Визор Алексея не отвечал, не было даже сигнала соединения. Это означало, что Алексей либо спит, либо работает. В том и другом случае его нельзя было беспокоить иначе как по неотложному делу. Но я не мог ждать утра, да и первое известие о судьбе исчезнувших во времени кого угодно должно было поднять на ноги.

Прихрамывая, я спешил по гулкому, пустынному сейчас коридору, где серыми мышами сновали киберуборщики. Эти проворные, днем незаметные крохи залазили в каждую щель, урча, всасывали в себя всякий сор, в их домашней суете была спокойная деловитость раз и навсегда заведенного порядка, который поддерживался до нас и будет поддерживаться после нас, а уж шваброй ли домохозяйки или оптронным механизмом, не столь суть важно. Что было, то и будет, словно говорил их вид, а уж на Земле, или под другими солнцами, или в ином времени, это вы как хотите, без нас вам нигде не обойтись. И они были правы.

- Брысь! - сказал я всей этой мелкоте и приотворил нужную мне дверь.

М-м…

В комнате приглашающе горел свет, его даже было слишком много, однако мне стоило труда заставить себя войти, и, как ни велико было нетерпение, сделал я это не без колебаний. Причина была в Алексее. Он сидел, закрыв глаза и отвалившись в кресле, но это был не отдых, не сон, нечто противоположное. И для постороннего жутковатое. Меловые щеки Алексея запали так, что проступили кости лица, веки подрагивали, не разжимаясь, по волосам, ставя их дыбом, время от времени словно прохаживалась незримая расческа. Иногда лицо оживало, руки сомнамбулическим движением касались клавиатуры настольного расчетчика, и тогда все взрывалось - мучительно кривились губы, пальцы бешено принимались отстукивать текст, с тихим жужжанием крутилась приемная катушка блока, змеей вилась и опадала на пол бесконечная, усеянная зерном цифр и символов, лента, и все это при мертвенном неучастии закрытых глаз. Не лучше было и тихое удовлетворение, которое порой разливалось по этому бледному и вспотевшему лицу.

Смотреть на человека в таком состоянии тяжеловато, даже страшно. Я обошел неподвижное тело Алексея и, стараясь не замечать на висках черных присосков, склонился над лентой. В ней почти все было для меня тарабарщиной. Но я и не пытался вникнуть в смысл, мне важно было узнать, скоро ли Алексей выйдет из прострации. Судя по длине ленты, ждать оставалось недолго, впрочем, тут легко было ошибиться.

Я тихонько прошел на кухню. Медитация требовала таких сил, что за время сеанса человек запросто мог потерять килограмма два веса, и тогда еды требовалось ему не меньше, чем удаву. Его должен ждать накрытый стол и дымящийся кофе и витакрин, по крайней мере все это должно быть наготове. Конечно, он ни о чем таком не побеспокоился!

«Вот и хорошо, - подумал я. - Накормлю, а там посмотрим. Загоню отсыпаться или… Так и так выходит что я не зря пришел».

Не торопясь, я поколдовал над программой, припомнил все любимые Алексеем блюда, особо налег на тонизаторы, на всякий случай заказал вино, проверил, достаточно ли в аппарате белковой массы. К счастью, ее оказалось достаточно. Синтезатор принял программу, весело замигал огоньками, больше мне здесь делать было нечего. Я вернулся к Алексею.

Все то же, никаких изменений. Судя по всему, Алексей вошел в глубочайшее, какое только возможно, сосредоточение. Со сколькими он сейчас сомыслил одновременно? С десятками, сотнями, тысячами таких же, как он, теоретиков? Или он вышел на связь со всем человечеством сразу?

Нет, это маловероятно, человечеству сейчас не до абстракций, хотя от них, может быть, зависит все. Да и я что-нибудь чувствовал бы, ведь я тоже часть человечества. Исключено, исключено! Не тот случай, чтобы решать все сообща; квантовая хронодинамика не та область, где у таких, как я, может блеснуть идея. Вот так, уважаемый «гомо сапиенс» образца третьего тысячелетия: здесь от тебя пользы не больше, чем от пещерной девочки, - не тот склад ума, не те интересы, не та подготовка. Накрыть, что ли, стол или подождать?

По бледному, с пергаментным отливом, лицу Алексея все чаще разливалось удовлетворение, грудь вздымалась, точно он шел в гору, к вспотевшему лбу прилип клок рыжих волос. О чем он думал сейчас, что представлялось ему, чему он радовался? Я, как и всякий, знал, что такое медитация, совместный «мозговой штурм» тысяч, миллионов, а если надо, то и миллиардов людей, меня учили выходить на связь, брать на себя часть нагрузки, я не раз слышал зов «малого», «среднего» и даже «всеобщего» сбора, включался, когда была возможность, но чтобы вот так… Чтобы самому послать вызов, стать центром, как это сделал Алексей, войти в такое сосредоточение - нет, от одной этой мысли мне становилось не по себе. Даже подумать об этом было страшно. Шутка ли, войти в резонанс с мыслями стольких людей, подключить к этому сверхразуму еще и машины, да не просто войти, не просто подключить и подключиться, а стать дирижером мозговой бури, управлять ею! Даже частичное погружение в этот транс, вихрь, уж не знаю что, оставило во мне впечатление бездны, куда падаешь, теряя себя, и где взамен находишь что-то огромное, надчеловеческое, чему и названия нет. Уф! Замечательно, нужно - и все-таки хочется быть подальше…

