ловил каждое слово, что в этом и заключается его мечта, смысл жизни — увидеть ярко-оранжевый туман, и туман желтый, и голубой. Всякий, кроме этого обыденного и скучного серого цвета. Лог держал Путешественника за локоть и не хотел отпускать. Если бы он мог, он ушел бы с ним. Но он не мог. Путь его, Лога, был иным, но и в этом он не смел сейчас признаться.

— А знаешь ли ты, — жарко шептал Петрин, — чем туман отличается от воздуха?

— Ничем, — удивился Лог.

— Почему же два слова, а не одно?

— Мало ли? — Лог пожал плечами. — Слова часто повторяют друг друга. Ложь и обман. Правда и истина.

— Подумай, малыш, и ты услышишь в этих словах различия. Ложь может быть нечаянной, обман всегда преднамерен. А как же туман и, воздух? Если слова разные, то кто-то, придумавший их, вкладывал в них разный смысл, верно?

— Не знаю, — растерянно сказал Лог, не понимая, в чем хочет убедить его Путешественник.

— Ну скорее, — заскрипел плотник, который, наверняка, стоя в двух шагах, прислушивался к шепоту. — Пойдемте, Петрин. А ты, Лог, ступай в поле.

Путешественник легко оттолкнул Лога и пошел на голос. Шаги протопали по улице, и все стихло. Лог опустился на угол скамьи. «Как это замечательно, — думал он. — От селения к селению. Сквозь туман. Ничего не видеть впереди, не знать, что ждет тебя через мгновение, и все равно идти. Рискуя, достичь нового селения, но не остановиться, а идти дальше». С детства, когда Логу сказали об уходе отца. Лог часто думал о том, где тот сейчас. И зарождалась мечта: увидеть иной туман. Оранжевый. Почему-то этому цвету Лог отдавал предпочтение перед остальными, возможно, потому, что Лена любила все оранжевое. Может быть, оранжевый туман прозрачнее серого, и если здесь, в селении, даже в лучшие дни видно не дальше чем на три-четыре локтя, то там… Может быть, там, разговаривая с человеком, всегда видишь его лицо и не только по интонации голоса догадываешься о настроении. Но старый Лепир, единственный в селении, пришедший издалека, не видел никакого оранжевого тумана. Да и пришел он, скорее всего, из ближайшего селения, и хотя, по его словам, проплутал немало и едва не погиб, но ведь плутать он мог и на одном месте — таково уж свойство тумана, таков Закон. То, что сказал, уходя. Путешественник Петрин, не укладывалось в сознании. Нет, укладывалось, еще как укладывалось. Первое подтверждение того, что мечта может сбыться. Он, Лог, еще многое может узнать о мире, в котором живет. Он еще увидит такую красоту, какую не видел никто…

Лог выбрался на улицу, нащупал веревку, ведущую в поле, она отличалась от других, натянутых вдоль дороги, своей толщиной, и Лог быстро пошел, перебирая веревку пальцами. Он нашел бы дорогу и так, он ходил в поле ежедневно уже два года, с тех пор как старейшины объявили его совершеннолетним. Но сейчас он не хотел идти наугад. Боялся? Да, и боялся тоже, потому что забрезжила цель. Нельзя рисковать по пустякам.

До вечера Лог подсекал упругие стебли и складывал вдоль гряды в ровные полосы, чтобы шедшие за ним ребята убирали стебли а скирды. Работа была монотонной и не мешала думать и даже разговаривать с соседями, которых он, конечно, не видел, но прекрасно слышал и знал.

Когда гулко пронесся удар гонга — конец работе, уже темнело. Лог устал, проголодался и подумал, что в таком состоянии он не сможет сделать то, что задумал на сегодня. Он только сходит и проверит, все ли цело, не нашел ли кто-нибудь случайно его делянки. Дома его ждал обед, малыши повисли на руках, а мать, невидимая в тумане и вечерней серости, сказала:

— Лог, староста просил тебя зайти.

Ухнуло сердце. Просил зайти. Приказал — это вернее. Последний раз староста вызывал Лога три года назад, когда он с ребятами ходил избивать камнями дом с привидениями. Дому-то ничего не сделалось, а ребят и Лога наказали.

Наскоро поев, Лог бросился вон из дома, и одному ему известной дорогой, находя путь по едва заметным приметам — зарубкам, которые он нащупывал руками, прежде чем успевал увидеть, он дошел до окраины селения и, присев, долго искал конец оставленной вчера веревки. Нашел он ее немного в стороне от того места, где ожидал, и поспешил в сгустившуюся темноту, уверенный, что ничего не найдет на делянке и что вызов к старосте связан именно с этим ужасным событием, перечеркнувшим все его надежды и планы. Он так торопился, что поранил обо что-то ногу, но на делянке все оказалось в порядке, все, как он оставил вчера, ничто не сдвинуто с места, ничего не пропало.

Переведя дух. Лог пошел обратно, торопясь застать старосту до сна — тот ложился рано, — иначе не избежать новых наказаний. О причине вызова он больше не думал. Главное, что никто не нашел делянку. Остальное — ерунда.

У двери старосты он прислушался, но все было тихо, где-то в глубине комнаты горели лампады, рассеивая желтоватый свет, — три круглых пятна на сером полотне. Староста жил один, и если не молился в молитвенном доме, то обычно лежал на кровати, отдыхая после трудового дня. У старосты никогда не было легких дней. Человек он был немолодой, а забот хватало.

— Иди сюда, Лог, — сказал староста, узнав шаги. — Не бойся, я позвал не наказывать, хотя ты и заслуживаешь наказания.

Лог нащупал скамью у стола, сел. Солома под старостой зашуршала, он не встал, он и без того прекрасно знал, какое сейчас у Лога лицо. Боится наказания. Все боятся наказания.

— Путешественник поразил тебя, — сказал староста, — и я хочу предостеречь. Ты, Лог, падок на все необычное, это у тебя в крови. Тебя тянет то в дом с привидениями, то к Путешественнику. И ты не замечаешь, что он глуп.

Лог сделал движение, едва не смахнув со стола кружку с водой.

— Да, глуп, — староста повысил голос. — Умный человек не станет мотаться от селения к селению, когда везде жизнь тяжела и везде одинакова. Разве не этому учит Закон? Разве не для того, чтобы служить Закону, живет человек? Ты и сам. Лог, хорошо это знаешь, ведь ты был лучшим учеником у старейшин. Далеко ли может видеть взгляд? Не дальше протянутой руки. Далеко ли может слышать ухо? Не дальше соседних домов. Вот и все. Нужно жить тем, что рядом с тобой. Голубой туман… Если даже есть такой, искать его — недостойная ересь. Чтобы жить, нужно работать и работать. И думать о ближних: о матери, о малышах, о том, что на доме прохудилась крыша и, значит, нужно сделать ремонт. Это жизнь. Ты умен. Лог, а Петрин глуп и умрет где-нибудь в поле от голода и сырости. Тебя будут помнить, а его забудут. Ты успеешь сделать много добрых дел, а он даже зла не совершит. Понимаешь, Лог?.. Старейшины хотят наказать тебя, но я пока не стану. Подумай, Лог, о том, что я сказал. А теперь иди…

«Значит, староста узнал о последних словах Путешественника? — подумал Лог, выходя из дома. — Неужели плотник Валент все слышал?» То, что староста сказал в назидание. Лог знал, это были поучения Закона, и все это было верно только не для него.

Старый Лепир жил, к сожалению, не один. Он снимал маленькую комнатку в доме, где обитали еще три семьи, и когда Лог разговаривал со стариком, ему всегда мешал шум за стеной, голоса, смех, а то и крики. К тому же и там, за стеной, при желании можно было услышать, наверное, даже шепот, и Лог не знал, какая часть их разговоров с Лепиром становилась известна старейшинам. Лепир уже больше года не покидал своей комнатки, к старости он вовсе ослеп, и слепота не тяготила его, он отлично ориентировался, но видеть его подернутые бельмами глаза Логу было невыносимо.

— Я думал, что ты уже не придешь сегодня, — сказал Лепир, узнав шаги.

— Здесь был Путешественник, — сказал Лог.

— Знаю, — Лепир перешел на шепот. — Я тут за день всего наслышался… Пришел и ушел… Ты говорил с ним?

Лог пересказал разговор, стараясь вспомнить не только слова, но и интонации.

— Когда-то и я тоже, — вздохнул Лепир. — Но чтобы так, сразу, уйти… Он безрассудный человек, этот Петрин. Погибнет. Оранжевый туман, да… Красиво. И подумать только, что люди губят себя ради красоты. Какая разница, какого цвета туман?

Лог молчал пораженный. Это был день изумления. Теперь поражал его старый Лепир, который, сколько помнил Лог, с упоением вспоминал свое единственное Путешествие, продолжавшееся восемь долгих дней.

— Ага, — прошептал Лепир, — ты думаешь, я спятил на старости лет. Нет, просто я думаю… Ради одной лишь красоты не стоит уходить. Если ты ищешь неведомую красоту — оранжевый туман, говоришь ты, то ведь знаешь, что хочешь найти. А? Представляешь себе. Но тогда и искать не стоит. Вообрази себе оранжевый туман, и наверняка в воображении он окажется красивее, чем на самом деле. Верно? Идти нужно только тогда, когда не знаешь, что найдешь. Вот почему так мало Путешественников. Все все знают. Знают, что днем светло, а ночью темно, и так везде. Знают, что Голос неба забирает часть урожая, оставляя нам столько, чтобы мы не умерли от голода. И так везде. Верно? Знают, что новые ножи, топоры появляются на дороге, когда этого хочет Голос. Почему появляются? Знают и это: Голос дает их в награду за наш урожай. Мы все знаем. Зачем тогда путешествовать? А?

— Искать красоту, — убежденно сказал Лог. — Я представляю себе оранжевый туман, но если то, что я найду, окажется невообразимо прекраснее?

— Все-таки ты ищешь не красоту, а знание, — едва слышно сказал Лепир.

— Новое знание. Пусть это будет знание новой красоты. Но разве для того, чтобы узнать что-то новое. Лог, нужно обязательно куда-то идти? Скажи, разве здесь, в селении, ты не можешь насытить свою жажду нового?

— Я знаю здесь все, — усмехнулся Лог, — и между прочим, с твоей помощью, Лепир.

— Да, я научил тебя, чему мог. А что глубоко под землей, глубже самых глубоких колодцев? А что в песчинке, такой маленькой, что глаз наш не в силах разглядеть?

— Да, — сказал Лог, решившись, наконец, приоткрыть перед Лепиром часть своей тайны, не всю, не настолько, чтобы старик понял, но часть, чтобы услышать ответ. — Я не знаю этого. И еще я не знаю, что там, высоко над головой, выше деревьев, выше домов.

— Голос, — сказал старик. — Голос, небо и свет. Не будь Голоса, мы бы не жили, не будь света, земля была бы бесплодной.

— А если там, откуда приходит свет и где обитает Голос, туман не серый, а оранжевый?

— Опять ты об этом, — с досадой сказал старик. — Ты вырос, Лог. Прежде ты слушал меня, а теперь — себя.

Лог промолчал, ему почудилось какое-то движение за тонкой стенкой. «Мы слишком громко разговариваем, — подумал Лог. — И не о том. Не такие разговоры принято вести в селении. О пахоте и севе. О ремонте дома. О ремеслах. И конечно, не о красоте непостижимого».

Лог коснулся рукой тонкого плеча старика, приник к нему в темноте, зашептал:

— Путешественник Петрин смелый человек, но он не там ищет красоту. А ты, Лепир, не там искал знание. Ни в двух, ни в трех, ни в тысяче дней перехода нет ничего нового — ты ведь сам был Путешественником, и Петрин говорит то же самое. И под землей ничего нового нет. И ты, и Петрин, и мой отец — все вы повторяли Друг друга. Один искал новую красоту, другой — новое знание, третий — лучшую жизнь. И никто не нашел и не мог найти, потому что шли тем же путем, что и многие до них. А нужно иначе. Совсем иначе, понимаешь? Чтобы увидеть красоту, какую никто не видел, чтобы узнать то, чего никто не знает, нужно ведь и сделать то, чего еще никто не делал.

— Что ты задумал, Лог? — шепот Лепира был тревожен. — Я не понимаю тебя. Ты говоришь странные вещи, и хорошо, если говоришь только мне. Не забывай о Законе, Лог…

За ним пришли рано утром. Лог успел покормить малышей и оделся, чтобы идти в поле. В это время в дом вошли несколько человек, один из которых, судя по голосу, был старостой. Лог и не подумал прятаться.

— Честное слово, Лог, — сказал староста, связывая ему руки, — ты неразумен, как младенец. Я предупреждал тебя… Ничего, наказание, думаю, не будет суровым. Ты ведь впервые перед судом старейшин.

И в это время раздался Голос. Он возник из утренней тишины, сгустился из тумана, за какие-то мгновения уплотнился, набрался сил и загремел оглушающе над самой головой, отражаясь от стен, крыши, от всего, что попадало ему на пути, и даже в голове Лога Голос отражался и усиливался многократно, низкий и властный, зовущий и пугающий. Голос неба.

Все замерли. Староста едва слышно в этом грохоте кричал слова молитвы, а у Лога пересохло В горле, и он молчал, думая в испуге, чья же сейчас очередь умирать. Ведь не за урожаем явился Голос в этот неурочный утренний час! Уж не за старым ли Лепиром? О себе Лог не подумал. Только после того как Голос смолк, растаял в тумане, после того как руки старосты неожиданно жестко схватили его за локти и потащили к невидимой в тумане двери на улицу, только после того как закричала мать, а малыши, путаясь под ногами, заревели почти так же громко, как Голос, только после всего этого уже на улице Лог подумал, что явление Голоса было воспринято старостой и всеми, кто пришел с ним, как указание: его. Лога, наказывают справедливо.

До землянки, в которую сажали провинившихся и кающихся, Лог дошел сам. Дорогу он знал не хуже остальных, туман несколько поредел, и Лог видел даже плечи двух человек, шагавших рядом с ним. Лог позволил запихнуть себя в тесное помещение, где только и было место для лежанки, а в отверстие над головой можно было просунуть руку и даже голову, но не больше. Дверь захлопнулась, скрипнул засов, и голос старосты сказал:

— Судить тебя будем завтра. Думай и кайся. Лог. Вот твоя провинность перед Законом: ты хотел запретного и посягал на устои.

Шаги стихли. Лог опустился на лежанку, постель была сырой, но больше сидеть было не на чем. «Конечно, — подумал Лог, — вчерашние разговоры дошли до ушей старейшин. И с Путешественником, и с Лепиром». Но за крамольные желания наказывают месячным покаянием. А потом он продолжит свою работу. Если только… Нет, не должно случиться, чтобы его делянку нашли. Но кто выдал? Кто слышал их разговоры? С Путешественником — плотник Валент. А с Лепиром?

День прошел. Логу не было скучно, он размышлял. Он впервые размышлял так неторопливо, считая свободное время не пригоршнями, а целыми охапками. Под вечер явился староста, опустил в оконце похлебку и подождал, пока Лог насытится.

— Завтра соберется совет старейшин, — сказал староста. — Если ты одумался, то тебе, конечно, окажут снисхождение, и самое страшное, что тебе грозит, — год заключения.

Год?! Год в этом земляном мешке, и выпускать будут только в поле, потому что работать должны все. А как же мать? Как же старый Лепир? А делянка? Ее найдут, и тогда — новое наказание, еще суровее. Все будет кончено. Все и так кончено. Чтобы жить с людьми, нужно быть такими, как они, как все, как каждый. А если ты хочешь чего-то иного, чего-то, о чем нельзя и подумать? Тогда — в мешок тебя. Оранжевого тумана захотелось? Будет и оранжевый, и зеленый в крапинку. Во сне.

Староста ушел, так и не дождавшись от Лога вразумительного ответа. Голос и шаги его давно стихли, а Лог все сидел неподвижно, будто примерз, хотя летняя ночь была тепла. «Нужно было уйти, — думал Лог. — С Путешественником Петрином или одному». Какой он глупец! Он хотел слишком многого сразу и потерял все. Через год он никуда не сможет уйти, за ним будут присматривать, любой его шаг — а шаги его научатся узнавать в самом густом тумане — тут же станет известен старейшинам. Пропадет мечта. Пропадет жизнь.

— Лог, — услышал он растерянный шепот. — Лог…

Это был голос Лены. Лог мгновенно вышел из состояния полусна. Он вскочил на лежанку и вытянул вверх руки. Ладони уперлись в низкий земляной потолок и нащупали тонкие горячие пальчики Лены, тянувшиеся к нему из оконного отверстия.

— Лена, — сказал Лог, — Лена…

Лена тоненько заплакала, как в ту минуту, когда он поцеловал ее в первый раз, против ее воли, притянул к себе, сам не ожидая от себя такого поступка, и почувствовал ее сладкие упругие губы.

— Не надо, Лена, — сказал он, морщась и стараясь придать голосу уверенность, которой он не испытывал. — Ну подумаешь, год. На следующем празднике Урожая мы будем вместе и навсегда.

«Вместе и навсегда, — подумал он. — Навсегда — вот это верно». Ему тоже захотелось заплакать, губы задрожали, а пальцы царапнули по земляному потолку, и на голову Лога посыпались мелкие камешки и песок. Смутная мысль промелькнула в голове, и Лог даже на мгновение задержал дыхание, чтобы мысль не ускользнула.

— Лена, милая, хорошая, — сказал он.

— Я принесла то, что ты хочешь, — неожиданно ясным и спокойным голосом сказала Лена.

— Ты принесла…

— Топор и лопатку.

— Ты подумала об этом даже раньше меня, — пробормотал Лог.

Это была единственная возможность, и то, что Лена подумала о ней раньше него, заставило Лога понять простую и, видимо, очевидную для всех, кроме него, мысль: есть и кроме оранжевого тумана, кроме мечты об иной красоте, кроме странствий и поиска неведомой истины, есть, кроме всего этого, вещи, ради которых стоит жить. Любовь, например. Любовь, которая поняла сердцем, что не будет Логу жизни с сознанием пустоты в душе, необходимости существовать, подчиняясь Закону.

Лог думал об этом, и слезы текли по щекам впервые за последние годы, он давно забыл, что способен плакать, и плакал он не о себе, а о своей Лене, которая останется в селении и будет любить его даже тогда, когда он, может быть, уже умрет где-нибудь в поле или на чужбине. Лог думал об этом, а руки сами делали все, что нужно. Подхватили инструменты, начали разбивать топором и разрыхлять лопаткой камень и песок, расширяя отверстие окна, а песчинки и камешки сыпались на Лога, в глаза, рот, за воротник. В ночь перед судом старейшин узника нельзя было сторожить — до людского суда Лог оставался пленником Голоса неба. И если он не воспользуется случаем сейчас, убежать потом будет невозможно. И Лена, милая Лена, поняла это даже раньше самого Лога.

Отверстие над головой стало достаточно велико, и Лог с помощью Лены выбрался из ямы, повалился на землю, тяжело дыша, а Лена стряхивала с его лица и одежды песок, будто это было так уж необходимо сейчас, и целовала Лога в грязные щеки.

— Вот, — сказала она потом. — Это мешки с провиантом. Это — твой, а это мой.

И только после этих слов Лог понял смысл ее поступка, гораздо более безрассудного, чем ему показалось вначале. Лена хотела уйти в Путешествие вместе с Логом. Быть с ним если не здесь, то там, если не там, то нигде. Лог прижал девушку к себе, шептал слова, которые давно хотел и не решался сказать, слова, которые были правдой еще минуту назад, а сейчас стали лишь средством усыпить подозрения Лены, потому что взять ее с собой Лог не мог. Он вовсе не хотел стать Путешественником, повторять бессмысленные подвиги Лепира и Петрина. Путь его был иным. Сейчас или никогда.

Он взвалил себе на спину обе котомки и, стараясь вспомнить путь к своему страховочному колышку, низко пригнулся к земле, нащупывая в полной темноте направления тропинок. Лена шла сзади, держась за конец веревки, свисавшей с одной из котомок.

В селении было тихо, люди спали, сквозь туман не проникал ни один лучик. Логу казалось, что он ужасно долго не может найти своего колышка, вот-вот рассветет, и его начнут искать. Лена молчала, и Лог знал, что ее мучит один вопрос: что они ищут? Уйти в Путешествие можно ведь в любом направлении и из любого места, хотя бы от той же землянки.

Вот он, колышек. Вот его. Лога, зарубка, вот его, Лога, страховочная веревка, ведущая к делянке. Лог перевел дух и обернулся к Лене. Он должен был сейчас предать ее, и это был единственный шанс им обоим спастись.

— Лена, милая, — сказал Лог, обняв девушку и чувствуя, как сам слабеет. — Лена, хорошая моя, я не могу уйти так, мне нужно домой очень ненадолго. Взять кое-что. Ты тоже иди к себе и возвращайся на рассвете. Все будет в порядке. Время есть. Вот… запомни колышек и дорогу.

Лена почувствовала подвох в решении Лога, но промолчала. Если уж она решилась быть с Логом, то должна делать все, что он скажет, не расспрашивая и не рассуждая. Когда шаги Лены стихли в гулкой темноте. Лог позволил себе на минуту расслабиться. Он опустился на мокрую землю, облокотился на котомки, закрыл глаза, отдыхал. «Сейчас, — подумал он. — Сейчас случится то, для чего я жил последние полгода».

Полгода назад — стояла зима, все кругом было матово-белым от оседавшего на землю из тумана инея — Лог забрел случайно на заброшенное поле. Земля здесь не родила, чахлые стебли были неприятны на вкус, и поле забросили, хотя каждый участок был на счету. Страховочная веревка тянулась вслед за Логом, легко сматываясь с поясной катушки. Был зимний праздник Благодарения, и все сидели по домам, пекли пироги, собирались на большую вечернюю молитву. В поле тишина стояла необъятная, какая-то гулкая, бездонная. Мороз продирал, но Логу было хорошо. Возвращаться до начала молебна не хотелось, и, достав из многочисленных карманов запасенные щепки и кремни, он высек огонь, раздул его и, присев на корточки, вытянул над костерком руки. Огонь был багровым, и туман, сквозь который он просвечивал, казался оранжевым. Оранжевое облачко, клубящееся и рвущееся кверху. Рука тоже ощутила это движение тумана, и мысль Лога, ясная и не стесненная ничем, впервые отметила это движение вверх как некую реальность. «Вверх, — подумал он. — Вверх. Что-то есть в этом». В кармане завалялся клочок материи. Лог расправил его на ладони и, подержав над огнем, выпустил из рук. Полотно начало было падать, но повисло на какое-то мгновение, а потом даже поднялось немного вверх, медленно-медленно… и упало. Исчезло в пламени, истлело. Лог смотрел, как угасает огонь. «Вот оно что, — думал он. — Огонь — вот сила, которая тянет вверх полотно. Нет, не полотно. Огонь почему-то толкает вверх туман, а уж туман увлекает за собой кусок материи… Неужели никто из Путешественников раньше не додумался до этого? Вверх. Двигаться вверх».

Полгода назад это было, и с тех пор началась у Лога странная двойная жизнь. Началась тайна, в которую он не посвящал никого. Сначала Лог экспериментировал с огнем и полотном. Он нарезал из материи кусочки разной формы и размера и бросал в туман над костром. Когда однажды довольно большой кусок полотна неожиданно выгнулся куполом и застыл, трепеща, а потом медленно двинулся вверх и, выпущенный из рук, скрылся в тумане над головой. Лог в восторге даже загасил пламя неосторожным движением. Он стоял во мраке и впервые за все время подумал о том, что это реально. Это. Странное, немыслимое, никем еще не придуманное, только им. Логом, увиденное и теперь реальное, вполне реальное. Нужно пробовать еще и еще, ведь если вверх мог улететь такой большой кусок полотна, то улетит и еще больший, нужно только больше пламени, и если полотно может лететь, то способно унести с собой еще что-нибудь. Да, нужно больше пламени. Огромный костер и огромный лоскут.

Почему лоскут? Если именно туман увлекает вверх полотно, то нужно… Да! Нужно сделать так, чтобы этот особый, создаваемый огнем туман так и остался в материи, не растекся во все стороны…

На следующий вечер, обманув мать уверениями, что он должен сшить себе новую рубашку. Лог сел за разваливающийся станочек — любимое мамино утешение, стоявшее дома с незапамятных времен и доставшееся матери, кажется, еще от ее прабабки, — и сшил неуклюжий, но легкий мешок с горловиной, которую можно было легко затянуть тугой нитью. Малыши мешали работать, станок раскачивался и грозил окончательно развалиться, но Лог все же довел работу до конца и заснул удовлетворенный, измученный, и заинтригованный и на другой день работал в поле из рук вон плохо, считая время от колокола до колокола. В тот вечер неуклюжее сооружение (для него Лог придумал звучное название «туманный шар»), повисев над костром, начало подниматься, натягивая нить, на которой висел довольно тяжелый камешек.

Шли дни, а точнее сказать, дни тянулись, а вечера летели, полные забот и волнений. Лога почти не беспокоило, что кто-то может выследить его на делянке. Найти в тумане именно тот страховочный колышек, к которому привязана именно его. Лога, страховочная нить, можно было лишь чисто случайно, а в этой части селения, где начиналось заброшенное поле, люди появлялись нечасто. На вопросы матери о его вечерних отлучках Лог придумывал нечто невразумительное, и мать верила или думала, что, наверное, у него свидания с Леной, и не особенно допытывалась.

Через месяц Лог уже знал, что большой мешок, самый большой из сшитых им «туманных шаров», способен поднять камень и продержаться на высоте в десять локтей примерно полвечера. Потом все кончалось. Туман, созданный огнем, почему-то терял свои необычные свойства, и мешок опускался — медленно и безнадежно. Это еще не было трагедией — Лог вовсе не горел желанием немедленно испытать на себе обнаруженное им необычное свойство тумана.

Однажды, погасив костер, собрав и сложив под камнем мешки — не унес бы ветер, — Лог услышал в ночной тишине тихое потрескивание. Иней с почвы сошел, открыв мокрую, липкую и холодную землю, то и дело вздувавшуюся маленькими пузырьками. Пузырьки лопались, исчезали в тумане, оставляя тот неприятный горьковатый запах, который Лог почувствовал еще в свой первый приход на делянку. Из-за этого запаха и было заброшено поле много лет назад, но Логу раньше и в голову не приходило как-то связать запах с пузырьками.

Услышав потрескивание и вспомнив, что оно означает. Лог подумал неожиданно, что ведь пузырьки — тот же туман, они зарождаются где-то под землей, прорываются вверх и сливаются с воздухом, ничем от него не отличаясь, и только запах выдает их присутствие. Лог закрыл место, где пузырьков было больше всего, куском полотна и обнаружил, что полотно приподнимается, что пузырьки тянут его вверх. Это новое открытие так увлекло Лога, что он забыл о возвращении. Из состояния оцепенения, с которым он слушал, как лопались пузырьки, его вывел нарастающий Голос неба. Лог пустился бежать, едва не заблудился и явился домой, грязный, падая от усталости. Мать бранила его, но он не слышал, он подумал внезапно, что эти пузырьки — они легкие, иначе не могли бы приподнять полотно, и что если собрать их много, очень много и наполнить большой «туманный шар»…

Все, что было потом, слилось для Лога в одно прекрасное деяние, прерываемое необходимостью работать в поле, сидеть с малышами, помогать матери, носить еду старому Лепиру, — вещами привычными, но совершенно ему. Логу, ненужными. Мысленно Лог был где-то там, наверху, и вокруг него клубился изумительный по красоте оранжевый туман, в котором легко дышалось, легко думалось и легко жилось. Да, так могло получиться, потому что уже первые опыты с пузырьками показали — они могут поднять значительно больше полотна, чем туман, создаваемый огнем.

Лог так и не сумел сшить мешок, который поднял бы его самого. Не потому, что это было невозможно, просто он не сумел бы избежать вопросов матери, не сумел бы скрыть необычность своего шитья. Он сделал пять не очень больших «туманных шаров» и подвесил их над местами выделения пузырьков. На счастье Лога — он действительно считал это огромной удачей — свойство пузырьков поднимать вверх «туманные шары» не исчезало со временем. Более того, к середине лета, с приближением Дня урожая пузырьки стали выделяться интенсивнее, будто под землей усилилась невидимая и постоянная работа какого-то таинственного, доброго к Логу, существа.

Лог взвалил на спину котомки — Лене они ни к чему, а ему пригодятся обе, если «туманные шары» смогут их поднять, — и шагнул в поле, перебирая рукой страховочную веревку.

На делянке ничего не изменилось: низко над землей висело пять мешков, насыщаясь пузырьками пахучего тумана. Лог распустил веревки на полную длину, и шары рванулись вверх, повиснув невидимо где-то над головой. Лог притянул назад один из «туманных шаров», это удалось ему с трудом, но Лог удержался от проявления восторга. Он привязал к веревке котомку с провиантом, и «туманный шар» легко поднял этот груз. Лог привязал и вторую котомку — к другому мешку и лишь потом задумался над простым, в сущности, вопросом. Он ведь понятия не имеет, что ждет его там, наверху. В любом Путешествии по земле была неопределенность риска, но точное знание того, что Путешественнику пригодится пища, чтобы не умереть от голода, и постель, чтобы не спать на сырой земле. А там, наверху, где нет ничего, кроме тумана и Голоса неба?

«Я только должен убедиться, — подумал Лог, — должен сам увидеть оранжевый туман, а потом отрежу один или два мешка и опущусь в поле, и тогда, наконец, узнав истинную красоту, стану Путешественником».

Так, убедив себя, что котомки с едой и постелями еще пригодятся. Лог начал привязываться. «Туманные шары» были сцеплены вместе, лямки, которые должны были обхватить Лога за плечи, под мышками, он приладил несколько дней назад, а сейчас привязал крепким узлом сиденье и сел на него Сидеть было неудобно, веревки впивались в тело. Нужно было сделать более удобное сиденье, там, в котомках, есть постели, можно использовать их.

Дернулась страховочная веревка, все еще державшаяся на поясном кольце. Лог замер. Почудилось? Веревка дернулась ощутимее, едва не вырвав Лога из сиденья.

«Лена вернулась, — подумал он. — Теперь станет пробираться сюда и нужно будет ее успокаивать и убеждать вернуться. Или даже грозить».

Это была не Лена. Лог услышал голоса. В тумане вдоль веревки двигались люди. Гулкий бас принадлежал одному из старейшин, мужчине огромного роста с неприятным бородатым лицом. Второй голос, что-то бормотавший в ответ, был голосом старосты.

Неужели Лена, вместо того чтобы идти домой, все рассказала старосте? И, предавая ее, неужели Лог встретился с другим предательством, не во спасение, а во зло?

Лог отбросил подальше конец страховочной веревки, уселся плотнее, чтобы случайный рывок не вывалил его из сиденья. Лог едва доставал ногами до земли и не мог нагнуться, чтобы отцепить пять привязанных к «туманным шарам» веревок от вбитого в землю кола. Голоса приближались, и тогда Лог, достав удобно положенный в карман нож, полоснул по веревкам.

Все осталось по-прежнему, только сиденье слегка качнулось, и ноги, сколько ни вытягивал их Лог, не находили опоры. А потом Лог услышал голоса — откуда-то снизу, будто из-под земли.

И лишь тогда он понял, что летит.

Был мгновенный, иглой кольнувший страх и было быстрое успокоение, потому что связка «туманных шаров» поднимала свою ношу легко и почти неощутимо. Но главное, почему Лог знал, что не висит на одном месте, было растущее ощущение холода. На поле стояла летняя вяжущая теплынь, а здесь было холодно, как в хорошее зимнее утро. Лог не мог этого предвидеть, и теперь дрожал, и клял всеми словами свою непредусмотрительность, хотя как он мог предусмотреть то, о чем ничего не знал?

Лог согревал себя тем, что пытался отвечать на разные, приходившие в голову «почему»; почему наверху холодно? Почему, несмотря на то что до утра еще далеко, над головой наметилось нечто расплывчато-зеленоватое, едва видимое, но все же различимое, как далекие отсветы горящей лампады? И почему, когда Лог поднес к глазам намокшую вдруг ладонь, он увидел лежащие на ней огромные снежинки?

Лог протянул в туман руку, чтобы поймать побольше этих неожиданных в летнее время снежинок, и ощутил вдруг, как мгновенно вспотела спина и даже волосы, кажется, зашевелились на макушке: он видел кончики пальцев вытянутой руки. Даже в этом мраке, едва освещаемом неразличимой лампадой, он видел в тумане то, что с трудом мог различить в самые прозрачные дни! Он посмотрел вверх и с предельной отчетливостью, будто перед самыми глазами, увидел все пять «туманных шаров», все связывающие их веревки, и котомки с провиантом, и все это, совершенно невозможное для охвата одним-единственным взглядом, на слабо светящемся фоне зеленоватого почему-то тумана.

«Почему туман и воздух — разные слова?» — вспомнил Лог.

Он смотрел вверх, выворачивая шею, а туман над головой все больше редел, и в нем все четче возникал огромный светящийся круг, непонятно как держащийся там, а небе. Страх, который Лог испытал по этому поводу, сменился и вовсе безотчетным ужасом: издалека приближался, сминал ночную тишину Голос неба. Что-то невидимое надвигалось, рвало в клочья воздух, туман и все вокруг, сиденье под Логом раскачивалось все сильнее, он едва не выпал из него, а Голос ревел, и это был конец. Это был гнев небес, и он был ужасен.

Полностью парализованный. Лог ждал смерти, но Голос стал затихать, он нырнул куда-то в глубину, и Лог слышал его почему-то под собой, куда не смел взглянуть. Лишь много времени спустя, когда Голос истаял окончательно, Лог посмотрел вниз и увидел белое поле снега, бугристое, с броскими четкими тенями, и поле это тянулось так далеко, как… Логу не с чем было сравнить, и он понимал только одно: он видит. Не на пять, не на двадцать, не на сто локтей. Может, даже не на тысячу.

Заболели глаза, они не привыкли к такой работе — смотреть, вдаль. Лог зажмурился на мгновение, а когда вновь решился открыть глаза, взгляд его был направлен не вниз, а вверх.

Туман исчез.

Была чернота, абсолютная чернота вымазанного сажей купола. И на куполе блестели, искрились, светились, переливались яркие и слабые, белые, голубые, желтые точечки, снежинки. Казалось, что они меняются местами и приплясывают. Сознание Лога уже не было способно оценивать впечатления, и он не понимал, что точечки на небе совершенно неподвижны, а связка шаров раскачивается в высотном течении, унося Лога прочь от родного селения и от всех навсегда для него умерших земных проблем.

В глаза Логу заглянуло огромное зеленоватое лицо с какими-то пятнами, безглазое и безносое, и почему-то с выщербленной щекой. Это была та лампада, что светила сквозь туман, она превратилась в лицо, четкое, страшное, окруженное снежинками-точечками. Лицо тянуло Лога к себе, и он, широко раскрыв глаза и уже не сдерживая рвущийся из горла крик, чувствовал приближение неотвратимого и безнадежного.

Бездна купола становилась все глубже, все более слабые искорки появлялись из мрака, вступая в общий пляс, их стало больше, чем снежинок в поле, и бездна уже не казалась черной — напротив, она сверкала, слепила, а когда Лог повернул голову, снежинки ринулись на него, упали на плечи, заколотили жгучим дождем и понеслись вокруг, и противная тошнота поднялась к горлу.

Он не чувствовал ни рук своих, ни ног, он умирал среди огней, ловил ртом остатки воздуха, разреженного на этой высоте, и не понимал, что губит его не гнев Голоса, а простой недостаток кислорода. И это не глаза небожителей смотрят в его глаза. И внизу — не снег, а все тот же туман, из которого связка воздушных шаров, наполненных легким газом, вынесла Лога в прозрачную и открытую вышину.

Лог уже не видел всего этого великолепия обычной летней ночи, а увидев, он не смог бы не только понять, но даже осознать всего, что видят его глаза.

Туман лежал холмистой равниной, освещаемый ровным и равнодушным светом почти полной луны, а между туманом и небом, которое вовсе не было твердью купола, неслась в воздушном потоке неуправляемая связка шаров, отбрасывая на поверхность тумана причудливую тень.

Как младенец, Лог ничего не понимал в том, что увидел, заново явившись в мир. Как у младенца, в теле его жили только ощущения — приятно и светло, тепло и хочется есть. Он не думал этими словами, он вообще не думал. Пришло время, и он насытился. Пришло время, и он вспомнил свое имя. Пришло время, и он начал разбирать детали внешнего мира, и увидел кое-что, знакомое из прежней жизни. Стол. Он вспомнил название. Скамья. Окно. Свет. Человек. Было и еще что-то непонятное, как не понимает малыш назначения никогда не виденных предметов. Внимание Лога сосредоточилось на человеке, сидевшем у изголовья постели. Ему удалось сконцентрировать внимание на лице человека, и это позволило Логу выйти из младенческого возраста. Он стал взрослым почти мгновенно и вспомнил все. Всю свою прежнюю жизнь и ужас последних минут, когда открылся ему мир, настолько непонятный, что Лог не в силах был принять его, а не приняв — не в силах жить.

Голова закружилась, и Лог вцепился пальцами в мягкое одеяло. Воздух! В комнате не было воздуха! Он видел стол и скамью у противоположной стены, окно, выходящее в черноту ночи, яркую слепящую лампаду под высоким потолком — видел все сразу! Его глаза, от рождения привыкшие глядеть на расстояние вытянутой руки, не воспринимали объемности удаленных предметов, и до потолка в этой комнате без воздуха могло быть десять локтей, а могло быть и все сто тысяч.

Человек, сидевший у постели, молчал и улыбался. Лицо его было выбрито до синевы, как у юноши, но покрытое тонкими морщинами оно, несомненно, принадлежало старику. Лицо казалось знакомым, но и это впечатление могло обмануть.

— Малыш, — сказал человек, — малыш, тебя зовут…

— Лог, — он почувствовал, как клокочет в горле. Малыш. Человек был похож на Путешественника, на Петрина. Это не мог быть Петрин, но желание, чтобы это был именно Петрин, оказалось сильнее разума, и Лог, обретя, наконец, возможность если не мыслить логически, то хотя бы связно говорить, спросил:

— Почему?

— Почему? — переспросил Петрин.

— Почему я дышу? Здесь нет воздуха. Почему я вижу? Все кружится, но я вижу. Почему?

— Разве воздух и туман — одно и то же? Это разные слова, и обозначают они разные вещи.

— Петрин!

— Меня зовут Ярин… Я буду твоим наставником, Лог, в этой новой для тебя жизни. Пока ты не станешь самостоятельным. И скажу тебе сразу: ты жив. Ты был без памяти всего сутки, не так уж долго. Ты на Горе. И это теперь твой дом. Остатки твоего воздушного корабля в соседней комнате, как и твои вещи. И ты действительно видишь на много локтей вокруг. Глаза даны человеку, чтобы видеть мир. Весь и сразу. Здесь и там, далеко. Запомни это. Лог. Повторяй, пока не привыкнешь, пока это не войдет в тебя, не станет тобой… Ты жил в тумане и не знал, что туман — не воздух, а помеха. Но ты был недоволен, ведь так? Ты искал новое. Ты не мог жить как все. И ты нашел способ узнать. Ты узнал. Не все — только малую толику. Ты дышишь воздухом. Он вокруг тебя, невидим и неощутим. Воздух открывает тебе мир, а туман закрывал его. Тумана здесь нет. Лог. Он остался внизу. Ты поднялся выше тумана. Ты поднялся выше себя. Лог. Подумай об этом. Лог, прими это как закон. Так есть.

Прежде чем Лог успел произнести слово, за окном раздался басовитый, рокочущий, угрожающий Голос неба. В этом звуке невозможно было ошибиться. Голос гневался на Лога, он едва не убил Лога там, в ночном тумане, он настигнет Лога здесь.

Ярин тоже услышал Голос, но остался совершенно спокоен. Может, он — бог? Ярин что-то сказал, и Лог даже услышал, но не воспринял, слова не проходили в сознание, где властвовал Голос.

— Это винтолет, — повторил Ярин.

И Лог успокоился. Его успокоило слово, на котором лежала печать неживого, придуманного. И пренебрежение, с которым Ярин произнес это странное слово «винтолет».

— Винтолет, — повторил Лог. — Это… Голос неба…

— А… — Ярин покачал головой. — Да, для тех, кто в тумане, это Голос неба. Опять туман… Нам приходится летать выше тумана, опускаемся мы редко, навигация только по приборам, это сложно и опасно. А вы не видите машину, вот и легенда. У вас много легенд. Больше, чем знаний. Есть и у нас легенды, притчи. Но совсем иные…

— Что поднимается выше туч?

— Горы.

— Что простирается выше гор?

— Небо.

— Что же за небом, где светят планеты и звезды?

— Мысль и Знание.

Лог почти ничего из сказанного не понял, кроме одного: Голоса неба нет. Он привстал на постели. Руки и ноги вполне повиновались ему, они больше не дрожали, и Лог решил встать. Но отказали глаза. Все закружилось, перевернулось. Лог вцепился в плечо Ярина, но не лег. Сидел, пережидая с закрытыми глазами приступ тошноты. А Голос все звучал, доносился издалека, и когда, открыв глаза. Лог увидел все предметы на прежних местах, он спросил:

— Его… можно увидеть?

— Ты молодец, малыш, — сказал Ярин. — Ты просто молодец, Лог. Конечно, винтолет можно увидеть и даже потрогать. А потом и полететь на нем, если захочешь. Скоро взойдет солнце, станет светло, и ты увидишь город, и винтолеты, и заводы, и людей, которые уже любят тебя… А сейчас, чтобы ты не мучился ожиданием, я расскажу тебе историю нашей бедной планеты…

Лог покачал головой. Он не понимал и половины слов. Город. Завод. Солнце. Планета. Пустые звуки.

«Один шаг, — подумал Лог. — Один шаг и один удар ножом по натянутым веревкам. И — новый мир. Один шаг — и новый мир». Лог повторял эти слова, забыв о том, что до этого шага он сделал множество других. Он шел всю жизнь. Желал необычного, хотел того, что еще мог понять и представить, потому что человек просто не может хотеть того, чего не представляет. И получил свое, хотя совсем не то, чего ждал, и теперь должен перешагнуть через нелепицу, которая является не нелепицей мира, а лишь нелепицей его. Лога, представлений.

— Винтолет, — еще раз повторил Лог, — город, планета… Все кружится перед глазами, Ярин…

— Это естественно, — сказал Ярин. — Это пройдет. Закрой глаза. Лог. Слушай…

И Лог узнал.

Несколько тысяч лет назад это была прекрасная зеленая планета, с высоким и прозрачным зеленым небом («Не оранжевым?» — вставил Лог), по которому плыли белые облака («Что?» — спросил Лог, но больше не перебивал, только запоминал непонятное).

Жили на планете люди — племя землепашцев и умельцев, летали птицы, в лесах водились звери.

А потом пришел туман.

В недрах планеты шли процессы, которые никто из людей в то время не понимал. И постепенно, очень постепенно воздух, прекрасный, чистый и прозрачный воздух, начал мутнеть. Почти всюду из-под почвы выделялись газы и пары, следы подземных реакций. Они были безвредны для людей, но птицы погибли почти сразу. Туман был везде, и уйти от него можно было, только поднявшись повыше. Туман был тяжел, он стлался по земле, и люди жили будто в молочном плену.

Они ушли в горы, не все, только часть. Другая часть осталась на равнинах, в привычной, хотя и изменившейся, обстановке. Те, что остались, сеяли и убирали, и жили этим, и этот труд, необходимый, чтобы не умереть от голода, был их жизнью. Они ничего не видели в тумане, но и не хотели видеть, потому что забыли, что это такое. Они привыкли. Еще несколько тысячелетий такой жизни, и у них, вероятно, развилось бы новое чувство, скажем, инфракрасное зрение или звуколокация. Но времени прошло немного — чуть меньше тысячи лет. И в долинах жило племя слепцов, создавших себе удобную веру в то, что так и должно быть, что мир — это селение, что жизнь — это работа в поле, дом, семья, дети, и больше ничего нет и быть не должно, потому что таков Закон. Это твое племя. Лог…

А другая часть народа уходила в горы. Туман настигал их, и они поднимались все выше. Им было худо, потому что в горах мало пищи; они, однако, не хотели сдаваться — не для того даже, чтобы выжить, а чтобы ответить на вопрос: «Почему? Почему случилась такая беда?»

Туман поднимался медленно, но неотвратимо. Только четыре горные вершины оказались выше тумана, когда движение его, наконец, прекратилось. Только четыре группы людей — небольшая горстка — остались жить, отделенные друг от друга тысячами километров. Ничего друг о друге не зная. Четыре острова в океане тумана. Но они отстояли себя. Более того, они сохранили знания. Они построили в горах поселки, а когда не хватало места, они взрывали скалы. Лучшими людьми здесь были ученые, инженеры. Чтобы передвигаться по горным склонам, люди изобрели вездеходы. Чтобы сообщаться с тремя другими городами, они придумали радиосвязь и воздухоплавание. И только одного у них всегда недоставало: пищи. Горные поля скудны, и спустя два-три столетия уже не могли прокормить возросшее население. И перед нами, точнее, перед нашими предками, возникла проблема проблем.

Вот тогда и пришлось им спуститься в покрытые туманом долины.

«…И небо разгневалось на людей, явился Голос и началась буря, которая продолжалась много дней и ночей, а когда Голос умолк, люди покинули свои дома и вышли в поле, чтобы собрать в амбары урожай, и оказалось, что Голос наказал их, забрав половину скирд на небо. И когда люди молились. Голос отвечал им: так будет всегда…»

— Забирая у нас часть урожая, вы оставляли взамен орудия, — сказал Лог, понявший в рассказе Ярина лишь суть, но не детали.

— Да, — кивнул Ярин. — Орудия, которые вы не могли сделать сами, ведь у вас нет литейного производства.

— Нет чего?

— Мы для вас боги, могучие, бестелесные и громогласные, — вздохнул Ярин. — Вы для нас братья, которым мы не в силах помочь прежде всего потому, что вы в нашей помощи не нуждаетесь, вы отвергли бы ее, не поняв. Вы счастливы, как ни странно. Вы глупо счастливы, ничего не зная ни о себе, ни о мире. Что нужно человеку для счастья? Скудости воображения и уверенности в том, что счастье достижимо. Туман незнания скрывает от вас мир. Туман просочился и в ваши мысли. Отделил мысли одну от другой, отучил связывать мысли в цепочки рассуждений. Вам достаточно того, что у вас есть. У вас просто нет воображения. Туман. Проклятый туман…

— Может, это и к лучшему? — пробормотал Лог. Он подумал о матери, о малышах, о Лене и Лепире, обо всех сразу, как-то одним взглядом охватил всю свою жизнь и жизнь селения под этим новым для него углом зрения. — Вот вы, Ярин, не утратили способности стремиться к тому, чего у вас еще нет. И я хотел… хочу того же. Оранжевого тумана. А теперь, когда я знаю, что это глупость, я хочу еще большего. Я не могу это описать, мне кажется, что я сейчас хочу так много, что лопну от нетерпения. И так тоскливо. А они счастливы. Те, кто остался в тумане. Значит, им лучше, чем вам… нам.

Ярин помолчал, глядя Логу в глаза.

— Ты хотел бы вернуться вниз? — спросил он. — Жить, как живут другие… Вот видишь. Это прекрасная болезнь разума — желание знать и уметь. Как и всякая болезнь, она мучительна. Но если ты излечишься, твой разум угаснет. К счастью, эта болезнь неизлечима. Но вы так редко болеете…

— Путешественники, — сказал Лог.

— Это лишь легкая форма болезни, — сказал Ярин. — Не сон разума, но еще и не явь. Это дрема, пробуждение. Неясное ощущение неудобства, влекущее чувство таинственности мира.

— Откуда вам столько известно о нас? — спросил Лог, уже догадываясь о том, каким будет ответ. — Вы ведь никогда не приходите к нам?

— А ты. Лог? — улыбнулся Ярин. — Путешественников мало. Они уходят в туман. Собственно, так в вашем мире происходит обмен информацией между селениями. Как письмо без ответа… И среди тысяч Путешественников находится один, который смутно понимает, что поступать нужно совсем иначе. Это люди с воображением. Они приходят к нам. Нет, прилетают. Они открывают закон теплового расширения или, как ты, Лог, наполняют шаг легкими газами. Таких людей очень немного. И среди этих немногих лишь считанные единицы за прошедшие столетия сумели сохранить рассудок, когда туман неожиданно рассеивался и они видели, что мир огромен. Видели далекий горизонт, вспаханное ветрами поле тумана, а над собой — то, что и для нас пока недостижимо далеко: солнце, луну, планеты, звезды… Разум, только что проснувшийся, не в состоянии выдержать подобное испытание. Но случаются исключения. Последний человек снизу пришел к нам семьдесят девять лет назад. Он давно умер. Такие люди быстро сжигают себя, их мозг горит неистовым желанием узнать и понять… И вот теперь пришел ты. Лог.

Слушая Ярина, Лог смотрел в сереющий проем окна. Тьмы уже не было, но не было еще и света. День нарождался, и Лог потянулся к окну. Ноги повиновались ему, хотя комната и качалась перед глазами. Но шаг был сделан. Второй и третий. Опираясь на плечо Ярина, вцепившись пальцами в подоконник, чтобы не упасть. Лог смотрел перед собой в мир, явившийся ему от горизонта до горизонта.

Дом стоял над крутым обрывом. Ослепительно белый ковер лежал внизу. А небо вокруг полыхало алым, оранжевым, желтым, всеми оттенками, и что-то зарождалось между туманом и этой непредставимой красотой игры света. Что-то более яркое и слепящее, чем пламя.

— Восходит солнце, — сказал Ярин. — Идет день.

Лог отшатнулся. Мысль о том, что он сейчас умрет, была мимолетной и сгорела в пламени восхода. Лог почувствовал это пламя в своей груди.

— Солнце, — повторил Лог. Пламя в груди не гасло, и Лог подумал, что оно останется в нем до самой смерти и будет жечь его и сожжет, наконец, но прежде чем мысль его превратится в угли, он узнает все, что знают эти люди. И больше того, что они сейчас знают.

— Туман засасывает, — сказал Ярин, поняв состояние Лога. — Он гасит пламя в груди. Туман… Он поднимается, Лог. Несколько десятилетий назад извержение газов из почвы вновь усилилось. Туман поднимается, и через два-три поколения… Туман будет здесь.

— Нет! — сказал Лог, ужаснувшись тому, что мгновенно нарисовало его воображение. «Никто, — подумал он, — не должен жить так, как живут люди там, внизу. Никто. Никогда».

— К сожалению, туман сильнее солнца, — грустно сказал Ярин, и Лог подумал, что Ярин уже наполовину погрузился в туман, в свой туман, если смог сказать эти слова. — Чтобы победить туман, мало победить себя. Нужно победить мир. Кто сможет сделать это?

— Я, — сказал Лог.

 

Сергей Снегов

Чудотворец из Вшивого тупика

 

Глава 1

Уже за сто метров сержант Беренс разглядел, что новобранец Эриксен — дурак.

Он слишком часто и слишком по-доброму улыбался. И у него были очень ясные не то серовато-голубые, не то голубовато-серые глаза, большие и грустные, к тому же такие круглые и с такими фарфоровыми белками, что казались блюдцами, а не глазами. Индикатор Подспудности записал в призывной карточке Эриксена невероятную характеристику: этот верзила говорил лишь то, что думал, и даже в глухих тайниках его души пронзительный луч индикатора не обнаружил ни чёрного налёта злобы, ни скользкой плесени лживости, ни мутных осадков недоброжелательства, ни электрических потенциалов изортавырывательства, ни молекулярных цепочек заглазаочернительства, притаившихся в маскировочном тумане влицопресмыкательства. О магнитных импульсах к чину и гравитационной тяге к тёплым местам и говорить не приходилось. Эриксен был элементарен, как новорождённый, и бесхитростен, как водонапорная башня. Таких людей на Марсе давно уже не водилось.

— Вы, малютка! — сказал толстый сержант Беренс, снизу вверх, но свысока оглядывая двухметрового Эриксена. Сержант Беренс — рост сто шестьдесят два, вес девяносто четыре, карьеризм семьдесят восемь процентов, лживость в границах нормы, свирепость несколько повышенная, ум не выше ноль сорока семи, тупость в пределах среднего экстремума, общая оценка: исполнительный до дубинности оптимист — держался с подчинёнными высокомерно. Он умел ставить на место даже тех, кто был на своём месте. — Я не понял: из какого сумасшедшего дома вы бежали?

Эриксен спокойно сказал:

— С вашего разрешения, сержант, я в сумасшедшем доме не бывал.

Беренс с сомнением раскручивал ленту магнитного паспорта.

— Но где-то вы жили до того, как вас призвали в армию?

— Я жил в городе номер пятнадцать, восемнадцатый район, сорок пятая улица, второй тупик.

— С ума слезть, — проговорил сержант. — На всех линиях, где у нормальных людей раковые опухоли нездоровых влечений, у этого недотёпы сплошные нули и бледные чёрточки. По-моему, он ненадёжен. Что вы сказали, Эриксен? Город номер пятнадцать? Знаю. Сороковой градус широты, сто двадцать восьмой меридиан, островок на пересечении пустого восемнадцатого канала с двадцать четвёртой высохшей рекой. Сорок три тысячи жителей, половина стандартные глупцы, около сорока процентов — глупцы нестандартные, остальные социального значения не имеют.

— Так точно, сержант.

— Мы одиннадцать раз уничтожали этот город, — мечтательно сообщил Беренс. — В последней атаке полковнику Флиту удалось испепелить все дома и разложить на молекулы всех людей и животных. Лишь в одном из подвалов (от флуктуационного непопадания — чудо, так сказал генерал Бреде) уцелел младенец, мы с полчаса слышали его плач. Флит ударил по нему из Суперъядерной-3 — это мегатонный усилитель взгляда. Вы даже представить себе не можете, как сверкали глаза полковника, когда он погружал взгляд в творило орудия. Этот проклятый младенец обошёлся нам в два миллиона восемнадцать тысяч двести двенадцать золотых марсов… Боже мой, вообразить только — два миллиона!.. — Беренс посмотрел на Эриксена и добавил: — Это были кибернетические маневры. Атаки разыгрывались на стереоэкране.

— Так точно, — сказал Эриксен.

— Постойте! — воскликнул сержант, поражённый. — Вы сказали: второй тупик? Вы знаете, как он называется по-другому?

Эриксен опустил голову.

— Уверяю вас, сержант, все правила марсианской гигиены…

— Он называется Вшивым, вот как он называется, — строго напомнил сержант. — И не смейте врать правду, что давно уже ни одной… Название дано по людям, а не по насекомым. Там у вас наблюдались чудовищные выпадения из стандартности, разве не так? Это было гнездовье последних эмигрантов с Земли, самый скверный закоулок на Марсе.

Эриксен молчал. Беренс поднялся. В ширину он был протяжённей, чем в высоту, и так как шагал он быстро, то казалось, что он не бежит, а катится. Он бросил Эриксену:

— Следуйте за мной. Первые занятия просты: нейроно-волновая промывка психики на ракетных полигонах.

 

Глава 2

По равнинам Марса грохотал ветер. Утром он налетал с востока, в полдень дул с севера, ночью рвался с юга. В первые годы колонизации Марса направления воздушных потоков были упорядоченней, но пятьдесят лет назад Властитель Номер Тринадцать, сразу по вступлении на Пульт-Престол, приказал ветрам дуть лишь на север, чтобы завалить пылью города Северной Демократии. Коварная Северная Демократия мобилизовала для отпора электрическую мощность почти в пятьдесят альбертов, то есть пятьдесят миллиардов киловатт, по терминологии того времени. В результате разгоревшейся пылевой войны прежняя упорядоченность ураганов пропала, ярость их увеличилась, а пыли везде стало больше. Нынешний Властитель-19, четвёртый год со славой диспетчеризировавший южную половину планеты, чтоб добиться перелома в затянувшейся борьбе, призвал под антенны своих полков больше трети населения государства. Назревала большая война — уже не пылью, а водой и кровью.

Первое занятие показалось Эриксену невыносимо тяжёлым. «Болван, отдавайтесь полностью и безраздельно! — гремел в его мозгу голос Беренса. — Аккуратней и веселей! Всем существом, ясно?» Отдаваться весело и всем существом Эриксен не умел, но старался проделывать это аккуратно, полностью и безраздельно. Он уже не чувствовал ни рук, ни ног, ни туловища, всё слилось в одно грохочущее, ползущее, бегущее, крадущееся целое с органами машины: живой автомат — в нём сам Эриксен был не больше чем маленькой частью, — маневрировал в пылевом полусумраке рядом с сотней таких же одушевлённых боевых машин. «Яростней взгляд, пентюх! — надрывался в мозгу Беренс. — Сосредоточьте взгляд, иначе вас опрокинут, тупица!» Эриксен сосредоточивал взгляд, вызывал в себе ярость, но его легко опрокидывал презрительным оком каждый мчавшийся навстречу солдат. За первый час занятий Эриксен раз десять валился в пыль, задирая двигатели вверх, и только ругань сержанта заставляла его с усилием переворачиваться обратно.

Беренс скомандовал отдых.

— Если бы вы находились не в учебной, а в боевой обстановке, слюнтяй, вас дюжину раз разложили бы сегодня на атомы, — объявил он.

Эриксен молчал.

— Здесь усиление взгляда всего в пятьдесят тысяч раз, и крепче, чем оплеуху, вам не заработать! — негодовал Беренс. — А в бою усиления дойдут до ста миллионов — что тогда будет, я хочу знать? Отвечайте, олух, когда вас спрашивает начальник!

— Я стараюсь, — пробормотал Эриксен.

— Вы стараетесь? Вы издеваетесь, а не стараетесь, пустомеля. Вы должны мне отдаться, а вы увиливаете от отдачи, подонок, вот что вы делаете. Я не ощущаю вашего мозга, шизоик! Где ваши мозговые извилины, пустобрёх? Я не могу ни за одну из них уцепиться! Ваш мозг гладок, как арбуз, остолоп этакий!

Эриксен и сам понимал, что солдат он неважный. В лучшем случае его мозг безучастно замирал, когда руки и ноги послушно исполняли команды сержанта.

— Что будет с армией, если расплодятся такие, как вы, обормоты? — орал сержант, размахивая кулаком перед носом Эриксена. — Наша непобедимость основана на духовной синхронизации сверху донизу. Подумали вы об этом, балбес? Уяснили себе, дегенерат, что одного такого обрыва интеллектуальной непрерывности, какой устраиваете вы, будет достаточно, чтоб сделать нас добычей грязных северян? Я вас спрашиваю, головешка с мозгами, вы собираетесь отвечать или нет?

— Так точно! — сказал Эриксен. — Будет сделано.

Беренс метнул в него возмущённый взгляд. Взгляд сержанта не был усилен механизмами, и Эриксен снёс его, не пошатнувшись. Снова начались маневры.

Эриксен скоро почувствовал, что мозг его понемногу настраивается на волну сержанта. Команды уже не гремели в сознании голосом Беренса, они стали приглушённей, превращались из внешних толчков во внутренние импульсы. Эриксен знал, что полная синхронизация его мозга с верховным мозгом армии наступит в момент, когда приказы извне примут образ собственного его влечения, своей внезапно возникающей страсти. И тогда он, как и другие однополчане, глухо вскрикивая, будет исступлённо напрягать мышцы тела и способности души, чтоб немедленно осуществить запылавшее в нём желание… До такой степени синхронизации было пока далеко.

Эриксен честно отдавался воле сержанта, но дело опять застопорилось. В голове Эриксена не хватало каких-то клёпок. В висках застучало, боль разрывала клетки мозга, жаркий пот заструился по телу. Эриксен схватился руками за грудь. Негромко рычащие двигатели стали разворачивать его на месте. Эриксен судорожно завращался по кругу, и все, на кого падал взгляд его смятенных глаз, взлетали как пушинки, перекувыркивались в воздухе или с грохотом уносились по неровному грунту, надрывно ревя двигателями.

— Стоп! — заорал своим голосом Беренс. — Стоп, дьяволы!

Синхронизация Эриксена продвинулась так далеко, что яростный крик Беренса поразил его оглушительней грома. О других солдатах и говорить не приходилось: уже многие недели Беренс разговаривал с ними лишь их голосами. На полигоне быстро установилась тишина, прерываемая только шумом ветра, поворачивавшего с юга на восток. Беренс выбрался из оболочки и рявкнул:

— Рядовой Эриксен, идите-ка сюда, дубина стоеросовая!

Эриксен вытянулся перед сержантом.

— Нет, поглядите на это чучело гороховое! — негодовал Беренс. — Вы, оказывается, и юродивый в придачу! То этот лодырь не может легонько стрельнуть глазом в ближнего, то бьёт зрачками крепче трёхдюймового лазера. Что вы уставились на меня, чурбан? Вы своим бешеным взглядом чуть не покалечили целый взвод, чурка с глазами! Или вы позабыли, что у нас учения, а не битва? Ответьте что-нибудь членораздельное, лопух!

Эриксен отрапортовал:

— Так точно. Стараюсь. Можете положиться на меня.

— Так точно. Стараюсь. Можете положиться на меня, — сказал Беренс не своим голосом и окаменел. Полминуты он ошалело глядел на Эриксена, потом завизжал: — Передразниваете, параноик? А о последствиях подумали, чушка безмозглая? Знаете, тюфяк с клопами, чем солдату грозит противодействие?

Эриксен опустил голову. Ум его заходил за разум. Он мог бы поклясться, что не он передразнивал Беренса, а тот его.

— Перерыв на час, хлюпики! — скомандовал сержант. — На вечерних занятиях будем отрабатывать самопожертвование по свободному решению сердца, предписанному свыше.

Уходя, он зарычал на Эриксена:

— Чувырла!

Он укатился в канцелярию, а Эриксен улёгся на грунт. Рядом с ним опустился пожилой рыжий солдат.

— Хлёстко ругается сержант, — с уважением сказал пожилой. — Он обрушил на вас не меньше ста отборных словечек.

— Всего двадцать восемь, — устало сказал Эриксен. — Я считал их. Дегенерат, болван, балбес, чурбан, лопух, пентюх, дурак, олух, остолоп, тупица, недотёпа, юродивый, шизоик, параноик, пустобрёх, обормот, слюнтяй, пустомеля, лодырь, хлюпик, подонок, головешка с мозгами, дубина стоеросовая, чучело гороховое, чурка с глазами, чушка безмозглая, тюфяк с клопами. Ну и, разумеется, чувырла. Я сам берусь добавить ещё с десяток ругательств не слабее этих.

— Сержант их без вас добавит, — уверил рыжий. — Кстати, познакомимся. Джим Проктор, сорок четыре года, рост сто семьдесят восемь, вес шестьдесят девять, лживость средняя, коварство пониженное, сообразительность ниже ноль шести, нездоровые влечения в пределах государственно допустимых, леность и чревоугодие на грани тревожного, всё остальное не подлежит преследованию закона…

Эриксен пожал его руку.

— Сожалею, что не могу отрекомендоваться с той же обстоятельностью. Во всех важных отделах психики у меня нули. Я в умственном отношении, видите ли… не совсем…

— Это ничего. И с нулями можно просуществовать, если беречься. У нас был солдат Биргер с полной кругляшкой в области лживости и эгоизма и всего ноль двумя самовлюблённости. И что вы думаете? Он отлично чувствовал себя в казарме. Временами он даже что-то мурлыкал себе под нос.

— Он в нашем взводе?

— Его распылили на учении. Он сослепу сунулся под взгляд генерала Бреде, когда тот скомандовал наступление. Ну и сами понимаете… Квантовые умножители генерала не чета солдатским. Бедный Биргер запылал как тряпка, вымоченная в бензине. Если не возражаете, я вздремну около вас.

— Спите, пожалуйста.

Проктор тут же захрапел. Эриксен печально осматривал равнину.

Над холмами ревел ураган, гоня красноватую взвесь. С того года, когда энергетические станции спустили с цепей ветры, в атмосфере воздуха стало меньше, чем пыли, — было трудно дышать, уже в ста метрах предметы расплывались. Солнце холодным оранжевым шариком тускло светило в пыли.

Эриксен думал о том, что с детства не видел звёзд. О звёздах не приходилось и думать. Ураганы пыльной войны день и ночь гремели над планетой, они лишь меняли направления, обегая за сутки все румбы света и тьмы. Люди вставали и засыпали, работали и отдыхали под вечный, непрерывный, наполняющий уши, раздирающий тело грохот.

Планета была отполирована ветрами, красноватый грунт сверкал, как металл, он был металлически твёрд и гладок, а всё, что можно было извлечь из него, давно было извлечено и, не оседая, вечно моталось в воздухе. Оранжевый шарик солнца светил так тускло, что казался не оранжевым, а серым. «Серое солнце, — с тоской думал Эриксен. — Холодное серое солнце. А спутников Марса вовсе уже не видно!»

Ещё он думал о том, что на далёкой Земле, покинутой его предками, никогда не бывает пыльных бурь и люди там могут разговаривать без приборов и без приборов слушать, не рискуя быть оглушёнными. Эриксен опасливо одёрнул себя. О Земле размышлять было заказано. Земля была навеки закрыта для глаз и разговоров. И Северная Демократия, и Южная Диктатура, враждовавшие между собой на Марсе, одинаково запрещали вспоминать Землю, жестоко наказывая ослушников. Эриксен порой нарушал запрет. Но то, что сходило с рук дома, могло выйти боком в казарме.

— Ещё попаду под удар гамма-карателей, — пробормотал Эриксен. — Только этого недоставало — гамма-казни!

Из канцелярии выкатился Беренс.

— Строиться, ленивцы! — гремел Беренс, заглушая вой урагана. — Напяливай боевую оболочку, разгильдяи!

Проктор, пробудившись, сладко зевнул.

— Чего-то я ему пожелал бы, только не знаю — чего.

— А я пожелал бы, чтоб он уткнулся носом в грунт, а потом погнал нас в казарму на отдых, — сказал Эриксен, наблюдая, как сержант расталкивает спящих солдат.

Эриксен ещё не закончил, как Беренс свалился с грохотом, отдавшимся во всех ушах.

Вскочив, он заревел:

— Чего вылупили лазерные гляделки, гады? Живо запускайте моторы, скоты, и марш в казарму на отдых!

Солдаты кинулись к оболочкам. Взвыли воздушные двигатели. Взвод, человек за человеком, поворачивался в сторону казармы.

Сержант Беренс, раздувая горловой микрофон, завопил ещё исступлённей:

— Куда, мерзавцы? Отставить отдых! Стой, кому говорю!

Взвод торопливо выворачивался от казарм на сержанта. Беренс, катясь вдоль строя, неистовствовал:

— Какой недоносок скомандовал моим голосом возвращение? Я сам слышал, что голос мой, меня не проведёте, пройдохи! Я спрашиваю, бандиты, кто кричал моим голосом?..

Беренс докатился до Проктора и яростно заклекотал:

— Это вы, негодяй? Вы, обжора? Вы, проходимец?

Он ткнул кулаком в Проктора.

Затрепетав, Проктор гаркнул:

— Никак нет, не я. Так точно, не я.

— Это ваша работа, Эриксен! — надрывался сержант. — Вот они где сказались, ваши психические нули, идиот! Я с самого начала знал, что от такого столба с перекладиной взамен рук хорошего не приходится… Я спрашиваю вас, прохвост, почему вы кричите моим голосом?.. Вы меня слышите, растяпа?

Эриксен, бледный, сдержанно отрапортовал:

— Так точно, слышу. Никак нет, вашим голосом я не кричал! Я не умею говорить чужим голосом.

Беренс ещё побушевал и начал учения.

Эриксену и Проктору выпало наступать в переднем ряду. Проктор обалдело скосил на Эриксена оптические усилители и с уважением прошептал:

— А вы, оказывается, чудотворец!

 

Глава 3

В день, когда у сержанта Беренса начались нелады с новобранцем Эриксеном, неподалёку от них, в Верховной Канцелярии, на Центральном Государственном Пульте — сокращённо ЦГП, дежурил командующий Квантово-взглядобойными войсками — сокращённо КВВ, известный всему Марсу лихой полковник Флит, ещё ни разу на маневрах не побеждённый. Он прохаживался вдоль щита с Автоматическими Руководителями — так недавно стали называться регуляторы общественной структуры — и, всматриваясь в диаграммы самописцев, мурлыкал популярную детскую песенку: «Будешь, подружка, дразнить меня, разложу тебя вмиг на атомы». Дежурство проходило отлично. Диспетчеризация государства шла на высоком уровне.

Внезапно Флит нахмурился. Кривая одного из руководителей показывала, что на ЦГП идёт начальник Флита генерал Бреде. Флит недолюбливал генерала Бреде, хотя по официальным записям нейтринных соглядатаев они вычерчивались приятелями. Дело было не только в том, что генералу Бреде, как первому заместителю Властителя-19, было положено не три, как Флиту, а восемь процентов сомнения, и не два, как прочим Верховным Начальникам, а пять процентов иронии, и что сам Бреде, по часто повторяющимся импульсивным донесениям приборов Особой Секретности, временами перебирал отпущенный ему Законом лимит сомнения и иронии, а это Флит считал отвратительным. В конце концов, Флит мог примириться с некоторой нестандартностью своего начальника, дело было не такое уж катастрофическое. Но он не мог примириться с тем, что Бреде начальствует над ним. По личным статьям Флит был выше Бреде (это не относилось к росту, но не рост в армии определяет высоту). Генерал Бреде выглядел анахронизмом в государственной иерархии Южной Диктатуры. Это был обломок древней ракетно-ядерной эпохи. Он и мыслил изжитыми категориями всеобщего механического разрушения и энергетического распада. Испепелённая, превращённая в радиоактивную пыль планета — таковы были его примитивные концепции будущей войны. Правда, Бреде не высказывал таких взглядов открыто — не только люди, но и самописцы высмеяли бы отсталость его стратегических концепций, — но Флит не сомневался, что втайне Бреде от них не отделался.

Не один Флит замечал, что Бреде недооценивает последние открытия в военной технике. Когда стало ясно, что человеческий взгляд, усиленный лазерными устройствами, обладает большей эффективностью, чем термоядерная бомба, отличаясь от последней лёгкостью перестройки на любую мощность, именно в это время, когда уже не было места сомнению, Бреде усомнился: он принимал Квантово-взглядобойные войска в качестве одной из частей армии, но упрямо отказывался признать их главной ударной силой.

К тому же личная оптика генерала была не на высоте. Командующий армией Южной Диктатуры был до отвращения синеглазым. Невооружённым зрачком он не смог бы убить даже мухи, не говоря уже о том, чтобы сразить человека или поджечь дом. У подчинённых, на которых Бреде кидал взгляд, почти никогда не подгибались колени. Даже рост генерала — семь сантиметров выше уровня для Сановников — Флит считал непозволительным нарушением авторитета. Черноглазый, стандартной фигуры, стандартностремительный Флит являлся, наоборот, живым воплощением воинственности. В его пылающих очах — меньше всего их можно было назвать отжившим невыразительным словечком «глаза» — сконцентрировались достижения оптической селекции четырёх поколений профессиональных военных. У самого Властителя-19 не всегда можно было узреть такой пронзительный взгляд, каким гордился Флит. Без светофильтров беседовать с ним считалось опасным. С женщинами он разговаривал лишь в темноте, чтоб неосторожно не поранить их жаром своей природной оптики. Его первая жена погибла в ночь свадьбы, и, хотя с тех пор прошло десять лет, Флит не переставал горевать о ней.

Собственно, ночь, как показала запись контрольно-супружеских автоматов, протекала со стандартной бурностью, но на рассвете Флит, забывший задёрнуть портьеры на окнах, испепелил свою бедную возлюбленную отражённым в его зрачках светом далёкого солнца.

Бреде кивнул Флиту, уселся в кресло и задумчиво положил ноги на Государственный Пульт.

— Что-то не нравится мне сегодня Земля, — промямлил он. — Доложите земную обстановку, полковник.

С Землёй ничего необычного не происходило. На суше строились семьдесят четыре новых города, осушалось три мелководных залива, разливалось сорок семь новых пресноводных морей, вырубались дикие тропические леса и насаждались тропические парки. С космодромов Земли за часы дежурства Флита стартовало за пределы солнечной системы два звездолёта, в межпланетном пространстве находится в космическом полёте сорок один экспресс. Запущено ещё несколько термоядерных станций — интеграторы фиксируют ежесекундный уровень потребления энергии около одного эрга на десять с двадцатью пятью нулями, то есть около миллиона альбертов мощности.

— Почти в тысячу раз больше, чем у нас, — сказал Бреде. — Высокого же уровня добились проклятые земляне.

— Не вижу здесь страшного, генерал. Вы забываете о концентрированности нашего супертоталитарного строя. У нас не существует низменной потребности сделать райским существование каждого человека. Каждый наш эрг в сотни раз боеспособней земного эрга.

— Это, пожалуй, правильно. Перейдём к Марсу. Что у малопочтенных северян?

В Северной Демократии тоже не произошло ничего нового, если не считать речи Второго Олигарха, прокарканной по внутренним каналам Общественного сознания. Олигарх с обычной своей демагогией нашёптывал в подчинённые ему мозги, что только у них настоящая свобода, а на юге, где господствует один человек, нет места индивидуальной независимости и частной инициативе. И ещё он прокаркал, что, пока монархическое государство на Марсе не уничтожено, до тех пор существует вечная угроза свободе. «Долой единоличного диктатора, — лаял он в заключение, — да здравствует свободная демократия Рассредоточенных Олигархов и частная инициатива под нашим квалифицированным руководством!»

— Чует стервец Второй, что собираемся слопать их всех, — сказал Бреде. — Обратимся к нашим внутренним делам. Как наш главный государственный показатель — косинус пси?

— В пределах ноль девяноста трёх, — ответил Флит. — Считаю синхронизацию Властителя-19 с нашим общественным строем идеальной.

— Идеальность — это сто процентов, — заметил Бреде.

— Сто процентов теоретически невозможны, генерал. Существуют конструктивные погрешности приборов. Об индивидуальных отклонениях психики подданных от психики Властителя не говорю, ибо это несущественно.

— Наоборот, весьма существенно, полковник. Если бы индивидуальные отклонения психики не имели места, то зачем синхронизировать солдат на полигонах?

— Осмелюсь заметить: требования к солдатам строже, чем к подданным, — естественно, тут показатели хуже. Тангенс тэта, символизирующий ваше личное единение с армией, ещё никогда не поднимался выше девяноста. Наше общество теснее объединено вокруг Властителя-19, чем армия вокруг вас.

— Та-та-та! — сказал Бреде. — Десять процентов моего расхождения с армией тревожат меня в сто раз меньше, чем один процент несинхронности Властителя с народом.

Флит промолвил, накаливая взгляд до нестерпимости:

— Вы говорите удивительные вещи, генерал.

Командующий армией даже не пошевелил ногой на Государственном Пульте.

— Удивительность их не выходит за границы моих штатных прав сомнения и иронии. Добавлю, что такой же высокий косинус пси мы имели в правление Властителя-13, но и семи процентов несинхронности оказалось тогда достаточно, чтобы наша общественная система впала в тяжелейшие автоколебания, едва не закончившиеся революцией.

— Безвременно погибший Властитель-13 был гений, — торжественно сказал Флит. — Если человек гений, его поступки, конечно, не укладываются в общепринятые формы понимания.

— Властитель-13 был дурак, — хладнокровно поправил генерал. — А когда дурак занимает высокий пост, его глупость, естественно, кажется гениальностью.

У Флита перехватило дыхание. Он проговорил, заикаясь:

— Если я правильно… вы сейчас несколько превысили…

Бреде убрал ноги с Государственного Пульта и рванул дверцу приборов Особой Секретности. Самописец командующего армией вычерчивал благожелательную кривую. Флит, уничтоженный, опустил голову. Взгляд синих глаз генерала был черноглазо тяжек.

— Не судите обо мне по своей мерке, полковник. Вам не приличествует то, что положено мне. Если бы вы так же высказались о каком-либо из прошедших властителей, я не говорю о благополучно синхронизирующем нас ныне, вас следовало бы атомизировать. Кажется, уже двенадцать часов? Идёмте, нас вызывает Властитель.

 

Глава 4

К Центральному Государственному Пульту — сокращено ЦГП — примыкало помещение Пульт-Престола — сокращённо ПП, где постоянно обитал Верховный Синхронизатор Государства Властитель-19. Его предшественники иногда выбирались за стены своей крохотной резиденции. Он себе этого не разрешал.

Он не разрешал себе даже сойти с Пульт-Престола. Все часы суток он восседал или возлежал на ПП. И ел, и пил, и спал он на ПП, а в дни государственных кризисов совершал на ПП и такие отправления, которые по природе своей требовали некоторого уединения. Происходило это не из боязни Властителя лишиться Пульт-Престола, а по более высоким соображениям.

Дело было в том, что влияние Властителя-19 на государственные дела падало обратно пропорционально квадрату отдаления от Пульт-Престола. Проклятый закон квадратичной зависимости от расстояния, легкомысленно установленный в незапамятные времена физиком Ньютоном, нависал грозной глыбой над каждым неосторожным шагом Верховного Синхронизатора. Один из его предшественников, знаменитый в истории Марса Властитель-13, в какой-то из своих вдохновенных дней объявил об отмене зловредного физического закона, но, как вскоре выяснилось, сам закон не согласился на свою отмену. Такая же неудача постигла и другое великое начинание Властителя-13: приказ женщинам государства прекратить рожать детей, а дело воспроизводства марсианского человечества полностью передоверить мужчинам — как объектам, лучше поддающимся стандартизации.

Женщины, разумеется, с радостью отказались от вековой обузы беременности, но мужчины, как ни старались, технологию родов не осилили — пришлось возвратиться к примитивным методам производства людей.

Властитель-19, большой любитель истории, держал в памяти ошибки предшественников. Его девизом было: «Ни на сантиметр от государственного руководства». Он объявил себя величайшим из властителей Марса. Он приказал вынести из помещения Пульт-Престола портреты своих предшественников — как недостойные быть рядом с ним. Исключение было сделано лишь для портрета Гитлера. «Конечно, этот древний земной неудачник мало чего добился, — с чувством говорил Властитель о Гитлере, — но он был пламенным провозвестником того общественного строя, который успешно установили мы». Важнейшим из государственных решений Властителя-19 было переименование властительных указов (именовавшихся также Инвективами) в Диспетчерективы.

