Прозаические сказки

А жизнь продолжалась…

Конец тридцатых годов стал апогеем первого витка творчества Евгения Шварца на пути к храму Славы.

Еще в 1936 году он написал небольшую повесть «Чужая девочка», а в следующем — «Приключения Шуры и Маруси». И хотя повестушки были невелики по объему, все-таки это был уже шаг к большой прозе.

«Чужая девочка» — это, пожалуй, ещё рассказ — один случай. Но не 2–3 страницы в книжке, а восемь. На даче два брата встретили незнакомую девочку, хотели над нею посмеяться, попали в беду, но сумели сами из неё выбраться. И это приключение их сдружило.

Кстати, братьев зовут Сережа и Шура, а девочку — Маруся. Героев Шварца с этими именами мы уже встречали. Они стали излюбленными для него. Будут они возникать и в будущем. Маша, Маруся — это понятно, это — мама, Мария Федоровна. А в жизнь воплотится это имя во внучке Маше. А любимой фамилией станет — Орлов. Сережа Орлов, например.

«Приключения Шуры и Маруси» — произведение посложнее и пообъемистее. Старшей сестре Марусе — семь с половиной лет, а младшей — только пять. Папа с мамой на работе, бабушка ушла в магазин. Девочки остались в квартире одни. Шура вышла на лестничную площадку, чтобы впустить мяукающую за дверью кошку. Маруся вышла за Шурой, а дверь захлопнулась.

Вдруг на лестнице появилась маленькая, но страшная, кусачая собака. Пока она сражалась с кошкой, девочки бросились спасаться вниз по лестнице, и бежали до тех пор, пока не уперлись в железную дверь подвала. А там — котельная, а в котельной старичок с белой бородой. Он проводил сестер к их квартире. Позвонил в дверь, но никто не отозвался.

— Не пришли ваши-то. Худо! Взять вас в кочегарку? Вернутся ваши, тревогу поднимут. Здесь стоять с вами? Работа у меня внизу.

Сошлись на том, что дедушка пойдет к себе, а дверь оставит открытой. Ежели чего, девочки позовут его — услышит. Но он не услышал. А снизу уже поднимался тот пес, да ещё вел с собой двух «приятелей», один из которых был «огромной большемордой собакой-великаном, с хорошего теленка ростом». На этот раз девочки побежали вверх. Дверь на чердак тоже была заперта. Но вышел трубочист. Он прогнал собак.

На этот раз все оказались уже дома — и бабушка, и папа, и мама. «Когда все всё узнали, мама обняла и поцеловала Петрушу-трубочиста, и при этом вымазалась в саже. Но никто над ней не смеялся. А папа сбегал вниз, в подвал, и поблагодарил дедушку. Потом девочек повели чай пить. Прошло полчаса или минут сорок, пока бабушка, папа и мама, наконец, не успокоились, и тогда девочкам здорово попало».

Обе эти повестушки Евгений Львович включил в детгизовский сборник избранного, который он готовил к своему шестидесятилетию, но который вышел лишь в 1960-м году, когда Шварца уже более двух лет не было с нами.

В тридцать седьмом из под пера Шварца вышла довольно-таки объемистая сказка «Новые похождения Кота в сапогах»; в сороковом — «Сказка о потерянном времени» и «Два брата» (на мой взгляд, самая интересная из прозаических сказок писателя).

Вероятно, незадолго до войны он написал «Ленинградскую сказку», в которой рассказывал, как посреди моря в противостоянии Водяного и Лесовика возникали острова, на которых впоследствии и был построен Петербург. О времени написания сказки сужу лишь по общим рассуждениям. В 1943 году её напечатали в журнале «Костер», но без финала. Дело было в том, что в нем было описание современного Ленинграда, а оно для читателей не состыковывалось с тем, что они видели в блокаду. То есть рукопись была отдана в редакцию ещё в мирное время.

В эти же годы он задумал собрать разбросанные по разным изданиям свои прозаические сказки в сборник. Для него, по-видимому, он и писал новые сказки. Но вышел небольшой сборник — «Три сказки» с иллюстрациями В. Конашевича, в который вошли «Два брата», «Сказка о потерянном времени» и «Рассеянный волшебник», только в 1945 году. Опубликовать все прозаические сказки вместе не удается до сих пор. Почему? — Загадка.

 

«Кукольный город»

Октябрь 1938 года Шварцы проводили в Гаграх, где Евгений Львович писал новую пьесу «Кукольный город». Как шла работа над нею, он образно изобразил в письме к Эйхенбаумам от 18 октября:

«Дорогой Боря!

Дорогой Дима!

Простите, что мы не писали Вам до сих пор. Этому мешали две причины. Первая: когда мы приехали сюда, лил дождь. Писать об этом нельзя было. Вы злорадствовали бы.

Вторая причина: через два дня дождь перестал лить, и установилась хорошая погода. В хорошую погоду писать некогда. Только сегодня, несмотря на то, что солнце сияет в полную силу, я выбрал время между утренним завтраком и пляжем, и вот пишу. За это, по приезде, взыщу с Вас 1 (один) рубль.

Живем мы в отдельной комнате. Кормят очень сытно, погода (ох, как бы не сглазить) — отличная. Вода в море 20–23 градуса. Не жарко. К вечеру даже холодновато. Сегодня на завтрак давали яйца всмятку, фаршированный перец, пирог, икру, масло. На обед будут давать… Впрочем, Вы не поймете. У Вас там низменные интересы: Пушкинский дом, рукописи, фасоны. Мы же близки к природе, и мысли у нас возвышенные. На ужин сегодня дадут розбрат под вилку. Впрочем, Вы не поймете.

Знакомых у нас нет почти. Есть соседи по столу, с которыми нас объединяют общие интересы. Один из них прибавил в весе на 8 (восемь) кило. Уборная у нас… Впрочем, Вы не поймете.

Несмотря на возвышенный, но вместе с тем и простой, близкий к природе образ жизни, я пытаюсь сочинять. Результаты соответственные. Но если все будет благополучно, я закончу тут пьесу для кукол. Прежнее название: «Война в лесу». Новое: «Завтрак, обед, ужин и другое».

Ездили мы на два дня в Сухуми. Посетили Алексеевское ущелье, где жили два года назад. Там очень хорошо. Видели Шишкова с женой.

С удовольствием прочли, как трактуют Борю в нашем Органе, в Курортной газете. Между прочим, когда лили дожди, в этой газете писали: «Удушливый зной сменился бодрящей осенней прохладой».

Выехать собираемся числа 25—27-го. Целуем всех. Виноград здесь стоит 2 р. кило, сливы — 2 рубля, персики — три рубля.

Женя Шварц.

Привет Лизе, Оле, Козаковым, Мариенгофам, словом — всем друзьям. Митьке тоже привет. Е. Шварц».

Ольга и Дмитрий — дети Б. М. Эйхенбаума, Лиза — внучка.

Вернулся Шварц в Ленинград с новой пьесой. Вскоре её текст получил Евг. Деммени.

В пьесе рассказывалось об игрушках, которые от плохого с ними обращения детей бежали в лес. Здесь они построили свой кукольный город, в котором поселились плюшевый мишка, кукла Рита, ванька-встанька, пупс, тигр, обезьяна и другие. Но злые и коварные крысы, не терпящие, чтобы что-то строилось новое, решают разгромить этот город. Одним из персонажей является свинья-копилка. Как-то она подслушала разговор старших, решивших вытрясти из неё деньги, чтобы купить сыну подарок. Она не хочет расставаться со «своими» деньгами, а потому тоже бежит в лес. Но как всякий, живущий ради денег, она склонна к предательству и встает на сторону крыс. А помогает игрушкам в этой войне игрушечных дел Мастер.

«Эта пьеса написана автором в тесном содружестве с коллективом театра, — рассказывал Деммени интервьюеру газеты «Смена» в феврале 1939 года. — В лице Евгения Шварца театр нашел не только талантливого, уже хорошо известного юному зрителю писателя, но и драматурга, прекрасно понимающего кукольный театр. В результате театр получил пьесу высокого литературного качества на острую волнующую наших ребят тему — обороны родной страны…».

Премьеру показали 2 июня. Постановка М. Дрозжина, художник Н. Петров, скульптор М. Артюхова, куклы работы М. Артюховой и А. Шишкина, композитор В. Дешевов. В роли Мастера выступил М. Дрозжин. «На фоне кукол действует живой человек — игрушечный мастер, — замечал Евг. Мин. — Его общение с игрушками настолько непринужденно, что у детей ни разу не возникает мысли о том, что перед нами мертвые куклы и живой человек».

«Талантливый драматург-сказочник Е. Шварц знает подход к детям, — писал один из рецензентов. — Он умеет быть «ровесником» своего зрителя. Однако, писателю мешает особая ироническая интонация. «Гвоздевые остроты» в его пьесах нравятся всегда взрослым, но меньше доходят до детей, особенно до малышей — преимущественного зрителя в кукольном театре». Критик будто не знает, что с «малышами» непременно приходят родители. И, быть может, что тому кажется недостатком писателя, — наоборот, его мудрость, доставляющая удовольствие и взрослым. Возможно, у С. Ромм не было детей, или она мало общалась с ними вне своей профессиональной сферы, иначе она заметила бы, что когда смеются взрослые, смеются и дети, даже не понимая смысла шутки. К тому же, обращал внимание Е. Мин, «Евг. Шварц как бы воспроизводит на марионеточной сцене яркую фантазию детей, дает простор для той увлекательной игры мысли и творчества, которую дети проявляют уже в самом юном возрасте. В форме сказки драматург поставил перед детским зрителем одну из сложнейших и ответственнейших проблем. Ему удалось это сделать исключительно ясно и без малейшей вульгаризации. С незапамятных времен война являлась излюбленным сюжетом детских игр. В своих игрушечных войнах дети довольно точно копировали взрослых».

К тому же было замечено, что с началом войны на этот спектакль стали приходить более взрослые ребята.

Как известно, при всегдашнем тогда дефиците репертуара слухи о новых пьесах распространялись по театрам со скоростью звука. Еще летом 1938 года пришло письмо от завлита театра С. В. Образцова Леноры Густавовны Шпет с просьбой дать пьесу в их театр. А 3 декабря почтальон принес Шварцу телеграмму из Москвы: «Просп. Володарского, д. 16, кв. 6. Шварцу. Прочел Вашу пьесу Кукольный город. Хочу немедленно ставить. Очень прошу телеграфно сообщить условия = Образцов».

«13.12.38.

Дорогая Нора, я очень рад Вашему письму. Но Вы с удивительным, достойным истинного восхищения упрямством опять послали его по неверному адресу! Уже четыре года как я не живу на проспекте Володарского. Телеграмму Образцова и Ваше последнее письмо я получил чудом. А Ваше летнее послание исчезло навеки. В телеграмме я дал свой верный адрес, но Вы не поверили мне. Даю Вам честное слово, что живу я на канале Грибоедова, дом 9. квартира 79! Если и на этот раз Вы не поверите, то к следующему письму я приложу справку домоуправления.

Чтобы покончить с делами, перехожу сразу ко второму пункту. Вы спрашиваете о моих условиях. Трудность здесь в том, что я не знаю, сколько Вы платите обычно своим авторам. Здесь мне, в театре п/р Деммени, платят три тысячи. Две с половиной тысячи — вот как будто бы хорошая цена? Если две, то при одном условии: в этом последнем случае деньги должны быть уплачены сразу по заключению договора. Целиком.