Стоять возле Алексея - и то обдавало нервной дрожью. Я отвернулся и стал накрывать на стол. На Алексея я больше не смотрел. Хотя что тут такого? Люди всегда мыслили коллективно, и открытия таких гениев, как Ньютон, Эйнштейн, Пекарев или Риплацони, никогда не были результатом только их идей, они всегда аккумулировали мысль современников и предшественников, замыкали на себя информационное поле планеты, сгущая и доводя его до ослепительной вспышки прозрения. Тот самый эффект сомышления, который разных, внешне, казалось бы, никак не связанных людей одновременно приводил к схожим открытиям, изобретениям и теориям, как это было с Ползуновым и Уаттом, Лобачевским и Бойяйи, Дарвином и Уоллесом, Флобером и Бальзаком (последние, независимо друг от друга, однажды написали удивительно похожие главы - и это в самом что ни на есть индивидуальном виде творчества!). «Фиалки расцветают одновременно» - так говорили об этом раньше. Мы лишь усовершенствовали то, что было. Но с каким результатом! По мнению Фаэты и некоторых других историков, именно это открытие окончательно торпедировало старый мир. Не знаю, не уверен, есть и другие точки зрения. Но, надо полагать, и в этой гипотезе имелась толика правды. Миллиарды людей на всех континентах хотели одного и того же - мира, справедливости и свободы. Когда эти желания, мысли и устремления, прежде разобщенные, одиночно вспыхивающие, благодаря медитации слились и усилились, как свет в кристалле лазера, то, судя по архивным свидетельствам, сознание тех, кто противостоял желаниям человечества, было опалено психическим шоком. Та эпидемия внезапных самоубийств, душевных кризисов, панического бегства от дел, которая затем разразилась, вряд ли была случайностью, уж слишком все совпадало во времени, слишком схожими оказались жертвы. Гнев народов как бы овеществился, и эта сила не промахнулась.

Чашка, которую я только что поставил перед Алексеем, вдруг стронулась и мелко задребезжала о блюдце. Утихла… Снова задребезжала - сильней. Под ногами мягко качнулся пол. Ухватившись за край стола, я воззрился на чашку, словно мог так удержать ее взглядом, а вместе с ней - весь дрогнувший и накренившийся мир.

Замерло, обошлось; не хроноклазм, всего лишь далекий отзвук землетрясения…

Тем не менее еще с секунду я, как загипнотизированный, следил за уже неподвижной чашкой. Затем, распрямившись, с надеждой и тревогой перевел взгляд на мерно ползущую из-под руки Алексея ленту. Что сулило ее движение? Таился ли в этих черных значках приговор всему? Или, наоборот, они возвещали спасение? Ради пустяков в медитацию не входят. Мелькавшее на лице Алексея удовлетворение означало только одно: найдено интересное решение. Оно одинаково могло означать и победу, и скорый конец света; для теоретика, да еще в состоянии медитации, важна истина, только истина, ничего, кроме истины.

Этому поиску в нем подчинено все, даже эмоции.

Если бы только это! Костлявой маской - вот чем стало лицо Алексея. Он сжигал себя, видимо, иначе было нельзя. Сердце сжималось, но мог ли я вмешаться? Он бы убил меня. Недаром он отключил наручный диагностер, который в случае чего обязательно подал бы сигнал тревоги; отключил, чтобы сюда не прибежали врачи и не прервали сеанс. Другой вопрос, как он это умудрился сделать, ведь диагностер нельзя выключить без того, чтобы в радиусе нескольких километров у всех медиков не поднялся бы переполох. Видимо, Алексею тут пришлось решить кое-какую дополнительную задачу. Или он это сделал давно? Скорей всего, так…

Конечно, я все равно сорвал бы с него эти черные, на висках, присоски, если бы промедление грозило очевидной опасностью. Меня подмывало это сделать, но такой опасности не было, уж настолько я в медицине разбирался, мог определить, когда надо вмешаться. Еще минут пять-десять можно было потерпеть. К этому времени Алексей или проснется, или придется вмешаться. Все-таки безобразно вот так, отключив диагностер, никого не предупредив… И так похоже на Алексея. Впрочем, кто сейчас не рисковал жизнью?

Вздохнув, я поплелся на кухню.

Там все аппетитно скворчало, томилось в духовке или леденело в холодильнике. Я выключил синтезатор, положил на тарелки всего побольше, налил напитки, попробовал - нормально. На это ушло минуты три. Пора!

Я угадал. Глаза Алексея уже были открыты - круглые, как у филина, полуслепые, еще сомнамбулические. Правая рука вяло терзала и никак не могла отодрать присоску. Поставив поднос, я сорвал присоски, быстренько поднес к губам стакан.

Алексей жадно отхлебнул, его глаза ожили, он с хрустом потянулся.

- Уф! Думать - не ящики таскать, но почему так болят все мускулы? А, это ты хорошо придумал…

Неуверенным движением он потянулся к тарелке.

- Включи браслет, - сказал я.

- А!.. - Он слабо поморщился. В пальцах, разливая суп, прыгала ложка. Ч-черт… - Он взял ее в кулак. - Который час?

- Четверть четвертого.

- Долгонько… - Ему наконец удалось, не расплескав, поднести ложку ко рту. - Зато недаром.

- Включи диагностер, - повторил я. - Вид у тебя… Он отмахнулся. Ему не надо было смотреть на ленту, все у него, конечно, и так было в памяти, но все же он на нее посмотрел.

- Хорошо поработалось…

- Ешь и не разговаривай.

Он послушно кивнул.

Минут десять мы ели и молчали. Я тоже проголодался, хотя, конечно, не так, как Алексей. Он медленно отходил, его склоненное над тарелкой лицо теперь было просто осунувшимся и усталым, землистые губы слегка порозовели, темные полукружья глаз казались уже не такими набрякшими. Диагностер он так и не включил, видимо, не боялся разоблачения. Или, наоборот, боялся узнать, во что ему обошлись эти часы размышлений.

- Ну? - спросил он, когда мы принялись за кофе.

- Что «ну»? - Я сделал вид, что не понял.

- Выкладывай, зачем пришел.

- Да я просто так… Шел мимо и заглянул.

- Брось, - тихо сказал он. - К чему? Я могу соображать. Что там еще стряслось?

- Послушай, а не лучше ли тебе…

- «Не лучше ли тебе в жару ходить без панциря?» - спросили однажды черепаху.

- Хорошо, ладно…

Коротко, как мог, я рассказал про Эю, про Снежку, про все. Алексей слушал вроде бы безучастно, но под конец его взгляд сосредоточился и похолодел.