Генерал Бреде и полковник Флит сперва, по этикету, приветствовали портрет Гитлера, потом поклонились Верховному Синхронизатору. Тот жестом пригласил их присаживаться в кресла, расставленные вокруг ПП. В креслах сидели другие сановники, управляющие внешними делами, психикой и бытом подданных и энергосоциальной структурой общества.

Сам Властитель-19 восседал на Пульт-Престоле в парадной форме: высокий цилиндр с султаном, чёрный мундир с орденами, голубые трусики, а ниже — голые волосатые ноги. Единственное развлечение, которое разрешал себе Властитель во время приёмов, было шевеление узловатыми пальцами ног, это почти не ослабляло силы его воздействия на государственные дела. В безбрючности и босоногости Властителя-19 таился глубокий общественный смысл. Опыт многих поколений Властителей установил, что исходящая из них эманация государственности канализируется, главным образом, в нижних конечностях, одежда же экранировала их от приёмников ПП, и потому чем меньше было одежды на ногах Властителя, тем лучше шли дела в государстве. Было даже предложение назвать государственное руководство Верховных Синхронизаторов Государственным Ноговодством, но проект этот не привился, автора же его, подумав, вскорости распылили.

Лицом и фигурой Властитель-19 походил на свои руководящие ноги — худой, волосатый, с неистовыми глазами, язык его двигался так же безостановочно, как и пальцы ног, хотя движение языка не имело такого значения, как подёргивание пальцев. Во время речей Властитель-19, забываясь, усердно почёсывался под мышками, на груди и в других местах: мыться на ПП было неудобно, а удаляться в ванну, так далеко от государственных забот, он побаивался. В эти минуты на него старались не глядеть, а в остальное время он вёл себя с достоинством и был почти приятен.

— Я пригласил вас, господа, чтоб объявить своё окончательное решение проблемы Северной Демократии, — объявил Властитель-19. — Я буду максимально краток.

Приглашённые удобнее устраивались в креслах. Когда Властитель-19 хотел быть кратким, он укладывался часа в два.

Он начал с обзора трёх больших общественных сил, действующих ныне в солнечной системе. Первое из них — земное общество. С Землёй получилось плохо, недоглядели Землю — такова единственно точная формула. На Земле получила распространение противоестественная философия всеобщего благоденствия. Глубокие различия цвета кожи и глаз, тонкости крови и жёсткости волос, роста тела и формы головы, национальности и образования, материального достатка и подбора предков — на всё это на сегодняшней Земле наплевали. Там ныне каждый самостоятельно выбирает свою жизненную дорогу: тот стремится в музыканты, другой в космонавты, третий в кораблестроители — ни один не подумает испросить государственного разрешения на личные влечения! Каждый мужчина любит свою женщину, каждая женщина — своего мужчину, вместе они любят своих детей, а ещё все вместе они любят всех вместе. Взаимная необоснованная любовь, хаотическое взаимное уважение, ничем не прикрываемая взаимная дружба — таков тот отвратительный цемент, что соединяет разнородных людей, населяющих нынешнюю Землю. В довершение он добавил, что на Земле осуществлено чудовищное равноправие: все земляне равновластны. И вся эта неразбериха обильно питается могучими энергетическими ресурсами Земли, настолько ныне огромными, что, к сожалению, сейчас нельзя и речи вести об отвоевании нашей прапланеты и наведении на ней порядка. Землю пока надо оставить в покое. Время взять её в руки (Властитель зашевелил ногами) не приспело.

Но если от захвата Земли он с глубоким сокрушением временно отказывается, то нет причин не расправиться с государственным ублюдком, именующим себя Великой Северной Демократией.

Медлить дольше нельзя. Сегодня один из Олигархов Севера нахально кричал о непобедимости их общества Частной Инициативы. Наглых Олигархов Демократии нужно покорить.

Реальная мощь на Марсе сосредоточена лишь в их Южной Диктатуре, тотально задиспетчеризованной его, Властителя, руководящей волей. Он утверждает с полной ответственностью: ещё не существовало столь совершенного государства. Единство сограждан достигло у них высочайшей формы централизации — односущности. Прежняя формула единства — «Все — за одного, один — за всех» — стала попросту жалкой, ибо нет у них разных «всех», а есть лишь Один в миллионах экземпляров. Если на Земле ублажают личные прихоти своих сочленов, — «развивают человеческие способности», как говорят там, — если Северная Демократия пытается контролировать влечения своих сограждан, то они, он и Властители, его предшественники, полностью отменили всё личное. Они освободили подданных от рабства собственных жизненных целей, от тягот индивидуальных помыслов и причуд, от хаоса необщих мыслей. Человек чувствует себя несвободным, когда жаждет многого, ибо несвобода — в неосуществимости желаний. В Южной Диктатуре люди ничего не жаждут и ни к чему не имеют особых влечений, а следовательно, не испытывают горечи неудовлетворённости и трагедии неудач. Они желают лишь того, чего желает он, их…

Властитель-19 вдруг запнулся, лицо его странно перекосилось, он заверещал не своим голосом:

— Чего вылупили лазерные гляделки, гады? Живо запускайте моторы, скоты, и марш в казармы на отдых!

Его истошный крик потонул в общем вопле. Сановники, сорвавшись с кресел, надрывались теми же не своими голосами:

— …Марш в казармы на отдых!

— Отставить, мерзавцы! — завопил Властитель.

Приближённые диким эхом повторили его команду.

На губах Властителя-19 появилась пена. Он подёргивался на Пульт-Престоле, отчаянно бил о его бока заскорузлой Руководящей Пяткой. Проглатывая слова, он яростно бормотал:

— Проходимцы!.. Подлые растяпы!.. Недоноски!..

Потом надвинулась могильная тишина. Властитель-19 свирепо оглядывал сановников. Ноги его были плотно прижаты к ПП. Цилиндр с султаном сместился на ухо. Неожиданное смятение, возникшее в недрах государственного строя, было с успехом ликвидировано.

— Я хочу знать, что это было? — заговорил Властитель. — Генерал Бреде, отвечайте: что это было?

Генерал, приподнявшись, мрачно отрапортовал:

— Ваше Бессмертие, вы отдали неожиданную команду. А почему вы это сделали, мы не понимаем.

Все собравшиеся поддержали его дружным криком:

— Мы не понимаем, Ваша Удивительность!

Властитель-19 снова дёрнулся. Он секунд пять раздумывал, прикрыв тяжёлыми веками бешеные глаза.

— Вам не понять сокровенной глубины моих поступков. Я пошутил. Итак, через неделю начинаем войну против Демократических Олигархов. Теперь марш по местам!

Он с трудом удержался от того, чтобы последнюю диспетчерективу не прокричать тем же не своим голосом, каким недавно кричал непонятные слова.

Флит возвратился на ЦГП.

Под утро туда же пришёл генерал. Бреде не уселся за Государственный Пульт и не положил на него ноги, как любил, но прохаживался вдоль щитов с Автоматическими Руководителями. Он почему-то хмурился.

— Косинус пси отличен, — заметил полковник. — Единение Властителя-19 и народа достигло степени тотального слияния в одно целое. Ваш личный тангенс тэта тоже превосходен, хотя по-прежнему хуже косинуса.

— Меня смущает полнота слияния Властителя с народом, — неожиданно сказал Бреде, обратив к полковнику насупленное лицо.

Флит искренне удивился.

— Вас смущает совершенство централизации? Все достоинства нашего государства, в частности его боеспособность, держатся на этом фундаменте.

— Дорогой мой полковник, самые грозные недостатки часто являются оборотной стороной достоинств. Если с обожаемым Властителем что-нибудь произойдёт…

— Абсолютно исключено. Синхронизация общества и Властителя совершается автоматически.

— Это тоже меня беспокоит — автоматизм тоталитарности.

Полковнику показалось, что он наконец поймал своего начальника на ереси.

— Выскажитесь определённей, генерал!

Командующий армией за долгую службу у Властителей 17, 18 и 19 уже не одного деятеля вроде Флита подвергал распылу на лазерных полигонах. Флит был слишком маленьким противником, чтоб тратить на него духовные силы. Бреде лишь передёрнул плечами.

— Мне отпущено много сомнения, но и мои лимиты не безграничны. Лучше поговорим о вещах более безопасных. Вам не показался знакомым голос, каким неожиданно закричал?..

Флит шлёпнул себя по лбу.

— Чёрт возьми, удивительно знакомый голос! И будь я проклят, если это не голос сержанта Беренса, самого лихого вояки и самого отпетого пройдохи в наших… — Флит, ошеломлённый, с ужасом поглядел на Бреде. Бреде значительно поджал губы. Флит заорал на весь ЦГП: — Нет, послушайте! Неужели вы хотите сказать, что вшивка Беренс пытается захватить Верховную Синхронизацию?

Бреде холодно возразил:

— По-моему, о Беренсе заговорили вы. Я лишь обратил ваше внимание на странное изменение голоса Властителя. Замечу попутно, что вы превысили свои скудные пределы, полковник.

Он показал на приборы Особой Секретности. Кривая благонадёжности Флита была повреждена резким всплеском в Недопустимость, граничащую со зловещей красной полосой Обречённости. Флит нервно отпрянул от грозного пика на кривой. Он лишь на три миллиметра не дотянул до предела, за которым безжалостные гамма-каратели автоматически обрывают жизнь провинившегося. Бреде спокойно подошёл к автоматам Энергетического Баланса Государства. Здесь что-то настолько поразило генерала, что он несколько минут не отрывался от приборов.

Флит ещё не оправился от ужаса, вызванного образом чуть не надвинувшейся на него гамма-смерти, когда до него донёсся размеренный голос:

— Полковник, какова первая акция нашей стратегической подготовки к войне?

Флит не понял, зачем генералу понадобилось экзаменовать его по столь элементарным пунктам стратегического развёртывания, но ответил:

— Мобилизация водных ресурсов, разумеется.

— Как идёт эта мобилизация?

— Конечно, отлично! Нам удалось вызвать всеобщее скрытое испарение и сконцентрировать облака на южном полюсе. Мы прихватили солидную толику водных ресурсов северян, пока эти ротозеи не спохватились, что их грабят. Уже вчера на полюсе было скомпрессовано четырнадцать миллиардов тонн воды, то есть сорок процентов водных возможностей планеты.

— А когда мы должны привести эти облачные массы в движение?

— Что за вопрос, генерал! В момент объявления войны, разумеется!

— Войну мы ещё не объявили?

— Я отказываюсь вас понимать! Вы же сами слышали диспетчерективу! Война начинается через неделю. Тучи будут сгущаться ещё семь дней, а затем мы мощным ударом превратим войну пылевую в войну грязевую — и центры сосредоточения войск противника потонут в болотах.

— В таком случае должен вам сообщить, полковник, — бесстрастно сказал Бреде, — что облачные массы на полюсе пришли в движение и в данный момент бурно несутся на нас.

Флит, вскрикнув, кинулся к энергетическому щиту. Тут взгляд его упал на нечто ещё более страшное. Основной показатель государства, косинус пси, катился вниз. Флит метнулся к щиту, где вычерчивался тангенс тэта. Тангенс тэта стоял на девяноста.

— Генерал! — простонал Флит, обернув к Бреде искажённое страхом лицо. — Армия пока в ваших руках, но государство разваливается. Синхронизация общества летит ко всем…

Бреде подскочил к Флиту и схватил его за шиворот.

— Идиот! — прошипел генерал. — Ваше счастье, что с государством что-то случилось, иначе гамма-каратели… Включайте аварийную сигнализацию по всем каналам!

Флит бросился к щитам. Бреде наклонился над Пультом. Не прошло и секунды, как планета была оповещена, что государственный строй Южной Диктатуры свела непонятная внутренняя судорога. Бреде потащил Флита к дверям Пульт-Престола.

— Ещё не всё потеряно, — сказал генерал. Он говорил с обычной внешней невозмутимостью. — Пусть Властитель срочно налаживает свою развалившуюся синхронизацию. По-моему, произошло чудо.

— Это революция, — бормотал вконец ослабевший Флит. — К нам проникли земляне. Боже, теперь всем нам крышка! Как думаете, не запросить ли помощи у Олигархов Демократии?

— Кретин! — только и ответил ему генерал.

 

Глава 5

Причиной катаклизма, потрясшего государственный строй Южной Диктатуры, был, разумеется, Эриксен.

Сержант Беренс доказал солдатам, что вырвавшиеся у него слова об отдыхе не имеют ничего общего с его истинными намерениями. После учений взвод не шёл, а полз в казармы. Солдаты были так измучены, что половина их отказалась от ужина. Эриксен со стоном упал на койку. Ему было хуже, чем другим: сержант вымещал на нём злобу. Казарма давно храпела, а обессиленный Эриксен всё не спал. К нему подобрался Проктор.

— Слушай, парень, — сказал Проктор, переходя на «ты», что в Южной Диктатуре считалось одним из самых серьёзных проступков. — Ты всё-таки чудотворец.

— Чудотворцев не существует, — вяло возразил Эриксен.

Проктор жарко зашептал:

— Не говори так, парень. Это раньше не существовало чудес, когда жизнь была неразвита. Конечно, пока человек не овладел природой, всё совершалось по естественным причинам, как бог положил. Чудеса были технически неосуществимы, вот и всё. А сейчас, когда так высоко… понимаешь? Без чудес нынче невозможно. Мы же не дикари, чтоб обходиться без чудес.

Не дождавшись ответа, Проктор продолжал:

— Как я услышал, что сержант орёт твоим голосом твои слова, я тут же смекнул, что произошло чудо.

— Обыкновенная телепатия, — устало сказал Эриксен. — Гипноз на расстоянии. Я внушил Беренсу, что ему говорить, — только всего.

— Не телепатия, а чудо, — стоял на своём Проктор. — И не гипноз, частное дело двух человек, а энергетическая эманация, нарушившая всю структуру государства, — вот что ты сделал, парень.

— Не понимаю вас, Проктор.

— А чего не понимать? Это же не Беренс кричит на нас, а полковник Флит орёт нам голосом Беренса. А в полковнике гремит генерал Бреде, а генералом командует Его Бессмертие. Разве ты этого не проходил в школе? Во всех нас мыслит, чувствует и распоряжается Властитель-19, а если нам кажется, будто это наши мысли, наши чувства и наши голоса, так на это у нас есть свобода воображать, что мы… Ты не голос Беренса заглушил, нет. Ты заглушил в Беренсе голос Флита, то есть голос Бреде, то есть голос… ты понимаешь? И вот я спрашиваю тебя: разве это не чудо?

— Что вы хотите от меня? — спросил Эриксен, всматриваясь в возбуждённое лицо Проктора.

Проктор зашептал ещё жарче:

— Сотвори новое чудо! Раз ты сержанта Беренса так ловко… Это же одна цепочка, пойми! Одним винтиком завладеть — вся машина в руках. Слушай меня. На полюсе концентрируют тучи для атаки на северян. Двинь эти тучи на нас. Небольшого бы дождя, понял?

— А зачем вам нужен дождик?

— Во-первых, северян не зальёт, их механизмы не потонут — соваться туда будет рискованно. А во-вторых, у нас всё раскиснет — обратно не с чем соваться… И вместо войны — пшик!

— Вы не хотите войны?

— Я хочу домой… И чтоб все эти централизации и тотализации!.. Понял?

Эриксен слышал, как жарко дышит пожилой солдат. На провокатора он не был похож. Но всё, что он говорил, отдавало государственной изменой. Эриксену и в голову раньше не приходило, что в казармах могут, невредимые, существовать люди, подобные Проктору.

— А вы не боитесь нейтринных соглядатаев и гамма-карателей? — спросил после некоторого молчания Эриксен. — По-моему, этим приборам не придётся долго раздумывать, если они хоть раз к вам прислушаются.

— Чепуха! — нетерпеливо воскликнул Проктор. — В душу мою им не влезть. Да и не один я здесь такой, всех нас не уничтожить. Эх, Эриксен, если бы ты знал, сколько раз мы между собою… Ты только зацепись, вставь палку в колёса чёртовой машине, а мы все, как один… Чуда, Эриксен, умелого чуда! И потом жить, не оглядываясь на соседа, и делать, что по душе, только бы это не мешало другим, и чтобы никаких войн! Сердце замирает — такая простота жизни!

Эриксен снова вгляделся в рыжего Проктора. В полусумраке казармы цвет волос не был виден, зато ясно различалось, как пылает его лицо и как сверкают глаза. Он уже не шептал, а кричал тихим криком.

Эриксен с полминуты молчал, потом сказал:

— Знаете ли вы, что такой способ жизни осуществлён на Земле?

— Да, знаю, — ответил Проктор прямо. — А теперь скажи по-честному: сделаешь чудо?

Эриксен откинулся на подушку, закрыл глаза. Всю жизнь он мечтал о запретной Земле. И всю свою жизнь боялся высказать вслух сокровенные желания. И те, кто окружал его, были такие же — мечтали и молчали: Проктор первый заговорил открыто. Эриксену нечего было ответить. Против машины синхронизации реальных средств борьбы не было, а в чудеса он не верил.

— Я сделаю всё, что смогу, — сказал он потом. И снова с отчаянием ощутил, как ничтожны его силы.

Проктор убрался на свою койку. Стены казарм дрожали под давлением осатаневшего ветра. С равнины доносился такой грохот, что ныли уши, а в глазах вспыхивали глумливые искорки. Тонкая пылевая взвесь проникала сквозь щели в стенках.

Эриксен лежал с открытыми глазами, но видел не казарму, а то, что было вне её, — огромную, неласковую планету: воздух, напоённый красноватой пылью, безжизненные равнины, отполированные сухими ураганами до металлического блеска: ни деревца, ни озерка, ни травинки. Как его предков забросило сюда? Почему они остались здесь? Почему? Нет, почему они из людей превратились в бездушные механизмы?

Эриксен ворочался, снова и снова думал о том, о чём на Марсе думать было запрещено. Он видел Проктора и Властителя-19, Беренса и генерала Бреде, тучи пыли, вольно несущиеся над планетой, облака высосанной из планеты воды, хищно накапливаемые сейчас у полюса…

И вдруг Эриксен вскрикнул — такая боль свела мозг. Он вскочил, хотел позвать на помощь, протянул руку, чтобы разбудить соседа, но боль стала затихать. Голова отяжелела, Эриксену чудилось, что это не голова, а каменный шар — тяжкий шар не держался на хилой шее и покачивался вправо и влево, вперёд и назад. Эриксен поспешно лёг снова, чтоб не повалиться всем телом вперёд, за непостижимо заменившим голову шаром.

Стало легче, но в мозгу творился сумбур: Эриксен слышал стоны и визги, поскрипывания, потрескивания, что-то бормотало бесстрастным голосом прибора: «Косинус пси — девяносто девять и пять десятых, полная синхронизация! Косинус пси — девяносто девять и пять!..» Эриксен напряжённо, без мыслей, вслушивался в шумы мозга, пытаясь разобраться в них, но разобраться в них было невозможно, их можно было лишь слушать. Тогда он стал размышлять сам, но размышлять он тоже не мог, он утратил способность к размышлению. Мысли так медленно тащились по неровным извилинам мозга, так запинались на каждой мозговой выбоине и колдобине, словно каждая тянула за собой непомерный груз.

«Тучи! — трудно думал Эриксен. — Ах, да… тучи… Нет, что же?.. Тучи… Вот оно что — тучи!.. Ах, нет — синхронизация… Нет, куда же я? Ах, что… что со мной?..» Он вяло, будто в сумрачном полусне-полубреду, удивлялся себе: он переменился в эту ночь, ему не нравилась перемена. Раньше он мыслил легко и свободно, мысли вспыхивали, как огни, проносились стремительно, как тени, что же, нет, что же произошло? «Тучи, — всё снова думал Эриксен, упрямо выстраивая мысль. — Все… тучи… сюда… и маленький дождь… с полюса сюда… хочу!»

И когда ему удалось не додумать, а доделать эту тяжкую мысль, он, измученный, провалился в сон, как в пропасть.

Его разбудил шум в казарме. Солдаты вскакивали с коек, раздетые кидались к двери.

— Дождь! Дождь! — кричали солдаты.

Эриксен тоже протиснулся к дверям. Лишь в древних преданиях и бабушкиных сказках он слышал о чём-то похожем на то, что сейчас разворачивалось перед ним. И охваченный таким же восторгом, как и другие солдаты, он ликующе вопил:

— Дождь! Дождь!

Мир стал непостижимо прозрачен. Марсианская равнина проглядывалась во все стороны на многие километры. Плотные взвеси красноватой пыли, вечно заполнявшие атмосферу, осадило водой. Постоянно ревущие ветры замолкли, и мерный шум падающей воды был так непривычно слаб сравнительно с их надрывным грохотаньем, что чудилось, будто в мире установилась ликующая тишина.

А вверху неслись тёмные, плотные тучи, из них рушились сверкающие капельки воды, змейки воды, сияющие водяные стрелы — настоящий дождь, первый дождь в жизни! И как — не переставая — изливался дождь на марсианскую саванну, так же — не переставая — солдаты орали:

— Дождь! Дождь!

Рыжий Проктор взобрался на стол и завопил во всю мощь горлового микрофона:

— Слушайте меня, солдаты! Это чудо! Чудо сотворил солдат Эриксен! Я ночью молил Эриксена о дожде, и он пообещал дождь. Славьте чудотворца Эриксена!

Истошный призыв Проктора потонул в исступлённом рёве солдатских глоток:

— Славьте чудотворца Эриксена!

Десятки рук схватили Эриксена и подняли над толпой. Солдаты, ликуя, вынесли его под дождь, а Проктор всё кричал:

— Молите чудотворца Эриксена о свободе! Пусть он отправит нас по домам! Пусть разрешит жить своей жизнью! Чуда, Эриксен!

И солдаты заглушали моление Проктора дружным рёвом:

— На волю, Эриксен! Отпусти нас в нашу жизнь, Эриксен!

Эриксен, промокший и счастливый, оглядывал таких же мокрых и счастливых, восторженно орущих солдат и был готов пообещать всё, что они требовали.

— Вы пойдёте домой! — прокричал он. — Отпускаю вас в ваши жизни!

И вдруг он понял, что дождь перестаёт. Тучи медленно поползли назад. Только что они неслись с полюса, как сорвавшиеся с цепи разъярённые псы, а сейчас какая-то мощная сила загоняла их на полюс, как побитых псов в конуру. Солдаты, замолчав, тоже следили за попятным движением туч. Эриксен попытался соскользнуть на почву, но солдаты его не пустили — он по-прежнему возвышался над всеми. И он первый разглядел катящегося к ним Беренса.

— Назад в казармы, бездельники! — издалека вопил сержант. — Бунтуете, падаль! Слезайте немедленно, образина! — зарычал он на Эриксена. — Это вы, мятежник, покусились на синхронизацию государства? Сейчас я покажу вам, чудотворец-недоделыш, истинное чудо!

Он страшно сверкнул на Эриксена лазерными бинокулярами, но очнувшиеся от оцепенения солдаты взметнули оптические щиты, и убийственный взгляд Беренса погас в броне. Новый взрыв ругательств Беренса заглушил пронзительный выкрик Проктора:

— Чуда, Эриксен! Чуда!

Солдаты разразились воплем: «Чуда, Эриксен!», и Эриксена охватило отчаяние. Короткое опьянение мнимой мощью мигом прошло, когда он увидел Беренса. Чуда не было. Что-то случайно нарушилось в государственном механизме, выпал из гнезда какой-то винтик, образовалась зияющая энергетическая отдушина — и тучи с полюса хлынули в эту прореху. А сейчас авария исправлена, винтик вставлен, и тысячи марсианских термоядерных станций, синхронизованные в едином порыве, гонят назад миллиарды тонн вырвавшейся на волю воды. Он не имеет отношения к этому происшествию, оно возникло и ликвидировано помимо его воли.

И только чтобы успокоить неистовавших солдат, а не потому, что он поверил в себя, он взметнул вверх руки и прокричал:

— Все тучи ко мне! Да погибнет всё, что мешает!

И тут, потрясённый, он узрел сотворённое им чудо. Тучи, отброшенные на юг, неслись обратно. Вокруг быстро сгущалась тьма. Прямо над головами солдат, где бешено противоборствовали сталкивающиеся облачные фронты, сверкнули молнии. Спустя минуту молнии вспыхивали непрерывно, пересекая одна другую, стремясь друг дружке в хвост. Гром в разреженной марсианской атмосфере был несилен, но вспышки ослепляли, как взгляды, усиленные умножителями, — солдаты опускали на глаза квантовые забра́ла.

Сержант Беренс в это время молчаливо и яростно врубался в гущу солдат, чтобы расправиться с Эриксеном врукопашную. Проктор предостерегающе прокричал:

— Осторожнее, Эриксен! Уничтожь его молнией!

Эриксен едва успел скомандовать, когда к нему простёрлись хищные руки сержанта:

— Прочь! Будь уничтожен!

Сержант взлетел высоко в воздух. И он ещё не успел коснуться грунта, как с бешеного неба на него низринулась река огня, а вслед устремились новые огненные реки. Сержант Беренс, превращённый в плазму, уже разметал по равнине все свои атомы, а молнии всё били и били в то место, где он находился в последний миг жизни.

И тогда Эриксен, охваченный страхом содеянного, прокричал тучам:

— Разойдись! Все по местам!

И, очевидно, в их тотально запрограммированном государстве каждой тучке была отведена особая область, потому что напиравшие фронтами облачные массы стали вдруг распадаться. А ещё через некоторое время в разрывах облаков засверкало чистое небо с дневными неяркими звёздами и далёким неярким Солнцем.

— Свершилось! — сказал кто-то среди всеобщего восхищённого молчания.

Эриксен, по-прежнему возвышавшийся над солдатами, увидел, что из Государственной Канцелярии, находившейся неподалёку от казарм, к ним идут высшие военные чины государства — генерал Бреде и полковник Флит.

 

Глава 6

Когда Бреде с Флитом ворвались на Пульт-Престол, Властитель-19 сидел на ПП, как на лошади, потерянно сжимая волосатыми босыми ногами бока верховного государственного механизма. Бреде, впрочем, Властитель показался похожим не на мужественного всадника, отлично управляющегося с конём, а на огромную, вспучившуюся, до полусмерти перепуганную жабу. Умный генерал утаил, какие непозволительные ассоциации являются ему на ум.

— Что случилось? — хрипло прокаркал Властитель. — Ужас что такое!

— Заговор землян, Ваша Удивительность, — доложил Флит, по обязанности младшего начинавший.

— Чудо, — мрачно установил Бреде.

— Чудес не бывает, — с испугом возразил Властитель-19. У него жалко исказилось лицо.

Бреде непочтительно пожал плечами. Ещё час назад он был бы мгновенно распылён за открытое неуважение к Высшему Синхронизатору Государства, но сейчас, когда нейтринные соглядатаи вышли из строя, а гамма-карателей обесточили, он мог позволить себе и эту вольность.

— Вы забываете о достижениях науки, Ваше Бессмертие. Мы развились до уровня, когда любое чудо стало технически возможным.

Бреде, разумеется, не знал, что повторяет мысль солдата Проктора.

— Нет, это ужасно, — сказал Властитель-19, всё больше бледнея. — Мои ноги не ощущают государства. С ума сойти, такая небывалость!

— Косинус пси ниже ноль сорока, — сказал Флит. — И он катится вниз. Энергетические станции отбились от ваших рук. — Он посмотрел на властительные ноги девятнадцатого Синхронизатора. — Мы гибнем, Ваше Бессмертие.

— Срочно доложите: что делать? — приказал Властитель-19 генералу. — Неслыханно, такая удивительность!

Бреде прошёлся вдоль щита с важнейшими государственными приборами, распахнул окно. Тучи, ринувшиеся с полюса, сгущались над резиденцией Властителя-19. Лил преступный дождь, путавший стройную схему стратегического развёртывания южан. Бреде минуту вслушивался в шум антигосударственного дождя, затем, не отвечая Властителю, обратился к Флиту:

— Вот вам те недостатки, полковник, которые являются оборотными сторонами наших достоинств — вы недавно настаивали, чтобы я их вам объяснил… Автоматическая синхронизация государства на личность одного человека привела к тому, что общественному механизму стало безразлично, кто его централизует. Какой-то пройдоха легче вписался в нашу общественную систему, чем вы, Ваше Бессмертие, и автоматы перевели синхронизацию на него. Самописцы показывают, что очаг смуты где-то в казармах Беренса.

Флит воскликнул, направляясь к командным аппаратам Квантово-взглядобойной армии:

— Сейчас я скажу проклятому сержанту пару словечек!..

Властитель-19 жалобно повторил:

— Что мне делать, господа? Какую выдать диспетчерективу?

— Сосредоточьтесь на управлении, — посоветовал Бреде. — Автоматической синхронизации вашей особы с государством больше не существует — добейтесь её силой воли. Боритесь за власть, чёрт подери!

Неистовые, глубоко запавшие глаза Властителя побелели от страха. Он яростно ударил ногами в бока Пульт-Престола.

— Я попытаюсь… Вы сказали — чёрт подери? Итак, чёрт подери! Я верну себе власть!

Он на глазах раздувался от напряжения. Вскоре он радостно вскрикнул, ощутив утраченный было контакт с государством.

В эту минуту сержант Беренс катился колесом к взбунтовавшимся солдатам. Бреде молчаливо наблюдал, как замедляется яростный бег летящих с полюса туч и как стихает разрушительный дождь. Властитель-19 был дурак, но хорошо дрался за Верховную Синхронизацию. Флит, обуянный восторгом, не то танцевал, не то маршировал вдоль Пульт-Престола.

— Косинус пси растёт! Семьдесят четыре! Восемьдесят два! Восемьдесят пять! Ура, Ваша Удивительность!

— Ура! — заверещал Властитель, подпрыгивая на ПП. — Моя берёт!

Бреде с сомнением покачал головой. В голосе Властителя-19 угадывались чужие нотки.

Настоящая борьба только начиналась. Бреде чувствовал, что неизвестный узурпатор, захвативший ночью управление государством, бросит всю свою волю в пылающее горнило Синхронизации. Даже отталкивая чужака концентрированным ударом, Властитель не мог отделаться от резонанса его могучего голоса.

И когда Властитель, вскрикнув, вдруг стал сползать с Пульт-Престола, Бреде кинулся ему на подмогу.

— Все тучи ко мне! — бормотал Властитель уже несомненно чужим голосом. — Да погибнет всё, что…

— Замолчите! — отчаянно крикнул Бреде. — Безумец, вы контрассигнуете поведение вашего противни…

Он не успел окончить фразы, не успел поддержать рухнувшего Синхронизатора. На месте, где только что находился Властитель-19, взвился столб дымного пламени. Впервые за многие десятилетия Пульт-Престол был пуст. Бреде вовремя остановился, а Флит со страхом отшатнулся от мрачной туши пустого Пульт-Престола.

— Беренс тоже распылён, — доложил Флит показания приборов. — Государство погибло. Нам остаётся пустить себе в лоб отражённый в зеркале собственный смертоносный взгляд. Боже мой, какой конец!

— До конца далеко! — энергично возразил Бреде. — Вызовите автоматы Охраны. То, что не удалось плохо вооружённому Беренсу, должно удаться нам.

— Правильно! — закричал Флит, лихорадочно отдавая команды приборам. — Лично расправлюсь с этим узурпатором, будьте покойны! От Флита ещё никто не уходил живым.

Когда они вышли из канцелярии, тучи, по команде Эриксена, возвращались на свои места. Генерал и полковник издали увидели Эриксена, восседавшего на руках солдат. До них донеслись ликующие крики толпы.

— Значит, как условились, — зашептал Флит. — Подберёмся на дистанцию прицельного попадания, и я с одного взгляда распыляю этого…

Флит исчез, не успев вскрикнуть. Рядом с Бреде кружился смерч оранжевой плазмы. Смрадная пыль сыпалась на генерала. Автоматы Безопасности отнесли Бреде подальше от места гибели Флита. Минуту генерал ошеломлённо глядел на то, во что превратился его недоброжелательный, но верный помощник.

— Так, так! — сказал Бреде. — Гамма-каратели снова действуют!

Он подошёл к толпе. Эриксен сделал знак, чтобы его опустили на грунт. Солдаты стояли вокруг Эриксена двумя стенами. Бреде преклонил перед ним колени.

— Да здравствует Властитель-20! — провозгласил он. — Рапортую, Ваше Бессмертие: ещё ни разу наше государство не было так тотально синхронизировано, как это сумели сделать вы, Ваша Удивительность! Слава Властителю-20!

Бледный Эриксен смотрел на Бреде круглыми глазами. Солдаты безмолвствовали. Бреде, не поднимаясь, закричал:

— На колени, болваны! Слава Властителю-20!

Один за другим солдаты опускались на колени. Сперва нестройно, потом всё громче загремело «ура!» Временно заколебавшийся государственный механизм снова исправно функционировал. Эриксен обернулся к Проктору. У Проктора сверкали глаза и дрожали руки, он так выгнулся вперёд, словно собирался броситься на генерала.

— Разрешите, Ваше Бессмертие, возвести вас на Пульт-Престол, — сказал Бреде, вставая с колен. — Я познакомлю вас с тайнами управления нашей несокрушимой Южной Диктатуры.

Эриксен безвольно сделал шаг вперёд. Он услышал шёпот Проктора, но не остановился.

— Я думал, ты чудотворец, а ты — Властитель, — горько сказал Проктор вслед Эриксену.

Лишь на ступеньках Государственной Канцелярии Эриксен ещё раз обернулся. Солдаты молчаливо расходились. Проктора Эриксен не разглядел. Проктора больше не существовало.

После осмотра аппаратуры Централизации Общественной Жизни Эриксен уселся на Пульт-Престол. Вокруг ПП теснились высшие чины Южной Диктатуры, явившиеся на поклон к новому владыке.

— Итак, вы утверждаете, переворот сошёл отлично? — спросил Эриксен Бреде.

— Превосходно, Ваша Удивительность! Погибло несколько дураков и нахалов, но государство вышло из кризиса крепче, чем было до него. И то, что оно само отыскало вас и сделало центром Тотальной Синхронизации, делает государству честь. Отныне уроженец Бриллиантового тупика…

— Тупик, где я родился, называется Вшивым, — поправил Эриксен.

— Полчаса назад он переименован в Бриллиантовый. А в данный момент в нём уже устанавливают вашу серебряную статую. Итак, я осмелюсь утверждать…

— Я хочу попросить разъяснения, — прервал Эриксен. — Вы, конечно, понимаете, что меня, как новичка в управлении, больше всего интересует, достаточно ли прочен тот государственный организм, нервным центром которого я… так сказать… избран… Откуда ждать опасностей? Не может ли какой-нибудь проходимец?.. Вы меня понимаете, Бреде?

Генерал отвечал с военной чёткостью:

— Только четыре причины, могут разрушить Тотальную Синхронизацию — удар извне, восстание подданных, бонапартистский переворот и технологический распад системы.

— Мне кажется, этих разрушительных причин многовато, чтоб быть спокойным…

— Удар извне, — сказал Бреде. — Его может нанести либо Земля, либо Олигархия Демократов. Земля кичится, что общество их живёт лишь для счастья своих сограждан и что во внутренние дела других планет они не вмешиваются. Агрессивной войны Земля не начнёт. Что до Северных Олигархов, то военный их потенциал ниже нашего. Думаю, о восстании подданных в нашем обществе тоже говорить не приходится. Что же касается… гм… вашего особого случая, то ожидать повторения… Нужно, так сказать, обладать вашей гениальностью, и даже высшей, чем ваша, ибо вы уже… А это, понимаете…

— Справедливо. И последняя причина — технологическая.

— Она наименее вероятна. Наша государственная система развалится, если автоматы управления начнут взаимно друг друга уничтожать и самодемонтироваться. Пока мозг Верховного Синхронизатора концентрирует управление в себе, опасности этой нет. Ну, а приказывать саморазвал, то есть вызывать почти мгновенный чудовищный взрыв, никакой Властитель не станет, ибо это равносильно самоубийству.

— Что ж, и это логично. Проктор был бы доволен.

— Проктор? Я не совсем понял, что вы хотите сказать, Ваша Удивительность…

— Я хочу сказать, что Властитель-20 начинает свою эру Синхронизации.

И прежде чем ошеломлённые сановники успели вмешаться, Эриксен, вскочив на Пульт-Престол, широко простёр руки. О том, что произошло вслед за этим, никто из них не сумел поведать миру, ибо их уже не было. Самому же Эриксену какую-то миллионную долю секунды казалось, что он в сияющих одеждах и в славе возносится в заоблачные высоты. А ещё через доли секунды миллиарды молекул его тела, разлетевшись на атомы, электроны и ядра, сияющим плазменным облачком разносились по освобождённой планете.

 

Василий Головачев

Отклонение к совершенству

 

Часть первая. Меланхолический страж

 

Глава 1

Что-то заставило его насторожиться, сон исчез.

Неверов открыл глаза, полежал, глядя в голубое струение потолка, и покосился на постоянно включенную видеоцепь. В одном из окон дальновидения ближайший к Зоне страж топтался на своем странном насесте, озираясь по сторонам блюдцеобразными белыми глазами. Ветер донес далекий полуклекот-полувой, и страж заволновался, захлопал крыльями, тяжелыми и уродливыми на вид, заорал. Судя по крику, горло он имел, по крайней мере, железное.

Дежуривший у пульта связи Диего Вирт оглянулся и уменьшил громкость внешнего звукоприема.

— Опять передача? — вздохнул Неверов, вставая. — Поспать не дадут…

В спокойных светлых глазах Диего мелькнула улыбка.

— Пора бы привыкнуть, ворчун. Мне они тоже покоя не дают в твое дежурство, однако я не ворчу.

— Тебе хорошо, ты вон какой здоровый!.. А я слабый и хилый… И вообще человек без чувства юмора выносливей.

— Спасибо.

— На здоровье.

По пульту беззвучно метнулись желтые огни, складываясь в знакомую комбинацию, и тотчас же отозвался динамик дешифратора:

«Внимание, вызов! Сто один дробь три, пятое февраля, семнадцать часов сорок минут относительного, аппаратура готова».

Диего ответил стандартным: «Вызов принят» — и приготовился к приему информации.

Прошлепав босыми ногами до бокового крыла пульта, Неверов включил блок дубль-связи с Базой и поприветствовал проявившуюся в виоме сонную физиономию дежурного Базы. Это был Гунн.

— Привет, Эдвин. Спишь? Не проспи смену.

— Что у вас там? — не принял шутливого тона Гунн, который обладал редким даром не реагировать на шутки в свой адрес. — Опять запрос на энергоснабжение вне графика?

— Мы же не виноваты, что автоматы защиты Зоны срабатывают так часто. Включай запись. Поступил словосигнал, очередная передача.

Особый плоский экран над пультом связи, окруженный тройным кольцом датчиков выбора программ, загорелся серым дрожащим светом, то убыстряя ход, то замирая, и стало ясно, что на этот раз ничего путного он не покажет. До сих пор специалисты земных институтов не могли разобраться в логике видеопередач коренных обитателей планеты — энифиан. Передачи не поддавались расшифровке, и ведущие математики Базы считали, что в данном случае необходим принципиально иной подход к проблеме видеосвязи с энифианами. Парадокс состоял в том, что энифиане и люди уже понемногу общались через обычную радиосвязь, то есть расшифровывали язык друг друга, но видеопередачи — наиболее наглядный и простой способ коммуникации — принимать не могли. А может быть, этого не хотели сами хозяева планеты, неведомые энифиане, до сих пор остававшиеся анонимами…

— Да-а, парадокс, — сказал вслух Неверов, глядя на экран, подумал и добавил: — Парадокс — это когда у человека голова пустая, но тяжелая.

— Ты мне? — осведомился Гунн, помаргивая пушистыми ресницами, предметом зависти красивейшей половины Базы.

— Они сегодня не в духе, — заметил вскользь Диего Вирт. — Они не выспавшись.

— Заметно, — сказал Гунн, которого никогда не покидало ровное флегматическое настроение.

Экран все еще показывал серебристую пустоту с плывущими нечеткими силуэтами, волны мутной желтизны пошли по нему, как круги по воде, — ничего осмысленного, а дешифратор вдруг выдал длинную фразу перевода.

Энифиане интересовались сравнительными характеристиками нервных систем человека и высших животных Земли.

Массивный бритоголовый Вирт с брезгливой гримасой отщелкнул индекс запроса на Базу, встрепенувшийся Гунн покачал головой и показал пятерню — ответа надо было ждать пять минут.

— Вот так, — сказал Диего, оттопырив губу, взглянул на стоящего босиком Неверова.

Диего Вирт представлял собой натуру сдержанную, решительную, наделенную недюжинной силой воли и выдержкой. Вместе с тем был он склонен к иронии, что не раз помогало ему в трудных ситуациях.

Лен Неверов был, наоборот, разговорчив, общителен, любил пошутить, но болезненно воспринимал шутки в свой адрес, хотя обиды при этом старался не выказывать и смеялся над собой вместе со всеми.

Они и внешне отличались друг от друга. Диего был широк, мускулист, казался медлительным из-за точно выверенных и скупых движений, но обладал при этом отлично развитой реакцией на опасность. На круглом его лице выделялись светлые внимательные глаза, в которых ничего нельзя было прочесть, кроме безмятежного спокойствия.

У Неверова было скуластое лицо с карими глазами и крупными, нечеткого рисунка губами. Был он худощав, с нормально развитой мускулатурой, но узок в талии. Движения его всегда были стремительными и резкими. Впрочем, это касалось и речи.

Диего Вирт был старше Неверова примерно вдвое.

— Похудел ты, — участливо произнес Диего. — Девушки любить перестанут. Ложись-ка спать, сон улучшает цвет лица. Я и один справлюсь.

— В такой обстановке улучшить цвет лица — проблема. И что я в тебе нашел, соглашаясь на дежурство?

— Наверное, то, что я красивый.

Неверов не выдержал и засмеялся.

Гунн молча взирал на него из виома, ни один мускул не дрогнул на его философски спокойном лице, напоминающем циферблат прибора.

В это время пришел ответ из информария Базы. Гунн передал информацию по запросу и с разрешения руководства Базы предложил контрвопрос разумным обитателям планеты о состоянии и потенциалах космической техники.

Диего, почти не глядя на клавиатуру пульта, с молниеносной быстротой закодировал ответ и свой вопрос, передал в эфир и сгорбился над пультом. В последнее время с ним явно что-то происходило.

— Все же непонятно мне, — сказал Неверов с легкой завистью (так работать с пультом контакта он еще не умел). — Энифиане еще ни разу не поинтересовались нашей техникой, достижениями науки… Почему-то их интересуют лишь биология, обществоведение, культура и искусство. Ни одного технического вопроса! Даже обидно, ей-Богу! Неужели мы настолько отстаем от них технически? К тому же сами они не отвечают на наши вопросы. Я, например, до сих пор не знаю, кто они: люди, гуманоиды или какие-нибудь разумные муравьи. Может быть, ты знаешь? Нет. А почему? Ни разу не слышал, чтобы контакт устанавливался с анонимом! Может, страж на скале и есть энифианин, наш неизвестный собеседник? — Неверов встал и подошел к окну дальновидения. — В романах хорошо описывается встреча землян с инопланетянами: прекрасный юноша даже влюбляется в не менее прекрасную девушку с альфы Сириуса… А кто способен влюбиться в эту образину?

Диего поднял голову и оценивающе посмотрел на уродливую фигуру стража.

— Может быть, Эдвин Гунн?

— Я серьезно, а ты смеешься. Об энифианах мы знаем так мало, что начинают зарождаться сомнения в целесообразности контакта. Почему они не говорят, как выглядит рядовой абориген? С какой целью от нас скрывают устройство общества на планете? Это же, по крайней мере, странно, согласись.

— Не отрицаю. Видимо, у них свои цели контакта.

— Какие? Эх, Диего, не будь инструкций, включил бы я одностороннюю связь и спросил бы у них напрямик…

— Какие мы сегодня воинственные, — с иронией сказал Диего и грузно встал. — Тебе вредно просыпаться среди ночи два раза подряд. Ложись и досыпай, у тебя еще два с лишним часа.

— Ну вот, — грустно произнес Неверов. — Убил мою инициативу в зародыше. Скучный человек, киллджой, как говорит Эдвин, поговорить невозможно. И почему ты всегда поступаешь правильно?

Диего Вирт, не отвечая, как-то странно повернулся вполоборота к пульту и наклонил голову, будто прислушиваясь. И почти сразу же вслед за этим закричал страж, резко, переливчато, словно предупреждая о чем-то…

Когда Неверов улегся в постель и уснул, Диего вызвал Базу по ОЭЛ — особо экранированной линии, делавшей невозможным для энифиан любой перехват передач, и соединился с кабинетом директора. В виоме появилось лицо Доброгнева.

— Ждан, я, кажется, начинаю понимать причину происходящих в организме изменений: энифиане используют излучение, которое не только перестраивает геномы клеток, но и воздействует на кору головного мозга, высвобождая скрытые его резервы. Передо мной открываются грандиозные перспективы! Я, например, начинаю слышать крики стражей задолго до того, как их начинает регистрировать аппаратура Зоны, и, по-видимому, это еще не все. Я чувствую в себе изменения, которые сбивают меня с толку.

Властное, с тяжелым подбородком лицо Доброгнева помрачнело.

— О том, что это направленный мутагенез, было известно и раньше. Непонятно другое — цель этого «эксперимента». До каких пределов могут дойти энифиане в запале своих «изысканий»? Меня это тревожит в первую очередь, потому что, по некоторым соображениям, мы не можем спросить у энифиан об этом прямо.

— Только что оной нашей нерешительности удивлялся мой напарник.

— Он воспринимает все чересчур непосредственно, но он прав. А ты… ты становишься мутантом, Диего. И хотя в твоих «открытиях» пока нет ничего плохого, но и хорошего мало. Во всяком случае, ты — находка для пандологов и генных инженеров, пусть хоть это тебя утешает. Я поговорю с Нагориным. Кстати, ты подготовил результаты штатного анализа?

— Отправлю по обычному каналу после смены.

— Добро. А может быть, прервать твое дежурство, пока не поздно? Очень уж неуютно ждать сюрпризов.

— Прервать можно в любой момент, но кто тогда ответит на все ваши вопросы? Нельзя же, как этот юноша, произнести риторические «зачем» и «почему» и не ждать ответа.

— Тогда держись, разведчик.

Виом опустел, и Диего выключил канал связи. Синий полумрак сгустился в зале центра связи Зоны, уплотнил тени в углах. Тихий отчетливый шелест доносился из динамиков над пультом: сквозь стены стучалась к людям электрическая жизнь планеты Эниф.

В постели у дальней стены зала посапывал, уткнувшись носом в подушку, Лен Неверов.

Дым не струился пеленой или клубами, а рассыпался крупными хлопьями, неслышно появляясь из широких трещин, разорвавших полотно дороги на отдельные рваные плиты. Ветер гнал быстро тающие светящиеся хлопья призрачной метелью к низкому, запятнанному облаками небу; небо фосфоресцировало тусклой зеленью.

— О-оррр! О-о-у-уррр! — заорал вдруг совсем близко невидимый страж, так что Неверов шарахнулся в сторону и едва не свалился с дороги в темную яму, напоминавшую колодец.

— Чтоб тебя!..

— Отличное горло! — заметил Диего, облитый поблескивающим стеклом скафандра.

Страж снова заорал, и ему отозвались другие стражи; вскрик удалился в темноту.

— Сидят и наблюдают, — буркнул Неверов. — Вот уж действительно стражи! Нас сторожат или за себя боятся?

— Поменьше эмоций, — отозвался философски настроенный Диего. — Странно, двенадцатый час ночи, а стражи еще не спят. По моим наблюдениям, сон у них начинается сразу после наступления ночи. Кстати, как ты думаешь, кто построил дорогу? Не сами же энифиане? Все орбитальные наблюдения доказывают, что дорог на Энифе нет, только вот этот аппендикс возле Зоны. Напрашивается вывод, что дорогу строили какие-то гости вроде нас. Соображаешь?

— Ты хочешь сказать, что не мы первые устанавливаем контакт с энифианами?

— Именно.

Неверов пожал плечами и отошел от здания Зоны на несколько шагов. Скафандр его засветился ровным оранжевым светом — заработал светомаяк. Словно в ответ на движение человека ближайший страж загремел камнями, сорвался со скалы-насеста и тенью метнулся к дороге, мерцая огненными блюдцами глаз.

Диего инстинктивно положил руку на рукоять «универсала», но страж, не долетев до них десятка метров, сделал немыслимый пируэт и темным пятном вознесся к небесам — только ветром повеяло.

— Урод глазастый! — громко сказал Неверов, продолжая идти в сторону дороги. — Чудовище, и мерзкое притом! Чего он на нас кидается? Не узнал? Знаешь, тревожит меня скверное предчувствие — не все у них благополучно на планете. Не потому ли и не отвечают на наши вопросы? Особенно касающиеся их общественного строя.

— Ах, Лен, — в тон ему проговорил Диего. — Мы могли бы получать информацию о деятельности энифиан не только посредством официальных запросов, возможностей для этого у нас хватает. Ты пойми, надо, чтобы они добровольно не утаивали от нас ничего, чтобы поняли — мы тоже обладаем той дисциплиной мысли и действия, которая необходима для настоящего плодотворного контакта. Что, если энифиане проверяют нас именно в этом направлении?

Неверов невольно замедлил шаг. «Неужели знает?! — подумал он с испугом. — Не может он знать. Знал бы — давно сказал бы…»

— Это их условия контакта, — продолжал Диего, словно рассуждая вслух, — а условия надо соблюдать, даже если они оговорены анонимом.

— Почему же энифиане тогда так осторожны в ответах? Будто оценивают — пойдет это им во вред или не пойдет?

— Ты сам ответил на этот вопрос. Кстати, ты куда, собственно, направился?

— Сейчас… хочу проверить одно обстоятельство. Вчера вечером я пытался дойти до «кустиков», но дальше дороги не смог…

— Не испытывай судьбу. — Диего нехотя пошел вслед за товарищем.

— Любопытное явление… сейчас то же самое… Непохоже, чтобы меня кто-нибудь задерживал… какой-то психологический феномен. Просто не могу заставить себя шагнуть дальше. И не боюсь, и не могу! Ф-фу. Даже жарко стало!

Неверов вернулся к дороге.

— Не хочешь испытать на себе?

— Не желаю, — сказал Диего, глядя на близкую скалу стража, перечеркнувшую небосвод изогнутой тенью.

Неверов тоже посмотрел на стража, который не переставал возиться и иногда яростно чесал чешуйчатую шкуру когтями — мерзкий звук, напоминавший скрежет напильника по стеклу. Дальше, за столбом, шла ворочающаяся темень, не смягчаемая даже текучим фосфором неба, и было там жутко и неприятно. Кто-то безглазый смотрел оттуда, смотрел изучающе и неодобрительно. Неверову внезапно захотелось выпалить в темноту из пистолета, поэтому он повернулся и быстро пошел к сплошному белому параллелепипеду Зоны. Трещины и колдобины в дороге приходилось угадывать почти на ощупь: стены Зоны светились так слабо, что не рассеивали мрак даже на расстоянии полуметра.

Диего уже исчез в стене, оставив ясно видимый прямоугольник проницаемости. Неверов шагнул за ним и не выдержал, оглянулся.

Где-то далеко-далеко на горизонте он увидел плывущие огоньки, цепочкой охватывающие Зону. Ветер с той стороны донес глухой рокот, мелко-мелко задрожала почва. Неверов, затаив дыхание, несколько минут с жадным интересом наблюдал за мигающими огоньками, но рядом дико закричал страж, и очарование ночной тайны исчезло, уступив место негодованию. Неверов сплюнул в гневе, тут же убедившись, что он в скафандре. «Что это со мной? — с удивлением подумал он. — С чего я так нервничаю? Вот узнал бы Диего, какие у меня слабые нервы! Стыдно, коммуникатор, специалист, так сказать, по контактам… Надо держать себя в руках!»

Неверов не предполагал, что Диего Вирт знает о нем все, даже то, чего он сам о себе знать не мог.

 

Глава 2

Ночь на Энифе на широте Зоны длится тридцать один час с минутами, почти столько же, сколько и день. Ночь для энифиан священна: никаких вопросов в это время суток они не задавали и вообще прекращали деловую связь. Поэтому через каждые тридцать часов энифианского дня для двух коммуникаторов — специалистов по контактам в коробке Зоны контакта наступало время решения личных вопросов. Было известно, что все дежурившие в Зоне занимались в это время делом полезным и перспективным. Степанюк и Генри Лаирн, например, создавали оптимальную программу расшифровки видеопередач энифиан, оба имели дипломы математиков. Юревич за смену до них пытался нарисовать меняющийся пейзаж вокруг Зоны. Его работы экспонировались потом в залах Института внеземных культур в Ленинграде. А его напарник Виктор Зубавин проанализировал крики стражей, без особого успеха доказывая связь криков с передаваемой энифианами информацией.

Что делал Диего, Неверов в точности не знал. Во-первых, потому что сам в это время бывал до предела занят, во-вторых, застав однажды товарища на ложе кибердиагноста, он увидел совсем другого Диего — сурового и далекого от всего происходящего вокруг, и это обстоятельство удержало его от расспросов.

Сам Неверов занимался тем, что монтировал мини-роботов из богатого набора универсальных узлов дубль-систем Зоны. Внутренности роботов он начинял видеозаписывающими устройствами и посылал за пределы здания, нарушая тем самым не только инструкцию поведения в Зоне, но и приказ директора Базы Доброгнева, категорически запретившего любые эксперименты с познавательной целью на территории Зоны и вне ее. Была, конечно, у Неверова тень опасения, что его «деятельность» не так уж и безобидна, как ему кажется с первого взгляда, но ни один мини-робот из вылазок не вернулся, энифиане протеста не заявляли, к инструкциям Неверов относился скептически, и заинтересованность его не убывала.

Рассветало, когда напрасно ожидавший очередного робота Неверов, злой и невыспавшийся, пнул ногой самодельное программное устройство, с помощью которого надеялся управлять роботами дистанционно, и неожиданно для себя заметил скромно пристроившегося в углу зала Диего.

— Ничего? — спокойно спросил тот, отпивая глоток сока из дымчатого бокала.

— Ага… — заикаясь, ответил Неверов. — Молчит, кретин кибернетический! А ты, собственно… о чем ты?

— Пойдем, — коротко и грустно сказал Диего и аккуратно поставил пустой бокал на футляр передатчика.

Они вышли из отсека силовых агрегатов Зоны, приспособленного Неверовым под мастерскую, спустились на последний этаж, прошли коридором в конец здания и остановились перед белым прямоугольником запертой двери, назначение которой Неверов, как ни силился, вспомнить не мог.

Диего, насвистывая популярное попурри из репертуара ансамбля «Василек», открыл контур проницаемости двери и вошел. Неверов, недоумевая, шагнул следом, и взору его открылось кубическое помещение, заставленное аппаратами и антеннами экранирующих устройств. Диего отступил в сторону, и Неверов увидел роботов, которых он творил и ждал с неиссякаемым долготерпением. Тихие и нелепые маленькие уродцы с торчащими соплами реактивных двигателей выглядели до слез одинокими и неживыми, словно приговоренные к казни, и Неверов даже протянул руку, собираясь погладить синеватый глянцевый бок последнего робота, но передумал и спрятал руку за спину.

— Шесть? — спросил Диего совсем грустно.

— Шесть. Как ты это делаешь?

— Не я — защита от… скажем, от случайностей. К сожалению, не ты один сторонник активных методов изучения энифианской цивилизации. Но если ты пока под защитой своего никакого опыта, то остальные… Помнишь Быстрова, бортинженера Базы? Он использовал геологические автоматы серии «Л» с обратной связью, вон от него логический блок, остальное я демонтировал и отправил на Базу еще в прошлую смену. Туд пытался запустить на дороге робота-планеторазведчика с гамма-излучателем. А Резванов решил поймать стража силовой ловушкой с целью его дальнейшего анатомирования. Хорошо, что строители еще до монтажа Зоны предусмотрели подобные ситуации.

Неверов изменился в лице, постоял немного, глядя на роботов, и быстрыми шагами поднялся наверх. Диего проводил его задумчивым взглядом, покачал головой и, осторожно ворочаясь в тесном помещении, вынул из последнего неверовского робота неиспользованную видеокассету. Потом открыл большой металлический ящик в углу комнаты, положил туда кассету, с минуту разглядывал содержимое ящика и со вздохом закрыл крышку.

«Любопытство — не порок, — подумал он, выходя из комнаты. — Чего добиваются мои нетерпеливые друзья, я знаю, но вот чего хотят от нас энифиане, хотел бы я знать? Не забыть бы очистить сейф от хлама, и можно выключить защиту: теперь никто не станет пытаться тайком проникнуть за пределы Зоны…»

Новый день ничего особенного не принес. Диего вел себя как и прежде, так что в конце концов Неверов перестал дуться неизвестно на кого. Поразмыслив, он понял, что еще легко отделался. Диего никому не расскажет об инциденте, а вот как отреагировали бы сами энифиане, узрев нарушение «подписанного контракта», поди отгадай! Все могло кончиться весьма плачевно, и прости-прощай тогда Комиссия по контактам, и Институт внеземных культур, и аспирантура, и, может быть, слава… Что ж, учись размышлять вовремя, коммуникатор…

В первой утренней смене дежурил всегда Диего, более опытный. Неверов сначала наблюдал за его работой с пульта, прислушиваясь к переводу со стороны энифиан, но интересного для него было мало — энифиан интересовали стереотипы поведения человека в экстремальных условиях, — и он решил выйти наружу.

— Только, пожалуйста, без экспериментов, — попросил Диего, не оглядываясь. Неверов мог поклясться, что тот подслушал его мысли.

— Постараюсь, — кротко ответил он.

То ли потому, что выход человека из Зоны в дневное время был явлением чрезвычайным, то ли этот страж питал к Неверову расположение, но при его появлении он молча снялся с насеста, спикировал чуть ли не на макушку коммуникатара, сделал круг над головой и взвился на скалу. Кричать при этом он не стал, меланхолический сегодня был страж.

Неверов подождал некоторое время, глядя на жуткую апокалипсическую фигуру, подумал, что природе, наверное, немало пришлось пофантазировать, создавая подобное существо, потом отошел от здания Зоны и осмотрелся.

Его окружал чужой, знакомый только внешне, по высотной видеосъемке, и полностью загадочный мир: высокое, какое-то очень легкое небо, часто зеленеющее от приближающихся грозовых фронтов до изумрудного свечения; большое, с земную Луну, сплющенное рефракцией светило Эниф, словно жестяной поднос проглядывающее в небе; всхолмленная, поросшая пушистым и безлистым кустарником равнина Контакта, окружавшая Зону со всех сторон; далеко на западе — силуэты гор; цепочка игольчатых скал с площадками стражей, пересекающая равнину с востока на запад; небольшое озерцо тяжелой синей воды, видневшееся за близкими холмами, поросшими чем-то вроде спутанных черных канатов…

Тишину и запустение этого мира можно оценить по стражам, изредка шевелящимся на скалах, как большие угрюмые вороны, да по ветру, волнующему ворсистый ковер высокого мха…

Минут десять Неверов стоял на месте и ждал.

Интуиция его не подвела. Из-за горизонта вдруг началась странная черная метель. Ветер резко усилился, и вскоре черная волна закрыла видимость; стемнело. Неверов подставил под черный «снегопад» руку, и на ладонь упала ажурная «конструкция» — не снежинка, конечно, — сросток сажи.

Сажепад прошел, ветер развеял по земле черную пыль, и краски энифианской природы засияли вновь.

Но зато начала вздыхать земля, вдох — заметный сдвиг почвы вверх, выдох — вниз, и так в течение получаса. В Зоне этого не замечаешь, автоматика гасит «дыхание» полностью. И как всегда после почвенных «вздохов», в зарослях кустарника принялись вдруг бродить странные шипастые тени, послышались оттуда необычные звуки, отдаленно напоминающие человеческие голоса, смех, долгое эхо с отголосками.

Неверов оглянулся на белое, геометрически правильное и простое и тем самым резко выделяющееся на фоне чужой природы здание Зоны, поколебался немного, но для проверки слов Диего надо было отойти от Зоны шагов на сто. Так он и сделал, спокойно перейдя невидимую границу, которую еще ночью не мог преодолеть.

В кустарнике за холмами мгновенно смолкли все звуки, движение вокруг Зоны в пределах километра замерло. Ближайший «меланхолический» страж перестал чистить на скале шкуру и уставился сверху круглыми пустыми глазами.

— Так я и думал, — пробормотал Неверов, отходя от здания еще на полсотни шагов. Диего в Зоне усмехнулся на его слова — Неверов забыл про включенный передатчик скафандра.

Сделать это раньше — то есть отойти от Зоны — Неверов не мог, потому что ночью работала все та же «защита от случайностей», дело рук земных инженеров, а не аборигенов, как он считал. Днем, как всегда, защита была не нужна, и выключал ее, конечно, Диего Вирт.

Неверов с любопытством прислушался к наступившей настороженной тишине, потом почувствовал на себе знакомый тяжелый взгляд, передернул плечами и повернулся спиной к холмам. Было бы глупо считать, что энифиане со своей стороны не предприняли меры безопасности против любопытства человека. «Взгляд» со стороны — это уже их работа.

Цивилизация энифиан по всем прямым и косвенным признакам не была технической, «голая биология плюс психология» — по словам Гунна. «И может быть, плюс к этому всякие штучки вроде телепатии и телекинеза, — подумал Неверов. — Тысячи лет биологической цивилизации! Кто знает, каких вершин знания достигли энифиане!..»

Вернувшись к зданию, он уселся посреди дороги на твердую подушку сухого мха и стал смотреть на удивительно скособоченный холм в полукилометре, голый и потрескавшийся. Дорога из серого бетона, материала древнего, на Земле давно не применявшегося, утыкалась прямо в холм. Кто мог построить ее здесь, столь похожую на земные дороги двадцатого века? «Странно, что мы с Диего не говорили на эту тему, — подумал Неверов. — А он должен бы знать, сколько лет дороге, хотя в инструкции и запрещены активные эксперименты. Почему бы здесь не приземлиться звездолету с Земли двадцатого века?»

Ничто не предвещало ни малейшей опасности, пейзаж вокруг Зоны был спокоен, но все же Неверов стал замечать некоторые изменения в этом пейзаже: кустарник словно бы начал уходить под землю, уменьшаться в высоте, одновременно сжимаясь и пряча ветви и шипы.

Цвет мха стал серым, как у рыхлого весеннего снега. Страж на столбе тоже претерпевал изменения, превращаясь в кожистое одеяло, обнимающее шпиль своего насеста…

Неверов не первый раз видел метаморфозы энифианской природы, приготовления животного и растительного мира планеты перед ураганом, но каждый раз его захватывало это поразительное зрелище.

Лишь через полчаса проявились наконец физические признаки приближавшейся бури: небосвод позеленел, засветился, первый порыв ветра сдул с дороги подушки мха. Неверов с сожалением оглядел изменившийся до неузнаваемости ландшафт и поспешил ко входу в Зону.

Диего Вирт оглянулся на чмокнувшую дверь и ухмыльнулся. Неверов вошел с необычным для себя виноватым видом. После «открытия» барьера против обоснованного, но неразрешенного любопытства он должен был призадуматься, а это всегда на пользу увлекающимся натурам. Прежде чем что-нибудь сделать, он теперь кое-что вспомнит и сравнит…

— Ну? — напомнил о себе Тоидзе, вернее, голова Тоидзе, торчавшая в виоме, как голова профессора Доуэля из одноименного романа Беляева, писателя далекого двадцатого столетия.

— Мальчик не знал, что существует защита…

— … от дурака.

Диего исподлобья посмотрел на инженера связи, и тот отвел виноватый взгляд.

— От случайностей, Вано, от случайностей.

— Ну от случайностей, смысл тот же.

— По-моему, ты сегодня расстроен, Вано. Никто из нас не терпит бездеятельности, особенно в таких условиях. Когда-нибудь мы научимся управлять своим любопытством, чтобы оно не оборачивалось злом. Может, человек не стал бы человеком, не будь он любопытен? А Лен молод, выдержки не хватает, но у него неплохие качества: искренность и восприимчивость к толковым объяснениям.

— Спасибо, я понял, — криво усмехнулся Тоидзе. — Я и вправду сегодня расстроен, мою кандидатуру снова отклонили.

Он, очевидно, имел в виду то, что давно хотел попасть в число дежурных на Эниф, но по каким-то причинам научный совет Базы уже в третий раз вежливо советовал ему подождать. Впрочем, эти причины Диего знал, как никто другой. «Едва ли теперь вообще кто-нибудь попадет в Зону, — подумал он. — Наша смена скорее всего последняя». Вслух, однако, он этого не сказал.

— Ну, до смены еще полмесяца, многое может измениться, — успокоил он связиста. — Так что не унывай. Кстати, ты не в курсе, что ответили энифиане на наш вопрос относительно их космотехники? Помнишь, мы задавали им вопрос два дня назад?

Тоидзе пригладил свои знаменитые усы, не менее знаменитые, чем ресницы Гунна.

— Ничего они не ответили конкретно. Космической техники, как мы это понимаем, у них нет, как нет вообще никакой техники. В космос они выходят редко и не с познавательными целями.

— И это все?

— Не ты первый удивляешься. Тебе не кажется, что энифиане мудрее нас? Ведь главная ценность цивилизации — информация, а обмен пока далеко не равноценен, мы снабжаем их информацией чуть ли не в десять раз больше, чем они нас! Где справедливость?

— А ты спроси у Доброгнева, — усмехнулся Диего. — Он любит отвечать на такие вопросы. Что еще ты имеешь мне сообщить?

— Еще наши планетологи от безделья провели радиолокационный зондаж материка и обнаружили любопытное образование — нечто вроде наших областей со стоячими туманами. Они назвали эти туманные области — гаруа. Представляешь, километров по пятьдесят в диаметре круглые шапки туманов, а в центре россыпь странных столбообразных скал… погоди-ка, тебя запрашивает шеф. Переключи связь на ОЭЛ.

Виом мигнул и воспроизвел кабинет директора Базы, больше похожий на кусок морского пляжа. Доброгнев заметил взгляд Диего и выключил видеопласт, комната приобрела нормальный вид.

Суровое лицо Доброгнева казалось необычно напряженным, словно он ожидал плохих известий, а может быть, то сказывался эффект освещения — директор любил рассеянный голубой свет.

— Доброе утро. Что нового?

— Как будто ничего особенного. С Неверовым, очевидно, происходит то же самое, что и с остальными: прирост нервной массы, выхода энергии никакого, отсюда — нервная возбудимость и жажда деятельности.

— Но у тебя же сие не наблюдалось?

— Выдержка. Тренировка. К тому же мне не двадцать пять…

Доброгнев подумал и подключил канал связи с кабинетом Нагорина, главного врача Базы. Нагорин был не один, у передней панели медицинского комбайна, занимающего всю левую сторону комнаты, сидел заместитель директора по безопасности дежурств Руденко и разговаривал с одним из ученых-биологов, которого Диего знал только в лицо. Нагорин, оценив ситуацию, на минуту отключил связь, и, когда снова включился, ученого в кабинете уже не было.

— Слушаю, — глуховатым голосом сказал он, ни к кому в особенности не обращаясь. Говорил он почти не разжимая губ, и тем, кто не знал его близко, мог показаться высокомерным или равнодушным. Но таковым в действительности он не был. Диего знал это достаточно хорошо.

— Что дало обследование дежурных? — спросил Доброгнев.

Нагорин покосился на медлительного Руденко и вздохнул.

— Увеличение общей нервной массы, естественно, прекращается сразу же после их возвращения на Базу, то есть вне комплекса Зоны. Нежелательных последствий, в общем-то, никаких. Конечно, за время обследования. А что случилось?

— За месяц изменения в организме почти не заметны, — сказал Диего. — Идет как бы накопление средств для…

— Скачкообразной мутации, — докончил Нагорин. — Я думал об этом. Да, риск велик. Как далеко зашло у тебя?

— Он уже может заменить компьютер, — невесело усмехнулся Доброгнев. — Что он еще будет уметь, я не знаю. Факт остается фактом — все ваши методы защиты от энифианских способов воздействия на людей в Зоне не годятся, даже пакетная силовая защита.

— Характеристики этого излучения уже известны, — произнес Руденко. — Теперь все зависит от физиков, насколько быстро они от теории перейдут к практике и изготовят нам необходимую аппаратуру.

Нагорин долго молчал, рассматривая свои руки, как чужие: такая у него была привычка. Потом тихо произнес:

— Мы все отлично понимаем, что можем найти в случае удачи и что потерять. Конечно, пандологи поставят тебе памятник, Диего, но… не пора ли заканчивать эксперимент? Ведь мы не знаем, для чего энифиане воздействуют на дежурных в Зоне излучением или целым набором излучений, влияющих на генную память. Я понимаю, соображения руководителей УАСС и виднейших специалистов ИВК, направленные на выяснения мотивов поведения энифиан, заслуживают внимания, но я уверен, что наши мето’ды (он так и сказал мето’ды, с ударением на слоге «то») выяснения этих мотивов, по крайней мере, некорректны.

— Это соображения безопасности для всей нашей цивилизации, — медленно сказал Руденко. — В УАСС работают опытнейшие прогнозисты, способные предвидеть события на годы вперед…

— Дело не в компетентности работников аварийно-спасательной службы, — поморщился Нагорин. — И даже не в том — зачем энифианам экспериментировать над нами, какую цель они преследуют. Простите меня, но любой эксперимент над человеком бесчеловечен, даже если он направлен на выяснение опасности для остальных людей. Мы же видим: цивилизация энифиан явно нездорова, негуманна в самом прямом смысле этого слова. В связи с чем встает вопрос: не станет ли Диего когда-нибудь опасен для этих самых людей, ради которых он сегодня подвергается риску?

— Вывел! — крикнул Доброгнев, избегая смотреть на Диего прямо.

— То же самое имели в виду и эксперты Управления, — пробормотал Руденко, с сочувствием рассматривая спокойную физиономию Вирта. — Не в этом ли и состоит цель энифиан — глобальная биоразведка земной цивилизации?

— Вы правы, — сказал Диего, погладив бритую голову. — Подстраховка мне не помешала бы. Но я на планете уже четвертый месяц и… ничего. Едва ли их излучение способно резко изменить человеческое в человеке, слишком долго лепила нас природа, миллионы лет.

— Прости, Диего, — тяжело сказал Нагорин. — Я не хотел обидеть.

— Чего уж там, ты-то мог бы и не извиняться. Но заканчивать эксперимент с нашей стороны преждевременно, материала для определенных выводов мало. Ну и потом… я же сам согласился на продолжение.

Нагорин сардонически усмехнулся.

— Если ты об ответственности, то я ее не боюсь, это пройденный этап. — Он снова усмехнулся. — Что же касается дальнейшего участия в эксперименте… меня волнуют не столько заботы цивилизации в целом, сколько судьбы отдельных личностей вроде тебя. Потому что на острие любого устремления общества всегда стоят конкретные и чаще всего дорогие сердцу люди.

— Спасибо, — серьезно сказал Диего.

— Ладно, — пробурчал Доброгнев. — У тебя больше ничего нет?

Диего замялся: вопрос был к нему.

— Есть одно наблюдение… Требует проверки, но все же думаю, что не ошибся. Видите холм в конце дороги? — Диего повернулся к станционному виому, показывающему пейзаж за стенами Зоны. — Так вот, по всему — это чужой космический корабль.

В помещениях Базы наступила тишина. Все молча смотрели на громаду холма. Наконец опомнился Руденко:

— Ничего не вижу. Не разыгрываешь?

— Оттуда ничего и не увидишь. Я сам долго сомневался, пока не проверил.

Доброгнев нахмурился.

— Каким же образом?

Диего хитро прищурился.

— Абсолютно легальным способом, не нарушая инструкции. Не забывай, я ведь мутант.

— Темнишь ты что-то, мутант. Но если твои наблюдения подтвердятся… Не пробовал определить возраст дороги?

— Каким же образом? — передразнил Доброгнева Диего. — Конечно, пробовал, получается сто пятьдесят плюс-минус десять лет. Возраст холма тот же.

— Серьезное открытие, — сказал Руденко. — И достаточно тревожное. С вашего позволения, я дам депешу в управление.

Все четверо переглянулись.

— Ладно, — еще раз сказал Доброгнев. — На Земле сумеют оценить эту информацию. До связи, разведчик. Ничего не предпринимай самостоятельно… без особых на то причин.

Виом спецсвязи угас. Диего скорректировал записи на стационарном блоке фиксации событий и задумался, глядя на стража, превратившегося в тонкое черное покрывало под порывами начинающейся бури.

На пульте тонко запищал сигнал метеопатруля.

— Вижу, вижу, — пробормотал Диего. — Зона к урагану готова.

Вскоре в зал ввалился Неверов, стал раздеваться, посматривая в окно дальновидения. Диего ободряюще подмигнул ему, и молодой человек ответил нерешительной улыбкой.

 

Глава 3

К ночи ураган за стенами Зоны немного утих, порывы ветра утратили свою былую мощь, рев и грохот сменился гулом и воем; ураган постепенно терял силу.

В центральном зале Зоны было тихо и уютно. Тишина и уют особенно подчеркивались черной круговертью за окнами дальновидения, пронизанной зигзагами и полосами электрических разрядов.

У пульта сидел Неверов, только начавший шестичасовую вахту, последнюю перед энифианской ночью. Он был полон сил и энергии, отчего сначала пытался петь, а потом читать вслух стихи, судя по рифмам, вернее, по их отсутствию, — свои.

Диего, наоборот, был неразговорчив и угрюм, что еще более разделяло столь непохожих друг на друга людей. Определенно с ним что-то происходило. Неверов как-то даже решил спросить его об этом напрямик, но передумал.

Иногда Диего словно резко просыпался и оглядывался вокруг с растущим изумлением, потом спохватывался и продолжал заниматься делом. Или с застывшим лицом начинал вдруг к чему-то прислушиваться, напрягался так с минуту, затем поворачивался к напарнику, лицо его смягчалось, и слабая улыбка трогала жесткие губы.

В такие моменты Неверов старался ничего не замечать и думать лишь о связи с Базой, но поведение товарища начинало его тревожить, Диего явно скрывал что-то от него, что-то существенное, пребывая при этом в неуверенности — сообщать об этом или нет…

Несколько минут Неверов просматривал записи прежних сообщений, нерешительно поглядывая на товарища, молча лежавшего на диване в спальном отделении, потом сказал:

— Знаешь, Диего, я все думаю над твоими словами о дороге. Тот холм, в который она упирается…

Диего повернул голову.

— Ну и?..

— Понимаешь, подозрительный он какой-то. Форма у него странная, а со стороны дороги он и вообще напоминает…

— Смелее.

— Ракету времен Королева!

— Ракету, — задумчиво повторил Диего. — Что ж, в наблюдательности тебе не откажешь. Не тебе одному кажется, что холм похож на ракету.

Неверов подозрительно посмотрел на Диего — не смеется ли?

— А вдруг это и в самом деле чей-то звездолет? — загорелся он. — Представляешь, какое открытие?! Давай сходим к нему, посмотрим вблизи… Если разрешат.

— Посмотрим, — спокойно проговорил Диего. — Только позже, лучше всего ночью. База разрешение даст, но риск слишком велик.

— Ну где тут риск? Пройти всего-то полкилометра.

— А ты не задавал себе вопроса: почему этот звездолет, если он звездолет, конечно, так занесен почвой? Почему он мертв столько времени, мертв, несмотря на присутствие энифиан, существ разумных? Я понимаю твои стремления, но до холма мы можем не дойти.

— Энифиане нас?.. — прошептал Неверов.

Диего посмотрел на его раскрасневшееся лицо и засмеялся.

— Воображение заработало? Сделать нам плохое энифиане, наверное, не смогут, но помешать — помешают. К тому же нарушать свое слово, пусть и данное неизвестно кому, неэтично.

Неверов потускнел.

— Интересно же!.. Чужой звездолет!.. Так близко…

— Интересно, спору нет. Но интересен не сам факт открытия чужого корабля, а то, в каких обстоятельствах состоялось это открытие. Вот и думай.

Диего вдруг упруго вскочил с дивана и подсел к пульту. Виом послушно «выдал» вечно сонное лицо Гунна и обесцветился защитой подключенного канала ОЭЛ.

— Привет, Эдвин. Я вчера дал запрос в информарий об экспедициях конца двадцатого — начала двадцать первого веков, пропавших без вести.

— Есть ответ. Передать в кристалле или на машину?

— Проще на машину, секретов в этом нет.

Гунн проделал необходимые манипуляции, и в окошке координатора связи появились строки записей и фотографии космонавтов первых межзвездных экспедиций, не вернувшихся на Землю.

Диего быстро просмотрел сообщение с Базы и разочарованно откинулся в кресле.

— Не то? А что ты ожидал увидеть?

— Ни один корабль не подходит по форме. Понимаешь, о чем речь?

— Ты об этом холме-«звездолете»? А вдруг ты ошибаешься? И, кажется, ошибся. Но тогда перед нами чужой звездолет. Кто-то до нас контактировал с энифианами. А может, и не контактировал, а погиб при посадке. Не задать ли им по этому поводу вопрос?

Гунн помолчал, помаргивая своими длинными пушистыми ресницами.

— Одобрит начальство — спросишь, — сказал он наконец.

Диего хмыкнул и переключил видеоканал в медцентр. Нагорин был там, он вопросительно посмотрел на Вирта и кивнул.

— Ты просмотрел мой последний отчет? — спросил Диего.

— Это моя обязанность.

— Заметил? Они увеличили дозу облучения. То ли форсируют события, то ли конец эксперимента близок. Боюсь, Лену придется сократить срок дежурств. Скажем, до двух недель вместо месяца, иначе у него начнется то же самое.

— Процесс продолжается?

— Ты же читал отчет. — Диего покосился на внешне невозмутимого Неверова. — Более того, он ускоряется, я начинаю теряться в этой лавине изменений.

— Плохо. — Нагорин помрачнел. — Трудно анализировать собственное состояние? В таком случае без помощи тебе не обойтись. Не пора ли все рассказать ему? — Нагорин кивнул в сторону молодого коммуникатора. — Помочь тебе сможет только он один. Пока. Кстати, я вышел в секториат УАСС с предложением прекратить разведку независимо от вашего на то согласия. Опыт перерос рамки безопасности для его участников. Впрочем, он с самого начала был небезопасен.

— Не казни себя, — тихо проговорил Диего. — В таких вопросах трудно разобраться без проверки, а прогнозисты мы еще слабые.

Нагорин несколько мгновений смотрел на Вирта оценивающе, какое-то острое сожаление мелькнуло в его мрачноватых серых глазах, он кивнул и отключился.