После того, как я написал все эти условия, разрешите обратиться к Вам с одной огромной просьбой: будьте в этом случае моей представительницей! Если я запросил суммы, которые приведут Вашего директора в трепет, то ставьте любые условия, которые лично Вам покажутся справедливыми. Это очень наглая просьба? Если не очень, то помогите мне в этом деле. Очень прошу.

Что же касается до того, что Вы хотите расплатиться со мной в течение декабря, то тут мои желания целиком совпадают с желаниями театра. Более того: если договор Вы пошлете спешным письмом, а причитающийся мне гонорар телеграфом (за мой счет), то я буду просто счастлив. Говоря между нами, — деньги мне ужасно нужны.

14/XII. Все это было написано вчера. Сегодня, 14-го, я встретился с Сергеем Владимировичем. Оказывается, Вы так хорошо рассказали мою пьесу на художественном совете, что её взяли не читая! Разрешите Вам сказать, что Вы ангел. По словам Образцова, читка на труппе прошла очень хорошо. И это меня обрадовало… Возможно, что я скоро буду в Москве и увижу Вас. Должен Вас честно предупредить, что я ужасно потолстел. Простите меня за это. Серьезно говорю — я очень рад буду повидать Вас. Напишите, как Вы живете.

Я все сижу и сочиняю. Сейчас я занялся сказками. Не пьесами, а просто честной, благородной, толстой книжкой сказок. Не знаю, что из этого выйдет, но сижу я над этим делом не без удовольствия. Итак, жду Вашего ответа.

Ваш старый Е. Шварц. Целую Вас».

Все проблемы были улажены, и 3 марта 1939-го «Вечерняя Москва» сообщала, что «готовится к постановке «Кукольный город» Евг. Шварца. Это пьеса-сказка для детей младшего возраста, посвященная теме обороны страны. В постановке применяется новая система марионеток — механические куклы». Под последним подразумевались военные игрушки — танки, самолеты, солдатики и проч., которые по заказу театра изготовлялись в Загорском институте игрушки.

В июне театр С. Образцова гастролировал в Ленинграде. Шварцы снимали дачу в Луге. Возможно, Образцов навещал Евгения Львовича, может быть, Шварц с Наташей приезжали в город посмотреть один-два спектакля театра. А если встречались, то обсуждали какие-то проблемы, связанные с постановкой пьесы. Театр Е. Деммени «Кукольный город» уже играл. Но видел ли его Образцов? Но как бы там ни было, чтобы не повторяться, в Москве спектакль стал называться «Лесная тайна».

Перед премьерой Сергей Владимирович сказал корреспонденту «Декады московских зрелищ»: ««Лесная тайна» — оборонная пьеса для детей, и только. Спектакль наш отнюдь не аллегория. Мы хотели лишь в популярной форме рассказать детям о смелости, о храбрости, о дружбе, об единении… Крысы же показаны существами коварными, полными беспричинной злобы…».

Премьерой «Лесной тайны» 1 октября театр открывал новый сезон 1939/40 гг. Постановка С. Образцова, художник А. Ревазов, композитор Н. Александрова, куклы работы Н. Солнцева и Е. Гвоздевой.

Так Шварц обрел ещё один «свой» театр — Центральный Кукольный. Теперь здесь тоже будут ставиться, и — неоднократно, его пьесы для кукол. И даже — не кукольные. «Дракон», например. Правда, получится это адаптировано, несколько упрощенно и примитивно.

 

«Снежная королева»

А раньше, ещё на исходе прошлого сезона — 29.3.39 — Новый ТЮЗ сыграл премьеру «Снежной королевы». «Эту пьесу я люблю больше всех других, — писал Борис Вульфович Зон, вспоминая ту пору, — убежденный до сих пор, что она — наиболее совершенное произведение моего любимого драматурга. Прекрасно помню, как однажды вечером у меня дома наедине читал мне Шварц первый акт своей новой пьесы. Читал он всегда очень волнуясь, отчетливо выговаривая все слова и несколько в приподнятом тоне, как читают поэты. Он радостно улыбался, когда улыбались вы, и весело смеялся, если вам было смешно… Разумеется, накануне чтения я перечитал давно мною забытую сказку Андерсена и форменным образом дрожал от нетерпения, стремясь скорее узнать, во что она превратилась. Едва я услышал первые звуки таинственного присловия Сказочника: «Снип-снап-снурре, пурре-базелюрре» — как позабыл про Андерсена и попал в плен к новому рассказчику, и больше не в состоянии был ничего сопоставлять. Когда оказываешься во власти ярких впечатлений, то видишь все, о чем слышал, совершающемся на сцене… Шварц кончил читать, но томительной паузы не последовало, и я даже не произнес традиционного: «Что дальше?», настолько было ясно, что дальше будет ещё лучше. Конечно, через минуту я задал знаменитый вопрос, но уже тогда, когда было сказано главное: «Великолепно, чудно, спасибо!..» И Шварц, как всегда, стал рассказывать дальше и, очевидно, многое тут же сочинял…

Не скрою — я боялся только одного, самого опасного момента — завершающих сцен. По опыту многих лет я знал, насколько легче интересно начинать пьесу, чем её кончить. На этот раз последнее действие было выслушано мною с таким же, — нет! — с ещё большим интересом. До последней секунды действие продолжало развиваться, и я, подобно самому простодушному зрителю, не знал, чем оно кончится. Всё!.. Пьеса удалась! Теперь только бы получился спектакль. Труппа приняла пьесу восторженно».

Поставил спектакль Б. Зон, художник Е. Якунина, композитор В. Дешевов, фехтмейстер И. Кох, ассистент режиссера В. Андрушкевич. В спектакле были заняты: П. Кадочников — Сказочник (артист рассказывал, что эту роль Шварц писал специально для него), Н. Титова — бабушка, А. Красинькова — Герда, Е. Деливрон — Кей, Н. Старк — Снежная королева, Ф. Никитин — Тайный советник, О. Беюл — Атаманша, Е. Уварова — Маленькая разбойница, Б. Коковкин — король, Р. Котович — принц, А. Тимофеева — принцесса, Л. Даргис — Ворон, Е. Полозова — Ворона.

Такого количества и такой благожелательности прессы Евгений Львович ещё не удостаивался. И, конечно же, самым дорогим для него было мнение близких ему людей. «Инсценировки — опаснейший вид драматургии, — писал тогда Николай Павлович Акимов. — Чаще всего они плохи… По-видимому, решающим моментом в определении пользы инсценировки является наличие или отсутствие подлинного творческого процесса у последующего, позднейшего автора… Евг. Шварц — один из интереснейших наших драматургов, упорно работающий в собственной, очень непохожей на других манере… Перед Шварцем стоит другая, обеспечивающая более творческий подход задача — из коротенькой сказки сделать хорошую пьесу. И он это сделал. Он сделал самостоятельное художественное произведение, в котором (часто самое трудное) в сильнейшей мере передано своеобразнейшее обаяние андерсеновской мудрой поэзии. Соблюдение трудно уловимых андерсеновских законов помогло Шварцу вырастить в андерсеновской атмосфере героев его пьесы настолько убедительно, что с трудом представляешь, что большинство героев — тоже шварцевские и в других сказках не встречающиеся, что великий датский сказочник явился здесь попросту вдохновителем, подсказавшим особые законы сказочной логики, сообщившим пьесе твердый фундамент единого стиля…

Успех пьесы и спектакля у взрослой (не говоря уже о детской) аудитории весьма показателен в отношении проблемы «актуальности», непрестанно дискутируемой в наших театральных кругах…» — И предупреждал постановщиков пьесы: «Мир Андерсена — Шварца имеет свои физические законы, многим он напоминает обычный мир, но что-то в нем — совсем отличное. И для овладения этим миром талантливость решения, чуткое ощущение законов сказочного быта важнее всего…» (Искусство и жизнь. 1939. № 6).

Соотношение Андерсена и Шварца рассматривалось большинством пишущих о «Снежной королеве» — пьесе и спектакле. Примерно о том же высказался Леонид Малюгин: «Шварц — своеобразный и тонкий художник, со своими темами. Его пьесы заполнены привычными сказочными персонажами, но это оригинальные фигуры. «Снежная королева» имеет подзаголовок «на андерсеновские темы», но она даже отдаленно не напоминает инсценировки — переложения в диалогическую форму сказочных происшествий. Это художественное произведение с великолепно обрисованными характерами, увлекательной интригой, острым диалогом. Шварц исключительно точен в выборе слова, у него безупречный вкус, тонкое ощущение формы и, самое главное, умение донести идею пьесы в образах. Но Шварц слишком долго живет в обществе своих сказочных героев. Хотелось бы, чтобы Шварц, великолепно знающий детей, их психологию, их язык, написал пьесу о советских школьниках» (Там же. 1940. № 2).

Вот на этот последний пассаж хотелось бы обратить внимание особо. Переменились времена, переменились требования к искусству в «нашей буче — боевой и кипучей». Если раньше Шварца «шпыняли» за сказку в «реальных» пьесах, то теперь реабилитированная сказка потребовалась в «советской действительности». То есть, «мы сказку сделали былью». Об этом же, собственно, писала (и требовала) Александра Бруштейн. Возможно, и не вполне искренне, как и Малюгин. Она тоже нисколько не сомневалась, что Шварц «прикоснулся» к своим персонажам «живой водой — рукой художника… и та же рука советского драматурга неуловимо тонко подчеркнула в них те же черты, которые роднят героев Андерсена с нашей действительностью». И хотя «при большом обилии пьес-сказок «Снежная королева» по праву займет среди них одно из первых мест», однако «у нас нет ещё ни одной сказки, подсказанной и вдохновленной чудесами нашей советской действительности» (Советское искусство. 1938. 2 сент.).

Уверен, что Бруштейн прекрасно понимала, что «современность» вовсе не в этом, а в общечеловеческом. Классикой становились именно те произведения, которые рассказывали о вечном — о добре и зле, о их борьбе в человеке, о любви и смерти, — только в притчевой форме. А различаются они только индивидуальностью художника, в истинном смысле этого слова, т. е. имеющего свой взгляд на человечество и мир, в котором он живет.

Предваряя «Золушку», Шварц оправдывался: «Старинная сказка, которая родилась много, много веков назад, и с тех пор всё живет да живет, и каждый рассказывает её на свой лад». Останавливаюсь на этом столь подробно потому, что и в 1951 году, как Шварц писал дочери: «пересматривают закон об авторском праве, отчего задерживают авторские за «Снежную королеву», так как её причислили к инсценировкам». А ещё через пятнадцать лет, защищая диплом о Шварце — кинематографисте, я пытался доказать, что его «Дон Кихот» — оригинальное, совершенно самостоятельное произведение: но мой оппонент, старший редактор Ленфильма, без всяких доказательств объявил, что это обычная экранизация, и красного диплома я не увидел, как своих ушей.

Эсхил, Софокл, Еврипид пользовались общеизвестными сюжетами мифов; Плавт, Теренций, Сенека — сюжетами своих предшественников; а Ж. Расин и П. Корнель, В. Озеров и И. Анненский, Ж. Ануй и Ж.-П. Сартр переосмысляли их. Пользовались чужими сюжетами Шекспир, Пушкин, Шоу и Брехт. И никто никогда не считал это чем-то зазорным.

В сказке о Снежной королеве у Андерсена многое случайно. Осколки зеркала, изобретенного «злющим, презлющим» троллем, носятся по свету, раня то одного, то другого. «Некоторым людям осколки попадают прямо в сердце, и это хуже всего: сердце превращается в кусок льда». Кай и Герда сидели и рассматривали книжку с картинками, когда на башенных часах пробило пять. «Ай! — вскричал вдруг мальчик. — Меня кольнуло прямо в сердце и что-то попало в глаз!» — Такова завязка сказки.