- Так, так, - сказал он наконец замороженным голосом. - Правильно сделал, что пришел. Да, да, это подтверждает…

- Что подтверждает? - Я подался вперед. - Что? Вместо ответа он встал, засунув руки под мышки, прошелся на негнущихся ногах - длинный, костлявый, рыжий, пугающе отрешенный.

- Ты… - Я не выдержал, голос сорвался в шепот. - Что вы узнали? Почему ты молчишь? Все так плохо или…

- Помолчи… А то объясняла курица ястребу, как зерно клевать, да сама запуталась. Хорошо, плохо, в этом ли дело? Вот, познакомься для начала…

Алексей боком шагнул к стеллажу, рывком вытянул какой-то график, попытался остановить последовавший за этим движением обвал бумаг, но тут же забыл о нем.

- Это график распределения хроноклазмов по оси времени. Пока засечек было мало, все выглядело статистическим хаосом. Теперь, с накоплением фактов, наметилась закономерность. Взгляни!

- Прогрессия! - Я привскочил.

От волнения я, кажется, спутал термин, но это было не важно. Алексей нетерпеливо отмахнулся.

- Возмущения идут волнами, это очевидно. - Его палец пробежал по графику. - Чем ближе к нашему времени, тем они гуще. Гармоника колебаний, чей период возрастает с сотен и тысяч до миллионов, затем до миллиарда лет. Пробелов еще достаточно, но, в общем, картина ясна.

- Волны времени…

- Чепуха, это только образ! Хотя, согласен, наглядный. Мы словно бухнули во что-то камень, и по глади разбежались волны, сначала частые, затем все более редкие, так что на десять выплесков из антропогена приходится всего три из архея, хотя протяженность антропогена миллионы лет, архея - миллиарды. Но это все видимость, только видимость… Сущность… Над ней мы как раз и думали перед твоим приходом.

- И?..

Алексей, не глядя, отшвырнул график, налил мне и себе вина. Его рука подрагивала, горлышко бутылки тренькало о хрусталь стаканов, этот неверный, тревожный, дребезжащий звук, казалось, заполнил собой весь мир, невыносимо отзываясь во мне напоминанием о хрупкости всех наших устремлений, а возможно, и самого существования в этом мире.

- Все очень хорошо или очень плохо, в зависимости от того, как к этому относиться. - Алексей искоса посмотрел на меня. - Раз найдена закономерность хроноклазмов, нетрудно подсчитать, какие уже состоялись, а какие еще предстоят. Так вот: максимум возмущений позади, новых хроноклазмов будет немного.

- Это точно?!

Алексей кивнул.

Я был готов кинуться к этому рыжему чудаку, который самую главную, самую замечательную новость подал как затрапезное кофе, готов был закружить его в объятиях, но у меня вдруг ослабли ноги. Только сейчас я почувствовал, под каким страшным гнетом мы жили, и теперь, когда пришло освобождение, точней, окрепла надежда, из меня словно выпустили воздух.

- Все так, как я говорю, можешь поверить. Ладно, не о том речь, чего обсуждать прошлогодний снег…

Взмахом руки он как будто отстранил все только что сказанное. В этом был весь Алексей! Чего обсуждать само собой разумеющееся? Не стоит внимания. Даже если это спасительная для всех новость, с ней покончено, как только она исчерпала себя. Вот так, упомянули - и дальше, нечего отвлекаться.

Значит, все прежнее было только прологом. Прологом чего? Казалось, Алексей сбился с мысли. Его взгляд остекленел, пальцы шарящим движением коснулись лица, принялись тереть виски.

- Все, больше ни слова! - Я вскочил. - Ложись, я пойду за врачом.

- Сядь!

Это была не просьба, это был окрик. Я ушам своим не поверил. Алексей органически не был способен на окрик, но сейчас это был именно приказ, окрик, команда. Пергаментно-бледное лицо Алексея горело красными пятнами.

- Сядь, слушай и не мешай! Что ты понял из этого? Он подхватил кольца бумажной ленты и потряс ими перед моим лицом.

- Ничего, - сознался я.

- Ч-черт… - простонал Алексей. - Так я и думал… Ну почему, почему самое важное всем кажется таким сложным и непонятным?!

- Вероятно, потому, - попытался я все перевести в шутку, - что лично я произошел от обезьяны. А от кого произошел ты - это еще вопрос. Может быть, от пришельцев?

Не стоило это говорить человеку, который явно был не в себе. Ответом был взгляд, каким испепеляют идиота, который не вовремя сбил с мысли, напорол, напортачил и даже не понимает, что он наделал.

- Все, ухожу, - сказал я поспешно. - Извини, но тебе надо отдохнуть. Тогда и поговорим.

- Никуда ты не уйдешь, - неожиданно спокойно проговорил Алексей. - Мой отдых тем более подождет. Неужели ты не понимаешь? Нет, не понимаешь. Подожди, было что-то первоочередное… Что-то связанное с… А, вспомнил! Как у тебя там Эя?

- Эя?

- Эя, Эя, Эя! Будешь ты наконец говорить по делу?!

Будто он говорил по делу!

- Эя спит. - Я недоуменно пожал плечами. - Спит и видит свои доисторические сны. По-моему, это ее любимое времяпрепровождение.

- Так я и думал. Вот что: сейчас же беги к ней. Буди, изобретай что угодно, лишь бы она говорила, говорила непрерывно, чтобы лингвасцет овладел ее языком… Чего ты стоишь?! Беги!

Я не стоял, я сидел. И не сдвинулся с места. Еще недавно ничего подобного не могло произойти ни со мной, ни с Алексеем, мы не поверили бы, что такая идиотская вспышка возможна. Я не только не сдвинулся с места, а, наоборот, взял чашку, неторопливо налил кофе, всем своим видом показывая, что и у меня есть самолюбие, что я вовсе не намерен быть мальчиком на побегушках у кого бы то ни было. Нервная взвинченность опасна своей заразительностью, и хотя и это было черной неблагодарностью, я почувствовал удовлетворение, когда Алексей в ярости грохнул кулаком по столу.

