То, что я сделал потом, несло в себе не больше смысла, чем инстинктивное шараханье в сторону человека, пробирающегося сквозь густые заросли и неожиданно наталкивающегося на яму со смердящими отбросами или груду разлагающейся падали. Закрыв дверь, без лишнего звука я быстро достиг малой гостиной, подхватил свое пальто и шляпу и выскочил на небольшую веранду с парадной стороны дома. У ворот стояла запряженная карета, форейтор в промокшей шляпе сутулился на козлах. Я, кажется, сказал ему, что его хозяин скоро будет готов, или, возможно, что-то похожее. Сейчас я этого уже не помню. Чувство глубокого омерзения целиком завладело мной, превосходя по своей силе власть здравого смысла. В моем сознании это звериное припадание к земле, эта обнаженная фигура, мелькающая среди кустов малины, вызвали длинную вереницу ассоциаций, в какой-то мере объяснявших эти мерзости. Передававшиеся шепотом обрывки рассказов путешественников, посетивших высокогорные Анды и страны Востока, эхом отозвались в моих ушах, а из глубин сознания всплыли слова пророка Моисея, начертанные в третьей книге Ветхого завета:

Он обязательно будет убивать,

И вас убьет этот зверь.

Только потому что я уже подошел к самому краю разгадки, я смог понять то, что увидел.

В том месте, где крутая дорога, вьющаяся вокруг Холма Повешенных, делает один из самых резких своих поворотов, я притаился за невысоким барьером и, положив свои пистолеты в нишу меж двух камней и спрятав от сырости в носовой платок запалы к ним, стал дожидаться первых звуков колес или шагов. Ибо в этом месте Сен-Лауп приблизился бы ко мне на расстояние в дюжину ярдов, с которого я не мог промахнуться. Пусть даже он будет ехать в карете, все равно на этом крутом изгибе дороги экипаж замедлит свою скорость почти до остановки. И вот тут-то я поднимусь и убью его выстрелом через окно его кареты. , Я совершенно продрог. По крайней мере, я не испытывал ни малейшего волнения и не чувствовал за собой никакой вины. В своих собственных глазах я был палачом, выбранным Провидением и освобождающим землю от того, кто поставил себя настолько вне закона и обычаев, что лишь преступив закон и обычаи, можно было подвергнуть его заслуженной каре. Я не собирался избегать ответа за свой поступок. Я ясно понимал, что для того, чтобы смягчить свою вину, я вынужден буду выступить против своей жертвы с такими отвратительными обвинениями, что Фелицию из-за такой веской причины, как ее помолвка с ним — долгие годы будут преследовать грязные перешептывания. Но это меня нисколько не занимало, более того, не имея достаточных оправданий своему поступку, я пошел бы на смерть, оставшись трусом и убийцей в глазах людей, отвергнутым поклонником, которому недостало мужества смело сойтись со своим противником в открытом и честном поединке.

Несколько ребят протопали мимо моего укрытия по дороге в школу. Появившаяся карета Сен-Лаупа подтолкнула меня к активным действиям, но… она прогремела вниз по холму — пустая. После этого случая никто так и не появился на этой утренней дождливой дороге. В течение, может быть, часа я лежал в своем укрытии, припав к земле, как и мой мозг, подчиненные одной задаче выполнить задуманное, медленно цепенели. Звук шагов по осыпающемуся склону пробудил меня столь внезапно, что я, как пружина, вспрыгнул с пистолетом в руке, даже не удосужившись заметить направление, откуда они шли. Бархатистый голос м-ра Сэквила, поднимающегося на холм, окликнул меня.

— Боб Фарриер! Я искал вас. Что…? При этих словах пастора что-то, казалось, лопнуло в моей груди и я, почувствовав головокружение, покачнулся, успев все же ухватиться искалеченной рукой за каменный барьер. Пастор сделал полдюжины стремительных шагов, энергично взялся за верхний край стены и легко, без каких-либо усилий перепрыгнул ко мне.

— Мой бедный мальчик! Мы едва не дошли до убийства.