Кай и Герда — обычные дети. С тем же успехом осколки дьявольского зеркала могли попасть в любого другого мальчика или девочку, в любого взрослого, что и случалось, будет случаться и после. Это произошло летом. А зимой, катаясь на санках, Кай прицепился к красивым саням, и с тех пор его никто не видел. Наступила весна. Герда решила, что «Кай умер и больше не вернется». Но солнечный луч и ласточки не верят в это. Тогда Герда решает спросить у реки, не знает ли она, что случилось с Каем. В лодку Герда попадает случайно, как случайно и то, что лодка отплыла от берега.

В сказке Андерсена всё закончилось благополучно. Кай и Герда возвращаются домой, и «холодное, пустынное великолепие чертогов Снежной королевы было забыто ими, как тяжелый сон».

У Шварца Кай становится Кеем. И если у датчанина Кай и Герда — дети, не лучше и не хуже других таких же детей, то у Шварца они — лучшие. «Во всем доме (а может быть, — и в городе. — Е. Б.) нет людей дружнее», у них «горячие сердца», и именно поэтому силы зла обрушиваются на них.

В пьесе завязкой служит сцена на чердаке, где живут наши герои. Коммерции советник, любитель наживаться на редкостях, является к бабушке, чтобы выторговать розовый куст, цветущий даже зимой. Летом он торгует льдом, зимой не прочь разводить розы. Всё продается, считает он, но от этих бедняков розовый куст он не получает. И тогда Советник обращается за помощью к Снежной королеве.

Вскоре Шварц пьесу переделает в сценарий. И там философское звучание станет ещё отчетливей и глубже. Он начинается с диалога Домового и Флюгера на крыше дома, которых в пьесе не было. Уже второй день дует северный ветер, а у жильцов, что живут на чердаке, нет дров. Домовой заглядывает в окно, хочет узнать, как поживают его любимые бабушка с внуками. Но ничего не видно, — все стекло покрыто ледяным узором.

«— Это от того, что Снежная королева взглянула на них сегодня ночью, пролетая мимо, — поёт жестяной петух.

— Она здесь? — восклицает старичок. — Ну, быть беде!

— Почему? — кричит петух.

— Ох, быть беде, — басит старичок. — Мой любимый Ганс Христиан, который сочиняет такие славные сказки, вырастил среди зимы удивительный розовый куст. Розы на нем цветут и не отцветают, пока люди, владеющие им, живут дружно. Ганс Христиан подарил этот куст своим соседям — девочке Герде, мальчику Кею и их бабушке. И если Снежная королева проведает об этом, быть беде, ох быть беде!.. Ах, Снежная королева уже, наверное, проведала об всем! Ведь она заглянула к ним в окно!».

Этот небольшой диалог как бы переакцентирует смысл конфликта. Здесь в борьбу вступает сразу всё царство холода во главе со Снежной королевой, гармонию которого нарушают горячие, дружеские отношения между людьми, распустившиеся посреди зимы розы. И она посылает Советника, как своего агента. А когда тот не справляется с поручением, сама вступает в действие. Так, при почти сохранившихся диалогах, замысел автора раскрывается более ёмко, выходит на более высокий уровень.

«В «Снежной королеве» много значит то, что есть перечувствованная, переосмысленная, перерассказанная старая сказка, — писал много лет спустя Евгений Калмановский. — Заново проживается то, что издавна вошло в общее культурное сознание. В основе большинства сказок Шварца, как известно, лежат заимствованные им чужие сюжеты, хотя ни одной заимствованной, чужой фразы там нет. У Шварца и по этой части все — в соответствии с его творческой, со всей его человеческой природой. Вне определенной природы личности в подобных перессказываниях может выйти лишь разнузданное толчение словес, иногда имеющее даже успех, для меня загадочный по своей сути. Шварц же придает старому сюжету нынешнее культурно реактивное течение. Вместе с автором мы проходим путь сегодняшнего восприятия старого сюжета. Дескать, проживем этот сюжет всем нашим душевно-духовным содержанием. И прожили.

Евгения Львовича чаще привлекали популярнейшие, каждому известные сказки: «Красная Шапочка». «Снежная королева», «Золушка», «Новое платье короля», «Принцесса и свинопас». Их знает всяк». Добавим сюда и «Тень».

Нетрудно догадаться, что Сказочник написан с Андерсена. Тому, как и писателю, по бедности удалось пойти учиться позже сверстников. Малыши дразнили переростка, и ему приходилось, откупаясь, рассказывать им сказки. С тех пор он и научился их сочинять, с тех пор он стал бояться детей. В сценарии Шварц не скрывает, что Сказочник — Андерсен, ведь его даже зовут Ганс Христиан. Но сказочник — и сам Шварц, потому что он не боится детей, а любит, как любил их автор Сказочника.

Ко времени «Снежной королевы» и «Тени», первый акт которого уже был написан Шварцем, у него сложилось свое, вполне определенное понимание современной сказки и своего места в ней. Об этом он сказал (или — написал) в коротком интервью (или — заметке), где поделился с читателями своими размышлениями об этом: «В работе над пьесами-сказками я исхожу из следующей рабочей гипотезы. То, что есть у Андерсена, Шамиссо, у любого сказочника, — всё это сказочная действительность, всё это существующие факты, которые они рассказывают так, как им удобно, подчиняясь законам художественной прозы. Но сказочник, рассказывая, мог кое-что забыть, кое о чем умолчать, а драматург, работая над сказкой, имеет возможность собрать более подробные сведения о происходящих событиях. Правда, законы сказочной действительности отличаются от бытовых, но тем не менее это законы и очень строгие законы. События, которые происходят в сказочной стране, очень ярки, а яркость — одно из лучших свойств театра. Поэтому сказочные события могут зазвучать в театре с особой убедительностью…» (Искусство и жизнь. 1940. № 4).

К тому же Шварц всегда старался избежать излишней «волшебности», чудотворчества, ибо считал, что «если бы были чудесные возможности, то не было бы никакой заслуги» его героев в совершаемых ими поступках. Поэтому столь чужды ему были уже в конце жизни советы дирекции Союздетфильма, которая требовала от автора, чтобы в «Марье искуснице» Солдату помогали «силы природы, его сугубо-солдатские атрибуты (ружье, лопата и др.)» и чтобы он стал обладателем «чудесных предметов, например, сапог-скороходов, шапки-невидимки и т. д.». А у Шварца ему помогали смекалка, бесстрашие и способность и в нелюдях распознавать человеческое. В этом-то и была его сила и сила воздействия сказки на зрителей. А в заявке на сценарий «Кот в сапогах» (1943) Фея говорила Коту, что «она сама очень просто могла бы с помощью волшебной палочки сделать счастливым сына мельника, могла бы сделать богатым и знатным. Но богатство и знатность, которые даются человеку слишком легко, по мановению волшебной палочки, не всегда идут ему впрок».

Даже хозяин, казалось бы, сказки — Сказочник — не всесилен. Чтобы победить, он вынужден сражаться с Советником, он позволяет Королю подставить себе ножку, а Маленькой разбойнице сделать себя пленником. Поэтому Герде приходится самой преодолевать столько препятствий, поэтому, вырвавшись из ледяного плена и победив, казалось бы, силы холода, герои шварцевской «Снежной королевы» не только не забудут случившегося, но станут ещё дружнее, и сердца их запылают ещё ярче. А опыт, полученный ими в схватке со Снежной королевой и её царством, они используют, если им снова придется столкнуться с силами холода и равнодушия.

О спектакле Нового ТЮЗа наиболее лаконично написал Сим. Дрейден: «В Новом ТЮЗ стремятся каждый свой шаг проверять словами Станиславского: «В театре для детей надо играть, как в театре для взрослых, только чище и лучше». «Чище и лучше» — для работников театра не только эстетический, но и моральный принцип… Актеры учатся творить на сцене, на каждом представлении, сотню раз игранной пьесы… Бережность к слову писателя сочетается с хорошей творческой придирчивостью, отвращением к «общим словам» и близлежащим штампам…» (Известия. 1940. 16 апр.).

А 4 марта 1940 г. показал премьеру «Снежной королевы» Московский театр для детей. Режиссеры И. Доронин и А. Окунчиков, художники С. Вишневецкая и Е. Фрадкина, композитор А. Голубенцев. Сказочника сыграл С. Гущанский, Герду — А. Нестерова, Кея — К. Тульская, бабушку — Л. Бальи, Советника — В. Вегнер, Атаманшу — Г. Ардасенова, маленькую разбойницу — И. Викторова, Короля — И. Стрепихеев, принца и принцессу — 3. Сажин и М. Казакова, Ворона и Ворону — В. Егоров и Е. Щировская.

«Евгений Шварц по произведениям великого сказочника Андерсена создал изящную и увлекательную пьесу, в которой игра андерсеновских образов не потускнела, а заново понятая, оцененная с точки зрения нашей современности, приобрела ещё большую прелесть, — писал тогда коллега Шварца по перу Лев Кассиль, который тоже не захотел обойтись без сравнения произведения двух сказочников. — Фраза Шварца, легкая, ироничная, игровая, близка манере Андерсена. Хороший и верный литературный вкус позволили ему населить мир пьесы образами, персонажами, которые, оставаясь целиком сказочными, в то же время неназойливо напоминают о своей близости к реальной, будничной жизни. Тут есть и чему поучиться маленькому зрителю, взволнованно следящему за злоключениями мужественной Герды, которая сквозь препятствия, сквозь снежные бури, пробирается к потерянному Кею… В Московском театре для детей «Снежная королева» пришлась очень ко двору… Это спектакль верной театральной культуры. Работа постановщиков И. Доронина и А. Окунчикова чувствуется в прекрасном обращении слова и действия. Жест в этом спектакле очень крепко связан со словами… Музыка А. Голубенцева приятна, но её мало в спектакле, и большей частью она несет служебную нагрузку, являясь как бы продолжением шумового оформления» (Правда. 1940. 26 марта).

А Борису Фальковичу удалось подметить нечто другое, и уже вне связи с Андерсеном. «Способность взглянуть на мир глазами ребенка, — писал он, — умение облечь большую общечеловеческую идею в рамку простых и сердечных слов — вот ключ мастерства сказочника, ключ, который, на наш взгляд, держит в руках Евгений Шварц… Коллективу Московского театра для детей во главе с режиссерами И. Дорониным и А. Окунчиковым удалось найти тот простой, сердечный и, мы сказали бы, наивный тон рассказа, который всегда делает сказку такой близкой и доступной, таинственной и увлекательной… «Снежная королева» — подлинно сказочный, трогательный и умный спектакль» (Комсомольская правда. 1940. 29 марта).

И как бы подводя итоги этого творческого периода Евгения Львовича, М. Янковский в книжке о Новом ТЮЗе (1940) писал, что «Шварц принес в детский театр не сюсюкающую сказочку, а большую литературу Принес Перро, Андерсена, принес самого себя, потому что, отталкиваясь от мотивов великих сказочников, он очень много шварцевского вложил в каждый сюжет, в каждый образ… Героям шварцевских пьес приходится подчас трудно. Но волевое начало, вера в победу, дружба и преданность побеждают… Пьесы Шварца гуманистичны, они пробуждают в зрителе лучшие человеческие чувства. Драматург не развлекает зрителя-ребенка замысловатым сюжетом, а дает в руки ему путеводную нить для собственного жизненного поведения… И с помощью «лучших — взрослых» дети находят правильные пути для самооценки и жизненного ориентира. Таковы особенности пьес Евг. Шварца, которого мы считаем самым талантливым детским драматургом-сказочником нашей страны».