- Тихо! - сказал я. - Ты великий человек, но зачем бить посуду? Сядь, успокойся; все сделано, все давно сделано. Эя спит, но я задействовал ее речевые центры, так что в фазе быстрого сна она болтает, как нанятая, а лингвасцет ловит ее слова. Поэтому бежать мне не надо, соображают, как видишь, не одни теоретики. А теперь, пожалуйста, объясни мне, простому и серому, объясни спокойно, до чего вы додумались, к чему такая спешка и при чем тут Эя.

Я нарочно говорил медленно, тихо, приблизив лицо к лицу, с легкой иронией в голосе, это должно было подействовать, и это подействовало. Алексей осел на стул, с минуту смотрел на меня неподвижно, затем его губы тронула слабая улыбка.

- Да, все мы в душе немного горзахи, ты извини… Сейчас, минутку…

Он покопался в кармане, достал какой-то стимулятор, отправил таблетку в рот, морщась, запил водой.

- Все, больше никаких эмоций. Слушай внимательно. Час назад я, кажется, понял главное; мы поняли. Наши представления о времени не верны в главном и основном, их, если угодно, надо вывернуть наизнанку. Как бы тебе это пояснить наглядно… - Лицо Алексея сморщилось, слово «наглядное» было ему ненавистно. Ладно, годится такая аналогия. Припомним историю физики. Есть вещество в твердом, жидком, газообразном, плазменном и прочем состоянии, есть всевозможные поля, вот, думалось, все, что существует в мироздании, из чего оно складывается. К концу двадцатого века выяснилось: не так! Что считалось сущностью мира, начиная с камня, кончая светом, оказалось зыбью скрытого океана материи. А то, что полагалось пустотой, вакуумом, ничем, оно-то и есть основа, чьи всплески порождают галактики, звезды и прочее. А со временем, видишь ли, такая история…

Алексей отхлебнул из пустой чашки и не заметил этого. - Время в своем обыденном восприятии… Тьфу, что за нелепость: «время в своем восприятии»! Ладно, ты понял, что я хотел сказать… Время подобно волне, которая бежит неизвестно откуда и неизвестно куда, несет нас на гребне, позади нет ничего все уже умерло, впереди тоже ничего - еще не возникло. Так? Да, так - обыденно. В действительности, конечно, нет ничего подобного. Есть пространственно-временной континуум, в котором все движение, все процесс, и время есть параметр этих изменений, а так как изменений бесконечно много, то можно говорить об индивидуальном для каждого процесса времени. Ну там о геологическом или социальном… С другой стороны, время есть метрика самого континуума, подобно тому, как кривизна мыльного пузыря есть метрика его расширения… Ч-черт! Не так. Словом, если интегрировать обе сущности времени как меры и метрики, то по формуле… А, ты же ее не поймешь… Ладно, попробуем взять иначе…

Алексей продолжал говорить, но чем дольше он говорил, тем меньше я понимал, и он это видел. Он морщился, помогая себе жестами, мимикой, его рука то и дело тянулась написать какое-нибудь простенькое, этажей в десять, уравнение, которое сразу все разъяснило бы, но тут же останавливал себя, потому что такое уравнение мне было заведомо не по зубам. Так он страдал. Это была мука, мука невыразимости сложного и абстрактного, когда ты хочешь, чтобы тебя поняли, когда нужно, чтобы тебя поняли, а не получается, потому что наука слишком далеко ушла в своих построениях от наглядного, образного, для всех очевидного.

Что за нелепость! Алексей знал, наверняка знал то, что могло спасти или погубить человечество, и не мог выразить это на всем понятном языке. Такого он не ожидал и даже растерялся. Я страдал вместе с ним, пытался что-то подсказать, наугад пояснить - он только отмахивался. Все было не то, не то! Увы, глубины темпоралики были не для меня, я это понял еще в школе, когда учитель однажды сразил нас таким парадоксом. «Прошлое существует в виде следов, - сказал он, будущее - в виде возможностей. Действительно лишь настоящее, так?» - «Так!» - хором ответили мы. «Прекрасно. Теперь я попробую доказать, что настоящего тоже нет, а вы попытайтесь меня опровергнуть». - «Как это нет настоящего? - ахнул кто-то. - Что же тогда есть?» - «Это уж вы сами решите… Следите за логикой рассуждений. Что есть настоящее? Ах, то, что происходит сейчас! Хорошо. Какова, спрашивается, длительность этого «сейчас»? Минута, секунда? Не слышу ответа… Правильно: физически протяженность настоящего - один хроноквант, то есть секунда в минус какой степени? Не помните… ладно, посмотрите в справочнике. Важно другое: минувший хроноквант уже принадлежит прошлому, его нет, а последующий еще только будет, следовательно, пока его тоже нет. Что же тогда мы воспринимаем как настоящее? Напомню, что мы не видим летящей пули именно потому, что уже сотая доля секунды - вне нашего восприятия. А тут хроноквант! Значит, его мы тем более не можем воспринять. Выходит, мы осознаем только то, что уже случилось, стало быть, прошлое! Под видом настоящего мы воспринимаем прошлое, и только прошлое! Но прошлое, по определению, существует лишь в виде следов, оно уже сбылось и исчезло… Вот так, ребята, а теперь думайте, что же для нас действительно».

Этот парадокс слышал я, слышал Алексей, только я отмахнулся, а он нет. У меня сохранилось лишь впечатление тьмы - бездна, в которую я на миг заглянул и отшатнулся. Он же не отшатнулся, его это увлекло, и вот теперь я сижу дурак дураком, а он страдает, пытаясь выразить то, что ему открылось в этой пугающей бездне. Мука невыразимости - да снилось ли людям такое?

Еще бы! Она была и будет знакома всем истинным художникам и мыслителям, недаром сказано: «Мысль изреченная есть ложь…»

Только еще никогда от исхода этой борьбы со словом так не зависела судьба человечества.