С мягкой решительностью он забрал пистолет из моих рук, подобрал другой и опустил их в карман своего плаща, в то время как я мог только стоять, кусая губы и сдерживая рыдания, рвущиеся из моего горла. Не имея сил противиться пастору, я позволил ему свести меня вниз с холма и по заросшей тропинке подвести к задней калитке его сада. Он обнял меня за плечи, а я ухватился за него своей здоровой рукой и долго стоял так, словно ребенок, пробудившийся от ночного кошмара и льнущий к своей доброй старой няньке.

В кабинете, заперев за нами дверь, он налил мне стакан крепкого бренди и стоял надо мной до тех пор, пока я с трудом не проглотил его. Затем, храня молчание и наполняя комнату клубами табачного дыма, он ждал, пока наконец я не поднял лежащую между рук голову. После этого он сел рядом со мной.

— Я полагаю, вы знаете, что Далримпл мертв, — заметил он небрежным тоном; и в ответ на мое восклицание, полное крайнего удивления и недоверия, добавил:

— Да, убит, убит сегодня на рассвете, после того как покинул таверну и отправился на встречу с Сен-Лаупом.

— Но как?

— Огромный волк прыгнул на него и разодрал его горло одним единственным движением челюстей, сказал Дженкинз, и исчез раньше, чем кто-либо успел поднять руку.

— Дженкинз видел это?

— Он и тот хилый приятель этого несчастного юноши. Они находились позади Далримпла, когда выходили из ворот конюшенного двора. Покачнувшаяся в их сторону спина Далримпла была первым сигналом о нападении. Они, словно под вспышкой молнии, увидели эту тварь на груди Далримпла и ее клыки, вонзающиеся в его горло. После этого зверь сразу исчез в утреннем полумраке.

— Поэтому нас никто и не ждал на месте дуэли! — воскликнул я, высказав мысль, сразу же пришедшую мне в голову, как только пастор прервал свой рассказ.

— Если не считать вашего молодого драгуна. Он прождал под дождем три четверти часа и, решив, что имеет дело с тщательно продуманной мистификацией, стремительно умчался обратно в город, пребывая в мучительных сомнениях, посылать ли ему свой картель вам, Сен-Лаупу, Далримплу, Дженкинзу или всем четверым сразу. Кстати, а где были в это время вы и Сен-Лауп?

Его тон, как и прежде, был небрежен, но я, когда он задавал этот вопрос, уловил в его глазах легкий прищур. В ответ я излил всю историю последней ночи. Мой рассказ был подробен. С каждым словом невыносимая тяжесть, лежащая на моей душе, становилась все легче. Только однажды он остановил меня. Это произошло, когда я упомянул о серой ленте, обвитой вокруг талии француза.

— Могло ли это быть полоской кожи? Случалось ли вам когда-нибудь видеть кусок дубленой человеческой кожи?

И тогда я поведал пастору историю о той полоске кожи в спальне Сен-Лаупа, рассказанную мне французом, и о том, что мне сегодня утром не удалось найти ее на прежнем месте.

— А вы никогда не рассказывали об этом дяде?.. Ну да. Очень похоже, что так, — согласился он, смягчив свою строгость после того, как я объяснил ему мотивы своего молчания. И поэтому роли секунданта вы предпочли убийство?

— Да, я так считал. Хотя и не осознаю до конца те причины, которые привели меня с пистолетами в руках на утреннюю дорогу.

— Я знаю их, — с искренней горячностью воскликнул он, вскакивая со своего места и хлопая меня по плечу. — Это ваши подлинные добродетели, в бессознательном протесте восставшие против этого человека, представляющего собой воплощение дьявола на земле.

— Роберт, — продолжил он торжественно, встав передо мной и остановив на моем лице взгляд своих проницательных голубых глаз, — способны ли вы верить? Или вы утратили веру, подобно многим, живущим рядом с нами и отвергающим все, что человек не способен объяснить рациональными причинами? Обладаете ли вы могуществом веры, веры даже в такое никудышное, подверженное ошибкам и заблуждениям существо, как я? Вы верите в доброго Бога или всего лишь думаете, что верите? Не действуете ли вы сообща с толпой страусов, пророчащих беды, ворчащих, брюзжащих и сующих свои головы в песок, ибо им легче думать, что Дьявол мертв.