Трудно назвать детский театр страны, где, начиная с сорокового года, не ставилась бы «Снежная королева». Идет она и до сих пор. В том числе и в кукольных театрах. Первым из них был Московский областной театр кукол (1940; постановка В. Швамбергера, художник А. Андриевич). Первый перевод пьесы был сделан для Эстонского драматического театра в 1941 году (режиссер Мета Лутс), который «зрители дети разных возрастов самые непосредственные, самые жадные, самые чуткие — встречали спектакль исключительно тепло…» (Советская Эстония. 1941. 8 мая). Кстати, Советника в этом спектакле исполнял известный в будущем артист театра и кино О. Эскола.

— Прошла «Снежная королева» у Зона, потом в Москве. Вот привез я папу на спектакль. Он держался все так же прямо, как до болезни. Голова откинута назад. Он строен, как прежде. Но глаза глядят, не видя. Он сохранил десятую часть зрения в одном глазу. Но бокового зрения. Ему надо отвернуть чуть-чуть голову от предмета, который рассматривает, только тогда попадает он в поле его зрения. О бормотание! Проще можно сказать; ему надо взглянуть на предмет искоса, чтобы тот попал в поле его зрения. Я боюсь, что отцу станет худо в жарком тюзовском зале, но все обходится благополучно. Только он плачет, когда его трогает спектакль или шумная реакция зрителей. Через некоторое время после папиной болезни заболевает мама. Симптон Мильнера. Поэтому на тюзовском спектакле её нет. Припадки головокружения и тошноты начинаются у неё внезапно, она не решается выходить. Я бываю у них почти каждый день…

Я всегда стараюсь рассказать что-нибудь, развлечь, но о своих делах говорю неохотно. О своей работе. Мне стыдно почему-то. А как раз это и важно ему. Человек больше сорока лет работал с утра до вечера, и вдруг сразу несчастье оторвало его от жизни. Теперь он жил нашей жизнью… Мне как будто и не в чем себя упрекнуть, но трудно держаться ровно и ласково с больными и слабыми, когда не было в семье привычного ровного и ласкового тона. Впрочем, живем мы дружнее, чем когда бы то ни было. И я снимаю дачу в Луге с тем, чтобы перевести к нам отца. Мама отказывается ехать. На даче, через пустырь от нас живет Наташа. А за углом сняли мы дачу для Сашеньки Олейникова и его бабушки, матери Ларисы (жены Николая Макаровича). Легенькая, сожженная горем, оскорбленная несчастьями, которые сыпались на неё, словно по злому умыслу, она недоверчиво смотрела на весь мир. Думаю, что и на нас заодно.

…Впервые в это лето начались у папы припадки сердечной недостаточности с застойными явлениями в легких, с кровохарканьем. Катя ему впрыскивала камфару. Отец боялся, когда уезжали мы в город, а это приходилось делать иной раз…

 

«Тень»

Еще весной, до Луги, Евгений Львович читал первое действие «Тени» в театре Комедии. За лето он набросал второй и третий акты.

— Через несколько дней, как мы перебрались в город, читал я первый вариант в Театре Комедии. Второй и третий акты показались мне ужасными, хотя труппа приняла пьесу доброжелательно. Но мы уговорились с Акимовым, что я в «Синопе» переделаю сказку…

На сентябрь-октябрь у Шварцев была путевка в Сухуми, в санаторий «Синоп». 9 сентября они приехали сюда — первыми среди отдыхающих. В большой комнате на втором этаже прекрасного особняка, куда их вселили, был балкон, окна выходили в парк. При номере — своя ванная.

Слава Богу, что не было знакомых. И все бы отлично, если бы здесь, среди отдыхающих, не было принято претендовать «на элегантность и даже аристократичность». Особенно это касалось женщин «в роскошных пижамах». В прошлом году, в Гаграх никто не обращал друг на друга никакого внимания. «Здесь же разглядывали», и это раздражало.

В Ленинград было послано письмо-«отчет»:

«Дорогой Боря — мы живем у самого моря.

Дорогая Рая — у моря нет ни конца, ни края.

Дорогой Дима — не верь тому, что наше море нелюдимо, оно ровное, как стекло, и купаться в нем очень тепло.

Под окном расцвела магнолия — попрошу поклониться Толе я. Мы едим виноград и груши, — а ещё поклонитесь Нюше.

Утром кушаем сыр со слезою — поцелуйте Мишу и Зою.

Извините за выражения и пишите нам. Катя и Женя».

Понятно, что получили это послание Эйхенбаумы. Толя — А. Б. Мариенгоф, Нюся — его жена, актриса Анна Б. Никритина; Миша и Зоя, ещё одна супружеская пара — М. Э. Козаков и З. А. Никитина.

И все же работа над «Тенью» продолжалась. И довольно-таки интенсивно. Акимову пришло письмо совсем иного характера: более подробное и деловое. Вероятно, ответ на запрос Акимова. Судя по почтовому штемпелю, отправленный 3 октября:

«Дорогой Николай Павлович! Загипнотизированный, как всегда, Вами, я согласился, уезжая, написать второй акт за три-четыре дня. Приехав сюда девятого вечером, я написал числу к 15-му довольно чудовищное произведение. Пока я писал, меня преследовали две в высшей степени вдохновляющие мысли:

1. Скорее, скорее!

2. Что ты спешишь, дурак, ты всё портишь.

За этот же промежуток времени 9—15 сентября я получил телеграммы: 1. от Оттена (завлита Камерного театра), 2. от самого Таирова из Кисловодска и 3. От самого Маркова (завлита МХАТа). Во всех этих депешах меня просили поскорее выслать для ознакомления «Тень» и заранее делали пьесе комплименты. А у меня было такое чувство, что я ловкий обманщик.

Наконец, 15-го я решил забыть обо всем и писать второй акт с начала. Написал, переписал и послал вчера, 2-го. Переписал от руки и, переписывая, внес много нового… Звери, о которых Вы просили, не влезли. Попробую вставить их в третий акт. Зато, как Вы убедитесь, во втором акте есть ряд других, говоря скромно, гениальных мест.

Я надеюсь, что мое невольное промедление не помешало Вашим планам. В одном я совершенно убежден, если бы внушенные Вами сроки были соблюдены, то это уж, наверняка, погубило бы пьесу, и тем самым наши планы. Все это пишу любя. Я не попрекаю, а объясняюсь. Вашу идею о сцене перед дворцом я принял полностью. Третий акт начинается именно с такой сцены, причем в ней происходит одно событие, крайне важное с сюжетной стороны.

Когда я получил перепечатанный экземпляр «Тени», то с горечью убедился, что третий акт носит на себе явные следы спешной работы. Сейчас я их не спеша, но и не медля исправляю. Мне очень жалко, что я читал труппе такой совершенно сырой черновик, как II и III акты. Впрочем, я надеюсь, что все образуется. Неужели Вы за это время охладели к пьесе? Я лично только вошел во вкус. Здесь очень хорошо, уезжать не хочется, но придется… Буду дома числа 14-го. Приехав, немедленно позвоню Вам и надеюсь, что Вы будете разговаривать со мной дружески.

Привет от Екатерины Ивановны. Поцелуйте Елену Владимировну и дочку».

А война разрасталась. В газетах сообщалось, что началось наступление немцев, то есть наших союзников, на Варшаву. И наши войска вошли в Польшу, вернее — в Западные Белоруссию и Украину. В «Синопе» многое переменилось. Вызывали офицеров запаса. Трудно стало достать билеты, чтобы уехать.

С большим трудом Евгению Львовичу удалось раздобыть громадный пакет, в котором рукописи «Тени» было чересчур просторно. Посылался он ценным письмом.

Оставшиеся в «Синопе» отдыхающие продолжали жить, будто ничего не происходило в мире. На пляже загорали, играли в преферанс; мужчины увлекались бильярдом, женщины — лото. Все веселились, как могли, как и год, и два, и три назад. По вечерам — непременные танцы в общем зале. Там уже образовались «показательные пары», которые обучали новичков.

— Я не осуждал, но завидовал им… Я презирал себя за суетность и не мог примириться со своей отъединенностью. Впрочем, в «Синопе» ни одного дня я не испытывал настоящей зависти. Только неловкость. Слухи о «Тени» пошли по театрам. Пьеса, пока она не запрещена, вызывает всеобщий интерес, и я получил множество телеграмм от множества театров. Каплер руками развел, увидя, сколько их лежит для меня на широком прилавке у портье. Теперь, когда пьеса была закончена, мы часто бывали в городе. Спокойствие и ласковость Катюши тех дней необыкновенно утешали меня. Мы путешествовали вместе. И каждое путешествие отличалось своим выражением. Вот полное радостных предчувствий возвращение морем на баркасе. Я сел за весло и греб с лодочником от города до «Синопа», не испытывая усталости. А это был тяжелый баркас, полный людьми… И когда мы высадились у самого «Синопа», лодочник поблагодарил меня, просто, как равного…

Я послал телеграмму в Тбилиси Симону Чиковани с просьбой устроить нам билеты в московском поезде…

Вернувшись в Ленинград, Шварц узнал, что театр никакого пакета с рукописью не получал. Придя на почту, Евгений Львович обнаружил, что рукопись до сих пор находилась там, но уже в другом конверте, подписанном чужой рукой и опечатанном новыми сургучными печатями. Почему рукопись не дошла до театра, он так и не понял.

И пьесу приняли. И чуть ли не сразу начали репетировать. Активное участие в репетициях принимал автор, ибо ощущал некую инородность режиссера. В главном, в основном, они, конечно, были единомышленниками, иначе не состоялся бы их многолетний «театральный роман». Ведь Акимов — единственный режиссер, несмотря на многочисленные телеграммы в Сухуми разных театров, да и последующих предложений театров, — кто ставил взрослые пьесы Шварца.

Читая воспоминания о Евгении Львовиче или разговаривая с людьми, хорошо знавшими его, чаще всего слышишь о его необыкновенной доброте, жизнелюбии, мягком юморе. Но более близкие люди знали и другого Шварца, видевшего несовершенство мира и умеющего ненавидеть человекоподобных. И здесь нет противоречия. Чем сильнее человек ощущает обреченность бытия, тем он добрее к людям, сильнее им сочувствует. И потому чаще всего чадолюбивый Шварц побеждал мрачно настроенного Шварца.

Главным и самым ценным для Евгения Львовича, помимо самого бытия, в человеческой жизни была — любовь, во всех её проявлениях. А то, что ей мешало, — он ненавидел. Об этом, в общем-то, все его лучшие пьесы. В «Гогенштауфене» любовь пыталась разрушить Упырева, в «Принцессе и свинопасе» — дурацкие традиции, заведенные в тогдашних королевствах, в «Тени» — приспособленчество властьимущих. Другие препятствия встанут в «Драконе» и в «Обыкновенном чуде».

Акимов тоже трезво смотрел на человека. Он тоже видел его несовершенство, и для него главным было выставить его на всеобщее посмешище. И Шварц, и Акимов — блестяще остроумны, но Акимов — ядовито умен, а Шварц — добродушно насмешлив; Акимов — рассудочен и ироничен, а Шварц — эмоционален. Еще четыреста лет назад Джордано Бруно в «Изгнании торжествующего зверя» писал, что «если нам кажется, что у многих из человеческого рода есть в их лицах, взгляде, повадках, страстях и склонностях у одних что-то лошадиное, у других — свиное, ослиное, бычье, то все это нужно приписать находящемуся в них жизненному принципу, вследствие которого они только что были или вот-вот станут свиньями, лошадьми, ослами или чем иным, если только воздержанием, трудами, размышлением и другими добродетелями или пороками не сумеют изменить и снискать себе иную долю».