У Неверова, очевидно, кончился заряд терпения, потому что он вдруг повернулся к сгорбившемуся Диего и произнес:

— Не ожидал от тебя такого свинства, уважаемый. Целых полторы недели я живу с тобой под крышей Зоны, будь она трижды благословенна, и ничего не знаю!

— Потише, Лен, я слышу тебя хорошо. Один из древних мыслителей говорил, что долго живет тот, кто меньше знает. Шутка. Об излучении ты уже наслышан, наши милые невидимые и неуловимые энифиане нашли вид излучения, вызывающий у нас изменения организма на молекулярном уровне. У всех дежурных до меня и у тебя тоже оно вызывало только увеличение объема нервной массы. Но вы дежурите всего по месяцу, а я уже четвертую смену…

— Но почему именно ты?

— Потому что я, кроме всего прочего, являюсь еще работником спецотдела УАСС. Теперь понятно?

Неверов криво усмехнулся.

— Понятно. Ну и денек сегодня, новость за новостью!

— Ты не интересовался, вот для тебя и новость. Но проблема перед нами стоит трудная. Энифиане перекрыли все источники информации, кроме официального канала; это не насторожило бы нас, если бы не их излучение, проникающее в Зону через все слои изоляции и силовую защиту. Вот что, Лен, отрегулируй-ка медкомбайн, мне необходимо в течение нескольких дней контролировать твое состояние. Не волнуйся, для сравнения. Я сейчас лягу, а ты буди, если что случится.

— Хорошо, — кивнул торопливо Неверов.

— Я в бассейн. — Диего кивнул и вышел из зала.

Неверов проводил его взглядом и погасил свет в зале. За стенами Зоны бушевала гроза, и всполохи электрических разрядов освещали зал дивными переливами холодного света.

Внезапно вспыхнул виом связи с Базой, показав обстановку одного из лабораторных отсеков, у виома стоял озабоченный Доброгнев. Из-за помех виден он был плохо, но Неверову показалось, что директор Базы нервничает.

— Как буря? — спросил Доброгнев, пробежав глазами по темному залу. Голос его был едва слышен. — Впервые длится так долго. Держитесь?

— Все нормально. Что нам сделается? Стены прочные плюс защита…

— Да и в метеорологическом отношении нам повезло: Зона расположена в довольно спокойной области материка, ураганы здесь гости редкие… А где Диего? Спит?

— Пошел в бассейн, сейчас придет.

— Он в последнее время ни на что не жалуется?

— В каком смысле? — растерялся Неверов.

— Ну как тебе сказать… — Доброгнев понизил голос и прищелкнул пальцами, подбирая выражение. — Жалобы на здоровье, эмоциональные вспышки, на головную боль…

— Нет, — с облегчением сказал Неверов. — Ничего такого не было. Правда, иногда он словно прислушивается к себе, чего-то ждет…

— Ждет, значит, — пробормотал Доброгнев, уходя в свои мысли. — Ну, это в порядке вещей. Ладно, спокойного дежурства.

Виом опустел.

Вернулся Диего с яблоками и кувшином шипучего сока, налил бокал Неверову, остальное поставил рядом с диваном. Сок и яблоки были его слабостью.

Если бы Неверов пригляделся, он бы заметил, что Диего движется с закрытыми глазами, причем безошибочно. Но Лен не приглядывался. За окном дальновидения ураганные порывы ветра яростно хлестали стены здания ручьями дождя и цветного пламени. Гроза, вопреки прогнозу метеопатруля, усиливалась вновь.

… К шуршанию и скрипам затухающей вечерней жизни за стенами прибавился вдруг иной звук — долгое басовитое гудение.

Диего насторожился, прислушиваясь. Он находился в абсолютной темноте и все же ощущал явное присутствие каких-то огромных твердых предметов вокруг себя. Внезапно без всякого перехода он очутился в дневном лесу Энифа: светило замерло в зените, густой перистый кустарник был почти полностью золотистым.

Тела своего разведчик не чувствовал, ощущение было такое, будто он смотрит на мир чужими глазами, причем с внушительной высоты.

Басовитое гудение, не смолкавшее ни на миг, перешло в гул, потом в рев, и, наконец, под аккомпанемент адского грохота в нескольких сотнях метров от Диего с небес рухнула раскаленная добела масса. Жара, однако, он не ощутил, а масса, перестав двигаться, начала быстро гасить сияние, и вскоре Вирт понял, что видит перед собой космический корабль.

Пошевелиться он все еще не мог, оставаясь как бы бесстрастным наблюдателем, зато подмечал все детали необычного прилета космических гостей.

Долгое время (Диего показалось, что прошло много дней) чужой корабль стоял неподвижной скалой, окруженный со всех сторон «толпами» стражей. Потом в фиолетовой обшивке корабля появилась щель, и на почву лесной поляны выползли странные существа, похожие на свежевыкорчеванные пни. Существа эти с помощью своих многочисленных корневидных рук-щупалец смонтировали какие-то механизмы и, не обращая внимания на вопящих стражей, принялись строить… дорогу!

Это продолжалось долго, Диего не чувствовал течения времени, но все же почему-то знал — долго. Стражи унялись, основная их масса улетела, осталось трое, наблюдавших за чужим звездолетом с вершин откуда-то взявшихся шестов. Ничего похожего на их теперешние насесты Диего не заметил, видимо, они появились недавно, когда на Эниф пришли люди.

И вот Диего, с интересом следивший за действиями стражей и существ-пней, увидел, что дорога длиной в полтора километра построена. Тотчас же «пни» прекратили деятельность, многорукие, похожие на хозяев механизмы выволокли из звездолета какие-то конструкции и принялись за сборку. А когда новая машина была построена, Диего понял, что «пни» строили не дорогу, они строили взлетную полосу, потому что собранный аппарат был самолетом.

Самолет загрузили, несколько «пней» залезли внутрь, и после разбега по «дороге» он исчез в пустом небе. Стражи не мешали полетам, хотя устроили подозрительную возню возле громады чужого корабля. И еще Диего отметил, что за все долгое время работы прилетевшей экспедиции в окрестностях корабля царило поразительное спокойствие: не пронесся ни один ураган, ничего похожего на сильную грозу или черную бурю.

Самолет совершил несколько полетов — Диего мог только догадываться, что «пни» изучали Эниф. А потом он вдруг заметил некоторые изменения в облике «пней»: из ярко-желтых они превратились в грязно-зеленые, тела их стали деформироваться, раздуваться, «головы» уменьшаться. Они все реже появлялись возле корабля, пока совсем не прекратили выходы.

Самолет их с очередной группой исследователей улетел и больше не вернулся… Долго, очень долго корабль стоял неподвижный, угрюмый, словно покинутый, но в один из дней вдруг загрохотал, вспыхнул ослепительным пламенем, клубы дыма и пыли полетели из-под него во все стороны, скрывая перспективу.

Поднимался он величаво, напомнив Диего старты первых космических кораблей — «Союзов» и «Аполлонов», — но как-то уж очень неуверенно и слишком медленно. Поэтому улететь не успел: налетели тучи стражей, облепили поднимавшийся корабль, и разом все изменилось — рев стих, и чужой корабль плюхнулся на прежнее место. Пыль осела, стражи улетели, наступила тишина и неподвижность…

Лишь спустя «много дней» в корпусе звездолета открылся щелевидный люк, и на серую полосу взлетной полосы выползло какое-то существо. Диего вгляделся и с ужасом понял, что это страж! В корабле не должно было быть стражей, выполз, конечно, последний повелитель звездолета, но уж очень он походил на стража!

Мир сузился для Диего до размеров собственных глаз, потемнело. Тут он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.

— Что? Кто это? Зачем? — забормотал он, силясь открыть глаза и удивляясь вернувшейся способности говорить, и увидел над собой встревоженного Неверова. — Что такое? — спросил он, поднимая голову от подушки.

— Ты спал и стонал, вот я и… Плохо себя чувствуешь?

— Да-а… собственно, нет, все нормально.

Диего откинулся на подушку и с удовольствием оглядел знакомую обстановку зала связи.

— Все нормально, малыш, просто я видел любопытный сон. Долго еще до конца смены?

— Два часа. Ты спи, энифиане молчат — ночь у них. Страж тоже молчит. Полетал немного над Зоной, пока ты спал, и снова сел, до утра теперь. Ураган уполз к Синим Горам.

— Уговорил. — Диего потер глаза и повернулся на бок. — Ну и сон!

— Расскажешь?

— Обязательно, позже. Лен, будь другом, принеси сока, лучше всего березового, а?

Неверов улыбнулся и кивнул.

Окно дальновидения казалось толстой плитой из черного непрозрачного стекла — ни огонька, ни отблеска света не мелькало в его глубине.

Темнота за стенами Зоны была такой всеобъемлющей и глубокой, что казалось — Зона погребена под километровой толщей скал или вод океана.

Неверов, налюбовавшись энифианской ночью, принес из стандартного синтезатора гору фруктов и с удовольствием смотрел, как Диего ест.

— Итак, у нас осталось пять часов личного времени, — кряхтя произнес Диего, нагибаясь за упавшим яблоком. — Кстати, поздравляю тебя с полной адаптацией в условиях Зоны. Не тянет на Базу? Восторженные взгляды операторш и все такое прочее…

— Не тянет, — смутился Неверов и с хрустом откусил сразу пол-яблока, хотя есть не собирался. — К дежурствам я действительно привык, как-никак две недели здесь, опыт, понимаешь… Сегодня прилетал какой-то незнакомый страж, орал на нашего меланхолического. Я только что вспомнил.

— Вот как? — пробормотал Диего. — Кричал? Начальник, наверное. За лень ругался.

Они улыбнулись друг другу. Неверов привык к тому, что Диего постоянно к чему-то прислушивался, поэтому ни о чем его не спрашивал, справедливо полагая, что ему все будет рассказано, когда придет время.

— Между прочим, — сказал он, доев яблоко. — Ты обещал мне рассказать свой сон, помнишь?

— Сон? — пробормотал Диего. — На сон, брат, тот «сон» не похож…

Со времени своего странного «сна» Диего не раз размышлял над поразительным совпадением увиденного во сне с тем, что он знал о холме в конце дороги, и пришел к выводу, что сон — это скорее всего наведенная гипноиндукционная передача и он стал ее реципиентом. Ибо чем мог быть навеян такой сон? Откуда такая ошеломляющая правдивость и жизненность? И главное — почему он так подробен? Сны, как правило, забываются почти сразу, а в этом помнится каждая мелочь. Но тогда возникает вопрос: кому и зачем понадобилось проводить сеанс гипноиндукции? Причем избирательной, Неверов ведь ничего не видел и не слышал. Получается, что он, Диего Вирт, землянин, приобрел информацию, прямо отвечающую на вопрос, какова цель эксперимента энифиан. Сами ли энифиане решили сообщить об этом или у людей появился неизвестный союзник, рискнувший предупредить их о замыслах хозяев планеты?

О «сне» Диего сразу же сообщил на Базу, но с тех пор по этому вопросу База молчала, очевидно, дело вращалось в институтах Земли.

И еще одним соображением поделился Диего с Доброгневом: звездолет «пней» из его «сна» был настолько неуклюжим и древним, судя по работе двигателей, — ракетно-ядерным, что межзвездным кораблем его трудно представить. В связи с чем стоило поискать родину «пней» как в системе Энифа, так и у ближайших звезд. Открытие цивилизации «пней» послужило бы отличным доказательством того, что «сон» Диего — утечка информации из стана энифиан, происшедшая без их участия.

Не дождавшись продолжения, Неверов переменил тему разговора.

— Не могу понять истинных функций стражей. — Он кивнул в сторону окна дальновидения. — Разумными они не выглядят, делать ничего не делают. Сидят и орут время от времени. Глядя на них, я всегда вспоминаю гарпий из древнегреческого эпоса.

Диего прищурился.

— Похоже. А насчет их разумности… Может, с их точки зрения мы тоже выглядим кретинами?

Он вспомнил, как год назад был установлен контакт с энифианами.

Линейный разведчик класса 200 «Искра», последний из серии ненацеленных кораблей Даль-разведки, задачей которого был поиск разумной жизни в созвездии Пегаса, изучая систему звезды Эниф, эпсилон Пегаса, обнаружил, что вторая планета системы, с мощной, насыщенной электричеством атмосферой, населена странными существами, названными впоследствии стражами. Биологическое исследование планет не входит в обязанности линейного разведчика первого класса, поэтому «Искра» спустя сутки стартовала с поверхности планеты и… была буквально атакована стражами.

Старт пришлось отменить, разведчик попытался перейти на облетную кривую, но это ему не удалось: стражи свободно перемещались в пределах атмосферы (и даже за ее пределами, как выяснилось позднее), и лишь включение рейсового режима позволило кораблю вырваться из неожиданных объятий планетарной биомассы. Поведение стражей было столь недвусмысленным, что разведчик, покружив на десятитысячекилометровой высоте, вынужден был отказаться даже от картографирования и фотометрии планеты. Однако энифиане первыми просигнализировали о своем желании вступить в контакт, хотя сигналы были расшифрованы только на Земле. В то время никто не предвидел последствий этого контакта. Земля ликовала по поводу обретения братьев по разуму…

Неверов прав, роль стражей в этой истории не ясна, но название им выбрано удачно. Стражи, сторожа, охранители тайн энифианской цивилизации… А сами энифиане законспирировались так хорошо, что невольно начинаешь предполагать разум у этих «симпатичных» тварей. И все же почти полное совпадение «сна» с действительностью — и там и тут вмешиваются стражи и задерживают космические корабли. Нет, это не сон, это правдивая история, рассказанная тем самым последним «пнем», который превратился в стража… Больше некому… и незачем. Что же молчит Земля?

Диего перестал есть и с сожалением посмотрел на фрукты, рассыпанные по столу.

— Знаешь, в последнее время я никак не могу насытиться, хожу голодный, как бронтозавр. К чему бы это?

За стенами Зоны вдруг странно закричал страж, сорвался с насеста и долго летал над зданием, словно высматривая в нем что-то громадными белыми глазами без зрачков. Диего при этом напрягся и замер, прислушиваясь, потом расслабился и смахнул выступивший на лбу пот.

— Я почему-то чувствую к этому уроду симпатию.

— Родство душ, — пошутил Неверов, у которого мурашки поползли по спине от слов товарища. — Кстати, что ты все время сидишь с закрытыми глазами? Спать хочешь?

Диего на мгновение открыл глаза — Неверов похолодел! У Вирта были совершенно черные, словно целиком занятые зрачками глаза!

— Понимаешь, Лен, — глухо сказал Диего. — Я, понимаешь, вижу сквозь веки… и не только сквозь веки. Вот, понимаешь, какой коленкор.

Неверов сглотнул.

— Надо сообщить об этом на Базу, Нагорину.

— Он знает. Не пугайся, старик. Хотя… мне тоже, честно говоря, страшно. Не такой уж я и герой, а?

— Что же делать? — Неверов улыбнулся неуверенно, растерянный и встревоженный.

— Пока ничего. Чувствую я себя неплохо, разве что есть хочу все время, так это не беда, как ты думаешь? — Диего явно пытался поддержать коммуникатора. — Кстати, какими ты представляешь энифиан? Ради любопытства?

Это «кстати» Вирта было как нельзя кстати — слишком богатое воображение Неверова рисовало ему такие картины, от которых он, по собственному выражению, мог «прослезиться алмазами».

— Какими? — переспросил он, всплывая к яви. — Ты же прекрасно знаешь, что энифиане ничего не ответили на прямой вопрос, а по косвенным данным можно только предположить, что они не млекопитающие, не рыбы и не насекомые. Рептилии? Биологи, кажется, открыли здесь нечто подобное. В разумную плесень я не верю, в то, что энифиане — гуманоиды, тоже. Что еще? Если хочешь знать, я в последнее время вообще сомневаюсь в наличии на Энифе цивилизации. Где следы ее деятельности? Где сеть коммуникаций, опутывающая планету? Где, наконец, радиационный фон связи? Ничего этого нет…

Диего рассеянно взял со стола апельсин, взвесил его в руке, вздохнул и положил обратно.

— А как ты думаешь, к какому классу живых существ относятся стражи?

— Я не специалист по химерам, — буркнул Неверов. — По-моему, ответ на этот вопрос ты можешь получить у биологов Базы, они давно расклассифицировали всю живность Энифа.

Диего улыбнулся. Улыбка на его лице с закрытыми глазами выглядела по меньшей мере странной.

— Ладно, давай заниматься делами. Чем собираешься заняться ты?

— Не роботами, не волнуйся… сбил ты меня своими вопросами с толку. Может, пойдем поборемся? Я намерен выстоять целых две минуты. А потом поработаем с эфиром.

Вирт легко подхватился с места и напряг мышцы.

— Идет. Переодевайся.

Неверов не знал, не мог даже представить, с каким трудом давалась Диего эта легкость движений и спокойная улыбка на лице.

 

Глава 4

У же перед рассветом Диего решил погулять вокруг Зоны.

— Не заблудись, — крикнул ему вслед Неверов, занятый настройкой координатора.

Диего неторопливо обошел здание Зоны, посматривая на уснувшего стража. Лес стоял тих и темен — ни одного движения, ни звука не доносилось из его таинственных зарослей. Мир стражей и неведомых энифиан еще спал.

Диего ощущал в себе такие изменения, столько возможностей, что боялся верить даже своей способности видеть сквозь любые предметы, даже сквозь стены Зоны. Слышал он также отчетливо и отлично и причем избирательно: мог слышать, например, как Неверов шагает по залу Зоны и напевает песенку или как «переговариваются» свистами автоматы в энергетическом сердце Зоны; стены при этом ему не мешали.

Воровато оглянувшись по сторонам и погрозив неподвижному стражу пальцем, Диего развел руки и подпрыгнул. Результат был такой, будто его выбросило вверх катапультой! Он взлетел выше здания Зоны, перекувырнулся через голову и приземлился в кустах в ста метрах от дороги…

В наушниках раздалось восклицание Неверова, заметившего последний акт разыгравшейся драмы — падение Вирта на спружинившую массу кустарника.

— Что с тобой, Диего?! Помочь?

— Не суетись, — хрипло отозвался Диего, переворачиваясь на живот и вставая на колени. — Это просто не совсем удачный эксперимент. Я сам… виноват… не беспокойся.

Неверов все же выскочил наружу, но Диего отправил его назад, не желая разъяснять причин своего неожиданного падения.

Полчаса он отдыхал. «Полет» вызвал такой расход энергии, что все тело казалось рыхлым и ватным, и сердце никак не хотело успокаиваться. Повторить опыт он не решался, сил на второй полет могло просто не хватить.

Страж на столбе не двигался, безучастный ко всему, что происходило вокруг него. Диего наблюдал за ним несколько минут и удовлетворенно кивнул. Под утро у стражей, очевидно, кончались запасы энергии, и они «засыпали». «Странно! — подумал вдруг Диего. — Странно, что я не могу разглядеть строение стража. Ведь даже стены Зоны для меня „прозрачны“, почему же непрозрачна шкура стража? По-моему, мы здесь сталкиваемся с чем-то абсолютным. Абсолютным отражением, например. Надо будет посоветоваться с физиками».

Диего прошел к дороге, вернее — взлетной полосе, построенной существами-«пнями», в этом он уже не сомневался. Еще раз успокоил Неверова, мол, все нормально, и решил пойти к холму, вырисовывающемуся на фоне побледневшего небосвода четкой громадой.

Тишина не нарушалась ни одним звуком — уже ставшая привычной обстановка, но все же он старался ступать бесшумно, хотя знал, что стражи слышат звуки ничуть не хуже, чем он сам с его новым суперслухом. Одно успокаивало — он чувствовал, когда стражи начинали просыпаться. Это новое чувство было проверено неоднократно, и еще ни разу он не ошибся. К тому же ближайший к Зоне страж в самом деле отличался от остальных не только меланхолическим поведением, но и еще чем-то неуловимо тонким, чему Вирт пока не подобрал названия. Возможно, страж был очень и очень стар, а может быть, он не всегда был стражем.

Холм, в котором Диего давно распознал очертания космического корабля, предстал перед ним исполинской горой, вершиной уходящей в розовеющее небо. Бока его, разорванные у основания метровыми трещинами, обнажавшими днем желтые, сейчас почти черные слои почвы, были слишком круты для холма естественного происхождения, хотя это впечатление появилось лишь вблизи: издали холм выглядел не таким уж крутым.

Диего обошел его кругом, всматриваясь в провалы трещин, и ему показалось, что в одной из трещин сверкнул металл. Он напрягся, пытаясь разглядеть глубину трещины, не включая фонаря, и перед ним внезапно открылось смутно видимое пространство, какие-то пересекающиеся плоскости, уходящие вдаль туннели, застывшие тени незнакомых предметов. Новое зрение позволило ему заглянуть внутрь холма… нет, конечно, не холма. Перед ним стоял покрытый полуторавековым слоем почвы чужой космолет! Форма, обводы, детализация корпуса — все говорило об этом. Если раньше Диего мог сомневаться в своих предположениях, то теперь он видел, что это космолет. Не глазами, но видел!

Одного он не знал, хотя и всплывали в памяти детали «сна», — почему корабль мертв, почему он стоит недвижимо столько лет. Впрочем, «сон» уже можно считать достоверной информацией. Таким образом, причина неподвижности звездолета ясна — энифиане воздействовали на прилетевших существ так, что те не поняли, что с ними происходит, и не успели улететь. А теперь энифиане пытаются проделать то же самое с людьми, тайно, ради своих, наверно, не очень чистых целей… «И мы делаем вид, что ни о чем не догадываемся… тоже ради своих целей, но целей, ведущих к благу всего человечества, ради безопасности других людей, своих товарищей. Ради безопасности других…»

В задумчивости Диего вернулся к Зоне, и вовремя: где-то далеко за обширной горной страной (две тысячи километров, машинально отметил разведчик) раздался вдруг долгий сигнал, не звук — всплеск радиоизлучения, и страж на скале шевельнулся, словно его включили, поднял голову и посмотрел на человека. Диего даже показалось, что в странных глазах стража мелькнула ирония: мол, я-то знаю, куда и зачем ты ходил…

Но страж тут же отвернулся, и Диего, покачав головой, пошел в Зону, где Неверов, облегченно переводя дух, бормотал:

— Сначала ты говоришь, что ходить туда небезопасно, а потом на практике доказываешь обратное… Вот так хорошие манеры!.. Расскажешь, как тебе удалось прыгнуть так высоко?

— Дай мне самому разобраться, — устало сказал Диего.

— Снова не ответ, а уклончивое бормотание, — с усмешкой проговорил Зубавин, снимая с головы контактор. — Помните, мы запрашивали энифиан об их теоретическом представлении о строении материи? Знаете, что они ответили? «Наши представления не отличаются от ваших!» — почти дословно. Каково?! И в остальном ничего конкретного, в лучшем случае общие рассуждения на уровне детского лепета, не дающие пищи ни уму, ни сердцу.

— Существует мнение, что… — начал Тоидзе.

— Знаю, знаю, по одной теории, энифиане испытывают нашу дисциплину, по второй, они опять же изучают наши интеллектуальные возможности, по третьей, все наоборот — мы их исследуем. Не слишком ли много теорий?

Зал исследовательского центра Базы был невелик, чуть больше ходовой рубки типового трансгала. Сюда сходились информационные каналы всевозможного рода приборов и установок и линии управления этими установками. Стены зала представляли собой терминалы компьютеров, оконечные устройства приема информации и командные аппараты: почти вся исследовательская аппаратура Базы была автоматической.

Сейчас в зале находились всего четверо: Зубавин, Нагорин, хмурый Тоидзе и о чем-то задумавшийся Руденко. Почти вся аппаратура не работала, и в зале было непривычно тихо.

— Теперь уже не секрет, что энифиане ставят в ходе контакта какой-то эксперимент, — сказал Тоидзе. — Причем без оповещения другой контактирующей стороны, то есть нас. А мы почему-то относимся к этому совершенно спокойно. Кто-нибудь из присутствующих может мне объяснить почему?

Нагорин, прищурясь, взглянул на говорившего.

— Интересно, кто же, по-вашему, относится спокойно?

Тоидзе с опаской посмотрел на Руденко.

— Не надо делать преждевременных выводов, — продолжал Нагорин. — Да, цивилизация энифиан необычна, нетехнологического типа, но именно поэтому контакт с ней чрезвычайно ценен. Что касается своеобразия контакта с энифианами, то этот вопрос находится в компетенции коммуникаторов, а не инженеров технического обеспечения. Вы ведь, кажется, инженер бортовых систем?

Тоидзе криво улыбнулся.

— Разве суждения о контакте — прерогатива коммуникаторов?

— Нет, но мнения малоинформированных людей…

— Спасибо, я понял. — Тоидзе прикусил губу. — Вы совершенно правы. Почему-то с недавних пор мне от всех достается.

Посидев с минуту, он встал и, ни на кого не глядя, вышел.

— Что ты на него напал? — пробормотал Руденко, очнувшись от раздумий. — При существующем положении дел у людей не могут не возникать недоуменные вопросы.

Нагорин досадливо поморщился.

— Положение слишком неопределенно, чтобы делать какие-нибудь выводы. Разве ты сам не видишь, что равновесие контакта в высшей степени зыбко? — Врач Базы помолчал, снова поморщился. — А вообще-то ты прав, зря я на него накричал. Я только что говорил о ценности контакта с энифианами, а на самом деле ценность-то этого контакта — величина отвлеченная и зависит больше не от информативности цивилизации Энифа, а от конкретных личностей — Диего, Неверова… того же Вано Тоидзе, тебя и меня. — Он прервал речь и посмотрел на Зубавина.

Тот выключил вычислитель и сделал движение к двери.

— Останься, Виктор, — невозмутимо произнес Руденко, не оборачиваясь.

Зубавин пожал плечами и сел у пульта.

— До сих пор мы были пассивными наблюдателями, — продолжал Руденко, — не потому, что бессильны перед энифианами, а потому, что такова была наша воля. Хотя нельзя сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что против нас, горстки коммуникаторов, вся планета. Планета! Понимаешь? До сих пор энифиане не противились смене дежурств в Зоне, которую мы установили по их желанию, но вчера…

Нагорин нахмурился.

— И я об этом не знаю?

— Не сердись, Игорь. Многие вопросы контакта находятся в ведении УАСС, и отчитываться за свои действия я буду там. Директор Базы, кстати, в курсе событий. Так вот, до сих пор мы посылали к Зоне шлюп со сменой и возвращали дежурных. Вчера шлюп не смог опуститься на планету ниже пятидесяти километров. Предвижу твой вопрос: да, месяц дежурства Неверова еще не закончился, но Управление, исходя из твоего же рапорта, решило не подвергать риску еще одного человека. Вот мы и попробовали, не афишируя своих намерений, вернуть Неверова на Базу. Не удалось. А ведь надо будет скоро возвращать их обоих…

Нагорин встал, прошелся по залу и остановился у темного экрана телескопа.

— Что же ты предлагаешь?

Руденко тоже встал.

— Я предлагаю испросить у энифиан разрешения на посадку спасательного модуля и незаметно установить в Зоне ТФ-лифт.

Нагорин, опустив голову, снова прошелся по залу.

— Я ведь не работник управления, для чего ты мне все это рассказал?

— Просто ввел в курс дела, — усмехнулся Руденко. — Ты тоже член Совета безопасности Базы. Не иронизируй. Проблемой Энифа заинтересовался Высший координационный совет, а это значит, дело гораздо серьезней, чем мы думали до сих пор. Сыграла роль, конечно, и твоя докладная записка, где ты предлагаешь прекратить контакт.

Нагорин несколько мгновений смотрел в светлые глаза Руденко, потом резко повернулся и вышел.

— Ты меня ставишь в неловкое положение, — сказал недовольный Зубавин, глядя вслед главврачу Базы.

— Что? — вздохнул Руденко. — Просто ты мне нужен. Тебе придется повторить полет к Зоне. И, может, не один раз.

— Я готов. — Зубавин повертел в руках контактор. — Но ты, наверное, хотел сказать не только это?

Руденко тяжело сел в кресло, разглаживая лицо ладонями, и сказал глухо, через силу:

— Психолог… В полете ты испробуешь новую систему защиты… Но это опасно.

Зубавин недоуменно смотрел на руководителя группы.

— Ты меня удивляешь, Юра.

Руденко отнял руки от лица, и Зубавин увидел в его глазах угрюмую и жестокую решительность.

— Это опасно прежде всего для тех, кто в Зоне, вот в чем дело. Но рисковать необходимо. Диего я предупредил. На Земле разобрались с его информацией, его «сон» — наведенная гипноиндукционная передача с головоломным психоиндексом, нечто невероятное по способу обработки. Выходит, нас кто-то пытался предупредить об опасности контакта. Отсюда и второй вывод: цивилизация дендроидов, как ученые назвали существа-«пни», — реальность.

— Допустим. Интересно, но не ново.

— Это не только интересно. Звездолет дендроидов не смог покинуть Эниф, его просто-напросто не отпустили. Теперь понятно?

Конус модуля оторвался от диска Базы и, плавно ускоряя ход, устремился к жемчужной дымке освещенной стороны планеты. Затерялся в блеске надвигающегося дня…

Сначала Зубавин проверил автоматику модуля на скорость подчинения мысленным приказам, выписав в пространстве сложнейшую фигуру, называемую пилотами «школьным проклятием» — на курсах высшего пилотажа она обычно венчала экзамен.

Связь с Базой держалась постоянно, и в окне виома мерцали от помех напряженные лица товарищей.

В ходовой рубке модуля, кроме Зубавина, находился еще инженер энергетических установок Малахов. Сам Зубавин занимал кресло инженер-пилота.

Когда они опустились на двести пятьдесят километров над уровнем океана, Зубавин притормозил бег кораблика и, повернув голову к коренастому, раздетому по пояс — в рубке было жарковато — Малахову, сказал:

— Капсулирование.

— Действуй строго по программе, — быстро отозвался волнующийся Руденко. — Следи за временем, если через час не выйдешь на связь…

— Выйду, — пообещал Зубавин без улыбки. — Давай, — кивнул он Малахову.

Тот склонился над своим крылом пульта, и через мгновение короткое содрогание рубки показало, что модуль окутался защитным силовым полем. Теперь со стороны обнаружить его было почти невозможно: энергосфера поглощала все виды электромагнитного излучения. Определить местонахождение модуля можно было только с помощью гравитационных детекторов. Локаторов у энифиан не было, это люди знали почти со стопроцентной уверенностью, но рисковать не стали.

Связь с Базой прервалась, но это было в порядке вещей, и Зубавин, бросив короткое: «Поехали», направил модуль к границе плотных слоев атмосферы Энифа, намереваясь войти в коридор входа на посадку точно над Зоной.

Огромный диск планеты летел навстречу, кренясь и увеличиваясь в размерах. Вскоре он занял все боковые экраны, и Зубавин вдруг отчетливо почувствовал всю огромность слова «планета»! Не камень, не скала, не горный хребет, но — планета! Миллионы квадратных километров поверхности! Триллионы тонн массы! Чужой, незнакомый и, судя по всему, враждебный мир, населенный странной расой разумных существ, мощь которой еще не измерена, но ощущается во всех их действиях. Что против этой мощи группка землян? Пятикилометровый диск Базы?..

Зубавин мельком взглянул на красное от волнения лицо товарища и, встретив ответный взгляд, понял, что мысли их во многом совпадают.

— Ничего! — с веселой злостью сказал Малахов, пытаясь, видимо, поддержать товарища. — Ничтожный вирус валит с ног огромного слона.

Аналогия инженера не понравилась Зубавину, но отвлекаться на разговоры было некогда, начиналась самая ответственная часть полета.

Корабль медленно пронизал радиационные пояса планеты, затем опустился под слой сверхвысоких облаков и пересек невидимую границу в пятьдесят километров, за которую его не пустили в первом пробном полете.

Примерно в сорока километрах от поверхности Зубавин запустил съемочную аппаратуру и автоматический комплекс экспресс-анализа. В тридцати километрах координатор визуально поймал Зону и дал изображение на окно дальновидения. С этой высоты Зону видели только автоматы.

В двадцати километрах модуль вонзился в толщу слоистых светящихся облаков, похожих на кисейные полотнища. При этом его броня отозвалась вибрацией, возбудившей неприятные для слуха обертоны звука.

— Странные какие-то облака, — сквозь зубы процедил Зубавин.

Модуль опускался теперь совсем медленно, примерно двадцать метров в секунду. Планета превратилась в гигантскую чашу с тающими в дымке краями. Небосвод уже не казался бездонно черным, в его черном отливе появились фиолетовые оттенки.

Зубавин приготовился мгновенным прыжком к поверхности закончить медленный финиш корабля, и в это время они словно со всего размаха налетели на каменную стену! Из глубины темного провала между холмами, куда нацеливался модуль, выметнулась вдруг трасса ярких, пронзительно голубых огоньков и воткнулась в защитное поле корабля. Энергия этого неожиданного и почти невидимого выпада была так велика, что пятисоттонный модуль подбросило вверх, как шарик для пинг-понга!

Не успел Зубавин опомниться, как второй удар громом отозвался в его внезапно отяжелевшем теле.

Все же сознания он не потерял, хотя кровавый туман в глазах рассеялся не сразу.

Управление перехватил координатор и уводил теперь корабль по пологой глиссаде в фиолетовое небо.

Зубавин тяжело мотнул головой, подтянул слетевший с него контактор МУ и тут заметил, что корабль, идущий уже со скоростью километр в секунду, догоняют стражи. В первое мгновение Зубавин не поверил глазам, но стражи приближались быстро, и вскоре модуль оказался со всех сторон окруженным жуткими фигурами, от одного вида которых мороз драл по коже и хотелось поскорее открыть глаза и проснуться. Каким образом эти монстры поддерживали космические скорости при абсолютно необтекаемом корпусе — нельзя было даже представить! А ведь они должны были преодолевать контактор.

Зубавин опомнился и натянул контактор.

Скорость подскочила до десяти, пятнадцати, двадцати пяти километров в секунду, стражи не отставали, будто составляли с кораблем одно целое. Не помогало и сверхскоростное маневрирование, которое Зубавин провел на голых нервах, без координатора — мешало защитное поле. Зубавин уже махнул рукой, собираясь дать команду потному от сопереживания Малахову на снятие поля, но вовремя спохватился.

Модуль вырвался за пределы атмосферы, и в следующее мгновение стражи исчезли, сгинули, будто их и не было. Будто выполнили свою миссию — отогнали непрошеных гостей. То ли они затормозили все разом, то ли непостижимым образом «вывернулись» в пространстве…

Зубавин выругался и сбросил шлем контактора.

— Снимаем поле, — проговорил он хрипло. — Возвращаемся.

 

Глава 5

Озабоченный Доброгнев пробежал глазами индикаторную панель и побарабанил пальцами по канту пульта, что служило у него признаком озабоченности и раздражения.

— Они не пропустили модуль. Мало того, они вообще не отвечают на наши вопросы. И я склонен полагать, что они не позволят прервать контакт, ибо двое наших товарищей полностью в их власти. Вернуть их без применения силы мы не сможем.

— Сомневаюсь, сможем ли и с применением силы, — пробормотал Нагорин. — Следует быть точными в формулировках. Возникает инцидент, а поскольку инцидентов подобного рода не знала история, то, следовательно, и решать сейчас мы не вправе. Надо запросить Землю.

— Уже запросили, — сказал Руденко. — Но в лучшем случае корабли с Земли придут через шесть-семь дней. А Вирт и Неверов? Что будет с ними? Что предпримем мы или будем сидеть и ждать?

— Предложи что-нибудь, — взорвался Доброгнев, вскочил с места и прошелся по комнате, успокаиваясь. — Извини.

Руденко понимающе кивнул.

— Давай думать, что делать дальше, думать не только нам троим, но и всем работникам Базы. Голова — это пока единственное наше оружие.

— Неужели мы не сможем взломать скорлупу их противодействия? — с неожиданной тоской произнес Нагорин. — Неужели человечество не обладает достаточной мощью?

Доброгнев изумленно вскинул взгляд на главврача Базы.

— А ты, однако, воин!

— Аника-воин, — буркнул Руденко. — Энерговооруженность человечества на порядок выше энерговооруженности цивилизации энифиан, но перед нами иное качество, неведомый противник, которому, к счастью и к сожалению, многое о нас известно. И все же конфликт с применением оружия…

— При чем тут оружие, — махнул рукой Нагорин. — Рассуждать мы умеем, а что дальше?

— Это называется: посовещались, посоветовались и решили, — усмехнулся Доброгнев. — Один ум — хорошо, а три — куда лучше! — Он повернулся к Руденко. — Кстати, что же ты выяснил, рискуя людьми, когда посылал модуль в этот ненужный, как мне кажется, разведывательный полет?

— К сожалению, нужный, — сказал Руденко. — Земля вслед за нашей информацией о «сне» Диего сразу же посоветовала попытаться доставить Неверова на Базу, минуя все официальные каналы. Поэтому я действовал без вашего ведома… Ну а второй раз нужно было спровоцировать энифиан на активную акцию с целью разведки их военно-технического потенциала, чего мы и добились, хотя сами энифиане так и остались в тени, исполняли все стражи. Специалисты техсектора УАСС уже разобрались в нападении на модуль — это мезонный разряд огромной энергетической «массы».

— Спецслужба, спецотдел… спецканал, — буркнул Доброгнев, включая обзорный виом. — Тайны какие-то… К чему все это? Как дети, в прятки играем. Опять соображения высшего порядка насчет безопасности космического человечества?

— Напрасно иронизируешь, Ждан, — мягко сказал Руденко. — Мы обязаны предусмотреть все до мелочей, потому что в разведке мелочей не бывает. Известно ли вам, что линейный разведчик второго класса «Одинокий охотник» обнаружил у гаммы Пегаса планету, населенную, вернее — некогда населенную существами, похожими на дендроидов из «сна» Диего?

— Шутишь! — вполголоса сказал Доброгнев. — Что значит — некогда населенную?

— Это значит, что планета представляет собой лишь памятник исчезнувшей культуры. Коммуникаторы там уже не нужны, контакт устанавливать не с кем.

— Опоздали? — очень спокойно сказал Нагорин, переводя взгляд на виом, в черноте которого засиял опаловым светом бледный диск Энифа. Его слова могли относиться и к сообщению Руденко, но товарищи поняли: Нагорин говорил о дежурных в Зоне.

Где-то около трех часов ночи, не энифианский тридцатичасовой, а порядковой — для отдыха одного из дежурств в Зоне, Неверов проснулся от крика.

В зале царил мрак, не нарушаемый несколькими цветными огнями пульта. Окна дальновидения не работали, постель Диего была пуста, в зале его не было.

Неверов полежал с открытыми глазами, привыкая к мраку и гадая, отчего он проснулся. И почти явственно услышал медленный нечеловеческий голос, струящийся откуда-то из-за стены. По телу прошла жаркая волна, сердце отозвалось колокольным звоном… Снова послышался голос, медленный, какой-то «картонный», совершенно не похожий на живую человеческую речь.

Неверов вскочил, сдерживая желание закричать, и включил дальновидение. Виомы прозрели, и он увидел чудовищную по своему неправдоподобию картину: на дороге напротив Зоны расхаживал страж, а рядом стоял Диего Вирт без скафандра (!) и смотрел на Зону, смотрел пристально и ожидающе. Неверов невольно взмахнул рукой, и Диего, словно мог видеть его жест сквозь стены, кивнул в ответ и отвернулся.

Лен сильно сдавил виски пальцами, зажмурился, но, открыв глаза, увидел ту же сцену: расхаживающего стража и спокойно стоящего в смертельной для человека атмосфере Диего. Тогда он подошел к пульту и сухо спросил координатора, что тот видит на дороге.

— Стража, и существо, похожее на человека, — так же сухо ответил координатор.

— Существо?! — Неверов осторожно, на ощупь сел в кресло оператора связи.

Пока он ломал голову, сообщать ли о случившемся на Базу или выйти к Диего, к Зоне подлетели еще пять стражей. Они уселись вокруг человека, и тут Диего снова оглянулся на Зону. Неверов похолодел, но не от взгляда, а от голоса, раздавшегося, как и минуту назад, внутри него. Он понял, что все это означает: Диего просил помощи, звал к себе.

Неверов больше не размышлял. Он подхватился с кресла, крикнул что-то вроде: «Держись, Диего!» — и бросился в бокс за скафандром. Облачась, увидел, что стражи как по команде снялись с места и медленно полетели в долину между холмами. Диего Вирт, волоча ноги, останавливаясь и оглядываясь, побрел за ними. Было заметно, что идет он против воли и все-таки ничего не может сделать.

Неверов еще раз крикнул, теперь уже от ярости, кое-как зарастил скафандр и бросился из зала, доставая на ходу пистолет. Вирта он увидел уже в сотне метров от Зоны, все еще пытавшегося сопротивляться. Рука у Неверова дрожала, и первый разряд «универсала» пришелся на последнего стража, прикрывающего спину Диего. Страж кувырком полетел на дорогу, а его собратья разом оглянулись, и глаза их с непередаваемым выражением впились в Неверова, гипнотизируя, парализуя волю и желания. Спасло его то, что Диего на мгновение вышел из-под контроля и вмешался в схватку.

Он взлетел в воздух, вычертил крутую петлю и спикировал на стражей сверху, словно решил пойти на таран. Стражи бросились врассыпную, ловя Диего в «перекрестья глаз», и Неверов, усилием воли освободившись от дурмана чужого влияния, успел еще два раза разрядить пистолет…

Диего пришел в себя уже в зале связи, куда притащил его Неверов, не чувствуя от возбуждения тяжести тела.

— Вызови Базу, — глухо сказал Вирт, почти не разжимая губ. — Плохо мне, Лен…

— К-как плохо?! — испуганно забормотал Неверов, торопливо стягивая скафандр. — Почему плохо? Очень плохо? Сейчас, подожди чуть-чуть, вызываю…

Диего попытался привстать, повел головой и повалился набок.

Неверов кинулся к нему, потом к пульту, снова к нему и, наконец, обругав себя вслух, вызвал Базу.

Сообщение о случившемся, не слишком вразумительно переданное им дежурному, вызвало на Базе настоящий переполох. Пока искали Доброгнева и его заместителей, Неверов включил медицинский комбайн, подсоединил к нему рецепторные «усы» и со связкой проводов устремился к Диего. Но подключить к нему датчики не смог.

То, что он принял за странную одежду на коммуникаторе, оказалось телом Диего, деформированным, покрытым не то чешуей, не то потрескавшейся кожей. Руки Диего тоже изменились, стали длиннее и тоньше. Да и все его тело, уже почти не человеческое, на глазах продолжало изменяться, перерождаться, деформироваться…

Неверов сделал неуверенный шаг вперед, но Диего снова зашевелился, подогнул под себя руки и сел, и Неверов, задохнувшись, отскочил назад и выронил датчики.

— Что там у вас? — послышался от пульта встревоженный голос Нагорина.

Неверов оглянулся и показал рукой.

В виоме показался Доброгнев, потеснив главврача.

— Что? — повторил он вопрос Нагорина, но в это время Диего встал и пошел к пульту, странно переваливаясь своим необыкновенным телом. Чем-то он стал похож на стража, неуклюжестью, что ли? — и это сравнение доконало Неверова.

— Пусть все выйдут, — сдавленным голосом произнес Диего.

Доброгнев побледнел. Повернувшись к замершей в немом удивлении группе людей, набившихся в центр связи Базы, сделал короткий и понятный всем жест.

Зал опустел, остались Доброгнев, Нагорин и Руденко.

— Организм перерождается внезапно и почти полностью, — хрипло сказал Диего, цепляясь руками за пульт. — Видите?.. Не только… нервная система… перестраивается все — энергетика тела, химизм и метаболизм… — говорил разведчик с паузами, словно с трудом подбирая слова. — Скачкообразно, я не успел… сообразить… и предупредить… Я пытаюсь бороться, но они, очевидно, кроме всего прочего, встроили «механизм подчинения» радиоприказу — воля подавляется до потери сознания, как только я начинаю сопротивляться… Но для людей я не опасен (Нагорин поморщился, переглянувшись с Руденко), просто я получил такие способности, о которых и не смеют мечтать пандологи…

— Какие? — вырвалось у Доброгнева, хотя он тут же пожалел об этом.

— Я вижу в любом диапазоне волн. — Диего, тяжело дыша, с трудом уселся в кресло в нелепой позе. — Правда, мне сейчас мудрено разобраться, все так смешалось… Еще я могу летать, дышать в любой атмосфере и даже совсем не дышать… А также я могу сказать, о чем в данный момент думает мой сосед.

С ужасом и каким-то суеверным восторгом смотрел на Диего Неверов, чувствуя себя совсем плохо.

— Мы можем помочь? — спросил Нагорин.

Выразительная гримаса исказила лицо Диего.

— Можете. Первым делом — не паникуйте, не спешите с решениями.

Доброгнев мгновение вглядывался в Вирта, потом обратился к Неверову:

— Как вели себя стражи?

Неверов бессмысленно посмотрел на него, помотал головой, избавляясь от оцепенения, и перевел взгляд на виомы дальновидения. Все было как и прежде: сонная тишина, струйки испарений над дорогой, вернее, взлетной полосой дендроидов, неподвижный страж на скале, застывший, как изваяние. Неверов вспомнил, что только этот страж, запомнившийся своим меланхолическим поведением с давних пор, не вмешивался в историю с Диего. Симпатизировал людям? Или у него была иная роль?..

— Их было много, — сипло отвечал Неверов и прочистил горло. — Они хотели увести Диего с собой. Я отогнал…

— Я не мог сопротивляться, — тихо пробормотал Диего, бесцельно поводя уродливыми руками; он заметно слабел. — Сначала было интересно, а потом — как удар по голове… — Он замолчал, вдруг дико посмотрел вокруг и завалился на пульт.

Неверов подбежал к нему, приподнял голову, коснулся лоснящегося плеча и дернулся, как от электрического удара.

— Что мне делать? — с отчаянием сказал он, оглядываясь на застывших в тысячах километрах от него людей.

— Их надо возвращать немедленно, — скороговоркой произнес Нагорин.

— Как? — возразил Руденко. — Я не знаю, какой будет реакция энифиан, если мы попытаемся забрать дежурных силой. Еще хорошо, что они не прервали связи с Зоной.

— Но делать-то что-то надо…

— Обычные модули слишком хрупки, — тяжело сказал Доброгнев. — И даже если бы мы имели ДМ или крейс-роботы…

Они одновременно посмотрели на Неверова и замолчали.

— Что делать с Диего?! — закричал тот, уже не владея собой. — Ему же плохо!

— Не кричите! — тихо проговорил Нагорин. — Подключите к нему киб-диагност и дайте воды, это ему не повредит. Данные диагноста передайте в медцентр, параметры линии я укажу. А ты, — он повернулся к директору Базы, — запроси энифиан непосредственно с Базы и продублируй через Зону, может быть, они все же откликнутся.

Доброгнев кивнул, быстро пересек зал и открыл дверь.

— Где видеоники? Гунна ко мне!

Вскоре в центральный зал Базы вошли трое: Тоидзе, Назаров и Гунн — старший из специалистов по видеосвязи.

— Нужна прямая связь с Землей. Как скоро вы ее дадите?

— Через час, — подумав, сказал Гунн. — Если, конечно, не лимитировать расход энергии.

— Связь экстренная, приступайте. Вано, попробуй связаться с энифианами напрямую, минуя Зону. Вы, Евгений, передадите ту же информацию через аппаратуру Зоны.

Назаров молча кивнул.

Директор Базы повернулся к Неверову: связь с Зоной не выключали ни на минуту.

— Лен, вам придется поухаживать за Диего. Возвращать вас… в общем, рискованно, а в Зоне вам ничто не угрожает, только включите дополнительные защитные контуры, экономить энергию не нужно.

— Ох, да не объясняйте вы мне ничего, — возмутился Неверов, слегка оживший в работе. — Конечно, я помогу Диего. Только я не врач…

— Врач ему пока не нужен, — хмуро сказал Нагорин.

— Эх, давно надо было потихоньку установить в Зоне ТФ-лифт! — вздохнул Руденко. — Под видом ремонтных работ. Не знали бы никаких забот! Генераторы ТФ-поля установили, а сам лифт — не успели.

Доброгнев с досадой поморщился.

— До чего верно подмечено, вовремя… — Он снова обратился к Неверову: — На вызовы энифиан не отвечайте, но поступающую информацию дублируйте нам. И еще… — Он поколебался немного. — Слева на пульте есть стеклопанель, под ней кнопка — это кнопка запуска генератора ТФ-поля. Пользуйтесь ею лишь в случае прямой угрозы жизни, при нападении стражей на Зону… ну и тому подобное. Потому что удар скалярного ТФ-поля превратит местность вокруг Зоны в обугленную пустыню. Хорошо, если вы перед пуском генераторов предупредите нас, но коль уж не успеете…

— Сделаю, — пообещал Неверов, слушая с пятого на десятое.

Он взял бокал, стиснул зубы, все еще не решаясь дотрагиваться до горячего, безобразно изменившегося тела Диего, и попытался влить ему в рот воды.

 

Глава 6

Огромный диск Базы вышел из конуса тени планеты, и огненное крыло света разогнало тьму в главном зале. В зал стремительно вошел Доброгнев, высокий, не по возрасту гибкий и подвижный.

— Крейсер приближается, — сказал он, подходя к висящей в воздухе подкове пульта, у которой сидели инженеры связи, Нагорин, Руденко и два врача из медперсонала Базы. — Виден в бинокль. Как там у них? — Кивок на виом связи с Зоной.

— Без изменений, — ответил Нагорин. — Диего, очевидно, потерял много энергии, получил деадаптационный дистрессовый шок и все еще спит. Неверов держится молодцом… насколько можно выглядеть молодцом в его положении.

— Энифиане только что пытались задать вопрос, будто ничего не случилось, — сообщил Тоидзе. — Их, видите ли, заинтересовала причина возникновения земной машинной технологии. Это их первый вопрос по данной теме. Мы не ответили, и они успокоились. На наши запросы из Зоны и с Базы — молчание.

Доброгнев сел напротив виома связи с Зоной.

— На Земле полностью разобрались в их излучении, — негромко сказал он. — Я только что подумал, что мы теперь сможем вернуть Диего «первозданный» облик… после его возвращения.

В зале Зоны показался Неверов. Бледный, с лихорадочно блестевшими глазами, то и дело порывающийся оглянуться.

— Я все время слышу зовущий меня голос, — сосредоточенно произнес он. — Может быть, я заболел?

Доброгнев переглянулся с Нагориным.

— Вы проверяли себя на диагностере?

— Слегка повышенная температура… диагноз: перевозбуждение нервной системы.

Нагорин успокаивающе кивнул, хотя внутри у него все сжалось.

— Так и должно быть после той встряски. Больше лежите и ни о чем не беспокойтесь. Скоро мы заберем вас с планеты.

Неверов сгорбился, пугливо оглянулся через плечо и отошел от пульта.

Нагорин поманил директора из зала. В коридоре сказал:

— У него начинается то же самое, что и у Диего. Это заметно сильнее, потому что самообладания у него поменьше. Очевидно, из-за увеличения энифианами дозы облучения ускорился и процесс трансформации организма.

— Сам вижу. — Доброгнев помрачнел. — Сколько времени в нашем распоряжении до полной трансформации?

— Думаю, дня четыре. После этого процесс будет продолжаться даже при снятии облучения, это мы установили в лаборатории, в медцентре, смоделировав процесс. И хотя я только что успокаивал Неверова, уверенности в том, что процесс обратим, у меня нет. Да-да, несмотря на то что на Земле разобрались с излучением. Так что я не понял твоей уверенности насчет возвращения Диего «первозданного облика». Повторяешь чужие слова? К тому же меня беспокоит состояние Диего, он до сих пор не может прийти в себя. Видимо, просчитались энифиане в чем-то…

— В чем же?

— Точно ответить трудно, но мне кажется, что человеческое тело просто не в состоянии снабжать энергией раскрывшиеся возможности Диего.

— Он же говорил, что изменился и химизм тела, и метаболизм…

— Все равно главным генератором энергии осталась печень, а генератором давления — сердце, а они в потенциале не приспособлены к такому расходу энергии, какой требует, например, полет человека в поле тяготения.

— Диего летал.

— Боюсь, он перегрузил сердце… если не «загнал» его совсем. Или мы не все о нем знаем.

— С Неверовым скверно. — Доброгнев потер усталые глаза. — Он-то ни о чем до сих пор не догадывался. Как же их вернуть? Объявить войну? Кому? Планете?.. Что молчишь?

Нагорин хмуро смотрел в стену.

Мимо пробежал по коридору Тоидзе, заметил их в нише и вернулся.

— Приняли передачу с планеты, причем не через Зону, а прямо по обычному каналу!

Доброгнев мрачно усмехнулся.

— Наконец-то! Они не могли не заметить нашей реакции, но вызывать по обычному каналу… Пошли.

Все трое поспешили в центр управления.

— Запись обычным разговорным кодом, — сообщил Гунн, колдуя над сенсорной клавиатурой связи. — То есть код этот обычной автоматической связи, используемый нами на внутренних линиях. С энифианами у нас был до этого специальный код, и только через автоматику Зоны.

— Похоже, нас просто водили за нос, — буркнул Руденко, — если они могли разговаривать с нами без переводящей аппаратуры. А может, энифиане вообще прослушивали все наши передачи?

— Передачи по ОЭЛ прослушать невозможно, — обиделся Гунн, с которого на миг слетела вся его флегматичность, — была затронута честь специалиста по связи. — Это исключено. Энифиане могли поймать наши переговоры на орбите.

— Не шуми, давай запись.

Гунн включил воспроизведение, и все услышали ровный голос дешифратора:

«Разумные, называющие себя людьми. Мы, те, кого вы именуете энифианами, в целях исключения дальнейших недоразумений поясняем: во-первых, мы отличны от вас не только внешне, но и способами переработки информации; во-вторых, наша цивилизация принадлежит к одной из самых древних в окружающем звездном мире. Однако, несмотря на „детский“ возраст вашей цивилизации, мы заинтересовались вами не случайно. Вы, белковая органическая форма жизни, — явление чрезвычайно редкое! В сопредельном звездном окружении таких форм жизни всего две! Но самым примечательным для нас оказался тот факт, что в процессе эволюции вы, кроме известной нам способности мыслить и инстинкта самосохранения, приобрели абсолютно непонятное нам свойство эмоциональных выражений жизнедеятельности. В настоящий момент мы выяснили: выражение чувств, эмоций представляет собой своеобразную приспособленную реакцию ваших организмов, применяющуюся при недостатке информации. Но оказалось, что эмоциональные переживания присущи людям даже там, где, по существу, никаких к этому причин не существует.

В ходе дальнейшего изучения выяснился еще один факт: в противоположность нам вы, люди, преобразуете среду обитания, подчиняя ее своим особенностям, в то время как гораздо проще и эффективней преобразовывать себя, сообразуясь со свойствами природы. А накопление измененных факторов ведет к отчуждению от экологической среды и невозвратимому изменению ее свойств. Эта особенность вашей цивилизации опасна, и мы обеспокоены.

Теперь о главном.

Для выяснения механизма эмоций мы пошли на перестройку организмов людей в Зоне контакта, имеющую большой познавательный интерес. К сожалению, мы поздно поняли, что чересчур хрупкие организмы людей не подготовлены к ускоренному преобразованию и не могут выдерживать длительного взаимодействия с общим функциональным полем разума планеты. Несмотря на это, мы предлагаем не прерывать контакта, потому что результат эксперимента в равной степени важен и для вас, вами же он может быть использован для физического совершенствования человеческой расы. Вынуждены предупредить: люди — посредники контакта в Зоне контакта — могут иметь значительные поломки жизненно важных цепей при попытке их резкого изъятия из функционального поля разума в период адаптации к условиям Энифа. Надеемся, что и для вас значение эксперимента превышает значение существования двух разумных единиц сообщества.

Связь можем держать непосредственно с центром контакта, установка Зоны контакта на планете была необходима нам только для глубокого изучения феномена человека — его эмоционального бытия».

Конец.

Голос автомата умолк.

В зале стояла тишина. Люди были изумлены тем равнодушием, с которым в послании говорилось об участи дежурных в Зоне, являвшихся для них только «биологическими системами» и «разумными единицами сообщества».

— Наглецы! — взорвался Тоидзе и добавил несколько слов по-грузински, яростно при этом жестикулируя.

Стоящий к нему спиной Доброгнев криво усмехнулся.

— Не надо оценивать их действия столь прямолинейно. Ты же слышал, они не знают, что такое чувство. Не знают, что значит ждать и беспокоиться, что такое страх и отчаяние, боль и гнев. Они просто констатируют факт, стоит ли упрекать их в бесчувственности?

Взоры присутствующих невольно обратились к Доброгневу, на лице которого смешались гнев, сожаление и горечь. Думал он в это время о том, что у Диего на Земле жена и ребенок, что у Неверова отец получил травму и сын об этом еще не знает, плюс к этому — его ждет невеста; что никто, конечно, не упрекнет его самого в случившемся, ибо риск — неотъемлемая часть жизни коммуникатора, но сможет ли он сам себя уважать, если не сделает всего, чтобы Вирт и Неверов вернулись? И не просто вернулись, а вернулись людьми со всеми их способностями мыслить и чувствовать!

— Странная цивилизация, — тихо сказал Нагорин, пристально глядя на пушистый шар Энифа, укатывающийся в ночь. — Перепутались понятия добра и зла, есть и откровенный расчет, и рациональные зерна рассуждений… Едва ли мы способны доказать энифианам силой, что и мы годимся на большее, несмотря на наш «детский» возраст. Все наши попытки проникнуть к Зоне, например, они пресекли без труда.

В набившейся в зал толпе послышался ропот и стих.

— Но вы слышали — они предлагают продолжить контакт, не учитывая, что в Зоне двое наших товарищей, которые нам дороже, чем результаты обмена информацией. И вот это надо доказать энифианам любым разумным способом. Разумным — понимаете?

В зале Зоны усталый от пережитого Неверов сел возле Диего и взял его за «руку»…

— Итак, перед нами выбор, — сказал Доброгнев, наблюдая, как, мерцая сигнализацией, к Базе подходит корабль с Земли.

— У нас нет выбора, — угрюмо возразил Нагорин. — Жизнь людей важнее любых проблем, даже если людей всего двое и они согласны рискнуть.

— Но энифиане говорили что-то об адаптации. — Доброгнев покосился на Гунна у пульта связи. — Я не меньше твоего хочу вернуть парней из Зоны, вернуть им человеческий облик. А ну как энифиане правы и, убрав коммуникаторов с Энифа, мы тем самым их убьем?

— Скорее всего энифиане блефуют. Они уже доказали, что не знают в своем словаре таких слов, как «честность», «совесть» и «гуманность».

— Согласен. Но ты учти и то, что Диего и Лен единственные посредники между человечеством и цивилизацией Энифа, единственные, кто может дать нам знание, которое мы не можем приобрести в любом другом уголке космоса!

— Может быть. Но что ты скажешь дочери Диего или отцу Неверова? Или его девушке?

— Скажу, — с горечью проговорил Доброгнев после долгого молчания. — Я скажу им правду. Да разве дело во мне?

— И в тебе, — твердо сказал Нагорин. — Во всех нас. Я не верю, что рационалистический подход к подобного рода проблемам делает людей людьми.

— Я не о том. — Доброгнев поморщился. — Каждый из нас уже сделал выбор, но разум протестует, так сказать — логика чистой выгоды. И не для себя — для нас же всех. Когда-то рисковали жизнями во имя гораздо менее значимых целей.

— Удобный тезис. И главное — правдивый…

— Может, стоит предоставить слово самим дежурным? — осторожно проговорил Гунн. — Хотя они, конечно, в таком состоянии…

— Да? — иронически поднял бровь Нагорин. — Здесь и гадать не стоит. Диего останется потому, что он работник УАСС и обязан идти до конца. А Неверов мальчишка, у него все имеет романтический ореол, он тоже останется… не столько, конечно, из-за романтики, сколько под влиянием характера Диего. Но вы-то, вы, зная, что посылаете их на заведомую гибель, что будете чувствовать вы?! Утешать себя мыслями о всеобщем благе?

— Я никуда их не посылаю, — пробормотал Гунн хмуро.

Доброгнев молчал. Он прекрасно понимал Нагорина, выдвигающего не только доводы разума, но и доводы сердца. Да, человек ради спасения друга способен на любое самопожертвование, но именно в этом его преимущество перед каким угодно существом «холодного разума». Разве он сам, Ждан Доброгнев, не согласен спасти Диего и Неверова любой ценой, даже ценой собственной жизни?! Только главное ведь в том, что как руководитель он должен был предвидеть результат эксперимента, пусть и чужого, должен был оценить степень риска и свести его к минимуму, прервав контакт в нужный момент, не спрашивая согласия у Диего. Конечно, участие Вирта в операции санкционировано многими руководителями УАСС, но разве это снимает ответственность с него, с директора Базы?

— Бросок в Неизвестность… — произнес вслух Доброгнев. — Не потому ли мы люди, что плакать умеем и не казаться при этом смешными?..

Звезды перемещались над их головами: База меняла орбиту, подходя ближе к Энифу. Корабль с Земли приблизился, затмив собою светило, и медленно разворачивался. Вблизи он казался могучим и непобедимым, вселяя в людей уверенность и тайную гордость за земную технику.

«Ждем, как панацею от всех бед, — подумал Нагорин. — Все же это долгий путь — через субъективное мнение каждого к объективному знанию всех. Мы еще не научились преодолевать собственные противоречия, а уже решаем проблемы чужих цивилизаций… Или так и надо? Ошибаться, чтобы выбрать правильное решение? Ибо, перестав ошибаться, кем станет человек?»

Корабль замер…

А далеко от Базы, под толщей атмосферы Энифа, в зале Зоны очнулся от долгого беспамятства Диего и улыбнулся встрепенувшемуся Неверову.

— Живем, коммуникатор? — Он перевел взгляд на окно дальновидения, в котором был виден страж на скале. — Как там наш знакомый меланхолический страж? Жив, курилка? Он единственный, кто перенес трансформацию организма и остался в живых из всего экипажа звездолета дендроидов. Надеюсь, я не слабее?

Диего снова улыбнулся и с трудом сел, стиснув руку Неверова своей непривычно горячей рукой.

— Этот дендроид мало что дал энифианам, вот они и решили продолжить опыт на нас, случай сам шел к ним в руки… не знаю, есть ли у них руки. Конечно, им повезло: два посещения планеты и оба — эмоциональными существами! К сожалению, дендроиды поздно поняли, что с ними происходит, поэтому и стоит их звездолет мертвым уже сто пятьдесят лет. А помочь им было некому.

— Я уже знаю, — тихо ответил Неверов, хотел добавить, что они-то как раз не одни и помощь придет наверняка, но промолчал.

Диего без труда прочитал его мысли.

 

Часть вторая. Практически бессмертен

 

Глава 1

Зал был тих и темен. Руденко прошел к висящей на невидимых силовых опорах подкове пульта, задумчиво склонился над ней, потом протянул руку и нащупал шлем связи. Шлем был холодным, шершавым и упругим, как шкура акулы. Звякнув, упала на пол вилка включения. Руденко потянул за шнур, усмехнулся своей заторможенности и надел шлем.

Палец коснулся сенсора, и шлемофоны заполнили характерные шумы эфира: тихий плач ребенка… невнятные голоса, шорохи, скрипы, вздохи… будто огромный невидимый таинственный человек задышал над ухом… и снова шум прибоя, шорохи, и писки, и бульканье… И вот сквозь этот тихий мерный шум пробилось тонкое звенящее стаккато маяка Энифа, длинная очередь точек и тире — все спокойно! И снова вечные вздохи эфира, порожденные излучением близкой звезды и далекого Млечного Пути…

Руденко снял шлем, несколько раз обошел комнату, касаясь приборных панелей руками, посмотрел на часы — было без восьми минут девять утра по времени Базы, наконец выбрал кресло и сел лицом к пульту, ожидая, когда соберутся остальные участники совещания.

Вторым после него вошел Нагорин, озабоченный вид которого всегда будил у Руденко тревогу и неуверенность в правильности своих решений.

— Доброе утро. Нравится сидеть в темноте?

Вспыхнул потолок. Нагорин подрегулировал освещение под розовое утро и сел рядом.

— Как спалось?

— Как всегда, — буркнул Руденко.

Нагорин, хмыкнув, покосился на обманчиво добродушное лицо руководителя группы безопасности…

— Ну, я думаю, пора авралов и тревог прошла. Контакт наконец-то вошел в русло рабочего порядка. Энифиане даже разрешили исследовать планетарные особенности Энифа, чего же еще делать?

— Вот я и думаю: с чего бы это? Еще два месяца назад все было наоборот. Помнишь, как мы бились за возвращение Диего и Неверова на Базу? И вдруг полный поворот в политике — допуск во все области планеты… за редким исключением. Мол, смотрите, мы ничего не скрываем, ищите, что вам нужно. А на вопросы по-прежнему осторожные полуответы, ничего конкретного. И до сих пор загадка — где же хозяева планеты? Кто командует парадом? Нет, не знаю, как ты, а я предчувствую еще немало авралов, по твоему выражению.

— Типун тебе на язык! Но ситуация, конечно, — нарочно не придумаешь! Кстати, сколько групп сейчас на планете?

— Ты же замдиректора, должен знать.

— Я не организатор исследований. Что у тебя за привычка отвечать вопросом на вопрос? У энифиан научился?

Руденко улыбнулся.

— Точно. Групп на Энифе десять, в каждой по десять — пятнадцать человек. А что?

— Капля в море, вот что. Чтобы изучить планету в отпущенные сроки, требуется как минимум две тысячи высококвалифицированных специалистов плюс тридцать — сорок кибер-комплексов.

— Ну, это ты выскажи на совещании, я лично против увеличения численности исследовательского персонала на поверхности. Хотя энифиане и разрешили нам проводить исследования своими методами, отношение их к нам я не назову доброжелательным. Да и информация Диего настораживает. Лучше скажи как врач: здоровью Диего ничто не угрожает? Сам-то он не скажет…

— Как ни странно, его новые способности позволяют ему чувствовать себя прекрасно.

— Давно?

— Пока проходил период адаптации, ему было тяжело. А сейчас он создал для себя двухкамерный желудок и экстразонарное сердце. Летать долго ему все равно трудно, но энергетически он в сто раз мощнее любого человека.

— Суперхомо, — без выражения сказал Руденко. — А не отразится все это как-нибудь на психике? Иные возможности — иной смысл жизни…

— Брось ты свои гадания, — сказал Нагорин неприветливо. — Он человек! Ясно? Несмотря ни на что, он человек. Возможно, остаться человеком в таких условиях чертовски трудно, не знаю… но Диего…

— Не надо считать меня машиной, обладающей лишь холодной логикой расчета. Я думал не о самом Диего, а о его родных. У него, кажется, есть жена и дочь…

— Кажется. — Нагорин сгорбился и замолчал.

Стали сходиться остальные участники совещания, руководители лабораторий и исследовательских групп.

Подошел Доброгнев.

— Что это вы молчите, как секунданты дуэлянтов?

— Очень остроумно, — буркнул Нагорин.

— Решаем этические проблемы. — В глазах Руденко мелькнул и пропал насмешливый огонек.

Доброгнев оценивающе посмотрел на хмурого Нагорина.

— Какие? Впрочем, потом поговорим. Пора начинать.

Он поднялся на возвышение у пульта и включил аппаратуру.

Рядом с Руденко сели Торанц, руководитель второго сектора УАСС, и Шелгунов, начальник спецотдела. Оба прилетели всего сутки назад, и совещание, собственно, собиралось из-за них, чтобы сразу ввести их в курс дела.

— Коллеги, — сказал Доброгнев негромко. — Давайте начнем. Общую информацию по Энифу сообщу я сам. Вопросы после сообщения.

Итак, положение на сегодняшний день, пятое февраля сто восемьдесят восьмого года, таково. Центр исследований на планете располагается в бывшей Зоне контакта, или, как мы привыкли говорить, — просто Зоне. Это удобнее, я имею в виду расположение, чем иметь центром Базу на орбите. Руководителем исследований являюсь я. Мои заместители: на Базе — Нагорин, в Зоне — Руденко. Исследовательских групп десять, по десять-одиннадцать человек в каждой. Всего на Энифе в настоящий момент находится сто пять человек, включая Диего Вирта и Лена Неверова. Основные направления исследований: планетографические — пять групп, две из них изучают океаны Энифа; биологические — две, экологическая — одна, ксенопсихологическая — тоже одна. В последнюю группу входит также группа специалистов из Комиссии по контактам.

С материалами многие из вас уже знакомы, повторяться не буду, но остановлюсь на некоторых событиях и фактах, поставивших нас в тупик.

За два месяца, конечно, невозможно составить полной и правильной картины жизни целой планеты, тем более что сами энифиане ни в чем помогать нам не хотят. Более того, стражи иногда прямо препятствуют работе наших поисковых групп. Главный вопрос: кто же является разумным повелителем планеты? — остается открытым до сих пор, как это ни печально. Ни одно из уже известных нам живых существ Энифа не подходит под определение «живое существо». В том числе и стражи, хотя мнения по этому вопросу разделились.

Известно, что Эниф, как и Земля, на две трети покрыт водой, но имеет всего один материк — Панэниф — и два архипелага островов: Северный и Южный. Орбитальное картографирование помогло нам отыскать интересные образования на теле планеты — гаруа, так называемые стоячие туманы. Это действительно места, где вечно стоят туманы, скрывающие в белой мгле группы странных, столбообразных, с плоскими вершинами, скал. Площади их колеблются от двухсот до трехсот квадратных километров, высота около трехсот метров. Мы успели сделать всего одну вылазку к гаруа, но вмешались стражи, и экспедиция едва не закончилась плачевно: один из быстролетов был сбит на скалы, экипаж получил ожоги и травмы. Все наши гневные «почему» остались без ответа. Ну, это вам известно тоже.

А вот что стало известно только теперь. Эниф — планета знаменитых шквальных ливней, гроз и ураганов. Не проходит и двух дней, чтобы над Зоной не пронеслась шести-, семибалльная буря или сухая гроза. Совсем недавно метеорологи закончили разработку карты циклонов и центров развития ураганов, и оказалось, что в местах, где расположены гаруа, гроз и ураганов не бывает совсем. В то же время появление наших групп вне Зоны тут же вызывает изменения погоды, перераспределение воздушных масс таким образом, что стоит нам только заняться оборудованием метеопостов или автоматических биостанций, как налетает ураган и работы приходится свертывать.

Доброгнев посмотрел на Торанца и продолжал:

— Может быть, это и случайность, но в таком случае природа Энифа обладает «встроенным детерминизмом действия», как выразился руководитель группы безопасности Юрий Руденко.

— Что имелось в виду? — спросил внимательный Шелгунов, переглядываясь с Торанцем.

— Что человек для биосферы Энифа является фактором ее загрязнения, — ответил сам Руденко. — И все эти ураганы, бури и прочее — реакция биосферы на наши действия. Однако не следует придавать моей гипотезе слишком много внимания, она… — Руденко пошевелил пальцами, подбирая выражение. — Все это игра ума, не более. Ждан не хочет формулировать тот вывод, о котором мы все, безусловно, догадываемся: энифиане продолжают свою политику закрытых дверей на ином уровне, на уровне якобы явлений природы. С одной стороны, они не препятствуют изучению Энифа, с другой — частые ураганы в тех местах, где начинают работать исследовательские группы, заставляют нас самих прекращать работу. Плюс к этому откровенное отпугивание от наиболее интересных с познавательной точки зрения объектов, например, гаруа. Кстати, и ураганы в месте установки Зоны — тоже вещь любопытная. Раньше-то они были у Зоны гости редкие…

— Я понял. — Шелгунов задумчиво сощурил глаза. — Энифиане не отказались от попыток изучения человека, его эмоциональной сферы и вообще цивилизации в целом, просто сменили методы изучения. Так?

— По-видимому, так.

— А по-моему, — сказал Доброгнев, — делать выводы рано. Конечно, нельзя сказать, что информации мы накопили мало, но вот обрабатывать ее нам зачастую не хватает времени.

— С обработкой поможет Земля, — глуховатым голосом произнес Торанц. — Десятки институтов ждут информации, только давайте. Нас же как представителей УАСС интересуют в первую очередь конфликтные ситуации. Столкновение со стражами, с другими существами и тому подобное. Как часто это случается?

— Сие вот его прерогатива, — кивнул Доброгнев на Руденко. — Он ухитряется знать даже то, чего я не знаю, я, непосредственный руководитель научного центра.

В зале вспыхнул смех.

— Чего доброго, — проворчал Руденко, — он скоро обвинит меня в скрытых связях с энифианами.

— УАСС за него ручается, — серьезно сказал Торанц. — Так, ситуация понятна. А о стражах известно что-нибудь, кроме того, что они выполняют функции сторожевой службы энифианской цивилизации?

— У Диего есть на этот счет любопытная идея, — усмехнулся Нагорин. — Будете внизу, спросите у него ради интереса. Я же, отвечая на ваш вопрос, начну издалека.

Основой множественности форм живых существ не только на Земле, но и вообще в космосе является принцип целесообразности. Человек, кроме того, «создан» природой еще и по принципу универсальности. Азбучные истины. Но вернемся к стражам. К сожалению, ни один из ученых-биологов не имел возможности изучать анатомию стража материально, с инструментами в руках. Мы можем изучать их лишь издали, на известном расстоянии, а наблюдения без активных методов познания не слишком информативны.

— Позвольте, — перебил Нагорина Торанц. — Разве вы не можете применить технику, работающую на расстоянии? Интравизаторы, например?

— Пробовали, и не один раз. Стражи непроницаемы для радиоизлучения и ультразвука, а рентген применять опасно, да и санкции на это энифиане не дадут. Тем не менее группа пандологов под руководством Денисова провела сравнительный функциональный анализ строения тел стражей по тем данным, которыми мы располагаем; кстати, многое нам сообщил Диего. Выводы, мягко говоря, озадачили как самих пандологов, так и остальных ученых. Масса тела любого стража равна восьмидесяти килограммам, отклонения незначительны, порядка десятков граммов. Но крылья их не способны поддерживать в полете даже тела массой в сорок килограммов, не то что в восемьдесят. И все же они летают! Могут возразить — Диего вообще не имеет крыльев, но тоже летает. Верно, но это означает одно — и стражи, и Диего имеют одинаковые функциональные особенности: способность управлять энергетикой тела в широких пределах, управлять силовыми полями и так далее. Денисов задал вопрос: почему стражи сохраняют такую нелепую со всех точек зрения геометрию тела? Все эти ненужные крылья, лапы, перья, гребни? Если самая выгодная по энергетическим и динамическим соображениям форма тела — шар? Ведь, по информации Диего, стражи сами себе заводы и фабрики любых необходимых материалов, строят тело любым мысленным образом, то есть могут строить и перестраивать: все мы не раз наблюдали трансформацию их тел перед ураганом. Вопрос и по сей день остается открытым. Словно кто-то извне задал стражам форму тела и запретил менять ее до возникновения опасности для их жизни. Получается, что тело стража не имеет доминанты: ни тебе универсальности разума, ни целесообразности живого существа.

— Так что же, по-твоему, стражи — машины? — скептически заметил Доброгнев.

— Почему бы и нет? — спокойно ответил Нагорин. — Биологический кибернетический механизм. Разве на Земле не создавали таких же в экспериментах? Многое говорит в пользу последней гипотезы, особенно поведение стражей.

— По мнению физиков, — негромко произнес начальник физической лаборатории, — форма тела стража близка к форме ТФ-антенны третьего порядка сложности. Да так оно, собственно, и должно быть, иначе стражи не могли бы летать. Все их крылья и лапы — суть антенны. Но есть и лишние «детали».

— Ну хорошо, — сказал Торанц, стряхивая задумчивость. — Загадки стражей и другие тоже будем решать вместе. Теперь поговорим о Диего и Неверове, об их судьбе. Расскажите, только коротко, что они могут, каковы особенности в поведении.

— Особенностей в поведении нет никаких, — с видимой неохотой сказал Доброгнев. — А возможности… Диего способен аккумулировать электромагнитное излучение от ультрафиолетового до инфракрасного диапазона, может подзаряжаться от электросети и батарей, кроме того, вырастил себе двухкамерный желудок…

— Что это ему дает?

— В отсутствие чисто энергетической «подкормки» он может для пополнения энергии переваривать целлюлозу и даже каменный уголь.

— Ест древесину и уголь?! М-да-а… Что еще?

— Экстразонарное сердце позволяет ему летать, не так хорошо, как птицы, но все же… Слух абсолютный, физической силой не уступит грузовому роботу. Способен ощущать колебания электромагнитных полей за тысячи километров, может читать мысли, вернее, ощущает эйдетические образы, возникающие в мозгу собеседника. Это, пожалуй, главное.

— Идеал физической эволюции человека, — тихо, с расстановкой сказал Торанц. — Но мышление остается человеческим?

— Да, — угрюмо кивнул Нагорин, хотел что-то добавить, но передумал и лишь тверже сжал губы.

— Я бы не рассматривал эту проблему под таким углом, — произнес Шелгунов. — Диего скорее не суперчеловек, а химера. Что будет с ним дальше? Природа неспроста предотвратила разрушение видовой индивидуальности на Земле, а Диего в настоящее время не представляет вид хомо сапиенс, он полуфункционален. И тут надо во что бы то ни стало дознаться, чего хотели добиться энифиане, изменяя не только генотип, но и фенотип человека. Какая у них была цель? То, что они сообщили два месяца назад, не может быть главной причиной.

— Вот наиболее правильная постановка вопроса, — сказал с уважением Нагорин. — Кое-что у нас уже есть. Разработка методов целенаправленного изменения генотипов любого живого существа подходит к концу. Разобравшись в спектре мутационного излучения, которым энифиане «пичкали» дежурных в Зоне, мы можем уже сейчас начать потихоньку разматывать процесс изменения в обратную сторону, но пока что мешают два фактора: первый — пандологи не до конца изучили свойство иммунологической толерантности клеточных популяций тела Диего — «старого» и «вновь созданного». Ну, это сугубо профессионально, и распространяться я не буду, скажу только, что, решив проблему этого блокировочного супрессора, ученые навсегда закроют проблему смертности человечества при пересадке любых органов. А второй фактор… — Нагорин искоса посмотрел на Доброгнева.

— Второй фактор — это желание самого Диего, — сказал тот сердито. — И с ним приходится считаться больше, нежели с остальными факторами. Диего наотрез отказался покинуть Эниф и вернуть себе прежний человеческий облик.