- Слушай, - не выдержав, перебил я Алексея. - Чего ты изводишь себя? Так ли уж важно, чтобы именно я, именно в эту ночь понял истинную сущность времени? Если это нужно для конкретного, с моим участием, дела, то просто-напросто объясни, что от меня требуется, какие, так сказать, кнопки мне нажимать. И все! А если ты вслух обдумываешь свое обращение к человечеству, то выспись сначала, отдохни, перепоручи, наконец, кому-нибудь, кто лучше владеет даром популяризации. Зачем все это сейчас, чего ты себя терзаешь?

Секунду-другую Алексей смотрел на меня так, будто сложный многогранник прямо на его глазах обратился в элементарный куб. Похоже, я сразу упал в его глазах, ведь для Алексея действие всегда было неотделимо от понимания, а я преспокойно предложил эту связь разорвать.

- Ты хоть соображаешь, что ты сказал? - шепотом проговорил он. - Значит, пусть все будет так, как в «добрые старые времена», когда одни думали и распоряжались, а другие брали под козырек? Нет, дорогой, так не пойдет. Тебе, да-да, - тебе! - понимание необходимо, как, может быть, никому другому.

- Это еще почему?

- Узнаешь, когда поймешь… Стоп! - Глаза Алексея сузились. - Факт появления в нашем времени прошлого - как бы ты его объяснил своим детишкам? Поделись опытом. Спасовал бы, наверное?

Я покачал головой.

- Сначала я объяснил бы им теорию скрытых реальностей.

- Легко сказать!..

- Легко сделать. Некто выступает, по всемирной видеосети, сказал бы я им. Его образ на экране реален? Конечно. Но одновременно тот же самый образ мчат электромагнитные волны. Выходит, он присутствует еще и в пространстве, находится там в иной, чем на экране, неразличимой для наших органов чувств форме. Однако и этот образ реален. Попутно ведется запись передачи, все оказывается запечатленным в кристалле. Это уже третья форма существования образа, иное его воплощение. В кристалле оно способно находиться века и тысячелетия, его сколько угодно раз можно воспроизвести, снова послать в эфир, снова оживить на экране и так далее. Вот вам уже три реальности: одна явная, на экране, и две скрытых. Последних, как видите, больше.

- Так, так, продолжай.

- Дальше я воспользовался бы аналогией. Уподобим, сказал бы я, жизнь киноленте. Старинной, вы знаете… Вы смотрите фильм. Сменяя друг друга, мелькают кадры. Так длится, пока ленте не приходит конец. Все, свет погашен, изображение исчезло, его нет, зрители могут разойтись. Однако изображение никуда не делось, оно как было, так и осталось над ленте, только перешло из бытия в инобытие, стало скрытой реальностью.

- Так, так!

- Все, почти… Жизнь, добавил бы я, в отличие от киноленты мы, увы, никаким образом не можем вставить обратно в проектор времени и заново прокрутить. Но вот что-то произошло, мы не знаем что. Наша «лента» вдруг слиплась, кадры прошлого вклеились в настоящее, попали в «проектор», отчего скрытая реальность снова стала действительной.

- Чудовищно. - Алексей с хрустом сцепил пальцы. Крайняя степень примитивизации! Хотя… Он задумался. - Хотя в этом что-то есть… Ты знаешь, в этом что-то есть. Его лицо просветлело. - Вот, значит, на каком уровне наука становится доходчивой… Чудесно! Сойдем на тот же уровень, сейчас для тебя важно уловить смысл новой концепции пространства-времени, иное успеется. Скажи, что произойдет с угольком на ветру?

- Как что? Сгорит, рассеется пеплом…

- А гвоздь?

- Какой еще гвоздь?

- Обыкновенный. На ветру.

- С ним ничего не произойдет.

- Подумай.

- Что тут думать? Гвоздь - он и есть гвоздь.

- Дубина, - с выражением проговорил Алексей. - Тебе не детей учить… Сгорит гвоздь, сгорит! Окислится, проржавеет, рассыплется не хуже уголька, вот что с ним произойдет!

- Ах, в этом смысле… - Я смутился. - Ну да, если гвоздь долго продержать на ветру, тогда конечно…

- А отчего разрушаются горы?

- Ну. - Я пожал плечами. - Если ты спрашиваешь без подвоха, то это элементарно. Воздействие воды, ветра, температур, процесс эрозии, словом.

- Иначе говоря, уголек гибнет потому, что взаимодействует со средой. Та же судьба у гор, вопрос в сроке. Все гибнет, потому что все взаимодействует со средой. Линейность этого процесса обуславливает линейный ход времени. Но если так, с какой, спрашивается, средой взаимодействует наша Вселенная? Когда-то ее не было, теперь она есть и когда-нибудь тоже исчезнет, сгорит, как самый банальный уголек. Что же на нее воздействует, какой эрозии подвергается она?

- Банальный вопрос. - Я решил показать, что тоже не лыком шит. Диалектический материализм давно на него ответил: материя неисчерпаема, а потому мироздание не обязательно ограничивается наблюдаемой нами Вселенной. Возможны и другие, с иным состоянием, с иными законами природы, а если так, то они должны воздействовать на нашу Вселенную. Какая-нибудь другая Вселенная…

- Ее-то мы и нашли! - Алексей вскочил, сгреб с пола шуршащие кольца ленты. - Вот она, здесь, объявилась, скрытая! Теперь понимаешь, какой еще «ветер» обдувает нас, чье время накладывается на наше? Все в нашем мире взаимодействует не только само с собой, нет, нас еще пронизывает «ветер» иновселенной, он вокруг нас, он в нас, ты это понимаешь? Мир не просто многомерен, он многомерно многомерен, и потому время даже не объемно, оно неисчерпаемо в своих формах и проявлениях! Ты посмотри, как все складывается. Почему время зависит от скорости? Да потому, что происходит перемещение тел и в среде иновселенной, следовательно, увеличивается или уменьшается «обдув», как это случается с угольком, стоит им помахать в воздухе. Почему, в свою очередь, ход времени так зависит от метрики пространства, от концентрации масс? Примерно по той же причине, по какой свойства и скорость обычного ветра меняются в зависимости от того, встречает ли он на пути редкий кустарник или массив городского квартала. Обычная динамика! То есть что я, совсем не обычная, но так и должно быть… Эх! Тысячелетия прошли, прежде чем люди догадались, что они окружены воздухом. Потребовались еще тысячелетия, чтобы проявились электромагнитные и прочие поля. Еще столетие - мы обнаружили вакуум. От очевидного к неочевидному, от явного к скрытому, вот как мы шли и идем! Теперь же, - Алексей потряс кольцами ленты, - вот она, целая иновселенная! Вот оно, скрытое время! Вот откуда на нас обрушился шквал… Новые берега нового океана материи, ты слышишь, как свистят его ветры, слышишь?