Мне кажется, что Николай Павлович, наблюдая все эти свиные, ослиные и прочие рожи, не верил в их исправление, а потому лишь зло высмеивал их на сцене; а Евгений Львович уповал на последний посыл цитаты. Поэтому во время репетиций Шварц всячески пытался смягчить злую сатиру режиссера, выдвинуть вперед лирическую канву пьесы.

И кое-что ему удалось. Те, кто смотрел постановку сорокового года и шестидесятого, когда автора уже не было в живых, рассказывали, что второй спектакль был намного резче и злее. И «Тень» шестидесятого рассказывала больше о «тенях», а любовь, рыцарский порыв Ученого сделать всех людей счастливыми, отошли на второй план. «Театр здесь жесток, очень жесток», — подметит о нем один из рецензентов.

— Приближался апрель — премьера «Тени». Акимов сердился. У нас разные, противоположные виды сознания. Свет, в котором видит он вещи, не отбрасывает тени. Как в полдень, когда небо в облаках. Все ясно, все видно и трезво. Свела нас жизнь, вероятно, именно поэтому. Он не слишком понимал, что ему делать с такой громоздкой пьесой. И по мужественному складу душевному обвинял в этом кого угодно, главным образом меня, только не себя.

Незадолго до премьеры в Доме писателя устроили выездную генеральную репетицию. В те времена заведена была такая традиция. Прошел показ празднично на нашей маленькой эстраде. Показывали самые удачные кусочки спектакля. Всем всё понравилось, все были веселы, потом, по тогдашнему обычаю, бесплатно выступавших актеров кормили ужином, писатели принимали их, как гостей… И вот состоялась генеральная репетиция в театре. Вечером. Первая генеральная. В отчаянье глядели мы, как ползет она через сцену театра, путаясь в монтировках, как всегда у Акимова сложных. Актеры словно помертвели. Ни одного живого слова! А на другой день на утренний просмотр пришла публика, и всё словно ожило. И пьеса имела успех. Даже я, со своим идиотским недоверием к собственному счастью (такой же спутник, как беспечность при неудаче), испытал покой. Полный радости покой. Я заметил, что Иван Иванович Соллертинский в антракте после второго акта что-то с жаром доказывает Эйхенбаумам. Соллертинский был человек острый, до отсутствия питательности. Приправа к собственным знаниям. Одаренный до гениальности… Я ушел с премьеры, или просмотра, с ощущением праздника…

Потом я спросил Акимова, что говорил о пьесе Соллертинский. «Ему не понравилось, — сказал Акимов. — Правда, он честно признался, что первого акта не видел. Пришел на второй. Он сказал, что, по его мнению, это Ибсен для бедных». Я терпеть не могу своей зависимости от людей — признак натуры слабой. Но чего уж тут скрывать, чувство покоя и счастья словно кислотой выело в один миг с химической чистотой и быстротой. Я сразу понял то, что увидел на просмотре: сутулую фигуру Соллертинского, его большие щеки, смущение, с которым Эйхенбаум выслушивал его страстные тирады. Как было понять себя и свою работу, и её размеры в путанные и тесные времена? Я увидел одно вдруг, что выразитель мнения сильной группы, связанной с настоящим искусством, осудил меня. «Ибсен для бедных». А я так не любил Ибсена! И праздник кончился, и я отрезвел.

Тем не менее, спектакль пошел с большим успехом.

Премьеру сыграли 11 апреля. Постановка и оформление Н. Акимова, композитор А. Животов. В роли Ученого выступил П. Суханов, в роли его Тени — Э. Гарин (Ж. Лецкий), Пьетро — Б. Тенин, Аннунциата — И. Гошева, Юлия Джули — Л. Сухаревская (И. Зарубина), Принцесса — Е. Юнгер, Цезарь Борджиа — Г. Флоринский, Первый министр — В. Киселев, Министр финансов — А. Бениаминов, Тайный советник — А. Волков, Доктор — И. Ханзель. Палач — Н. Волков, придворные дамы — Т. Сезеневская, Т. Чокой и др.

Естественно, что у Акимова было свое видение постановки. ««Тень» ставит перед театром ряд неожиданных и непредвиденных задач, — писал он в очерке «Сказочник на нашей сцене». — Реалистическая, лирическая пьеса, пронизанная острым юмором, включает в себя многие события, к изображению которых реалистический театр не привык. Как играть людоеда? Как, по законам реализма, Тень должна отделяться от человека? Каким естественным жестом следует терять голову с плеч? Во всех таких случаях приходится, отложив театральные самоучилки, опытным путем, прислушиваясь к стилистике автора и к точным законам сказочного мира, угадывать решение. Трудности эти для театра очень выгодны. Только тогда и происходит настоящий рост, когда накопленный опыт и сноровка пасуют перед новой задачей, когда и менее и более опытным приходится напрягать все свои силы, чтобы решить неизведанные проблемы. Какова от всего этого польза для нашего зрителя — ответит он сам».

А после второй постановки «Тени» в 1960 году Николай Павлович скажет, что «Тень» для театра Комедии является таким же спектаклем, как «Чайка» для МХАТа или «Принцесса Турандот» для Вахтанговского театра.

Спектакль шел на аншлагах. Да и пресса для Шварца была благоприятна. В большинстве своём. «Шварц написал подлинную, всамделишнюю пьесу-сказку, — писал И. Гринберг. — Но в то же время в этой пьесе очень много подлинной жизненной правды… Шварц умеет остроумно реализовать сказочные метафоры, переводить сказочные образы в бытовой, «домашний» план, приближать их этим к читателю и зрителю…» (Литературная газета. 1940.10 мая). «Кажется ни одна сказка советского драматурга не сохраняет так верность сказочным традициям, как «Тень», — как бы развивала мысль коллеги Л. Фрейдкина. — Но это только кажется! За внешним сходством таится непримиримое различие! Никто ещё так смело не отрывался от сказочных традиций, как Шварц в «Тени», оттого, что до него никто так органически и творчески их не воспринимал» (курсив мой. — Е. Б.).

Весьма необычную, единственную в своем роде написал рецензию на пьесу И. Львов. Прошу прощения за величину цитаты, но, действительно, ничего подобного в рецензировании мне больше не попадалось. «Представим себе на мгновение, — писал он в журнале «Искусство и жизнь», — что муза волшебной сказки, муза остроумной и муза серьезной сатирической литературы затеяли спор о том, кто из них первенствует в пьесе Евгения Шварца «Тень». Каждая из них могла бы привести немало доказательств в подтверждение своей правоты. «Милые мои сестры, — могла бы сказать муза остроумия, — посмотрите, сколько в пьесе Шварца веселой выдумки. Как много смешного в этой легкой, изящной пьесе… Шварц это мой питомец, — он получил место в ряду веселых остроумцев, любителей беспечной шутки, острого словца, забавной выдумки».

«Позвольте, почтенная сестра, — возразила бы серьезная муза сатиры, — не можете же вы в самом деле, думать, что Шварц написал свою пьесу только ради этих цветов невинного юмора… Нет, не в этом смысл «Тени»! Она рассказывает о вещах серьезных и сложных… Пьеса Шварца изображает жизнь со всеми её горестями. Измена друзей, подкуп, обман, предательство, — все эти факты вполне реальные, во всяком случае, для того мира, который представлен в «Тени». Жизнь, реальная жизнь — вот, что составляет главное содержание пьесы, бесспорно принадлежащей мне по праву».

Но тут вмешалась бы третья муза. «Реальная жизнь? — спросила бы сказка у своей строгой сестры. — Но что вы скажете об источнике живой воды, о людоедах, о девочке, наступившей на хлеб, наконец, о том, что и составляет фабулу пьесы, — об отношениях между ученым и его собственной тенью? Пускай, это не старая, добрая, простая живая вода, а углекислая, железистая. Пускай людоеды работают оценщиками в городском ломбарде. Пускай, девочка, которая наступила на хлеб, чтобы сберечь от грязи свои новенькие башмачки, теперь сильно изменилась и стала знаменитой певицей Юлией Джули. Пускай!.. Все равно это порождения свободного полета фантазии, это младшие сестры и братья созданий великих сказочников прошлых веков. Сказочные мотивы, сказочные персонажи переходят из эпохи в эпоху, от народа к народу, не старея при этом, не ветшая, вечно юные, вечно привлекательные. Так кому и зачем стану я уступать плоть от моей плоти и кровь от моей крови?»» (Искусство и жизнь. 1940. № 5).

Шварц мог бы и тогда ответить на вопрос: как же всё это соединяется в одном произведении? — «А очень просто — как в жизни». Но скажет он это чуть позже.

Хвалили и спектакль. А некоторые даже не замечали зазора между автором и режиссером. Так, Н. Жданов в журнале «Театр» писал, что спектакль — «один из редких примеров удивительно гармонического взаимодействия драматургического и режиссерского начал, лежащих в основе спектакля», что пьеса «дает очень много материала для утверждения той настоящей театральной условности, которая глубоко соответствует природе театра и особенно театра комического». И декорации «совершенно соответствуют всему колориту этого спектакля. В сущности, они очень просты, в них нет ничего подчеркнуто фантастического; наоборот, как это бывает в сказке, самые фантастические события происходят в обычной обстановке. И именно эта обстановка оттеняет правдивый характер сказочного».

Более требовательным оказался критик к артистам. И в их существовании на сцене он отметил не одно несоответствие с пьесой. Ученый Суханова, — писал он, — «рассеян и так кроток сердцем, что добрая и наивная Аннунциата считает его слишком уж простодушным и собирается охранять его на жизненном пути. Актер, видимо, решил, что он представляет в сказке человека реального мира и поэтому вправе относиться ко всему, что происходит вокруг, как к чему-то внутренне для него постороннему. Но это неправильное заключение. Ученый — такое же действующее лицо сказки, как и все остальные. Аннунциата — Гошева — это наиболее удавшаяся в спектакле роль. Это была чистосердечная, кроткая и милая девушка, из тех, кто своей бескорыстной любовью к людям всегда украшают и облагораживают сказки, как, впрочем, могли бы украшать и облагораживать саму жизнь. Гошева создает подчеркнуто театральный образ девушки из сказки. Но сказочная чистота её души только подчеркивает реальное содержание этого образа. Сухаревская создает образ эгоистки, жалкой в своем угодничестве перед сильными, ничтожной в собственном самообольщении, пустой, бессердечной и наглой. Сухаревская обладает очень выразительным и характерным комическим дарованием. Непринужденная резкость её интонаций хорошо контрастируется жестами ложной наивности… Игра Беньяминова убеждает в том, что в данном случае возможно именно гротесковое решение задачи». А вот артист Киселев «не учитывает условного, сказочного, театрального характера своей роли. Он играет человека тучного, спокойного, занимающего выгодное общественное положение, и только. В его игре много человеческой естественности, но как раз она-то и является, быть может, менее всего нужной в данном случае. Эти же рассуждения можно почти целиком отнести к игре Ханзеля в роли доктора и Флоринского — Цезаря Борджиа, как, впрочем, и Суханова, о котором уже было сказано. Очень много веселья вносит в спектакль артист Тенин…» Что касается второго исполнителя роли Тени Лецкого, с участием которого критик смотрел спектакль, «то о его игре нельзя сказать ничего плохого. В игре артиста есть и темперамент, и психологическая наполненность. Но самый внешний образ Тени не театрален в полном смысле этого слова» (1940. № 7).