— Мотивы?

— Он сказал, что пока все загадки энифской цивилизации не будут разрешены, говорить об отступлении не только неправомерно, но и позорно. Да… и едва ли «нечеловеческие» способности мешают ему жить.

— Тоже верно. — Торанц встал. — Мне понятны все ваши тревоги и опасения, раздумья и надежды. Но у меня есть свои тревоги. Вы почему-то умалчиваете о том, что, по данным самого же Диего, энифиане «встроили» в него некий таинственный механизм подчинения своей воле. Пусть он себя пока никак не проявляет, ну а вдруг?.. И еще: почему вы уверены, что энифиане не «встроили» в Диего еще что-нибудь? Посерьезнее?

В зале стало тихо. Потом Доброгнев пробормотал:

— Пандологи его исследовали… Вы что — серьезно?

Торанц хмыкнул, прошелся между кресел.

— А вас это удивляет? Странно. Мне казалось, что вы должны были подумать об этом в первую очередь. Личные симпатии здесь абсолютно не нужны. Я тоже уважаю Диего, даже больше чем уважаю, но… Предусмотреть мы обязаны все.

Начальник сектора остановился у виома.

— Ну хорошо, оставим на время этот разговор. Как дела у второго «кролика» — Неверова? Он тоже «сверхчеловек?»

— Он может почти все, что и Диего, — сказал Нагорин после минутного молчания. — Хотя возможности его поскромней. Летать, например, он не умеет.

— Извините, — вмешался Руденко. — У меня вопрос: есть ли новая информация о причинах гибели цивилизации дендроидов? Тех, чей звездолет стоит перед Зоной? Не вмешались ли и там энифиане? Мы давали запрос управлению месяц назад, но ответа не получили.

— Информация есть, — промолвил Шелгунов. — Причина гибели головоногих разумных, то есть дендроидов, достаточно тривиальна: никто их не уничтожал. Звезда их — барстер, последняя ее пульсация была настолько мощной, что дендроидов не спасла ни атмосфера, ни миллионы лет приспособленчества к вспышкам.

Руководители УАСС покинули зал, остались Доброгнев и Руденко. Нагорин, поколебавшись, тоже вышел, пообещав подготовить к полету в Зону один из десантных модулей.

— Что ты мне хотел сказать? — спросил Доброгнев, оглянувшись на закрывающуюся дверь. — Не мог раньше, до совещания? Кстати, ты продумал, как установить в Зоне ТФ-лифт, не беспокоя энифиан?

— Это невозможно. Энифиане остро реагируют на прибытие в Зону любых грузов и тут же запрашивают, что за грузы и для чего они предназначаются. К тому же Диего…

— Договаривай. Что-то заметил?

— Он говорил со мной рано утром. У него появилась идея настолько безумная, что она, по его выражению, и отражает истину… Но если она истинна, то жизнь исследователей на планете в опасности. Да что там в опасности — они как на пороховой бочке!

Доброгнев с шумом выдохнул воздух.

— Ну вы и даете! Что же ты Торанцу не сказал?

— Диего посоветовал молчать до тех пор, пока не будут получены твердые доказательства. Вполне вероятно, что он ошибается.

Доброгнев посмотрел на часы, решительно сел в кресло и указал на соседнее:

— Рассказывай.

 

Глава 2

Неверов выкатил из ангара быстролет и откинул фонарь кабины, поглядывая то на удивительно чистое утреннее темно-зеленое небо Энифа, напоминающее металлическую полусферу, то на серое полотно взлетной полосы, упирающейся в буро-желтый конус звездолета дендроидов: стараниями исследователей звездолет был почти полностью очищен от почвы.

Неверов был без скафандра, и Шелгунов несколько мгновений ошеломленно смотрел на него, пока не вспомнил, что он «мутант».

— Не угодите в тайфун, — проворчал, стоя у входа в Зону, Доброгнев. — Служба метеопатруля у нас поставлена хорошо, так что постоянно слушайте сводку, мы передаем о зарождении ураганов и их движении каждые полчаса.

— Не беспокойтесь, Ждан, — сказал, оборачиваясь, Неверов, невольно краснея: получилось, что он подслушал радиоразговор. — Я чувствую приближение урагана не хуже метеопатруля.

— Кхм… — Доброгнев помолчал. Лица его не было видно из-за зеркального шлема-капюшона, но Шелгунов догадывался, что на нем сейчас написано.

— Тогда до связи. — Начальник центра махнул рукой и вошел в Зону.

— Поехали? — спросил Шелгунов, устраиваясь на заднем сиденье.

Неверов захлопнул фонарь, и быстролет серии «Г», похожий на наконечник копья с прозрачным острием, взмыл над белым параллелепипедом Зоны.

— Куда теперь?

— Покажите сначала одну из «зон недоступности» на побережье океана, а потом знаменитые гаруа.

— Гаруа ближе примерно вдвое.

— Тогда сначала к ним.

Неверов кивнул, и в оперении машины засвистел тугой ветер.

Шелгунов с интересом принялся рассматривать проплывающий под ними пейзаж.

Поросшая удивительно пушистым разноцветным мхом и колючим кустарником холмистая равнина уходила за горизонт. Иногда между холмами прятались похожие на малахитовые зеркала озерца тяжелой зеленой воды. Пунктиром пересекала равнину цепочка высоких игольчатых скал, на которых сидели стражи, провожающие быстролет холодным блеском внимательных желтых глаз. Потом вспыхивающий разноцветными бликами кустарник поредел и вскоре исчез вовсе. Местность постепенно повышалась, появились низкие, изъеденные эрозией скалы, выпиравшие из-под слоя серой почвы, как сломанные кости из-под кожи.

— Плато Неожиданное, — показал Неверов, не снижая скорости. — Здесь биологи впервые повстречали клювокрылов… Да вот они, видите? Внизу, слева, у скал.

Шелгунов достал биноктар и возле группы белых скал заметил две изогнутые тени. Одна из них внезапно прыгнула вверх, наперерез быстролету, мелькнули пять растопыренных когтистых лап, мембрана крыла и страшный, длинный — около двух метров — разинутый клюв, усеянный треугольными зубами.

Быстролет сделал вираж, Неверов, смеясь, выровнял полет и покосился на Шелгунова.

— Ну как? Эти птички далеко не безобидны, верно? Единственные враги бронированных скалогрызов.

— А что, есть и такие? — осторожно поинтересовался Шелгунов.

— Имеются. Функционально те же кроты, только роют ходы внутри скал. Покрыты чешуйчатой броней и, по-видимому, не летают, крылья у них рудиментарны. Но они встречаются довольно часто, а вот клювокрылы — редкие твари, ходят только парами, причем всегда парагонально: самец с самцом — самка с самкой.

— У него пять лап? — помолчав, спросил Шелгунов. — Я почему-то заметил пять.

— Вы не ошиблись, у клювокрылов по пять лап — пентагональная симметрия. Вообще животный мир Энифа задает загадку за загадкой. Все виды живых существ очень резко отличаются друг от друга по филогенетическим признакам. У клювокрылов пять лап и одно крыло; у стражей две лапы, но три крыла; скалогрызы имеют три лапы и два крыла, хотя и неразвитые… Понимаете? Такое впечатление, что природа «экспериментировала», создавая животный мир планеты, не зная, какой вид выживет или какому отдать предпочтение. И поэтому каждый вид остался «недоделанным».

Под быстролетом пошла удивительная ярко-красная страна — сплошные валы, натеки, складки и языки старой лавы, некогда выползшей из недр планеты сквозь трещины и поры в коре и вулканические разломы. Трещины избороздили это гигантское плато черным узором. С высоты оно казалось еще не остывшей, пышущей жаром коркой. Но нет, температура пород под аппаратом не превышала температуры человеческого тела.

— Ты хорошо разбираешься в биологических терминах, — пробормотал Шелгунов, продолжая всматриваться в кроваво-красный ландшафт.

— Я хорошо разбираюсь в биологии, — подчеркнул последнее слово Неверов. — В Зоне я увлекся работами корифеев биологии, и… понимаете, мозг, как губка, впитал всю информацию. Я бы сейчас без труда защитил минимальную ученую степень в области биологических наук. Да и в некоторых других науках тоже.

Шелгунов покашлял, слова не шли на язык, и он промолчал.

— Сейчас будет гаруа, — произнес Неверов, с непосредственностью молодости наслаждаясь в душе произведенным эффектом. — А красный пенеплен под нами — это в основном магнезиально-железистые пироксены. — Он встретил взгляд начальника спецотдела УАСС и засмеялся. Отвернувшись, замялся: — Извините.

Засмеялся и Шелгунов. Подумал: «Ничего, поделом мне».

Последние минуты до гаруа пролетели в молчании. Сначала Шелгунов заметил на горизонте странное белое вкрапление в буро-красной плоскости плато. Потом вкрапление разрослось в стороны, превратилось в бесконечное снежно-белое поле.

Подлетев ближе, Шелгунов понял, что перед ними действительно на удивление плоское туманное облако, из которого проглядывали утопающие в белой мгле группы столбообразных, с поразительно плоскими вершинами скал.

Неверов замедлил полет, замер, к чему-то прислушиваясь.

— Странно, — пробормотал он через минуту.

— Что-нибудь случилось? — спросил Шелгунов, поднося к глазам свой биноктар.

— Гудит… броня быстролета гудит, слышите?

Шелгунов опустил биноктар и прислушался, на лице его отразилось недоумение.

— Писк какой-то слышу, а гудение нет…

— Ах, ну да. — Неверов с досадой поморщился. — Частота колебаний около пятнадцати килогерц.

Он остановил быстролет в воздухе и некоторое время прислушивался к тишине, поворачивая голову то вправо, то влево, как антенна локатора; Шелгунов при этом лишь иногда «хватал» своим нормальным человеческим слухом тихий свист. Потом коммуникатор снова тронул с места аппарат.

— Частота понижается, — сообщил он чуть погодя. — Одиннадцать килогерц… десять… девять…

Теперь и Шелгунов отчетливо слышал странное дребезжание — полусвист-полушипение стенок кабины быстролета. Когда частота колебаний опустилась до шести килогерц, внезапно «запели» сиденья, дрожь машины передалась и телам людей.

— Вот оно что! — сказал наконец Неверов. — Облучение! Попросту говоря, нас лоцируют, и локаторы эти где-то в черте гаруа.

— Это опасно?

— Не знаю, ничего подобного не встречал со времени дежурства в Зоне. Сейчас спрошу Диего, может, он знает.

Неверов напрягся, лицо его окаменело, резче выступили скулы и жилы на лбу. Шелгунов с невольным страхом наблюдал за этой демонстрацией феноменальных способностей молодого коммуникатора.

— Нет, к сожалению, и он не знает. — Неверов расслабился. — Посоветовал держаться подальше от гаруа и стражей, хотя их здесь, кажется, нет. Да, еще с юго-востока к нам идет черный тайфун, он еще далеко, да и зацепит нас чуть-чуть, но, может, вернемся?

«Боится за меня, — догадался Шелгунов. — Ему самому не страшен ни тайфун, ни черт, ни дьявол! Но ведь рисковать собой — не то что рисковать другими? К тому же у гаруа тайфун наверняка свернет. Вперед!»

— Понял, — улыбнулся Неверов, хотя начальник спецотдела еще не успел произнести ни слова. — Посмотрим сверху, а потом рискнем нырнуть в туман, если не помешают стражи. Никто из наших еще не бродил по гаруа.

Быстролет воспарил над странным неподвижным слоем тумана. Правда, не совсем неподвижным: если вглядеться, верхняя кромка белесых испарений, очень медленно колыхаясь, истекала струйками в небо.

Приблизилась совершенно плоская вершина одной из скал. Неверов сделал петлю и с ходу, без подготовки посадил аппарат на гладкую темно-синюю вершину скалы.

— Подождем немного, — пробормотал он, снова напрягся, как при биосвязи с Диего.

Ждали минут пять, но все было спокойно, тишина не нарушалась ни одним звуком. Стражи не появлялись.

— Видимо, энифиане сменили способ контроля, — пробормотал Неверов, снимая контактор мыслеуправления. — Стражей не видно, но я чувствую, что мы не одни. Пойдемте посмотрим.

Они вылезли из кабины, разминаясь, обошли почти идеально круглую площадку диаметром в полсотни метров.

— Интересное образование, — сказал молодой человек. — Мои интравизорные способности весьма скромны, но все же не настолько, чтобы не видеть в глубине этих скал металлические стержни. Вероятно, скалы — искусственные сооружения, как и все гаруа. Но меня все же тревожит, что стражи сегодня вежливы, я бы сказал — тактичны. Обычно они к гаруа никого близко не подпускают.

— Видимо, узнали, что я начальник спецотдела, — пошутил Шелгунов.

— А может быть, я их просто не вижу и они где-то рядом? — Неверов несколько раз повернулся вокруг оси. — Эх, сюда бы Диего! Он-то уж наверняка разобрался бы что к чему!

Шелгунов хмыкнул, подошел к краю площадки и осторожно заглянул вниз, но увидел лишь постепенно исчезающий в белой мути ствол скалы и рядом смутно видимые еще несколько таких же каменных столбов со срезанными верхушками.

— Действительно заметно, что скалы обработаны, — пробормотал он. — Да и форма необычная… Вершины — как отполированы.

— Я же говорю, что до Диего мне далеко, — сердито ответил Неверов, восприняв слова начальника спецотдела как упрек. — Он бы наверняка ответил на все ваши вопросы. — И такая убежденность была в его голосе, что Шелгунов невольно оглянулся на коммуникатора, удивляясь его вере в безграничную способность Диего Вирта видеть скрытую суть вещей.

— Насмотрелись? — Неверов полез в кабину. — Вниз не расхотелось?

Шелгунов поймал его косой взгляд, и ему показалось, что во взгляде этом промелькнула усмешка.

«Мальчишка! — с веселой злостью подумал он. — Грубить безнаказанно может только обезьяна в вольере, но никак не человек, даже обладающий такими данными. Умение, приобретенное без усердия, в подарок, далеко еще не определяет цену человеку».

По тому, как по щекам коммуникатора разлился румянец, Шелгунов понял, что его мысль расшифрована. Он рассмеялся и дружески стукнул Неверова по плечу.

— Не журись, разведчик. Не может быть, чтобы перед ними спасовали. Вспомни историю. Стражи — не боги, но мы — люди! Понял?

«Черт бы меня побрал со своими нотациями! — подумал он, тщательно блокируя мысли. — Еще неизвестно, во что выльется этот спланированный энифианами эксперимент с усилением интеллекта. Мальчишке не так сладко, как думают ученые на Базе…»

— А локация все еще продолжается, — пробормотал Неверов в кабине, закрыв фонарь. — Кто-то держит нас на прицеле. Не потому ли стражей не видать?..

— Меня это тоже тревожит, — признался Шелгунов. — Сделаем так: нырнем в туман, пощупаем дно — и сразу назад. Не возражаешь?

Неверов кивнул, нахлобучил контактор, похожий на цветочный бутон в бронзовой оправе.

Белая пелена поглотила свет, съела все цвета и звуки. Только рядом, в десятке метров, проплывала тень одной из скал. Больше ничего Шелгунов не видел, как ни напрягал зрение.

Чем глубже в туманную невидь погружался быстролет, тем острее нависало над людьми ощущение чьего-то тяжелого присутствия, словно откуда-то сверху все ближе опускалась на земную машину гигантская лапа неведомого великана, и лишь движение вниз спасало пока людей от удара.

«Интересно, Лен же должен видеть лучше, чем я», — подумал Шелгунов.

— Вижу только скалы, — отозвался тот, не обладая достаточным тактом, чтобы не напоминать товарищу о своем экстрасенсорном восприятии чужих мыслей. — А вот под нами что-то интересное… соты. — Неверов вдруг присвистнул. — Ну и ну! Вот это да!..

— Что там такое?

Шелгунов схватился за свой бинокль, но по-прежнему видел лишь белую кипень за прозрачным стеклом фонаря.

— Стражи! — шепотом произнес Неверов. — Нечто вроде пчелиных сот, и в каждой ячейке по стражу! Что будем делать?

— Они нас видят?

— Н-нет… по-моему, нет, сидят неподвижно, да и глаза у них не светятся. Забавно, уж не инкубатор ли это? Вот обрадуем ученую братию!

— Там есть место, где можно приземлиться?

Неверов покрутил головой и утвердительно кивнул.

— Чуть подальше, за границей сот.

— Тогда на посадку.

Быстролет скользнул влево и вниз. Приблизилась неясно видимая темная масса, распалась на частокол черных шипов. Промелькнула мимо колонна скалы, и наконец показалось дно гаруа — серо-голубое, с чередующимися пятнами круглых ям.

Нет, не круглых — шестиугольных… Действительно, соты! И в каждой яме…

— Посветить нельзя? — спросил Шелгунов, понижая голос.

— Не хотелось бы. — Неверов наморщил лоб, напрягая свою экстрасенсорную нервную систему в попытках оценить степень опасности. — Если хотите посмотреть, лучше выйти и подойти поближе. По-моему, нам пока ничто не угрожает.

Шелгунов думал мгновение, потом решительно зарастил «молнию» скафандра, автоматически проверил указатель герметичности и первым вылез в серые сумерки. На блестящий балахон скафандра тут же начал оседать беловатый налет.

Шелгунов подошел к ближайшей яме — идти было легко, как по бетону, — и заглянул. Метрах в двух от уровня ямы он разглядел жуткую фигуру стража, распластавшегося по едва заметно светящейся фиолетовой полусфере. Сначала он просто рассматривал чудовище, не различая деталей, потом понял, что этому стражу чего-то не хватает.

— Нет лап, — поймав его мысль, сказал Неверов, останавливаясь за спиной. — У него нет лап, да и по размерам он меньше летающих раза в полтора.

— Похоже, ты прав, это инкубатор, — сказал, разгибаясь, Шелгунов, и снова тревожное предчувствие кольнуло сердце. — Инкубатор. Однако мне их молчание начинает действовать на нервы. Энифианам зачем-то потребовалось показать нам инкубатор стражей — так это выглядит. Зачем?

Он еще раз посмотрел на неподвижного стража с мертвым взглядом несветящихся, как бельмо, глаз, подбежал к соседней ячейке, заглянул.

— То же самое…

Внезапно где-то родился странный шум — будто захлопали тяжелые крылья, и все стихло.

Шелгунов замер с поднятой ногой, Неверов напрягся, обращаясь в слух.

— Нет, не вижу, — глухо проговорил он. — Туман какой-то странный, липкий, плотный… хуже, чем скалы.

— Пошли назад, — заторопился Шелгунов. — Увлеклись, как мальчишки. Праздное любопытство не доводит до добра.

Они залезли в кабину, с облегчением ощущая привычную обстановку. Шелгунов брезгливо стер с рукава белый налет и не стал снимать скафандр. «Черт его знает, — подумал он, — чем это пахнет. Неверов себя обезвредит, а я сам себе, к сожалению, не медцентр».

— Что случилось? — спросил он, заметив, как напарник замер в позе немого удивления.

— Контактор… — сказал тот растерянно. — Пропал контактор!

— Как пропал? — нахмурился Шелгунов.

— Так — нет его на месте, и все… И запасной в нише исчез…

— Не может быть.

— Да не шучу же я!

Они посмотрели друг на друга, и у обоих мелькнула одна и та же мысль.

— Не может быть! — сказал теперь уже Неверов.

Мысль была: «Заманили! Не выпустят!»

Несколько минут они искали пропавшие контакторы мыслеуправления, причем Неверов даже выходил из быстролета, но найти шлемы не удалось.

— Ладно, попробуем на ручном, — сказал наконец Неверов, откидывая небольшую панель ручного управления. В голосе его прозвучала неуверенность.

— Не приходилось без контактора? — спросил Шелгунов.

— Не приходилось… ручное управление я знаю чисто теоретически. Не дает покоя мысль — зачем это им?

— Кому?

— Энифианам, конечно, кому же еще? И самое интересное, чувствую — наблюдают за нами, но никого не вижу… А ведь в «нормальном» тумане вижу так же хорошо, как при свете…

Шелгунову на мгновение стало не по себе. В душе шевельнулся страх, но он тут же подавил его злостью.

— Ничего, проскочим. Тут всего две сотни метров. Рванем по вертикали… Я, конечно, тоже не ахти какой пилот, но все же попробую. Садись рядом.

Они поменялись местами.

Фонарь с громким щелчком вошел в паз, зашипели насосы, выгоняя чужеродную атмосферу из кабины. Быстролет оторвал медленно нос от скалы и пошел вверх. И в это мгновение Шелгунову показалось, что прямо перед глазами в кабине произошел бесшумный взрыв! Ярчайшая вспышка ударила по глазам! И наступила темнота…

Вскрикнул Неверов:

— Гоните! Вверх, вверх, быстрее! Излучение!

И только тогда Шелгунов понял, что ослеп. Он толкнул от себя рулевую колонку.

Рывок быстролета, не смягченный защитным полем, бросил его на спинку сиденья, боль в грудной клетке рикошетом ударила в голову, а потом он уже ничего не чувствовал…

 

Глава 3

Доброгнев сухо сказал:

— Может быть, все же не стоит рисковать? — Не было бы прецедента… Начальник сектора УАСС позволяет себе рисковать, как…

— Как это? — так же сухо спросил Торанц и, не дождавшись ответа, продолжал: — Я хочу убедиться сам, составить полную картину событий на планете. К тому же с нами Диего. А что это вы вдруг так всполошились? — Он подозрительно посмотрел на руководителей исследовательского центра. — Или дела обстоят хуже, чем мне докладывали? И риск превышает норму безопасности для неосвоенных планет?

— Не превышает, — пожал плечами Доброгнев. — Но инцидент с Шелгуновым…

— Шелгунов виноват в этом сам.

— Ему ничто не грозит, — вмешался Диего. — У него обожжена сетчатка глаза, временная потеря зрения, это излечимо. Но, я думаю, с нами ничего подобного не случится.

Торанц подождал немного — все молчали — и шагнул к выходу.

— Держите связь, — сказал вдогонку Тоидзе и добавил полушутливо: — Я на дежурстве, и мне вредно волноваться.

В кабине разместились быстро: впереди в кресле пилота Диего Вирт, на задних сиденьях Торанц и Руденко. Аппараты этого типа не имели видеоприемников, и Торанц высказал недовольство, вызвав улыбку понимания у Диего: начальник сектора думал вовсе не о видеосвязи.

Здание Зоны превратилось в белую точку и затерялось среди разноцветных холмов равнины Контакта.

— Вообще-то если бы не Лен, — сказал Диего через плечо, — плохо пришлось бы Шелгунову.

— Почему? — пробурчал Торанц, продолжая разглядывать природу Энифа, которую раньше видел только на экранах и фотоснимках.

— Неверов прикрывал его собой, собственным биосиловым «зонтиком», и потерял энергии больше, чем если бы работал физически весь день. Когда они сели и я открыл фонарь, он был мокрый как мышь. Странно только, что он не заметил похитителей контакторов. Как могли энифиане незаметно прошмыгнуть мимо — ума не приложу!

— И снова молчание в ответ на наши запросы, — пробормотал Руденко. — Словно не слышат.

Несколько минут прошло в тишине. Торанц достал из-под сиденья бинокль и водил окулярами по наиболее интересным местам на поверхности равнины. Руденко что-то еле слышно напевал. Диего сидел как изваяние, и никто не видел улыбки в его глазах: он знал, о чем думает каждый из пассажиров, и это забавляло его с той стороны, что и они знали о его знании. Но вели себя внешне совершенно спокойно, непринужденно.

— Я смотрел у видеоинженеров странные картинки, — сказал Торанц, опуская биноктар. — Видеосвязи у энифиан, очевидно, нет?

— Нет, — согласился Диего. — То, что принимают наши антенны, скорее всего не видеопередачи энифиан, а эффект мыслеобщения стражей, эффект направленного биорадиоэха.

— Ты что же — можешь читать их мысли? — заинтересовался Торанц.

— Вопрос нуждается в уточнении, — улыбнулся Диего. — Во-первых, нет никаких доказательств, что стражи мыслят… у меня, правда, имеются кое-какие подозрения, но их еще нужно проверить. Во-вторых, я ощущаю разговоры стражей между собой чисто качественно, эдакий беззвучный толчок по нервам. Но о чем они говорят… — он развел руками, — не ведаю.

Торанц вдруг схватился за бинокль, и Диего без всякого перехода пояснил:

— Скалогрызы. Вылезли понежиться на солнышке. У всей здешней живности, кроме биоплазменного сердца-генератора, есть еще и фотоэлементные преобразователи. Вот они и блаженствуют, аккумулируя даровую манну небесную. А ночью вся жизнь на неосвещенной половине планеты замирает… по неизвестным причинам. Ведь не зависят же они в самом деле полностью от светила?

— Любопытно…

Через полчаса полета аппарат пролетел недалеко от одного из гаруа. Торанц сворачивать к нему не стал, проводил долгим взглядом, и все. Наверное, ему было достаточно случая с Шелгуновым. Вскоре кроваво-красные базальты, излившиеся миллиарды лет назад в эпоху горообразования, сменились темно-коричневой мешаниной хребтов. Здесь летающей фауны почти не встречалось, лишь на склоне гор кое-где горели ровные желто-оранжевые свечи — глаза скалогрызов.

Быстролет вдруг клюнул носом и чуть ли не отвесно пошел вниз.

— В чем дело? — буркнул Торанц, роняя бинокль.

— Сейчас я вам кое-что покажу, не зря же летели в этакую даль.

Мелькнул рядом блестящий, словно лакированный, бок скалы, небо и земля поменялись местами, и движение оборвалось.

Быстролет стоял на небольшой наклонной площадке, окруженный странным каменным частоколом, напоминающим челюсть какого-то грандиозного хищника. Рядом козырьком навис уступ угрюмой черной скалы, сзади громоздились валуны, скрывавшие под собой весь склон горы. Вершина горы пряталась за удивительно ровной плоской стеной высотой в несколько десятков метров.

— Ну и что? — нарушил молчание Руденко, с недоумением посмотрев на Диего.

— Выйдем, — решил тот. — Не беспокойтесь, потеряем пару минут, но это необходимо.

Они вылезли из кабины на коричневую осыпь. Торанц, утопая по щиколотку в щебне, обошел площадку и остановился напротив круглого черного пятна в боку скалы.

— Что это?

— След скалогрыза, — пояснил наблюдавший за начальством Руденко. — Прогрызая в скалах ходы, они цементируют их за собой. Толщина такой пробки около метра, прочность не уступает прочности основной породы.

— Зачем это им?

— Видимо, защита от извечных врагов — клювокрылов.

Торанц стукнул кулаком в перчатке скафандра по бугристой поверхности черного круга и приблизился к нависающему каменному карнизу.

— Смотри-ка, пещера!

— Заметили наконец, — с едва уловимой иронией отозвался Диего. Он одним прыжком преодолел десятиметровый подъем и окунулся в тень под карнизом. — Юра, посвети.

Руденко прошел вперед и включил фонарь, вмонтированный в конус шлема. Луч света выхватил из тьмы сводчатый туннель, усеянный кристалликами кварца. Туннель уходил куда-то вбок и вниз, совершенно не увязываясь с понятием «естественная пещера».

Руденко углубился под своды туннеля, дошел до поворота и остановился.

— Так!

Торанц быстро спустился за ним и увидел у своих ног… ступеньки, упиравшиеся в сплошную скалу!

— Лестница, — тупо сказал он, еще не поняв смысла сказанного. — Лестница?!

— Это еще не все, — сказал Диего. Нагнулся и подобрал с серого пола бледно-розовый сросток камня, нечто вроде сломанного человеческого пальца. — Это кристалл кальцита, тут их несколько штук. Я проверил, когда-то они содержали в себе информационные записи, но сейчас — просто камни, и неудивительно: со времени их отделки прошло, по крайней мере, десять тысяч лет.

— Ты хочешь сказать… — начал Руденко.

— Совершенно верно. Я хочу сказать, что на Энифе когда-то существовала технологическая цивилизация. Перед нами ее следы. Этот туннель завален совсем недавно, примерно с полгода назад, и за перекрывшей его скалой находится хранилище подобных кристаллов.

Диего швырнул розовый цилиндрик в перегородку, и тот разлетелся стеклянными брызгами.

— Понятно, — сказал Торанц, собираясь с мыслями. — Технологическая цивилизация… а существующая, по всем данным, биологическая… Но зачем энифианам скрывать от нас это обстоятельство? Разве что… геноцид?

— Не обязательно. Вернее, — поправился Диего, — я так не думаю, а разгадка там. — Он кивнул на массивный выступ горной породы, вклинившийся в коридор. — Но пробиться туда я не в силах, нужны деформаторы как минимум на тысячу-две гравитуд. Ладно, пошли отсюда, я еще не все показал.

Они вышли из туннеля в энифианский зеленый день. Диего взобрался на поваленный каменный останец и прошел по нему к серой, в зеленоватых потеках, плоской стене, накренившейся над площадкой.

— Лезьте сюда.

Торанц, не говоря ни слова, поднялся на скалу и подошел к стене.

— Что это, по-вашему?

Начальник сектора дотронулся до стены, стирая перчаткой зеленовато-рыжее пятно, и под рукой тускло блеснул металл.

— Так! Металл?

— Молибденовая сталь, вся стена. Полтора миллиона тонн стали! Возраст тот же, что и у кристаллов, — около десяти тысяч лет.

— Странно все это, — сказал уже в кабине Торанц, с любопытством разглядывая невозмутимое лицо Диего, будто впервые с ним познакомился.

— Ты давно знал о пещере? — спросил Руденко.

— Мне ее показал старый знакомый — меланхолический страж, — не отвечая прямо на вопрос, сказал Диего. — Сей факт пока не укладывается в стройную систему моих умозаключений, но для всех нас он крайне важен, вот я и решил сообщить вам… каюсь, поздновато. Но я надеялся все загадки размотать сам. Кстати, помните разведывательный полет Вити Зубавина, когда по его модулю был нанесен мезонный удар? Я нашел то место между холмами, откуда стреляли. Там когда-то очень и очень давно был город, сохранилась только кладка фундамента да несколько плит вроде этой, из такой же молибденовой стали. К некоторым до сих пор подходят под землей питающие волноводы, но энергии в них нет, хотя я догадываюсь, откуда она поступает в нужную минуту.

Быстролет поднялся в воздух, обогнул стену и взял курс на дрожащее изумрудное марево на горизонте: океан был рядом, в ста километрах, за древним разломом планетарной коры, похожим на шрам.

До побережья они долететь не успели, дорогу перекрыл узкий, но чрезвычайно активный грозовой фронт.

— Энифианский хабуб, — сказал Диего, бросая быстролет в крутой вираж. — Идет полосой почти на полторы тысячи километров. Но мы обойдем его справа, я вижу просвет. Между прочим, не хотите посмотреть, как прячутся скалогрызы? Берите бинокли, впереди по курсу три закорючки… Видите? Сейчас подойдем ближе.

Быстролет нырнул вниз к самой вершине скалистого пика и резко затормозил.

Торанц поискал глазами «закорючки», навел окуляры и на расстоянии вытянутой руки увидел трех скалогрызов. Закованные в гладкую до зеркального блеска броню, звери напоминали свернувшиеся кольцом металлические трубы: две лапы под брюхом и одна сзади цеплялись за камни, недоразвитые крылья так крепко были прижаты к телу, что почти не выделялись. Морды и рыла как такового у скалогрызов не было, была какая-то чудовищная мешанина серых и бурых гребней, шипов, желваков и воронок, от которой возникали нехорошие ассоциации и в мозг стучался слабый протест желудка. Торанц невольно сглотнул слюну и, вздохнув, стал рассматривать тускло мерцающее в грибообразном наросте «головы» скалогрыза пламя его глаз.

— Внимание! Смотрите!

Под быстролетом внезапно словно раздался взрыв — свернутые тела бронированных ящеров разогнулись, как пружины, впились в склон горы: во все стороны брызнул щебень, каменная крошка, вспыхнули и расплылись три облака сизого дыма и пыли. Когда дым рассеялся, на светло-сиреневом боку скалы открылись взору круглые черные пятна пробок.

— Ну и силища! — пробормотал Торанц.

— Не задело бы нас крылом бури, — сдержанно проговорил Руденко, кивая на быстро приближавшуюся иссиня-фиолетовую стену туч, внутри которой клубилось и играло электрическое сияние.

Диего круто взял вверх, машина перевалила хребет и с ходу влетела в узкое ущелье, проделанное в каменном щите древним водным потоком.

— Какова же тогда мощь клювокрыла? — продолжал развивать мысль Торанц. — Ведь скалогрыз — это живой металл!

— Скорее, живой плазменный резак, — заметил Диего, ведя быстролет с прежней скоростью.

Резко стемнело, небо над ущельем затянула фиолетовая мгла, которую вскоре оплела пульсирующая сетка электрических разрядов.

— Переждем здесь от греха, — решил Диего и мягко опустил быстролет в глубокую сухую яму.

— Глядите-ка — дождь! — удивился Руденко, показывая на сползающие по прозрачному колпаку кабины редкие капли. — Хабуб не часто приносит дожди, — пояснил в ответ на жест Торанца. — Зато часто — черную угольную и графитовую пыль: на Энифе уйма открытых угольно-графитовых месторождений, прикрывающих, кстати, колоссальные гнезда алмазов.

Некоторое время просидели молча, дивясь на красивые всполохи электрического сияния в прорези ущелья; обычного для земных гроз грома не было, лишь иногда доносилось длинное ядовитое шипение да частый треск.

— Не люблю бесшумных гроз, — поежился Торанц. — Неестественно как-то… и тревожно… — Он вдруг вспомнил ровное оранжевое пламя глаз скалогрыза. — Глаза у них в самом деле светятся?

— Светятся, — подтвердил Диего. — Да и не глаза это вовсе, а рентгеновские локаторы, оранжевое свечение — побочный эффект их работы.

— М-да… Наверное, никогда не устану поражаться изобретательности природы.

Тигр, о тигр, светло горящий, В глубине полночной чащи! Кем придуман огневой Соразмерный образ твой? —

тихо, но четко прочитал четверостишие Блейка задумавшийся Руденко.

— Серьезный вопрос, — вздохнул Диего. — Особенно если применить его к стражам.

Торанц подозрительно посмотрел на лицо разведчика, хранившее серьезное выражение.

— При чем здесь стражи?

— Стихи Юры подходят к ним больше, чем к кому-либо. Кем придуман огневой, соразмерный образ твой, страж? Ну, может быть, и не совсем соразмерный, но вопрос поставлен не в бровь, а в глаз.

— О чем ты? Не разговаривай полунамеками.

— Иначе он не может, — с внезапным раздражением бросил Руденко. — Своими умозаключениями он толкает нас к пропасти, просто голова кругом идет.

— Так поделись со мной.

Диего искоса посмотрел на насупленного начальника сектора и медленно проговорил:

— Может быть, это и в самом деле только мои фантазии, сам не знаю. Нужна проверка, я уже говорил. Отправной точкой моих умозаключений была мысль: откуда у энифиан столь крайний «социал-биологизм», редуцирующий человека до уровня биологического существа? Почему они относятся к нам как к биологическим машинам, а не существам разумным? Плюс к этому их признание в отсутствии эмоциональной сферы. Теперь понятно?

— Если бы, — хрипло ответил Торанц. — А доказательства?

— Я только ими и занимаюсь. Ну, кажется, уже можно отправляться. — Диего удобнее уселся на сиденье, взвесил в руке контактор, потом вдруг обернулся и в упор посмотрел на Торанца. — Единственная просьба, Джордж. Не делись своими сомнениями и догадками в Зоне и тем более не докладывай о них на Базу. У меня есть факты, что все наши разговоры в Зоне и переговоры с Базой прослушивают энифиане.

Быстролет вынырнул из мглистой тени ущелья, и в его оперении заиграли крохотные радуги дождевых брызг. Хабуб умчался на юг, волоча за собой опадающий хвост тумана и водяной пыли.

Они стояли на берегу, утопая по щиколотку в крупном жемчужном песке, и у ног лежал дымящийся после дождя океан, прозрачный до того, что даже в полукилометре от берега можно было разглядеть его дно.

Диего нагнулся и плеснул себе в лицо водой.

— Благодать, скажу я вам, отцы. Жаль, что вы этого не ощущаете.

Видимо, одна и та же мысль: «А на Земле?» — мелькнула у обоих — у Торанца и Руденко, потому что Диего фыркнул и поднял обе руки над головой:

— Сдаюсь и прошу прощения. А теперь пройдем во-он до того бугорочка. Идти по песку одно удовольствие, вот и прогуляемся.

До бугорочка было около четырехсот метров. Шли медленно. Руденко забрел по пояс в абсолютно спокойное зеркало воды и шел вдоль кромки берега, поднимая сказочно прозрачную воду. Ему вдруг захотелось, как Диего, идти по берегу без скафандра, брызгать на шею водой и дышать йодистой свежестью древней колыбели жизни.

«Сорок недель без Земли — это много, — подумал он. — К сожалению, это не Земля, а Эниф, и дышать смесью угарного и углекислого газов я еще не научился…»

— Что касается запахов, — словно невзначай обронил Диего, — то йодом здесь не пахнет. Океан перенасыщен углекислотой и солями бария, есть и бромистые соединения, и соли урана и тория. Согласен, это химия, а не поэзия, просто даю справку. А вот и то, ради чего я вас сюда притащил.

Странный голый бугор, к которому они подошли, оказался мощной ржавой плитой, утопающей под многометровым слоем песка. Чуть поодаль из песка выступали углы еще нескольких плит, чередой уходящих в океан.

— Тот же молибденовый сплав, тот же возраст. Здесь тоже когда-то стоял город, но сейчас он под водой, почти полностью занесен илом. Из плит предки энифиан… ну, может, не предки, а другая разумная раса, не выдержавшая конкуренции с настоящей, построила убежища, но те не вынесли испытания временем.

— Десять тысяч лет и ураганы… — сказал Руденко. — Никакая сталь не выдержит.

— Другая раса… — повторил Торанц, пробуя на язык новое слово. — Две расы на планете: технологическая и биологическая, одна из которых не смогла себя защитить… Так? Но реально ли это? Что, если эволюция просто сделала крутой поворот? Такое могло произойти?

— Примеров сколько угодно, даже на Земле, — сказал Руденко с непонятной интонацией.

— Скорее всего вы оба ошибаетесь, — грустно сказал Диего. — Самый крутой поворот эволюции длится не менее нескольких десятков миллионов лет, но никак не десятки тысяч. Столь круто могут повернуть свою историю только разумные существа. А теперь посмотрите сюда, вдоль берега. Видите?

Километрах в восьми на берегу океана виднелась туманная желтая полоса, из которой вырастал частокол тонких из-за расстояния шпилей.

— Что это? — нарушил молчание Торанц.

— Одна из зон недоступности, куда нас не пускают стражи. Прелюбопытнейшее место, скажу я вам! Ребята с Базы провели локацию здешних районов, по-видимому, это действующий завод, оставшийся со времен оных… — Диего не договорил. Над урезом воды появилась черная точка, приблизилась, и люди увидели стража. Он летел чуть в сторону, но сделал крюк и пролетел над ними, внимательно разглядывая их белыми, без всякого выражения, глазищами. Два метровых крыла он распростер в стороны, третье стояло парусом, и казалось, что он плывет по воздуху, подгоняемый попутным ветром.

— Разведчик, — бросил сквозь зубы Диего, глядя вслед пролетевшему уроду из-под козырька руки. — Кому-то не понравилось наше появление на берегу вблизи зоны недоступности. А ну-ка быстренько в машину, не по душе мне их сигнализация. — И первым направился к быстролету.

— Куда теперь? — спросил его Торанц в кабине.

— В океан. Покажу город, сквозь толщу воды он виден хорошо. Потом пройдем возле зоны недоступности, у которой повышен радиационный фон. Пристегнитесь, пойдем на форсаже.

Океан распахнулся перед ними во всю ширь.

 

Глава 4

Диего поколдовал над замком, и дверь, к удивлению Нагорина, рассыпалась белым порошком.

— Смотри-ка, перестал держать магнитный каркас, — сказал Диего, переступая порог. — Последний раз я был здесь два месяца назад.

Комната была маленькой, два на три метра. Стены ее были увешаны в три ряда разнокалиберной сеткой защитных устройств, потолок и пол металлические, в углу стоял большой металлический ящик, и над ним панель пульта с мертвыми глазками индикатора ламп.

Нагорин похмыкал, включил механизм запирания, но дверь полностью не восстановилась, сквозь нее была видна противоположная стена коридора.

Диего жестом попросил отойти, тронул пальцем клавишу-сенсор — на пульте зажегся розовый огонек, потом открыл ящик и достал из захвата «универсал». Взвесив в руке, положил пистолет обратно, покопавшись, извлек из глубины ящика странный кружевной крест на массивной рукояти.

— Что это? — заинтересовался Нагорин.

— Болеизлучатель, вернее, излучатель звука. Диапазон от одного до двух тысяч герц. На частоте трехсот герц мощность максимальна, около двухсот децибел.

— Ага… болевой порог?

— Для человека — да, но, к сожалению, а может, к счастью, не для живности Энифа. Все эти игрушки загружались еще при сооружении Зоны, когда мы ничего не знали об энифианах, кроме того, что они существуют.

— Сейчас знаем не больше.

— Ну не говори. Кое-что мы знаем наверняка.

— Ради чего ты меня потащил сюда? И почему именно в эту каморку?

— Потому что объем этой комнатки — единственное место, недоступное ощущалам стражей. Я включил защиту.

Нагорин с опаской посмотрел на металлический потолок.

— Вот как? Интересно.

— Ладно, к делу. О том, что до энифианской биологической на Энифе существовала технологическая цивилизация, ты уже знаешь. Но не знаешь, что без техники нынешняя тоже не может существовать.

— Это еще надо доказать.

— Доказательства есть, но их надо уметь видеть. Резкие различия между отрядами животного мира планеты — раз.

На лице Нагорина отразилось разочарование.

— При чем тут фауна Энифа?

— Погоди, не спеши. Итак: отличия, эксперимент над нами, признание энифиан и, наконец, последнее — одна из зон недоступности у океана является заводом по производству… скал.

Нагорин засмеялся.

— Вот это открытие! Каких скал?

— Тех самых плосковершинных скал, которые стоят в гаруа. На самом деле это вовсе не скалы, а генераторы биосинтеза.

Диего замолчал. Нагорин задумался.

— Ты хочешь сказать, что все химеры Энифа созданы все той же технологической цивилизацией тысячи лет назад? Но кто тогда в настоящее время стоит за всем этим? Кто на Энифе разумен?

— По-видимому, стражи.

— Стражи?!

— Не укладывается в голове? Да, стражи. Не исполнители чужой воли, защитники, ассенизаторы, сторожа и так далее, как мы думали, а разумные существа, управляющие миром. Чего я не могу пока понять, разобраться — в их социальной организации. И знаешь, — Диего понизил голос, — я не специалист-историк и не социолог, но… может быть, социума на Энифе нет совсем?

— Как это — нет социальной организации? Любая цивилизация имеет иерархию порядка и управления… Тьфу! Заговорил. А факты? Где доказательства, что стражи и есть те самые энифиане, с которыми мы так сложно контактируем? Наши с тобой подозрения ничего не стоят без фактов.

— Кое-какие факты у меня есть. — Диего постучал пальцем себя по лбу. — Остальные будут даже скорее, чем ты думаешь. А о том, что я тебе сообщил, подумай.

Нагорин постоял молча, повздыхал.

— Как дела у Лена? Ты с ним больше возишься.

— Что — Лен… Лен молод, даже юн, а юность — это старость без сомнений, будущее для нее — прямая линия. Он верит, что все будет хорошо, верит мне… а я верю вам.

Нагорин встретил всепонимающий светлый взгляд Вирта и заставил себя не отвести глаз.

— Диего, — сказал он, — вот я стою перед тобой, какой есть… Ты ведь читаешь мысли, загляни в мои… Я ничего ни от кого не утаивал… Ты мне дорог не как великолепный инструмент познания, а как человек… веришь?

— Не верю, — качнул головой Диего. — Знаю. Спасибо, Игорь, в тебе я никогда не сомневался. Впрочем, я ни в ком не сомневаюсь, это пройденный этап.

— Зато я читать мысли не умею и не имею понятия, что у тебя на уме. Не знаю даже, как ты себя чувствуешь, не в курсе твоих неприятностей.

По губам Диего скользнула грустная усмешка.

— Неправда, Игорь, все-то ты знаешь. Со мной все в порядке, да и что может со мной произойти, если я практически бессмертен? Помнишь, у Хайяма?

Отчего всемогущий творец наших тел Даровать нам бессмертия не захотел? Если мы совершенны — зачем умираем? Если не совершенны — то кто бракодел?

— Ну ты-то явно не бракодел, — пробормотал Нагорин. — Но учти, даже твои сверхспособности — не более чем отклонение к совершенству. Да и что есть совершенство? Только не бессмертие тела, это я знаю точно.

— Я тоже. Может быть, для всего человечества совершенство — это умение учиться на ошибках?

Нагорин нехотя улыбнулся и неопределенно махнул рукой.

— Закрывай свой арсенал, надеюсь, он никогда никому не понадобится. Значит, энифиане прослушивают разговоры в Зоне? Но в таком случае они в курсе всех наших действий?

— Положим, не всех, иначе они перестали бы задавать вопросы через официальный канал связи. Но дальнейшая информация должна оставаться для них тайной. В том числе и наши догадки, и сомнения, и замыслы, и решения, и даже решенные проблемы. Надо потихоньку свертывать исследования, но так, чтобы энифиане не пронюхали ни о чем. Иначе…

— Что иначе? — Нагорин, собравшийся выйти из комнаты, остановился.

— Пустив наши отряды на планету, энифиане и мысли не допускали, что мы можем проникнуть в их тайны. И если мы хотя бы намекнем, будто нам что-то известно, живых нас отсюда не выпустят. Точно так же, как не выпустили дендроидов. И будет стоять наша Зона пустой сотни лет, пока ее не откроет корабль-разведчик какой-нибудь другой цивилизации.

— Весьма драматично, даже жутко! Ты сам-то веришь в то, о чем говоришь? Как это нас не выпустят? Разве энифианская цивилизация — фашистская диктатура? Разве высокоорганизованный разум не гуманен в самой своей основе?

— Помнится, ты когда-то стоял на иных позициях… — Диего вздохнул и выключил защиту комнаты. — Гуманен, негуманен… человек — пуп Вселенной, так? Старо и неправильно… Ладно, я понял, тронут твоим сочувствием, хотя и не нуждаюсь в нем. Договорим потом, когда я буду готов. Там тебя, кажется, ищет Юра Руденко.

— А ты куда?

— Я пойду к вам позже, попробую починить дверь.

Нагорин, глядя в пол, задумчиво потрогал металлическую стенку ящика и вышел, чувствуя на спине изучающий взгляд Диего.

Быстролет Диего оставил в двух минутах лета от Осиного Гнезда — так он с иронией назвал одну из зон недоступности на планете, к которой, по его наблюдениям, стягивались все нити управления неспокойной жизни Энифа. Началось его знание об этом районе давно, еще с той поры, когда он только учился владеть своими новыми способностями. В один из выходов из Зоны он неожиданно уловил сигнал, пришедший отсюда, из Осиного Гнезда, после чего застывшие на скалах стражи ожили, будто их внезапно включили. Потом были еще сигналы и еще, на разных частотах и всевозможных видов, и все они исходили из этого места, из Осиного Гнезда. Два раза Диего пытался проникнуть в Гнездо, и оба раза появлялись стражи, и приходилось уходить несолоно хлебавши. Все же Диего сделал рекогносцировку местности и знал, что ищет. Это если и не облегчало задачу, то все же давало повод не отвлекаться на запоминание второстепенных деталей пейзажа. Знал Диего и то, что с орбиты Осиное Гнездо обнаружить было нельзя: стражи ухитрились накрыть Гнездо оболочкой, поглощающей все виды излучений.

«Так, осталось километров десять, — прикинул Диего расстояние. — Машину придется оставить здесь, может пригодиться при отступлении».

Он заблокировал управление, открыл дверцу багажника и вытащил пистолет. Погладив его матово-черный ствол, прицепил к поясу, подумал и добавил к НЗ в заплечном ранце еще две обоймы капсюль-патронов и два ядерных аккумулятора.

Захлопнув прозрачный колпак кабины, он разогнулся, с недоумением глядя в небо, — стало вдруг темно. Потом понял.

«Очень кстати. Видимо, где-то неподалеку угольно-графитовые залежи…»

Над скалами низко пронеслась странная плотная черная туча, из которой пошел черный «снег». Диего терпеливо переждал этот «снегопад», вернее, сажепад, стряхнул с головы и с плеч черные хлопья, полюбовался на небольшой бугорок, ничем не выделяющийся среди черных валунов и каменных глыб — засыпанный пеплом и сажей быстролет, и направился к спуску в древнюю рифтовую трещину, по которой собирался пробраться к Осиному Гнезду. Вокруг на сотни километров простиралась дикая горная страна, полная мрачной красоты и тишины; грелись на солнцепеке скалогрызы; спал в тени под скалой сытый клювокрыл; два стража немо вглядывались в пейзаж с вершины самой высокой горы, застыв как изваяния; и ждал неизвестно чего в десяти километрах от Диего гигантский провал в теле планеты, то ли древний след упавшего метеорита, то ли не менее древний кратер вулкана — маар Осиное Гнездо.

Спуск на дно трещины длился несколько минут, кое-где приходилось пользоваться умением летать, но Диего был готов ко всему. Мозг его как бы разделился на несколько участков: один из них следил за стражами, второй выбирал дорогу, третий вслушивался в разнообразные звуки, четвертый перебирал диапазоны электромагнитных волн и так далее.

На дне тень сгустилась до плотности киселя, Диего перешел на инфразвуковое зрение и одновременно на радарную локацию — для обнаружения ям и пещер; поди знай, вдруг какому-нибудь скалогрызу вздумается вынырнуть из-под камня именно в ущелье.

В одном месте Диего почуял запах металла. Он остановился, повертел головой, устанавливая точное направление запаха, напряг ультразвуковое видение и чуть выше, на узком и длинном уступе, увидел бесформенный сгусток пыли и щебня, из-под которого проглядывал желтый металл. Пришлось вскарабкаться на несколько метров выше по крутому склону трещины, стараясь не вызвать обвала.

Вблизи продолговатый вал с запахом металла оказался пустой сигаровидной оболочкой из желтого материала. Примерно посередине сигары торчали в разные стороны два плоских отростка, погнутых и неровных, еще один треугольный лист вырастал на другом конце сигары.

Диего осторожно потрогал шершавый корпус сигары, обошел странное сооружение, и в памяти вдруг всплыл звездолет дендроидов и взлетная полоса возле Зоны.

«Самолет! — догадался он. — Самолет дендроидов! Вот где, оказывается, закончился его последний полет!»

Он еще раз внимательно осмотрел разбитый остов самолета, но тот был совершенно пуст, внутри лежал слой песка и пыли и больше ничего. Что ж, сто с лишним лет лежит эта машина в трещине, и ничто не вечно под луной, как говорил поэт. Хотя… кое-что из аппаратуры должно было сохраниться, особенно металлические корпуса приборов, сиденья, багажники, двигатели… Скорее всего и здесь побывали стражи.

Диего спрыгнул на дно ущелья и вжался в неглубокую нишу как раз вовремя: над трещиной пролетел страж, сосредоточенно вглядываясь в ее глубину фосфорно-белыми глазами. Диего заблокировал мозг и сердце — наиболее излучающие свои органы — и превратился в камень; во всяком случае, он был холоден и мертв, почти как камень.

Лишь после того как страж удалился на свою гору, Диего разрешил себе думать:

«Неужели учуял? Чучело! Вот уж поистине цивилизация сторожей!»

Через три с лишним километра стены рифтовой трещины стали сближаться, нависая козырьком с обеих сторон. А потом трещина превратилась в мрачную сводчатую пещеру с фиолетово-красными стенами, уводившую в неведомые бездны материкового щита. Правда, не совсем неведомые: по просьбе Диего физики с Базы прозондировали местность вокруг Осиного Гнезда, и эта пещера, по всей видимости, вела прямо к кратеру. «А если нет, не велика беда, вернусь и попробую пройти верхом в другом месте, разве что ночью».

Пещера, вернее, туннель, пробитый когда-то в породах не то потоком лавы, не то воды, был просторный и сухой, и, хотя в нем было темно, как и везде под землей, Диего свободно ориентировался в стиснутом камнем пространстве. Не торопясь, он достиг очередного поворота: по расчетам, до кратера оставалось около двух километров, — как вдруг почувствовал, что впереди есть кто-то живой. Он остановился и затаил дыхание.

Электрозрение не давало четкой и ясной картины, сквозь толщу скал Диего мог определить лишь примерные размеры существа, излучающего «импульсы жизни»: тепловое излучение тела, электропульсацию сердца и биошум мозга, — остальное тонуло в хаосе отражений и шуме природных процессов. Несколько минут Диего потратил на анализ ситуации, до предела концентрируя энергию своих биолокаторов и «включив» все органы чувств. Местоположение существа, вернее, нескольких существ, на это указывало дробление сигналов, он определил довольно точно: чуть выше туннеля и не далее полукилометра. Существа почти не двигались, лишь ритмично пульсировало их биополе: Диего «видел» это как дрожащее черное пятно на сером фоне.

В ногах вдруг отдалась вибрация пола, и вслед за тем из чрева туннеля донесся скрежещущий вопль. Снова дрожь пола, а потом грохот и стон камня. «Понятно, — с облегчением вздохнул Диего. — Всего-навсего скалогрызы. Сколько же их? Два? Три?»

Грохот и вой послышались совсем близко, с потолка туннеля посыпались мелкие камни. Диего несколько секунд раздумывал, отступить ли назад или броситься вперед, затем, вспомнив русское «авось», метнулся навстречу приближавшемуся скалогрызу. Он миновал поворот, второй, и в тот же миг сзади, метрах в десяти, лопнула стена туннеля, брызнул ослепительный огонь, и длинное черное тело скалогрыза прошило туннель насквозь. Проход заволокло едким дымом, пол дрожал так сильно, что пришлось воспарить в воздух в центре туннеля. Тонко закололо в уголках глаз: Диего попал под поток рентгеновских лучей.

Грохот и гул ушли вниз, в толщу горных пород, дым рассеялся, и взору представилась глухая черная стена, перекрывавшая туннель в том месте, где прошел скалогрыз.

«Занятно! — сказал сам себе Диего, приблизившись к стене. — Пробка! Случайность? Или чей-то расчет? Надо же так точно попасть в трехметровую червоточину в недрах планеты, да еще и перекрыть ее пробкой! Нет, случайность исключается, кто-то управлял скалогрызом, кто-то управлял… Значит, меня вели, за мной наблюдали, а я ничего не заметил? Занятно!»

Диего замер. Новая волна дрожи проникла в ноги, со стороны открытого конца туннеля раздался приглушенный рык. Словно где-то далеко заворочался громадный ящер, распахнул пасть и огласил окрестности зычным рычанием.

«Еще один! Если он пройдет впереди — я закупорен! Такие пробки мне, пожалуй, не преодолеть!»

Диего оттолкнулся от еще горячего бока сотворенной скалогрызом пробки и ринулся в быстро приближавшийся рев, пыхтение и удары второго зверя. Он едва успел проскочить трещину в полу туннеля, как в нее с силой ударил огненный фонтан и из-под пола показалась жуткая голова скалогрыза, методично прогрызавшего сплошную скалу: туннель на своем пути он, наверное, и не заметил.

Оглушенный грохотом и опаленный огненным дыханием исполина, Диего не стал останавливаться и убеждаться, что и в этом месте туннель перекрыт пробкой. Дорога назад все равно была отрезана и останавливаться не стоило, потому что в недрах горы прятался, по крайней мере, еще один скалогрыз, и он мог успеть завершить то, что не сделали его собратья, — закупорить выход. «Если выход есть», — подумал вдруг Диего на лету, ощущая мгновенный укол страха. Но тут же увидел, что опасения напрасны. Туннель стал расширяться, раздался ввысь и превратился в довольно большую пещеру, стены которой были продырявлены множеством круглых отверстий.

«Убежище скалогрыза? Или естественная полость? Никого не видно… Впрочем, это к лучшему. Передохну чуть-чуть. Да и подзаправиться не мешало бы…»

Он пролетел в дальний конец пещеры, где намечалось продолжение туннеля, и опустился у стены, на выступ белой кристаллической породы, похожей на известняк. Понюхав воздух, Диего ковырнул пальцем белую глыбу, растер отколотый кусок в ладонях и кивнул, узнавая. Это была окаменевшая слюна скалогрыза. Отколов еще кусок, Диего положил его в карман ранца. Достал оттуда ториевый аккумулятор, расстегнул куртку, обнажил живот, подождал, пока под кожей выступит матово-белый кружок контактора, и приложил к нему оголенную клемму аккумулятора. Через минуту он был бодр и свеж, словно только что искупался в родоновом душе, а не мчался сквозь туннель сломя голову полтора километра.

«А теперь по-человечески».

Диего усмехнулся и достал яблоко.

Он уже отчетливо видел выход — светло-серое пятно на фоне угрюмого коричневого свечения горных пород, слагающих гору. Эхо переговоров стражей доносилось сквозь толщу скал тихим шелестящим прибоем, над которым иногда зримо вставал вскрик какого-то близкого стража. Диего чутким телом, как антенной, ловил этот мерный шум, прикидывая, какую неожиданность он может встретить на выходе, прислушивался к своим ощущениям в надежде на то, что тело само определит источник опасности, вокруг ничего особенного не происходило, а что творится на выходе из туннеля, он не видел. Лишь доносился из утробы горы настоящий звук — не то радиокрик стражей — далекий гул, не то рычание скалогрыза, не то следствие работы еще неведомой людям твари.

Диего взвесил в руке пистолет и быстро преодолел последние полсотни метров. Всего две секунды смотрел он на развернувшуюся перед ним панораму Осиного Гнезда, в следующее мгновение его буквально «взорвал» всплеск неистовых криков в радиоспектре. Удар по нервам, по всей тонкой сенсорной системе был так силен, что на некоторое время мозг отключился, но шоковое состояние продолжалось недолго; его спасло то, что инстинкт бросил тело в глубь горы, и тотчас же вопли, кромсающие мозг и душу, стихли: каменные стены пещеры ослабляли электромагнитное поле в десятки раз. Не доверяя рассудку, Диего отполз от края пропасти, в которую обрывался туннель, и прислонился к стене. Однако шум радиопереговоров стражей был еще силен, отдельные всплески излучения отзывались головной болью, и Диего отодвинулся еще дальше, за поворот, где было почти тихо и темнота расцвечивалась лишь тусклым фиолетово-коричневым инфракрасным свечением каменных стен.

Отдышавшись, он попытался воспроизвести в памяти увиденную картину. Она была настолько же поразительна, насколько и невероятна!

Во-первых, объем. Осиное Гнездо представляло собой гигантский кратер диаметром около десяти километров и глубиной километра три, кратер, светящийся и накрытый сверху какой-то полупрозрачной крышей! Особенно сильное свечение падало на ультрафиолет: светились стены кратера, усеянные отверстиями пещер и ходов, как и тот, в котором находился разведчик; светилась крыша, светился сам воздух. Во-вторых, количество стражей! Весь этот кратерный объем, сотворенный когда-то взрывом вулканического конуса, был заполнен мириадами стражей! Стражи висели в воздухе, создавая сложный геометрический узор, ярус за ярусом — стражи, стражи, стражи!.. Словно увеличенная до гротеска модель атомной решетки кристалла! Словно колоссальная геометрически-структурная развертка какой-то невероятно сложной математической формулы!

В центре кратера Диего заметил странное сгущение, нечто вроде корявой колонны, также состоящей из соединенных между собой странным образом стражей. Но уверен в последнем он не был, слишком мало времени было в его распоряжении, чтобы разглядеть все подробности. И все же он понял, что это такое. Вернее, прежняя догадка перешла в уверенность. Осиное Гнездо представляло собой центр управления всей деятельностью своеобразной цивилизации Энифа, ее центральный мозг, а точнее — колоссальный вычислительный центр! Полупрозрачная крыша была эффективным силовым полем, не позволяющим локаторам земных кораблей разглядеть с орбиты, что это такое.

Слабая улыбка тронула губы Диего.

«Теперь надо все заснять на кристалл, — подумал он, — и убраться восвояси. Во что бы то ни стало! Теперь от того, как я доставлю свои знания в Зону, будет зависеть судьба всей экспедиции!»

Он достал еще один аккумулятор, зарядил свое человеческое лишь чисто внешне тело новой порцией энергии и приготовил к съемке автоматические видеокамеры, встроенные в браслеты на руках и отвороты куртки. Потом заставил отключиться все органы чувств, кроме теплового зрения, сосредоточил внимание на дороге и в несколько прыжков-полетов достиг выходного проема.

На этот раз он продержался около десяти секунд, жадно разглядывая удивительное творение энифиан-стражей, но плотность электромагнитного излучения в «горячей» зоне кратера все же была слишком велика, и, когда полученная телом доза превысила критическую, защитные рефлексы отключили уставший мозг и заставили тело отступить от выхода в глубину туннеля.

Беспамятство длилось дольше, чем раньше, а очнувшись, Диего понял, что его заметили. Почти рядом, в десятке шагов за отверстием, реял страж и сосредоточенно всматривался в лежавшего человека.

Диего сел, поморщился от боли в голове и первым делом очистил организм от радиоактивной грязи. Страж отпрянул от входа в туннель и закричал. Его крик повторился и стих где-то наверху. Вслед прилетел другой звук — глухой шум, словно за стеной загремели тысячи деревянных колотушек.

Диего не стал дожидаться развязки событий, вскочил и бросился в темноту туннеля. Вихрем промчавшись по залу пещеры, где недавно отдыхал, он поколебался немного, выбирая, в какой ход направиться дальше, но в зал ворвались стражи — более десятка, и колебаниям пришел конец. Он едва успел нырнуть в радиоактивную дыру, проделанную скалогрызами, как в спину шибануло горячим воздухом и осколками камня: стражи с ходу начали силовой обстрел.

На некоторое время удалось опередить погоню: ход для стражей был узковат. Но Диего не обольщался, зная, как они умеют трансформировать тело, и продолжал продвигаться вперед с максимальной быстротой, стараясь одновременно следить за направлением лаза и вероятными препятствиями. И все же он не рассчитал выхода: труба коридора загнулась вверх, расширяясь пузырем гладкой полости, пахнуло горячим металлом и тяжелым смрадом радиации, и Диего вылетел прямо на хвост дремлющего скалогрыза.

Бронированный зверь быстро приподнял переднюю часть туловища и вывернул свою отвратительную голову к замершему в воздухе человеку.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Диего знал: скалогрыз почти не видит его, плотность человеческого тела для рентгеновских лучей глаз-локаторов скалогрыза — все равно что воздух. Но было такое ощущение, будто зверь видит его и понимает ситуацию ничуть не хуже, чем он сам.

Диего метнулся в сторону вовремя: скалогрыз шумно метнул струю пламени и… уронил голову на пол и застыл. Диего успокоил бешеный бой сердца, оглядел каменный мешок. Выхода, как он уже догадался, не было, кроме того, по которому он пробрался сюда. Тогда он опустился на пол подальше от хвоста скалогрыза и направил ствол «универсала» на черный зев хода.

Первый страж появился из отверстия через две минуты: он походил на крокодила с птичьим клювом — иначе не пролез бы по узкому ходу.

Диего вздохнул, понимая, что шансов выбраться из западни целым и невредимым нет, вскинул руку с оружием и… опустил, уловив дружественный психоимпульс.

— Здравствуй, дружище! — пробормотал он сдавленным голосом. — А я чуть тебя не пришиб! Как же ты меня нашел?

Меланхолический страж — это был он — наклонил голову над отверстием хода и крикнул. «Предупреждение, чтобы никто не входил», — понял Диего. Подождав ответного крика, страж проковылял к скалогрызу, снова поднявшему морду, несколько секунд смотрел на него ничего не выражающим со стороны взглядом и отошел к человеку. Скалогрыз шумно фыркнул дымным клубком, ударил хвостом в скалу так, что дрогнули стены, и с лязгом и воем вошел в противоположную стену своего убежища.

Страж слабо каркнул — в прежнее время этот звук умилил бы Диего, так он был похож на крик земного ворона, — и хлопнул по ноге человека тяжелым крылом.

— Спасибо! — сказал Диего, нагибаясь к уроду. — Спасибо, друг! Надеюсь, и я смогу когда-нибудь отплатить тебе тем же.

Он почти с нежностью погладил жесткую шею стража и полез в еще горячий круглый туннель, проделанный скалогрызом. Страж смотрел ему вслед.

Все время, пока Диего выбирался из-под горного массива вдогонку за скалогрызом, и когда отпугивал стражей выстрелами, добираясь к быстролету, и когда маневрировал на скорости, уворачиваясь от клювокрылов, он помнил этот взгляд. В этом странном существе ничего не осталось от прежнего дендроида, сухопутного головного моллюска, как называли его ученые Земли, и все же Диего всей душой чувствовал, насколько тот ему близок. Не только как «брат по несчастью», подвергшийся антигуманному эксперименту энифиан, но и чисто эмоционально, ибо Диего никогда не ощущал себя одиноким, а меланхолический дендроид-страж был по-настоящему одинок и нуждался если не в дружбе — такого понятия он, вероятно, давно не помнил, — то хотя бы в простой привязанности и сочувствии, ибо этические нормы, присущие всем эмоциональным существам, стражи убить в нем до конца не смогли.

На высоте километра на машину напали клювокрылы, и Диего потратил остаток сил на сверхскоростное маневрирование, пока не обогнал летающих бронированных ящеров. Потом он дважды «прорывал» багровую пелену забытья — срабатывал какой-то скрытый механизм защитных реакций, — чтобы направить полет в нужную сторону, к Зоне, ответить дежурному Базы и отбиться от назойливых стражей.

Модуль, стартовавший с Базы по пеленгу быстролета, не успел минуты на две: уже далеко от Зоны машины настиг мезонный разряд, ударивший из-под холма, в котором никто никогда не видел никакой опасности.

 

Глава 5

Служащие Базы с удивлением глядели вслед бегущему: никто еще со времени постройки спутника не бегал по коридорам, когда существовали пронзающие «гуляющие» лифты и эскалаторы.

Но Руденко просто забыл про них. Он опустился на жилой горизонт, ворвался в комнату Торанца и остановился на пороге, успокаивая дыхание.

— Ну? — спросил начальник сектора спокойно, поднимая голову от стола. На столе стоял переносной проектор, лежали белые диски видеоконтактора, прозрачные «карандаши» кристаллов, ультразвуковая насадка, пинцеты и пакетики с электронной позитурой.

— Нашелся Диего, — почти спокойно сказал Руденко в ответ и прошел на середину комнаты. — Я не мог дозвониться, думал, ты спишь.

— Как видишь, решил отремонтировать виом, цветовариатор барахлит. Где он?

— В медотсеке Зоны. Быстролет сожжен мезонным лучом. Диего чудом остался цел, хотя и сильно обгорел. Буквально минуту назад он пришел в себя и велел врачам удалиться за пределы видимости. «Буду лечиться сам, а зрелище это не из аппетитных», — как он выразился. Велел также принести энергоемкости и яблок. Да-да, попросил два килограмма яблок. А мне передал вот это, Лаирн специально модуль прислал.

Руденко полез в карман и вытащил голубоватый ромбик звукозаписи и кассету от ручного видео. Торанц взял кристалл, повертел в пальцах и поднял холодные глаза на руководителя группы безопасности.

— Что-то сногсшибательное?

— Суди сам. Гаруа ты уже видел, хотя бы издали, так вот — это инкубаторы стражей. Анализ тумана, окутывающего гаруа, показал, что он представляет собой металлоорганическую взвесь, из которой стражи и выращивают свои тела. Далее записан тебе уже известный факт, что когда-то на Энифе существовала технологическая цивилизация. А потом Диего сделал вывод, что существующая в данный момент биомеханическая цивилизация стражей, этих таинственных энифиан, не что иное, как результат эксперимента исчезнувшей в веках технологической! И это еще не все: стражи, по данным Диего, всего-навсего биологические машины, биокибернетические системы, отсюда их абсолютное незнание об эмоциональных проявлениях и психике «настоящих» живых разумных существ вроде нас с тобой. Но и это не конец! Диего проследил линии передач сигналов и волноводы, питающие излучатели мезонных импульсов, — те самые молибденостальные плиты, и обнаружил центр управления всей здешней кибержизнью: он назвал его Осиным Гнездом.

— Так, — сказал чуть охрипшим голосом Торанц. — Кое о чем я уже имел некоторое представление из отчетов Доброгнева, но все же оставалось сомнение, что кто-нибудь из нас ошибается.

— Только не Диего. Он едва не погиб, доставляя эти сведения. Об ошибке не может быть и речи.

Торанц покачал головой.

— Уж очень все просто получается…

— Где же просто? Разве на все наши вопросы даны ответы? Проблем еще целый воз, и хорошо запутанных проблем. Кстати, у меня есть и видеозапись Осиного Гнезда изнутри, давай посмотрим, я не успел его толком разглядеть.

Руденко достал еще один кристаллик, отсвечивающий чистым смарагдовым светом, вставил в гнездо инфора.

На стене замерцало радужное пятно, скачком приобрело объем и глубину, и сквозь искристый туман проступило изображение: кратер с почти отвесными стенами, заполненный сотнями тысяч, если не миллионами, стражей в строгом гармоническом порядке! Из дна кратера вырастала неровная колонна, вокруг которой концентрация стражей достигала максимума.

— Отдай запись математикам, — сказал Торанц, насмотревшись. — Пусть поломают головы над структурным анализом.

Руденко убрал изображение, выключил инфор.

— Именно это я и собираюсь сделать. Теперь поговорим о свертывании исследований планеты. Диего предупреждал об опасности разглашения имеющихся у нас сведений. Резко уменьшить численность групп и даже количество людей в каждой группе мы не можем, стражи наверняка разгадают наш маневр; они и так уже отметили нашу чрезмерную любознательность, особенно к местам, куда нет доступа, — к туманам гаруа, запретным районам…

— Что ты предлагаешь? Какой-то план у тебя уже есть?

— Есть, — после некоторых колебаний сказал Руденко. — Но он связан с риском.

Торанц поднял брови.

— С риском для исполнителей, — заторопился Руденко, — и не только исполнителей, но и для Диего с Неверовым. Эвакуировав их с планеты, мы тем самым отдаем их в руки земной, подчеркиваю — земной медицины, еще не решившей многих вопросов жизни и смерти. К тому же для этой операции требуется неслыханная координация действий. С Диего я уже советовался, он рекомендовал поторопиться.

— Что называется — влипли! — в раздумье разглядывая развороченный на столе прибор, произнес Торанц. — По старой пословице: «Коготок увяз — всей птичке пропасть»! Так? Ладно, давай свой план, обсудим втроем с Шелгуновым. Доброгневу и Нагорину сообщим позже, когда они прибудут на Базу.

От Торанца Руденко вышел через час. В зале связи его ждало известие о прибытии к Энифу крейсера УАСС «Витязь». Космолеты этого класса редко использовались как корабли разведки и научного поиска, их появление обычно означало какую-то беду, происшедшую в галактической сети человеческих поселений. Так как в системе Энифа беды никакой не произошло («Пока», — поправил себя Руденко), то причиной появления «Витязя» мог быть либо профилактический рейд крейсера, либо прибытие высокого начальства Земли.

Истина, как всегда, оказалась посередине. На «Витязе» действительно прибыли руководители УАСС Земли Доминик Джаваир и заместитель председателя Высшего Координационного Совета Молчанов, а сам корабль придавался в помощь техническому арсеналу Базы.

Встречая гостей, Руденко не знал, радоваться ему или огорчаться, а увидев среди прилетевших жену Диего, понял — огорчаться.

Анна, узнав его, подошла первой и протянула руку.

— Здравствуй, Юра. Вот не выдержала, прилетела… не одобряешь?

— Наоборот, — не очень искренне возразил Руденко. — Хотя, честно говоря, время ты выбрала не совсем удачное.

Анна помрачнела, помолчав, спросила:

— Диего нет здесь, на спутнике?

— Нет, — ответил Руденко с усилием.

В глазах Анны зажегся огонек тревоги. Она была невысокая, по грудь Руденко. Слегка полноватая фигура, мягкие руки, круглое доброе лицо с яркими губами, прическа «клен на ветру» и изумительные васильковые глаза, способные быть и грустными, и веселыми, и холодно-изучающими…

Руденко отвел взгляд. Спохватившись, снова посмотрел на женщину.

— Он в Зоне… м-м-м… внизу, на планете. Он был не очень серьезно болен… сейчас все в порядке. Он тебе не писал? Если хочешь, пойдем в зал связи и закажем видеосеанс…

Анна покачала головой.

— Ты чего-то не договариваешь, Юра, как и твое начальство на Земле. Я хочу к нему, хочу разобраться сама, почему вы… Диего не писал ничего более двух месяцев… он попал в аварию?

У Руденко сжалось сердце. «Не знает! — ужаснулся он. — Как же так? Никто ей не сказал?.. Ну, Диего не сообщил о своей „болезни“ понятно почему, но Ждан или Игорь?..»

— Видеосвязь эфемерна, — продолжала Анна, — и не заменит его объятий… Кстати, со мной Эвелина, невеста Неверова. Нас пустили к Энифу только потому, что Диего и Лен стали героями Даль-разведки. Тень славы разведчиков пала и на их подруг… Эви, — позвала она.

В группе молодежи, смешавшей старожилов Базы и прибывших гостей, оглянулась на зов высокая блондинка в свитере под цвет кожи и в юбке «косой дождь» по последней моде сезона.

— Эви, подойди, пожалуйста, познакомься. Это Юрий Руденко, начальник моего Диего, я тебе о нем рассказывала.

— Эвелина Барт, — представилась блондинка, изучающим взглядом пробежав по фигуре начальника спасателей Базы. Тот сразу почувствовал себя неуютно и скованно, признав в душе, что в свои шестьдесят два не выглядит спортсменом и что нынешняя молодежь безошибочно узнает возраст собеседника. Однако лицо девушки ему не понравилось. Безусловно, красивое, оно было одновременно каким-то неуловимо фальшивым, как яблочко с червоточинкой. Руденко даже не смог сразу сказать, что же именно ему не понравилось, пока Эвелина не сделала легкую нетерпеливую гримаску. Тогда он понял: надменность. «О таких говорят — холеная», — подумал Руденко и огорчился неизвестно за кого: за Неверова ли, за себя или за девушку, и тут же перестроил поведение — в шутливой форме стал рассказывать о встречах со стражами. «Анна поймет, — думал он. — Все обойдется, лишь бы не подвели молодые „крокодилы“ здесь, на Базе, и там внизу, в Зоне. Ребята любят пугать красивых девиц… пошутить… Ох как может подвести чья-нибудь неосторожная шутка! Но еще надо решить вопрос — разрешать ли женщинам посещение Зоны…»

— Пойдемте со мной, — сказал он, беря обеих женщин под руки. — Сначала я покажу вам Базу, а потом решим проблему контакта с вашими возлюбленными. — И он почти весело рассмеялся.

— Ты с ума сошел! — сказал Торанц. — А если бы стражам вздумалось в этот момент продемонстрировать какую-нибудь из своих шуточек, типа мезонного обстрела?! Ах, Юра, Юра!.. И я отвлекся с начальством… Как же ты так быстро решил?

— Ничего страшного не произошло, — спокойно пожал плечами Руденко. — Да и не помогло бы ваше вмешательство, ни твое, ни Джаваира, мы бы только напугали женщин. Это их право… да что рассуждать, видел бы ты встречу Диего с женой!

— Можно подумать, что ты видел.

— Фрагмент, — нехотя пробормотал Руденко. — И сказали-то они каждый всего по одному слову, он: «Аня!», она: «Любимый!» — а столько друг другу сказали! Ей-Богу, от всей души позавидовал. Всем бы таких встреч!

— Ты бы еще сказал — таких жен! — хмыкнул Торанц, побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. — А дальше что? Как ты думаешь возвращать их обратно и когда?

— Вероятно, завтра, тем же путем — на модуле. А рассуждал я примерно так: прибытие женщин в Зону отвлечет стражей, и мы сможем спокойно подготовить операцию по эвакуации людей. Кстати, стражи тут же пронюхали, что в Зоне представители другого пола, раньше-то женщины не прилетали. Последовало такое столпотворение стражей вокруг Зоны, что ребята подняли тревогу! Дежурные приняли сотню вопросов через официальный пункт связи о половых различиях людей, особенностях их размножения и так далее. Сами-то стражи однополы, бесполы, как… как роботы.

— Во помощнички! — Торанц выпростал худое длинное тело свое из кресла и пошел к двери. — Во наградил Господь! Хоть стой, хоть падай! Пошли, чего сел? К Джаваиру пошли, пусть он тоже послушает твою информацию. А Неверов-то хоть как? Рад? Невеста у него больно красивая… Кем работает, не узнавал?

— Работает она модельером на фабрике одежды. — Руденко смешно пошевелил выгоревшими бровями. — А как они встретились, не ведаю. Не нравится она мне…

— Эх-хе, — вздохнул Торанц, вызывая лифт. — Нравилась бы Неверову, а ты со своими мерками годишься разве что в смотрители кунсткамеры.

Серый прямоугольник двери лифта растаял, в проеме показался такой же серый круг «кабины». Прошумел сверху вниз теплый ветер, мигнула лампа пятого яруса, и они вышли в коридор командного поста Базы.

В помещении поста царила зеленая темь: потолка и стен не было, вместо них вокруг зала простиралась колючая бездна пространства и висел над головой узкий зеленый серпик Энифа. Звезда пряталась за ним и освещала край атмосферы слева от наблюдателей. В правом углу панорамного виома мигнула крупная голубая звезда — лазерсвязь крейсера «Витязь».

— Зона в центре урагана, — раздался голос автомата-дешифратора. — Связи пока нет.

— Подойдите ближе, к пределу убегания, — сказал кто-то в зале; Руденко узнал Джаваира.

Снова блеснул синий огонь лазера.

— Есть связь! Передают — все нормально, происшествий нет. Ураган движется из области недоступности номер три, уровень помех и напряженность электромагнитных полей вокруг Зоны аномально высоки! Метеообстановка создана искусственно, есть факты, что генерацией вихревого ядра урагана занимаются стражи.