Он взял себя в руки и продолжил более спокойным тоном:

— Скажите мне, мой дорогой мальчик: после того, как волк напал на вас и вы, прежде чем начали поправляться, долгое время провели в постели, что видели вы в ночных горячечных снах? К чему возвращалась ваша душа?

— Боже милостивый, сэр, человеческая кровь! — содрогаясь, воскликнул я, вспомнив о том, какие усилия я прилагал, чтобы отгонять от себя те кошмарные видения. — И больше всего кровь детей. Я испытывал к ней отвращение и в то же время страстно желал ее. И чем сильнее было отвращение, тем сильнее была моя страсть к ней.

— И эти видения, это страстное желание постепенно стали исчезать?

— Они исчезли внезапно. Вы, возможно, улыбнетесь, сэр; но это было так, словно они исчезли после некоего фокуса, исполненного надо мной Уэшти однажды ночью, когда она заменяла в качестве моей няньки старую Джуди Хоскинс.

— Так вот чем объясняется это, — важно кивнул головой пастор.

— Объясняется что?

— То, что ваша душа по-прежнему принадлежит вам, а не Дьяволу. Сомневался ли я в этом? Нет. Никогда. Но так как я занимался изучением этих явлений, я, сопоставляя один факт с другим, плел ткань фантастической идеи, которая, казалось, снизошла на землю в тот день и в то мгновение, когда вы были готовы принять символ веры в ваши уста. В соответствии с древней верой в культ Сатаны освященный хлеб сжег бы вас, подобно горящему углю, окажись я прав.

— А теперь взгляните сюда. — Он отпер выдвижной ящик стола и, достав оттуда лист бумаги, вложил его в мои руки. — Вам знаком этот почерк?

— Эсквайра Киллиана? — удивился я. Но у меня не было сомнений в том, кому принадлежит этот неразборчивый почерк со множеством маленьких заключительных росчерков и начальных завитушек. Слова, написанные, должно быть, в состоянии высочайшего возбуждения, читались ясно и безошибочно. Они гласили:

«После того, что я увидел сегодня ночью, я с почтением отказываюсь, о Боже, оставаться дольше в мире, где могут происходить такие вещи».

— Эта записка лежала на столе Киллиана, и чернила едва высохли, когда я той ночью нашел в кресле его мертвое тело, — в ответ на мой взгляд объяснил м-р Сэквил. — Я не считал, что следователю так уж необходим был этот документ, поэтому я унес его с собой.

— Вы думаете, он увидел то же, что и я сегодня утром? — в растерянности спросил я. — Конечно, он не был человеком, который…

— Я думаю, что либо он увидел больше, либо понял то, что осталось необъяснимым для вас. Я думаю, эсквайр видел превращение Сен-Лаупа из обличья Де Реца в человеческий образ. Прошу вас, Роберт, — с мольбой воскликнул м-р Сэквил, — постарайтесь забыть на время наши современные представления об этих явлениях, потому что идеи, приходящие в головы людей век или два назад, действительно кажутся нам нелепыми сегодня. Но вспомните: все эти ужасные убийства начались только после приезда в наш город этого француза. Ничего не происходило и между его временным отъездом и прибытием сюда его собаки. Затем почти сразу мы с нею знакомимся. Но никто не видел возвращения в город Сен-Лаупа. Ни один человек не видел его и его собаку одновременно. Они никогда и нигде не появлялись вместе в одно и то же время.

Сен-Лаупа никогда не было в его доме в то время, когда Де Рец слонялся вокруг вашего дяди или отправлялся на прогулку с Фелицией. Ни одна корова, ни одна овца не были зарезаны поблизости, не было ни одного нападения волка на людей, за исключением тех, кто начинал мешать ему или чем-то вызывал его гнев. Но те, кто мешал ему, все стали жертвами волка, исключая бедного Киллиана, который был погублен каким-то зловещим чудом, и двух слуг вашей юной кузины, у которых оказались такие неожиданные средства защиты, что он вынужден был обратить против них их же собственные жалкие амулеты, натравив на них вашего дядю.