Зато Перец Маркиш смотрел спектакль с Э. Гариным в заглавной роли. «Роль тени, может быть, самая сложная и ответственная в спектакле, — писал он. — Одно дело, когда мы читаем о таких персонажах, как тень. Мы свободны себе её представить так, как нам это подсказывает воображение. А тут на сцене перед нами типаж. И самое замечательное в исполнении артиста Э. Гарина, что он дает зрителю ощутить свою зависимость от человека…» (Правда. 1940. 26 мая). А вот Л. Вильковская отмечала, что «Эраст Гарин сделал интересно, интригующе, — можно сказать, блестяще, — «Тень» Христиана Теодора. Но то, что составляет самую сущность — философию этого образа, он ещё не нашел» (Комсомольская правда. 1940. 27 мая).

А «эксцентрическую актрису» Елену Юнгер в роли Принцессы лучше других разглядел В. Сухаревич. «В том, что она умна, нас убедила небольшая роль глупой принцессы. Она не испытывает глубоких чувств, в этом её трагедия. Но реализм сказки требует, чтобы в её образе были человеческие черты. И актриса правильно выбрала для своей героини характер глуповатой, капризной девушки. Ей все позволено, с неё ничего не спросят… Любовь превосходного человека она, не задумываясь, меняет на занятную игрушку — Тень. Свою ошибку она поняла слишком поздно. Слезная жалоба девочки и голос как бы проснувшейся женщины звучат в словах принцессы, когда она просит Ученого не уходить из дворца… Где-то на дне холодного сердца родились слезы…» (Театр. 1940. № 9).

И так далее…

Еще до премьеры в театре Комедии «Тень» была напечатана в «Литературном современнике» (Л., 1940 № 3). Замечу попутно, что в отличие от близлежащих времен, тогда, видимо, драматургия ещё считалась литературой; и все пьесы Шварца были опубликованы: «Клад» (Л.: Всеросдрам. 1933), «Брат и сестра» (М.: Искусство. 1938), «Красная Шапочка» (Л., М.: Искусство. 1937; Детгиз. 1939), «Снежная королева» (М.: Искусство. 1938); а кукольные пьесы «Красная Шапочка и Серый Волк» и «Кукольный город» вошли в сборник «Кукольный театр» (Л., М.: Искусство. 1940).

И вот после публикации «Тени» Евгений Львович получил письмо из своей юности от Андрея Григорьева, с которым не виделся четверть века, то есть обычного читателя, который без предвзятости, очень органично принял произведение своего старого знакомого.

«Дорогой Женя!

Я прочел в журнале «Тень» и захотел поблагодарить тебя за большую радость, которую она дает. Радует твоя пьеса не только потому, что она свежа, умна и сценична, хотя бы потому, что это пьеса не по принципу «вынь да положь», как «Моль» или «Страх» и прочие «Куранты». «Тень» — это надолго, потому что своим шуточным, искрящимся диалогом она вызывает важные человеку мысли, горячие чувства. Эта пьеса освещена мужественным гуманизмом. Она любовно и гордо говорит о человеке и его пути — и будет долго нужна людям, дольше, чем мы можем думать. «Тень» с годами не выцветет, а будет лучше и крепче, как вино. Знаешь, почему?

Пруст говорит где-то в своей эпопее, что автор должен работать на будущее, бросать свои вещи вперед, и в свое время вокруг огня возникает людской круг, чувства или мысли. Так было с Бетховенскими квартетами (пример Пруста). Примеры легко подобрать ещё. Именно так, идя впереди, искусство должно воспитывать людей, собирать их вокруг себя. Тебе многое удалось в этой пьесе. Она будет идти и волновать людей… Но и сейчас она найдет отклик во многих, и в тысячах душ — в будущем. Уверен, что не за горами признание, что «Тень», собственно, остросовременная пьеса. Те чувства веры в человеческие достоинства, в ценность человека, в любовь — ведь это простые, основные чувства… Этому служит твоя пьеса, и это поймут не сегодня, то завтра. Стыд и позор, что твою чудесную сказку недоуменно и трусливо замолчала критика во время ленинградского фестиваля. Недопереучли, как говорится.

Рад сообщить тебе, что это не только мое мнение, но и мнение ряда людей, уму и вкусу которых можно доверять, — и, вдобавок, которым ничего не известно о нашем знакомстве. Понятно, критике было проще похлопать по брюху Юрьева (за «Маскарад»), но зато фимиам авторитетам явно разошелся с оценкой публики…».

Такое письмо, конечно же, было дорого писателю, и не случайно оно сохранилось в его архиве.

Москва, действительно, встретила «Тень» более сурово.

 

Смотр ленинградских театров в Москве

Смотр планировался на май 1940 года. И в конце тридцать девятого была создана комиссия, которая отбирала лучшие спектакли. 12 декабря с этой целью комиссия смотрела «Снежную королеву». Помимо председателя этой комиссии Н. И. Антоновой и чиновников от культуры, на просмотре присутствовали Е. Л. Шварц, Б. В. Зон, В. М. Дешевов — авторы спектакля, режиссеры С. И. Юткевич и С. Д. Васильев, Л. Г. Шпет и другие.

Из стенограммы:

«С. Васильев: Если оценивать «Снежную королеву», общую значимость, то это один из спектаклей, который можно характеризовать словом поэтичный, или, как сказал бы Луначарский, — грациозный! Это действительно такой спектакль, который доставляет наслаждение и дает настоящую, хорошую эмоциональную зарядку. У нас таких спектаклей немного не только в детских, но и в театрах для взрослых. Это вполне законченное, настоящее художественное мастерство, настоящее искусство, начиная с самой основы — литературного материала, сделанного с громадным блеском и настоящим хорошим юмором (автор здесь присутствует, но если его хвалить, он не испортится!) и кончая режиссерской и актерской стороной, что можно сказать: что же ещё можно сделать для того, чтобы он был ещё лучше? По-моему, трудно сделать лучше. (…) Из всех тех спектаклей, которые мы просмотрели, по-моему, пальму первенства нужно отдать этому спектаклю. Не показать его на детской декаде в Москве будет просто преступлением.

С. Юткевич: Я смотрю этот спектакль второй раз, и у меня впечатление не только не поблекло, но во многом даже возросло и углубилось! Так, что было пропущено в первый раз, в этот раз запечатлелось сильнее. (…) Мне хочется лишний раз подчеркнуть ту работу, которую делает Евгений Львович Шварц, и не случаен его приход в этот театр. И этот спектакль нужно обязательно показать в Москве…

Л. Шпет: Спектакль этот я смотрела с огромным удовольствием, и мне хочется отметить, какое большое значение имеет «Снежная королева» в советском репертуаре для детей, потому что в этой пьесе автор сумел найти чрезвычайно, на мой взгляд, удачное решение довольно сложной задачи. (…) «Снежная королева» — одна из пьес, которая построена на использовании сказочного материала Андерсена, но уже преломленного и творчески ощущенного по-иному. И что меня особенно радовало, это звучание, которое Шварц сумел придать сказке, в то же самое время не сломав Андерсена. Он показал Андерсена, и в то же время показал и свое, настоящее и очень сегодняшнее…

Председатель: Я скажу только несколько слов. Я страшно люблю этот спектакль. Не только детский театр, но театры для взрослых не могут похвастать таким прекрасным спектаклем».

А успех «Тени» у зрителей и критики был настолько велик, что Управление культуры при Ленгорисполкоме рекомендовало его на смотр без обсуждений. Так Шварц оказался единственным драматургом, две пьесы которого ехали в столицу.

— В газетах стали появляться заметки, а потом и статьи о предстоящей декаде Ленинградского искусства в Москве. Везли туда «Снежную королеву» и «Тень». В одной статье написали что-то лестное обо мне. И тут я сделал неожиданное открытие: я увидел вдруг, что Тихонову, писателю с именем широко известным, занимающему важное место в союзной иерархии, это неприятно. Подумать только! У меня не было и подобия прочного, какого бы то ни было положения. Да и что отнималось у него? Но когда стали читать статью, восхваляющую меня, вслух, он потемнел. Страсть не рассуждает!

Прощаясь с уезжающими, Александр Флит в «Театральном Ленинграде» поместил большой стихотворный фельетон с шаржами В. Гальбы, который завершался строчками:

В московских повременных изданиях появилась серия статей, которую открыл секретарь Ленинградского Городского комитета ВКП(б) А. И. Маханов, доложивший о «достижениях театрального искусства» в Ленинграде. Что в городе существует 9 драматических театров, 4 музыкальных, 6 ТЮЗов и кукольных театров… Из них в Москву были делегированы шесть лучших: Театр оперы и балета им. С. М. Кирова, Малый оперный, Акдрама им. А. С. Пушкина, Большой Драматический им. М. Горького, театр Комедии и Новый ТЮЗ.

Н. П. Акимов рассказывал о театре Комедии в «Известиях» («О комедии и театре Комедии»), в «Вечерней Москве» («Почетная задача»); Б. В. Зон — о Новом ТЮЗе в «Правде» («Содружество театра и драматургов») и в «Вечерней Москве» («Самый молодой»). Воспользовался случаем сказать о детском театре и Евгений Шварц. А вот опыт сотрудничества с «взрослым» театром Комедии, считал он, ещё слишком мал у него, чтобы прийти к каким-либо выводам. Хотя некоторые намеки на «другие театры» явно направлены в сторону театра Комедии.

Наиболее интересное его выступление было опубликовано в «Известиях» (1940. 10 мая). «Зрители-дети идут в театр, как на праздник, — писал он. — Они смотрят спектакль жадно, доверчиво, реагируют бурно и легко. Они, как правило, скорее переоценивают, чем недооценивают спектакль, и это требует от нас особенно строгого отношения к репертуару, артистам, режиссерам наших театров. Детские театры обязаны быть отличными театрами. Нельзя же в самом деле кормить детей недоброкачественной пищей на том основании, что у них уж очень хороший аппетит. И Ленинградский Новый Тюз прекрасно понимает это. Новый Тюз — прежде всего театр. То, что он детский театр, не облегчает, а усложняет стоящие перед ним задачи. Драматургам работать в этом театре легко и в высшей степени интересно. Прежде всего автор пьесы чувствует, что он театру нужен (это ощущение радостное и не во всяком театре возможное). Режиссер обычно с самого начала в курсе творческих замыслов автора. Но вот пьеса написана, прочитана на общем собрании труппы и принята к постановке.

И тут выясняется вторая, не во всяком театре возможная, особенность Нового ТЮЗа. Пьесу не переделывают больше. У автора появляется чувство, что он не только нужен театру, но его там ещё и уважают. Если что-нибудь не ладится у постановщика или актера, то причины ищут не в недостатках авторского текста. Театр не идет по линии наименьшего сопротивления. И, как это ни странно, спектакль от этого только выигрывает…

Итак, Новый ТЮЗ уважает авторский текст. И уважение это не исчезает, если пьеса почему-либо не имела успеха. В этом третья особенность театра. Новый ТЮЗ не отмежевывается от автора. Он отвечает за спектакль наравне с автором. Он полностью принимает на себя ответственность за неудачу и защищает мужественно точку зрения, которая заставила его принять данную пьесу…

Все авторы Нового ТЮЗа непременно приглашаются на обсуждение новых пьес. Они имеют право входа на все репетиции. Их мнением об актерской работе интересуются, с ним считаются. Авторы Нового ТЮЗа — почетные гости на всем премьерах, на всех праздниках театра, на некоторых особенно важных общих собраниях актерского коллектива. Авторы и театр живут одной творческой жизнью, прекрасно знают друг друга, считаются друг с другом. И как эта дружеская связь, это взаимное понимание облегчают работу! Новый Тюз — театр молодой. Он завоевал одно из первых мест в ряде ленинградских театров. И его тесная связь с авторами, как мне кажется, много помогла театру в его творческом росте».