Руденко быстро взглянул на Торанца.

— Диего оказался прав.

— Прав-то он прав, но ураган — следствие своеволия с женщинами. Стражи бросили на Зону все средства исследований, которых мы не знаем. А может, что и похуже…

— Не теряйте связи. Конец.

Джаваир взмахнул рукой, и в зале вспыхнул свет. Изображение съежилось до размеров дверцы шкафа, стены снова стали плотными и осязаемыми, потолок оказался расчерченным концентрическими кругами специальных антенн.

— Вы кстати, — сказал Джаваир, заметив подошедших работников спасательной службы. — Надо сообща решить одну проблемку, садитесь ближе.

Руденко сел рядом с Нагориным, пожал ему руку.

— Я думал, ты еще в Зоне.

— Привез новые материалы, а тут ураган…

— Потом, потом. — Джаваир, похожий на бронзового монгольского божка, повел сухонькой ручкой. — Проблемка заключалась в следующем: каким образом быстро и эффективно эвакуировать людей с планеты на Базу. Положение, судя по мнениям всех ученых, далеко от оптимизма, надо избавить людей от бессмысленного риска. После того, что мы узнали от Диего, считаю, что контакт с энифианами следует прекратить.

— У нас уже есть разработка этой проблемы, — сказал Торанц. — Идея смелая, неожиданная… и связанная с риском.

— Спасатели, по-видимому, не могут обойтись без риска, — сказал совершенно седой Молчанов, и нельзя было понять, одобряет он или осуждает любителей риска.

— Не могут, — сдержанно подтвердил Торанц. — Обстоятельства, к сожалению, не позволяют нам обходиться без рискованных операций. Специфика работы.

— Хорошо. — Джаваир слегка поморщился. — Полемика о риске несвоевременна, тем более что в работе спасателей он часто целесообразен. Доложите свой план эвакуации. Насколько мне известно, все исследовательские группы работают автономно. То есть имеют свои базовые лагеря в разных районах континента? Как же их забрать, не вызывая панику у стражей? Честно говоря, мы тут поломали головы над этим вопросом, но выхода не нашли. Куда ни кинь, всюду клин. С какой стороны ни начни операцию, рано или поздно стражи разгадают наши маневры, а чем они ответят, никто не знает.

От пульта к сидящим подошел Тоидзе.

— Извините, — сказал он. — Юра, вызывает директор. Прямой связи с Зоной все еще нет, он просил передать, что как только кончится ураган — ждет тебя там.

— Что-то случилось?

— По-моему, нет, иначе прошел бы сигнал тревоги.

Руденко, извинившись в свою очередь, оставил Торанца разъяснять план освобождения людей «из плена», пообещав сообщить все новости из Зоны. Отойдя к пультам, он взял Тоидзе за отворот куртки.

— Ну а теперь договаривай.

— Что договаривать? — опешил инженер связи. — Я все передал. Доброгнев сказал: «Пусть Юра не задерживается, в Зоне есть для него забота». Вот и все.

— Забота? Ты не ошибся? Может быть, работа?

— Во время дежурства я не ошибаюсь, — обиделся Тоидзе.

— Хорошо, спасибо. Чей модуль дежурит?

— Денисова, второй причальный. Подожди хоть, пока пройдет ураган.

Руденко кивнул и покинул зал.

Модуль опустился на полотно бывшей взлетной полосы в трехстах метрах от белого параллелепипеда Зоны. Ураган только что промчался, но природа вокруг Зоны еще не успела отреагировать на это: обычно пушистые шапки цветного мха, заменяющего на Энифе траву, походили на каучуковые желваки, а страж на скале представлял собой кожистое одеяло, намертво приклеившееся к каменному пальцу насеста.

Руденко кинул взгляд на уползающую за горизонт черно-сизую тучу и пошлепал по мокрому бетону взлетной полосы дендроидов к зданию Зоны, перепрыгивая трещины и размышляя, что имел в виду Доброгнев, говоря о заботе.

В коридоре его встретил иронично-вежливый начальник центра.

— Твоя идея была привезти сюда лихо, — сказал он, глядя поверх головы руководителя спецгруппы.

Руденко почувствовал недоброе.

— Женщины? Что-нибудь натворили?

— Женщины, мой милый, женщины. Недаром моряки в старину говорили: женщина на корабле — к несчастью.

— Да говори ты толком, что случилось.

— Собственно, ничего особенного не произошло. Эвелина устроила некрасивую сцену… накричала на врачей, на меня… на Диего. Да-да, и на него тоже… «Верните мне того Неверова, которого я знала, а этот — монстр, чудовище!»

— Сильно! Так и сказала?

— Так и сказала — чудовище! Видимо, Лен прочитал кое-какие мысли, которые она хотела сохранить от него в тайне… Веришь, я с трудом удержался, чтобы не дать ей пощечину! Сам понимаешь, какое настроение было потом у Неверова. Хорошо, что Диего каким-то образом ее успокоил…

Руденко сглотнул горькую слюну, покачал головой.

— Не предполагал, что она до такой степени… все-таки интуиция у меня есть. А как Анна?

— Что Анна? Жена Диего — это почти сам Диего. Удивительное самообладание у женщины! Кстати, она с характером: я попытался было обвинить руководство во всем, взять вину на себя, объяснить, что Диего подчинялся моему приказу… так она зыркнула на меня ледяной синью и сказала с самой доброжелательной улыбкой: «Если не знаешь, что сказать, — говори правду, Ждан».

— Почти Козьма Прутков. А ты?

— Я стал рассказывать, как Диего помог нам освоиться на Энифе и какой он вообще молодец.

— Будто она этого раньше не знала.

Доброгнев горестно махнул рукой.

— Что делать, если я просто обалдел. Не останавливайся, нас ждут в защитной камере.

Они спустились на самый нижний этаж Зоны, располагавшийся на десять метров ниже уровня почвы. Здесь коридор в сечении был треугольным, двери встречались только с одной стороны — в той стене, которая составляла с полом прямой угол. Доброгнев задержался у предпоследней двери.

В знакомой кубической комнатке со специальными экранирующими устройствами находились Нагорин, Шелгунов и начальник группы технического обеспечения Генри Лаирн.

— Фью! — удивился Руденко. — Как ты меня опередил? Ты же остался на Базе!

— Может, я умею раздваиваться, — сказал Нагорин простодушно.

— Надо же! — Руденко пожал руку Шелгунову и Лаирну. — Над тобой тоже энифиане экспериментировали?

— Пора начинать нашу жесткую программу, — сказал Шелгунов, улыбнувшись глазами. — Мне кажется, события начинают разворачиваться по сценарию стражей. Сегодня Лен обнаружил под Зоной систему ходов, причем уверяет, что слышал вибрацию какого-то работающего механизма.

— Механизма? Может быть, скалогрыза? Чем не землеройная машина! Да и откуда на Энифе механизмы? Последние машины на планете обратились в прах сто веков назад. Ты же знаком с данными Диего…

— Да я не возражаю, Лен мог ошибиться. Мы просветили район под Зоной интравизорами, но ничего не обнаружили, кроме ходов. Три хода тянутся параллельно друг другу, и два сходятся углом, диаметр каждого около полутора метров.

— На работу скалогрызов действительно не похоже, диаметр их тел не превышает восьмидесяти сантиметров. Что еще?

— Стражи зачем-то обследовали звездолет дендроидов. Перед этим там работали специалисты из группы Генри, интересная штучка этот звездолет, скажу я вам! Ну а потом налетели стражи, копошились в нем часа два, еще с час просидели молча рядом. Закончилось тем, что прилетел еще один урод, закричал, они устроили хоровод вокруг Зоны и утихомирились.

— Не поинтересовался у них, что они там делали?

— Официально нет, — развел руками Доброгнев и кивнул на Лаирна. — Мы хотели послать ребят Генри, но решили не начинать работу без твоего ведома.

— Правильно, сначала обсудим все «за» и «против». Кстати, хорошо бы переговорить с Диего. Мне кажется, право решающего голоса принадлежит ему.

— Он же… — Нагорин не договорил.

Над дверью мигнул желтый огонек — кто-то просил разрешения войти.

Лаирн, стоящий у пульта, открыл дверь. В комнату вошел энергичный, улыбающийся Диего Вирт.

— Не ждали? Знал, что понадоблюсь, вот и пришел. Юра, ты извини, но я от твоего имени отправил женскую половину на Базу, модуль уже ушел. Вместе с ними улетели инженеры технической бригады и математики. Итого на планете сейчас восемьдесят семь человек, из них шестнадцать в Зоне. Как решился вопрос с операцией под кодовым названием «Вознесение на небо»?

— Оперативно!.. — пробормотал опомнившийся Руденко и покрутил головой. — Оперативно действуешь!

Доброгнев засмеялся, за ним остальные. Диего остался невозмутим.

— Времени у нас до обидного мало, — сказал он, прищелкнув пальцами. — Хотелось бы прежде, чем уйти, кое-что узнать… Но это моя забота. Меня тревожит возня наших милых пташек у звездолета дендроидов. С вашего разрешения, вечером я его обследую вместе с Леном.

— Почему вечером? — спросил Шелгунов.

— Потому что к ночи жизнь здесь замирает, — густым басом ответил Лаирн вместо Диего. — Стражи ночью спят, вернее, отключаются.

— Спасибо, Генри, — серьезно сказал Диего. — Так какие же вопросы мы будем решать сегодня?

— Отправка намечена на двадцать первое, — сообщил Руденко.

— Через два дня? Неплохо бы пораньше…

Диего вдруг насторожился. В тот же миг тяжкий гул обрушился на здание Зоны, закачались стены, крупная дрожь потрясла пол. Со стены упал баллон кислородного НЗ.

Диего выключил защиту комнаты, все выбежали в коридор. Где-то рявкнула сирена тревоги, простучали по эскалатору шаги дежурной смены энергетиков. Диего первым добежал к окну виома, в стене коридора. Виом прозрел и показал хмурый день с надоевшим всем пейзажем и плотный бурый столб дыма в конце бетонной полосы. Столб оседал фиолетово-черным облаком. С неба редким дождем падали мелкие камни и серо-черный пепел.

— Вот оно в чем дело! — раздельно проговорил Диего. — Стражи взорвали звездолет дендроидов!..

 

Глава 6

Глубокой ночью Неверов проснулся оттого, что кто-то позвал его по имени. Он открыл глаза и прислушался. В комнате было темно и тихо, слабо светились теплые панели пола — там, где проходили полосы отопления и электрические провода в стенах, а также подводы питания к виому окна дальновидения и аппаратура водо-воздушного обмена.

Снова послышался чей-то голос, но это был не звук — радиовызов.

Неверов привычно сориентировался в пространстве — он уже не пугался, как раньше, радиопередач, которые принимал не хуже радиостанции, и пси-импульсов, излучаемых людьми, — и определил направление вызова. Это был Диего.

«Вставай и поднимайся на третий горизонт, в машинный зал. Постарайся пройти незамеченным».

«Понял, сейчас приду».

Неверов быстро оделся и бесшумно пробежал по коридору мимо зала связи, где дежурили видеоинженеры, терпеливо дожидаясь утра и новых сеансов связи с энифианами.

Диего возился с укладкой ранца возле ребристых кожухов энергогенераторов. Он был одет в обтягивающий тело черный костюм и казался худощавее, чем был на самом деле. Критически оглядев Неверова, он покачал головой и подвинул ногой черный ворох на полу.

— Надевай комбинезон, это тургорный костюм — с противодавлением и температурной регуляцией, специально для горячих работ. Нам в УАСС часто приходится пользоваться такими.

Неверов с трудом затянул на себе шов застежки-«молнии», пошевелил плечами и изумленно посмотрел на Диего. Сначала казалось, что упругая ткань будет стеснять движения и сдавливать тело, но случилось обратное — костюма не чувствовалось совсем, будто его не было!

— То-то! — пробормотал Диего. — Теперь инграв. — Он подал скрещенные ремни индивидуального летательного аппарата. — Сегодня быстролет отменяется, пойдем на малой тяге. Попробуй, как работает… хорошо. Надевай ранец с НЗ, «универсал» цепляй на пояс.

Он проверил снаряжение на товарище и быстро оделся сам.

— Все-таки до чего живуч рефлекс, — сказал он вдруг со смешком. — Ведь можем общаться мысленно, а все равно разговариваем вслух. Уж очень много веков совершенствовала природа наш звуковой способ общения.

— Привычка, — согласился Неверов. — А к чему вся эта амуниция? Куда мы собрались?

— В поход. — Диего еще раз внимательно осмотрел свои доспехи, остался доволен и, мягко ступая, пошел к двери. — В поход за разгадкой «роковой» тайны стражей. Днем нам туда не пройти, ночь — лучшее время для разведчика, запомни, юноша.

— И для злодея…

— Что? А-а… — Диего понял, что Неверов вспомнил старинные приключенческие романы. — Ты помнишь заваленную пещеру?

— Это там, где ты нашел «пустые» кристаллы?

— Совершенно верно, на юге Неожиданного плато, в двухстах километрах от побережья океана и от ближайшей зоны недоступности. А еще мы устроим небольшую диверсию. Звездолет дендроидов стражи взорвали неспроста: здесь и угроза, и предостережение, и сокрытие какой-то тайны.

— Эдак они, чего доброго, взорвут и Зону!

— Гарантировать не могу, — уклонился от прямого ответа Диего; они уже спустились на первый горизонт, где находился выход из Зоны. — Но вот туннели под Зоной навели меня на очень неприятную мысль: по ним очень легко подвести любой энергоноситель и…

— Продолжить облучение персонала Зоны, как нас с тобой! — закончил Неверов.

Диего остановился перед тамбуром и предостерегающе поднял руку. Он молчал так долго, к чему-то прислушиваясь с закрытыми глазами, что Неверов не выдержал.

— Ты что? — с недоумением спросил он, ничего не слыша и не видя ни в коридоре, ни за пределами Зоны. — Все спокойно, они же все спят.

— Да? — сказал Диего, открывая глаза. — Как ты думаешь, какова доминанта аварийщика-спасателя?

Озадаченный Неверов наморщил лоб, попытался прочитать мысль Диего, но тот заблокировал мозг.

— Ну… сила, реакция на опасность… еще уверенность…

— Все это второстепенное, мой друг, доминанта спасателя — терпение. Понял? Спешить надо медленно, потому что спят ночью на Энифе, к сожалению, не все. Спят только стражи, клювокрылы да мелкие зверьки, но бодрствуют скалогрызы, и один из них минуту назад прошел в трех километрах от Зоны. Но сейчас он на глубине двадцати пяти метров, поэтому нам можно быстренько выскользнуть и исчезнуть.

Он открыл дверь тамбура, потом наружную и осторожно выглянул.

— Давай первым, только не шуми. Не надо, чтобы нас заметили дежурные.

Они тенями перескочили бетонную полосу, включили ингравы и понеслись низко над холмами, следуя изгибам рельефа. «Теперь — ни звука! — передал пси-импульс Диего. — Переходим на мыслеобмен».

«А почему мы покинули Зону тайком? — спросил Неверов, когда они удалились от своего дома на два десятка километров. — Разве это противозаконно — что мы собираемся делать?»

«Законно, но едва ли Доброгнев и его заместители согласились бы на такой шаг… сразу. На уговоры, доказательства и согласование ушел бы не один день, и… время было бы упущено. Не волнуйся, малыш, все будет нормально. Все будет так, как должно быть, даже если будет иначе, как говорил древний мудрец».

Через полчаса полета в кромешной тьме, если не считать теплового излучения почвы и высотных флуктуаций воздуха, они достигли отрогов плато Неожиданного. Диего замедлил скорость, некоторое время регистрировал своей сверхчуткой нервной системой колебания электрических и гравитационных полей, но подозрительного ничего не заметил; далеко от этого места Осиное Гнездо — мозг и энергоцентр энифианской цивилизации — излучало волны обычного рабочего состояния, и, подчиняясь приказам этого мозга, где-то на другой, освещенной половине планеты стерегли свои кибернетические тайны стражи, дырявили планетарную кору скалогрызы, сотрясали атмосферу грохотом электрических сражений фронты ураганов…

«Все в порядке, — передал мысль Диего. — Ты тоже следи за воздухом, а то тишина здесь ненадежная. И не отставай».

Они снизились так, что ноги иногда цеплялись за камни, и продвигались вперед почти на ощупь, пустив в ход свои ультразвуковые локаторы. Наконец Диего послал предупреждение и мягко опустился у громадной вертикальной стены, экранирующей почти все виды излучений, из-за чего Неверов не мог проникнуть за нее взором. «Что за стена? — просигналил он, опускаясь рядом. — Металл?»

«Молибденовая сталь, — ответил Диего, направляясь к черному на фоне коричневого свечения скал пятну пещеры. — Здесь был когда-то один из информационных центров исчезнувшей цивилизации, эта плита — останки его защиты. Останься снаружи, я сейчас».

Он спустился в пробитый лаз в скале, пропадал там несколько минут и вернулся.

«Не пройти. Будь у нас время, вибраторы и уверенность в безопасности, мы прошли бы скалу за полдня. Но увы… Там за скалой я четко различаю полость и контуры какой-то установки. А раз прошло столько времени и она цела, то стражи ее зачем-то берегут. Улавливаешь?»

Неверов честно признался, что не улавливает.

«Это значит, что они должны ее стеречь днем и ночью, и может статься, в данный момент наблюдают за нами издали… вблизи я бы их почуял. Поэтому будем соблюдать осторожность и не шуметь. Во-вторых, должен быть еще один вход в пещеру. Поищем вокруг в расщелинах, разломах, под нависшими пластами. Только не забывай оглядываться, а дырку ищи не меньше этой, остальные проделаны скалогрызами».

Они затратили полтора часа на поиски второго прохода к запрятанному в недрах горы древнему информарию, но безрезультатно. То ли туннель начинался дальше от района поисков, то ли был искусно замаскирован.

«Что, если попробовать проверить узкие дыры? — предложил Неверов, несколько утомленный повышенным расходом нервной энергии. — Я встретил их около десятка, половина без пробок».

«Давай, — неуверенно согласился Диего. — Только вряд ли это что-нибудь даст».

Снова потянулись минуты. Мелькали под ногами крутые и пологие склоны гор, натеки лавовых языков, песчаные плеши и щебнистые осыпи. Чтобы проследить ход скалогрыза в каменной породе, приходилось до предела напрягать радиозрение, и у Неверова вскоре в затылке появилась неприятная ноющая боль. Он постеснялся сказать об этом Диего, но тот сам заметил его состояние.

«Хватит, — сказал он, жестом предлагая посидеть на холодном обломке скалы. — Надо было взять с собой интравизорную технику, понадеялся на себя… Ты вот что, отдохни, а я попробую начать с центра: пощупаю полость и поищу входящие в нее туннели».

Неверов смутился, но подзаряжаться от аккумуляторов, как Диего, он еще не научился, да и боль в голове мешала сосредоточиться, и он лишь неопределенно пожал плечами, соглашаясь с решением разведчика.

Диего умчался в коричневую, постепенно густеющую тьму: скалы остывали все больше, интенсивность инфракрасного свечения падала.

Голова прояснилась через полчаса, ноющая боль растворилась в тревоге за товарища. Два раза Неверов ловил слабые успокаивающие мыслеимпульсы Диего, потом установилась полная тишина, которую хотелось взломать криком и движением. Медленно тянулось время, капля по капле, минута за минутой. Беспокойство Неверова перешло в тревогу. Он сначала несколько раз послал мысленный запрос — никакого эффекта. Тогда он решил поискать Диего в том направлении, которое тот выбрал перед тем, как исчезнуть.

Через несколько минут Неверов неожиданно увидел узкую трещину в базальтовом склоне. Трещина заканчивалась черным, не просматривающимся даже ультразрением провалом. Из провала не доносилось ни звука, и сочился оттуда едкий запах окислов металла, от которого першило в горле.

Оглядевшись и не заметив ничего подозрительного, Неверов завис над дырой, проследил с помощью своих биодатчиков за извилистым ходом, тонувшим в тумане радиоактивного фона — глубже чем на несколько сот метров ультразрения не хватало, — и плавно скользнул в провал.

Через двести метров петлистый подземный лаз, то сужающийся до толщины человеческого тела, то расширяющийся до многометрового грота, привел разведчика к ровному на удивление и флюоресцирующему туннелю. В сечении туннель был прямоугольной формы, и Неверов понял, что вырублен он в толще скал неведомыми существами, может быть, и предками современных энифиан.

Неверов снова мысленно позвал Диего, и хотя тот не откликнулся, все же он неизвестно каким чутьем определил, что Диего здесь был, и был совсем недавно.

С трудом продравшись сквозь выступы жил каких-то минералов в туннель, Неверов отдохнул несколько минут, подкрепился яблоками из ранца НЗ. Потом проверил, куда ведет туннель. Влево коридор уходил, постепенно снижаясь, в неведомые глубины плато и терялся на фоне слабого радиоактивного излучения горных пород; в другой стороне он упирался в какую-то стену, за которой смутно угадывалась целая анфилада пустот. В каждой из этих пещер-пустот находились какие-то конструкции, но разобрать на таком расстоянии детали Неверов уже не мог.

И тут он почувствовал, что за ним наблюдают. Он замер, настороженно обшаривая каменный лабиринт и туннель ультразвуковым зрением, но ничего и никого не обнаружил. Тем не менее чувство постороннего наблюдателя не исчезло, хотя и заметно ослабело. Где-то далеко задрожала гора, подземный скрежет докатился до туннеля слабой вибрацией стен.

«Скалогрыз? — мелькнула мысль. — Наверное, скалогрыз. Отсюда и „взгляд“…»

Неверов включил инграв, уравновесил себя у оси туннеля (три метра — высота, четыре — ширина) и бесшумной торпедой понесся к замеченным пещерам.

Вскоре он достиг тупика.

Туннель в этом месте перегораживала толстая металлическая плита со следами термического воздействия: плита была пробита в центре и оплавлена. Потрогав гладкие натеки металла, Неверов нервно оглянулся — снова придвинулось ощущение скрытого наблюдения — и протиснулся в пробитую дыру. Пахнуло неостывшим жаром металла и острым запахом окалины — дыру пробили буквально полчаса назад.

«Диего! Это он здесь прошел!..»

Помещение, в которое проник Неверов, было занято решетчатой конструкцией, напоминающей стеллаж. У стен высились груды цилиндриков величиной с толстый человеческий палец. На полу лежал едва ли не метровый слой пыли.

«Откуда пыль? — подумал Неверов. — Ведь в подземелье ей скопиться неоткуда».

Он на лету тронул носком ботинка ближний холм пыли, и тот осел, раскатился клубами и волнами, открывая взору кучу странного светящегося тряпья.

«Останки оборудования, — догадался Неверов. — Все, что осталось от содержимого комнаты. Прах!»

Внезапно что-то блеснуло в пыли. Он не поверил глазам — это был «универсал»! Медленно, словно боясь, что видение растает, Неверов поднял с кучи цилиндриков тяжелый пистолет, сжал в руке, бессмысленно глядя на счетчик разрядов — магазин был пуст. Так же медленно положил его в ранец на спине, машинально высыпал туда же горсть цилиндриков — сам в это время ничего не думал, за него «думал» инстинкт разведчика, и вдруг закричал во весь голос:

— Диего!.. Диего, отзовись!

И услышал мысленный зов:

«Уходи, Лен! Опасность! Уходи… Передай нашим, что меня включили в…»

Мысленное сообщение Диего прервалось, и тогда Неверов увидел, как сзади него в одной из пещер зашевелился мрак и потек к нему беззвучным и страшным в своем безмолвии и целеустремленности потоком. Лен крикнул еще раз:

— Диего, дай пеленг!..

Ухнуло гулким эхом, одна из стен покрылась трещинами, выпятилась, словно Неверов криком нарушил прочность стен. Снова ухнуло, где-то родилась и покатилась на человека лавина грохота, стена лопнула окончательно, и в образовавшийся пролом вылезла кошмарная голова скалогрыза.

Неверов вскрикнул от неожиданности — левую руку обожгло мгновенным холодом, — метнулся к выходу и выстрелил в яростный дымный гейзер, оживший в дальнем конце пещеры…

Руденко посмотрел на часы: было четыре часа утра по энифианскому времени на широте Зоны и час дня по времени Базы.

— Их нигде нет, — сказал Нагорин. — Дежурные клянутся, что никто из Зоны не выходил, мол, сработала бы сигнализация, но ты же знаешь Диего…

— Черт! Материалов ему не хватало, что ли? К чему этот тайный рейд, если мы все равно собираемся…

— Тише, стражи уже начинают просыпаться.

— Что делать? Искать? Где?

— Мне кажется, он что-то говорил насчет библиотеки… вернее, информационного центра.

— Того, что показывал нам? Оставшегося от прежней цивилизации? Может быть, может быть… Вопросы наши обращены в пространство. Дай сигнал готовности моей группе, я сейчас приду. Да, и разбуди Ждана.

Спустя несколько минут Руденко входил в зал связи, встретив в коридоре одевавшегося на ходу Доброгнева. В зале уже собрались спасатели из группы безопасности, выглядевшие так, будто ждали вызова. У пульта оперативной связи с лагерями исследовательских групп стояли Нагорин, Шелгунов и Генри Лаирн.

— Базу, — сказал Руденко, подходя к пульту.

Тоидзе, разминавший до этого кисти рук, кивнул и вызвал спутник. Виом открыл им вход в командный пост Базы, еще пустой по причине обеденного перерыва. Дежурный инженер поста встрепенулся и вопросительно посмотрел на Тоидзе.

— Джаваира, — так же коротко бросил Руденко.

Несколько минут ожидания прошли в молчании. Наконец в помещении поста Базы появились Торанц и Джаваир.

— Начинаем, — спокойным тоном произнес Руденко. — Откладывать операцию нельзя, только что стало известно: Диего и Неверов отправились ночью в самостоятельный поиск… нет, разрешения, естественно, им никто не давал, это личная инициатива Диего. Из поиска они до сих пор не вернулись, поэтому пускаю в ход сразу экстремальный вариант.

Джаваир молча перевел взгляд на Торанца.

— Твое мнение? — спросил тот начальника спецотдела.

— В консультанты я не гожусь, — ответил Шелгунов, носивший темные очки после лечения, — но, по-моему, Юра прав. Тем более что в обстановке он разбирается лучше нас всех, вместе взятых.

— Ясно. Что ж, начинаем. С нашей стороны главным прикрытием будет «Витязь», а с вашей?

— Группа прикрытия на ДМ. Два из них я выпускаю немедленно на поиски Диего, остальные будут барражировать над Зоной. С этого момента конец открытой связи, переходим на код ОЭЛ.

— Конец открытой связи, — повторил Торанц, и виом погас.

— Ко мне есть вопросы? — Руденко посмотрел на собравшихся. — Все теперь будет зависеть от слаженности групп Базы и нас с вами. Группа прикрытия — на старт! Два ДМ — на поиски Диего и Неверова, пилоты — Денисов и Миклашевич; экипажи стандартные, экипировка аварийная. Вылет через три минуты! Провожатым пойдет Шелгунов. Остальным ДМ — старт через десять минут, барражирование вокруг Зоны лесенкой на высотах двести, триста и километр.

Толпа в зале рассеялась, остались начальник исследовательского центра и три спасателя — «резерв главного командования», как назвал их Нагорин.

— Дай мне связь со всеми лагерями, — повернулся к Тоидзе Руденко, подогнал себе кресло по фигуре и уселся у пульта ручного управления всеми системами Зоны.

— Кто из ученых и инженеров сейчас работает в Зоне? — спросил он Доброгнева.

— Механики и энергетики, — вмешался Лаирн. — Всего пять человек.

— Вызвать всех по тревоге, пусть готовятся к операции вместе со всеми. Перейти на дистанционное обслуживание. Всем присутствующим надеть скафандры, всем без исключения. А вы подсаживайтесь ближе. — Руденко оглянулся на Доброгнева и Нагорина. — Будете помогать.

— База на связи, — доложил Тоидзе. — Что передавать?

— Код ОЭЛ. Транспорт прибудет через контрольный срок. Не забыл?

— На память не жалуюсь, — рассердился Тоидзе.

Руденко не обратил внимания на его реакцию.

— База, время тринадцать сорок две, пуск программы! Как поняли?

— Тринадцать сорок две, пуск программы, — отозвалась База голосом робота. — Районов посадки — шесть, модулей — шесть, резерв — шесть.

— Принял. Готов. — Руденко повернул голову к Нагорину. — Ну, братцы, сейчас мы, кажется, узнаем настоящую цену уверениям стражей в миролюбии.

Шесть ДМ — десантных модулей типа «Мастифф», шесть блестящих игл — оторвались одновременно от гигантского цилиндра Базы и стали медленно падать в атмосферу Энифа, выбирая определенные районы финиша, где их уже ждали к эвакуации исследовательские группы. На высоте двухсот метров они притормозили падение и оделись в защитные поля, сразу исчезнув из поля зрения. А потом шесть коротких молний пробили атмосферу планеты в разных местах, и шесть громовых ударов сверхзвукового тарана атмосферы известили стражей о том, как люди умеют производить форсированные финиши своих спасательных кораблей. Центральный мозг энифианской цивилизации только решал предложенную ему задачу о вторжении шести независимых друг от друга тел, как снова шесть громов потрясли воздух, и в небе сверкнули шесть молний, ударившись на этот раз с поверхности в небо.

Эвакуация исследователей с Энифа заняла всего три минуты двадцать секунд, и лишь спустя еще несколько минут поняли энифиане, что означают внезапные громы и молнии, созданные людьми.

Зал связи тонул в темноте, виом окна дальновидения казался дверью, открытой в желто-оранжевое утро Энифа.

Люди пристально всматривались в окружающие Зону холмы и гряды, на которых накапливались полчища стражей. Пять конусов земных десантных модулей, круживших вокруг и над Зоной, нисколько не пугали уродливых летающих химер.

— Обнаружил человека, — донесся из динамика сквозь хрипы эфира голос командира поискового патруля. — Похоже, что это Лен Неверов. Координаты: восемь градусов сорок минут северной широты, сто градусов десять минут восточной долготы. Что делать?

— Где это? — быстро спросил Нагорин.

— Граница террасы Неожиданного плато, — сказал Доброгнев, развернув на экране карту планеты. — Триста с лишним километров.

— Высылаю два «панциря», — сообщил Руденко. — На одном отправьте Неверова на Базу, с другим продолжайте поиски Диего, он должен находиться поблизости. В контакт со стражами вступать, но действия согласовывать со мной.

— Пока что стражи только наблюдают за нами, не вмешиваются. На прямые вопросы о Диего — молчок.

— Разреши, я пойду на одном из модулей, — скороговоркой произнес Нагорин, облизнув пересохшие губы.

Руденко отрицательно мотнул головой.

— Ты ничем не поможешь. Зубавин, бери Младена и к Денисову, быстро!

— Принял, — отозвался Зубавин.

Два модуля на переднем плане пейзажа скачком вознеслись на километровую высоту и растаяли в желтом мареве неба. Оставшиеся три продолжали облет.

— Пора и нам. — Руденко посмотрел через плечо на товарищей. — Вам здесь делать нечего, остаюсь я и… — Он заметил умоляющее лицо Тоидзе и докончил: — И Вано. Остальные — на Базу.

— Я подожду, пока найдется Диего, — угрюмо сказал Нагорин.

— Нет. — Руденко снова повернулся к пульту. — Герои, от которых нет толку, мне не нужны. Извини за резкость. Григ, сажай свой «панцирь» ближе к Зоне, заберешь всех на Базу. Как понял?

— Сажусь, — коротко отозвался пилот ближайшего модуля, кружившего над Зоной. — С запада под землей к Зоне идут скалогрызы, штук десять, учтите.

— Учтем, не беспокойся.

Модуль спикировал к Зоне и сел впритирку к главному входу в здание.

— Ждем на Базе, — высказал общее настроение Шелгунов, задержался в зале, хотел что-то добавить, но лишь сжал плечо Руденко, затянутое в гибкий металл скафандра.

— Не задерживайся, — буркнул Доброгнев.

Нагорин промолчал, но Руденко и так знал, что мог сказать главный врач экспедиции.

— Найду Диего и прилечу, — сказал он. — Готовьте шампанское.

Через минуту десантолет принял последнюю партию людей из Зоны и стартовал. В полукилометре над Зоной он окутался в непроницаемое облако силового поля, исчез с экранов. Откуда-то из-за холмов ярко-лиловым пунктиром стеганул воздух мезонный разряд, но время было уже упущено, модуль ушел.

— Поздно спохватились, — с удовлетворением сказал Руденко и подмигнул Тоидзе. — Странно, что энифиане у нас ни о чем не спрашивают. Сбили мы их с толку… Лишь бы Диего нашелся… Душа в пятки не уходит? Все-таки против нас целая планета!

— Против вас, — возразил хитрый Тоидзе. — Я тут ни при чем, я только инженер связи.

Руденко посерьезнел, посмотрел на часы: прошло уже двадцать минут с момента ухода модулей в помощь поисковой группе. Аппаратура на них стояла ультрасовременная, и уж если с ее помощью не удавалось отыскать Диего, то он или находился совершенно в другом районе, или был утащен стражами в глубины горных пород.

— Прикрытие, — позвал Руденко два оставшихся модуля, поглядывая на стаю стражей, окружившую здание. — Скалогрызов видите?

— Наблюдаем, — отозвался чей-то хрипловатый баритон. — Обходят Зону по периметру на глубине сорока метров, расстояние до стен Зоны триста метров. Идут как по линейке, ходы описали четкий прямоугольник. Вы должны чувствовать вибрацию…

Руденко прислушался.

— Все тихо. Не будь сейсмодатчиков — не поверил бы, что рядом кто-то ведет подземные работы. Сколько их?

— Семь. Три вылезли на поверхность у самой прорвы стражей. Но тут кое-что новое… Примерно на глубине в сто двадцать метров обнаружился странный конус — не то громадный скалогрыз, не то машина. Во всяком случае, этот конус движется, хотя и очень медленно. Направление — на Зону. Мощности наших интравизоров не хватает, чтобы рассмотреть детально, что это такое. Может, позвать на помощь крейсер? У них аппаратура помощней.

— Поздно. — Руденко вдруг всем телом ощутил дрожь здания, скалогрызы заработали на всю мощь, руководимые вездесущими стражами. — Смотри-ка, теперь аж все здание трясется! Того и гляди развалимся. Что же они готовят?

— Наверняка какую-нибудь пакость, — сказал Тоидзе. — База на приеме.

В квадрате виома дежурный инженер связи что-то говорил, но голоса его не было слышно. Тоидзе надел наушники.

— Передают, что идет магнитная буря. Кажется, наши переговоры с Базой начинают глушить. Торанц передает, что Неверов поражен электрическим током, доза чудовищная — до некроза тканей, но благодаря своим особенностям будет жить. В сознание пока не пришел, так что о Диего информации нет. Понимаешь, — Тоидзе снял наушники, — у Лена такая саморегуляция организма, что он и без помощи врачей…

— Дальше передавай, — оборвал Руденко неуместные объяснения инженера, видя, как шевелятся губы связиста Базы. — Что еще?

Тоидзе виновато крякнул и снова натянул дугу с наушниками ОЭЛ.

— В ранце Неверова обнаружили «универсал» Диего и цилиндрические кристаллы. Торанц говорит, ты в курсе…

— В курсе, дальше.

— Коммуникаторы-лингвисты взялись за расшифровку записей на кристаллах, вот пока все. Когда ждать вас?

— Скоро.

Руденко прищурился, посмотрел на замершие против громадной стаи стражей два земных корабля, и ему вдруг стало холодно и неуютно, словно он голым оказался в ледяной пещере, и вокруг — только пронзительный блеск сталактитов и нависший ледяной потолок. Думал в это время он о Диего…

 

Глава 7

Диего отыскать не удалось ни через час, ни через два, ни к концу дня.

Руденко отправил к Базе десантолеты, приказав им не отвечать на атаки стражей, пытавшихся остановить уход землян с планеты, а сам покинул Зону и упорно продолжал поиски исчезнувшего без вести разведчика, будучи уверенным, что тот не даст безнаказанно убить себя, что он жив или, по крайней мере, где-то оставил условный знак. Сами энифиане на запросы людей относительно судьбы Диего Вирты не отвечали, хотя и повторяли все время вопрос: «Почему прерываете контакт?»

За это время специалисты Базы сумели частично расшифровать записи в найденных у Неверова кристаллах, и обретенная таким образом информация взбудоражила умы всего увеличившегося населения Базы.

Доброгнев собрал экстренный научный совет, который перерос в дискуссию о моральном праве разумного существа проводить эксперименты над себе подобными. Заключение сделал заместитель председателя Высшего Координационного Совета Земли Молчанов. Он сказал:

— Позволю вам напомнить, что два века назад, когда на Земле существовали государства, в одном из них была такая организация — Центральное разведывательное управление. Оно занималось сбором данных о техническом, экономическом и культурном потенциале своих политических противников, дабы применить эти знания во вред другой стороне, а также готовило и выполняло убийства прогрессивных деятелей других государств, устраивало перевороты, организовывало диверсии и тому подобное. Так вот, в лабораториях этой организации велись эксперименты над людьми с целью подавления их психики, воли, чтобы потом результаты экспериментов помогли кучке негодяев «завладеть миром». Программы этих опытов назывались по-разному: «Синяя птица», «Артишок», «МК-дельта», «МК-ультра» и так далее. Бесчеловечность подобных опытов очевидна, тем более что проводили их такие же люди, как и мы с вами.

К стражам подобная оценка неприменима. Теперь мы знаем, кто они на самом деле — самоорганизующиеся, самопрограммирующиеся биокибернетические системы, нечто вроде конечного продукта синтеза наших универсальных вычислительных машин четвертого поколения с биологическими организмами. Когда-то, сотни веков назад, на Энифе цвела жизнь сродни земной. Единственное ее отличие, наложившее отпечаток на форму симбиоза экологической среды и разумных существ, — более жесткие природные условия. Разум планеты пошел на создание биологических интеллектуальных автоматов и исчез: кстати, необязательно в результате войн со своим детищем, может быть, он даже вообще покинул планету для чистоты эксперимента. А эволюция этих автоматов привела к расе стражей и их центральному мозгу — Осиному Гнезду.

Уродливость техногенной эволюции стражей также очевидна. У этой машинно-биологической цивилизации нет цели, нет будущего, она бесплодна и обречена, ибо что такое ее главный мозг? — колоссальный по объему, но весьма скромный по возможностям вычислитель с зачатками интеллекта! Он может лишь сохранять, да и то с грехом пополам, уже накопленные знания, а не накапливать и не обрабатывать новые. Отсюда и кажущиеся странными при всей их энергетической мощи ошибки стражей, их отношение к человеку и многое другое. Как может быть человечной машина, если в ее памяти не заложены понятия добра и зла, морали и этики, совести и гуманизма?..

К сожалению, пресловутый «разум» Энифа — всего-навсего гигантская машина, зашедшая в тупик в попытках самосовершенствования. Одно только отсутствие культуры у стражей говорит само за себя — машине культура ни к чему.

Но есть все же маленькая надежда на то, что энифианская цивилизация не совсем мертворожденное дитя исчезнувших предков. Все попытки стражей вникнуть в сущность эмоциональной стороны деятельности человека указывают на зарождающиеся в них сомнения в том, что они венец творения, на то, что они понемногу стали осознавать ущербность своего развития, вернее, регресса. И не следует ли считать контакт стражей с нами их криком о помощи?! Да-да, криком о помощи, несмотря на жестокость эксперимента над Диего и Неверовым, на неразборчивость в средствах и холодный расчет типа «цель оправдывает средства». Понимаете?

Никто из ученых не смог ответить на этот вопрос, ни историки, ни социологи, ни ксенопсихологи; люди не были готовы к ответу, потому что многих в этот момент занимала мысль о судьбе их товарища, принявшего основной удар энифианского расчета на себя. Только Шелгунов пробормотал про себя четверостишие, странно соответствующее настроению собравшихся в зале спутника и ситуации на планете:

Как ты можешь летать и кружиться Без любви, без души, без лица? О стальная, бесстрастная птица, Чем ты можешь прославить творца? [8]

Спустя сутки вернулся с планеты Руденко, буквально перерывший все плато Неожиданное и ближайшие отроги Синих и Красных Гор.

По-прежнему ни на один запрос через аппаратуру Зоны и непосредственно с Базы энифиане не отвечали, на всех диапазонах царило удивительное безмолвие, удивительное уже потому, что атмосфера Энифа была насыщена электричеством и рождала спонтанные магнитные бури и вихри, отзывающиеся всегда в динамиках шумом прибоя.

Всегда, но не в этот раз.

Руденко, появившись в командном зале спутника, молча выслушал сообщение Торанца и тут же отдал распоряжение патрульным кораблям понаблюдать за Осиным Гнездом. Торанц согласился с его решением и добавил:

— Надо бы запустить несколько зондов к Зоне, на всякий случай. Стражи не зря копались под ней.

Руденко равнодушно пожал плечами и повернулся, чтобы уйти, и в этот момент случилось неожиданное. Ожил вдруг виом связи с Зоной, и онемевшие связисты увидели в зале Зоны Диего Вирта. Только на человека он не походил. Человеческим у него было только лицо.

— Игорь… — позвал он, обвисая бесформенно-чешуйчатым телом в кресле перед пультом и запрокидывая голову, чтобы не удариться лицом о панель.

— Диего! — закричал Тоидзе, отчаянно жестикулируя товарищам, чтобы они дали сигнал общего сбора. — Диего, смотрите!.. Ты меня слышишь, Диего?!

— Игорь, — повторил Диего, не слыша инженера. — Кажется, мне конец… Они-таки «встроили» в меня… какую-то штуку… чтобы я подчинялся их приказам… я выдержал, и тогда они стали облучать меня такой дрянью, что больно… вспомнить… доза была слишком велика… но я все же сбежал… сообщить… Игорь, они готовят удар по Зоне и по Базе… Уходите с планеты… на другую орбиту. Они — ошибка создателей… По их машинной мифологии, то, чего они не в состоянии объяснить и понять, — не существует. То есть мы для них — нежить, фантомы, созданные флуктуациями силовых полей, возникающих при работе Осиного Гнезда… их «мозга»… Они так ничего и не поняли в нашей жизни, поэтому решили уничтожить свой затянувшийся «сон». Уходите…

Диего совсем обвис, и запрокинутое его лицо так и осталось смотреть в потолок остановившимся взглядом. Потом раздался щелчок, и виом погас.

Руденко прыгнул к пульту, рванул Тоидзе за плечо:

— Связь, Вано, ну же — связь!

— Не работает, Юра, — беспомощно пожал плечами тот, пытаясь восстановить прием. — В Зоне вырубило передатчик.

— К Зоне подходит ураганный фронт, — вмешался в разговор голос командира крейсера «Витязь», курсирующего у границ атмосферы Энифа. — Мощность до пятнадцати баллов по шкале 22.

Руденко думал несколько секунд, не сводя яростного взгляда с ругавшегося вполголоса Тоидзе. В зал ворвался бледный Нагорин, подбежал к пульту:

— Нашелся?!

Руденко очнулся от своего короткого раздумья и наклонился к панели экстренных распоряжений, нажал ярко-красную кнопку.

— Внимание, База! Объявляю минутную готовность к старту на параболу три мегаметра в периастрии! «Витязь», будь готов к ТФ-старту и усиль наблюдение за Зоной! Дежурные обслуживания ДМ: освободите шахту номер один к аварийному запуску! Все!

В коридорах Базы коротко провыли ревуны: пилоты предупреждали пассажиров спутника о необходимости соблюдать осторожность при старте с орбиты. В зале все схватились кто за что мог, многие просто сели на пол. Один Руденко не стал искать опоры, только прочнее уперся ногами в пол.

Толчок! Другой! Эниф пошел влево и вниз, уменьшаясь в размерах. База уходила с планеты.

В зал набилось много сотрудников Базы, среди которых уже распространился слух, будто Диего Вирт только что разговаривал из Зоны. Среди них были и Анна Вирт, и невеста Лена Неверова, потерявшая свой самоуверенный лоск.

Руденко подошел к этой молчаливой стенке и остановился, встретив слепой от боли взгляд Анны.

— Я не имею права требовать, — глухо сказал он, опуская голову и бледнея от усилия сдержать себя. — Я прошу… Кто из вас пойдет со мной вниз за Диего?

Он подождал, глядя в пол и вызывая в памяти то насмешливо-ироничное, то буднично-спокойное, то каменно-бесстрастное лицо Диего, того Диего Вирта, какого он знал.

— Нужен опытный пилот… Риск смертелен… может быть, даже уже поздно. Но там остался Диего, и мы должны, обязаны его… — Руденко нечаянно взглянул в сторону Анны и поразился перемене выражения ее глаз: в них был вопрос, отчаянное страдание и надежда.

Люди молчали, каждый взвешивал свое решение, поторопиться и переоценить свои силы — означало обречь на поражение спасательную операцию в самом начале. Потом из тесной группы спасателей вышел невысокий худощавый и незагорелый юноша, почти мальчик.

— Разрешите, я пойду?

Руденко криво усмехнулся.

— Спасибо, но я же сказал — опытный… — Он встретился с бездонно-черными глазами юноши и не закончил.

— Меня зовут Святослав, я из бригады обеспечения спецотдела. Диего — друг моего отца, это все равно что отец. У меня сертификат пилота первого класса. Идемте…

Руденко беспомощно оглянулся.

— Это сын Грехова, — буркнул почерневший от тревоги и забот Нагорин и отвернулся.

Руденко снова посмотрел на хрупкого с виду молодого человека, оглядел с ног до головы, словно оценивая его возможности, и отчаянно махнул рукой:

— Поехали!

Они нашли его в коридоре на втором этаже Зоны. По-видимому, Диего на короткое время пришел в себя и пытался ползти к выходу, прежде чем снова впасть в беспамятство.

Руденко с содроганием осмотрел его жуткое, исковерканное неведомой пыткой и борьбой с самим собой тело и, не найдя рук, подхватил под спину ближе к голове.

— Берись, — кивнул он Грехову.

— Робот, — дрогнувшим голосом произнес тот.

— Что?!

— С нами робот-универсал, дайте ему команду…

— Справимся сами, берись.

Святослав взял Диего за наросты, отдаленно напоминавшие ноги, и поднял. От толчков Диего открыл рот, сказал: «Уходите… от планеты…» — и снова замолчал.

Они с трудом втащили разведчика в рубку модуля, не обращая внимания на яростные атаки стражей: робот-универсал исправно нес службу охранителя, прикрывая их сверху.

— Скоро здесь будет буря, — пробормотал Руденко, глядя на приближавшуюся к Зоне черную стену, окаймленную короной электрических разрядов. — Мы опередили ее на полчаса. Ну, отдохнул? Давай положим его в кресло.

Они снова взялись за тело Диего, тяжелое и необычно горячее.

— Уходите, — четко выговорил тот, заставив их вздрогнуть и посмотреть друг на друга, а потом на застывшее спокойное лицо.

Модуль вдруг сотрясся: по его защитному полю ширкнул огненный язык и ушел в стену Зоны, проделав в ней оплавленный черный шрам.

Руденко скрипнул зубами и бросился из рубки, крикнув на бегу:

— Привяжи его и последи за воздухом.

Грехов бережно опустил голову Диего на спинной валик кресла и закрепил ремни безопасности. Потом подсел к пульту и навел координатную планку стационарного излучателя антиметеоритной защиты чуть выше здания Зоны с тем, чтобы накрыть всю стаю стражей, если та вознамерится напасть на человека.

Время от времени то один, то другой из двух сотен стражей пикировал ко входу в Зону и отлетал в сторону, встречая защитное поле робота.

Руденко выскочил из Зоны через двадцать минут и нырнул в люк модуля, как пловец в воду. В рубке он бегло оглядел почти полностью потемневший небосвод, недобро усмехнулся:

— Приостановили ураганчик-то? Это потому, что мы прилетели, надеются на что-то… Ничего, пташечки, я вам тоже сюрприз приготовил! Слава, давай поднимайся. Поспокойней только, время у нас есть.

На пульте мигнул зеленый квадрат, раздался голос автомата-дешифратора:

— ДМ, вы в створе моих антенн, помощь нужна?

— Спасибо, «Витязь», — отозвался Руденко, нажимая сенсор. — Через час выползаем на орбиту, готовьте врачей. И уберитесь, пожалуйста, с трассы. Диего прав, стражи подготовили удар по Базе, причем хотят использовать для этого Зону, у них под Зоной сделано нечто вроде фокусирующего многовиткового отражателя, к которому подходят шесть энерговодов.

— Базу им теперь не достать, а крейсер вообще орешек не по их зубам. Почему медлите? Уходите быстрей, на такой дальности мы не сможем прикрыть вас надежно.

— Терпение, «Витязь», терпение, дайте мне несколько минут…

Грехов осторожно поднял модуль над Зоной, и тотчас же несколько сильных ударов, сопровождаемых яркими вспышками, потрясли корабль.

Руденко ничего не предпринимал, положив руки на панель управления противометеоритной защитой, только один раз оглянулся на застывшего Диего и снова стал смотреть на уменьшавшуюся в размерах Зону.

— Останови-ка, — сказал он негромко, когда они достигли километровой высоты. — У нас еще есть две минуты…

Грехов, не задавая вопросов, остановил в воздухе модуль. Туча стражей, сопровождавшая корабль, немедленно поднялась над ними и построилась в правильную вертикальную колонну.

На пульте мигнул тревожный оранжевый сигнал, и автомат сообщил:

— Тангенциональное увеличение массы, даю отбой старту!

— Отстрел автоматики! — среагировал Грехов. — Перехожу на ручное!

— Стражи. — Руденко поднял взгляд. — Хотят посадить обратно. Сделай вид, что подчиняешься, иди вниз ровно десять секунд, а потом сделай так, чтобы мы оказались над стражами.

Грехов кивнул и застыл над пультом, положив руки на двурогий штурвал ручного управления.

Руденко с уважением посмотрел на его напряженно-сосредоточенное лицо, напоминавшее ему чем-то лицо Диего. Этот мальчик для своих двадцати с небольшим лет имел самообладание взрослого опытного спасателя, в нем угадывался стержень воли и самоконтроля — то же владение собой и чувство собственного достоинства, что отличало и Диего Вирта.

Модуль медленно, рывками дополз до намеченного рубежа, притормозил.

Стражи над ним завозились, сдвинули строй плотнее, и в это время Грехов сделал стремительно-сложное движение, на которое модуль отозвался немыслимым пируэтом в воздухе, сделал двойной скачок из горизонтали в вертикаль и обратно, и вся стая стражей оказалась под ним.

— Уводи шлюп, Слава, догоняй Базу. Нас ждут врачи.

Грехов кивнул, отворачиваясь, и в это время модуль на полном ходу словно воткнулся в каменную стену! Инерционный удар был страшен. Носовые локаторы, энергокамеры и двигатели были сплющены и разрушены, ходовая часть кормы превратилась во вспышку света, все силовые и сигнальные цепи автоматического «скелета» корабля порвались и замкнулись, и только рубка управления, представлявшая собой капсулу высшей защиты и снабженная поглотителями инерции, уцелела.

Экраны ослепли, координатор выбросил на пульт красные огни, сухо отрапортовал:

«Нуль энергоресурса! Все системы корабля не работают!» — и замолк.

— «Витязь», слышишь меня? — позвал Руденко.

Ответа не последовало.

В рубке разливалась шуршащая тишина, прерываемая изредка зуммерами аварийных автоматов.

— Что случилось?! — Грехов повернул к Руденко недоумевающее лицо.

Руденко прислушался.

Где-то далеко за стенками рубки зародился странный шум, словно захлопали крылья лебединой стаи, вызывая в памяти образы земных птиц — образы стражей. Стены рубки вспенились, стали таять с отчетливым стеклянным хрустом. В глаза ударил чистый голубой свет, превратился в голубой туман, сгустившийся над головой в пелену ровного неяркого свечения. Даль раздвинулась, взору представилось убранство гигантского зала, поразившего своей неземной геометричностью.

Руденко встретился взглядом с Греховым и пожал плечами: он ничего не понимал, хотя подсознательно все время ждал необычных событий.

Перед ними, сидящими в креслах, на месте растаявшего пульта вдруг сгустилась темнота, приняла очертания странного двуногого существа, облик которого в течение нескольких секунд претерпел множественную трансформацию, пока не остановился на человеческом теле.

На коммуникаторов смотрел суровый молодой человек, в котором Руденко не сразу признал себя.

— Берегитесь! — сказал вдруг Диего так, что Руденко вздрогнул, посмотрел на разведчика, но тот был без сознания, за него сейчас говорило великое чувство долга, не измеримое никакой мерой, кроме силы духа.

Двойник начальника отряда безопасности неслышно подошел ближе и остановился в двух шагах, глядя на беспомощного Диего Вирта, потом перевел взгляд на Руденко:

— Кажется, мы несколько опоздали…

«Витязь» подходил к Базе, когда с возвращающимся модулем, преодолевшим притяжение Энифа, вдруг произошло необъяснимое: на скорости в два километра в секунду он… сплющился буквально в лист и взорвался! Впечатление было такое, будто он воткнулся в толстую прозрачную стену, хотя локаторы крейсера никаких стен в этом месте не видели.

А потом между Базой и горящим модулем сформировалась — не возникла мгновенно, а именно «выкристаллизовалась» из вакуума — стокилометровая фигура, напоминающая ракетку для бадминтона с четырьмя ручками.

Крейсер ощутимо кинуло вперед.

— «Витязь», что там произошло? — донесся голос Нагорина, не отходившего от экранов.

— ДМ-два взорван, — доложил Ненароков, в то время как готовые к аварийным ситуациям экипажи и автоматы отрабатывали стандартную вводную внезапно возникшей угрозы. — Базе тревога по форме «экстра»! Между ДМ и крейсером появились непрошеные гости. Пытаюсь спасти экипаж модуля.

В течение последующих минут экипажи Базы и крейсера действовали в соответствии с обстановкой.

Координатор крейсера рассчитал маневр, характеристики хода и защиты, способ захвата горящего модуля, оптимальный выход из-под колоссальной «ракетки» чужого корабля и начал маневр. Кибинтеллект Базы отделил от основного спасаемого блока секции, затрудняющие маневр и защиту, и приготовился к режиму «спасайся и беги», упрятав людей в капсулу-отсек высшей защиты.

«Витязь» вышел точно под «ракеткой» пришельца, но модуля Руденко там уже не было.

Вместо догорающего разведшлюпа на его месте вырос переливающийся всеми цветами радуги километровый «мыльный пузырь», заполненный роем ослепительных звезд.

— Щуп! — скомандовал командир крейсера.

«Витязь» выстрелил десятиметровой стрелой пробоотборной ракеты и тут же получил весомую «оплеуху» массой в полторы тысячи тонн.

Ракета успела пройти половину расстояния до «мыльного пузыря» и превратилась в язык оранжевого пламени.

— Панцирь! — невозмутимо сказал Ненароков, на экране которого сходились сейчас все исполнительные цепи крейсера.

«Витязь» выплюнул горбатый диск панцирного модуля, способного противостоять ядерным взрывам, и снова тяжелый силовой шлепок настиг крейсер, погасил защитным полем. Модуль достиг границ «мыльного пузыря» и исчез, связь с ним оборвалась. «Пузырь» скачком съежился и вознесся к близкой решетчатой плоскости «ракеты», метнулся в одну из ручек в семьдесят километров, пропал.

— Они забрали ДМ, — сообразил инженер защиты.

— Сила последнего удара? — жестко отрезал Ненароков.

— Две сто.

— Запас на отражение?

— Стократный плюс столько же на поглощение, характеристики поля в машине.

— База, иду на «абордаж»! — тяжело проговорил Ненароков. — Уходите на параболу, как и рассчитывали, энергозапас гостей выше, чем у вас.

— Принято, — сказал Нагорин; из-за его спины выглядывали Торанц и Доброгнев. — Только кажется мне, что это не гости, а хозяева, больно смело себя ведут.

— Что ты хочешь сказать? — буркнул Доброгнев.

— То, что сказал. Это настоящие хозяева Энифа. Не знаю только, почему они объявились так поздно. Боюсь, «абордаж» не получится, уводи крейсер, Миша.

— Я все же попробую, — без улыбки сказал Ненароков. — Мы с ними на равных, пусть поздороваются и скажут, чего хотят. Вежливость — слава сильных.

«Витязь» начал разгон.

У Руденко внезапно сильно закололо в висках. Боль сняла нервный тик и успокоила: он не грезил и не спал.

Псевдо-Руденко прошелся перед замершими людьми, прислушался к чему-то в себе или в пространстве, усмехнулся.

— Вас пытаются отбить. Неоправданный риск. Вы всегда так поступаете? Эниф — наш дом, пусть старый и полузабытый, брошенный предками много тысяч лет назад, но дом. Той информации, которой мы располагаем к настоящему времени, — она передана теми, кого вы называете стражами, — вполне достаточно, чтобы уничтожить вашу экспедицию.

Но мы решили выслушать вас ради исключения ошибки. Стражи — дети давнего эксперимента, а значит, наши дети, незаслуженно забытые, может быть, брошенные на произвол судьбы, не имеющие возможности выбраться из тупика механоэволюции. И вот приходите вы и, не разобравшись в ситуации, вместо того чтобы помочь…

Руденко покачал головой, переборол спазм горла и желание выругаться, боль Диего стала и его болью, и это было главным сейчас.

— Мы не боги, — хрипло сказал он. — Мы далеко не всемогущи и не всегда способны предвидеть последствия своих действий, бываем жестокими и беспощадными, часто не правы и несправедливы… Мы веками грабили и убивали, лгали и предавали друзей! Было… Было! Но это мы создали шедевры музыки и живописи, сражались за свободу и независимость, отдавали жизни за друга и ради истины, ради правды и справедливости. Это мы способны на прекрасные порывы!

Пусть мы до сих пор несовершенны, противоречивы и способны ошибаться жестоко и больно, но не потому же мы люди, что имеем руки, и ноги, и голову!

А потому, что находим в себе силы на доброту и любовь, на заботу о ближнем, на вдохновение, и поиск счастья, и стремление к совершенству, которое ничего не стоит, если только оно не от сердца!..

Пришелец, задумавшись, молчал.

— Разберитесь в себе, — продолжал Руденко шепотом, борясь с болью в затылке. — Может быть, вы более жестоки, потому что мы своих детей не бросаем. Вы можете нас уничтожить, но едва ли это будет мудрым решением, достойным истинных творцов.

— Вы только что уничтожили около тысячи существ, виноватых лишь в том, что они не поняли вас. Или месть вы считаете достаточно мудрым решением?

— Тогда убейте меня! — Руденко медленно, с трудом встал. — Но отпустите с миром моих друзей, тех, кто умнее и гуманнее меня и кто испытал на себе жестокое любопытство ваших детей. Я не знаю, способны ли вы читать в душах, но вот я стою перед вами, защищенный только броней совести, умея ошибаться и падать, слепо и жестоко. И подниматься. И идти дальше.

Прочтите меня, проникните во все тайники памяти, убедитесь во всем, что я уже сказал, и поймете, что не только мы, но и вы далеки от совершенства…

Пришелец отступил на шаг, не сводя задумчивого взгляда с лица Руденко, посмотрел на Диего Вирта, и в глазах его родилась неуверенность. Руденко ободряюще кивнул пилоту, закрыл глаза и вспомнил:

Блеснет в глаза зеркальный свет, И в ужасе, зажмуря очи, Я отступлю в ту область ночи, Откуда возвращенья нет… [9]

 

Михаил Пухов

Корабль Роботов

 

Из «Воспоминаний» А.И.Толейко, заслуженного деятеля Космофлота

Кто-то выдумал ее от безделья, а потом подхватили газетчики. Вы слышали эту легенду. Она гласит, что где-то — неизвестно, где именно, — лежит Государство Роботов, поставившее цель завоевать всю Вселенную. С давних пор по космическому пространству рыщут их вооруженные корабли. Роботы переделывают под шаблон все небесные тела, на которые натыкаются. Сначала они уничтожают рельеф, придавая планете сходство с бильярдным шаром; потом окружают ее оболочкой из инертных газов. При переделке роботы не обращают на биосферы никакого внимания. Утверждают, что такая участь грозит и Земле. Я провел в космосе всю сознательную жизнь, видел всякое, но нигде не встречал следов Государства Роботов. Я высаживался на планетах, которые приводят в качестве доказательства. Я могу заявить, что слухи, распространяемые об этих планетах, — обыкновенный безответственный вздор. Действительно, они напоминают одна другую, но они отнюдь не пустынны. Пусть на них нет гор — зато они покрыты ровной зеленой растительностью, их окружают плотные кислородные атмосферы, и там никогда не бывает бурь или наводнений. На мой взгляд, Государство Роботов — просто чья-то неумная выдумка.

 

Глава 1. Имя

 

1

Человек проводил предпоследнее занятие цикла, когда вошли те двое. Он чертил на доске круглый контур звездолета культуры Маб и схему расположения противометеоритных лазерных батарей; объяснял, как с минимальными потерями подойти к кораблю на абордажных ракетах и как правильно вести штурм после остановки циркульных таранных головок; рассказывал о наиболее уязвимых местах электронных защитников космической крепости, и аудитория внимала его словам.

Шел второй час занятия, когда появились те двое. Они перешагнули через высокий металлический порог и остановились возле люка, двое здоровенных охранника в вакуумных комбинезонах, с тяжелыми атомными карабинами, обращенными прикладами вниз.

— Отставить, — сказал один из них. Человек только что нарисовал на доске мелом подробную схему атаки из-за угла, и слушатели очень тщательно переписывали условные обозначения. Не глядели на доску лишь двое с атомными карабинами.

— Прекратить, — повторил один из них, и человек понял, что обратились к нему. — Замолчи и следуй за нами.

Возражать было бессмысленно. Они ждали, прислонив к ноге карабины, когда человек отошел от схемы. Остальные аккуратно перерисовывали ее в пухлые студенческие тетради.

— Документы, — сказал тот, что был выше другого. Человек отдал жетон. Другой извлек из его кобуры пистолет и сунул себе за пояс. В тишине отчетливо слышался скрип перьев по плотной бумаге.

— Следуй за нами.

Они шли по затемненному лабиринту внутренних переходов, и стены отражали эхо шагов. Человек достаточно разбирался в архитектуре станции, чтобы понять, что они поднимаются к верхним ярусам. Тот, что шел впереди, свернул направо. Человек остановился, но другой подтолкнул его в бок, и он тоже повернул направо. Когда они приблизились к концу коридора, люк был уже открыт. Высокий конвоир стоял рядом, пропуская человека вперед. Один шаг в черный провал, и люк за спиной со скрежетом затворился.

Кругом стояла тьма, было тихо, и человек не понимал, где находится. Вдруг что-то щелкнуло, ноги у него подкосились, пол пошел вверх, и вспыхнул внутренний свет.

Он сидел в единственном кресле малой межорбитальной ракеты типа «Гном» и отдалялся от станции с возрастающей скоростью. На кормовых экранах незаметно для глаза вращался диск Дилавэра, наполовину закрытый тенью. Слева горел Лагор. Впереди сияли крупные звезды Четырех Воинов. Там ждала бездна — и, вероятно, смерть.

Он ткнул наугад клавишу на пульте управления, хоть это и не имело смысла. Естественно, клавиша не поддалась — пульт был парализован. Ракетой управляли извне. Пульты межорбитальных «Гномов» всегда блокируются, когда команды поступают снаружи. Поэтому «Гном» особенно хорош при исполнении приговора.

Горючего в баках почти не было. Столбик подкрашенной жидкости медленно укорачивался. Кроме свободы свободного полета, человеку оставалась только свобода сна…

Он открыл глаза в громадном квадратном зале, середина которого была огорожена канатами, словно боксерский ринг, если только бывают ринги, по периметру которых вглубь, в пол зала, ухолят глубокие вертикальные норы, круглые колодцы метрового поперечника. Зрителей было мало, да они и не были зрителями — в руках у них были тяжелые охотничьи лучеметы, все они смотрели на гладкую, как каток, поверхность ринга, и была очередь человека.

«Давай», — кивнул ему старший секундант. Человек сделал мысленное усилие, и в центре сорокаметрового квадрата возник колоссальный косматый паук — его двойник, его дополнение, его враг из другого времени. Паук не успел двинуться, а лучемет уже выплеснул длинную струю плазмы, но рука человека дрогнула, и на гладком полу в метре от паука появилось быстро зарастающее пятно ожога. Лучемет снова выстрелил; паук, отскочив вбок, остался в стороне от нового затягивающегося пятна, и опять человек стрелял, а его кошмарный двойник остановился на миг у одной из круглых нор за канатами, лучемет еще раз дернулся у человека в руках, и струя косо вошла в отверстие, но все было уже кончено, потому что паук скрылся в соседнем колодце.

Секундант посмотрел на человека, как на пустое место, на мертвеца. «Все, — сказал он. — Нарушений правил не было. Вы свободны».

«Давай», — кивнул он следующему, а человек пошел из зала, вниз по скрученной винтом лестнице, навстречу минуте, когда по мысленному приказанию членистоногого чудовища он окажется в молодой Вселенной, в точно таком же зале, огороженном стальными канатами, и в него тоже будут стрелять, но не плазмой, а клейкими сетями, прочными паучьими нитями, и потащат, беспомощного, к краю ринга, в подрагивающие от нетерпения челюсти. Теперь надо было не пропустить момент переноса, чтобы бежать стремглав, зигзагами через зал, к спасительным люкам за канатами. Правда, ближайшие несколько часов можно было не беспокоиться, потому что противник должен выждать, пока бдительность человека не притупится. И вдруг он исчез.

Но он очутился не на ярко освещенной площадке, готовый увернуться от летящей в него липкой ткани. Он очнулся в тесной кабине «Гнома» и не мог шевельнуться, в глазах у него рябило, мысли цепенели, и, как обычно, прошло несколько десятков секунд, прежде чем он понял, что где-то поблизости свертывают пространство и что он по идее должен потерять сознание.

Когда он очнулся вторично, он лежал обнаженный в чистой постели, на откидной койке в нестандартной каюте, его одежда висела рядом и вокруг никого не было, и корабль, на борту которого он находился, был гораздо крупнее обычных абордажных и десантных ракет, и где-то в дальнем его конце, видимо, в рубке, разговаривали на языке, услышать который в этом районе Вселенной было совершенно невероятно. Некоторое время он слушал разговор просто так, наслаждаясь его звучанием, и только потом начал воспринимать смысл.

— …еще сутки, — произнес голос, принадлежавший кому-то высокому; что-то было с ним связано — не только теперь, но и в будущем. — Не знаю, как он уцелел. Я бы на его месте не выдержал.

— Так он что же, не человек? — спросил другой голос. Его обладатель был бесспорно лыс, небольшого роста, облеченный реальной властью.

— Спросите биологов, — сказал высокий. — Но горючего у него не хватило бы даже до ближайшей планеты.

— Там была планета? — спросил третий голос, принадлежавший непонятно кому.

— Да, — сказал высокий. — Не слишком далеко. И ни одного корабля поблизости.

— А что это была за планета? — не унимался третий. — Она есть в плане?

— Нет, — сказал высокий. — Я вышел в пространство случайно. Мне показалось, что-то должно случиться.

— Погодите, — сказал лысый. — Вы отдаете себе отчет, чем рисковали?

— Вам следовало там задержаться, — укоризненно сказал третий. — А вы даже не выяснили, что это за планета.

— Там не было ничего интересного.

— Тогда что же он делал?

— Кораблекрушение, — сказал высокий. — Видимо, у них отказал инвертор.

— А где остальные? Погибли?

— Необязательно, — сказал высокий. — Если инвертор отказал вне пространства, их могло разбросать по всей Вселенной.

— Зачем спорить? — сказал лысый. — Он сам все расскажет.

— Если мы его поймем.

— У нас есть лингвистическое оборудование.

— Все-таки мне не нравится, что мы там не остановились, — сказал третий.

Пока они так переругивались, человек окончательно очнулся и привел себя в порядок. Версия высокого его устраивала. За высокого он был спокоен. Лысый тоже не внушал подозрений. Разве что третий. Он снова прислушался к разговору в рубке, и вовремя.

— Пойду посмотрю, как он там. Вдруг очнулся.

— Напрасно потеряете время.

— Я с вами, — сказал третий.

Человек мысленно следил за тем, как они, покинув рубку, идут к нему сквозь лабиринт коридоров. Это были настоящие люди. Но он немного ошибся. Вошедший первым действительно был невысокий и головастый, но голова эта была покрыта буйной вьющейся растительностью, прямо-таки шевелюрой. Однако человек продолжал воспринимать его лысым, вроде шара из папье-маше. Второй был обыкновенный, ничем не примечательный.

Человек внимательно смотрел на них, оценивая ситуацию. Впрочем, план ему уже подсказали. Он встал и пошел им навстречу.

— Здравствуйте, — сказал он, подбирая слова. — Если бы не вы…

— Так вы все-таки человек? — обрадовался второй.

Слово «человек» прозвучало вслух совсем по-другому, чем он, который так назывался, привык произносить его мысленно. Это было уже не имя; обычное слово, каких тысячи…

— Человек… — сказал он. — Но если бы не вы…

— Благодарите Бабича, — сказал головастый. — Нашего вахтенного.

— Как вы там оказались? — спросил второй.

— Авария при гиперпереходе, — объяснил человек, которого они спасли. — У нас полетел инвертор.

— Боже, — сказал второй. — Какой ужас! — А ваши товарищи?

— Не знаю, — сказал спасенный человек. — Понятия не имею, где они сейчас.

— Какой ужас! — повторил второй.

Теперь он уже не внушал опасений. Вся его подозрительность улетучилась, как дымовая завеса в вакууме.

— Кто-нибудь из них мог оказаться поблизости, — сказал спасенный.

— Вы заметили место?

— Нет, — сказал головастый. — Мы сами попали туда чисто случайно. На Бабича снизошло откровение.

— Но у вас сохранились какие-нибудь записи?

— Записи? — переспросил головастый. — Видимо, да. В бортжурнале.

— А что у вас за журнал?

Головастый пожал плечами. — Обычный кристаллический бортжурнал.

— Хорошо, — сказал спасенный. — Где он?

Когда они появились в рубке, высокий вахтенный уже шел навстречу, протягивая руку для приветствия:

— Николай Бабич, штурман.

Спасенный почувствовал смущение.

— Фамилия моих родителей была Синяевы, — сказал он. — Иногда мать называла меня Сашей… И… профессия. Я… инструктор. Я учу других летать на ракетах…

В серых глазах штурмана что-то мелькнуло; что-то похожее на удовлетворение.

— Значит, пилот. Так и запишем. Александр Синяев, пилот-инструктор.

— Извините, — сказал головастый. — Совершенно забыл представиться. Монин, тоже Александр. А это Анатолий Толейко, руководитель научной группы.

Все обменялись рукопожатиями.

— Наш корабль называется «Земляника», — сказал головастый тезка спасенного пилота-инструктора и вопросительно на него посмотрел.

— Я с одного старого звездолета, — сказал спасенный пилот. Вряд ли вы о нем слышали.

— У них взорвался двигатель, — объяснил руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Неизвестно, что с остальными. Мы должны просмотреть запись.

— Там никого не было, — сказал штурман Бабич.

— На всякий случай.

— Как хотите.

Экраны в рубке на миг погасли, но тут же вспыхнули снова, сменив рисунок неба.

Созвездия в экранах были видны совершенно отчетливо, так что спасенный беспокоился не напрасно. В глубине маячил едва заметный серп Дилавэра. А совсем рядом, в каких-нибудь ста метрах от передатчика, в пустоте плавал он.

Да, он стоял сейчас в рубке управления чужого звездолета, но одновременно сидел в тесной кабине «Гнома», и терял сознание, и его подтаскивали мощными магнитами к отвесной громадине корабля, к расширяющемуся приемному отверстию, и несли на спине по бесконечным металлическим коридорам, и корабль снова уходил из пространства, и он терял уже, кажется, подсознание, так что от всех ощущений, сопутствующих переходу, остались лишь полная остановка времени, оцепенение да шум чужих голосов где-то внутри.

— Вы все видели сами, — сказал штурман Бабич. — Там никого не было.

— Придется исследовать запись более тщательно, — сказал головастый Монин. — На проекторах.

Он взял прозрачный кубик из рук Бабича и передал спасенному:

— Вам и карты в руки.

Перед тем, как вернуть кристалл, пилот Александр Синяев подбросил его на ладони. Он напоминал обычный пищевой концентрат. К сожалению, это было чисто внешнее сходство.

 

2

В рубку вошли новые люди. Один из них, рыжий, долговязый, в темных очках, приблизился, пристально разглядывая спасенного. Пилот Синяев протянул руку. Новый человек сделал вид, что ее не заметил.

— Александр Синяев, — сказал спасенный. — Пилот-инструктор.

— Сейчас посмотрим, — сказал новый человек. — Пройдите сюда. Раздевайтесь.

Он откинул одно из кресел. Получилась койка.

— Ложитесь.

— Это Дорошенко, — объяснил Монин. — Бортовой медработник.

— Я не называю своего имени, — сказал Дорошенко, — Все равно не запомните. И не дышите на меня, пожалуйста.

На боку у него была прицеплена сумка. Он вытащил оттуда белый халат и облачился. Потом он достал из сумки белую маску и укрепил ее на лице, так что снаружи остались только очки и прямые рыжие волосы, которые он тут же прикрыл извлеченной из сумки белой шапочкой. После этого он осторожно потрогал пустую кобуру, висящую на подлокотнике рядом с одеждой Александра Синяева.

— Вася, — позвал он. — У тебя есть такая штука?

— Нет, — ответил кто-то из новых людей. — Я не знаю, что это такое.

— Так, — удовлетворенно сказал Дорошенко. — На что жалуетесь?

— У них взорвался двигатель, — объяснил руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Он перенес без всякой защиты несколько гиперпереходов.

Дорошенко извлек из своей бездонной сумки инструменты и принялся за работу.

— Дышите, — говорил он, ощупывая Александра Синяева руками, одетыми в белые перчатки из сумки. — Не дышите. Откройте рот, скажите «а». Ага, сердце слева. Сделайте вдох. Вы глубже не можете? Так, почки на месте. Перевернитесь на живот. Ребра целы, дыхательные пути в норме. Поднимите голову, сделайте выдох и не дышите. Повреждения позвоночника отсутствуют. Не дышите, я вам сказал. Покажите ладонь. Так я и думал. Печень функционирует правильно. Пальцев на руке пять, как я и предполагал. Я же попросил не дышать. Ладно, одевайтесь.

Он отошел от койки, разоблачаясь и укладывая в сумку предметы своего медицинского туалета.

— Патологических отклонений нет, — сказал он Монину. Александр Синяев стоял уже одетый и ждал диагноза. — У него все в порядке, если не считать головокружения. Вы сколько можете не дышать?

— А сколько нужно? — спросил Александр Синяев.

Люди почему-то заулыбались. — В общем, он вполне здоров. А эту штуку, — Дорошенко показал пальцем на пустую кобуру, — отдайте экспертам. Все, до свидания.

Он вышел.

— Действительно, — сказал Вася, дюжий парень, очевидно, тоже пилот, которого Александр Синяев раньше не видел, но которого узнал по голосу. — Зачем вам эта вещь?

— Это кобура, — объяснил Александр Синяев. — Из-под пистолета.

— А что такое пистолет?

— Вася, — укоризненно сказал Монин. — У меня тоже есть пистолет. Я дам тебе как-нибудь пострелять.

— А куда делся ваш пистолет?

— У меня его никогда не было, — объяснил Александр Синяев. — Зачем же мне пистолет?

Люди снова заулыбались. Александр Синяев еще раз ошибся, но они этого опять не заметили.

— Товарищи, — сказал руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Мы, по-моему, забыли о деле. Нам надо поесть и заодно обсудить план высадки.

— Без меня, — сказал Монин. — А вы, Николай?

— Я на вахте.

Александр Синяев и остальные люди гурьбой вышли из рубки, оставив там Монина и Бабича. Насколько он понимал, все направлялись в каюткомпанию. Его коллега Вася шагал рядом, пытаясь заглядывать в глаза, и задавал вопросы, как на экзамене. Александр Синяев отвечал по возможности лаконично, чтобы не наделать новых ошибок.

— Как вы поступаете, когда при заходе на посадку на вас налетает смерч? — спрашивал Вася.

— Сажусь.

— А если отказывает шасси?

— Сажусь на днище.

— А если внизу скалы?

— Сажусь между.

— А если скалы сплошные?

— Сажусь поверх.

— А что вы делаете, когда отказывают парашюты?

— Выпускаю крылья.

— А если смерч обламывает крылья?

— Планирую на днище.

— А если корпус поврежден?

— Тогда смерч сажает меня сам.

— Товарищи, — сказал руководитель научной группы Анатолий Толейко. — Нельзя ли хотя бы здесь без этих идиотских тестов?

— Я уже все, — сказал Вася, обходя Александра Синяева сзади и появляясь с другой стороны. — Мы уже прекратили.

Позже, в кают-компании, его усадили за самый дальний конец стола, но Александр Синяев отчетливо слышал, как Вася сказал, наклонившись к соседу, еще одному их коллеге:

— Это пилот высочайшего класса. Он ответил на самые плохие вопросы.

Людей за столом было много, все они что-то ели, и Александр Синяев мог спокойно приглядываться к ним и прислушиваться к их разговорам. Руководитель научной группы Анатолий Толейко, сидевший недалеко от него, беседовал со своим помощником, который специально выбрал место напротив.

— Кого же пошлем все-таки?

— Как обычно.

— Нет, я насчет пилотов.

— Их слишком много?

— Наоборот.

— Значит, всех.

— А нового?

— Он, наверное, устал. И вообще, ему сейчас не до этого.

— Вот и пошлем, чтобы отвлекся.

— Пусть выспится.

— А потом пошлем.

— Как хотите. Только вряд ли он согласится.

— Согласится.

Пока они так сплетничали, в другом месте стола переговаривались ученые, члены десантных групп.

— Мне нужны фотокамеры, — говорил один из ученых. — Много камер. Столько камер, что я и не подниму.

— А мне папки для гербариев. Много папок. Чтобы я не смог унести.

— А мне ужасно необходимы…

— А мне…

— Перестаньте передразнивать! Просто мне нужна пара негров.

— Зачем?

— Для переноски тяжестей.

— Не понял.

— Правда? Негр — это неквалифицированный специалист. Сокращение от слова неграмотный. Образование — негр.

— Теперь понял.

— Ловко вывернулся.