— Посмотрите, чьи могилы были осквернены: маленькой Аджи, чей слабый умишко сразу же распознал его суть; эсквайра Киллиана, который вынудил его — я в это верю — обнаружить свои дьявольские способности. То, что вы мне сейчас рассказали о ваших бредовых горячечных снах и колдовстве Уэшти, восполняет единственное недостающее звено. Или вы не знаете о том, что было хорошо известно в старину: покусанный оборотнем, сам превращается в него? Если я до сих пор еще сомневался… — Боже, что я говорю? До какой же степени я заражен скептицизмом нашего века, что по-прежнему все еще сомневаюсь в этом. Но полоска человеческой кожи, какую вы видели вокруг его тела, была тем инструментом, с помощью которого ликантропист переходил в свою звериную форму.

Не раз и не два я готов был прервать это страстное объяснение произошедших событий.

Но всякий раз пастор останавливал меня движением руки, и каждый раз его новая мысль вызывала мой очередной протест. Рассказ Сен-Лаупа о его возвращении из Нью-Йорка в экипаже его приятеля не основывался ни на чем, кроме его собственных слов. Его письма, пришедшие перед его возвращением и после прибытия Де Реца, легко могли быть написаны им прежде, чем он сел на корабль в своем волчьем обличьи. Хозяин любой таверны мог отправить их позднее от его имени. Что касается синяков на его лице, которые он объяснил несчастным случаем с экипажем его приятеля, то я никогда не забуду, как, ослабляя хватку челюстей волка на моем плече, Фелиция в снежных сумерках в роще старого Пита сломала мою тяжелую трость о голову зверя. И когда в дядином саду сверкнуло жало выхваченной мною из трости вкладной шпаги, Де Рец спасся бегством прежде, чем я сделал своей неуклюжий выпад. Не случилось ли это потому, что даже легкая царапина превратила бы собаку в голое отвратительное существо в человечьем обличье?

— Даже если бы все это и могло быть правдой… — начал я.

— Это правда, — негромким голосом прервал меня пастор.

— Однако можете ли вы вообразить себя идущим к дяде с этими фантастическими обвинениями против Сен-Лаупа?

— Я могу вообразить себя идущим с этими фантастическими обвинениями к мосье де Сен-Лаупу, — жестко произнес он. — Вы не побоялись виселицы час назад. Я не боюсь ее сейчас.

С пылающими синими глазами, с серебряным нимбом волос вокруг головы, он был похож на архангела Михаила в восточном окне его старой церкви, и слова, сверкающие под ним, звучали в моей голове подобно звукам трубы:

Шла война на небесах. Михаил и его ангелы сражались против дракона; и дракон сражался и его демоны, и победы не торжествовал никто.

Когда я был ребенком, я читал эти строки каждое воскресное утро.

— Тогда я пойду с вами, — вскочив на ноги, воскликнул я.

— Я знал это, мой мальчик, — и лучезарная улыбка осветила его лицо. — И мы поспешим. Мы не можем рассказать людям о поступках этого негодяя; но я знаю, что, не найдя вас в своем доме, он догадается о том, что вы видели его пробирающимся сквозь кусты, и что вы бросились с вашим открытием либо к дяде, либо ко мне.

Пастор повернулся, чтобы подхватить свой плащ, когда мы услышали стук в дверь кабинета, сопровождаемый голосом моего дяди:

— Сэквил, вы здесь? С вами ли моя племянница и Сен-Лауп? Я прождал вас в церкви не менее получаса. Почему вы медлите?

Двух больших шагов хватило пастору, чтобы добраться до двери и распахнуть ее?

— Вы ждали нас в церкви? Почему?

— Из-за венчания, конечно. Только не говорите мне, что они еще не прибыли! — резко выразил дядя свое недовольство, окуривая комнату с раздражением человека, которого ради брачной церемонии заставили оставить свои важные дела, а он вдруг узнает, что жених и невеста еще не приехали.

— Венчание?! — с изумлением воскликнул м-р Сэквил.

— Конечно. Я понял из слов мосье де Сен-Лаупа, что он уже обо всем договорился с вами. Его вызвали в Нью-Йорк по каким-то неотложным делам, и сейчас он не может сказать, когда ему представится возможность вернуться. Он пришел ко мне час назад и умолял меня о немедленной свадьбе. Я передал ему записку от Фелиции, прося ее уступить просьбе Сен-Лаупа и пойти с ним в церковь. Мы должны были встретиться там через полчаса. Самое досадное, что я оставил дела крайней важности. Полагаю, дитя до сих пор возится со своими безделушками и украшениями.