17 мая труппа Нового ТЮЗа приехала в Москву. А на следующий день в помещении филиала МХАТа она уже показывала «Снежную королеву». «Спектакль прошел с большим успехом, — сообщали «Ленинские искры» своим читателям-зрителям. — Долго не смолкали аплодисменты, которыми зрители награждали актеров, Евгения Шварца — автора умной сказки и Бориса Зона — талантливого её постановщика» (22 мая).

«Московский зритель заслуженно оценил пьесу Шварца, — подтверждал и М. Левидов. — Она умна и поэтична. Она — прекрасный материал для того, чтобы создать такой спектакль для детей, к которому и взрослый зритель отнесется с любовным вниманием и неподдельным интересом. А таким и должен быть детский спектакль… Умная и стройная композиция, чистый и точный диалог, юмор — и серьезный, и смешной, экономная, но убедительная драматургическая характеристика персонажей — все это свидетельствует о том, что Шварц — подлинный, сильный драматург. И, что ещё важнее, Шварц-драматург, нашедший свой театр» (Московский большевик. 1940. 20 мая). «Сказке Андерсена дана новая, сильная и яркая жизнь в пьесе Евгения Шварца, — утверждала великая русская актриса Серафима Бирман. — Но не снежная королева, жестокая, мертвенная и равнодушная, — героиня спектакля. Нет, это — пьеса о горячем, любящем, преданном человеческом сердце, о его великой, созидающей силе; о том, что «верность, храбрость, дружба разрушают все преграды». «Что могут сделать враги наши, пока сердца наши горячи?» В борьбе с омертвелостью, с равнодушием побеждает любовь. Об этом говорит автор в своей пьесе…» (Правда. 1940. 19 мая).

Александра Бруштейн, писавшая уже как-то о «Снежной королеве», на этот раз большее внимание уделила актерской части спектакля: «Свойственный всем спектаклям Нового ТЮЗа стройный и слаженный ансамбль достигается и в «Снежной королеве» благодаря прекрасной игре Маленькой разбойницы (Е. Уварова), Короля (Б. Коковкин), Снежной королевы (Е. Деливрон), фарфорово-изящной капризной Принцессы (А. Тимофеева), трогательно-человечных Ворон (Л. Даргис и Е. Полозова), забавного Принца (Р. Котович), Бабушки (Н. Титова). Большая доля в успехе спектакля принадлежит художнику Е. П. Якуниной… Превосходно сливается со спектаклем радостная и сказочная музыка композитора В. М. Дешевова» (Известия. 1940. 20 мая). А. Д. Кальм как-то особо отметил Деливрон: «Блистательна сама Снежная королева. У актрисы Е. Деливрон нашлись и удивительная внешняя аристократичность, и вместе с тем умение дать почувствовать за обаятельным обликом злобную холодность коварной властительницы ледяного царства. Очень интересную атаманшу разбойников — добрую матрону, хозяйку — показала О. Беюл» (Советское искусство 1940. 24 мая).

Привезли тюзяне ещё два спектакля: «Сказки Пушкина» и «Голубое и розовое» А. Бруштейн.

22 мая прибыл в Москву и театр Комедии. На следующий день в помещении Малого театра он показал «Валенсианскую вдову» Лопе-де-Вега, а двадцать четвертого — «Тень». К этому спектаклю московская критика была суровей. Чуть ли не всем казалось, что первое действие очень хорошо, гармонично и логично выстроено, а два других намного хуже. Об этом писали даже те, кто принял спектакль, как театральное событие, даже М. Загорский, весьма высоко оценивший пьесу и спектакль. «Написана эта сказка-памфлет с большим мастерством, — писал он, — её юмор ненавязчив и тонок, её лирика нежна и светла, а сочетание фантастики с жизнью органично и целостно. К сожалению, два последних акта этой пьесы слабее первого, — в них автору не всегда удается остаться на высоте так умно построенной экспозиции. Разыгран и поставлен этот спектакль так же лучше и ярче в первой своей части, чем во второй. Там, где Акимову и его актерам надо передать условную и лирическую жизнь персонажей, они изобретательны, правдивы и нежны. Нельзя забыть ни этого замечательно показанного отделения тени от человека и её проникновения в жилище принцессы, ни этих чистосердечных, наивно детских и в то же время глубоко трогательных и искренних интонаций И. П. Гошевой — Аннунциаты, ни этого скромного и привлекательного облика Суханова — Ученого, ни грустного взгляда и как бы расплывающихся в воздухе, колеблющихся очертаний Юнгер — Принцессы. И наоборот, там, где режиссеру и актерам надо воплотить социальные и бытовые эпизоды пьесы, они впадают в гротеск и буффонаду… Вот отчего, как ни занятно и смешно «завинчивают» лакеи распадающегося на части Министра финансов — Бениаминова, как ни размашисто и угрожающе размахивает своим ножом Б. М. Тенин — Пьетро, — все это остается в пределах игры для игры, и лишь воплощение Тени Э. П. Гариным здесь волнует зрителя остротой и оригинальностью замысла и воплощения. И все же этот спектакль является бесспорной заслугой ленинградского театра «Комедия»» (Советское искусство. 1940. 27 мая).

Но «гротеск и буффонада» — естественны и органичны для тех персонажей, о которых говорили М. Загорский и его коллеги. Они ещё не были знакомы с текстом Шварца, а судили о нем по спектаклю. Возможно, поэтому они воспринимали пьесу только через постановку. Привыкнув уже к «реалистическому театру», они безоговорочно принимали первое действие и не хотели мириться в последующих с «предательством» его. По той же причине они не поняли, что начало — от Шварца, а вторая половина была на откупе у Акимова. И тем не менее, о последнем некоторые рецензенты догадывались, и часть вины, как казалось им, на нестыковку в действиях все-таки перекладывали на плечи режиссера.

«Сказка Шварца, — писал Я. Гринвальд, — философская сказка… В трактовке Акимова она не только упрощена и облегчена, но и в излишней мере стилизована. Фантастичность сюжета, невероятность приключений героев, сказочные чудеса, врывающиеся в их жизнь, привлекают внимание Акимова больше, чем те морально-этические проблемы, которые составляют содержание этой пьесы. Любуясь прихотливой сменой сказочных ситуаций, обыгрывая чудеса, выдвигая фантастику как основное, ведущее начало в спектакле, Акимов принижает философский замысел» (Вечерняя Москва. 1940. 26 мая). О том же, но несколько другими словами, сказал В. Залесский: «Театр Комедии остро почувствовал сатирическую направленность сказки Шварца и меньше — её поэтическую, романтическую сущность. Вот почему в спектакле удались такие фигуры, как хозяин гостиницы Пьетро, министр финансов, журналист Цезарь Борджиа, и все те сцены, где есть простор для преувеличения, гротеска, где есть предлог для буффонады, характерной подчеркнутости. Бледнее получились сцены подлинно-сказочные и поэтические. Но здесь помогло обаятельное дарование артистки И. П. Гошевой. Ее Аннунциата преисполнена подлинно-романтической прелести и свежести. В ней много того наивного очарования, без которого вообще нет сказки…» (Труд. 1940. 26 мая).

Некоторые нестыковки первого и остальных актов, лирических и сатирических персонажей объяснил в какой-то степени П. Суханов, бывший помощником Акимова при постановке спектакля, выступая на вечере памяти Е. Л. Шварца в ленинградском Театральном музее 25.10.71: «Когда мы начали ставить «Тень», третьего акта ещё не было. Мы ставили первые два акта по частям, много обсуждали, поэтому второй и третий акты носят иную жанровую интонацию. Это акты более публицистические. Потому что на Евгения Львовича нахлынула масса новых мыслей в связи с тем, что высказывали ему самые большие доброжелатели — Акимов, я, коллектив нашего театра. Все очень хотели участвовать в пьесе, и когда мы получали роли, каждый из нас хотел, чтобы его роль была ещё лучше. А так как было совершенно справедливо замечено, что Евгений Львович был очень добрым человеком, он старался (во многом даже во вред пьесе) написать для каждого актера выигрышную сцену, чтобы он блеснул, хотя роль его и второстепенная. Это не лучшим образом отразилось на драматургии Евгения Львовича и в дальнейшем».

На следующее представление «Тени» Евгений Львович шел, «как на казнь».

— К моему ужасу, пришел Корней Иванович Чуковский, Квитко. Появился Каплер, спокойный и улыбающийся. Оня Прут. Даже в правительственной ложе появились какие-то очень молодые люди, скрывающиеся скромно в самой её глубине. И вот совершилось чудо. Спектакль прошел не то что с большим — с исключительным успехом. Тут я любовался прелестным Львом Моисеевичем Квитко. Он раскраснелся, полный, с седеющей шапкой волос, будто ребенок на именинах, в гостях. Он радовался успеху, легкий, радостный, — воистину поэт. Радовался и Корней Иванович. Я на всякий случай предупредил его, что второй акт — будто бы из другой пьесы, повторил то, чем попрекали меня вчера. Но он не согласился: «Что вы, второй акт — прямое продолжение первого». На этот раз вызывали дружно, никто не уходил, когда мы раскланивались, зал стоял и глядел на сцену. И занавес давали несколько раз. Вызывали автора. Вызывали режиссера. В последний раз вышли мы на просцениум перед занавесом. Это был успех настоящий, без всякой натяжки. И я без страха шел через полукруглый коридор Малого театра. Подошел Каплер, похвалил по-настоящему, без всякой натяжки и спросил: «Эту пьесу вы писали в «Синопе»?» И когда я подтвердил, задумчиво покачал головой. На следующий день состоялся утренник, — и этот спектакль имел ещё больший успех. Мы перед началом у входа в театр. Солнце светило совсем по-летнему. Подбежала Лёля Григорьева, дочка Наташи Соловьевой, юная, веселая, на негритянский лад низколобая и кучерявая, несмотря на свою русскую без примеси кровь. И я обрадовался. Словно представитель майкопских времен моей жизни пришел взглянуть на сегодняшний мой день. Она попросила билет, и я устроил ей место в партере… Ей спектакль нравился с той силой, как бывает в студенческие годы… Итак, третий спектакль прошел с наибольшим успехом, но критики и начальство посетили первый! Тем не менее появились статьи и доброжелательные…

Ему, единственному из драматургов была посвящена статья С. Заманского, в которой критик вопрошал: «Много ли у нас пьес, в которых чувствуется индивидуальность автора, его неповторимый голос, только ему присущий взгляд на мир?» И о Шварце: «Свежесть и своеобразие драматургии Е. Шварца, в особенности его сказок, заключается как раз в том, что они знакомят нас не только с мыслями и чувствами персонажей, но и раскрывают перед нами ещё и облик самого автора. Это доставляет особую радость. Наше познание мира становится более глубоким и содержательным, ибо автор, присутствуя в пьесе, своим умом, тонкой наблюдательностью и замечательным юмором «дополняет» своих героев, открывает многое по-новому, и то, что могло бы быть скрыто в тайниках их душ, становится зримым Снежная королева» — сказка и для детей, и для взрослых. Шварц, сохранив очарование андерсеновской сказки, несколько приблизился к реальной жизни (дань взрослым, а не детям!) и нашел тончайшие, почти неуловимые переходы от сказки к «настоящей» жизни. Может быть, в гармоничном сочетании сказки с «правдой» или, вернее, во взаимном проникновении одного в другое и заключается секрет успеха «Снежной королевы», одинаково волнующей и взрослых и детей.