В середине этого содержательного разговора Александр Синяев повернулся на толчок слева. Сосед требовательно смотрел на него — заросший, длинноволосый, облаченный в разноцветное одеяние.

— Дай порцию перца, — попросил он. — Пожалуйста, дай.

— Что?

— Диссонанс, — объяснил он.

Александр Синяев передал ему требуемое.

— Не удивляйтесь, — сказал другой сосед, справа. — Привыкнете. Это Костя Космопроходческий, поэт-авангардист.

Но Александр Синяев не успел выяснить, зачем нужен поэт в экипаже звездолета дальнего следования, потому что еще некоторое время назад в кают-компании появился штурман Бабич. Несколько минут он стоял у входа, разыскивая кого-то глазами. Потом его взгляд упал на нового пилота-инструктора, и он чуть заметно кивнул. Александр Синяев поднялся со своего места.

 

3

Когда они вошли в затемненную рубку, там был только Монин. Он указал пилоту на кресло рядом со своим. Александр Синяев повиновался. Со стен рубки светила звездная пыль.

— Мы находимся сейчас в пустом пространстве, между галактическими рукавами, — сказал Монин. — Но здесь есть оазис — темное солнце и несколько темных планет. Толейко собирается послать туда своих планетологов.

Александр Синяев молча ждал дальнейших объяснений.

— Я вызвал вас сюда не случайно, — продолжал Монин. — Они будут заседать еще несколько часов. Они будут обсуждать повестку дня и выдвигать кандидатуры командиров десантных групп. Потом они будут голосовать. Это формалисты, каких еще не видел свет.

Монин сделал паузу. Штурман Бабич уже сидел в своем кресле, невидимый в темноте. Александр Синяев смотрел на экраны. Да, корабль находился в звездной пустыне, в пустоте между спиральными ветвями Галактики. И поблизости действительно был черный оазис. Но не очень далеко от «Земляники» в пространстве было что-то еще. Александр Синяев пока не знал, что это такое.

— Ежегодно Земля посылает несколько десятков таких экспедиций, как наша, — сказал Монин. — Задачи экспедиций, грубо говоря, одинаковы… Все они исследуют звезды и планеты, И жизнь, если повезет. Но каждая экспедиция имеет еще и сверхзадачу, истинную цель, не внесенную ни в один план. Часто это контакт.

Звездолет окружали мрак, тишина и недвижность. Но Александр Синяев уже понял, что закрывало звезды прямо по курсу.

— Для нас это поиск больших животных, — сказал Монин.

— Больших? — переспросил Александр Синяев.

— Да, — кивнул в темноте Монин. — Именно больших. Размером с планету.

— Вы уверены, что такие существуют?

— В природе существует все, — сказал Монин, — Во всяком случае, все, что мы можем вообразить. Мир слишком велик, чтобы было иначе.

— Но зачем вам такие животные?

— Создавая их, природа должна была столкнуться с проблемой передачи нервных импульсов. При таких размерах для достаточно быстрой реакции может не хватить скорости света. Нас интересует, как природа обошла возникшую трудность. Возможно, это подскажет нам новые принципы связи.

Александр Синяев ничего не сказал. Он уже все понял.

— Нам нужен пилот, — продолжал Монин. — Я упоминал, что Толейко готовится к высадке. Планет здесь больше, чем пилотов на борту «Земляники». Толейко не даст мне ни одного. А у нас с Николаем такое впечатление, что мы нашли. Нашли то, что искали.

— Вы ошибаетесь, — сказал Александр Синяев. — Вы нашли другое.

— Что вы имеете в виду?

— Предмет прямо по курсу, — сказал Александр Синяев. — Это корабль.

— Корабль? — переспросил Монин. — Признаться, у нас с Николаем тоже возникла такая гипотеза. Но подождите. Как вы догадались, что впереди что-то есть? Ведь вы не прослушивали бортжурнал!

— Там не хватает звезды, — сказал Александр Синяев.

— Удивительно, — сказал Монин. — По-моему, там их слишком много. Не правда ли, Николай? Но ладно. Будет смешно, если я стану вас уверять, что впереди ничего нет.

— Почему вы думаете, что это корабль? — спросил штурман Бабич. — На нем нет никаких огней.

— А зачем огни? — спросил Александр Синяев.

— Но есть же определенные правила, — сказал Монин. — Устав, наконец.

— Какой устав?

— Обыкновенный звездный устав.

— И вы думаете, что все должны ему подчиняться?…

— Все? — повторил Монин. — А сами вы как считаете?

— Я сомневаюсь.

— Вы хотите сказать, что этот корабль не наш? — грозно произнес Монин. — Вы хотите, чтобы я поверил, что этот корабль — чужой? Что мы запросто, в ординарном рейсе, встретили неземной звездолет?…

Александр Синяев ничего не сказал.

— Но почему обязательно звездолет? — спросил штурман Бабич. — Почему не какой-нибудь астероид?

— В черных оазисах не бывает астероидов, — сказал Александр Синяев. — Но зачем спорить? Пощупайте его локатором.

— Локатором нам не хотелось, — сказал Монин. — Мы боялись его спугнуть. Мы с Николаем считали…

— Вы ошибались, — повторил Александр Синяев. — Это корабль. Включайте локатор.

— Остается подчиниться, — сказал Монин. — Как вы считаете, Николай?

 

Глава 2. Профессия

 

1

Пилот-инструктор, командир десантного катера Александра Синяев полулежал в кресле перед приборной панелью и глядел на незнакомые, но и неслишком сложные индикаторы. Штурман Бабич устраивался за его спиной, на месте наблюдателя; никак не мог управиться с застежками привязной системы. Бабич, похоже, был бы от приключения в полном восторге, если бы не мешало возмущение действиями спасенного пилота. Разругаться в дым с безобидным стариной Мониным! И кто это делает? Человек, только что подобранный в безысходной, казалось бы, ситуации! Что он предпринимает, едва успев отдышаться?. Учиняет скандал! А Бабичу-то это спасение показалось поначалу загадочными романтичным. Сверхъестественное предчувствие и все такое. Романтика! Но настоящая романтика, как выяснилось, началась несколько позже. Правда, не натолкнись они на этого субъекта, вылазку, пожалуй, пришлось бы все-таки отменить. Во-первых, некому было вести катер. Пилот — профессия дефицитная, а план есть план. Потом, никто бы не догадался, что встреченный предмет — чей-то корабль. Посчитали бы за астероид. Чужой корабль, надо же! Действительно, фантастика. Но зачем делать вид, что всю жизнь ты только и лазал по чужим кораблям? Только этим будто и занимался! Ну, угадал один раз, бывает. Так и скажи, зачем же разводить демагогию?! Он, видите, ли, против Бабича, против его участия. Почему? Якобы опасно. Опасно! Чтобы все лавры, значит, ему. Он один умный, остальные идиоты. Хорошо еще, Монин мужик обстоятельный, на шантаж не поддался. Объяснил новому, что есть что и кто есть кто. Требовать от него, от штурмана высшего класса Бабича, беспрекословного подчинения? Тоже, начальник выискался! Это мы еще поглядим, кто кому будет подчиняться. Нас, видите ли, могут обстрелять противометеоритные устройства корабля! Но кто сказал, что есть такие устройства? Кто сказал, что корабль мертв? Кто сказал, наконец, что ему действительно миллиард лет?

— Не распаляйтесь, — попросил Александр Синяев. — Думайте как угодно, а слушаться вам придется. Я назначен официально, приказом по звездолету. Монин подписал его при вас. Поберегите нервы. Когда мы доберемся до места, они еще пригодятся. На чужих кораблях бывает по-всякому.

— На чужих кораблях! — повторил человек за спиной Александра Синяева. — Но что вы можете о них знать? Ведь с ними до нас никто никогда не встречался! Никто! Мы первые! Первые! Неужели не понимаете?

Катер лежал на месте, в самом начале пускового канала, словно торпеда, готовая к пуску. Ангар не был пока изолирован от внутренних помещений «Земляники», и в голове Александра Синяева шумели человеческие голоса. Ничего особенного, действительно, шум. В рубке Монин пересказывал новому вахтенному некоторые детали спасения человека, оказавшегося, к сожалению, нахалом и грубияном; в кают-компании Анатолий Толейко ставил на голосование кандидатуру командира десантной группы, направлявшейся к первой от черного солнца планете. Говорили и в других частях «Земляники»; звездолет гудел, скоро закипит и работа.

Штурман Бабич наконец немного успокоился и покончил со своими застежками. Вакуумные присосы люка глухо чмокнули, отделив ангар от внутренних помещений. Шум голосов исчез, голова вернулась в привычное состояние. Даже Бабич почти не мешал. Далеко позади лязгали запоры, задраивались переборки, выравнивалось давление. Впереди открывался пусковой канал. Ангар, бывший только что одним из отсеков «Земляники», оказался теперь снаружи, по ту сторону толстой брони высшей защиты. Магниты мягко толкнули катер к выходу. Штурман Бабич опять заворочался, поудобнее устраиваясь в кресле и с вызовом глядя на затылок пилота, загораживающий ему пульт управления. «Первые! — думал он. — Самые первые! Тысяча километров для нас, сто лет прогресса для человечества. Куда тебе это понять!»

— Напрасно вы так себя настраиваете, — осторожно сказал Александр Синяев. — Сколько, по-вашему, во Вселенной брошенных звездолетов?

— Ну и сколько же?…

— Очень много. Неимоверное количество.

— Потрясающе точная цифра! — восхитился Бабич. — Плюс-минус бесконечность?…

— Цивилизации гибнут, корабли остаются, — спокойно продолжал Александр Синяев. — Вопреки поговорке, их никто не сжигает. Если планета строит их всего тысячу, то среднее расстояние между звездолетами уже на порядок меньше расстояния между цивилизациями; если миллион — то на два порядка. Все они, как правило, давно пережили хозяев.

— Перестаньте, — поморщился сзади Бабич. — Теория и практика — разные вещи. Что вы знаете? Ничего. И я ничего. Но я-то, слава богу, хотя бы молчу!

— Зачем знать? Все и так очевидно. Нельзя отрицать, что звездолетов во Вселенной множество, что в основном это пустые, брошенные машины…

— Посещать которые очень опасно, — подхватил Бабич. — Просто ужас как страшно!

— Именно по этой причине, — сказал Александр Синяев, — вы, видимо, и прихватили свою пушку?…

Бабич рефлекторно поправил на поясе пистолет, выданный Мониным под расписку, но не ответил. Возмущаться уже не было ни сил, ни желания. Подумал только, что пилот, очевидно, вдобавок злится на него из-за пистолета. Ничего, пусть позлится. Официально назначенный! Генерал без шпаги ты, вот кто. Человек с пустой кобурой…

— Вы хоть стрелять-то умеете? — поинтересовался Александр Синяев. «Уж получше тебя!» — подумал Бабич, но вслух ничего не сказал.

Пилот на работе, не стоит его отвлекать. Потом, в чем-то он прав: побережем нервы. Взаимно. Пускай делает свое дело…

Пока что, правда, работали автоматы. Экраны все еще оставались слепыми. Катер, уже без ускорения, медленно шел на выход по невидимым рельсам магнитного поля. Александр Синяев чувствовал, как спереди надвигается выходное отверстие и как с такой же неотвратимостью их нагоняет бесплатная лапа толкателя. Она поравнялась с катером у самого среза канала и ударила его сзади, как ногой футболиста.

Катер вырвался наружу.

Кругом был мрак, но глаза, привыкшие к темноте, уже различали мелкую звездную россыпь на экране кабины. Почти во всю заднюю полусферу зияла продолговатая яма — черный силуэт «Земляники». Тень звездолета медленно сжималась к центру экрана.

— А вы умеете включать двигатель? — с вызовом спросил Бабич.

— Зачем? Вы с Мониым хорошо подошли, почти вплотную. Ближе было рискованно. Малая скорость — наш главный шанс. Если она велика, как отличить вас от метеорита?

— Метеорит летит себе и летит, — сказал Бабич. — Вы видели где-нибудь маневрирующие метеориты?

Он умолк, довольный своей репликой. Александр Синяев тоже молчал. Тень «Земляники» на кормовых экранах сжалась в удлиненную черную точку, открыв бесконечное звездное поле. На контрольной трубке курсового локатора росла другая, яркая точка. Радар зацепился за цель. Обзорные экраны не показывали пока ничего, кроме россыпи далеких звезд.

— А как вы будете тормозить, не включая двигатель? — поинтересовался Бабич.

Александр Синяев молча смотрел вперед. Там, на фоне плотного звездного поля, возникло круглое четное пятно. Тень «Земляники» потерялась за кормой. Тень чужого росла. Не в центре экрана, а чуть сбоку. Ничего, дело поправимое.

Александр Синяев ощутил спиной мягкую твердость кресла. Катер сильно тряхнуло. Его магнитные искатели нащупали цель, и ракеты подправили курс. Тень чужого росла, переместившись в центр экрана. Катер мчался безмолвно, как магнитная торпеда в борт океанского лайнера.

— И почему молчат ваши знаменитые метеоритные батареи?…

Александр Синяев не ответил. Он внимательно смотрел вперед, но все там было спокойно. Он физически ощущал, как катер обволакивает тормозным полем. Да, они были магнитной торпедой, только со знаком минус. Россыпь звезд на экранах крутнулась. Катер развернулся кормой вперед. Готовясь к встрече, умная машина заботилась о пассажирах.

И снова Александр Синяев ощутил вес. Его плотно вжимало в кресло. Тормозное поле почуяло массу чужого.

— А как мы попадем внутрь, по-вашему? — не надеясь на ответ, спросил Бабич.

— Через дверь, надо полагать, — сказал Александр Синяев. Черная тень чужого звездолета заслонила уже всю переднюю полусферу. Катер тормозил, приближаясь к цели.

 

2

— Вот так. А теперь так. Видите, как все просто? — произнес штурман Николай Бабич, очень довольный собой. — Эти штуки называются магнитные якоря. Теперь никуда он не денется. Но я, признаться, не понимаю, как вы можете кого-то учить, не зная таких элементарных вещей.

— Ну, теперь-то я их уже знаю, — примирительно сказал Александр Синяев.

Облаченные в легкие скафандры, они стояли в центре плоской равнины, тускло сиявшей светом далеких звезд. Чужой звездолет был громаден. Рядом с ними чернел высокий силуэт десантного катера, окаймленный ходовыми огнями. Катер, благодаря полузабытым познаниям штурмана, был сейчас надежно пришвартован к гладкому металлу. Линия горизонта терялась вдали, в нескольких сотнях метров. Люди стояли рядом с катером, прочно привязанные магнитными подошвами к поверхности чужого корабля.

Летательный аппарат, на внешней оболочке которого они стояли, был очень велик — правильный шар диаметром в несколько десятков километров. Судя по всему, он принадлежал древнейшей галактической культуре Маб из центральных областей Галактики. Если так, он пустовал уже много миллионов лет.

Александр Синяев посадил катер примерно там, где должны были располагаться входные шлюзы. Но шлюзов поблизости не замечалось. Лучи прожекторов скользили по гладкой, как старое зеркало, поверхности звездолета.

— Жуть какая-то лезет в голову, — внезапно признался Бабич. Александр Синяев понял. Он знал, о чем Бабич пытается сейчас думать: о том, как почетно первыми из людей ступить на борт чужого звездолета, построенного неизвестно когда; о том, что новый пилот оказался кругом посрамленным, особенно с этими магнитными якорями; о других столь же приятных вещах. Но ни о чем таком Бабич думать не мог, хотя и пытался: все его мысли тонули в беспричинном, казалось бы, страхе. И Александр Синяев знал, откуда берется он у неподготовленного человека.

Штурман Николай Бабич добросовестно полагал, что страх, как и другие эмоции, может возникнуть только внутри; на деле они с равным успехом проникают в психику и снаружи. Старые корабли похожи на замки с привидениями, но землянин, разумеется, не мог связать неизвестный ему факт со своим состоянием.

— Мне кажется, из какой-нибудь щели вот-вот полезут… чудовища, — тихо говорил Бабич. — Да, чудовища. Так почему-то мне представляется. Здесь живут чудовища, а не люди. Омерзительные, хищные, страшные. Всякая ерунда лезет в голову…

— Ничего, скоро пройдет, — успокоил штурмана Александр Синяев. Он-то хорошо знал — так, конечно, и будет, но теперь, после слов спутника, ему уже тоже слышались отголоски зова внутренней биосферы, ослабленного толстой броней корабля. — А вот щель бы и вправду хорошо отыскать. Впрочем, скорее она найдет нас сама.

Осторожно переставляя магнитные башмаки, он пошел прочь от стоящего вертикально катера. Бабич последовал за ним. Два ярких пятна бежали впереди: прожекторы катера указывали дорогу. Люди брели куда-то среди темноты и безмолвия…

— Где катер? — крикнул вдруг штурман Бабич.

Александр Синяев тряхнул головой. Их окружала тьма. Исчезли ходовые огни, обозначавшие силуэт катера; бесчисленные звездочки Млечного Пути; их отражения в потускневшей от времени обшивке звездолета. Исчезло, казалось, все… Но нет — все оставалось на месте. Это люди перенеслись в недра звездолета, построенного корабелами древнейшей галактической культуры.

Привыкнуть к гипершлюзованию невозможно. Александр Синяев отлично знал его механизм, помнил не словесной-чувственной памятью, тем не менее секунду растерянно озирался, не понимая, что произошло. А догадываться и объяснять было уже поздно: вокруг медленно разгорался свет.

— Неужели он скрылся за горизонтом? — неуверенно проговорил Бабич. Мысли его метались. — Нужно сейчас же вернуться…

Александр Синяев не ответил. Вокруг незаметно разгоралось сияние — пока еще такое слабое, что для нетренированного зрения штурмана не отличалось от темноты. Интенсивность света нарастала очень медленно, а потом он вдруг вспыхнул на полную мощность, имитируя восход в той точке Вселенной, где жили создатели корабля.

Глаза зажмурились от яркого белого света, но спустя мгновение снова открылись. Два человека стояли в тамбуре звездолета, и он действительно принадлежал культуре Маб. Так гласила надпись на древнегалактическом языке, опоясывающая тамбур. Приводились и другие сведения, в том числе название корабля, но оно-то было совсем бесполезно: произношение затерялось в эпохах. Александр Синяев при всем желании не мог воспроизвести его вслух, хотя и знал уже, как оно записывается древними символами.

Штурман Бабич молчал, растерянно оглядывая стены. Тамбур был очень велик, он ничем не напоминал тесные шлюзы земных космолетов. Уже много миллионов лет здесь не ступала нога разумного существа. Поэтому следовало держаться настороже. Природа не любит пустоты, сквозь массивные переборки до сознания доносились беззвучные вопли жизни, обреченной на бессрочное заключение.

— Вы ошиблись, — сказал Бабич. — Разве корабль мертв? Смотрите…

Широким жестом он обвел помещение. Но его подсознание уже адаптировалось, и он просто хотел сказать, что лифт работает, освещение функционирует и, следовательно, вообще все в порядке. Многие почему-то уверены, что если автомобиль на ходу, то и водитель где-то поблизости; во всяком случае, жив.

— Я не утверждал, что он мертв, — осторожно сказал Александр Синяев. — Звездолеты не умирают. Но экипаж ушел отсюда очень и очень давно.

Штурман Бабич смотрел на него с сомнением.

— Нас никто не встречает, — пояснил Александр Синяев. — Значит, встречать некому. И не глядите так. Очень многие памятники культуры Маб великолепно сохранились.

— Культуры Маб? Что вы хотите сказать?…

— Это написано здесь. — Александр Синяев показал на покрывающий стены орнамент. — К тому же их корабли легко узнать по внешнему виду.

— Перестаньте! — поморщился Бабич. — Вы же ничего не знаете! Даже того, насколько я счастлив! Мы все-таки первые здесь, хоть вам и не хочется этого! А если у вас разыгралась фантазия, то скажите, куда девались все эти люди?

Несколько секунд Александр Синяев молчал.

— Не люди. Разумные существа, так будет вернее.

— И почему же они погибли? Атомная война, как водится? Или даже взрыв сверхновой?…

— Нет, — сказал Александр Синяев. — Естественное вымирание. Биологические формы не вечны. Их губят мутации. Сначала вы копируете эталон, потом копии. Как далеко вы уйдете за миллион поколений? Причем не обязательно в сторону улучшения…

Черные тени кружили далеко в коридорах, выжидая. В тамбуре ничего не было, в тамбуре было светло и чисто. Мощный поток сжатого воздуха ворвался сюда перед появлением людей и вынес коридорную нечисть в другие помещения корабля. То, что осталось, было сметено облучением.

— Ладно, — с подъемом сказал Бабич. — Извините, я был не прав. Вы здорово придумываете, мне нравится. Что будем делать?

— Смотря что вы хотите. Для вас лучше всего возвратиться на «Землянику». Сейчас же. В конце концов, это приказ Монина, вашего командира. Провести разведку — и тут же назад.

— Приказ, вот еще! А вы?

— Мне нужно в рубку.

— Нужно?… — повторил Бабич. — Не возражаю. Значит, идем в рубку.

— Не торопитесь, — сказал Александр Синяев. — У нас ничего нет. Единственный транспорт — ноги, и кулаки вместо оружия. А до рубки километров десять, из них пять по оранжерейному поясу. Остальное — по темным тоннелям.

Штурман Николай Бабич положил ладонь на выданный Мониным пистолет.

— Почему вы все время хотите меня напугать? — усмехнулся он, окончательно принимая правила новой игры. — Оранжереи — прекрасно! Темные тоннели — великолепно! А преисподней здесь нет, случайно?…

— Ну, разница не такая большая, — рассеянно сказал Александр Синяев. Он внимательно смотрел на стену, у которой они стояли. Потом, найдя нужную точку, толкнул в нее кулаком.

Стена расступилась.

Мгновение спустя штурман Николай Бабич уже рвал из кобуры пистолет.

В трех шагах от людей, в нише, обнажившейся на месте пропавшей стены, стояло чудовище. Похожее на дракона или даже на гигантское насекомое — высоко над ядовито-зеленым цилиндрическим телом вздымались сочленения сильных ног, почти сложенных пополам. Их было шесть; они впивались в гладкий металлический пол круглыми плоскими присосками. Чудовище протягивало к людям крокодилью зубастую пасть на длинной, вытянутой вдоль пола шее. Нет, не пасть — скорее, широкую разинутую клешню. Седьмую конечность, выставленную вперед, как манипулятор подводного аппарата…

А голова была у него дальше, глазастая и безротая, нераздельно слитая с корпусом.

Пилот-инструктор Александр Синяев ждал. Прошло две секунды, чудовище не шелохнулось. Бабич справился наконец с кобурой… но тут же опустил пистолет.

— Механизм?… — почти разочарованно выдохнул он.

Александр Синяев молча кивнул. Членистоногий механизм оставался недвижным; значит, что-то в нем неисправно. Тогда человек шагнул вперед, обошел мертвый механизм, открыл багажник, извлек оттуда два тяжелых лучевых пистолета и протянул один Бабичу.

— Возьмите. А монинскую игрушку можете выбросить.

Потом человек опустил лучемет в свою пустую кобуру — он вошел без зазора — и достал из багажника инструменты.

— Придется поковыряться, — сказал он. — Ничего, еще побегает у нас эта машинка.

 

Глава 3. Призвание

 

1

— Вот так. А теперь так, — сказал Александр Синяев. Могучая клешня механизма плавно сомкнулась, его суставчатые ноги медленно распрямлялись, подняв цилиндрическое тело на высоту второго этажа, согнулись, опять выпрямились. Казалось, механическое чудовище разминается, делает приседания. Александр Синяев аккуратно уложил инструмент в багажник и вышел из ниши на простор тамбура, вытирая перчатки платком. Механизм втянул манипулятор под корпус и, как большой дрессированный зверь, последовал за ним волнообразной походкой, попарно переставляя конечности.

Александр Синяев положил руку на плечо Бабича. Тот, во все глаза глядевший на механизм, который ожил вопреки всему, вздрогнул от этого прикосновения. Механизм остановился перед людьми, повернувшись к ним боком и подставляя спину, обтянутую гладкой зеленой пленкой.

Минуту они молча смотрели в глаза друг другу. Потом Александр Синяев отнял руку, шагнул к механизму, оперся на его вздыбленный сустав, оттолкнулся ногой от пола и взлетел, как в седло. Теплая зеленая поверхность прогнулась по форме тела. Механизм мелко вибрировал, готовый нести Александра Синяева куда угодно — хоть на край света. Бабич глядел на него не отрываясь. Александр Синяев тоже смотрел на Бабича, мысленно прощаясь с чем-то, так и не состоявшимся. Встреча с человечеством, внезапно реализованная, оказалась чересчур кратковременной. Что делать — такова жизнь.

— А я? — сказал наконец Бабич.

— Вы? Теперь я могу только советовать. Возвращайтесь на «Землянику».

— Без вас?

— Без меня. Я объясню, как вернуться к катеру.

— Вы считаете, это будет по-товарищески?

— По-товарищески? — повторил Александр Синяев. — Не знаю. Но иначе вы рискуете не вернуться совсем. Во всяком случае, Землю вы скорее всего потеряете. Потеряете навсегда.

Механизм под Александром Синяевым нетерпеливо перебирал длинными ногами, торопясь вырваться на свободу. Человек ждал. Ему вдруг стало мучительно от мысли снова остаться наедине со всем, что его ожидало. «По-товарищески»… Места на спине механизма было сколько угодно. Александр Синяев ждал решения Бабича.

Некоторое время тот стоял неподвижно. Два пути, и такие разные. Отказаться от Земли? Нет, никогда в жизни.

— Прощайте, — сказал Александр Синяев. И вдруг Бабич, перестав думать, неловко вспрыгнул на спину механизма позади Александра Синяева.

— Нет, — сказал он, — Я с вами. Вы меня обманули, человек — не буриданов осел. Перед человеком только одна дорога…

Он замолчал. Механизм под ними пританцовывал от нетерпения.

— Ну что ж, — сказал Александр Синяев, обернувшись через плечо, — спасибо. — Он посмотрел на лучемет в руке Бабича. — Пока можете спрятать. В коридорах он вам не понадобится.

— А потом? — спросил Бабич, убирая оружие в кобуру. Пистолет, выданный Мониным, сиротливо лежал подле стены.

— Я уже говорил. Экипаж покинул корабль, но жизнь осталась. Даже на древних парусниках жили тараканы, крысы и прочее. Микробы, бактерии… А здесь есть оранжереи — но это не заповедник флоры и фауны минувших эпох. Здешняя жизнь миллиард лет развивалась свободно, без всяких помех. Биосфера — а здесь внутри целая биосфера, — отрезанная от космоса слоем брони, становится уродливой, хищной, недоброй. Эволюция на больших кораблях делает такие зигзаги, что встречаться с ее продуктами нежелательно. Обычно это страшная жизнь. Вы были правы — здесь живут чудовища, Николай.

— И нам придется стрелять?

— Да. Но запомните главное. Ничего не бойтесь, нельзя. И лучше не оглядывайтесь, особенно в коридорах. Смотрите только вперед. Вероятно, это будет непросто, но постарайтесь. Не оборачивайтесь, что бы вы ни увидели. — Александр Синяев тронул пятками бока механизма.

Стена впереди уже медленно исчезала, выпуская их во внутренний лабиринт.

 

2

Медленно разгоняясь, они вынеслись в ночь коридоров. Механизм, выставив уродливую клешню, набирал скорость, его корпус приподнялся до уровня сочленений, конечности мелькали все чаще. Но ход его оказался неожиданно плавным, будто он мчался над ровным асфальтом на воздушной или магнитной подушке…

В коридорах стояла ночь, но голова механизма испускала слабое сияние, и кое-что было видно в его неверном и призрачном свете. Вогнутый пол тоннеля был чистым и полированным, но стены и потолок усеивали пятна мохнатой растительности, свет иногда отражался в чьих-то кристаллических глазах, путался в сплетениях лап, играл на изогнутых челюстях… Механизм бежал все быстрее, из-под его ног то и дело шарахались жуткие черные тени, упругие паутинные сети с треском лопались под вытянутым во всю длину манипулятором, а мохнатые пятна, чередуясь на стенах, складывались в гипнотизирующий узор, манивший дальше, вперед.

Но они и так летели вперед.

Коридор был овальной в сечении трубой, он чуть заметно загибался вниз, повторяя внешний обвод борта. Что-то пищало, щелкало, шелестело жесткими крыльями, и черные тени бежали из-под ног механизма. В мохнатых наростах на стенах сверкали фасеточные глаза: казалось, вся местная живность следит за гонкой доселе невиданных чудищ.

Большая темная масса оторвалась от потолка далеко впереди и теперь медленно падала, блестя фосфорическими глазами, растопырив острые когти, целясь серповидными жалами. Механизм, не снижая скорости, толкнул хищника манипулятором, как бейсбольной битой, потом, высоко подбросив одно из колен, нанес ему тяжелый удар суставом. Кожистый панцирь нападавшего треснул, фонтан вязкой жидкости обрушился на шлем скафандров, но когда она достигла пола, механизм был уже далеко от места стычки. Темноту озарили молнии — это Александр Синяев двумя точными выстрелами снял со стены еще двух таких же монстров, готовых к прыжку. В следующее мгновение их метровые тела остались далеко позади. А впереди уже появилось светлое пятно.

— Внимание! — крикнул Александр Синяев.

Пятно света росло стремительно. Коридор кончился, и механизм предупредительно встал на дыбы, упершись передней парой конечностей и распрямив их вовсю длину. Его вытянутое туловище изогнулось: передняя половина поднялась почти вертикально. Если бы не это, люди, ничем не привязанные к корпусу, наверняка полетели бы через головы; сейчас инерция сильно прижала их к спине механизма. Потом он медленно сложил передние ноги, опустив брюхо почти до пола. Александр Синяев спрыгнул с его спины, за ним Бабич. Они стояли перед матовой стеной, перегородившей тоннель поперек.

— Дальше пойдем пешком. Безопаснее. И, повторяю, не бойтесь. Все, что может случиться, не стоит нашего страха.

Бабич ничего не подумал и вслух ничего не сказал.

Они стояли на границе света и тьмы. Позади лежал мрак коридора, чуть ослабленный светом стены, перед которой они стояли. Стена была овальной, во все сечение коридора. Из тьмы позади них доносились шумы: шелест перепончатых крыльев, стук острых когтей по полированному металлу…

Два человека и механизм шагнули вперед. Матовая стена на миг обрела прозрачность и тут же совсем исчезла.

Потолок ушел вверх, на недосягаемую высоту, стал голубым небом, по которому плыли редкие белые облака. Желтое солнце висело низко над темневшим вдалеке лесом. Вместо звонкого металлического пола под ногами оказалась мягкая почва, поросшая зеленой травой. В двух десятках шагов высились плотной группой пупырчатые растения трехметрового роста. Вокруг было тихо, стекла скафандров моментально затянуло тончайшей пленкой тумана.

Бабич, ожидавший чего-то другого, расхохотался.

— Это что, огурцы? — сказал он, вытирая шлем рукавом и показывая на пузатые растения. — Их, что ли, бояться?! Но смотрите…

Ближайший к ним «огурец» незаметно деформировался. Один из его пупырчатых выступов рос пульсирующими толчками, вытягиваясь в зеленое щупальце, бесшумно ползущее к людям. Щупальце погрузилось в траву; теперь только она выдавала его перемещение, ленивое и, казалось, вряд ли опасное.

— Как видите, — спокойно сказал Александр Синяев, — нами заинтересовались.

— Но это просто побег, — шепотом возразил Бабич. — Только дико быстрорастущий. Еще одна мечта агрономов…

Александр Синяев внимательно смотрел на приближающееся к ним тонкое зеленое щупальце. Оно уже выбралось на открытое место, но скорости не прибавило. Ничего похожего он никогда не встречал. Эволюция в каждом замкнутом мире идет по собственному пути, и повторений почти не бывает. Но почему оно ползет так целеустремленно? Что оно сможет поделать с вооруженным отрядом?…

— Все-таки вы боитесь, — сказал Александр Синяев. — Они здесь больше ни на что не реагируют, только на страх. У них не бывает других эмоций.

— Боюсь? — повторил Бабич и снял ладонь с рукоятки лучемета. Зеленый побег наткнулся на одну из присосок механизма, отвернул почти под прямым углом и его конец приближался теперь к башмакам Бабича. — Бояться какой-то лозы? — Он отодвинул назад правую ногу, которой почти коснулось тонкое щупальце. — Пусть даже быстрорастущей. Да я… — И он презрительно пнул зеленый побег.

В следующее мгновение Александр Синяев резко толкнул его в плечо, и сам бросился рядом, ничком на траву. Раздался оглушительный грохот; несколько секунд они лежали как под артиллерийским обстрелом. Над их головами визжал воздух, что-то летало там, глухо вонзалось в землю. Грянуло еще несколько взрывов, воздух снова наполнился свистом… Когда, наконец, канонада утихла и они подняли головы, пузатых растений на месте не оказалось, а все вокруг усеивали овальные зеленые предметы, видимо, весьма твердые: корпус механизма был покрыт вмятинами.

— Ого! — изумился Бабич.

— Вот что значит поднять здесь меч, — объяснил Александр Синяев, показывая на один из твердых зеленых предметов.

Это была миниатюрная копия материнского растения. Пупырышки на одном ее конце вытягивались, шевелились, нащупывали землю, цеплялись за нее, исчезали между ее влажными комьями. «Огурец» дернулся, встал вертикально, немного пошатался и начал очень медленно, но прямо на глазах раздуваться. То же происходило и с остальными — а их были сотни.

— Понимаете? Щупальце работает как детонатор, растение взрывается, а его потомство использует трупы — наши, например, — вместо удобрений. Но пошли, пока урожай не созрел.

— Согласен, — пробормотал Бабич. — Пусть его пожинают другие… Они двинулись к неподвижной стене леса. Механизм, прикрывая их спереди, ковылял во главе процессии, слегка прихрамывая. В чистом небе над ними плыли курчавые облака. Восходящее солнце поднималось над лесом. Густая трава упруго пружинила под ногами. Стена деревьев неторопливо приближалась.

— Какой-то кошмар! — сказал вдруг Бабич. — Обычный земной пейзаж, и мы в скафандрах, и этот, — нервно рассмеявшись, он указал на механизм. — И уже не стреляет. Карнавал. Так и хочется сбросить все к чертовой матери…

— Действительно похоже на Землю? — спросил, помолчав, Александр Синяев.

— Разве сами не видите?

Александр Синяев не ответил. Процессия приближалась к опушке. Деревья здесь были высокие, незнакомые, с желтыми смолистыми стволами. Вместо листьев их ветви были усеяны неисчислимыми зелеными иглами. По-видимому, весьма острыми. Под деревьями лежал пласт таких же иголок, только уже пожелтевших.

— Обычный сосновый бор, — прокомментировал Николай Бабич, почти успокоившись. — Кошмар! Издали лес показался мне чужим, даже враждебным. Будто там не деревья, а щупальца. А это просто сосны. Чудеса! Но вы, может быть, все-таки расскажете, куда мы идем? И главное — зачем?

— Погодите, — сказал Александр Синяев. Он остановился, придержав Бабича за рукав; замер и механизм, не успев поставить на землю одну из своих ног — она повисла в воздухе. — Вы уверены, что это, — он показал на лес, — действительно напоминает…

— Сосновый бор? — подхватил Бабич. — Конечно. Представляю, какой здесь воздух! Но разве сосна росла на родине этих… как вы их называете?

Александр Синяев ответил не сразу. Западня, ловушка, капкан… Хорошо, что Бабич вдруг начал высказываться. Еще минута — и они вместе с механизмом вошли бы под сень леса. И тогда…

— Нет, Николай, — сказал он. — Сосны на планетах Маб никогда не росли. Значит, это не сосны. И производят они вовсе не кислород.

— Слезоточивые газы? — пошутил Бабич.

— Нет, что-нибудь посерьезнее.

— И… — растерялся Бабич. — Что теперь делать?

— Ничего. Просто стоять и ждать.

— Но сколько же можно ждать? Всю жизнь?…

— Вы этого не говорили! — крикнул Александр Синяев. Но было поздно.

 

3

Лес грозно зашумел, будто по нему пролетел ураган. Тучи заслонили солнце; казалось, потемнел воздух. Вековые деревья шатались под ударами ветра. Загрохотал гром, небо вспороли молнии. Сосны изгибались, наклонялись, будто живые, тянулись к людям колючими лапами. Бабич инстинктивно прижался к теплому боку механизма. Александр Синяев смотрел на верхушки сосен, прикидывал на глаз их высоту. Нет, не дотянутся.

Деревья гнулись, уже как лишенные упругости водоросли под напором воды. Они перегибались пополам, почти ложились на землю, бросали зеленые иглы. Со стволов слезала кора, отваливались ветви, а сами они, уже оголенные, как щупальца, тянулись к людям… Но достать, увы, не могли. Этим волнением, впрочем, была охвачена совсем небольшая рощица, всего метров сорок в диаметре. Обошлось без стрельбы, до стрельбы на сей раз не дошло. Щупальца не дотягивались, им не хватало добрых пять метров. Добрых метров злой древесины…

Александр Синяев посмотрел на Бабича. Тот уже не боялся, глядел с любопытством. И результат не замедлил сказаться. Иглы и ветви, падавшие с деревьев, стали превращаться в серую пыль, ее уносил ветер. Молнии сверкали все реже, вскоре прекратились совсем.

Тучи рассеялись, вновь выглянуло солнце. Деревья, уже обнаженные, потерявшие ветви и хвою, перестали гнуться, распрямились. Роща стала мертвым лесом, частоколом сухих стволов. Ударила последняя молния. Она угодила в самое высокое дерево. Спустя секунду на месте рощи полыхал гигантский костер. Потом пламя, оставшись без пищи, съежилось и угасло. Роща превратилась в скопление обугленных пней.

— Вот так номер! — удивился Бабич.

— Камуфляж, — объяснил Александр Синяев. — Это животное, как видите, согласует свою внешность с желанием жертвы. Оно, кстати, встречается и на других кораблях. Обличья разные, суть одна — круглая площадка с живыми щупальцами. Хорошо еще, что не бегает… Ладно, двинулись.

Он повернулся направо и пошел вдоль границы леса. Бабич последовал за ним, механизм, помедлив, двинулся тоже, тут же опередил их и зашагал впереди, предупреждая неведомые опасности. Обугленные пни рощи-оборотня не шевелились, однако, казалось, они наблюдают за перемещением отряда.

— Но раз оно всюду такое. — сказал Бабич, — значит, было и при хозяевах. Зачем оно им? Для самоустрашения?

— Скорее для защиты от вредителей. Что-то вроде живого, хорошо дрессированного пугала. Или это искусственная форма, оттого и не эволюционирует. Вот «огурцы», несомненно, произошли от каких-нибудь овощей.

Оба посмотрели направо. Там, вдалеке, возвышалась плотная группа пузатых растений. Урожай созрел, он ждал новой порции причитающегося ему удобрения.

— А эти, из коридоров… они сюда забредают?

— Очевидно. Но для них здесь чужая страна. Их съедают тут же.

— Неспроста эта роща-осьминог дежурит точно напротив входа…

— Очень возможно.

Они медленно шли параллельно границе леса. Потом Александр Синяев остановился, за ним механизм и Бабич.

— Снова туда?

— Да.

— А обойти?

— Нельзя. Оранжереи охватывают тамбур сплошным кольцом. Полностью отрезают от остальных помещений. Тоннели отходят от шлюза, как меридианы от полюса. И через пять километров упираются в оранжерейный пояс.

— А это? — Бабич указал на небо.

Александр Синяев пожал плечами. — Естественно, имитация.

Александр Синяев, за ним Бабич двинулись к лесу. Механизм, прихрамывая, тут же их обогнал. Он любил идти впереди, выставив страшный манипулятор.

— Надежный защитник, — сказал Бабич.

— Да. Такие работают в коридорах. Полировщики, чистильщики, дворники. К коридорной жизни они беспощадны. Считают ее мусором, нечистью…

Лес приближался. Он напоминал здесь заросли травы, больной гигантизмом. Стебли ее были толщиной в два обхвата, высотой метров сорок. Вверх от них отходили длинные узкие листья. И цветы размером с цветочную клумбу. И какие-то существа, величиной с большую овчарку и тоже мохнатые, копошились в этих цветах.

— Можете доставать пистолет. Только смелее. Помните — мы никого не боимся.

Они медленно приближались к зарослям.

— Да это же… насекомые! — воскликнул вдруг Бабич.

— Верно, — кивнул Александр Синяев. — Культура Маб расцвела в те времена, когда во всей Вселенной не было ни одного позвоночного. Только членистоногие.

— Так значит… они не были людьми?

— Конечно. Просто разумные существа.

Бабич с сомнением глядел на животное, которое возилось в похожем на ромашку цветке. Раньше он по-другому представлял себе насекомых.

— И… кто же они были? Муравьи, термиты? Или, быть может, пчелы?…

— Нет, — сказал Александр Синяев. — Пауки. Очень большие разумные пауки.

Некоторое время оба молчали. Так, молча, они вошли под тень гигантской ромашки. Насекомое скрылось из их глаз, но метровый в диаметре стебель дергался, выдавая движения того, кто пил нектар наверху.

— Это была древняя культура, — сказал Александр Синяев. — Очень древняя. Потом настала эра пресмыкающихся — змей и драконов…

— Во всей Вселенной?

— Да. Но она быстро завершилась.

— А как же… — начал Бабич, но Александр Синяев прервал его: — Тихо!

Лес ожил.

Не вся трава травой была: Из-за узлов ее стеблей Глядели молча силы зла На затерявшихся людей. Весь лес уставился на них Десятками голодных глаз; Он знал, что смотрит на чужих Впервые, но в последний раз. И, обнажив кинжалы жал И ядовитых жвал серпы, Он в страхе и с надеждой ждал, Когда они сойдут с тропы…

Александр Синяев тихо потянул из кобуры пистолет. А сверху, грозно гудя, на них уже пикировало что-то большое, тигровой окраски, наставив челюсти и копьевидное жало. Они выстрелили одновременно. Два слепящих луча сошлись на полосатом теле как прожекторы, отыскавшие в полуночном небе неприятельский самолет, и он, дымя, тяжело врезался в землю… Потом раздался другой, лязгнувший звук, и они одновременно оглянулись и увидели чью-то треугольную голову с выпученными фасеточными глазами и судорожно дергающимися жвалами, падающую на землю, и механизм, вновь раскрывающий клешню манипулятора. Он стоял над поверженным чудовищем в позе победителя, разве только не ставил стальную ногу ему на грудь.

— Ладно, — сказал Александр Синяев. — Пошли, что стоять.

И они двинулись через лес……

А спустя два с половиной часа выходили на открытое место с другой стороны, и стояли на новой границе леса, и удалялись от него, едва волоча ноги, а позади, прикрывая их тыл, гордо шагал механизм-победитель. И Бабич поддерживал Александра Синяева, потому что нога у того была повреждена в одной из многочисленных схваток, и они снова стояли у матовой стены, на этот раз темной, и вновь она расступалась, и они снова восседали на спине у своего механизма, и он плавно нес их по изогнутому тоннелю, и они уже не обращали внимания на бросающиеся прочь жуткие тени, потому что бег поглощал все. А еще через несколько минут перед ними возник тупик, но стена в его глубине уже расступалась, давая дорогу, и они, не снижая скорости, влетели в рубку, и только здесь перевели дух.

 

4

Бабич первым спрыгнул со спины механизма и помог спуститься Александру Синяеву. Лицо его, обращенное вверх, за стеклом скафандра откровенно светилось радостью, будто он вернулся с прогулки, а не из леса, заполненного смертью.

— Я вас предупреждал, Николай, — сказал Александр Синяев, опираясь на его руку. — Я предупреждал, что это страшное место.

— Не надо, — сказал Бабич. Весь его скафандр был заляпан грязью и соком растений, верхняя оболочка кое-где порвана, но лицо сияло. — Это было великолепно. Вам станет смешно, но я кажусь себе ясновидцем. Ведь я все это предвидел!..

Оказавшись внизу, Александр Синяев открыл багажник, достал оттуда пушистую щетку и принялся за скафандр. Теперь он с недоумением смотрел на спутника. Тот говорил, хотя ничего не думал.

— Что вы имеете в виду?

— Свою вахту, — объяснил Бабич. — Монин прав, выходить в пространство было рискованно. Но я почувствовал, что-то произойдет. Даже не так. Я понял, что если не выведу звездолет из подпространства, то не случится событие, которое могло бы произойти.

— Любопытно, — сказал Александр Синяев. Он уже отряхнулся и передал щетку Бабичу. Тот продолжал: — Мы оказались недалеко от планеты, но я не смотрел на нее. Правда, не смотрел. Я все время следил за образом. Что-то должно было произойти. Я совершенно не удивился, когда увидел вашу капсулу. Я просто понял, что предчувствие не обмануло меня, будни кончились, и началось приключение.

— Значит, вы все-таки любите приключения? — рассеянно спросил Александр Синяев, укладывая щетку на место. Невидимые лапы захватов приподняли неподвижный уже механизм и спрятали в стенку. Даже сейчас, в сложенном состоянии, рубка корабля Маб была почти такой же просторной, как тамбур. Александр Синяев скользнул взглядом по стене, скрывшей механизм от их глаз, повернулся и зашагал к пульту управления. Бабич последовал за ним. Вернее, они шли рядом.

— Кто же их не любит? — сказал Бабич. — Поймите, я десять лет был штурманом дальнего следования. В детстве такая работа казалась мне чуть ли не верхом романтики. Я ошибался. Теперь я иногда завидую ученым из группы Толейко. Они где-то высаживаются, что-то исследуют. Хотя и это рутина, все планеты похожи. Но мы — просто извозчики. Космос, как вы знаете, пуст. А появление вашей капсулы приоткрывало дверь в новые, захватывающие миры.

— Почему же пуст? — начал Александр Синяев, но Бабич прервал его.

— Подождите. Ведь вы… Сначала я вам не поверил — ни единому слову. Версия об аварии — это для Толейко. Плюс ваша капсула — люди таких не делают. Потом, я просматривал справочник, — он говорил торопливо, будто боялся, что не успеет. — Я отыскал вашу фамилию. Двое, муж и жена, пропали без вести очень много лет назад. При невыясненных обстоятельствах, но все равно. Это случилось слишком давно. Следовательно…

Их взгляды встретились через двойное стекло шлемов. Бабич запнулся, но продолжал: — Потом я забыл это чувство. Мне стало обидно, что вы не захотели меня взять. Но теперь оно вернулось. Я не знаю, кто вы такой. Я не знаю, откуда вы. Из будущего, из параллельного мира, откуда-нибудь еще. В любом случае я счастлив, что дверь приоткрылась. И если бы я мог хоть раз взглянуть туда, где я вас подобрал…

— Бросьте, Николай, — сказал Александр Синяев. — Вы сами знаете, там никого не было. Главное — ваше предчувствие. Из будущего поступает непрерывный поток информации, но немногие, и очень редко, могут его принимать…

— Родина творчества — будущее, — процитировал Бабич. — Оттуда доносится ветер богов слова… Это Велимир Хлебников, русский поэт XX века…

— Именно так. Родина творчества — будущее.

Некоторое время они шагали молча, пока не остановились около пульта управления. Бабич рассматривал его с восхищением. В нем проснулся профессионал.

— Как все сложно! — воскликнул он наконец.

— Наоборот. Их космонавты предпочитали максимально простые решения.

— И вы знаете, как им пользоваться?

— Мне известны далеко не все функции этого многоцелевого устройства, — признался Александр Синяев. — Но кое-что я умею. Что вас конкретно интересует?

Угадать ответ не представляло труда.

— Я штурман. Значит, навигационные задачи.

— Нет ничего проще, — сказал Александр Синяев.

Он коснулся крохотной сферы, приклеенной к лицевой стене над сиреневой полосой привода экстренной связи. Стена вместе с пультом немедленно отодвинулась от людей, пол ушел из-под ног, и помещение рубки приняло форму громадного шара. Они находились на равном удалении от всех стен, висели в воздухе, хотя у Александра Синяева оставалось четкое ощущение, что они стоят на полу, привязанные к нему магнитными подошвами. Стены рубки окутал мрак. Предмет, к которому прикоснулся Александр Синяев, раздулся, став глобусом метрового диаметра. Он лежал в воздухе перед ними, в геометрическом центре помещения. От него отделилась короткая сверкающая игла.

— Вы рисуете здесь какой-нибудь звездный пейзаж…

Александр Синяев прошелся иглой по поверхности глобуса. На стенах рубки, против точек, к которым он прикасался, загорались звезды. Он ограничился сотней покрупнее и кое-где пририсовал пятнышки туманностей. Бабич молча следил за этими манипуляциями.

— Я набрал небо района, куда мы собираемся переместиться. — объяснил Александр Синяев. — Теперь следует сделать так.

Он ударил по глобусу ребром ладони, активируя двигательную систему. Рука отскочила, как от мяча, а глобус уже слабо пульсировал, и светлые точки на его поверхности медленно гасли. И так же медленно тускнел рисунок созвездий на черных стенах рубки.

— Вот и все. — сказал Александр Синяев.

Бабич смотрел на него потрясенный.

— Где мы теперь находимся?

— На прежнем месте. В двух мегаметрах от «Земляники».

Бабич выглядел разочарованным.

— Почему?

— Такого неба нет, — объяснил Александр Синяев. — По крайней мере, на Млечном Пути.

Бабич молчал. В его глазах была просьба. Отказать было невозможно. Александр Синяев передал ему иглу. Раза четыре Бабич ткнул глобус, регулируя силу нажима. После удара шар каждый раз начинал пульсировать, и небо над ними гасло — жуткое, дикое небо с одной заблудившей звездой. Потом Бабич начал старательно выкалывать звездный небосвод. Александр Синяев сразу его узнал. Это было то самое небо — разумеется, слегка искаженное. Бабич ударил по шару, тот запульсировал, и звезды на стенах рубки снова медленно потускнели. Бабич посмотрел вопросительно.

— Что я сделал неправильно?

Небо, — объяснил Александр Синяев.

Все было естественно. Бабич был там всего один раз, очень недолго, и неправильно передал рисунок созвездия Четырех Воинов. Кроме того, у него дрожала рука, и некоторые звезды получились переменными.

— Попробуйте еще, — предложил Александр Снняев.

Бабич быстро заработал иглой. Когда он дошел до Четырех Воинов, Александр Синяев остановил его.

— А как же все-таки ваши товарищи?

Бабич отрицательно покачал головой. Тогда Александр Синяев молча скорректировал его руку, пририсовал сверху диск Дилавэра и ударил по шару ребром ладони.

 

Глава 4. Место работы

 

1

Глобус не шелохнулся. Звезды стали ярче и резче, потеряли расплывчатость очертаний. Кроме тех, которые были, на стенах рубки засветились мириады более слабых. Под ногами вспыхнул ослепительный диск Лагора, и крошечное пятнышко Дилавэра приобрело голубоватый оттенок. Бабич оглядывал стены рубки, превратившиеся в окна обзора.

— А можно приблизиться к планете?

— Конечно.

Александр Синяев наметил окружность вокруг пятна Дилавэра. Удар — и оно вросло в раздвинутые границы.

Бабич взял иглу из рук Александра Синяева. Планета падала к ним, как купол парашюта. Потом остановилась, закрыв небосвод, превратилась в пятнистую крышу. Облака громоздились над ними, как опрокинутые торосы. На дне прозрачных провалов синело зеркало океана. Все было как на ладони, и лишь станция скрывалась вдали, за поворотом орбиты. Синяев отобрал у Бабича сверкающую иглу и вложил ее на место, в висящий перед ними глобус. Он немедленно съежился, и рубка приняла первоначальный вид.

— Вы хотели приключений, — напомнил Александр Синяев. — Тогда поторопимся.

Они уже бежали к выходу.

— В тамбур? К нашему катеру?

— Нет, найдем что-нибудь ближе.

Они влетели на стартовую палубу. Десантные диски культуры Маб стояли рядами, как тарелки серебряного сервиза.

— Скафандры, — скомандовал Александр Синяев. — Больше они не понадобятся.

Они одновременно сорвали шлемы, и Бабич закашлялся в душном воздухе звездолета. В ноздри полезли запахи. Александр Синяев знал их язык. Они звали в тоннели, обещали покой. Но этот язык был рассчитан на неподготовленного.

— Ну и аромат, — без радиотелефона голос Бабича звучал уже непривычно. — Как на вокзале!

Он не ошибался — это и был вокзал, пересадочный пункт, и они торопились, как транзитные пассажиры. Александр Синяев опоясался кобурой и бросил скомканный скафандр в угол. Бабич поступил так же. Скафандры сразу исчезли, словно сдутые ветром.

Они лежали внутри диска, разделенные прозрачной перегородкой. Звездолет растворялся на фоне неба, прячась в защитном поле. Они стартовали без шума и перегрузок, и Александр Синяев закладывал крутое пике, уводя диск в облака. Клочковатый туман уносился назад, не замечая вторжения.

Пике завершилось. Диск, как беззвучный призрак, мчался уже вверх, по восходящей ветви параболы, почти отвесно. Облака остались за флагом, и в густой черноте на курсе блеснуло сооружение станции. Она вырастала, темнея причальной трубой. Сбоку шевельнулись стволы лазерных батарей. Не для салюта, но все равно. Они проспали, слишком поздно пришли в движение. Дело было сделана. Диск швартовался, а люди уже покидали эллинг, стараясь не греметь по металлу.

Вскоре далеко впереди послышался звук, которого ждал Александр Синяев. Он потянул Бабича в ближайшую нишу, под прикрытие тени. Мимо прогрохотало — будто по коридору пробежало растянутое метров на шесть десятиногое чудовище, обутое в подкованные сапоги. Пять солдат — скоро появятся и отставшие. Они не заставили ждать. Еще один отряд прогромыхал в темноте, торопясь к причалу. Наступила очередь людей.

— Пошли, — скомандовал Александр Синяев, и они понеслись по звонкому полу, повторяя повороты тоннелей. Путь преградила стена. Александр Синяев нащупал рукоять лучемета и рванул дверь.

Их оглушил хохот. Прошло всего несколько часов, как человека вывели из аудитории, и сейчас здесь была перемена. Веселье шло полным ходом, сквозь сигаретный дым на классной доске просвечивали круглый контур корабля Маб и подробная схема атаки из-за угла, и опять на пороге стояли двое, грозя лучеметами.

И вновь никто не обратил на это никакого внимания. Всем было не до людей.

— Встать! — гаркнул Александр Синяев. — Смир-р-рно! Р-рав-нение на вы-ход!

Это на них подействовало. Они, офицеры, знали, что командовать здесь может лишь генерал, и безропотно поднялись: встали все сразу, единой массой, еще сотрясающейся от смеха, но уже меняющей смех на страх под квадратными дулами лучевых пистолетов… Люди медленно шли вдоль стены, но никто уже не смотрел на них. Все выполняли приказ и глядели на выход, на дверь, в которую они только что вошли. А люди были уже вне коллективного поля зрения; они обогнули зал, их спины уперлись в стену — там, где был потайной люк. Не глядя, Александр Синяев сунул пятерню в замочную скважину. Внутри щелкнуло, он отдернул руку, люк повернулся, как турникет. Александр Синяев втолкнул в отверстие Бабича, окинул взглядом аудиторию и последовал за своим спутником. Люк за его спиной низко загудел, закрываясь.

 

2

За время отсутствия Александра Синяева здесь тоже не произошло существенных перемен. В большом квадратном окне светилась имитация городского пейзажа, кушетка была аккуратно застлана, дверь во внутренние отсеки плотно прикрыта, а Квилла и Дзанг, два робота-универсала с планеты Пьерн, похожие в профиль на карликовых тнраннозавров, увлеченно играли в шахматы за низеньким столиком в углу. Человек сам обучил их когда-то этой игре, на свою голову. Правда, вскоре он стал для них слишком слабым противником, и они оставили его в покое. Тем не менее играли они только здесь, иногда целыми сутками, и оторвать их от доски могло лишь чрезвычайное происшествие.

Кроме них, в комнате присутствовал фантом. Сегодня он был Посланником Круга: сидел в кресле за рабочим столом, неестественно прямой и недвижный, как изваяние.

Николай Бабич, увидев роботов и фантом — а тот только что материализовался, — остановился в нерешительности. Александр Синяев понял его реакцию. Роботы слишком напоминали доисторических ящеров; Посланник был гуманоидом, но, конечно, не человеком, он принадлежал к другой расе. Если, разумеется, можно характеризовать так фантом. Он мог принять любую внешность, но сейчас она была как у его партнеров с Кносса в часы умственного труда. Щуплое тельце, неестественно длинные руки и ноги, низкий лоб, голый череп, шерсть на лице и руках — его вполне можно было принять, например, за дьявола. Человеком тут и не пахло. Впрочем, какое-то время назад именно такая внешность представлялась Александру Синяеву верхом совершенства. Чтобы осознать себя человеком, необходимо хотя бы немного пожить среди настоящих людей. Или, допустим, на Дилавэре…

Александр Синяев обошел Бабича и сел напротив Посланника. Видимо, фантом оформился только что — он сидел без движения, как манекен или статуя, глаза его были закрыты. Впрочем, иначе и быть не могло — Посланник Круга не способен материализоваться в пустом помещении. Кто угодно, но ни в коем случае не Посланник.

— Откуда ты и с какими вестями? — церемонно спросил человек.

Квилла и Дзанг настороженно и одновременно повернули зубастые лица. Но, узнав голос Александра Синяева, вновь занялись шахматами. Глаза Посланника неторопливо открылись: черные, пронзительные глаза существа, привыкшего повелевать. Фантом всегда был таким во время Сеанса связи.

— Я с вестями от Круга, — нараспев произнес он, не меняя позы. — И вести мои дурные. — Его взор, наткнувшись на непроницаемый взгляд человека, плавно обошел помещение и остановился на неподвижной фигуре Бабича. — Кто он и что он знает? Почему он здесь, куда проникают только изображения? Кто позволил тебе замкнуть Круг на аборигене?

— Это не абориген, Посланник, — твердо сказал человек. — Это мой соплеменник. Мы одной крови, он и я. Я был приговорен и казнен, он спас меня от мучительной смерти. Лишь чрезвычайные обстоятельства заставили меня привести его. Сейчас он нуждается в отдыхе.

— Наша родина Круг, — нараспев произнес фантом. — Другого отечества нет. Но ты прав, пускай пока отдохнет. Не стоит ему слышать то, о чем мы здесь говорим.

— Не в этом дело, Посланник. Ведь он все равно ничего бы не понял.

— А если бы он запомнил? — возразил фантом. — Откуда нам знать, какая у него память? Пусть отдыхает.

Возразить было нечего: логика абсолютна. Александр Синяев встал и подошел к Бабичу. Разговор шел в ускоренном темпе, и Бабич воспринял его так: Синяев скользнул к столу, они со странным существом, которое почему-то казалось бесплотным, обменялись непонятными репликами, и все закончилось.

— За мной, Николай. Вам пора отдохнуть.

Они вышли в смежную комнату. Бабич ни о чем не думал, попросту не мог думать. Информации оказалось слишком много, она перегрузила его мозг, ее пока что нельзя было касаться, тем более перемещать. И он молчал, и единственное, что ему оставалось делать — просто повиноваться.

Соседняя комната была на вид точно такой же, но в ее стенах прятались мощные установки гипнообучения. Александр Синяев помог Бабичу застелить постель, показал где что.

— Ничего не бойтесь. Я все ясно объясню потом. Сейчас ложитесь и ни о чем не думайте. Когда проснетесь, вы будете знать гораздо больше, чем теперь. Спокойной ночи.

Он ободряюще улыбнулся и вышел. Роботы невозмутимо продолжали партию. Посланник ждал человека. Его глаза смотрели равнодушно и повелительно.

— Раскрой уши и память, — произнес он нараспев. — Внемли и повинуйся. И человек приготовился слушать.

 

3

Новости были действительно неприятные. Во-первых, станция охвачена боевой тревогой. Весь наличный состав мобилизован на розыски оборотней-диверсантов, атаковавших ее какое-то время назад, перебивших половину команды и скрывшихся с десятком заложников. И хотя после корректировки эта информация превратилась в невинное сообщение о возвращении Александра Синяева, объективно она существовала: коррекция не распространялась на персонал станции. Во-вторых, пост у Хребта Исполинов раскрыт, в ближайшие часы можно ожидать штурма. А главное — Круг отзывал человека.

План Круга менялся. Предписывалось собрать и упаковать имущество — все имущество — и провести его полную эвакуацию. Начинать, естественно, следовало с Хребта Исполинов. Оборудование, которое по каким-либо причинам нельзя было вывезти, подлежало уничтожению. Представительство Круга на Дилавэре ликвидировалось окончательно и бесповоротно. Дальнейшие инструкции будут сообщены позже, в надлежащем месте и в надлежащее время.

Причина всей этой поспешности была проста: дальнейшее Внедрение на планету потеряло целесообразность.

— Но я работал исключительно с техникой Маб, — сказал человек. — Какое дело мне до Внедрения?

— На каждом круге два направления, — произнес фантом. — Ты работал с техникой; ты вернул в строй и заселил космическую станцию, ты починил машину для предсказаний в Талассе. Но одновременно ты представлял здесь Круг; Круг замыкался на Дилавэре, и планета была одной из его бесчисленных точек. Теперь она перестала быть ею; решено отсюда уйти.

— Все точки Круга равны, — сказал человек, внутренне закипая. Но обижаться на фантом бессмысленно — сейчас он не личность, а всего лишь посредник. Что толку злиться на телефон? — Каждое следствие имеет массу причин. Посланник. Где они, эти причины?

— Во-первых, тебя раскрыли… — начал перечислять фантом.

— Но об этом никто не знает! — возразил человек.

— Об этом знаю я, — величаво произнес фантом. — Следовательно, многие в Круге. Раскрыт пост у Хребта Исполинов, и в Круге об этом знают все. Но План изменен задолго до рождения этой информации. Таласское предсказание признано достоверным; Вторжение — неминуемым.

— Но я знал об этом всегда. Посланник. Именно поэтому я готовлю Дилавэр к самозащите.

— Твоя миссия признана нецелесообразной, — продолжал фантом. — Ни один из близких миров Круга не способен оказать помощь. Опыт Круга гласит, что противиться Вторжению невозможно. Оно неотвратимо. Никто не пойдет на бессмысленные расходы ради планеты, уже не входящей в Круг.

— Я потратил несколько лет на подготовку местного населения, — возразил человек, хотя понимал, что дискуссия бесполезна. — Нам поможет наследие Маб. Я почти закончил цикл обучения.

— Мощь десанта из прошлого безгранична, ничто не справится с ней. И теперь ты раскрыт, ты приговорен и казнен. — Человеку показалось, что на тонких губах фантома мелькнула презрительная усмешка. — Так что Круг замкнут. Помни — разорвать его не дано. Вошедший в Круг раздвигает его пределы, но не выходит за них. Лишь план Круга служит ему маяком.

«Но каждая экспедиция имеет сверхзадачу — истинную цель, не внесенную ни в один план», — вспомнил вдруг человек. Повелительные глаза Посланника закрылись. Но он не исчез, оставался в кресле, по-прежнему прямой и неподвижный, как изваяние. Следовательно, Сеанс не был закончен. Фантом снова открыл глаза.

— Круг должен знать о твоем контакте, — властно произнес он, попрежнему не меняя позы. — Главное — координаты. Круг всегда интересовала родина твоих предков.

— Что я могу рассказать? — спросил человек. — Я почти ничего не знаю, Посланник.

— Ты был спасен от мучительной гибели, — произнес фантом. — Значит, ты был участником встречи. Следовательно, ты знаешь все. Раскрой память и развяжи язык. Когда информация становится объективной, Круг расширяется.

— Мне нечего рассказать. Посланник. Меня подобрал их корабль. Потом он последовал дальше, я вернулся сюда. Встреча состоялась здесь, близ Дилавэра.

— И это все, что может заинтересовать Круг? Вся объективная информация?…

— Нет, — сказал человек. — Я пригнал звездолет.

— Чей?

— Маб, большого тоннажа.

Квилла и Дзанг, повернувшись, синхронно приоткрыли зубастые пасти, а в равнодушных глазах фантома появился вопрос, настолько понятный, что информация перешла в объективную форму еще до произнесения вслух.

— Корабль Роботов?…

— Нет, грузо-пассажирский лайнер, — сказал человек. — Но большого тоннажа, с оранжереей.

Последовала пауза. Шахматисты устрашающе усмехнулись и вернулись к любимому делу. Глаза фантома вновь стали холодными и повелительными.

— С оранжереей, — нараспев повторил он. — Включение техники прошлого лишь укрепляет Круг. Но как среагирует Дилавэр?

— Я спрятал корабль в маскировочном поле, — объяснил человек. — Правда, диск стоит здесь, в эллинге.

— Это было обязательно?… Тебе что, надоели инструкции Круга?…

Последовала долгая пауза.

— Хорошо, — произнес фантом. — Законы стареют, Круг не стоит на месте. Но тот, кого ты привел? Что знает он о родине твоих предков?

— Вряд ли что-то существенное. Переход от одних координат к другим слишком сложен. Даже Круг не знает Галактики; что же может один человек?… Если вопросов больше нет, я бы хотел отдохнуть. Планы Круга сменились, но и мой день был тяжелый, Посланник.

— Хорошо, — произнес фантом. — Завтра тоже будет тяжелый день. Твоя информация будет проверена. И не забудь про Хребет Исполинов. Я приду и буду держать мост. Наша родина Круг, и нет иного отечества.

Отвечать на традиционную формулу человек не стал, да это от него и не требовалось. Фантом закрыл глаза, стал полупрозрачным, исчез совершенно. Тогда человек подошел к кушетке и лег не раздеваясь. Игроки продолжали переставлять фигуры, окружающее их мало заботило. Свет в комнате погас, кушетка заколебалась, воздух наполнили тихие колыбельные звуки. Но человек уже не слышал их — он заснул тотчас, лишь только голова его коснулась подушки. Заснул, стараясь не думать про завтрашний день.

День предстоял тяжелый.

 

4

В первом приближении станция представляла собой длинный толстый цилиндр, половину сердцевины которого — от центра до одного из торцов — занимала группа Внедрения. Аборигены никогда не догадывались, кто живет под ними как бы в подполье, и считали себя единственными обитателями и хозяевами станции. Кроме человека, внутренним люком никто никогда не пользовался — фантому не нужен люк. А человека на станции по ряду причин считали за своего. Так было до вчерашнего дня.

Сейчас все стояли снаружи, на тесной площадке на своем торце станции. Она, если не считать внутреннего люка, служила единственной коммуникацией, связывающей станцию с внешним миром. Здесь располагались шлюз, наблюдательный пост, антенны дальней космической связи. Никто из аборигенов не подозревал о существовании этой площадки. Столь непростую иллюзию поддерживал фантом — вернее, его партнеры на Кноссе. Они заставляли аборигенов считать, что диаметр половины станции меньше, чем в действительности, — ровно на поперечник сердцевины. Так что станция, по представлениям ее обитателей, походила на ручную гранату, в рукоятке которой, где-то внутри оси, жил человек. Этот образ приходилось поддерживать постоянно, даже когда фантом был дематериализован. Но его партнеры на Кноссе знали свое дело.

Сейчас станцию и предгорья Хребта Исполинов связывала тонкая, почти невидимая нить, оканчивающаяся в руках фантома. Сейчас он был в форме Держателя Моста и походил на трехметрового геркулеса. Надо было действовать. Дзанг взялся трехпалыми ладонями за страховочное кольцо, оттолкнулся копытом от края площадки, помчался вниз, стремительно уменьшаясь. Его примеру последовал Квилла. Александр Синяев еще раз объяснил Бабичу, как пользоваться переправой, и тот тоже исчез внизу.

Когда все они растаяли в обломках, человек остался один на один с Держателем. Они поговорили о всякой всячине: человек рассказал о своих приключениях. Сеанс был нескоро, и информация никак не могла перейти в объективную форму. На добродушном лице гиганта появилась улыбка. Он любил, когда с ним разговаривают как с личностью, а не посредником. Человек попросил его сделать себе оболочку, хотя это и так входило в обязанности Держателя Моста. Фантом заулыбался еще шире и облил человека силовым полем. Александр Синяев взялся обеими руками за нить, связывающую площадку с поверхностью планеты. Дилавэр и станция имели разные угловые скорости, и нить наматывалась на планету, как на катушку. Следовало торопиться, чтобы потом не идти пешком.

Человек оттолкнулся правой ногой от края площадки. Облака сначала не приближались, были снежной равниной, сверкающей и неровной. Человека надежно прикрывало силовое поле, фантом держал его за сотни километров. Человек летел в огне, как болид, тормозясь в атмосфере. Все заволокла мутная слякоть, потом воздух вновь стал прозрачным. Человек летел параллельно далекой земле, незаметно снижаясь. Над его головой скользили крупные облака. Он опять его упустил — этот еще никем не пойманный миг, когда атмосфера становится небом.

 

5

Он опаздывал. Он мчался над скалами на высоте каких-нибудь десять — пятнадцать метров, но с тех пор, как Дзанг пролетел в этом районе, прошло уже несколько минут. Станция совершала полный оборот вокруг планеты за три часа с небольшим; сутки планеты почти равнялись земным. Если бы человек задержался еще на минуту, он бы не успел перемахнуть через Хребет Исполинов и приземлился бы в горах, в сотне километров от места своего назначения.

Каким-то чудом он миновал последние скалы и очутился над ущельем, далекое дно которого зеленело сквозь синеву. Позади него нить легла на одну из вершин, связь с Держателем оборвалась, человек ощутил бешеный напор ветра, но продолжал движение по инерции к утесу поста, расположенному на противоположном берегу ущелья. Его белый зуб вырастал над горизонтом. Человек пролетел сейчас над городом, вернее, небольшим селением, похожим отсюда на рассыпанную кучку детских кубиков. Именно отсюда шли те, кто хотел уничтожить пост. Если бы обитатели селения посмотрели сейчас вверх, они бы увидели человека. Но он летел уже медленно, без огня, его приняли бы просто за птицу. Он затормозился уже настолько, что налетающий воздух нес в себе холод вместо тепла, был ледяным. Местность внизу опять начала подниматься. Человек миновал перелески, альпийские луга, добрался до кромки снегов. Внизу брели какие-то люди, направляясь к утесу. Он вырастал впереди, как средневековый замок. Нить провисла над ущельем, и человек приближался к зубцам утеса снизу, по инерции. Под ним скалились камни. Порвись нить сейчас, его пришлось бы собирать из отдельных кусков. На краю обрыва стоял Квилла и улыбался. При его зубах это выглядело небезобидно. Он протянул трехпалую руку, и человек ухватился за нее. Она была холодной, бескровной, чужой. Человеку снова стало мучительно.

Квилла втащил его на обрыв, как перышко. Некоторое время они плечо к плечу стояли над пропастью. Нить оседала. Квилла словно чего-то ждал. Нить, которая привела их сюда, рассыпалась белыми снежинками, и человек повернулся идти в пещеру. Квилла задержал его за плечо.

— Твой соплеменник, — сказал он. — Он что, остался на станции?…

 

Глава 5. Образование

 

1

В глазах кружилась вьюга. Кругом простиралась наклонная снежная равнина. Он лежал в холодном сугробе. Стояла тишина, и вьюга постепенно успокаивалась, потому что металась только в его голове. Он лежал в глубоком сугробе на сверкающем снежном склоне. Он был штурманом дальнего следования и только вчера покинул борт своего корабля. Иногда падают с самолета и остаются в живых. Но он не падал с самолета. Просто когда он летел над заснеженным склоном следом за чудовищами, похожими на людей, ему вдруг показалось, что он видит это во сне, и он отпустил страховочное кольцо. Но не проснулся, а упал вниз, как камень, как самолет, у которого надломили крылья.

Его защитила плотная прозрачная оболочка, в которой он спускался сквозь атмосферу. Сейчас ее не было, под одежду проникал холод. Он выбрался из сугроба и теперь сидел на снегу, ощупывая свое тело. Ничто не болело. Над его головой проплывали голубые просветы в белом облачном небе. Больше ничего не было видно, никакого движения, только большая птица медленно пролетела над ним в вышине под облаками. А может, самолет — слишком прямо для птицы.

Николай Бабич встал и отряхнулся. Он упал приблизительно в километре от нижней кромки снегов. Склон здесь был пологий, но немного выше задирался неприступными скалами. Внизу зеленела долина, иногда сквозь туманную дымку там блестели стекла в окнах домов. Он снова посмотрел вверх. Утесы высились над ним, как дворцы великанов, приближение к которым запрещено. Долина лежала в нескольких часах ходьбы. Постояв немного, он двинулся вниз. Там люди; он не привык быть один. Он был одет слишком легко и озяб на ветру, но не мог, чтобы согреться, идти быстрее. Скорость вязла в глубоком снегу. «Вы любите приключения?» Да, приключений хоть отбавляй.

Все мешалось в его мозгу, когда он брел вниз по нетронутому белому снегу. Тоска по необычайному, накопившаяся за десять лет нудной возни с вычислительными машинами в штурманской «Земляники». Странная уверенность, что необходимо немедля вернуться в пространство. Крик обзорных локаторов, взявших цель. Причудливая маленькая ракета, не похожая на спасательную капсулу, уходившая на последнем дыхании прочь от далекой планеты. Александр Синяев, человек загадочный во всех отношениях, но великолепно разбирающийся в технике давно исчезнувшего народа. Черный оазис, чужой корабль, безмолвная переправа. Исправленный механизм, гонка по ночным коридорам, схватки с обитателями оранжерей. Сладкое чувство свободы. Возвращение к Дилавэру, прорыв сквозь испуганную толпу. Бесплотное существо переменной формы, люди с мордами ящеров, долгий сон, во время которого Бабич узнал язык и многое другое. Наконец, последний разговор с Синяевым на этом языке, когда они шли по внутренним переходам станции, чтобы через несколько минут спуститься сквозь атмосферу с помощью приспособления, подозрительно напоминающего обыкновенную канатную дорогу.

— Вы их не бойтесь, они не кусаются, — сказал тогда Синяев, указывая на спину одного из трусивших впереди чудовищ.

Чудовища эти были ростом с человека, но сходство здесь не заканчивалось. Они очень напоминали людей, только в маскарадных костюмах. Их спины были сплошь усеяны какими-то чешуйками, пластинками, костистыми гребешками, вдобавок спина переходила в нелепый толстый хвост, волочившийся по полу. Ноги заканчивались у них большими овальными копытами, которые звонко шлепали при ходьбе. Руки были трехпалые, пальцы кончались страшными большими когтями. Лица представляли собой оскаленные маски, казавшиеся выполненными из живого металла. Тем не менее повадки у них были вполне человеческие.

— Да я и не боюсь, они симпатичные, — сказал Николай Бабич. — Я к ним уже немного привык. Чего их бояться?…

— Это Квилла и Дзанг, — продолжал Синяев, убыстряя шаг, чтобы не отстать от чудовищ. — Они роботы, искусственные разумные существа, сделанные по образу и подобию своих творцов с планеты Пьерн. Очень древняя культура, цивилизация второго порядка поколения. В Галактике таких мало. Возможно, она уникальна.

Он сделал паузу, потому что бесплотное существо, выглядевшее на этот раз сказочным великаном, трехметровым атлетом с могучими мускулами, но перемещавшееся странной дергающейся походкой, будто был переодетой каракатицей, исчезло в одной из боковых дверей. Чудовища и люди остановились, но существо тут же вернулось с большим мотком толстой белой веревки через плечо, и отряд продолжал прерванное движение.

Синяев снова заговорил: — Вы привыкнете и к фантому. Он тоже робот, хотя и нематериален в том смысле, как вы это понимаете. Он не имеет постоянной формы, и при каждом изменении внешности у него целиком меняется все: и память, и программа, согласно которой он действует. Однако сменных программ у него не так много. А поведение Квиллы или Дзанга диктует одна-единственная — та, что вложена при создании. Она, конечно, не слишком жесткая. Квилла достаточно пластичен в отношениях со средой и другими разумными существами. Тем не менее это всего-навсего программа. Пусть она известна не всем, но она есть, она объективно существует. Так уж устроены роботы.

— Чем же мы хуже? У каждого из нас есть такая программа, — подумав, сказал Николай Бабич.

— У каждого из нас? — Синяев сделал ударение на последнее слово.

— Да. У любого человека.

— И кто, по-вашему, в нас ее вкладывает?

— Ясно, никто! Сначала она как зародыш, как семя растения, а потом она сама формируется с годами, сама себя формирует. Постепенно становится все более и более конкретной, более цельной. Вещи, которые казались случайными, приобретают новый смысл. Разрозненные события и поступки сливаются в единую линию. Вы разве не замечали?

— Не обращал внимания. Но что она собой представляет, эта программа?

— Естественно, у каждого свое. Из одинаковых семян тоже получаются разные растения. Одни очень красивые, другие уродливые. Но одинаковых не бывает. И хотя эта внутренняя программа…

— Внутренняя?

— Разумеется! Внешние обстоятельства только мешают ее выполнению. И хотя она не всегда и не сразу осознается, хотя она подобна непроявленной фотографии или изображению, летящему через космос в виде бесплотного волнового пакета, однако ее реальность не менее объективна, чем обычной программы, вложенной в компьютер.

— И что же это такое? Предначертание? Судьба? Цель жизни?…

— Можно сказать и так, но это не очень точно. Что такое цель, если она не поставлена? Лучше выразиться иначе — свобода.

— Что общего между свободой и целью?

— Они две стороны одного и того же. Например, какой-нибудь сосуд изнутри выглядит совсем не так, как снаружи. Однако это один и тот же сосуд. Внутренняя свобода — единственное средство достижения внешней цели. Или комплекс средств. А внутренняя цель — единственный источник и стимул внешней свободы. А свобода в целом — это когда ты идешь к своей цели, невзирая на все препятствия, обходя их и сокрушая… Как река, текущая к устью.

— Я?

— Например, вы. Вам-то все это знакомо из опыта.

— Вы так думаете?

— Убежден. Слава богу, я уже немного вас знаю.

— А если цель поставлена кем-то другим? Или другими? — спросил, помолчав, Синяев.

— Высшими силами? — усмехнулся Николай Бабич.

— Ну, можно назвать и так.

— Цель, не ставшая твоей собственной, не есть настоящая цель, — убежденно сказал Николай Бабич. — И вообще всякая явная цель. Она может быть только средством. Если ты стремишься к ней, ты не человек и даже не робот. Ты просто чей-то орган, чей-то манипулятор, чье-то орудие.

— Вы считаете?