Сам того не заметив, Алексей заговорил образами. Я поежился. Почему-то одним из самых сильных впечатлений раннего детства для меня стал вид ночного неба в планетарии, куда я однажды попал. Чем-то жутким повеяло на меня тогда из этой черной, проколотой звездами тьмы купола, которая вдруг накрыла меня. Жутким и одновременно притягательным. Не знаю, почему во мне все так щемяще заледенело. Может быть, то было первое осознание той бесконечности пространства, бесконечности времени, бесконечности всего, что есть в мире. Не знаю. Сейчас в ярко освещенной комнате, в окна которой стучался дождь, меня настигло очень похожее ощущение. И причиной были не столько горячечные слова Алексея, сколько его глаза, которые видели, в упор видели не эту комнату и не меня в ней, а черную бесконечность новой, только что открывшейся ему Вселенной.

- Мы воспринимаем только линейное время, живем как одномеры, как…

Он изогнул шуршавший свив ленты, пропустил ее меж пальцами так, что снаружи осталась лишь узкая складка. - Вот наше настоящее… Я пропускаю его меж пальцами, гребень складки ползет, черные на нем штрихи и знаки - это наши жизни, вот они движутся, перемещаются из будущего в прошлое, так мы, одномерцы, живем, смотри, смотри… Колдовская минута!

Я смотрел не на складку ленты, по которой ползли математические знаки и символы, я не мог оторвать взгляда от Алексея. Не стало комнаты, не стало тьмы за окном, было только его вдохновенное лицо. Он перемещал ленту, вел складку меж пальцами, он любовался ею, словно в его руках была истинная ткань мироздания, словно он обозревал ее всю, со всеми нашими жизнями, загадками, радостями, трагедиями и проблемами, словно он был над ней, как некий познавший ее тайны бог. Его темное от усталости лицо светилось могуществом понимания, и не было ничего прекраснее этого лица.

- Так мы, одномерцы, живем на гребне настоящего, только это считаем реальностью, так долго бы длилось, если бы… Быстрым движением он смял ленту в гармошку.

- Вот так свернулась структура вселенных. Там, где ворсинки материи, сцепившись, поменялись местами, там прошлое вклинилось в настоящее, и наоборот. И это сейчас в практическом смысле главное. Почему?

Он резко повернулся ко мне.

- Почему?

- Что за вопрос, - сказал я. - Катастрофа… Ответом был досадливый взмах руки.

- Если разбилась чашка, надо взять веник и подмести. Или послать кибера. Хроноклазмы кончаются, затухают сами собой, я же сказал! Не о том забота… Многие наши люди оказались здесь, здесь, здесь. - Он провел пальцем по гребням складок. - Что будет, когда хроноклазм исчерпает себя? Вот…

Он разжал пальцы, удержав в них лишь одну складку.

- Стабильно лишь наше время. Оно уцелеет вместе с оказавшимися в нем вкраплениями прошлого. Все остальное вернется в прежнее состояние.

- Что же туг плохого? - не понял я. - Конец всем нашим бедам, радоваться надо…

- Что ж, радуйся… Как только разгладятся складки пространства-времени, твоя Снежка станет недостижимой.

- Но…

- Никаких «но»! Ты думаешь, что если перенос во времени оказался осуществимым в природе, значит, мы уж как-нибудь это повторим? Нет. Сейчас «складки» рядом, перейти с одной на другую можно без особых энергозатрат. Но как только они разойдутся - конец. Отправить в прошлое спасательную экспедицию - для этого придется устроить маленький хроноклазм, снова вздыбить обе Вселенные. Не одну, понимаешь обе! Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Если бы путешествие во времени было возможно, то наши потомки yжe побывали бы здесь, в нашем сегодня. Однако их не было, нет и, очевидно, не будет. Теперь понимаешь, почему твое представление, будто Снежка может прожить в каменном веке всю свою жизнь, даже умереть там, а ты все равно когда-нибудь вернешься к ней, юной, - ложно? На, выпей…

Я тупо кивнул. Слова Алексея точно рассекли мое сознание надвое. Одна его половина четко воспринимала окружающее, видела снова побледневшее лицо Алексея, прыгающий в его руке стакан, даже пятно на скатерти, тогда как другая корчилась от отчаяния.

- Выпей, - повторил Алексей.

Его голос был сух и бесцветен. Не глядя на меня, он наклонил вздрагивающую в руках бутылку, стекло, как и в тот раз, надсадно дзинькнуло о стекло, мир снова наполнился этим тонким, дребезжащим, невыносимым звуком, хотелось зажать уши лишь бы его не слышать. А он звенел и звенел, даже когда Алексей отнял бутылку. Замороженный, он так и остался во мне. В окна заползал рассвет, такой пасмурный, что в pro тенях потускнел воздух комнаты, а хмурое, с опущенными веками, лицо Алексея застыло бледным пятном, которое не скрашивали рыжие, теперь будто подернутые пеплом волосы.

- Я еще не все сказал…

Я молча уставился на своего палача. О чем он говорит? Что еще ему надо?

- Пока длится катастрофа и прошлые времена близки, туда возможен переход. Спонтанный, как это происходит, и целенаправленный, обратимый для спасения тех, кто там оказался.