— Вы дали Сен-Лаупу записку, в которой просили мисс Фелицию последовать за ним? — медленно произнес пастор.

— Просил встретиться со мной здесь в церкви, — возразил дядя, немедленно взявший на вооружение против скрытой критики иные интонации. — И, конечно, с ее обрученным супругом, человеком чести…

— Человеком бесчестия и зла, сэр! — громогласно произнес священник. — Роберт, бегите к дому вашего дяди. Когда вы убедитесь в том, что должно было произойти, немедленно приказывайте закладывать карету. Усаживайте Барри на козла и в экипаже возвращайтесь сюда за нами.

Отдавая эти распоряжения, пастор вручил мне мои пистолеты и положил на стол две мерцающие тяжелые пули.

— Зарядите их, пока будете ожидать экипаж, — приказал он. — Если бы я мог, я бы положил в ваш нагрудный карман святое причастие. Но, во всяком случае, в 39 — м параграфе ни слова не сказано против серебряных пуль.

Столь велика была его убежденность в правоте своих слов, что мой дядя оказался в состоянии лишь молча и изумленно взирать на него. Но затем, облачившись в тогу благородного негодования, решительно произнес:

— Ты можешь идти, Роберт, — сказал он, — и поступать так, как будет угодно м-ру Сэквилу. Но я думаю, что ты найдешь карету мосье де Сен-Лаупа у дверей моего дома, если, конечно, не встретишь ее по дороге сюда. Что-либо иное представляется мне немыслимым.

— Карета Сен-Лаупа в этот момент бешено разбрызгивает грязь на дороге в Нью-Йорк, — резко отпарировал м-р Сэквил. — Мой добрый старый дружище, сейчас вы должны слушаться меня. Этот француз… Вы игнорировали мои советы, вы заставляли замолкать меня, когда я хотел поделиться с вами теми выводами о его персоне, к каким я пришел в результате длительных размышлений. Но вам придется выслушать меня сейчас, хотя это может быть уже и слишком поздно.

Я не стал более медлить и со всех ног кинулся прочь. События в доме дяди развивались точно так, как и предсказывал священник. Карета с Сен-Лаупом и Фелицией, захватив багаж девушки и ее горничную, укатила в направлении церкви часом раньше. Ожидая Барри, я извлек из своих пистолетов старые пули и перезарядил их. Это действие послужило некоей отдушиной для моего нетерпения и беспокойства; но при этом я чувствовал, словно в ночном кошмаре, как я всаживаю в дом эти серебряные пули…

Когда через полчаса после моего ухода из дома приходского священника Барри остановил экипаж перед его воротами, торопливо вниз по дорожке сбегал только м-р Сэквил. Дядя с мертвенно-бледным лицом опирался на одну из колонн маленького белого портика. От обычной напыщенности его осанки не осталось и следа: он походил на сплющенный мешок, из которого выпустили весь воздух. Дядя помахал мне своей большой рукой, запястье которой обрамляла кружевная гофрированная манжета, и я увидел его шевелящиеся губы, из которых не вылетал ни один звук. Наконец он с трудом прошептал:

— Убей его, Роберт. Застрели злодея, как собаку, — шипел он. — Ты будешь оправдан. Я хочу увидеть его смерть.

— Пусть Бог простит меня, — прошептал пастор после того, как дал Барри указания и опустился на подушки сиденья рядом со мной. Карета накренилась и быстро покатила вперед.

— Боюсь, я дал волю своему гневу на этого бедного и несчастного старика. Но он вынудил меня к этому. Он едва не запрещал мне отправляться в погоню за этим негодяем, надоедливо толкуя о чести этого подлеца и сочиняя все новые и новые объяснения и оправдания его действиям. Но я должен был высказать ему свое осуждение в более мягкой и великодушной форме, — добавил он с сожалением.

— Вы считаете, что могли заставить дядю поверить в то, в чем не сомневаетесь сами? — недоверчиво спросил я.

— Я помог его душе поверить в то, во что она способна верить. Если мы не догоним их, его племянница завтра утром станет заложницей того негодяя, а когда он пресытится ею, она будет продана какому-нибудь торговцу женщинами. Я сказал ему об этом, и тем самым уберег свою душу от не правды.