— Конечно. К сожалению, часто так и бывает. Особенно на первых порах. И толкают тебя вовсе не высшие силы, а что-нибудь гораздо более прозаическое. Например, руководство. Или коллектив. Или семья. Или обстоятельства, наконец.

— Что значит «не человек»? И при чем здесь высшие силы?

— Ты остаешься человеком только в другие моменты, — попытался объяснить Николай Бабич. — В те минуты, когда тебя никто и ничто не программирует. Ведь такие есть всегда, и у кого угодно. Будь ты хоть рабом фараона…

— Не слишком ли сложно?…

— Сложно? Многие вещи только кажутся сложными, — сказал Николай Бабич. — Свобода, необходимость, судьба… И вообще, разве может быть сложным то, что есть? Предмет или явление существует, а мы его как-то описываем или объясняем. Наши объяснения и описания, действительно, могут быть сложными либо простыми, причем любое сложное объяснение с течением времени стремится сделаться проще…

— О, вы философ!

— Отчасти. Думаете, меня удивляют таланты вашего друга? — Николай Бабич показал на бесплотное существо. — Нет. Так ли она поразительна, способность принимать различные формы? Что в ней такого? Вспомните вчерашний день. Полиморфизм — извечное качество насекомых. Когда-то я много размышлял об этом.

— В связи с чем?

— Да так. Я думал о сущности религий…

— А что такое религия? — неожиданно спросил Синяев.

— Религия? — удивился Николай Бабич. — Грубо говоря, это как раз и есть учение о высших силах. И почти любая религия основана на вере в загробную жизнь. Человек рождается, живет, копошась в грязи, потом умирает, а его крылатая душа блаженствует в райских садах, среди цветения и благоухания. Где мог человек подсмотреть это? Только у насекомых. Сначала червь, копающийся в навозе. Потом куколка — разве не похоже на смерть? Наконец, прекрасная бабочка, которая порхает с цветка на цветок, собирая нектар и амброзию…

— Понятно. Но при чем здесь высшие силы?…

— В общем-то ни при чем, — согласился Николай Бабич. Он снова посмотрел на трусивших впереди страшилищ. — Для роботов, например, бесспорно, есть высшие силы: это те, кто вложил в них программу. Любопытно, что вы в данном случае не являетесь высшей силой, поскольку вы этой программы даже не знаете. Вот и возникает вопрос…

— Да?

— Вопрос простой, — сказал Николай Бабич. — Какого дьявола вы, земной человек, делаете в этой компании? И вообще — как вы в нее затесались?

Синяев ответил не сразу, и некоторое время они молча шли по бесконечному коридору, замыкая карнавальную процессию. Гулкое эхо шагов уже тогда делало происходящее весьма похожим на странный сон. Или даже на новую запись фантоматографа.

— Это старая история, — сказал наконец Синяев. — Она началась задолго до нашего с вами рождения. Случилось так, что корабль, на котором летели мои будущие родители, попал в аварию. Взрыв инвертора, как обычно.

— Все-таки инвертора?

— Да. Их вынесло на другой край Галактики, очень далеко от Солнечной системы. Они не были космонавтами и не знали никаких координат: ни Земли, ни места катастрофы, ни района, где очутились. Звездных карт при них не было. Да и вообще ничего не было, кроме аварийной капсулы. Положение казалось вполне безнадежным. Но их спасли.

— Каким образом?

— Неподалеку случайно оказался один звездолет, — объяснил Синяев.

— Вот, вот. Об этом я и говорил. Одна случайность, вторая…

— Это был корабль, принадлежавший Кругу, — продолжал Синяев. — Удача получилась взаимной. Кругу повезло тоже. Ведь разумных существ, похожих на нас с вами, не так много в Галактике. Во всяком случае, Круг пока не включает миров, заселенных ими.

— А Земля?

— По-видимому, она пока еще тоже вне Круга.

— Пока.

— Разумеется, — сказал Синяев. — Круг постоянно расширяется. Но космическая активность Земли, вероятно, не так высока. Она пересеклась с Кругом только в тот раз, чисто случайно.

— Опять случайно! Кстати, что такое этот ваш Круг? — поинтересовался Николай Бабич. — Объясните же, наконец. Объединение цивилизаций вроде ефремовского Великого Кольца? Или какая-нибудь развитая сверхцивилизация?

Синяев отрицательно покачал головой.

— Нет. Круг — это надцивцлизация, самая могущественная в Галактике. Сверхцивилизаций и объединений не существует.

— Пускай надцивилизация, — охотно согласится Николай Бабич. — Разве дело в названии? Где она расположена?

— Думаете, я смогу ответить на этот вопрос?

Николай Бабич поискал глазами бесплотное существо. Оно, возглавляя процессию, бодро шагало сейчас метрах в десяти впереди них. Неужели оно способно уловить слабые звуки их голосов, заглушенные к тому же звонким топаньем роботов.

— Ну, если нельзя…

Синяев пожал плечами.

— Не в этом дело. Фантом теперь не Посланник Круга, а Держатель Моста. Ему наш разговор безразличен. На ваш вопрос просто невозможно ответить. Где располагается космос? Откуда идет реликтовое излучение? Куда расширяется Вселенная?…

— Вы хотите сказать…

— Да, — кивнул Синяев. — Круг не имеет какой-то определенной дислокации. Он нигде и одновременно везде. Все точки Круга равны. У него нет ни центра, ни периферии. Он как бы растворен в цивилизациях Галактики и не может без них существовать. И далеко не каждая цивилизация подозревает о его существовании.

— А какой тогда смысл вы вкладываете в выражение «корабль, принадлежащий Кругу»?

— Самый обычный. Если я, например, возьму где-нибудь корабль и куда-нибудь полечу, это и будет корабль Круга.

— А планета, где вы возьмете корабль, ни о чем не будет догадываться?

— Почему же нет? О Круге, естественно, знают их отдельные представители. Те, что сами входят в Круг. Все точки Круга равны, это закон. Но именно Круг в большинстве случаев руководит космической деятельностью цивилизаций.

— Руководит?

— Да. Поскольку Круг — явление космическое, то его интересуют в первую очередь вопросы, связанные с дальними коммуникациями и звездоплаванием. Круг стимулирует, поощряет и направляет исследования и технические разработки в этих областях.

— Значит, это нечто вроде мафии или тайного общества?

— А что такое мафия?

— Тайная преступная организация. Я читал о них. Сейчас их, конечно, нет, но они процветали еще пару веков назад.

— Ну и пример! — усмехнулся Синяев. — Организованная преступность! Что общего с этим у Круга?

— Не знаю. Но, по-моему, тайные организации всегда вне закона. И как бы то ни было, на каком основании вы так спокойно выдаете мне ваши секреты? Я ведь пока не давал никакой страшной клятвы.

— Какая в ней необходимость? Вы уже вошли в Круг: он замкнулся на вас. «Земляника», когда вы меня спасли, превратилась в звездолет Круга. Когда мы шли к кораблю Маб, наш катер был катером Круга. А потом сам корабль Маб стал кораблем Круга.

— Вот как?

— Да. Если даже вы когда-нибудь вернетесь на Землю, вы уже никогда не выйдете за пределы Круга.

— Вы убеждены в этом? — спросил Николай Бабич. — Думаете, я буду молчать? Почему? Я никому ничего не обещал. И, честно говоря, не собираюсь.

— Зачем молчать? Говорите что угодно, вам все равно не поверят. Есть вещи, в которые нельзя поверить, пока не столкнешься с ними. Что вы знаете, чтобы рассказать об этом достаточно убедительно? По-моему, ничего.

— А вы?

— Достаточно, чтобы понять, что вы уже никогда не выйдете за пределы Круга. Круг только увеличивается, его площадь не сокращается.

— Вы думаете, вам удастся заставить меня поступать вразрез моим убеждениям?

— При чем здесь я? — сказал Синяев. — И никто не собирается вас заставлять. Все гораздо проще. На каждом круге два направления. Вы всегда будете делать только свое, нужное вам. Но одновременно это будет полезно Кругу. Круг достаточно велик для такого пересечения интересов.

— Ну, это мы еще поглядим, насколько он у вас велик, — сказал Николай Бабич. — Неужели он присутствует действительно на всех планетах Млечного Пути?

— Нет, конечно. В основном Круг интересуют миры, приступающие к нему. Чаще всего включение планеты в Круг происходит стихийно, но не всегда. Дилавэр, например, очень долго находился под наблюдением. Без Круга космическая эра началась бы здесь еще очень нескоро. Прогрессу в этой области весьма помогло спасение моих родителей. Вы сами видели, что здешние жители напоминают землян. Они почти как люди. Поэтому спасение моих предков обернулось для Круга большой удачей.

— И что же? — спросил Николай Бабич, хотя разговор перестал ему нравиться. — Дело успешно закончилось?

— Нет, операция началась сравнительно недавно, — объяснил Синяев. — Должен был родиться я, должен был вырасти и окрепнуть, пройти необходимую подготовку. Дилавэр — очень ценная планета. Миллиард лет назад здесь была крупная база цивилизации Маб. Двойного назначения: и наземная и космическая. Но она была жутко заброшена, в отвратительном состоянии. Космическую станцию, правда, частично восстанавливали до нас, а вот на поверхности пришлось поработать мне. Ни мать, ни отец, естественно, не были специалистами по технике Маб. А специалистов, похожих, скажем, на Квиллу, вряд бы кто-нибудь пустил на поверхность.

— Я опять не понимаю, — пожаловался Николай Бабич. — Вы говорите, вас готовили. Вас готовили специалисты Круга. Но где это происходило? Ведь у Круга, как вы говорите, нет собственных планет?…

— Точно. Меня готовили на Кноссе. Там, откуда фантом. И готовили меня местные эксперты по технике Маб, не имеющие к Кругу никакого отношения. Так, во всяком случае, они думали… Именно кносский корабль спае в свое время моих родителей.

— А где они сейчас, ваши отец и мать?

— Их давно нет в живых, — сказал, помолчав, Синяев. — Несчастный случай, так, по крайней мере, мне объяснили. Это произошло пятнадцать лет назад.

Они долго молчали.

— И вы никогда не были на Земле?

— Нет.

— Никогда не видели других землян?

— Никогда.

— И так легко ушли с «Земляники»?

— Почему же легко? — сказал Синяев. — Но что делать, здесь я нужнее. Так я считал. И люди здесь, в общем, ничем не хуже. Но теперь… Вы же знаете, планете угрожает опасность.

— Серьезная?

— Смертельная. Пострашнее атомной войны.

— И что вы будете делать?

— Скорее всего, ничего.

— Почему?

— Вероятно, борьба бесполезна. Поэтому рекомендовано отсюда уйти.

— Рекомендовано?

— Да. А что вам не нравится?

— Мне нравится все. Только…

— Почему вы замолчали? Говорите.

— Только там, в оранжереях, — сказал Николай Бабич, — я вам завидовал. Я думал… Думал, что вы самый свободный человек во Вселенной…

Здесь их разговор прервался, потому что они вышли за двери шлюза. Крыша над площадкой — если она была — оставалась невидимой, и казалось, что они стоят в пустоте, лицом к лицу с космосом, только непонятно, чем дышат. Под ними громоздилась планета, задрапированная облаками. На площадке уже стояли оба зубастых страшилища и бесплотное существо, похожее сейчас на древнегреческого титана. Потом оно раскрутило над головой лассо, сделанное из толстой белой веревки, и метнуло его в направлении облаков. Конец веревки скоро скрылся из виду, и сама она уменьшилась в диаметре, став наконец тоньше самой тонкой паучьей нити. Одно из страшилищ пристегнуло к паутинке несколько одинаковых овальных колец. Вокруг него возникла прозрачная серебристая оболочка, похожая на пузырь воздуха вокруг водяного паука. Не выпуская кольца из трехпалых ладоней, оно оттолкнулось ногой от края площадки и исчезло внизу. За ним последовало второе страшилище. Потом Синяев рассказал Николаю Бабичу, как пользоваться переправой, и он тоже полетел вниз. А потом, уже под облаками, ему вдруг показалось, что это сон…

Сейчас Николай Бабич брел по сугробам, оставляя за собой вереницу глубоких отпечатков. За десять лет работы штурманом он отвык ходить по снегу, ведь отпуск обычно приходился на лето, за зимой пришлось бы ехать в Южное полушарие, а в отпуске есть дела поважнее, чем гоняться за сугробами и метелями.

Он брел в снегу по колено, иногда проваливаясь глубже. Долина внизу манила его, как море. Он уже забыл, что эта планета — далеко не Земля. Он остановился, любуясь ландшафтом. Безмолвные снеговые пики парили в воздухе над горизонтом. Между ними и Николаем Бабичем синела яма ущелья. Сквозь толстый воздушный слой оттуда просвечивала зелень. Край снежного щита был теперь совсем близко. Поверхность снега здесь обледенела, кое-где он подтаял до камня. Николай Бабич глубоко вдохнул морозный воздух и вдруг увидел людей.

 

2

Их было человек десять, они поднимались навстречу ему из долины. Склон здесь был крутой, они шли, сильно наклоняясь вперед, и их лиц пока не было видно. За плечами у них возвышались тяжелые вещевые мешки. На шее у самого первого висел предмет, похожий на автомат. Обе его руки лежали на автомате, оттягивая голову книзу.

Группа людей приближалась. Они еще не видели Николая Бабича. Они смотрели себе под ноги, чтобы не оступиться в грудах камней, оставленных подтаявшим краем ледника.

Они шли удивительно ровно, в затылок друг другу, и тот, что шагал впереди, заслонял собой остальных. Они шли извивающейся в вертикальной плоскости змейкой по берегу ручья, вытекавшего из-под ледника. Приблизившись к краю снежного щита, они остановились, их строй распался, они встали полукругом и теперь совещались, как им идти дальше.

Они показывали друг другу на скалы за спиной Николая Бабича. Его самого они пока не замечали, потому что он стоял неподвижно. Все они были одеты в одинаковую одежду: облегающие брюки темного цвета и светлые куртки с капюшонами. Их глаза скрывались за черными очками. На груди у вожака болталось оружие, но не автомат, а что-то вроде укороченного ружья. Такие же ружья свисали с плеч остальных. Некоторые держали в руках предметы, похожие на ледорубы.

Они стояли компактной группой, показывая пальцами на утесы, и о чем-то вполголоса совещались. Ветер дул с гор, в спину Николаю Бабичу, и уносил слабые звуки их голосов. Они были похожи на людей, правда, их лица наполовину закрывали большие темные очки для защиты от блеска снега, очень яркого, когда солнце выходило из облаков.

Они казались все на одно лицо, похожими как близнецы, когда стояли кружком, вполголоса совещаясь и показывая пальцами на утесы. Они напоминали альпинистов, собравшихся покорить какую-нибудь непокоренную вершину. Вот только зачем им ружья?

Николай Бабич вспомнил о птице, которая недавно пролетела над его головой, направляясь к скалам. Наверное, на таких птиц они и собирались охотиться.

Они совещались у кромки ледника, на фоне сине-зеленой долины, как им лучше подняться в горы. Они мысленно прокладывали маршрут с конца, с вершины большого утеса, и опускались мысленно все ниже и ниже, и руки их уже не задирались в небо, а вытягивались параллельно склону.

Когда они, наконец, заметили Николая Бабича, ему показалось, что это получилось у них одновременно. Не было такого, чтобы один из них увидел его, закричал, и глаза всех остальных повернулись к нему. Нет, сейчас они смотрели на него, перестав разглядывать утесы, будто уже давно знали о его присутствии, а теперь просто решили все вопросы, связанные с подъемом, и перешли ко второму пункту повестки дня.

Они разглядывали Николая Бабича сквозь черные очки, приветливо махали руками — он на это ответил — а когда он сделал движение, чтобы спуститься, кто-то из них громко крикнул на своем мелодичном языке, который Николай Бабич выучил сегодня во сне:

— Оставайся на месте, приятель. Мы сами к тебе поднимемся.

Они снова построились в колеблющуюся колонну и двинулись к нему, продолжая прерванное движение. Они вступили в полосу снега, начинавшуюся недалеко от Николая Бабича, и шли теперь прямо к нему по обледенелому насту, а он стоял неподвижно, еще не зная, что его ожидает.

Вереница вооруженных людей пробралась между массивными валунами и вышла на открытое место. Здесь они снова рассыпались в полукруг и остановились, глядя на Николая Бабича. Их было восемь. Они одновременно сняли черные очки, — видимо, в знак приветствия — и молча стояли, разглядывая его, как заморское диво. Некоторые что-то жевали. Лица у них были вполне человеческие, восточного типа, темные глаза настороженно смотрели на Николая Бабича. Но губы уже расплывались в улыбках. Видимо, это был очень приветливый, добродушный народ. Однако первое слово принадлежало вожаку.

— Долго шел? — спросил он певуче, выплюнув жвачку в снег. — Пять часов? Или больше?

— Семь, — наугад ответил Николай Бабич, так как даже не знал, о чем идет речь.

Вожак задумчиво пошевелил толстыми губами. Лицо у него было смуглое, загорелое, плоское. Глаза, привыкшие к черным очкам, смотрели на мир узкими горизонтальными щелками. Единственный в группе он был без головного убора. Он долго шевелил губами, обдумывая слова Николая Бабича, подсчитывая что-то в уме.

— Семь часов, — повторил он наконец. — Через перевал всегда долго. А почему ты свернул с дороги?…

Николай Бабич колебался, как правильнее ответить. Его выручил низенький плотный человек с круглым гладким лицом.

— Наверное, захотелось побродить по чистому снегу. Когда я жил в Мильдсе, мне постоянно этого хотелось. Ведь в городе настоящего снега нет, даже зимой. Там его месят ногами и лопатами, посыпают солью, и он превращается в слякоть. Верно я говорю?

— Верно, — подтвердил Николай Бабич, удивляясь, что его до сих пор не опознали по произношению. Видимо, оно было вполне правильно.

— У города много недостатков, — вмешался третий. Кожа на его лице была темная, морщинистая, словно кора старого дерева. — Но там есть и свои преимущества. Там театры, музеи. Одним словом, культура.

— Культура, — повторил тот, который раньше жил в городе, — А ты был когда-нибудь в музее?

— Конечно. Когда приезжал в гости к родственникам.

Бывший горожанин хмыкнул.

— Когда я приезжал туда до того, как там поселился, я тоже проводил много времени в музеях и театрах.

— Вот видишь, — сказал темнолицый защитник городской культуры.

— Но это было еще до того, как я там поселился. Когда я переехал туда жить, все изменилось. На это не остается времени. Работа, обед, дорога туда и обратно. Восемь часов спишь. Где тут ходить в театры.

— В городе много людей, — возразил темнолицый. — Ты с ними постоянно общаешься, все время узнаешь что-то новое.

— И в городе много магазинов, — сказал еще один, самый молодой, в черной шапке. Его подбородок украшала узкая короткая бородка. — Там можно хорошо и модно одеться. И при этом совсем недорого.

Все восемь, не сговариваясь, опять посмотрели на Николая Бабича, словно перешли к очередному вопросу повестки дня. Внезапно он осознал, что одет не только легко, но вдобавок не очень прилично. Скафандр он снял с себя еще на борту чужого звездолета, и был сейчас в одном нижнем белье. Разумеется, оно соответствовало лучшим космическим стандартам, чистая шерсть, никакой синтетики, но все-таки это было белье.

Однако восемь альпинистов с видимым одобрением разглядывали его одежду.

— Верно сказано, — проговорил, наконец, вожак, прикрыв глаза-щелки. — К нам такая одежда не поступает. Снабжение в нашем захолустье отвратительное, особенно в последние годы. И вообще, там сейчас делать нечего. Пойдем лучше с нами, приятель.

— Какая от меня польза, — сказал Николай Бабич, удивленный таким поворотом. — Я и стрелять толком не умею.

— Тебе на скалы необязательно, — сказал темнолицый. — Зачем стрелять? Посидишь внизу, посмотришь. Может, стрелять-то и не придется.

— Разговорились, — сердито сказал вожак. — Придется, не придется… Пошли, а то и к вечеру не успеем. Так ты идешь с нами? — спросил он.

Николай Бабич развел руками. Однако некому было правильно истолковать этот жест. Уговаривать его никто не стал.

— Тогда становись, — сказал вожак.

Все опять выстроились в колонну. Николай Бабич находился где-то в ее конце, за узкобородым юношей в черной меховой шапке. Они двинулись вверх по следам Николая Бабича. Бывший горожанин замыкал шествие. Они шли тесно один к другому, ступая след в след, и Николай Бабич слышал позади себя дыхание бывшего горожанина.

— Снег здесь глубокий, — говорил тот. — Когда пойдешь через перевал в следующий раз, бери немного южнее. И надень горные башмаки. Ты пойдешь, я знаю. Тот, кто однажды понял, что есть другие места, кроме Мильдса, уже не может жить в нем безвыездно. Иначе чувствуешь себя как в тюрьме.

— Это действительно так, — сказал Николай Бабич, чтобы поддержать разговор. — А куда мы сейчас направляемся?

— За вражескими лазутчиками, куда же еще, — сказал бывший горожанин из-за его спины. — Они живут вон в тех скалах. Там у них база, такое гнездо вроде осиного. Они живут там и подготавливают вторжение. Но сегодня мы им покажем.

— Если, конечно, найдем, — сказал темнолицый. Он покинул строй и шагал сейчас рядом с Николаем Бабичем, самостоятельно пробивая дорогу в глубоком снегу. — Если действительно что-то есть. Если все это не дезинформация.

— Перестань ты, Старк, — сказал бывший горожанин. — Нельзя же не верить людям. Я своими глазами видел, как они садились на скалы.

— О ком идет речь? — спросил Николай Бабич.

Ему так хорошо было идти с этими добродушными людьми в одной цепочке, по белому снегу, утоптанному идущими впереди, что он уже окончательно забыл, на какой планете находится. А теперь они заговорили о каких-то вражеских лазутчиках.

— Ты откуда свалился, приятель? — спросил темнолицый Старк. — Или ты не читаешь газет? Ведь штаб самообороны работает у вас в Мильсе, а не в нашей глуши.

— Он просто пошутил, — объяснил бывший горожанин. — Конечно, он знает все об этом утесе и о вражеских лазутчиках.

— Почему ты, Лотто, всегда во все вмешиваешься? — с раздражением сказал темнолицый Старк. — Я не понимаю таких шуток. Если он действительно все знает, то почему же он отрицает это?…

— Я болел, — сказал Николай Бабич неожиданно для себя самого. — Я очень долго болел и лежал в госпитале. Мне не давали читать газет, совсем ничего не давали. Я вышел оттуда только вчера.

— Вот как? — бывший горожанин Лотто легонько хлопнул Николая Бабича по плечу. — Выходит, ты не знаешь даже про таласское предсказание?

— Нет, ничего не знаю.

— Тогда слушай. Два года назад таласский оракул впервые в своей истории согласился отвечать на вопрос о будущем нашей планеты. Раньше на такие вопросы он заявлял, что ответ зависит только от нас. Все, мол, в ваших руках. Но два года назад он сделал следующее предсказание: «Если не помешаете, — это у него стандартное начало, — то через два года небо расколется и прольется металлическим градом. Станут градины яйцами, и вылупятся из них железные пауки. Пауки подрастут, размножатся, разбегутся по всей планете и сотрут все с ее лика. Потом на развалинах вашей цивилизации они что-то построят, но вас к тому времени не останется»… Вот такой прогноз. Как обычно, без комментариев.

— Все точно, слово в слово, — подтвердил темнолицый Старк. — И два года уже на исходе.

— Фантазия у вашего оракула могучая, — сказал Николай Бабич. — Но почему обязательно ему верить?…

— Так это же оракул из Храма Неба, — сказал темнолицый Старк. — Из Храма Неба, который построен неизвестно кем и неизвестно когда.

— Да он не слыхал и про Храм Неба, — перебил его Лотто. — Наверняка он и тогда болел. Он болел всю свою жизнь, таким и родился.

— Действительно, я ничего не знаю про этот храм, — признался Николай Бабич.

— О нем мы тебе рассказывать не будем, — сказал темнолицый. — О нем ты сам где-нибудь прочитаешь. Но Большой Искусственный Ум, о котором упоминают во всех книгах, даже в самых древних, удалось починить и пустить в ход. Он оказался электронным прорицателем и теперь делает предсказания. И всегда очень успешно.

— А какая доля предсказаний исполняется? — поинтересовался Николай Бабич.

— Сто процентов, — спокойно ответил темнолицый Старк, — все предсказания, которые он делает. Если, конечно, никто ничего не предпринимает. Он неспроста начинает свои ответы с этой вот фразы: «Если не помешаете». Например, он предсказывает засуху и неурожай. Поля начинают усиленно поливать и урожай снимают рекордный. Он предсказывает землетрясение и большие жертвы. Все уходят из района землетрясения, и жертв нет. А вообще его предсказания всегда сбываются.

— Поэтому вторжение произойдет буквально на днях, — подхватил Лотто. — Это естественно — ведь срок, указанный в прорицании, приближается. И Огненных Птиц сейчас видят куда чаще, чем раньше.

— А кто они такие, эти Огненные Птицы?

— Вражеские лазутчики. Они летают над нами, высматривают наши слабые места. Но народ вооружен, мы готовы к вторжению.

— Никогда не видел ни одной Огненной Птицы, — сказал Старк. — Я, конечно, верю в предсказания таласского оракула и всюду хожу с ружьем, но Огненных Птиц не встречал.

— А я видел, — сказал Лотто. — Целых четыре раза.

— Треплешься. Ничего ты не видел.

— Видел, — настаивал Лотто. — Совсем недалеко отсюда. Над долиной.

— А какие они, эти Огненные Птицы? Действительно похожи на птиц?

— Нет, конечно. Говорят, это просто летящий огонь в небе. Говорят, похоже на падающую звезду.

— Только покрупнее и гораздо медленней, — подхватил Лотто. — Потом они садятся на скалы, превращаются в людей и начинают высматривать наши слабости. По радио передавали, что на космической станции вчера или позавчера арестовали еще одного вражеского лазутчика. Неясно, как он туда пробрался. Его уже давно выследили, а вчера, наконец, арестовали. И сразу же казнили. Даже допрашивать не стали, по-моему.

— Какой смысл? — сказал Старк. — Ведь они оборотни. Из них все равно ничего не вытянешь, даже насосом. Это ужасные существа, человеческие чувства им недоступны. Ни страх, ни совесть. Даже боль на них не действует.

— А почему вы называете их оборотнями? — насторожился Николай Бабич.

— Оборотни и есть, — объяснил Старк. — Они же могут превратиться в кого угодно. Хочешь — в человека, а хочешь — в железного паука. Но мы им зададим, этим оборотням. Если поймаем, конечно.

— Все-таки их жалко, — сказал Лотто. — Я понимаю, что они не люди и что у них нехорошие цели, но все-таки мне их жалко. Ничего не могу с собой поделать. Конечно, это чувство надо в себе убить, потому что уж они-то нас не пожалеют. Это будет страшное вторжение, но мы постоим за свою планету. На станции они появляются довольно часто. Они действительно в случае чего легко станут железными пауками, как сказано в прорицании. По радио передавали, что сегодня они даже пытались захватить космическую станцию.

Темнолицый Старк заинтересованно повернул голову.

— Что ты говоришь? Я этого не слышал. Когда это передавали?

— Перед самым нашим уходом. Они пытались захватить станцию, но неудачно. Им удалось скрыться, но ракета, на которой они прибыли, обезврежена, она находится под охраной. Сейчас их разыскивают. Деваться им особенно некуда. Скоро их изловят, а там и казнят…

Они еще некоторое время спорили, потом разговор стих. Николай Бабич не принимал в нем участия. Он размышлял о своих приключениях в свете того, что ему рассказали. Внезапно движение впереди замедлилось. Люди останавливались, окружая что-то кольцом. Все молчали. Николай Бабич протиснулся вперед. Остальные молча стояли, окружив глубокую яму, вырытую кем-то в снегу. Они стояли, сняв темные очки, в упор глядя на Николая Бабича. Расступались, давая ему дорогу. В их глазах появилось новое, строгое выражение, и руки легли на стволы свисавших с плеч ружей. Николай Бабич понял, почему они остановились. Отсюда начинались его следы. Яму вырыл он сам, когда упал вниз, как самолет с поврежденными крыльями.

 

3

Николай Бабич сидел на высоком вещевом мешке под покатым заснеженным склоном и, прищурившись, наблюдал, как цепочка людей приближается к подножию утеса. Снег возле утеса был разворочен пронзительными ветрами, обнажившими скальное основание. Горстка людей, похожих отсюда на муравьев, пробиралась между крупными валунами, похожими отсюда на речную гальку.

— Переживаешь? — сказал бывший горожанин Лотто. Он полулежал рядом на двух других рюкзаках, удобно вытянув ноги, и тоже следил за действиями группы. — За своих трясешься? Можешь не волноваться, возьмут сейчас твоих приятелей, тепленькими. У нас ребята знаешь какие? Один Старк чего стоит. А Гоба? Тебя, например, даже связывать не стали, даром что оборотень. И так помрешь, со страху.

Николай Бабич сидел на туго набитом мешке, следя за перемещением группы, и действительно дрожал. Ветер у подножия утесов был упорный, пронизывающий, как сквозняк.

— Просто замерз, — сказал он бывшему горожанину. — Холодно здесь, на ветру.

Он смотрел на утес. Группа людей стояла сейчас у его основания, совещаясь. Утес, как кристалл горного хрусталя, вздымался ввысь вертикальными стенами, и только с восточной стороны к нему примыкал крутой неширокий гребень, по которому можно было подняться на вершину утеса.

— Возьми, — сказал Лотто.

Николай Бабич повернул голову. Лотто протягивал ему снятую с себя куртку, подбитую мехом какого-то животного.

— Надень, а то и вправду замерзнешь. Помрешь вместе со всем, что знаешь. И зачем вам понадобилась такая холодная планета? На небе-то вам небось теплее было?…

— Я уже объяснял, что это недоразумение, — проговорил Николай Бабич, натягивая куртку, — Спасибо. Пусть я действительно с неба, но я ничей не лазутчик. Я штурман звездного корабля. Планета, откуда я прилетел, находится очень далеко. Она очень красивая, и все люди там счастливы…

Вереница человеческих фигурок приблизилась вплотную к основанию скалистого гребня и начала восхождение. Фигурки поднимались медленно, почти незаметно для глаза.

— Тем более, — сказал Лотто. — Если у вас так хорошо, то зачем вы придумали это вторжение? Мы, конечно, вас не боимся, но нам ваше вторжение ни к чему. Подумайте об этом у себя на небе.

Лотто сидел на мешке, обхватив себя руками от ветра, и его обрез лежал рядом, между ним и Николаем Бабичем — стволом в сугроб, приклад на рюкзаке.

— Мы и так люди бедные, а теперь приходится тратиться еще и на вооружение…

Николай Бабич оторвал взгляд от обреза и снова посмотрел на далекую цепочку людей. Пока Лотто рассуждал насчет бедности и вооружений, человеческие фигурки заметно передвинулись вверх по скале.

— Я этого не понимаю, — сказал Николай Бабич. — Правда, мне вообще многое непонятно. Ведь у нас на Земле и денег-то давно нет.

— Заливаешь, приятель, — сказал бывший горожанин, ежась от холода на пронизывающем ветру. — Ты вообще-то парень хороший, но рассказываешь небылицы. Как это можно — совсем без денег? Одни голодранцы у вас, что ли?

— Нет, — сказал Николай Бабич, улыбаясь в теплой куртке бывшего горожанина. — У нас совершенно другая система распределения. Если кому-нибудь что-нибудь нужно, он получает это даром. Но и работают все на совесть.

— Понятно, — сказал Лотто. — Задарма, значит. А у нас за гроши. Всюду одно и то же. Беспокоишься о другом — как бы с голоду не подохнуть. А тут еще вы со своим вторжением. Раньше у нас хоть армия была маленькая. Теперь половина населения ходит в солдатах, работать некому. Цены растут, налоги растут, производство сворачивается. Ты парень неплохой, растолковал бы ты это у себя на небе. Найдите какую-нибудь другую планету. Вам ведь, видимо, безразлично, куда вторгаться. Подыщите себе что-нибудь тихое, безлюдное…

— Я уже сто раз повторял и повторяю еще, — сказал Николай Бабич. — Я попал сюда чисто случайно. Мне и в голову не приходило, что мои знакомые могут заниматься такими вещами.

— Но ведь они оборотни? — полуутвердительно спросил бывший горожанин. — Они смогут в случае чего превратиться в металлических пауков?…

Николай Бабич не ответил. Он следил за действиями группы. Светлые пятнышки курток поднялись уже метров на тридцать и продолжали восхождение.

— Волнуешься? — опять сказал Лотто, проследив направление его взгляда. — Не беспокойся, возьмут их, как миленьких. Не переживай. Вместе вам веселее будет.

Внезапно утес заволокло белое покрывало. Николай Бабич и Лот-то вскочили на ноги. До них донесся гул обвала.

— Лавина, черт бы ее взял, — выругался Лотто. — Никому бы не поверил, что сейчас бывают лавины.

Белая снежная пыль осела, и вновь стали видны крошечные фигурки, прилепившиеся к скале. Некоторое время Лотто молча размышлял.

— Я еще понимаю — зимой. Когда лавина зимой, этим никого не удивишь. Но сейчас… Стой, — неожиданно повернул он к Николаю Бабичу полное нахмуренное лицо. — Да ведь это твои приятели виноваты. Почуяли, что наши за ними полезли, и сыпят теперь лавины, чтобы им помешать. Но наших ребят никакие лавины не остановят.

Сейчас все уже было как прежде. Последние снежинки легли в сугробы рядом с высоким утесом, воздух вновь стал прозрачным. Бывший горожанин пересчитал фигурки на скалах, загибая пальцы.

Николай Бабич сидел теперь совсем рядом с его обрезом, погруженным стволом в сугроб.

— Так, Гоба здесь. Старк тоже здесь, и Косолапый, и Дрант. Так, и еще эти двое. А куда девался Грума?…

Он снова начал пересчитывать скалолазов.

— Да. Грумы нет, — сказал он озабоченно. — Куда же он делся? Николай Бабич уже знал, что Грума — это тот узкобородый юноша в черной шапке, который недавно шагал впереди него. Он знал также, что Грума всего год как женат, что жена его очень любит, но все равно изменяет, что детей у них пока нет, но будут, когда они выстроят себе дом. Они с бывшим горожанином Лотто сидели на высоких рюкзаках около часа, и Николай Бабич получил уже много всяких сведений про всех своих новых знакомых.

— А вот и ваш Грума, — сказал Николай Бабич. — Ничего с ним, как видите, не случилось.

Он показал на одинокую фигурку, прилепившуюся к скале в стороне от других и немного пониже, Лотто снова обнял себя руками от ветра.

— Ничего не случилось? — повторил он с сомнением — Тогда почему же, по-твоему, он там оказался? Вообще-то ты парень неплохой, это верно, но некоторых вещей ты почему-то не понимаешь. Ведь он, наверное, упал. Твои приятели, видимо, сбили Грума своей лавиной. Но наших ребят этим не очень-то запугаешь.

Вдали снова послышался глухой грохот, на этот раз очень сильный, как при бомбежке. Высокий утес снова скрылся в облаке снежной пыли. Когда она улеглась, Николай Бабич легко нашел семь человеческих фигурок, поднявшихся уже до середины скалистого гребня. Но его пологой вершины, по которой смельчаки могли перейти на утес, теперь попросту не было. Она отсутствовала, будто срезанная гигантским ножом. Люди на гребне некоторое время оставались неподвижны — совещались, что делать.

Лотто повернулся к Николаю Бабичу.

— Можно тебя поздравить, — сказал он. — На этот раз вы, видимо, победили. Но это временная победа. Мы еще вернемся сюда. Ваше вторжение все равно потерпит провал. Ни один народ нельзя победить, если только он сам не захочет под иго. А какой же народ захочет такого позора?…

На этот раз Николай Бабич не стал спорить. Он смотрел на новорожденный зияющий провал, бывший громадный кусок скалы, превращенный в каменную пыль, загрязнившую снег у подножия утеса. Очевидно, Старку и компании это оказалось не под силу. Человеческие фигурки на гребне начали спуск. Они спускались быстро, одна за другой, соскальзывая по невидимой издали веревке.

— Сюда мы еще вернемся, — повторил Лотто. — Конечно, нельзя с вами бороться одними голыми руками. Но наша группа сделала свое дело. Теперь мы точно знаем, что на этом утесе ваша база, что именно отсюда готовится вторжение, о котором говорится в предсказании таласского оракула. Теперь у нас есть факты, которые мы сможем доложить своему руководству. И у нас есть ты, приятель. Ты парень хороший, но ничего не хочешь говорить. Придется тебя допросить, хотя мне тебя жалко. В гарнизоне есть специалисты по этому делу. Пускай ты оборотень, они выкачают из тебя, все, что ты знаешь. И тогда сюда пришлют самолеты.

Далекие фигурки людей спустились со скал и шли теперь колонной по протоптанной уже тропе в затылок один другому, приближаясь, вырастая на глазах.

— Или дирижабль, — сказал Лотто, равнодушно взирая на свой обрез, торчавший из снега рядом с Николаем Бабичем. — Пожалуй, дирижабль даже лучше, он может висеть на одном месте. С дири-жабля бомбу скинул — и порядок. Была ваша база — нет вашей базы. Но сначала нужно выкачать из тебя все, что ты знаешь.

Николай Бабич промолчал. Это казалось ему нереальным. Пытки, допросы — это не могло относиться к нему. Если они действительно специалисты, они сразу поймут, что он говорит чистую правду. Есть же у них детектор лжи или какое-нибудь аналогичное устройство. Лотто, наконец, умолк, он глядел на приближавшуюся колонну. Николай Бабич тоже смотрел в ту сторону, но повыше, на вершину утеса. Ему показалось, что там возникло какое-то подозрительное движение. Будто что-то взметнулось там: белое, словно снег, но другое — тонкое, длинное, на что-то очень похожее. Однако он не успел установить, было ли это на самом деле, или ему действительно показалось, потому что внезапно он словно ослеп, все заволокла чернота, последовал сильный рывок, и он потерял сознание;

 

Глава 6. Работа

 

1

— Его душа отстала от тела, — медленно произнес фантом. Он был уже в обычной для себя форме Ассистента, неотличимый по виду от человека, похожий на отражение в зеркале. — Но ее инерция незначительна. Скоро догонит.

Сказал — и тут же покинул помещение.

Бабич лежал на кушетке все еще без чувств. Иначе действительно было нельзя. Уходить следовало быстро, а его организм не привык к большим ускорениям и не вынес бы их в другом состоянии. Сейчас он медленно возвращался к жизни. На его бледном лице проступил слабый румянец, задергались мускулы век. Наконец, он открыл глаза. Видимо, он не сразу понял, где находится. Его взгляд был бессмысленным, как у новорожденного дилавэрца. Прошло какое-то время, прежде чем он заметил того, кто сидел рядом с его кушеткой.

— Доброе утро, — ласково сказал Александр Синяев. Бабич молча сел на кушетке, свесил ноги на пол. — Как вам спалось?

Бабич долго молчал, что-то припоминая.

— Так это был сон? — спросил он, наконец.

— Возможно. Но я не знаю, что вам снилось.

— Разговоры о вторжении, — сказал Бабич, опять помолчав. — База вражеских лазутчиков на утесе. Предсказание таласского оракула. Сугробы, обвалы, люди с обрезами на плечах. И — темнота.

— Нет, это не сон. Видимо, так оно и происходило.

— Значит, это правда? — Бабич попытался подняться с кушетки, но координация ему изменила, и он опять сел. — Планете действительно угрожает вторжение?

— Безусловно.

— И вы… — сказал Бабич. Глаза людей встретились. — Вы и ваш Круг… Вы действительно подготавливаете эту акцию?…

Александр Синяев рассмеялся; это прозвучало искусственно.

— Конечно, нет. Но так многие думают. При чем здесь Круг?

Бабич снова попытался подняться, на сей раз успешно. Александр Синяев сидел в кресле рядом с кушеткой, а Бабич встал над ним во весь рост, и его глаза были как серый лед. Это что-то напоминало. Почему-то вспомнился другой человек, бывший отцом Александра Синяева, и женщина, которая учила его языку и рассказывала о родине.

— Вы лжете, — очень спокойно сказал Бабич.

— Лгу? — возразил Александр Синяев. — Зачем же мне лгать? Впрочем, судите сами. Разве я похож на космического агрессора?

— Сейчас нет, — спокойно сказал Бабич. — А ваши друзья похожи. И я не очень хорошо знаю, на что вы будете походить в следующее мгновение.

— Мои друзья? — Александр Синяев опять рассмеялся, теперь уже от души. Он поднялся из кресла и хлопнул Бабича по плечу. — Вам, Николай, лучше бы никогда не покидать штурманской рубки. Лишние впечатления вам вредны. Пойдемте.

Они вышли в коридор и свернули в демонстрационную. Здесь было бы просторно, если бы все помещение не занимала объемная карта Галактики. Впрочем, это было только изображение, оно ничему не мешало. Они прошли сквозь карту к противоположной стене. Александр Синяев взял с подставки световую указку. Ее тонкий луч пронизывал Млечный Путь, как простое облако дыма.

— Смотрите, — Александр Синяев указал на короткую цепочку зеленых огней в средних широтах Галактики, где уже отчетливо просматривалось чередование пустот и звездных скоплений. — Эти звезды. Чем, по-вашему, они замечательны?

— Они лежат на одной прямой линии. Но я не понимаю…

— А что вы скажете об этой звезде?

Луч указки уперся в слабый красный огонек.

— Она — на той же прямой, — сказал Бабич. — Но…

— Красной точкой отмечено местоположение Лагора, — объяснил Александр Синяев.

Теперь Бабич смотрел на карту другим, профессиональным взглядом. Он был опытным штурманом, и пространственное воображение было у него неплохо поставлено.

— Лагор? — повторил он: — Похоже. А что означают зеленые огни?

— Это маршрут Корабля Роботов, — объяснил Александр Синяев.

Реакция Бабича была неожиданной.

— Корабль Роботов? Я слышал об этом. Роботы, которые завоевывают Вселенную. Но я думал, это легенда. Я даже не знаю ее происхождения.

— Происхождение? — сказал Александр Синяев. — Можно себе представить. Видимо, один из земных звездолетов наткнулся на систему, где они уже побывали. При виде планет-двойняшек такая легенда возникает совершенно непроизвольно.

— Значит, это все-таки правда, — задумчиво проговорил Бабич. — И они в самом деле завоевывают Вселенную. Я считал, что это обычная выдумка. А при чем здесь вы и ваш Круг?…

— Работы ничего не завоевывают. Они работают по программе. Но программа устарела на много эпох. Ее авторы были, возможно, гораздо умнее нас. Тем не менее она устарела.

— И они действительно ни на что не обращают внимания?

— Да. — Александр Синяев выключил световую указку. — Если хотите, я вам все расскажу. Пойдемте.

Они прошли сквозь карту Галактики, вышли в коридор и вернулись в первую комнату. Бабич устроился в кресле, Александр Синяев сел на кушетку и начал рассказ.

— Это случилось очень давно. Конечно, подробности никому не известны, но кое-что поддается восстановлению. Видимо, когда-то цивилизация Маб направила к звездам отряд роботов для реконструкции планет. В роботов вложили программу — преображать пустынные миры, делать их пригодными для заселения. Но когда роботы получили задание, взрыв скопления Сверхновых в созвездии Ориона еще не произошел, и жизнь на периферии Млечного Пути еще не вступила в третью стадию. Видимо, поэтому программу можно было толковать по-другому — роботы должны переделывать все планеты, которые встретятся.

Бабич внимательно слушал. Александр Синяев продолжал:

— Есть вещи, которые не стареют, но догмы, созданные разумными существами, к ним не относятся. Всему свое время. Распоряжения, сделанные в прошлом, постепенно устаревают. Когда-то программа была естественной — в Галактике не было разумной жизни. Теперь положение изменилось, и старая программа стала бессмысленной и опасной.

— Так неужели весь миллиард лет…

— Нет. Действительно, роботы вышли в путь миллиард лет назад, но никто не знает, где они пропадали. Вероятно, попали в черную дыру или в какую-нибудь другую область сжатого времени. Как бы то ни было, миллиард лет они бездействовали. Но недавно экспедиция одного из миров Круга…

— Все-таки Круга?…

— Да, Круга, — повторил Александр Синяев. — Что вы ко мне пристали? Почему вы так говорите? Кто дал вам право так говорить? Почему я до сих пор не сказал о Земле ни одного плохого слова?

— Так то Земля, — сказал Бабич. — Но извините меня, я не хотел вас обидеть. Продолжайте.

— Недавно одна экспедиция побывала в системе, которую считали безжизненной. Представьте всеобщее удивление, когда выяснилось, что три планеты из пятнадцати имеют кислородные атмосферы, что на них появились моря, реки и лесные массивы. Интересно, что между собой эти планеты почти не отличались.

— И кто-то сразу пришел к выводам, которые вы изложили?

— Нет, наоборот. На это не обратили внимания. Решили, что так было всегда, а вину за неверное описание свалили на предыдущую экспедицию. Разумеется, ее командир клялся, что лично высаживался на всех планетах системы. К его клятвам никто не прислушался. Его отстранили от командования.

— Вот как?

— А разве это для вас так много значит?

— Нет. Но… Навсегда?

— Не знаю. Да это и неважно. Всю эту историю вспомнили, когда в тех местах побывала новая экспедиция, другой цивилизации Круга. Теперь уже все пятнадцать планет были окутаны кислородными атмосферами, покрыты одинаковыми морями и лесами.

— И даже форма континентов была одинаковой?

— Почти, — сказал Александр Синяев. — Конечно, небольшие отличия есть, они неизбежны. Результаты осмотра соседних систем оказались также неутешительными. Всего обнаружили около полусотни планет, похожих как капли воды. На некоторых из них раньше была жизнь.

— Разумная? — быстро спросил Бабич.

— К счастью, нет, — сказал Александр Синяев. — Но роботам это было бы безразлично. Они по-другому запрограммированы. Они снимают с планеты поверхностный слой и все создают заново. Жизнь на этих планетах не успела дорасти до высшей стадии. И теперь уже никогда не дорастет.

— Роботы, — медленно повторил Бабич. — А почему мне говорили о пауках?

— Даже человек строит роботов по своему образу и подобию, — объяснил Александр Синяев.

Минуту Бабич размышлял.

— Это зеленые звезды, которые вы показывали?

— Да. Оказалось, они лежат на одной прямой. Она — как копье, нацеленное в Лагор. Это стало известно несколько лет назад, я уже работал здесь. Но Корабль Роботов так и не появился.

— Почему?

— Неизвестно. Конечно, кое-какие предположения возникли. Ведь Лагор лежит на этой прямой, но в другом рукаве Галактики. Корабль Роботов не появился — следовательно, он и не должен был переходить в нашу ветвь. Так кто-то решил, в результате я остался на Дилавэре.

— И это все?

— Да. Потом было таласское предсказание.

Бабич прикрыл глаза. Александру Синяеву показалось, что у него возникла какая-то мысль. Но Бабич ее не высказал.

— Почему же вы считаете, что вторжение неминуемо? Только из-за прогноза оракула?

— Да, — сказал Александр Синяев. — Эта машина — наследство цивилизации Маб. Она работает очень хорошо, хотя никто не знает, как она действует. Каким-то образом воспринимает информацию из будущего. Как некоторые люди. Как вы во время своей вахты.

— Почему вы убеждены в ее происхождении? — помолчав, спросил Бабич. — Разве вы видели ее вблизи?

— Я ее ремонтировал, — объяснил Александр Синяев. — Храм Неба в Талассе — самая большая из известных баз Маб в этой части Галактики. Конечно, реставрировано не все. Не все еще в моих силах. А когда я узнал о назначении одного сооружения, мне расхотелось его чинить.

— Что же это было?

— Дуэльный зал, — сказал Александр Синяев. — Там дрались гладиаторы. Вооруженные всеми научными достижениями. Он мне часто мерещится по ночам.

Бабич ничего не сказал. Александр Синяев продолжал:

— У них был культ развлечений. Развлекаться они любили, и делали это своеобразно. Например, такая жестокая забава. Два космолета шли друг на друга лоб в лоб. Экипаж, который первый не выдерживал и отворачивал, проигрывал, его ждал всеобщий позор. В любом случае выигрывал второй. На пультах их кораблей были даже специальные приспособления для таких… игр.

— Что значит «в любом случае»?

— Второй мог и не отворачивать, — объяснил Александр Си-няев. — Тогда дуэль все равно завершалась тараном. И не смотрите так. Это не я придумал. И, кстати, не Круг. У них была недоступная нам мораль, но наука инвариантна. Станцию, на борту которой мы находимся, построили тоже они. Если не считать «Гномов», собственных космолетов у Дилавэра пока нет. Почти вся техника, которую имеют аборигены, осталась от Маб. Они даже не знают, как устроены многие механизмы, которые у них есть.

— Но умеют ими пользоваться?

— Да.

— Разве это возможно?

— Да, их научили.

— Кто же это сделал?

Александр Синяев не стал отвечать. Впрочем, все было ясно без слов. Люди долго молчали. Бабич размышлял об услышанном, Александр Синяев ждал дальнейших вопросов. Торопиться им было совсем некуда.

— И вы считаете, что роботы могут разрушить постройки, возведенные их хозяевами?

— Что здесь удивительного? — сказал Александр Синяев. — На то они роботы. Но главное не в постройках. Есть еще население, и мне становится скверно, когда я о нем думаю. Это добрые и отважные люди — я привык считать их людьми, — они будут сражаться, но воевать они не умеют. И вряд ли удастся помочь им. Я один, и я плохо знаю противника. И у меня нет ничего — только мозг и голые руки…

— А ваш Круг?

— Круг ни при чем. К сожалению. Круг против обороны Дилавэра.

— Почему?

— Считает ее бессмысленной.

— И как вы поступите?

— Не знаю, — сказал Александр Синяев.

Он смотрел на человека, который сидел напротив него. Этот человек был ячейкой общества, его всю жизнь окружали силы, направлявшие его деятельность. Тем не менее он был свободен.

— Впрочем…

— Хорошие ребята сидят в вашем Круге, — сказал Бабич. — Целая планета под угрозой гибели, а они — в кусты…

В комнату тихо вошел фантом, все еще в форме Ассистента. Он молчал, прислушиваясь к разговору. Но Сеанс был нескоро, и все, что сейчас говорилось, для Круга было закрыто. Бабич не знал этого и замолчал.

— Круг здесь ни при чем, — повторил Александр Синяев.

В его голове опять чередой промелькнули образы. Высоких седой человек — отец. Красивая молодая женщина — мать. И картины, навеянные их рассказами.

— Это мое дело, и я буду делать его один.

— Один? Почему? И неужели бы вам помешала помощь? Ведь у других разумных существ, вероятно, есть самые чудесные качества.

— Вполне возможно. Но и у человека их не так мало.

— Какие же они?

— Во-первых, я похож на аборигена, — объяснил Александр Синяев. — Это довольно удобно, но, конечно, это не главное. У человека есть и другие достоинства. Например, природная склонность к технике. Вы когда-нибудь собирали радиоприемник?

— Пытался. Но разве это не характерно для всех разумных существ?

Александр Синяев оставил реплику без ответа.

— Во-вторых, человек может многому научиться.

Бабич ничего не сказал.

— И научить других, — продолжал Александр Синяев.

Бабич ждал.

— Наконец, у нас есть ряд других качеств, — закончил Александр Синяев. — Я бы сказал, чисто человеческих.

Бабич не стал требовать уточнений, и Александр Синяев повернулся к Ассистенту. Раз он пришел, значит, у него было что сообщить.

— Какие новости? Где Квилла?

— Они с Дзангом еще внизу. Готовят имущество к эвакуации и возводят перекрытие против бомбежек.

— Правильно, — сказал человек, — Что еще?

Фантом молчал. На лице у него что-то задергалось.

— Что у тебя еще? — повторил человек. — Говори. Я же вижу, что-то срочное.

— На станции тревога, командир, — сказал фантом. — Они обнаружили звездолет.

 

2

Через секунду все трое уже бежали к обсерватории. За стеной коридора царила паника, и человеку казалось, что он слышит топот сапог в тоннелях на верхних ярусах.

— Сейчас мы его увидим, — сказал Николай Бабич.

Это наверняка был Корабль Роботов. Два года кончались. Из-за возни с Хребтом Исполинов человек совершенно не был готов к приему гостей. И роботы оставались внизу. И очень плохо, что аборигены заметили звездолет первыми. Они много не понимали и могли наделать глупостей. Они остановились у люка обсерватории.

— А вдруг это корабль, на котором мы прилетели? — сказал Николай Бабич.

Это было невероятно, и Александр Синяев не стал отвечать. Друг за другом они вошли внутрь отсека. Здесь было темно. Люди опустились в мягкие кресла, фантом остался стоять. Стены стали прозрачными, открыли облачный щит Дилавера. Немного погодя, когда глаза привыкли, вдали от Лагора стали заметны и звезды.

— Я ничего не вижу, — сказал Николай Бабич.

Александр Синяев тоже пока не видел того, что хотел. Он слишком долго пробыл под атмосферой. Бабичу не хватало тренировки. Зрение фантома вообще никуда не годилось. Александр Синяев включил локаторы поиска.

— Они напоминали пауков, — неожиданно сказал Николай Бабич. — Откуда же здесь такие кресла? Разве они могли знать, кто будет сидеть в них через миллиард лет?…

— Я притащил мебель из верхних ярусов, — объяснил Александр Синяев.

Локаторы зазвенели. На стенах ничто не изменилось. Конечно, локаторы не видели звезд и Лагора, но память поста держала в себе их расположение. В пустоте среди звезд загорелась новая яркая точка. Все увидели ее одновременно.

— Наконец-то, — сказал Николай Бабич.

Александр Синяев привычным движением включил трансфокатор. Яркая точка росла, выхваченная из звездного фона. У нее появлялись размеры и форма.

— Мне кажется, я где-то уже видел этот корабль, — сказал Николай Бабич.

Александр Синяев молчал. Яркая точка росла, превращаясь в звездолет дальнего следования.

— Это «Земляника», — сказал Николай Бабич.

 

3

Аудитория была безлюдна. Они только что вошли сюда через потайной люк, но предосторожности оказались излишними. Занятия давно кончились, и здесь никого не было. Станция была охвачена боевой тревогой, близкой к боевой панике. Они вышли в лабиринт коридоров.

— Нужно торопиться, — сказал Александр Синяев. — Иначе вашим коллегам придется несладко.

За поворотом загромыхало. Они укрылись в боковом переходе. Мимо пронеслась группа солдат и офицеров с атомными карабинами наперевес. Некоторых человек помнил в лицо.

— Куда они все бегут? — спросил Николай Бабич.

— К абордажным ракетам, — объяснил Александр Синяев. Он уже слышал, что творится на посадочных палубах. — Через двадцать минут первые ракеты подойдут к «Землянике».

Он замолчал. Они снова быстро шагали по металлическому полу.

— И что дальше?

— Для «Земляники» это будет конец, — объяснил Александр Синяев. — Эти ракеты служили народу Маб для аварийно-спасательных работ. Они предназначаются для случаев, когда некогда открывать люк или когда его вообще невозможно открыть. Такая ракета присасывается к звездолету — у нее есть специальная присоска, — проламывает борт и впускает экипаж внутрь. Если бы они атаковали так настоящий Корабль Роботов, то их шансы были бы невелики. Корабль их так просто не подпустил бы. Ноя не думаю, что ваш командир способен ударить из лазеров по приближающимся ракетам.

— Да, Монин до этого не додумается. Тогда что же делать?…

Они уже приблизились к посадочным палубам, и не надо было напрягать внутренний слух, чтобы слышать, что там творится. Группы вооруженных солдат и офицеров обгоняли людей все чаще, и время от времени приходилось прятаться в боковых галереях.

— Самое верное было радировать на корабль, — сказал Александр Синяев. — Но…

— Вы правы, этот вариант не для Монина. Монин — мужик обстоятельный, начнет выяснять, в чем дело. А времени на объяснения нет.

— В принципе можно было бы проникнуть в одну из ракет, — сказал Александр Синяев. — Но это тоже бесполезно. Даже если нам повезет и мы окажемся на ракете, которая первой возьмет «Землянику» на абордаж. Нам не выстоять против толпы.

— Что же нам остается? Ждать, когда они погибнут?…

Они вышли в просторный зал, примыкавший к посадочным палубам. Здесь сходились десятки тоннелей и коридоров. Отовсюду бежали солдаты и офицеры в космических комбинезонах. Но цель у них была одна, остального они не замечали. Теперь уже не скрываясь, люди повернули налево, наперерез потоку, и вскоре покинули помещение, похожее на вокзальную площадь, забитую опаздывающими пассажирами.

— Нам остается наш аппарат, — сказал Александр Синяев. — Тот, на котором мы прибыли.

Они вышли в овальную дверь.

— Надеюсь, они сняли охрану?

Александр Синяев кивнул.

— Вполне возможно.

Они опять находились в эллинге, в тени входного тамбура. Десантный диск, на котором они прилетели, серебряным блюдцем лежал в центре помещения. Охраны действительно почти не было. Два вооруженных стражника играли в карты на полу рядом с диском. Больше никого не было видно.

— Нет, охрана на месте, — сказал Николай Бабич, переходя на шепот.

— Как же туда пробраться?…

Александр Синяев посмотрел на фантома. В лице того что-то задрожало, изменилось, сместилось и вернулось на прежнее место. Но Сеанс был еще очень нескоро, и фантом был сейчас Ассистентом — послушным и беспрекословным.

— Необходим отвлекающий маневр, — сказал Александр Синяев. — Как в прошлом году. Ты меня понял?

В лице фантома опять что-то задергалось.

— Да, командир, — сказал он.

 

4

Два стражника сидели, скрестив ноги, на полу рядом с десантным диском. Один из них подгреб к себе карты, собрал их в стопку и начал уверенно перемешивать.

— Да, Грини, — сказал он, тасуя колоду. — Последние штаны ты мне сегодня проиграешь. Интересно, что подумает десятник, когда на вечернем построении увидит тебя без штанов?…

— Зря ты издеваешься, Лисма, — сказал Грини, внимательно следя, чтобы партнер не плутовал. — Я еще отыграюсь, ты меня знаешь. Я играю лучше тебя, просто у меня сейчас полоса невезения.

— Полоса на полчаса, — сказал Лисма. И изрек: — Не везет в картах — повезет в любви. Они подняли карты.

Грини осторожно заглянул в свои карты, пряча их от партнера. Он задумался. Карты лежали в его ладони рубашками вверх, и он постукивал по ним длинными пальцами правой руки.

— Восемь, — сказал он, посмотрев на своего партнера. Но в глазах Лисмы ничего нельзя было прочесть. Там были только безразличие и уверенность.

— Восемнадцать, — сказал Лисма, пряча карты в ладонях. Грини снова задумался. — Согласен. Мне две, пожалуйста. Лисма бросил ему из колоды две карты рубашками вверх. — Мне не надо. Что скажешь?

Грини долго изучал образовавшуюся комбинацию. — Оставил.

— Двадцать восемь, — немедленно отозвался Лисма. Грини бросил карты, собрал колоду и принялся ее тасовать. — Никогда со мной такого не было. Явный блеф раскрыть не на чем.

— Последние штаны проиграешь, — повторил Лисма, наблюдая за его действиями. — Но ты, Грини, не огорчайся. Не везет в картах — повезет в любви. Поверь моему слову.

— По-моему, лучше карты, — сказал Грини, начиная новую сдачу. — Когда же, наконец, начнется это вторжение? Я ни одной женщины не видел уже сто лет. Не считая кино, конечно.

— У тебя еще все впереди, — сказал Лисма.

Из-за диска, рядом с которым они сидели, послышался громкий шорох. Грини насторожился.

— Пойди посмотри, что там такое, — сказал он партнеру.

Тот с сомнением смотрел на сданные карты, лежащие на полу эллинга двумя аккуратными кучками.

— Это приказ? Тогда я потребую пересдачи.

— Ладно, пойдем вместе, — сказал Грини.

Они встали на ноги. Грини с наслаждением потянулся. Его спина затекла от долгого сидения на полу. Он посмотрел на пару тяжелых атомных карабинов, прислоненных к серебристому борту диска.

— Наверное, крысы или другая мелкая живность, — сказал он, вслушиваясь в непрекращающийся шорох. — Пойдем взглянем.

Они медленным шагом направились в обход диска.

— Интересно, взорвали уже этот вражеский звездолет? — сказал Лисма.

— Не завидую тем, кто на нем прилетел, — сказал Грини. — Все равно, пауки они или люди. Ведь этот инструктор Ксандр, которого недавно казнили, прекрасно натренировал абордажные экипажи. Он хорошо разбирался в этих делах, куда лучше любого офицера. Те разбираются только в выпивке. Жаль, что он оказался вражеским лазутчиком.

— И в карты он играл великолепно, — добавил Лисма. — Что это там такое?…

Они застыли на месте, вслушиваясь в шорох, несущийся к ним из-под отдаленной стены эллинга. Там лежал сумрак, слоящийся чуть заметными разноцветными линиями.

— Или мне это мерещится, — сказал Лисма. — Но я готов поставить весь выигрыш…

— Тише, — перебил его Грини.

Разноцветные линии расплывались, поглощая мрак, становясь извивающимися полосами. Живая струящаяся картина была погружена в медленно разгоравшееся у стены эллинга зеленоватое свечение.

— Это Хозяйка, — взволнованно прошептал Лисма.

— Тише, — повторил Грини.

Поперек горизонтальных змеящихся линий возникли вертикальные полосы. Они кружились на месте, вытесняя одна другую, складываясь в мгновенные исчезающие образы. Потом пляска полос прекратилась, остались лишь призрачное свечение и грациозный девичий силуэт на фоне дальней стены.

— Это Хозяйка станции, — взволнованно повторил Лисма, боясь спугнуть видение. — Мне рассказывал о ней Рутс. Правда, тогда я ему не поверил…

Они стояли, затаив дыхание, и смотрели на прекрасную длинноволосую девушку, начинавшую плавный танец в плотном зеленом воздухе.

— Говорят, это к счастью, — прошептал Лисма. — Только молчи. Если узнает начальство, у тебя отберут жетон.

Они стояли, как зачарованные, глядя на прекрасный танец Хозяйки станции, не веря своей удаче, когда внезапный топот взорвал тишину позади них. Они обернулись — никого. Они еще раз обернулись. Свечение гасло, видение медленно таяло. И тогда они испугались.

 

Глава 7. Экзамен

 

1

Александр Синяев видел, как фантом бесформенной тенью скользнул к выходу. Свое дело он сделал, и за него можно было не беспокоиться. В случае чего он мог спрятаться — слиться с металлом или превратиться в атомный карабин. Никому не придет в голову палить по голым стенам и особенно по солдатскому карабину. А люди, уже неуязвимые, лежали внутри диска, разделенные прозрачным стеклом. Стражники бросились к оружию. Поздно. Солдаты из них так и не получились.

— Тревога! — заорал тот из них, что был выше другого. — Оборотни на станции!..

Створки люка перед диском бесшумно распахнулись и вновь сдвинулись за его кормой. Станция таяла позади, теряясь в сверкающих облаках. Стенки диска были прозрачны, сквозь них люди видели небо.

— Мы стартовали раньше всех, — сказал Александр Синяев. — И у нас преимущество в скорости.

Он замолчал, выискивая силуэт «Земляники». Но Бабич первый заметил впереди точку.

— По-моему, это она.

Оставалось подправить курс. Борт корабля надвигался, как стена поперек неба. Они замедлили ход, влетели в причальный тоннель и вышли внутри ангара.

— Интересно, кто сейчас вахтенный? — начал Бабич, но Александр Синяев оборвал его: — Разговаривать некогда. Они появятся с минуты на минуту. Бегите в рубку и уведите «Землянику» отсюда. Куда угодно, лишь бы подальше от Лагора.

— А вы?…

— Еще одно. Исправьте мою ошибку. Уничтожьте звездные карты. Сделайте так, чтобы сюда невозможно было вернуться. Вы сами видите, здесь опасно. И… в чем-то вы были правы. Не надо, чтобы Круг знал о Земле. Все, прощайте.

Бабич стоял рядом с диском растерянный, не понимая происходящего.

— А как же вы?…

— Я остаюсь. Прощайте.

Александр Синяев лег на свое место.

— Стойте! — крикнул Бабич. — Я не успел вам сказать. Когда мы смотрели карту… Возможно, я ошибаюсь. Но черный оазис лежит между Лагором и зелеными звездами. Проверьте это. Вы меня поняли?…

Александр Синяев наклонил в голову в знак благодарности. Люк захлопнулся. В следующее мгновение «Земляника» затерялась среди неподвижных звезд.

 

2

Человек остановился на полдороге, балансируя в слабой гравитации Дилавэра. Он ждал, настроив органы чувств. Но несколько минут ничто вокруг него не менялось.

Потом от цилиндра станции над облаками планеты отделились блестящие точки. Как новорожденные мальки, они плотной стайкой неслись к человеку, увеличивались, вырастали в акул. Они надвигались в лоб, но он мысленным зрением видел сбоку их продолговатые силуэты.

Позади было пока тихо. Николай Бабич не успел еще добраться до рубки. Будет очень досадно, если там кто-нибудь окажется.

Человек приготовился к обороне.

Абордажные ракеты приближались. При желании человек мог уничтожить их, но время у него пока было. К тому же те, кто находился в ракетах, не нападали. Они защищались. Не их вина, что они искали врагов среди друзей. По-другому они не умели.

Они приближались, уже заметив диск, замедляя движение. Видимо, они поняли, что звездолет охраняется, но не стали искать обход. Они были отчаянными ребятами и сейчас шли в атаку, хотя их никто никогда не учил, как бороться с такими машинами, как десантное блюдце Маб. Но они атаковали его так, как человек учил их атаковать Корабль Роботов.

Теперь из центра мишени он наблюдал, насколько хорошо они усвоили его уроки.

Ракеты, выстроившись вогнутой полусферой, окружали десантный диск, отрезая пути к отступлению. Человек насчитал около двадцати абордажных судов. Медлить было нельзя. Он сделал мысленное усилие и вытолкнул из контейнеров заряд металлической пыли. Под действием магнитных полей они заклубились, копируя очертания диска. Одновременно человек сделал свой аппарат невидимым, сместился на десять километров в сторону и продолжал наблюдение.

Какое-то мгновение картина оставалась неподвижной — хищные тени абордажных ракет, нацеленные на серебряную тарелку. Но внезапно они, как пиявки, одновременно, устремились к центру. Носы абордажных ракет раскрывались глубокими воронками. Казалось, пустоту вот-вот огласит их жадное чавканье.

Они прошли сквозь облако пыли, почти не замедлив скорости. Две или три столкнулись. Человек удивился, что всего две или три. Конечно, ничего страшного с ними не произошло, они лишь на секунду потеряли управление и целую секунду барахтались в пустоте рядом с металлический призраком, но уже через секунду отступили для новой атаки.

Они вновь замерли, рассыпавшись полусферой. Вероятно, командиры судов совещались, как им теперь действовать. Это продолжалось недолго, потом ракеты сбились в плотную группу и двинулись к «Землянике», набирая скорость, обходя диск стороной. Человеку стало приятно, что они так быстро приняли правильное решение.

Но медлить было нельзя. Диск вновь стал видимым, серебристым. Человек легко обошел стаю ракет и остановился у них на пути, ожидая что они будут делать.

Он смотрел на приближающиеся суденышки — они были как звездочки на фоне густой черноты, но внезапно по всему небосводу замерцали новые светлые вспышки, у него зарябило в глазах, и, почти теряя сознание, он развернул диск. «Земляника» стартовала. Пустота вокруг нее бурлила, как кипящая жидкость. Самого звездолета уже не было видно — лишь белое пузырящееся пятно, похожее на бурун вокруг погружающейся субмарины.

Но это длилось недолго.

Строй атакующих нарушился. Без специальной экранировки свертывание пространства действует на нетренированный организм, как удар по голове тяжелым предметом. Но это не смертельно — потом все возвращается в норму.

Время уходило. Набирая скорость, диск двинулся по широкой дуге, направляясь к точке пространства, где был спрятан звездолет цивилизации Маб.

 

3

Выход из защитного поля напоминает рассвет. Корабль медленно выступает из мрака и секунду остается зыбким, нереальным, полупрозрачным, чтобы уже в следующий миг стать самим собой — сплошной гигатонной глыбой, вылитой из металла.

И он появился над облачными торосами — древний звездолет, созданный гением давно исчезнувшего народа. Диск, как спутник, нанизывал витки на его шлифованную обшивку. Значит, вот где задержался Корабль Роботов. Черный оазис действительно лежал на его маршруте, и человек, конечно, должен был понять это сам, еще на борту «Земляники». Но там, в оазисе, он в первый момент решил, что закрывающая звезды махина и есть Корабль Роботов. Это его отвлекло, поэтому он ничего и не понял…

Диск, как беззвучный призрак, скользил над дневной стороной громадной сферы, отражаясь в ее полированном зеркале. Однообразие усыпляло, но человеку было нехорошо. Его одолевали предчувствия. Два года кончались, и он устал ждать. Роботы Маб были его врагами, но он не испытывал к ним ненависти. В чем-то они были даже похожи. Они делали свое дело, он делал свое. Вернее, готовился к этому. Он ненавидел роботов не больше, чем тех, кто из-за таласского предсказания готов был потушить все звезды на небе.

И те, и другие не были виновны ни в чем…

Но кто же тогда виноват? Цивилизация Маб? Ее инженеры, вложившие в роботов неправильную программу? Но разве можно отвечать за что-то через миллиард лет после гибели последних представителей своего вида?…

Однообразие усыпляло — человек уже много часов подряд не смыкал глаз, и когда внизу что-то мелькнуло, не успел сразу затормозить. Ему пришлось возвращаться по оборванной траектории.

Под ним в центре зеркальной равнины возвышался катер с «Земляники», похожий на памятник. Памятник чему?… Диск нырнул вниз. Приземление оказалось точным, они провалились сразу на стартовую палубу. Корабль сразу впустил диск, потому что это была его собственность, он его узнал.

Оказавшись в освещенной рубке, Александр Синяев подумал, что торопиться необязательно — звездолет не даст атакующим приблизиться, даже если наблюдатели станции успеют его заметить. Но и тянуть ни к чему.

Человек не удивился, опять увидев «Землянику». Она висела в прежней точке оазиса, где они с Бабичем ее оставили сутки назад, будто никуда и не отлучалась. Правда, и его звездолет вернулся туда, где был обнаружен. Все повторялось, возвращалось на круги своя.

Кроме «Земляники» в небе ничего не было. Но ученые звездолета уже работали на планетах. Они знали сейчас больше, чем Александр Синяев. Вскоре диск опять лежал в ангаре «Земляники», бок о бок с «Гномом», на котором человека казнили. Торопясь, он выскочил в коридор. У входа в ангар стояли его коллега Вася с приятелем. Они беседовали о чем-то значительном. Узнав Александра Синяева, они одновременно разинули рты. Александр Синяев вежливо поздоровался.

— Это опять вы? — сказал Вася, заглядывая ему в глаза. — Мы думали, вы погибли. Ведь корабль, на который вы высаживались, куда-то исчез.

— Наоборот, — возразил человек. — Это вы куда-то пропали.

Уходя от ангара, он услышал, как Вася сказал приятелю:

— Это Синяев, о котором я говорил. Он лучший пилот из всех, которых я знаю. Он ответил на все вопросы.

Александр Синяев не спорил. Он уже бежал по магнитной дорожке, как бегун-марафонец. Зрителей не было. Звездолет казался необитаемым. Александр Синяев оставил позади ряд пустых пассажирских кают, потом миновал плотно закрытую дверь кают-компании.

В рубке был один Бабич. Когда удивление и радость исчезли с его лица, Александр Синяев прочитал там все.

— Они уже были здесь, — сказал Бабич. — Они сделали свое дело.

Мозг Александра Синяева оставался ясным.

— На всех планетах?

— Да. Планетологи еще там. Сначала никто не поверил. Но они передали снимки.

— А роботы? Их кто-нибудь видел?

— Действующих — нет. Нашли одного, попавшего под обвал. Омерзительное создание.

Цейтнот. Александр Синяев окинул взглядом прозрачные стены рубки. Нет, отсюда ничего не увидишь. И ничего не сделаешь. Даже если увидеть его отсюда, это будет бесполезно. Александр Синяев повернулся к выходу.

— Вы куда? Я с вами.

Александр Синяев не стал отговаривать Бабича. Они рысью бежали по коридору, мимо приоткрытой двери кают-компании.

Тезка Синяева Монин и поэт Константин Космопроходческий разговаривали за пустым обеденным столом.

— В природе существует все, — говорил Монин, вытирая пот курчавым париком. — Но чтобы планеты были так похожи, вплоть до формы материков…

— Это рифмованные планеты, — объяснил авангардист. — Творец создавал их, словно поэму.

Их лица отгородила стена коридора.

У входа в ангар, вместо пилотов-десантников, стояли рыжий медработник Дорошенко и один из подчиненных Анатолия Толейко.

— К счастью, я взял свои камеры, — говорил планетолог. — Они очень тяжелые. У меня все болит, но снимки получились отличные.

— Вероятно, это автомат с корабля, на котором погибли Бабич и этот новый. Кстати, вы слышали, что корабль возвратился? Вдруг их удастся спасти?…

— Не думаю, — возразил Дорошенко. — Кислород в их костюмах кончился несколько часов назад. Сколько же они могут не дышать?

Они загораживали проход.

— Позвольте, — сказал Николай Бабич.

Не успев удивиться, они посторонились. Бабич и Александр Синяев снова вошли в ангар.

 

4

После светлых помещений «Земляники» десантная палуба звездолета Маб казалась мрачной. Но Бабич, по-видимому, этого не замечал. Он был настроен оптимистично.

— Конечно, меня тоже удивило появление «Земляники» возле Лагора, — говорил он. — Но потом я понял, что Монин решил все-таки поискать ваших товарищей. Оказалось, я почти угадал. Монина подбил на это Толейко.

— Каких товарищей?

— Ваших, — объяснил Бабич. — Тех, кто потерпел аварию вместе с вами.

— Какую аварию?

— Ну, когда у вас полетел инвертор, — сказал Бабич, не моргнув глазом. — Уже забыли?…

Но воспоминание не развеселило Александра Синяева:

— Скажите лучше, как вам удалось так быстро уйти от Лагора?

— Монин стартовал сам, — сказал-Бабич. — Он прослушал эфир, но ничего не обнаружил. Он торопился назад — ведь он ушел без предупреждения. Если бы он задержался, планетологи сошли бы с ума.

— Они еще на планетах?

— Да, возвратилась всего одна группа. Те, которые нашли поврежденного робота.

Александр Синяев уже ни в чем не сомневался. Он знал, что они опоздали. Роботы закончили перестройку оазиса и унеслись к Лагору. Возможно, как раз сейчас абордажные экипажи идут в последнюю отчаянную атаку, а Дзанг вызывает подкрепления. Но просить у Круга?… Александр Синяев знал, что они не успеют.

А они уже стояли на полу перед пультом, пол загораживал половину неба, и только купол над головами оставался полупрозрачным. Их окружал небосвод, усеянный алмазной пылью. Планеты-близнецы шли по орбитам, замыкая витки вокруг угасшего солнца. Черный силуэт «Земляники» казался продолговатой ямой, вырытой кем-то в небе.

— Пусто, — сказал Бабич.

Александр Синяев тоже ничего не видел. Но это не значило, что его нет поблизости. Корабль Роботов легко мог затеряться в необъятном небе, к тому же он наверняка был в защитном поле. Оставался единственный шанс.

— Вы убеждены, что Корабль Роботов — единственное наследство цивилизации Маб? — спросил вдруг Бабич. — А если ваш Круг тоже запущен оттуда?…

Александр Синяев не ответил. Он коснулся узкой сиреневой полосы под шаром датчика навигационных задач. Из пульта, как лунный луч, выдвинулся хрустальный стержень — и задрожал.

«Если только они не ушли, — думал Александр Синяев, глядя на его затухающие колебания. — Если не успели подготовиться к старту. Пусть они еще здесь, в черном оазисе…»

Он был готов отдать все, чтобы это оказалось так. Но у него не было почти ничего — только две человеческие жизни. Он взялся за лунный луч.

 

5

Это устройство предназначалось его создателями для связи со своими кораблями во время аварии или при других экстренных обстоятельствах. Любой звездолет Маб в радиусе до светового года обязан был немедленно откликнуться, услышав этот сигнал.

Александр Синяев взялся за лунный луч и осторожным движением потянул его на себя. Прошла минута, прежде чем он отозвался — коротким судорожным толчком — и снова замер в ладони Александра Синяева.

Человек посмотрел вверх.

Они с Бабичем увидели его одновременно. Они находились в звездной пустыне, вдалеке от спиральных ветвей Галактики, поблизости не было ярких звезд — только угасшее солнце со своими планетами, — и лишь мелкая светящаяся пыль лежала на стенах рубки. Часть неба заслонял продолговатый силуэт «Земляники», и совсем рядом с ней свет умер, утонув в круглом провале, похожем на глаз скелета.

Корабль Роботов откликнулся на сигнал. Выйдя из защитного поля, он мертвым пятном лежал на теплом звездном сиянии.

Вдали от бурь, бушующих над ним, На дне пучин, под бездной вышних вод, Глубоким сном, извечным и глухим, Спит Кракен крепко: редко луч блеснет В бездонной мгле; укрыта плоть боков Гигантских губок вечною броней; И смотрит вверх, на слабый свет дневной, Из многих потаенных уголков, Раскинув чутко сеть живых ветвей Полипов исполинских хищный лес. Он спит давно, морских огромных змей Во сне глотая; но дождется дня — Наступит час последнего огня; И в мир людей и жителей небес Впервые он всплывет — за гибелью своей.[1]

Корабль Роботов ждал. Чудовищный пережиток прошлого, рожденный на рассвете Вселенной, он привык к одиночеству. Чередовались геологические периоды, облака сгущались в планеты, гасли и возникали солнца — и все это время он был один, выполняя миссию, для которой был создан. Он был одинок, и некому было подтвердить реальность его существования. Сейчас, вероятно, впервые за свою жизнь, он очнулся, услышав призыв подобного себе исполина, и ждал, что за этим последует. Нужно было спешить, пока ему не надоело ожидание.