- Догадываюсь, - процедил я с желчным сарказмом. - Для этого всего-навсего нужна обыкновенная «машина времени»…

Алексей странно взглянул на меня. Всегда решительный, он словно колебался. Сам того не заметив, он потянул к себе мой стакан, сжал его в пальцах.

- Машина, конечно, нужна. Но это-то как раз не проблема.

- Разве?

- Она, видишь ли, уже есть…

- Что? - Я вскочил. - Где она? Почему никто…

- Сядь, - тихо попросил Алексей. Он глядел на меня так, словно хотел и не мог выговорить что-то решающее. - Пожалуйста, сядь.

Я сел.

- Мы больше делаем, чем говорим. К чему будить, быть может, напрасные надежды? - Голос Алексея шелестел, как сухие листья. - Машина есть, мы сразу взялись за ее разработку, дело не в этом. Сначала, как водится, мы запускали в прошлое автоматы. Затем - животных. Те и другие возвращались… не всегда. Это не беспокоило, мы были уверены, что все успеем отладить. Сегодня ночью выяснилось - нет. Надо спешить, пока держится энергетический мост, иначе все бесполезно. Нет у нас времени на доводку, нет! Человек должен идти в разведку сейчас или никогда. Ты и Эя, так уж сложилось… В общем, лучшего выбора нет. Теперь понимаешь, к чему весь этот разговор?

Я встал, машинально одернул куртку. Сердце бухало в сто колоколов.

- Когда идти?

Алексей тоже встал, его рот был полуоткрыт.

- Ты даже не спросил о степени риска…

- Это имеет значение?

- Что ты за человек такой! - Лицо Алексея скривилось. - Два шанса из пяти… Вот так, - добавил он, отворачиваясь.

Казалось, эти простые слова вдруг придавили его, он сказал все, что должен был сказать, и теперь стоял опустошенный, только пальцы слепо шарили по столу, сжимались и разжимались, словно стали независимы от своего владельца.

Я порывисто шагнул к нему, сгреб, как воробушка, стиснул и закружил в объятиях.

- Пусти! - закричал он. - Ненормальный! Я тебя отстраню!

- Не посмеешь. - Я отпустил его, задыхающегося, чуть порозовевшего, ожившего. - Не посмеешь! Из тысяч добровольцев ты все равно выберешь меня, и потому что ты мой друг, и потому что только у меня есть свой человек в палеолите. Три шанса из пяти! Я думал, меньше. И нечего смотреть на меня, как на жертвенного агнца. Ого, ты еще увидишь Снежку, мы оба тебя расцелуем!

Это я, конечно, сказал зря, нельзя, искушая удачу, бравировать напускным оптимизмом. Любая отборочная комиссия тотчас скинула бы мне десяток очков, но, в конце концов, тут была не комиссия, а Алексей, которого надо было встряхнуть, убедить, что вовсе не на смерть он меня посылает. Я-то уже знал, что вероятности не просто статистика, ибо человек может на них влиять, но для него, теоретика, они, естественно, были лишь костяшками фатума, рока, судьбы. Ну можно ли переносить опыт автоматов на человека, который должен спасать себя и других? Он же не слепое орудие! Надо - и человек шел на баррикады, надо закрывал собой амбразуры, сам себе прививал чуму. Кто тогда считал вероятности? А тут… Сложная структура хозяйства, сама жизнь слишком приучили нас все взвешивать и рассчитывать. Да будь один шанс из ста, я все равно согласился бы!

- И вообще, - продолжал я. - Не будь Эи, знаешь, как выглядел бы твой выбор? Дружеской протекцией.

Алексей удивленно уставился на меня.

- Протекцией?

- Конечно. Предпочтением одного перед другими.

- Вот об этом я не подумал. Такой риск - и протекция? Нет, ты сошел с ума. - Он наконец улыбнулся. - Все, больше ни слова. Иди к себе и отдыхай.

- До какого часа?

- Разбудят. Скажут. Сделают. Иди же! Он подтолкнул меня к двери.

Я шел, не чуя под собой ног. Страха не было, я знал, что он конечно, придет, но не мог в это поверить. Уже рассвело повсюду сновали люди, я не замечал никого, счастье эгоистично.

Должно быть, у меня был диковатый вид, потому что вдруг послышался озабоченный голос:

- Что с вами? Помочь?

Я обернулся с улыбкой идиота.

- Наоборот. - Мне захотелось обнять говорившего. - Это я должен кое-кому помочь!

- Но…

- Никаких «но»! Можем мы немного пожить без этих противных отрицаний и противоречий? Слушайте новости, готовьтесь услышать прекрасные новости, а обо мне не беспокойтесь. Я глуп и счастлив, только и всего.

Я весело помахал ему рукой. Должно быть, он проводил меня недоуменным взглядом. Я не запомнил его лица, это мог быть любой. Какая разница! Никто еще ничего не знал, конечно, я выглядел ненормальным. Во мне все спешило и пело, я ускорил шаг, не без удивления обнаружив, что нога уже не болит. Верно замечено, что хорошие новости лучше всяких лекарств.

И все-таки… В прорези окон, клубясь туманом, валил промозглый рассвет. Опять это «но»! Оно незаметно подкралось ко мне. Я замедлил шаг. Все хорошо. Скоро все узнают, что хроноклазмы пойдут на убыль. Что наше будущее спасено и сверх этого даже есть шанс многих вызволить из прошлого. Но, помимо удачи моей разведки, это возможно лишь в том случае, если события не опередят нас. Какой горький и беспощадный парадокс: долгожданный конец катастроф означает гибель наших близких там, в прошлом! А продолжение бед, наоборот, сулит им спасение. Зато умножает число тех, кого катастрофа может вырвать из нашего времени. Так чего же желать? Будь выбор, что бы мы предпочли? Что бы я решил?