— Что может быть хуже этого? — воскликнул я.

— Множество явлений, каждое из которых ужасно и отвратительно, как и другие, — печально ответил он. — Такие монстры, как Сен-Лауп, расправляются со своими жертвами множеством разнообразных способов.

— А мы преследуем его, шагом тащась в этом громыхающем тяжелом ящике! — в негодовании крикнул я. — Мы должны были сесть верхом на самых быстрых коней, которые нашлись бы в городе. Он уносится от нас в легкой карете, запряженной прекрасными лошадьми, и мы не настигнем его даже до наступления ночи.

И моя рука потянулась к шнурку, чтобы передать Барри требование немедленно остановиться и повернуть назад, но пастор удержал меня.

— Прошу прощения, — мягко сказал он, — но крепкий и бодрый для своих семидесяти лет, я тем не менее не выдержу долгой скачки в седле.

— Но я, по крайней мере…

— Простите меня, но позвольте мне заметить, что долгие годы проникновения в древние тайны черной магии наделили знанием о них меня, а отнюдь не вас. Настигни вы Сен-Лаупа один, вы окажетесь перед ним совершенно беспомощным. Уловки и обманы этих творений Сатаны бесчисленны и безграничны.

— Но с каждым шагом мы будем отставать от них все дальше и дальше, — возразил я.

Действительно, сейчас, когда мы выехали из города и почувствовали необузданную силу ливня на голой дороге, наша задача стала казаться нам совсем уж безнадежным делом.

— Что может помешать ему нанять судно и опуститься сегодня ночью вниз по течению реки. Он может оказаться в Нью-Йорке уже утром, — горько воскликнул я.

— Нет ничего, что могло бы помешать ему сделать это. Но если он пересядет на судно, точно так же поступим и мы. Везде и всюду мы будем задавать очевидцам самые точные и требовательные вопросы, и для нас не составит труда выследить его карету. Ведь в такой день, как этот, их будет на дороге совсем немного.

Я с трудом различал его голос. Сквозь залитое дождем стекло в дверце экипажа я увидел те ступени перехода через дорожное ограждение, на которые тем прекрасным осенним днем несколько недель назад мы поднялись вместе с Сен-Лаупом и впервые увидели Фелицию, склонившуюся из окна своей кареты, чтобы спросить у нас, действительно ли показавшиеся впереди крыши домов это тот город, в который она держит свой путь. И я закрыл свое лицо руками, чтобы не впустить в свою память эти воспоминания. М-р Сэквил молчал. Но я слышал, как он скрипит подушками рядом со мной, и вскоре его теплый сердечный голос вновь поддержал меня:

— Ну, Роберт. Есть справедливый Бог, который правит миром, обращая даже удачи нечестивых слуг Дьявола во славу себе. Верьте в это, и тогда ничто не сможет причинить вам боль. Он посылает на землю наводнение, — и пастор указал на бурлящий в водоворотах ручей, подмывающий настил моста, по которому мы только что прогромыхали. — Он посылает на землю наводнение, которое может размыть мост или вызвать оползень на пути Сен-Лаупа. «В спокойствии и доверии да пребудет наша сила». Между тем, если я не ошибаюсь, со вчерашнего вечера вы ничего не ели. Вот еда. Примитесь за нее, даже если первые куски и будут душить вас, потому что вскоре вы обнаружите, что ваше прежнее мужество вернулось к вам. Не хлебом единым жив человек, но и не только пищей духовной, хотя слабостью церкви всегда была неспособность опираться сразу на обе эти ипостаси человеческой сущности.

На сиденье напротив нас пастор постелил салфетку, на которой разложил жареную птицу, хлеб и сыр, а также две бутылки крепкого сухого вина, приготовленного из его собственного винограда, и когда после некоторого затруднения я воздал должное пище телесной, мужество и надежда вновь воскресли во мне. Ослабленный телом и душой, я даже заснул на время. День уже клонился к вечеру, когда рука пастора, лежащая на моем колене, пробудила меня ото сна.

— Ваши пистолеты, — спокойно сказал он. — Сейчас наш друг, вероятно, находится не слишком далеко от нас.