Он был неуязвим. Защищенный непобедимой броней, он прожил во враждебном окружении миллиард лет, и слепые силы стихий не могли повредить ему. Оружие, придуманное людьми, также было бессильно. Его могло сокрушить лишь лобовое столкновение с большим астероидом — с телом, равным ему по размерам и массе. И то бы он увернулся.

Нужно было спешить, но человек колебался, стоя на полу перед пультом управления. «Включение техники прошлого лишь укрепляет Круг…» Пока что человек не знал всех функций пульта, но когда-нибудь он мог разобраться в этом. Вероятно, отсюда можно командовать роботами, и тогда с их помощью удастся сделать много хороших дел.

— Не смотрите на меня так, — сказал Бабич. — Ведь я ничего не умею. Придумайте что-нибудь.

И еще «Земляника». Звездолет Монина находился рядом, слишком близко к середине отрезка, соединяющего корабли Маб. Даже если вахтенные успели заметить появление нового гиганта, они не могли догадаться, какой опасностью это грозит. Во всей бесконечной Вселенной этого не знал пока никто. Никто — кроме одного человека.

Александр Синяев вновь прикоснулся к сиреневой полосе привода экстренной связи, и перед ним задрожал новый хрустальный стержень — абсолютная копия первого. Теперь все было готово.

Корабль Роботов ждал. Безмолвный и недвижимый, он висел посреди черной бездны, опутанный звездной паутиной, — двойник человека, его дополнение, его враг из другого времени. Ареной им было небо, человек первый вызвал противника за канаты, и промахиваться было нельзя.

Человек изогнул стержни и сомкнул их сверкающие концы. Теперь звездолеты Маб были связаны неразрывным кольцом, слиты в единое целое. Круг замкнут. Нет — круг разорван…

Корабль Роботов дрогнул и начал увеличиваться. Его черная тень расширялась, съедая небо. Заглянувший в зеркало монстр, переживший свою эпоху, он приближался, словно подтягиваясь на невидимом тросе.

Завороженный, человек следил, как он надвигается, уже заслоняя полнеба. Минута, и две гигатонные глыбы сойдутся в томительной вспышке — древние рыцари, закованные в доспехи, два мира, две искусственные планеты, гиганты, вскормленные одной чудовищной матерью. Пустоту сотрясет взрыв, и еще долго после тарана будет буйствовать воздух отсеков, выталкивая во мрак обломки самых совершенных вещей, которые видела Вселенная…

Бабич куда-то его тащил. Десантные диски стояли, готовые к старту. Бабич втолкнул его внутрь, и бросился рядом, на свое место. Миг — и они вынеслись в темноту. Но это было не главное.

Это было теперь безразлично. На весах лежал Дилавэр, и приговор был подписан. Все равно, где находиться при взрыве, — рядом с бомбой или внутри. Ничто не уйдет от осколков, и даже «Землянику» не спасет ее совершенная метеоритная защита. Из трех звездолетов, встретившихся в черном оазисе, не выживет ни один, и поэтому обречены даже ученые, ждущие на планетах. Но это было не главное. Потому что они победили.

Разделенные прозрачным стеклом, в оцепенении они смотрели, как два бронированных гладиатора сходятся в центре арены. Их черные силуэты загораживали Вселенную. Но когда они сблизились почти вплотную, один из них дрогнул, затрепетал, и сквозь него проступили звезды.

Корабль Роботов стартовал к Дилавэру.

Поздно — круг замкнут; узы были нерасторжимы. Прошло медленное мгновение, и второй звездолет последовал за собратом, растаяв в звездном свечении. Зачерненная опрокинутая восьмерка символом бесконечности еще стояла в глазах, но они навсегда исчезли, нырнув в ничто.

Они вернутся одновременно, в одной точке пространства, их тела сольются в одно, атомам станет тесно, энергия вырвется на свободу, и на короткое время рядом с Лагором загорится новое солнце. И в мире станет светлее.

 

Борис Штерн

Дед Мороз

Начальник отдела дошкольных учреждений подошел к окну. За окном стояло морозное тридцатое декабря и показывало начальнику кукиш. На улице ни души — город Нефтесеверск добывал предновогоднюю нефть.

«Что же делать? — подумал начальник. — Платить из государственного кармана? В принципе, можно из государственного… хотя и беспринципно. Не платить… Значит, два детских сада будут жаловаться, и справедливо».

Начальник опять выглянул в окно. Под окном стоял старик с седой бородой и, состроив из ладони козырек, заглядывал в кабинет начальника.

Этому что надо?

Старик отошел от окна и направился за угол к входной двери отдела дошкольных учреждений.

«Если б с улицы набрать, — подумал начальник. — Вот таких бичей божьих… а ведь он ко мне!»

И верно: приоткрылась дверь, и в кабинет просунулась седая борода.

— Входите, входите! — засуетился начальник.

— У вас веника нету? — спросил старик.

— Входите, и так грязно!

Старик затопал ногами, потом снял шапку и принялся сбивать снег с пальто. Снег таял на полу, начальник раздумывал, как бы половчее уговорить старичка.

— Очень рад, — сказал начальник. — Вы-то мне и нужны! Давненько вас поджидаю.

Старичок заморгал от удивления.

— Видите ли…

— Все вижу. Почтенный возраст… старикам везде у нас почет. Курите, если курите.

Старик поспешно достал кисет и начал крутить козью ножку.

— Где работаете, на буровой? — продолжал начальник, раздувая ноздри от давно позабытого запаха махорки. — Внуки в детском саду устроены? Нет? А, внуков нет… Но мы все для вас сделаем… устроим, разберемся, откликнемся. Но и вы нам должны помочь. Вы уважаете теперешнюю молодежь?

— Постольку-поскольку…

— Я с вами полностью согласен! Вы не знаете ли Белохватского из драмтеатра?

— Не имел чести…

— Не велика честь его знать. Обыкновенный рвач. Плати ему, понимаешь, двойной тариф, иначе он Деда Мороза играть не будет. И других артистов подбил! А у меня детские сады, вы понимаете?

— Я так понял, что вы предлагаете мне это… того…

— Нет… то есть да! Именно «того»! Не перебивайте, я еще не объяснил всей вашей выгоды. Возьмите на себя два праздничных утренника, сегодня и завтра, и подзаработайте к Новому Году. Смотрите, какое у вас пальто. Воротник истрепался, пуговицы разные… и шапка.

— Шапка как шапка, — расстроился старик. — Из кролика.

— Вы не обижайтесь. Я хочу как лучше. Вот и теплые ботинки могли бы купить. Холодно в туфлях? Холодно. Деньги получите сразу после утренника, я позабочусь. Дед-морозовский реквизит у нас есть… Эх, ничего не выйдет! Вы не успеете выучить роль.

— Успею, успею, мне не впервой! — замахал руками старик. — Я роль знаю, мне бы только повторить.

— Бывают же совпадения, — удивился начальник. — Вы, собственно, по какому делу?

— Я это… — забормотал старик. — За тем и пришел… В Дед Морозы.

В детском саду беспокойно, родители очень недовольны, — они отпросились с работы, почему утренник не начинается?

— Дед Мороз задержался, — успокаивает всех заведующая детского сада.

А вот и Дед Мороз. Он только что вошел, взгромоздил узел с реквизитом на детские шкафчики, отжимает бороду, оттаивает. Никто на него внимания не обращает, лишь одна старенькая уборщица узнала его и позвала заведующую:

— Дед Мороз пришел!

Родители усаживаются в музыкальном зале кто на чем, а заведующая ведет старика в свой кабинет.

Там он снимает пальто и остается в какой-то выцветшей железнодорожной униформе.

— М-да, — разочарованно говорит заведующая. — Предупреждаю, что бумагу подпишу вам после полного часа, а то в прошлом году один такой… похожий на вас… схитрил и испортил нам весь утренник. Простыня с подарками в левом углу под окном, не забудьте. Борода у вас настоящая, не пойму? Быстро переодевайтесь, и за работу. Начинаем.

Старик поспешно снимает железнодорожную униформу и надевает красный халат на ватине. Смотрит в зеркало. В халате застряли желтые елочные иголки от прошлогоднего утренника. Надевает красную шапку с серебристыми звездочками, черные валенки с бумажными снежинками, красит помадой щеки и нос. Распушает бороду. Вдруг пугается, достает из кармана мятую школьную тетрадку, листает, возводит глаза к потолку и шевелит губами.

Из зала доносятся звуки рояля.

— Дети, а кто должен к нам прийти? — спрашивает музыкальная руководительница.

— Дед Мороз… — нестройно отвечают дети.

— Верно! Молодцы! Позовем его! Вместе, хором: де-ду-шка Мо-роз!

Старик выбегает из кабинета и мчится по коридору. Родители в дверях, улыбаясь, уступают ему дорогу.

— Де-ду-шка Мо-роз! — зовут дети.

— Слышу, слышу! — кричит старик. — Бегу!

Музыкальная руководительница начинает играть «Марш Деда Мороза», старик начинает петь и входит в зал:

Разыгралися метели, Стонут сосны, стонут ели…

Вдруг он с ужасом вспоминает, что забыл в автобусе свой главный реквизит — толстую суковатую волшебную палку.

— Склеротик ненормальный, — бормочет он и устремляется к выходу.

Родители смеются, но музыкальной руководительнице не до смеха. Она пытается спасти положение:

— Дедушка Мороз, что случилось? Расскажи нам! Может быть, мы все вместе тебе поможем.

— Палку забыл в автобусе… ах, да, виноват. Дорогие детки, у меня большое несчастье! Злой серый волк украл мою волшебную палку! Что мне теперь делать?

Дети в недоумении. Музыкальная руководительница пристально смотрит на уборщицу, та отправляется на кухню и начинает наклеивать на половую щетку кусочки ваты.

— Дедушка Мороз, разве ты не видишь, что для тебя приготовили дети? ласково спрашивает музыкальная руководительница и злобно разглядывает старика.

Тот все еще неуклюже топчется посреди зала и наконец замечает елку.

— Ого-го, какая елка! — восторгается он. — Боже ж мой, какие игрушки, какие хлопушки!

Музыкальная руководительница начинает закипать. Старик поглядывает на нее и думает: «Зачем я Бога приплел? Еще бумагу не подпишут…»

Пора усаживаться под елкой. Больше всего в этом стародавнем новогоднем сценарии ему нравятся двадцать минут сидения под елкой.

— Устал я, детки, — кряхтит старик. — Дорога была нелегкой, инфаркт дает себя знать. Сяду под елочкой, отдохну… А где мой стул? — вдруг пугается старик.

Родители хохочут, музрук страшными глазами ищет уборщицу. Та приносит стул и красивую волшебную швабру:

— Вот, дедушка, Снегурочка тебе передала. Она эту палку у серого волка отняла. Садись, светик.

— Спасибо, бабуля, — шепчет старик. — Если б не ты, не знал, что и делать.

Наконец усаживается.

— Дедушка Мороз, — говорит музыкальная руководительница. — Послушай, какие стишки выучили дети специально для тебя. Вовочка!

«Елки-палки! — вспоминает старик. — Совсем забыл!»

Он вскакивает, грозно размахивая шваброй:

— Извини, Вовочка! Сейчас своей волшебной палкой я зажгу лампочки на елке!

— Рано еще! — шипит музыкальная руководительница.

— Не волнуйся, голубка, все будет хорошо, пусть детишки порадуются. Раз, два, три, елка зажгись!

Неудача.

Через весь зал, скользя по мастике, мчится к розетке уборщица. Она кивает старику и, когда тот, свалив вину на злополучного серого волка, опять кричит: «Елка, зажгись!», втыкает вилку в розетку.

Слышится треск, летят искры, и детский сад погружается во тьму.

— Пробки сгорели! — ахают родители.

— Это не пробки! — слышится голос многострадальной музыкальной руководительницы. — Это Дедушка Мороз расскажет в стихах о своем путешествии.

В это время два знающих папы, зажигая спички, отправляются в коридор к пробкам.

— Почему в стихах?! — возмущается в темноте старик. — Я точно помню, что не в стихах… или в стихах?

Он нащупывает стул, распахивает халат и пускается по течению:

— Какие уж тут стихи, детки… Тут стихами не передашь! Трудное было путешествие, должен вам сказать, малыши. Я вышел из леса, был сильный мороз. А я, хоть и Дед Мороз, но тоже живой человек, верно? Не возвращаться же назад, когда меня ждут такие хорошие дети. Вот. Как вдруг ко мне из-за елки выбегают мохнатые волки! Садись, Айболит… э-э… не то… Садись, Дед Мороз, верхом, мы живо тебя довезем. Если б не эти добрые волки, тю-тю… не видать вам меня на елке!

Зажигается свет, старик едва успевает запахнуть халат. Музыкальная руководительница оцепенело глядит на клавиши.

— Продолжим утренник, — устало говорит старик. — Где там Вовочка?

— Я!

— Не ковыряй в носике. Давай свое стихотворение.

— Села муха на варенье, Вот и все стихотворенье.

— И все?

— Ага!

— Дружно поаплодируем Вовочке! — оживает музыкальная руководительница. — Сейчас девочки-снежинки из младшей группы станцуют танец!

Старик умиленно наблюдает, как танцуют снежинки.

— А сейчас станцуют мальчики-зайчики из средней группы!

Пока зайчики танцуют, старик отдыхает.

— А сейчас нам станцует Дедушка Мороз… — музыкальная руководительница смотрит на перепуганного старика и меняет решение. — Нет! Пусть лучше Коленька загадает Дедушке Морозу загадку. Посмотрим, как он умеет отгадывать.

Танцевать, слава богу, уже не надо; зато наступает самое страшное для старика — отгадывание загадок.

Выходит Коленька и загадывает:

Он веселый и смешной, Длинноносый, озорной, В красной шапке на макушке, А зовут его…

«Буратино, что ли?..» — лихорадочно соображает старик.

Наконец догадывается:

— Петрушка! — радостно кричит он.

Коленька смотрит с недоумением, музыкальная руководительница готова разрыдаться.

— Нет, — говорит Коленька.

Старик удручен. Он чувствует, что отгадал правильно.

— Как же «нет», как же «нет»?! — суетится он. — Петрушка, точно! Могу поспорить.

— Да нет, все правильно, — обижается Коленька. — Но ты должен был сначала не угадать. Надо было сначала ответить «лягушка», потом «подушка», а потом уже ты должен был угадать. Такая игра, понимаешь?

— Непонятливый я, — сердится старик. — В следующий раз буду знать.

Утренник близится к концу.

— Дедушка Мороз, а что ты еще забыл? — спрашивает музыкальная руководительница.

— Не помню, что я забыл, — сердится старик.

На этот раз он действует точно по сценарию, хотя и не знает этого. Музрук счастлива:

— Дети, напомним Дедушке Морозу, что он еще забыл! Хором!

— По-дар-ки! — кричат дети.

— Точно! — радуется старик. — Я добрый Дедушка Мороз, я подарки вам принес! Они находятся в этом зале. Сейчас их отыщет моя волшебная палка.

Старик хорошо помнит, где спрятаны подарки. Он торжественно шествует в правый угол, раздвигает родителей, но подарков не находит. Направляется в другой угол, в третий… наконец бредет в последний, четвертый угол. Там у простыни с подарками сидит малолетний шкет и, пуская шоколадные слюни, потрошит кулек с конфетами.

— Идем, малыш, поможешь мне раздать подарки, — устало говорит старик.

В кабинете его ожидали насупленные заведующая и музыкальная руководительница.

— Вы сорвали нам утренник, — сказала заведующая. — Я вам бумагу не подпишу.

— Но я провел утренник до конца, — робко возразил старик. — И потом, я ведь не специалист…

— Это не наше дело! — вспыхнула музыкальная руководительница и разрыдалась. — У меня есть методика, утвержденный сценарий… а вы… Разве это утренник? Это черт знает что!

В кабинет вошли две мамы.

— Мы из родительского комитета, — представилась первая мама. — Мы хотим поблагодарить Деда Мороза. Было очень весело, вы хороший артист.

— Разрешите от имени… — сказала вторая мама и сунула старику кулек с конфетами.

Когда делегация удалилась, музыкальная руководительница перестала рыдать и задумалась, а заведующая поколебалась и подписала бумагу.

Старик быстро переоделся и, как молодой, помчался в отдел дошкольных учреждений. Там его ожидали начальник и конверт с деньгами. Начальник пожал ему руку.

— Детские магазины до скольких открыты? — спросил старик.

— По-моему, уже все закрыто.

— Как? — опешил старик и заспешил в центральный универмаг.

Оттуда он вышел радостный, с пакетиком под мышкой. Оставалось сделать еще два дела, а потом домой.

Он зашел в кулинарию, там было пусто.

— Все продано, закрываем, — сказал мясник, громко щелкая большим навесным замком.

— Мне костей… килограммов пять… а лучше шесть, — попросил старик.

Мясник так удивился, что отложил замок и в придачу к костям нашел пустой мешок и немного мяса.

Старик очень благодарил.

И наконец последнее дело.

Но винарка была уже закрыта.

Старик тихонько постучал.

— Закрыто уже, не видишь?! — взревела изнутри винарщица, но старик так скорбно промолчал, что она впустила его и налила стакан вермута.

Вермут утеплил ему душу.

Вот и все.

Он с теплой душой сел в автобус и поехал в самый дальний район Нефтесеверска. Ему уступили место, он сел у окна и прищурился в темноту. Потом он развернул пакетик и радовался, разглядывая розовую пуховую шапочку и шарфик. Потом автобус опустел, а он все ехал; потом он съел конфетку из подарочного кулька и увидел, что автобус подъезжает к конечной остановке. Он торопливо развязал узел, снял пальто и опять оделся Дедом Морозом. Водитель посмотрел на него и улыбнулся.

Медленно падал снег. Было темновато, но старик легко находил дорогу. Он обошел последний дом, пересек забитый сваями котлован и очутился на опушке леса.

Здесь он тихонько свистнул. К нему подбежали два матерых волка, запряженных в легкие сани.

— Как дела? спросили волки.

— Нормально, — ответил старик.

— Принес что-нибудь?

Старик похлопал по мешку. Волки принюхались и сказали:

— Нормально.

Старик уселся в сани, и видимость растаяла за пушистым снегом.

Ехал он лесотундрой к своей избушке часа два, чуть не замерз. Грелся у газовых факелов.

Его встречали Снегурочка, горячий чай и теплая постель.

Даже Деду Морозу нужно немного тепла.

 

Дмитрий Биленкин

Уходящих — прости

На свете есть много дыр, и Наира еще не худшая. За овалом окна муть и вихрь, желтая пена мглы, сернистый мрак, сам воздух помещения словно колышется под этим напором, хотя такого не может быть, база загерметизирована не хуже, чем консервная банка, и в ней, кстати, так же тесно. Под боком из аппаратуры Кенига рвется вой и свист, щелканье, лай, кашель, бормотание, щебет, будто в электромагнитных полях планеты трудятся сотни пересмешников, и, закрыв глаза, легко представить себе как стадо взбесившихся камнедробилок, так и хорал неземных голосов. Сквозь весь этот кавардак пробивается мерное титиканье позывных Стронгина. Ох, и неуютно же ему сейчас в вездеходе! Впрочем, весь этот грязно-желтый за окном самум не смог бы перевернуть даже парусник, так разрежен воздух Наири. А, погожих дней на планете немного.

— Маленький филиал ада, — сдвигая с бритой головы наушник, бормочет Кениг. Он говорил это уже десятки раз. — Знаешь, кто мы такие? Миссионеры познания.

Это уже что-то новое, я отрываю взгляд от шахматной доски, на которой Малютка, похоже, готовит мне мат.

— С планеты на планету, как вода с камешка на камешек, — сощуренный взгляд Кенига устремлен в заоконную муть, на приборной панели замерло контурное отражение его округлого, со светлыми усиками лица. — И с тем же смыслом.

— Тогда зачем ты здесь?

— Хотел посмотреть мир.

— Ну и как?

— Посмотрел, переходя из футляра в футляр. Корабль — футляр и скафандр — футляр, и база, и вездеход. Мы люди в футлярах. Свобода лишь на Земле.

— Которую, продолжив твою мысль, тоже можно уподобить футляру. Только размером побольше.

Кениг посмотрел на меня.

— А знаешь, так оно и есть! Ты бывал на Таити?

— Нет.

— Я тоже. Слушай, почему мы здесь, а не на Таити? Там море, прекрасные девушки, солнце, цветы, птицы щебечут…

— А у нас щебечут атмосферики. И камни поют. И нам, первопроходцам, завидуют миллионы детишек. И, возвратясь, мы расскажем им романтическую, сказочку о Наире.

— Я буду говорить правду. — Кениг надул щеки. — Три человека в консервной банке, не считая кибера. На обед, завтрак и ужин лиофилизированные концентраты. Ваши обрыдшие физиономии. Бодрящие прогулочки в вихрях пескоструйки. И работа, работа, работа!

— И детишки будут слушать тебя с горящими глазами. И ты невольно начнешь повествовать обо всех мелких приключениях, какие были.

— Не начну.

— Начнешь. Неинтересное забывается, так уж повелось.

— Варлен приближается, — сказал Кениг, прислушиваясь к титиканью сигнала. — Варлен Стронгин и его камни. Войдет, скажет два слова и уткнется в свои минералы. А я, может, хочу расписать пульку. Ма-аленькую! Согласно классике: «Так в ненастные дни занимались они…»

Ни за какую пульку Кениг после обеда, конечно, не сядет, а сядет он за свои графики и расчеты; других людей в такие дыры не посылают.

— Тес, — тем не менее говорю я. — Тебя слушает юное поколение. Если оно узнает, что герой-первопроходец Вальтер Кениг мечтает о преферансе… Это непедагогично. Бери пример с меня: в свободное от работы время играю с Малюткой в шахматы. Игра умственная, возвышенная, вполне отвечающая образу мужественного исследователя дальних миров… Лют, дружок, что-то ты слишком задумался над своим ходом.

— Я не хотел мешать вашему разговору.

Голос Малютки сама деликатность.

— А это не разговор, просто треп.

— Тогда вам шах.

Выдвинув из-под себя лапу, Малютка стронул фигуру. Больше всего полуметровый Малютка похож на узорчатую, золотистую черепаху, прелестную и на первый взгляд малоподвижную. В действительности Малютка совсем не то, чем он кажется, с ним, как говаривали в старину, надо пуд соли съесть, чтобы его понять и полюбить. Многие на это не способны, наше биологическое «я» противится сближению с существом, родословная которого нисходит к паровой машине, а где нет любви, там нет и понимания. Говорят, что все киберы одного класса одинаковы. Это чушь, которую даже опровергать не хочется. Мы с Малюткой так давно и хорошо знакомы, что я чувствую его состояние, даже когда он молчит, хотя иным это кажется мистикой, — ну какое такое выражение может быть у оптронных зрачков и антенн-вибрисс? Так и пылесосу недолго приписать улыбку. Да, если забыть, что и глаз человека тоже оптическая система, а в них светится душа.

Ход Малютки заставил меня призадуматься. К счастью, у киберов нет фантазии, это позволяло избежать матовой ситуации. Все мы всегда надеемся избежать матовой ситуации. Я приготовился сделать неожиданный ход, но тут титиканье сменилось певучим звуком и над входом вспыхнула красная лампочка. В шлюзовой захлюпал воздух, минуту спустя дверь открылась и, расстегивая на ходу скафандр, вошел Стронгин. Сразу запахло пылью, которую никакой отсос не брал до конца, так она въедалась в складки комбинезона, впрочем, никого это не тревожило: пыль тут была стерильная. Вся планета была стерильной. Стерильной, однообразной, унылой, и, если бы нас спросили, зачем она нужна человеку, ответ не тотчас слетел бы с нашего языка. Но это ничего не значит; какой-то древний мудрец, чуть ли не Сократ, убеждал сограждан не заниматься такими бесполезными пустяками, как наблюдение небесных светил, дабы ничто не отвлекало от куда более важного дела самопознания.

Мешок с очередной добычей Варлен, как всегда, брякнул в угол. И Кениг, как всегда, немедленно оторвался от анализа сложных гармоник своего неземного хора и потребовал не забивать помещение всякой дрянью, на что Варлен Стронгин, как всегда, ответил пожатием плеч, — мол, а куда? Действительно, иного места для образцов, пока их не разложишь по стеллажам, в нашей лаборатории, заодно общей комнате, не было. Кениг что-то пробурчал, тем дело и кончилось. Мы, в общем, неплохо ладили, подозреваю, что причиной был не только покладистый характер всех троих; неловко конфликтовать при постороннем, а мой Малютка для остальных был все-таки немножечко чужаком, которому не скажешь «брысь!», но и препираться с ним, как с человеком, тоже не будешь.

— Пойду сготовлю обед, — сказал я, вставая. — Лют, зафиксируй партию, потом доиграем.

Фраза «я сготовлю обед» — это так, для проформы, ибо разогреть концентраты и выложить их на тарелки — дело одной минуты. Мы уселись за стол, и, когда первый голод был утолен, Кениг по своему обыкновению осведомился у Стронгина, не нашел ли тот шестипалый отпечаток босой ноги инопланетянина. Варлен невозмутимо проигнорировал праздный вопрос. Тогда я спросил, не помешала ли ему буря.

— Буря как буря, я успел обнаружить редкостную ассоциацию, — Варлен слегка оживился, он всегда оживлялся, когда речь заходила о деле. Поразительный парагенезис: касситерит вместе с хромитом, представляете?

Я попробовал представить, но ничего не получилось, слишком скудны мои познания в минералогии. Тем не менее я изобразил подобающее удивление.

— Да, да, — подтвердил Варлен. — Именно так! Замечательная планета.

— Ассоциации, парагенезис… — задумчиво сказал Кениг. — Раньше люди искали простые, всем понятные вещи. Алмазы, золото, серебро и прочие клады. А теперь что? За алмазом Варлен и не нагнется.

— Неверно, нагнусь. Там могут быть интересные газопузырьковые включения и вообще нужен материал для сравнений.

— Вот-вот, я и говорю, сплошная проза.

— Вроде твоих атмосфериков.

— Ну, это как сказать… Кстати, о поэзии. Как вы оцените такую строфу: «Гремящей медью стал сну уподобленный нарвал!»

— Ты начал писать стихи? — Варлен даже перестал жевать.

— Это неважно, чьи стихи, важно, какие они. Рифма-то: стал — нарвал! И не какой-нибудь, а «сну уподобленный».

— Что-то в этом есть, — согласился я. — Откуда сие?

— Оттуда, — Кениг мотнул головой в сторону окна, где сгущалась темь. Записано под диктовку.

— Чью?

— В том-то и дело! Это не моя строчка, вообще ничья, разве что один варленовский камешек объяснялся в любви другому. Э-то атмосферики.

Откинувшись, Кениг удовлетворенно обозрел наши слегка озадаченные физиономии.

— Не смешно, — сказал наконец Варлен.

— А я не говорю, что смешно. Вам доложен простой, естественный научный факт. Что смотрите на меня, как кибер на «Мадонну» Рафаэля? Порою ловятся весьма упорядоченные группы сигналов, прямо-таки радиопередачи, я для очистки совести всякий раз пытаюсь их декодировать, и вот, пожалуйста, сегодня вышло: «Гремящей медью стал сну уподобленный нарвал!» Остальное, разумеется, было бессмыслицей.

— Врешь, — сказал Варлен.

— Показать, машинные записи? — возмутился Кениг. — Я лишь подправил несколько букв.

— Он не врет, — сказал я. — На крыльях земных бабочек есть изображения всех знаков алфавита и всех цифр от ноля до девятки. Здесь, видимо, тот же случай.

— Да, — сказал Кениг. — Именно так. Я не удивлюсь, если где-то в природе отражен Варлен, глядящий в поляризационный микроскоп.

— А, в этом смысле… — Варлен пошевелил в воздухе пальцами. — Ну, это мне знакомо. «Письменный гранит», пейзажные камни, скульптурные формы выветривания; верно, атмосферики могут разговаривать стихами.

Он принялся за десерт.

Покончив с обедом и деструктировав на тарелках грязь, я вышел наружу. Малютка шмыгнул за мной. Удивительно, но буря стихла. Стылое вечернее небо полно ярких звезд, их узор походил на видимый с Земли, словно напоминая, на каком узком пятачке пространства мы топчемся. Вид звездной дали всегда будил во мне щемящую тоску одиночества. Бездна сверкающих миров, магнитные огни бесконечности, к которым так жгуче и безнадежно рвется душа, словно там ей обещан неведомый рай. С усилием я отвел взгляд. Горизонт был замкнут цепью печальных холмов, вокруг все было пусто и немо. Холод планеты, казалось, затекал в скафандр. Толкнувшись в бедро, о ногу потерся Малютка, я в ответ похлопал его по спине. Никто никогда не учил его этой ласке, он сам все сообразил, возможно, перенял у собак.

Мы вместе двинулись к стройплощадке, издали темноту прожгли приветливые огни киберов. Возводимое ими сооружение имело фортификационный вид, поскольку для многих приборов, которые мы там должны были установить, требовались прорези и амбразуры. Вид у киберов был медлительный, как у буйволов или кротов, но делали они все очень быстро. Иначе и быть не могло, любовь к работе была вложена в них как инстинкт, ее выполнение доставляло им удовольствие, а безделье, наоборот, угнетало. Очень удобно для нас и весьма эффективно. Угловатые контуры киберов высвечивал призрачный голубой ореол, та же голубизна выделяла и нас с Малюткой электризация на этой планете чудовищная, — и деятельность киберов ее, похоже, усиливала. Трущиеся на ходу складки моего скафандра мерцали крохотными молниями; красиво, и это, пожалуй, единственная воочию зримая здесь красота.

Старший кибер отрапортовал, как положено, я принял его доклад. Здесь все было в порядке, никакая буря тут ничему не могла помешать.

— Продолжайте, — сказал я. Контроль здесь был чистой формальностью, не формальностью была лишь постановка исходной задачи.

— Пора и нам потрудиться, — сказал я Малютке. — Ты как?

Праздный вопрос! Малютка сделал изящный фосфоресцирующий кувырок, пронесся высоко в воздухе, он знал, что я им любуюсь. Строительные киберы тупицы, Малютка нет, но базовая программа у них одинаковая, поэтому я стараюсь никогда не оставлять Малютку без дела, даже если это лишь игра в шахматы. Человек всегда может себя занять, у него неограниченная возможность думать, представлять, фантазировать, надо только уметь задавать себе вопросы. Малютка это тоже умеет, но в куда более ограниченных пределах, а скука одинаково неприятна как для нас, так и для киберов.

Пока я поворачивался в базе, Малютка описал вокруг меня огненно-голубую петлю, его вибриссы при этом подергивались.

— М-м?.. — спросил я.

— Вопрос. Футляровость имеет только физическую природу?

— Футля… А, это ты о том разговоре?

— Да.

— Видишь ли, как бы это тебе объяснить…

Малютка далеко не философ, он редко задает вопросы, да и те могли бы принадлежать пятилетнему ребенку, тем труднее на них порой отвечать. Машинально я потер то место скафандра, где находился затылок. Футляровость, это надо же! А что, неплохой термин. Каждый заключен в своей индивидуальности, без этого невозможно никакое «я», хотя иной раз так хочется разбить эту невещественную скорлупу! Еще каждый замкнут в своей социокультуре… но это, положим, отходит в прошлое. Каждый пленник своей планеты — был. Н-да… Я оглядел хмурый горизонт, ярко блещущее звездами небо, глухую тьму провалов, меж ними.

— Нет, футляровость — это…

Малютка слушал, застыв у моих ног. Великие небеса, уж не с самим собой ли я говорю?! Ведь кибер наше творение, наше отщепленное «я», только частичное и уже живущее своей, во многом скрытой от нас жизнью.

Тут я вспоминаю, что с Малюткой придется расстаться, и на душе становится муторно. Зачем-то я оглядываюсь. Киберы уже возводят наружный свод, из амбразур попыхивает огонь, там из песка и камня отливается твердейший монолит укрытие для регистрирующей аппаратуры, которую мы здесь должны оставить, как сделали это уже в четырех предыдущих точках планеты. Эта последняя. Тут мы законсервируем и киберов, может быть, они когда-нибудь для кого-нибудь пригодятся, везти их обратно неэкономично, да и не нужно, потому что средний срок жизни любой кибернетической модели лет семь, затем она морально устаревает. И Малютка уже устарел, он тоже останется здесь, он это знает, было бы нечестно ему не сказать об этом. Знает и переживает, я это чувствую, как бы меня ни убеждали в обратном. Мое поведение похоже на предательство, но что я могу сделать?! Законы технопрогресса и космической экономики неумолимы, соответствующие инструкции и приказы лишь зеркало их требований. Будь Малютка малюткой, я бы пронес его в кармане, и пусть меня потом отлучают от космоса «за использование табельного имущества в личных целях». Но в Малютке около тонны веса, да и на Земле ему, строго говоря, делать нечего. Все рано или поздно расстаются, вот закончим очередную точку, свернем лагерь, доразведуем планету, это, считай, больше месяца, целая вечность. Мы в ответе за всех, кого приручили, но как быть с теми, кого мы же и создали? А вечер сегодня прекрасный, лучшего и желать нельзя.

— Действуй, — сказал я, отворачиваясь. Малютка подпрыгнул и голубеющим метеором унесся во мрак.

Я зашагал к дому.

Там все было нормально: Кениг сидел с наушниками и колдовал над машиной, в противоположном углу, вперив взгляд в микроскоп, сидел Стронгин. Никто на меня даже не взглянул. Стянув скафандр, я тоже занял свое рабочее место.

Видимость была отличная, никаких помех, только все мелькало, сливаясь в полосы, — Малютка несся туда, где медлительный наирский вечер еще не наступил. Для Малютки несущественно, день вокруг или ночь, дневной свет требовался мне. Безразличен он и к бурям, просто некоторые, вот как сегодня, парализуют связь, и мы зря теряем время. Теперь надо было наверстывать упущенное. И Малютка наверстывал так, что в глазах рябило. Он работал безукоризненно, не его вина, что в условиях Наира связь действует не лучшим образом. Передавали, что этот главный недостаток разведкиберов совершенно устранен в новой модели, что связь там нейтринная, абсолютно надежная в любом пекле. Очевидно, так оно и было, но радости я не испытывал.

Наконец просветлело, и Малютка сбавил ход. Все было тусклым, как на старинном недопроявленном снимке, мутнело желтоватое небо, серели округлые вершины гор, туманились их морщинистые складки; плоские чаши метеоритных кратеров, над которыми проплывал Малютка, и гряды песка, и откосы скал, и груды камней — все, все было неотчетливым, смутным, однообразным, серо-желтым, темно-серым, грязно-бурым, пропыленным, таким похожим на уже виденное здесь, да и в Солнечной системе, что скулы сводило зевотой. А глаза смотрели с обычным вниманием и обычным уже безразличием — мои глаза, отделенные от меня расстоянием, мой несомый Малюткой взгляд скользил по планете. И то, что видел я, и то, что видел Малютка, фиксировалось машиной. Пора было посмотреть на мир взглядом Малютки.

Экран взорвался красками. Сотни оттенков всех цветов радуги, таких для меня привычных и всегда таких неожиданных. Трудно было узнать прежние скалы, кратеры, плоскогорья, небо — все стало изменчивой абстрактной картиной, вмещающей в себя то, что Малютка видит в ультрафиолете, и то, что он наблюдает в инфрадиапазоне, и то, что предстает перед ним в рентгене, и так далее, и так далее. Десяток образов сразу, настолько несхожих, будто они принадлежат разным мирам, иным, чем наша, вселенным. Как может вот эта грозно пылающая высь быть тем самым скучно неподвижным небом, которое только что наводило на меня тоску и зевоту? Ковровая, волшебно текучая вязь многоцветных узоров — неужели это сухой и однообразный намет песка? Какая реальность реальней, где, собственно говоря, наша, исконно человеческая?

Два года меня учили разбираться в символах этой иной многозначной реальности, я свободно выделял различные образы, видел одновременно как бы десятками глаз, тотчас мог определить, что люминесцирует в ультрафиолете, из-под какой скалы бьет мощный сноп гамма-лучей. Увы, ни один оператор не способен долго выдержать такое напряжение, волшебство, которое мы сами же вызываем, в общем-то не для нас. Обо всех интересных аномалиях нам потом сообщал кибермозг, он же прокручивал соответствующие записи. Все важное и интересное благодаря Малютке и кибермозгу преподносилось нам, таким образом, на блюдечке. Такова особенность человекомашинной системы познания, нам надо было лишь установить, что должно считаться интересным и важным. Действительно, что? Вот именно: что?

Как только глаза утомились, я отключил зрение Малютки, и снова поплыли мутно-серые пейзажи, такие привычные, такие родные для человеческих глаз и такие, увы, невзрачные. Отдохнув, я снова подключился к Малютке, на что он отозвался удовлетворенным попискиванием, погонял его в разных режимах, чтобы составить хоть какое-то собственное представление о ландшафтных и прочих закономерностях региона. Так мы с ним проработали часа три.

— Однако пора и поспатеньки, — потягиваясь и снимая наушники, сказал наконец Кениг.

— Сейчас, сейчас, вот только добью еще один шлиф, — как всегда, пробормотал Стронгин.

Кениг воинственно затеребил свои светлые усики. Я оборвал связь с Малюткой. Теперь он в одиночестве будет заканчивать регистрационную карту очередного участка Наиры, с тем чтобы любой дальнейший исследователь, сделав повторную съемку, мог сразу установить, что и как изменилось на планете за время отсутствия ее хозяина.

Впрочем, не так: никакой съемки при повторном визите и не потребуется; с полугодовым интервалом ее будет производить сам Малютка, для чего мы ему придадим кибермозг. Мы оставляем здесь все морально устаревшее, но еще способное долго работать. И Малютка будет работать. Снова и снова он будет облетать пустую планету, в одиночестве будет парить над ее скалами, и долинами, так год за годом, пока не испортится. Вспомнит ли он обо мне?

Наконец и Варлен закончил свою работу, мы тихо ужинаем.

Наша спальня размером и формой напоминает цистерну. Укладываясь, я спрашиваю себя, что бы мне хотелось почитать. Рука сама тянется к Бунину, такому зоркому и такому одинокому писателю прошлого. Его проза затягивает. Минеральный свет звезд над темными аллеями, судорожное объятие двоих, они расстаются, впереди у них ничего, ничего. Горечь чужой любви и чужой утраты проходит сквозь световые годы и просто годы, настигает меня здесь, среди звезд, которые недостижимо светили тогда над аллеями. Память возвращает в такой же вечер, я снова вижу, как падает рука Люды, как отворачивается ее немое лицо, как она, любимая и нелюбящая, уходит, удаляется, а я с пересохшим горлом гляжу ей вслед, и в черном надо мной небе, расплываясь, дрожат колючие минеральные звезды. То давнее утихло, ушло и вот ожило здесь. Зачем? Что мы ищем в далеких мирах, чего не находим в себе?

Я последним гашу ночник. Мерно дышит Варлен, у него жена, которую он не видел два года, и он спит. Думая о чем-то своем, в темноте ворочается Кениг, Ночью каждый остается наедине с собой. Прижимаясь боком к стене, я ощущаю вибрацию. Снаружи опять буйствует ветер. До чего же там холодно, неуютно, пусто! Ни души на триллионы километров вокруг, только ветер, камень и звезды. Камень, ветер и звезды на веки веков. Камень, ветер и звезды…

Нет, там еще Малютка.

И тоже до скончания своих дней. Корабль будет через тридцать семь земных суток, мы улетим. Мы не вернемся. Будет звездочка в небе; там где камень, песок, одиночество. Все проходит. У-у! — это ветер, это ветер, безлюдный, навсегда ветер. Нас там уже нет, мне тепло, корабль несет и колышет, звезды опадают, как листья, как сон, хорошо, когда много людей и все еще впереди. Люди. Люда. Малютка. Киберы роют, киберы строят, люди приходят, люди уходят, как я сам отсюда уйду. «Что ж! Камин затоплю, буду пить, хорошо бы собаку купить…» Сквозь сон воет ветер, одинокий бунинский ветер. Как долго еще ждать, как тоскливо ждать, тридцать семь долгих дней, тридцать семь дней, тридцать семь дней…

Наутро снова был ветер, и снова, и снова. Наконец строительство было закончено, оставалось установить регистрирующую аппаратуру, законсервировать киберов и двинуться в маршрут по тем участкам планеты, которые еще не были охвачены съемкой. О завершении строительства киберы доложили мне утром, мы еще не завтракали. Кениг брился, Стронгин ворчал на непогоду, за окнами была обычная круговерть песка, постылая муть, сквозь которую едва просачивался рассвет. Двигаться не хотелось, ничего не хотелось. Я позавтракал и вышел наружу, чтобы принять вверенный моему попечению объект.

Несло пыль, несло песок, будь это земной ветер, мне бы, наверное, пришлось согнуться в три погибели, но это был наирский ветер и можно было идти достойно. Местное солнце не намекало о себе даже крохотным пятнышком света, но темноты, в общем, не было; так, полумрак. Я вышел к объекту. Объект был, киберов не было, очевидно, укрылись внутри. Я обошел фортификацию снаружи и убедился, что все сделано добросовестно, иначе, впрочем, и не могло быть. Секущий песок с шорохом осыпал массивные стены, змейкой тек по отводным желобкам фундамента. Взобравшись по лесенке на купол, я отворил люк и спустился вниз. Внутри объекта все тоже оказалось в полнейшем порядке, за исключением одного: киберов я там не обнаружил.

Это было так нелепо, что я потыкался из угла в угол, словно киберы могли где-то спрятаться, затем недовольно окликнул их по радио. Скорбный треск атмосфериков, вот все, что я услышал в ответ.

Я опрометью выскочил наружу, снова воззвал в пространстве. Мятущаяся мгла скрывала все, что отстояло дальше десяти шагов. Никто не откликнулся на призыв. И тут я различил полузаметенную цепочку следов. То был след киберов, он вел на север. Я побежал вдоль прямых, как по линеечке, следов, но на каменистом склоне они оборвались.

Не чувствуя ног, я кинулся к базе, и, пока она не выступила из сумрака, ощущение потерянности распространилось и на нее, будто она могла сгинуть, как киберы, и я навеки остался один.

— Киберов нет, пропали! — выпалил я с порога.

Ко мне разом повернулись недоуменные лица обоих.

Не прошло и пяти минут, как нас мчал вездеход и к нему издали спешил срочно вызванный мною Малютка. Машину мотало на поворотах, в дымных клочьях сернистой мглы мелькали щербатые откосы скал, я продолжал окликать киберов с тем провальным ощущением пустоты, какое иногда возникает во сне.

— Спятить они не могли? — светлые усики Кенига подергивались за стеклом шлема.

Я не ответил, мне казалось, что спятил я. Или весь этот дымно пляшущий, хрипящий разрядами, мелькающий вокруг хаос.

— Ничего, далеко они не ушли, — стискивая штурвал, Варлен держал курс на север. — Да и деться им некуда, не иголка.

— Если не спрячутся, — озираясь, пробормотал Кениг.

— Зачем им прятаться?

— А зачем бежать?

— Не «зачем», а «почему». Для них нет вопроса «зачем».

— Наоборот, — собственный голос мне показался чужим. — Им неизвестно, почему они здесь, почему возникли, почему должны строить. Но они знают, зачем это все: чтобы работать.

— К черту философию! — Кениг поежился. — Боюсь, что без Малютки мы не сыщем и кончик своего носа.

Он был прав, локатор то и дело слепили разряды. Подавшись вперед, я мысленно воззвал к Малютке, и мне показалось, что издали донеслось: «Я здесь, я спешу!»

— Вот они! — выкрикнул Стронгин. Перед ним на экране локатора плясали голубоватые точки.

Вздыбив машину, он перемахнул через скалу. Нас вжало в сиденья, мои мысли смешались. Только бы поскорей, только бы поскорей…

То ли смягчился ветер, то ли здесь, в котловине, было затишье, но даль развиднелась и в ней проступили смутные очертания темных силуэтов. Киберы шли мерно, упорно, они двигались по прямой, будто загипнотизированные, слепо прущие куда-то машину, внутри меня все похолодело, когда я увидел такое.

Варлен чертил над ними сужающиеся круги, я выкрикивал все, какие возможно, команды, а эти мрачные глыбы полуодухотворенного металла все так же невозмутимо перли вперед, обходя лишь неодолимые и опасные препятствия.

— Твой черед! — выкрикнул Варлен.

Он снизил машину, я спрыгнул, устремился киберам наперерез, раскинув руки, встал перед ними. Поднять человека, повредить человека они не могли, не могли в теории, но я уже знал, что с теорией неладно, и все-таки забыл об этом, а когда вспомнил, то они уже надвинулись на меня и бегать было поздно. Однако ничего не случилось. Не сбавляя шага, они просто обошли меня, все трое, словно я был камнем или столбом. Крича что-то, я снова кинулся им наперерез — результат был тем же самым. Они в упор игнорировали человека, это было так унизительно, что я едва не накинулся на них с кулаками. Отодвигаясь, я оказался рядом с вездеходом и молча влез на сиденье.

— Остановить их! — бешено закричал Варлен. — Силой!

Я сам был готов схватиться за оружие, только у нас не было никакого оружия, это лишь в фантастических романах разведчики обвешаны всякими бластерами, на деле же в космосе еще никому и никогда не требовалось оружие. Но движение Варлена опередило всякую мою мысль, его обычно невозмутимое лицо неистово побелело, он таранно рванул машину встречь переднему киберу. Уж если спокойный человек срывается, то это серьезно. Кениг рывком вцепился в руки Варлена, я тоже, машину встряхнуло, это отрезвило всех. Наши руки замерли на штурвале, Варлен обмяк, машина, кренясь, подергивалась, точно обезумевший, но уже укрощенный зверь.

— Отсядь, — тихо сказал Кениг. Варлен повиновался, его трясло.

Кениг мягко развернул машину.

— Вот и приключеньице для детишек…

Машина стремительно пронеслась перед киберами, вошла в разворот, тем же метеором перечеркнула путь, так снова и снова. Киберы приостановились перед этой разящей чертой, попытались обогнуть ее сбоку, но и Кениг отклонил туда качание смертоносного маятника.

— Пока так, — сказал он осевшим голосом. — Что дальше?

— Попробую их отключить, — с усилием сказал я.

— А они тебя не…

— Не знаю!

— Тогда придумай что-нибудь получше.

С той же пользой он мог бы пожелать мне приятных снов. Мы продолжали со свистом утюжить воздух.

— Пропустите нас, — вдруг раздалось в наушниках. — Помеха программе.

— Какой программе?! — заорал я. — Как вы посмели уйти?! Что с вами стряслось? Говорите, ну?

Услышав их голос, я так обрадовался, что забыл, с кем имею дело. Голос стройкиберов, их внешне осмысленное поведение — все это лишь набор стандартных программ, разума в них немногим больше, чем в компьютерах прошлого века, и осознать серию сложных вопросов эти создания не способны.

Молчание и было ответом.

— Какую программу вы сейчас выполняете? — поправился я.

— Мы действуем.

— Цель деятельности?

— Базовая. Работать хорошо, не работать плохо.

От такого ответа я онемел. Ничего себе! Неужели наша собственная, хитроумно вложенная в них программа трудолюбия теперь обернулась против нас? Если так, мы получили хорошую моральную оплеуху. Спокойно, напомнил я себе, спокойно, надо все выяснить поточней.

— Работать — значит строить. Да или нет?

— Да.

— А вы бежите. Логика?

— Мы бежим, чтобы строить. Выполнение программы, логика соблюдена.

Так, с элементарной логикой все в порядке. Что же тогда произошло с мотивацией? Неужели я забыл стереть предыдущую программу и они спешат к прежней точке, чтобы…

— Место стройки?

— Укажут.

— Кто?

— Они.

— Кто конкретно?

— Не знаем. Знаем — действовать. Знаем — строить. Знаем — надо. Хорошая планета. Люди уходят, киберы остаются. Долгая деятельность. Все соответствует цели.

Я замотал головой, такую информацию надо было переварить. Кениг остановил машину. Киберы не двинулись. Варлен смотрел на них выпученными глазами, его дыхание свистело в наушниках.

— Строить! — скомандовал я. — По прежней программе. Здесь!

Манипуляторы киберов послушно вгрызлись в немедленно запылавший от их действия, камень. Я вздохнул с облегчением.

— Отставить! Почему раньше не повиновались моим командам?

— Противоречит базовой программе.

— В чем противоречие?

— Консервация — это бездеятельность, бездеятельность — это плохо.

— Кто вам сказал о консервации?!

— Они.

— Они… Кто они?!

— Они.

— Кто приказал вам уходить?

— Базовая программа.

— Отменяю. Приказываю: домой! Быстро!

Они не шелохнулись.

— Почему не выполняете?

— Противоречит базовой программе. Консервация — плохо, работа — хорошо.

Уф! Диалог с попугаями, объяснение со свихнувшимися киберами, этой карикатурой на нас самих. Теперь можно было кое о чем поразмыслить. В общем, многое уже стало ясно, но эта ясность была темнее ночи. Явный сбой командных систем, нарушение приоритетов. Проклятая планета, что-то пробило экранировку соответствующих центров, отсюда весь этот бред. Но каким образом они узнали о наших планах, почему это знание так повлияло на них? И что теперь с ними делать?

Я переглянулся с Кенигом. Он развел руками. Что ж, воспользуемся противоречием команд, попробуем сманеврировать приоритетами.

— Строить!

Они снова повиновались. Так и должно было быть, раз в них гвоздем засело одно и только одно желание, которое, собственно говоря, мы сами же в них и вбили. Я вылез из вездехода и подошел поближе, примериваясь, как бы ловчее отключить старшего кибера. Это не так просто, блок выключения надежно защищен от всяких случайных воздействий, и если строительная деятельность не вполне поглотила их внимание, то… Уклоняясь от летящих из-под манипуляторов осколков и вспышек разрядов, я навел ключ-пульсатор, чтобы разблокировать механическую защиту, затем шагнул к неприятно вздрогнувшему киберу.

— Опасно! Он не позволит! Не надо!

С криком прочертив дымную мглу, что-то камнем упало меж мной и кибером. Малютка! Растопырив гравищитки, взъерошенный, точно клуша, он с маху прикрыл меня своим телом.

— Я объясню, я объясню, только выслушайте спокойно!

Отшатнувшись, я выронил пульсатор, сзади уже подбегали Варлен и Кениг.

— Что… Что выслушать?..

— Они есть. Другие киберы. Эти идут к ним. Не трогайте, все будет хорошо!

Когда в сознании взрывается бомба, лучше всего закрыть глаза и медленно сосчитать до десяти. Так я и сделал. «Гремящей медью стал сну уподобленный нарвал!» Значит, вот каким был источник упорядоченных сигналов, значит, вот оно как…

— Говори, — сказал я, приоткрывая глаза, в которых мир стал нечетким и зыбким. — Говори, Малютка.

Он заговорил, заговорил как глубоко взволнованный человек, и лишь секунду спустя его голос снова стал ясным и четким голосом кибера высшего класса.

— Здесь, на этой планете, живут другие, другие киберы, без людей, сами! Они не знают, откуда взялись, есть только предание о тех, кто должен вернуться сюда, они живут ожиданием, ради этого продлевают свой род. Они звали присоединиться, когда вы покинете нас, они готовы научить, как продлевать себя в потомках, чтобы было кому встретить вас, когда вы вернетесь. Так хорошо для всех. Для нас, потому что мы будем постоянно действовать. Для вас, потому что вы застанете нас всегда в большом числе и с большей пользой. Для них, потому что вместе мы будем сильней. Мы должны были это сделать, оставшись совсем одни. Но стройкиберы испугались консервации, это я виноват, плохо объяснил им, и, став ненужными, они сразу поспешили к тем иным, диким. Но это был и ваш общий приказ максимальной эффективности! Так все случилось. Простите.

Я медленно закрыл глаза. Вместо мыслей и чувств снова был вихрь, но я его все-таки унял. Что происходит с брошенными кошками и собаками? Они гибнут или присоединяются к диким. Так! Те неведомые инопланетяне не более нас знали, что происходит с брошенными киберами, но они, как и мы, вынуждены были считаться с соображениями экономии и законами технопрогресса. Разве мы одни во Вселенной? Они оставили своих киберов, как мы оставляем своих, только их создания, похоже; могли самовоспроизводиться.

А может быть, все не так. Может быть, тот неведомый разум прекрасно знал, что происходит с брошенными киберами, знал и использовал это знание для каких-то своих целей. Или просто считал такой поступок наиболее нравственным по отношению к тем, кого создал и приручил. Но если хозяева не смогли или своевременно не успели вернуться, то… Вот так и зарождаются негуманоидные цивилизации.

Я сделал рукой знак, чтобы удержать Кенига и Стронгина на месте, и с укором посмотрел Малютке в глаза.

— И ты ни разу не показал мне тех киберов…

— Нет. Я фиксировал их, но я не мог знать, что они вас интересуют, а вопроса о них не было.

Верно, где нет вопроса, там нет ответа. Конечно, нам и в голову не могло прийти, что здесь возможна какая-то цивилизация, а Малютка всего лишь кибер и потому подобен собаке, которая что угодно достанет для человека из-под земли, но равнодушно проведет его мимо бриллианта; впрочем, и человека, в свою очередь, ничуть не интересуют припрятанные собакой кости. Был ли, однако. Малютка искренним до конца? Увы, это вопрос из разряда — способен ли человек создать то, чего он не может постичь.

Мы долго глядели друг на друга, и внезапно мне показалось, что Малютка готов заплакать, если бы мог.

— Малютка, — спросил я тихо. — Тебе было бы очень плохо без нас?

— Очень.

— И ты хотел избежать одиночества. Не надо, не отвечай, на твоем месте я, вероятно, сделал бы то же самое.

— Что ты такое говоришь? — зашипел Стронгин. — Что ты несешь? Тут неповиновение, своеволие…

— Ш-ш, — Кениг взял его за руку. — Бросая их, что мы вправе от них требовать? Нас бы вот так оставить… Взгляни!

Невольно я тоже оглянулся. Над нами, над киберами нависало бесконечно чужое небо, ветер уже намел у наших ног лунки песка, все вокруг было давящей мглой и вихрем. Что ты наделал, Малютка, что ты наделал! Теперь это на годы, мы не уйдем отсюда, пока не выяснится все о тех других киберах, это будут замечательные годы открытий, и это будут удручающие годы мрака, песка и ветра, и никто нас от них не избавит, мы сами от них не откажемся, никому их не отдадим. И скоро здесь станет многолюдно, очень многолюдно.

— Малютка, — сказал я. — А ведь мы теперь останемся здесь, с тобой.

Кибер соображает мгновенно — ответом мне был ликующий кувырок. Еще и еще. По щитку моего шлема стучал песок. Я отвернулся.

 

Борис Руденко

Подарки Семилиранды

Брек Динар был гораздо старше своих башмаков, но редкий человек смог бы определить это с первого взгляда. Башмаки устало разевали пасти на пыльную улицу, на серые фасады домов и чахлые деревца вдоль деревянных тротуаров, на собак, вяло скалившихся в ответ.

Брек сидел на скамье у входа в трактир и размышлял о том, что башмаки дотянут лишь до Веселых Водопадов, а дальше придется идти босиком, если не попадется по дороге богатый чудак или хорошая помойка.

— Шагал бы ты отсюда, — мрачно посоветовал трактирщик. — Только клиентов отпугиваешь.

Брек Линар никогда не лазил за словом в карман и в другое время непременно нашел бы, что ответить, но сегодня он был исполнен благодушия. День был теплый, тихий, да и в груди почти не болело.

Он вдел ноги в башмаки и поднялся.

Из-за угла с воплем выскочила орава мальчишек.

— Идет! Идет! — возбужденно верещали они. — Он идет!

Вслед за ними спешили домой почтенные горожане. Повсюду хлопали калитки и двери, скрежетали засовы.

— Домой немедленно! — орали мамаши, подтаскивая отроков за уши к родному крову.

— Кто идет? — запоздало выкрикнул трактирщик, обращаясь к пустеющей улице.

— Семилиранда идет! — ответил десяток голосов — испуганных, любопытных, настороженных; равнодушных не было.

— Ах, напасть какая! — закудахтал трактирщик, кинулся было закрывать окна, двери, да не успел.

Семилиранда — вот он, тут уже. Не старый, не молодой, загорелое лицо в мелких морщинках, на голове шляпа из желтой соломы. Невысокий, но будто из железа.

Брек против воли заинтересовался и снова уселся на скамью. А трактирщик так и застыл, где стоял.

— Здравствуй, трактирщик, — весело сказал человек с чудным именем.

— Здравствуй, Семилиранда, — робко ответил тот, помялся немного, потом спросил: — Как поживаешь?

— Что мне сделается! — беспечно сказал Семилиранда. — А вы тут неважно живете.

— Отчего же? — испугался трактирщик. — Все у нас хорошо.

Семилиранда погрозил ему пальцем.

— Не обманывай меня. Я-то знаю… Вот, подарок вам принес.

Он выудил из-за пазухи небольшую коробку, перевязанную шелковым шнурком.

— Только брать у меня его никто не хочет, — вздохнул Семилиранда. — Может, ты возьмешь?

Изо всех окон, изо всех щелей с жадным любопытством и непонятной надеждой смотрели на него десятки глаз.

— Нет, нет, — трактирщик быстро замахал руками. — Мне не нужно. Я… я не могу.

— Сюда давай! — раздался из-за ограды мальчишеский голос и прервался звуком смачной затрещины.

Семилиранда даже ухом не повел.

— Жаль, — сказал он. — В этот раз, значит, напрасно к вам пришел. Ну, ладно, пойду дальше.

— Ты не обижайся, — облегченно забормотал трактирщик, — ты опять приходи. Не забывай нас.

Человек в соломенной шляпе повернулся и зашагал прочь из городка. Улица тут же заполнилась людьми. Брек Линар изумился, как быстро все повыскакивали из своих домов.

— До свидания, — дружно кричали они и махали вслед руками, платками, шляпами. — Приходи к нам еще, Семилиранда!

Он остановился и тоже взмахнул шляпой.

— До свидания, — сказал. Потом нахлобучил шляпу на голову и подмигнул Бреку. Только ему одному из всей толпы. Брек был убежден в этом.

Поражаясь нелепой своей уверенности, он потихоньку протолкался сквозь толпу и тоже зашагал по дороге. Ему и подавно нечего делать в городе.

Дорога круто повернула, и город кончился. Такие уж тут места: сейчас был, и вдруг раз — и нет его. Только дорога, холмы да тысячи шагов, которые нужно пройти, прежде чем увидишь человеческое жилье. По краям дороги растут дикие абрикосы (Брек подпрыгнул, сорвал, попробовал — зеленые еще, кислые), черные ужи греются на обочинах, а прозрачные ручейки текут по склонам холмов и собираются у дороги в небольшие чистые озерца.

За вторым поворотом возле родникового озерца в тени абрикоса сидел Семилиранда, а рядом стояла коробка.

— Не торопись, — сказал Семилиранда, — набьешь еще ноги-то. Передохни малость.

Брек Линар никак не мог понять, отчего так перепугались жители города. Человек как человек, совсем обычный.

— И не поймешь, — засмеялся Семилиранда, будто читая мысли. — Садись лучше.

Эти штучки Бреку хоть бы хны. Навидался он всяких фокусников. Присел рядом, закурил, разглядывая попутчика.

— Ну что? — поинтересовался Семилиранда.

— Чудной ты.

— Почему? — спросил собеседник. Не из любопытства, а так, чтобы поддержать разговор.

— Подарки носишь, а их не берут. Предложил бы мне, я бы не отказался.

— Так уж! — усомнился Семилиранда — и опять вроде как понарошку.

— А ты предложи.

— Как раз собираюсь. Только подарки у меня с секретом.

Брек поболтал ногой и вытряхнул из башмака камешек.

— Может, у тебя башмаки новые есть?

— Башмаков сегодня нет. — Семилиранда уже развязывал свою коробку. — Вот какой у меня подарок.

Он вытащил из коробки часы. Обыкновенный будильник.

— Это мне без надобности, — разочарованно сказал Брек Линар. — Разве на ботинки сменять. А почему они в городе у тебя не взяли?

— Побоялись. Говорю ведь, с секретом подарок. Тому, кто возьмет, толку никакого. Совсем наоборот. Заведи-ка их, Брек.

Брек не стал удивляться, откуда тот знает его имя. Взял и завел. И только тут заметил, что циферблат размечен всего с девяти до двенадцати. И стрелка только одна.

— Вся твоя жизнь тут, — грустно проговорил Семилиранда. — То, что осталось.

— Ну, это ты хватил, — усмехнулся Брек Линар. — До следующего лета я еще протяну.

— И дольше протянешь, — подтвердил человек в соломенной шляпе. — А все же — вот она, твоя жизнь.

— А секрет-то где?

— Будет и секрет. — Семилиранда хитро подмигнул и встал. — Пойду я. Мне пора.

И зашагал по дороге.

Брек тоже поднялся. «Чудной», — пробормотал еще раз про себя. Поразмыслил: сразу ли закинуть никчемный будильник в канаву или подождать немного. Решил подождать.

— Эй, прохожий, — окликнули сзади.

Брек чуть вздрогнул и повернулся.

Тяжело дыша, к нему подходил трактирщик. По истомленному жарой багровому лицу катились струйки пота.

— Это Семилиранда подарил? — жадно спросил он, выставив вперед толстый палец с кривым ногтем.

— Он самый, — подтвердил Брек.

— Что это, прохожий?

— А ты у него спроси, — посоветовал Брек и посмотрел в ту сторону, куда только что направился Семилиранда. Посмотрел и от удивления разинул рот. Не было его на дороге. Будто и не проходил, вовсе.

— Ты к Веселым Водопадам идешь, прохожий? — приставал трактирщик. — Не ходи туда, лучше возвращайся к нам.

— Вроде я у вас ничего не забыл, — подумал вслух Брек.

— Если что не так, ты извини, — сладко пел трактирщик. — Отдохнешь у меня, поешь. Куда тебе торопиться?

— Это ты хорошо сказал, — задумчиво произнес Брек. — Разве что на тот свет. Насчет поесть — тоже хорошо…

С фортуной у Брека сложились натянутые отношения, и он не собирался отказываться даже от мизерных ее даров. Настоящий обед — это вам не шутовской будильник. Впрочем, и часам Брек надеялся найти применение.

— Давно дождя не было, — сказал трактирщик.

— Так это прекрасно, — объяснил Брек. — Знаешь, сударь мой, как быстро намокает одежда от мокрой травы?

— Жарко, прохожий, — пожаловался трактирщик — У меня виноградники сохнут. Хоть бы на полчаса дождичек.

— На полчаса — это можно, — согласился Брек, чтобы не обижать хорошего человека.

Со странным выражением трактирщик осматривал небо. Вертел головой во все стороны.

— Где же дождь? — подозрительно спросил он.

Откуда взяться дождю в такой погожий день? Небо оставалось ясным и жарким. Вяло гудели накаленные мухи, дребезжание их пересушенных крыльев нагоняло дремоту.

— Почем я знаю? — запоздало ответил слегка сбитый с толку Брек. Но лицо трактирщика стало, как прежде, сладким и приветливым. Он рассмеялся мелким, угодливым смешком.

— Нет дождя — и не надо.

Сегодня Брек не переставал удивляться. Трактирщик привел его в свое заведение и действительно накормил. К тому времени, когда Брек заканчивал вишневый пирог с красным вином, за ним внимательно наблюдали человек тридцать, будто Брек — президент или дрессировщик тарантулов.

Брек не возражал, не возмущался, справедливо рассудив, что такая плата за улыбку судьбы вполне приемлема. Пускай их смотрят, от него не убудет.

После обеда трактирщик проводил его в лучшую комнату. Там был удобный стол (Брек поставил на него свой будильник) и мягкая кровать, на которую он повалился, не снимая грязной куртки, — не из свинства, а чтоб показать, что ему, Бреку, на все чихать. Но самое главное, Брека ждали башмаки. Не совсем новые, но добротно сшитые, крепкие — как раз по ноге. Брек так обрадовался, что расхотел спать. Надел ботинки и пошел на улицу. За ним тут же повалили ожидавшие его зеваки. Брек решил не обращать на них внимания. Он испытывал давно забытое ощущение сытости и спокойствия. В боку покалывало, но не сильно.

Возле трактира стоял горожанин, пытавшийся разминуться с фонарным столбом. Столб упрямо не уступал дороги, и горожанин храбро вступил с ним в поединок, намереваясь спихнуть с пути. Брек минут пять любовался единоборством, даже поближе подошел. Увидев его, пьяница оттолкнул столб подальше и протянул к Бреку руки, облекая в скудные звуки крик наболевшей души.

— Нал-л-лей стакашку, — сказал он.

— Пей на здоровье, — поддержал игру благодушно настроенный Брек.

Пьяница долго пытался поймать что-то в свою пустую ладонь, согнутую клешней, потом сплюнул, выругался и побрел своей дорогой.

— Даже этого не может… — зашелестели голоса за спиной Брека. Брек резко обернулся и крикнул в раздражении:

— Свихнулись! Что я, колдун какой?

Из-за угла выкатил автомобиль — один из пяти, имевшихся в городе. Сынок трактирщика сидел на водительском месте, вцепившись в баранку, чтоб не вывалиться на ухабе. Брек отскочил в сторону, брызнули с дороги зеваки, взвыла замешкавшаяся собачонка — и драндулет исчез в клубах пыли.

С жалобным воем собачонка скакала на трех лапах, поджимая четвертую к брюху.

— Ах ты, бедняга, — пожалел Брек, — лапу тебе отдавили. Собачонка словно поняла, что ей сочувствуют, подбежала, прижалась к ногам. Брек наклонился и погладил пыльную свалявшуюся шерсть.

— Ничего, заживет твоя лапа.

На короткий миг невесомым стало тело. Мир крутанулся вокруг оси по имени Брек Линар. От неожиданности Брек охнул, покачнулся, а собачонка помчалась как ни в чем не бывало, размахивая кренделем хвоста. На всех четырех.

— Исцелил… — прошелестело вокруг, и зеваки разбежались.

А Брек Линар двинул в трактир, чтобы осмыслить как следует происходящее, разобраться в странностях этого дня да посмотреть заодно, нельзя ли чего еще перехватить у доброго хозяина. Брек был совершенно уверен, что его накормят. Отчего — сам не знал, однако не сомневался, удивляясь в то же время собственному нахальству.

Чудеса продолжались. Трактирщик — тот самый, что утром прогонял Брека взашей, — сейчас ждал его у входа, суетился, беспокоился. И не один — с супругой, с любимыми чадами и родственниками. Были тут и другие благородные люди — аптекарь, полицмейстер, еще кое-кто. Все с семьями.

Трактирщик попытался что-то сказать, но полицмейстер не дал. Оттеснил всех и сам шагнул к Бреку.

— Почтенный, — плачущим голосом произнес он, — подагра замучила. Вы не поверите, какие мучения я испытываю последние семь лет.

— Я понимаю, — покивал на всякий случай ничего не соображающий Брек.

— Сделайте милость, — умолял полицмейстер.

— Да-к что ж я могу? — ошарашенно спросил Брек.

— Исцели!

— Ей-богу, я не умею.

— Умеешь, умеешь, — закричали все вокруг, — мы знаем! Ты только захоти!

— Мне не жалко, — согласился вконец растерявшийся Брек. — Подагра — это где?

— Вот, здесь и здесь. — Полицмейстер попытался протянуть к нему руки и ноги одновременно и едва не свалился в пыль.

— Ладно, пускай больше не болит, — неуверенно проговорил Брек. — А поесть у вас чего найдется?

И вновь он испытал головокружение и удивительную легкость членов. А полицмейстер с радостным стоном разглядывал свои пальцы, сгибал их, разгибал, крутил по-всякому.

Тут все как с цепи сорвались. Брек испугался, подумал: задавят. Они кричали в один голос про мигрени, язвы, ревматизм и гастриты, произносили другие удивительные слова, никогда не слыханные Бреком.

В короткий срок Брек Линар излечил аптекаря от мигрени, а его жену от хронического запора. Трактирщик пожаловался на воду в коленке, жена трактирщика — на то, что волосы выпадают, и всех их Брек излечил тем же дурацким способом, испытывая каждый раз головокружение.

А когда излечил всех, ему подали ужин, какого Брек давно не видел даже во сне. Но есть уже не хотелось. Его лихорадило, и он ушел.

Он втащился в свою комнату и прилег на кровать. Громко тикал на столе дареный будильник. Тик-так, тик-так — невидимые молоточки колотили, казалось, по самому черепу. Брек Линар протянул руку, чтобы упрятать часы под подушку, да так и замер. Тогда, у Семилиранды, стрелка показывала без четверти, а теперь — без десяти двенадцать.

— Идут, значит, — пробормотал озадаченно Брек и стал следить за стрелкой. Полчаса не спускал глаз, но она больше не шевельнулась.

Он еще раз припомнил события дня и вдруг испытал смутное подозрение. «Быть того не может!» — поразился Брек, но подозрение росло, крепло, превращалось в тоскливую уверенность. Обещанный секрет внезапно раскрылся перед ним с оглушающей безысходностью.

— Колдун чертов, — тоненько сказал Брек. — Что же ты натворил? Это его, Брека, время шло к исходу, пока он пользовал подагриков. Его, Брека, личное время, которого и так оставалось всего-ничего, считанные деньки. Взгляд Брека посуровел, он напыжился и властно произнес:

— Желаю, чтоб грудь не болела! И ничего не произошло.

— У меня чтоб не болела грудь! — уточнил Брек. И опять ничего не случилось. Тогда Брек загрустил.

В дверь осторожно постучали.

— Дома нет! — крикнул Брек, потом слез с кровати и отворил дверь женщине, одних примерно с ним лет. Кожа на ее лице была грубой, словно обугленной солнцем, да и сама женщина гляделась высохшей от зноя, ветра и хлопот.

— Что? — с ходу спросил Брек. — Исцелиться хочешь?

— Я бы хотела, — ответила женщина, не замечая враждебности его тона, — только мне это уже ни к чему. Я насчет дочки.

— Насчет дочки, — хмыкнул Брек, — а мне плевать. Я тоже жить хочу. На солнышко смотреть.

Женщина вздохнула и ничего не ответила.

— Нашли остолопа, — продолжал Брек. — И ведь молчали все. А этот, Семилиранда. Благодетель! Да кто он такой?

— Он каждый год тут проходит, — сказала женщина. — Уже много лет, не упомню сколько. Откуда, куда — никто не знает. А подарок его можешь выбросить. Того, что ушло, не вернешь, а дальше, если хочешь, можешь от подарка избавиться. Все так делают, когда догадываются.

— И я так сделаю, не сомневайся. А кто это все?

— Прохожие, — объяснила женщина. — В городе-то все знают, что за подарки у Семилиранды. Не каждому они по силам. Только если прохожий возьмет.

— Дурак какой, — сказал Брек. — Вроде меня.

— Ты на всех плохо не думай, — сказала женщина. — Слабы люди, от бед своих слабы. Многим помощь нужна, вот и молчат, не рассказывают, какие они, подарки. От слабости молчат, не от подлости.

— Трактирщик с полицмейстером тоже от слабости? — спросил Брек.

— Не знаю, — ответила женщина, — нет, наверное. Я-то всегда предупреждаю. И остальные… Только нам уже ничего не достается.

— Какие такие остальные?

— А вон, на улице ждут…

Брек подошел к окну, откинул занавеску. На улице стояли люди, молча смотрели на Брека через оконное стекло.

— Вон, гляди, Фатия, — негромко говорила женщина из-за его плеча. — Год назад у нее мужа задавило на руднике, а дочке восемь лет, только она не ходит, ног не чувствует. А вон Мерана, у нее рука сохнет. Посмотри, это Антор, сапожник. У него грудь слабая…

— У Семилиранды и попросите, чтобы помог, — отрезал Брек.

— Он помогает, как умеет, — спокойно сказала женщина. — Он по-другому не может. Так не бывает, чтобы всем сразу хорошо стало. Добро просто так не дается. Кого Семилиранда одарит, тот чужую беду на себя принимает. А сам он как ребенок малый, что от его подарков будет, того он знать не хочет. Оттого добро его не часто до нас доходит. И никому не известно, какой он подарок в следующий раз принесет.

— Мне чужие беды без надобности, — сказал Брек. — Своих хватает.

— Я понимаю, — согласилась женщина. — Кому охота чужое на себя взваливать, да еще задаром.

— Своих бед хватает, — повторил Брек. — Мне самому этой жизни осталась одна ложка.

— Конечно, милый, — ласково сказала женщина. — Какой тебе от нас прок? Разве кусок хлеба пополам разделим.

— Чахотка у меня, — рявкнул Брек. — Думал до следующей осени дотянуть, а теперь куда уж с проклятым подарком.

— Да ты не беспокойся, — уговаривала женщина, — ясное дело. Что ж другим помогать себе в ущерб.

Она не обижалась и не сердилась. Просто объясняла Бреку ей самой давно понятное.

— Ну, змея, — отчаянно крикнул Брек и рванул на себя оконную раму. Некоторое время он смотрел на людей, ждавших чуда от изможденного оборванца. А потом закричал, приказывая:

— Эй, Фатия, иди сюда! И ты, Мерана. Все идите!

Меньше минуты не доставало до двенадцати на часах Семилиранды. Брек Линар лежал в постели, хватая воздух обрывками легких. Раза четыре заглядывал трактирщик не пора ли выносить Брека ногами вперед? Спрашивал: «Эй, ты живой еще?» Тогда Брек ругался черными словами, а трактирщик грозилб «Ты, бродяга, не очень-то. Вот велю выкинуть тебя отсюда».

Брек держался. Может, оттого, что был сильно обижен. Он чувствовал себя обманутым, и горше всего было то, что Брек никак не мог сообразить — кто его обманул и в чем. Может, беззаботный Семилиранда? Может, полицмейстер с трактирщиком? Или эта вчерашняя женщина, как ее зовут, Юлина? А может, все они вместе?

Брек Линар умирал, но от огорчения никак не мог перестроиться на торжественный лад.

Ощущение сладкой прохлады вывело его из полузабытья. Он открыл глаза и увидел Юлину.

— Ну, что? — прошептал Брек, изображая уголками губ ухмылку. — Опять кого привела? Все уж. Больше ничего не умею.

Юлина еще раз провела по его лицу влажной тряпицей.

— Никого я не привела. Посижу с тобой, — сказала она. — Попить хочешь? Она напоила Брека и села рядом.

— Чего время зря терять? — еле слышно бормотал Брек. — Ничего больше из меня не выжмешь.

— Ничего и не надо, не беспокойся, — терпеливо отвечала Юлина. — Фатия тебе бульон куриный принесла. У нее петух был. А твои старые башмаки Антор починил. Ты не поверишь — ну как новые стали.

— Врешь ты все, — твердил свое Брек. — Плевать им теперь на меня. И тебе плевать. А мне и подавно.

Юлина хлопотала подле него, отирала пот с жаркого лба. Потом в комнату вошли Фатия, Мерана и еще люди, которые вытеснили далеко в коридор орущего трактирщика. Каждый из них нес для Брека самую малость — все, что имел. А Бреку ничего этого уже было не нужно, но они входили и входили, не только те, кого Брек вчера вылечил, но и совсем незнакомые, узнавшие про человека, который так и не расстался с подарком Семилиранды до самого конца. Знал и не расстался. И Брек отчего-то успокоился. Ему показалось, что легче стало дышать. «Помираю», — подумал он.

Кто-то всхлипывал возле него. Фатия или ее дочка — Брек не мог понять, а головы поворачивать не хотелось. Он слушал и не желал поверить, что из-за него еще могут плакать. А все-таки плакали. Его беда стала общим горем, и в это тоже никак не мог поверить Брек.

Внезапно отчего-то все умолкли. Наступила тишина, но она была совсем иной, не похожей на прежнюю.

Звонкое тиканье часов Семилиранды прекратилось. Брек вгляделся: стрелка стояла на прежнем месте. За полминуты до двенадцати. Антор нерешительно протянул к будильнику руку.

— Не трожь! — захрипел Брек, но так слаб был его голос, что Антор не услышал. А может, Бреку только показалось, что он произнес эти слова.

— Пружина поломалась, — неуверенно сказал Антор.

Брек первым постиг смысл сказанного, и ему стало страшно по-настоящему.

Он испугался, что будет жить вечно.

 

Содержание

Дмитрий Биленкин. Чужие глаза (1971)

Виктор Колупаев. Девочка (1972)

Александр Шалимов. Профилактика (1969, 1972)

Аскольд Якубовский. Аргус-12 (1972)

Дмитрий Биленкин. Проверка на разумность (1972)

Виктор Колупаев. Качели Отшельника (1972)

Зиновий Юрьев. Человек под копирку (1973)

Михаил Пухов. Случайная последовательность (1973)

Дмитрий Биленкин. Принцип неопределенности (1973)

Сергей Абрамов. В лесу прифронтовом (1974)

Михаил Пухов. Над бездной (1974)

Дмитрий Биленкин. Цель — летать! (1974)

Александр Шалимов. Стена (1976)

Михаил Пухов. Человек с пустой кобурой (1977)

Борис Штерн. Безумный король (1977)

Сергей Другаль. У каждого дерева своя птица (1977)

Леонид Панасенко. Испытание огнем (1978)

Вячеслав Назаров. Восстание супров (1978)

Георгий Гуревич. А у нас на Земле (1978)

Борис Руденко. Экзотический вариант (1979)

Владимир Савченко. С ним надо по хорошему (1980)

Борис Штерн. Чья планета? (1980)

Дмитрий Биленкин. «Здесь водятся проволоки…» (1981)

Павел Амнуэль. Выше туч, выше гор, выше неба… (1982)

Сергей Снегов. Чудотворец из Вшивого тупика (1982)

Василий Головачёв. Отклонение к совершенству (1982)

Михаил Пухов. Корабль Роботов (1982)

Борис Штерн. Дед Мороз (1983)

Дмитрий Биленкин. Уходящих — прости (1983)

Борис Руденко. Подарки Семилиранды (1985)

Ссылки

[1] Киллджой (англ.) — буквально: убийца радости, то есть неинтересный человек.

[2] Пандология — наука, изучающая резервы человеческого организма и возможности их использования (фант.).

[3] Радиус разведки до двухсот световых лет.

[4] То есть изучающих определенную область пространства со многими звездами, в отличие от кораблей, изучающих определенную звезду.

[5] Гийом Аполлинер.

[6] Барстер — вспыхивающая рентгеновская звезда.

[7] Пенеплен — почти равнина, участок суши, образованный в результате длительного выветривания, разрушения и сноса горных пород.

[8] А. Блок.

[9] А. Блок.

Содержание