Нашел о чем думать, осадил я себя. Нет выбора, и не надо. Все и так решено, ну и прекрасно. Мне своих забот хватит. Во-первых, надо подружиться с Эей и хорошенько ее расспросить. Во-вторых, не мешает отдохнуть. В-третьих…

В-третьих, я уже подходил к своей комнате, откуда почему-то доносился неясный шум. Ничего не понимая, я рванул дверь, да так и застыл на пороге. По полу, сметая стулья катался клубок сплетенных тел, это было так дико и неожиданно, что я не сразу сообразил, чьи это красные искаженные лица, заломленные руки, хрипящие рты, кто с кем дерется, что все это означает и почему. А когда я наконец разглядел дерущихся, то это был шок посильнее прежнего.

- Вы что! - заорал я и кинулся их разнимать. Это было непросто, потому что обе вцепились друг другу в горло, обе были сильны, обе исступленно ломали сопротивление противника, но я пришел в такую ярость, что мигом, точно котят, отшвырнул к одной стене Эю, а к другой - Жанну. Да, во второй воительнице я, к своему изумлению, признал Жанну…

- Вы что, с ума посходили?!

- Это ты сошел с ума!.. Откуда здесь эта драная кошка?!

Одежда Жанны была разодрана в клочья, располосованное лицо пылало обидой и гневом. Эе тоже досталось, и в ее глазах была ярость, только холодная, напряженная, как у человека, который знает, за что и почему он дерется. Едва оправившись от толчка, который ее отбросил, она со звериным упрямством в бешено холодных глазах опять ринулась к Жанне, но подвела недолеченная нога, Эя оступилась в прыжке. Я тут же схватил ее за руки, в них была неженская сила, вдобавок Эя не замедлила пустить в ход зубы, но я тоже был в бешенстве и, чем попало скрутив эту тигрицу, кинул ее на кровать.

- Что здесь происходит? - рявкнул я, переводя дыхание. О небо, давно ли я пытался постичь теорию иной Вселенной и мысленно побеждал само время?!

- Это ты меня спрашиваешь?..

Взгляд Жанны полыхал презрением. Я очутился меж фуриями, только Эя смотрела не на меня, а на Жанну, и ее руки, к счастью, были укрощены путами, в которых я не без удивления признал оторванные рукава своей запасной рубашки.

- Это ты меня спрашиваешь?! Привел к себе какую-то бешеную, очень мило с твоей стороны, так-то ты помнишь Снежку и переживаешь…

- Жанна!

- Что - Жанна? Прекрасно, привел и привел, твое, в конце концов, дело. Из ее глаз брызнули слезы. - Но я-то при чем?! Захожу навестить больного, а вижу эту девку, которая спросонья, в чем мать родила, ни с того ни с сего кидается на меня… Подло, подло, подло!

- Жанна, ты можешь замолчать? Выслушать? Кстати, о наготе… Держи куртку.

Моя уловка подействовала лучше всех убеждений и просьб. Жанна в недоумении оглядела себя, схватила куртку, поспешно провела рукой по лицу, по растрепанным волосам и - сработал женский инстинкт - кинулась приводить себя в порядок. Эя что-то прорычала ей вслед, я машинально погрозил кулаком кровати и через захлопнувшуюся дверь душевой стал торопливо объяснять, откуда у меня эта девушка и кто она.

Неистовый шум воды стих. Ни слова в ответ, но меня все-таки слушали. Наконец дверь открылась. Смерть Феликса точно обуглила лицо Жанны, и, если бы не свежие царапины, оно казалось сошедшим с древней потемневшей фрески, так сухи были его удлиненные черты, бескровны поджатые губы, страстны горящие черным светом глаза.

- Значит, вот как ты ее любишь… - прошептала она, будто в раздумье.

- Кого? - Я не понял.

- Никого. - Она глядела все так же тяжело, неподвижно, только грудь вскидывалась от судорожного дыхания. - Забудь. Как легко ты, однако, нарушил запрет!

- О чем ты, Жанна? Феликс, даже ничего не зная о Снежке, сразу сказал, что я прав.

- Не трогай Феликса! - Она уцепилась за косяк. - Он мертв, мертв, вы, живые, можете это понять?!

- Неправда! - воскликнул я. - То, что он думал и делал, - живо.

Казалось, моя вспышка ее успокоила.

- Возможно, - сказала она нехотя. - Память вместо человека - тебе… Давай о живых. Думаешь, перед боем он мог сказать тебе что-то другое? Ладно, оставим это. Вернемся к живым.

- Нет, объясни…

- Ничего я не хочу объяснять.

Злые глаза Жанны стали еще темнее и ярче, в них выступили слезы.

Только этого не хватало! Нет, легче понять Вселенную, чем отдельного человека. Чего ей от меня было надо? Кто же виноват, что я жив, а Феликс погиб? Что я, быть может, обрету Снежку, а Жанна Феликса никогда? И при чем тут Эя? На кровати лежала связанная, с тигриной яростью в глазах, девушка иного века, другая девушка плакала, окаменев, а меж ними был я, и мне хотелось завыть, так все это было нелепо, так некстати, зло разбирало на все эти переживания, такие ничтожные по сравнению с делом, которое надо было делать.

- Жанна, - сказал я с раздражением в голосе. - Хватит загадок, терзаний и недомолвок. Ты хотела видеть, как я переживаю гибель Феликса? За этим пришла?

- Нет!

- По-моему, да.

- Это не имеет значения…

- Верно. У нас нет времени.

- Не собираюсь тебе мешать. - Сухими глазами, будто и не плакала, она взглянула на меня, затем на Эю. - Бедная девочка… Будет ли у тебя время подумать о ней? Извини, - добавила она быстро. - Я тут наговорила лишнего, не обращай внимания. Ты удачлив, но лучше бы тебе не ходить в прошлое. Желаю доброй удачи, пойми это!

Она стремительно повернулась и вышла, оставив меня в полном недоумении. Что она хотела сказать? Была ли это невольная месть за Феликса, который погиб, спасая меня, или Жанна от чего-то предостерегала?

В растерянности я повернулся к Эе, с которой мне предстояло идти в прошлое. Ответом был неукротимый взгляд разъяренной женщины, которая, казалось, любое мое движение и слово готова встретить рычанием.

До чего же просты и бесхитростны все трудности природы по сравнению с теми, которые мы сами себе создаем!