Но Шварц уже начал «изменять» детям. Он написал «Тень» — сказку только для взрослых… В этой пьесе сказочное сочетается с памфлетом. Для того, чтобы памфлет приобрел нужную остроту, беспощадность, Шварц использовал мотивы сказки. Столкновение Ученого с Тенью, зависимость тени от человека, её интриги против своего властителя, поэтическая нежность привязанности Аннунциаты к Ученому — все это передано в пьесе с большим мастерством, умно и проникновенно… Шварц — большой мастер тонкой, сверкающей иронии. Сколько блеска в рассказе Аннунциаты о короле, которого дразнят мальчишки! К сожалению, в конце пьесы памфлет, острота характеристики несколько заслонили истинную сказку — историю Ученого и его Тени. Не слишком ли много пороха тратит Шварц, например, на больного, расслабленного министра финансов и других «людоедов»?.. Талантливый сказочник Шварц ищет новые формы сказки. «Тень» говорит об этих исканиях» (Советское искусство. 1940. 27 мая).

По поводу последнего. Дело ведь в том, что история Ученого и его Тени продолжается до закрытия занавеса, ибо на министрах и людоедах и держится это королевство, против которого восстает Ученый. Именно они поддерживают Тень, потому что Тень — наилучший для них правитель. И покидая это королевство, Ученый уже знает, что побежденная Тень ещё не раз встанет на его пути и готов к новой схватке с нею.

Сегодня канонический текст «Тени» стал классикой. И я, не зная «кухни» создания его, не знающий постановки 1940 года, никаких противоречий ни в композиции, ни в персонажах, ни в замысле пьесы теперь не ощущаю. Да и тогда московская пресса, помимо всего прочего, дала понять Евгению Львовичу, при всем его комплексе неуверенности в себе («слабости»), что он — Мастер!

Правительственный банкет после закрытия декады ленинградского искусства в Москве, судя по воспоминаниям Шварца, получился почти один к одному к прошлому, на котором Евгению Львовичу тоже удалось присутствовать после закрытия Первого съезда Союза советских писателей.

— Вечер назначен был в семь. Еще не было шести, когда все мы собрались в вестибюле гостиницы. Все тюзяне. Я примкнул к ним. Через Спасские ворота мы прошли в половине седьмого и очутились будто в другом измерении, другом мире явлений. Тишина, чистота, порядок, тишина и красноармейцы, стоящие шагах в пятидесяти друг от друга, от Спасских ворот до Кремлевского дворца, безмолвно указывая этим, куда следует идти… Московский шум не смел проникнуть за стены этого мира. Мы поднялись по длинной и прямой, дворцовой ширины, лестнице… Еще по дороге, по номерам столов мы поняли, что сидеть будем раздельно. Огромный Георгиевский зал с полукруглым потолком из-за большого числа столов, покрытых белоснежными скатертями, уставленными бутылками и тарелками со всеми видами закусок, напомнил мне вдруг детское ощущение от вокзальных буфетов… Далеко-далеко поднималась эстрада. Перед нею во всю ширину тянулся стол, терялся в тумане — так далек он был от моего сорок второго стола. Не называемая, но железно соблюдаемая табель о рангах царила тут… За моим сорок вторым столом не нашлось ни одного знакомого. Какие-то балетные девочки. Кто-то из филармонии. Первым занял место, сидел уже, когда мы вошли в зал, юноша с несколько широким воротничком рубашки, скромный, с очень внимательным выражением. Вскоре заиграла музыка, загремела музыка, аплодисменты. Вдали, как в тумане, будто во сне, пришли и разместились за длинным столом спиной к эстраде люди до того знаменитые, что казалось, находились за пределами простого нашего мира. Да они и исчезли из глаз, усевшись за длинным своим столом. Многие полезли было на стулья, чтобы подольше не терять из виду промелькнувшее видение. Тут стало понятно, зачем сидят за столами юноши с таким напряженным выражением лица. Впоследствии узнал я, что их прозвище — нарзанщики, больше им ничего пить не полагалось. Они следили и охраняли. И наш юноша с тонкой шейкой в широком воротничке вежливо, но решительно приказал балетным девушкам, взобравшимся на стулья, чтобы получше разглядеть великих людей, слезть оттуда, что они и выполнили. После этого весь зал заполнился чинным, но ввиду большого количества собравшихся и огромного гулкого зала, все покрывавшим шумом разговоров и звоном посуды… Разговаривать было не с кем. Балетные девицы помалкивали. И я пил коньяк «ОС». И ел.

И молчал. И чувствовал себя неловко, как полотер, которому дали на кухне поесть, но тем не менее следят в оба, как бы он чего-нибудь не унес. А ровный, чинный, непреодолимый гул все тяжелел и густел, совсем вокзальный буфет первого класса, когда остановится на двадцать минут курьерский. Не хватало только гудков за окнами да официантов в черных фраках…

На эстраде начался концерт. Правительство сидело спиной к выступающим. Я все пил и не пьянел… Жизнь становилась однообразной. И к этому времени строгие правила не то, что отменились, а как бы увяли. Я перешел за другой столик, и никто не засвистел мне вслед. Затем добрел почти до границы запретной зоны — сел рядом с Акимовым, достаточно близко для того, чтобы разглядеть Сталина. Он казался старше, чем представлялось. Глядел сумрачно. Бесплодное желание понять явление, разглядывая его снаружи, и на этот раз только сбило меня с толку. Уж очень Сталин походил на пожилого и строгого грузина — и только. Сущность явления сказывалась более ясно в черных людях, проверявших колосники Малого театра, в подавальщицах, шагающих в такт под оркестр, в притаившихся нарзанщиках. Насмотревшись, вернулся я на свое место. Пока сидел я возле Акимова, чувствовал себя, как в мягком вагоне с билетом в жесткий… Концерт продолжался. Запел Михайлов, бас такой силы, что впервые ресторанный гул заглох…

Пробыли мы тут долго, с семи до двенадцати. Домой по ярко освещенному, таинственно-молчаливому Кремлю шел я с Театром Комедии. Всем было не то, что невесело, а шли будто с работы. Напряжение, неестественность положения гостя, которому не слишком-то доверяют, которого не то угостят, не то засвистят ему, как нарушившему правила движения, утомило. Никто не был навеселе. Впервые в жизни подошел так близко — метров на двести — к историческим фигурам моего времени, и любознательность была только раздражена, будто пил и не допил. Я провел с ними несколько часов под одной крышей только для того, чтобы почувствовать, как далек тот мир от моего. И вместе с тем до чего близок!

Многие артисты и режиссеры были награждены орденами и медалями: орден Знак почета получили шварцевские артисты — Е. В. Юнгер, И. П. Гошева, Л. П. Сухаревская, Е. А. Уварова; звание заслуженной артистки РСФСР получила О. П. Беюл. Ни Акимова, ни Зона, ни Шварца ни в одном из этих списков не оказалось.

 

Смерть отца

— Конец сорокового и начало сорок первого сливаются у меня в одно. В перепутанной моей душе одним из яснейших и несомненных чувств была моя любовь к Наташе… Я жил слишком уж уходя в то, что считается житейскими мелочами. Я никогда не был настоящим работником, живущим для работы. Мне приходилось, словно репейники, выбирать из души набившиеся туда заботы и беспокойства, делать усилие, чтобы сесть за письменный стол со свободной душой. И сквозь все, будто дневной свет сквозь занавески, неудержимо пробивалось чувство радости. Поездка на трамвае к Наташе, вечер, дом, утро — все было окрашено резко.

А Лев Борисович и Мария Федоровна чувствовали себя все хуже и хуже.

— Папа тяжело болел. Я все время ощущал безысходность его положения… Папа уже не думал о нас, о жизни, о работе — болезнь так захватила его, что он ни о чем другом не в силах был думать. Я тогда ещё раз понял простое явление: умирает не тот человек, который жил… Теперь я бывал у стариков каждый день. Мама лежала — припадки Мильнера участились. Папа сидел, закутавшись в красное одеяло, считал пульс, глядя на часы искоса, чтобы секундная стрелка попала в поле его зрения. И я спешил говорить, рассказывать, чтобы хоть сколько-нибудь отвлечь моих больных от мрака и холода. Дело усложнялось тем, что окаменели и не исчезли обиды, нанесенные в молодости. Близость, разрушенная в те дни, не могла возродиться в старости. Впрочем, неверно. Близость не исчезла, окаменев. Близость обиды. Мама — душа сложная, ранимая — ничего не простила и не забыла. Не больной старик, а все тот же муж, сказавший когда-то в бешеной шварцевской вспышке «люби меня, пожалуйста, поменьше», жил возле. Не сердилась на него мама — душа все болела. Прирожденная артистка — не ушла она на сцену. Неиспользованные силы все бродили и мучали. Она не сердилась, но спорила с отцом, как с равным. Правда, ведь и она была тяжело больна и стара — но ещё полна жизни. Я тут не мог вмешиваться. Беда! Я уходил, и туман на некоторое время шел за мной облаком…

Я становился холоден, против воли опускались какие-то заслонки. Даже если дело касалось людей, которых я любил или был к ним привязан. Заслонки делали свое дело. Но беда в том, что заслонки эти не освобождали тебя от ощущения неблагополучия. Можно заткнуть уши, когда гремит гром. Но молнию видишь. В общем, объяснить это трудно. Катюша и Наташа — вот где я не мог никогда омертветь, впасть в полусонное состояние…

Литфонд договорился с Военно-Медицинской академией о госпитализации Льва Борисовича. Его поместили в одноместную палату. К нему, как к бывшему коллеге, было и отношение местных врачей. Евгению Львовичу они говорили, что борется он за жизнь «героически» и что, как будто, наметилось улучшение. Эти вести радовали Марию Федоровну.

Евгений Львович договорился с сестрой, дежурившей у отца, что она позвонит ему в случае, если тому станет хуже. И вот 17 декабря около десяти вечера его вызвали в больницу.

Приехав, Евгений Львович уже не застал отца в живых. Он поцеловал его в ещё теплый лоб. Приехал Валентин Львович. Братья решили сегодня ещё ничего не говорить матушке, а утром приехать к ней и…

Первым приехал к ней младший сын, и когда пришел Евгений Львович, она уже все знала.

— Заслонки отказали. Я знал, что отец болен безнадежно, и все же, когда смерть пришла, меня ударило это несчастье и ошеломило, как полная неожиданность… И все запутанные и подавленные чувства последних месяцев, вернее, двух лет перешли в мои сны. Я видел во сне отца, все с тем же чувством неясной вины, вины живущего перед умирающим… Стало тихо, очень тихо и беспокойно, как перед грозой. Исчезло напряжение, имеющее ясные причины, и появилось беспричинное. Сорок первый год вступал в жизнь вкрадчиво, тихо-тихо. Я работал, но мало…

Вероятно, он был членом правления ЛО ССП, или, по крайней мере, был достаточно активным членом Союза. Судя по протоколам заседаний правления, 3 марта 1940 года «слушали о литературном наследстве И. В. Шорина». Докладчик — Е. Л. Шварц. Постановили — учредить комиссию для выявления литерат. наследия И. В. Шорина в составе тт. Шварца, Бармина, Привалова и Золотовского»; а 28 апреля там принимали в Союз С. В. Погорельского, которого представлял Евгений Шварц. И т. д.