1/11/93 понедельник 12:14

Слоняясь по вестибюлю отеля, мистер Мицуи чувствовал себя полным ничтожеством, хотя он только что переоделся в блейзер, и на нем был фирменный клубный галстук. Несколько молодых людей в домашней одежде с картонными значками «Филип» и «Элисон» на груди обсуждали перестановку мебели. Мистер Мицуи вернулся в свой номер, заперся и сел на кровать. Он должен отправиться на поиски Генри и забрать его с собой в Японию.

А может, оставить его в покое – просто ждать и больше доверять ему? Ему уже 23 года, и не может же он всю жизнь оставаться под отцовским крылышком. Рука мистера Мицуи болела в том месте, где Генри его ущипнул. Пультом он то включал, то методично выключал телевизор. Текстовое сообщение на экране объявляло о следующем фильме на кабельном канале отеля. 12:30 «Кухня» (1993 ч/б) «Повар советует своим коллегам задуматься о лучшей жизни». Он снова выключил телевизор и сосредоточился на своем туманном отражении на черной поверхности экрана, вспоминая, как все изменилось, когда родился Генри. Это произошло случайно – несчастный случай, сюрприз, стихийное бедствие. И если бы они были к этому готовы, кто знает, может, все было бы иначе. Мистер Мицуи попробовал восстановить в памяти тот момент, когда все пошло наперекосяк. Он включил телевизор и снова выключил. С какого подарка все началось, с какой поблажки, с какой ошибки, что стерла грань между любовью и потаканием любой прихоти? В какую секунду стал неизбежным тот день, когда в токийской квартире Генри нашлось достаточно самодельного яда для того, чтобы обезвредить большую часть городских сил самообороны? Этот яд назывался рицин, так сказал доктор Осава, Генри утверждал, что сырьем для него послужили семена, из которых делают касторовое масло. Позже небольшое количество вещества было найдено в сдобном печенье «Джаффа», предназначенном к чаю матери Генри. В итоге ничего страшного не случилось, потому что Генри сам всех предупредил о яде. Если он и представляет опасность, то насколько?

Доктор Осава, вероятно, несколько переоценил значение тех чертежей, которые были найдены в спальне у Генри – аккуратно разложенные по папкам. В них описывались хитроумные приспособления и способы убийства в заколоченных наглухо комнатах. Среди них был чертеж самострельного механизма, встроенного в телефонную трубку, и состав отравляющего газа, который заставлял своих жертв душить себя собственными руками. Особый интерес представлял механизм, приводящий в движение курок пистолета, основанный на свойстве струны сжиматься и на свойстве воды расширяться при замерзании. Там было и описание часов с боем, которые издавали звуки настолько чудовищные, что любая попытка заглушить их вознаграждалась автоматическим лезвием, входящим в незадачливую жертву на уровне живота. Другой самострельный механизм был упрятан в рояль – он срабатывал при первых аккордах «Прелюдии до-диез» Рахманинова. Пули и ножи, высеченные изо льда, также производили неизгладимое впечатление. Как инженер, мистер Мицуи не мог этого не оценить. Как психиатр, доктор Осава предложил Генри немедленно сменить среду.

Когда мистер Мицуи пытался представить жизнь сына со стороны и задуматься над тем, что формирует его как личность, он неизменно возвращался к собственному браку и матери Генри. Все предупреждали, что не следует на ней жениться. Все говорили, что она сумасшедшая, но любить ее казалось ему важнее, чем понимать. Демонстрируя силу своих чувств, он старался ей угодить. В частности, поэтому после рождения сына он согласился на имя Генри – так звали ее деда и прадеда и т. д. Ее прапрадед и был настоящим Британцем, но, по правде говоря (и это выяснилось позже, когда желая сделать жене приятное, он заказал обширное и дорогое генеалогическое исследование), этот тип был сослан в Австралию за разбои и убийство женщины выстрелом в лицо.

Возможно, то и был единственный, но важный определяющий фактор неспособности Генри адаптироваться к окружающему миру. Как любой избалованный ребенок, он рассчитывал, что мир сам будет к нему адаптироваться. Он унаследовал от матери и привычку западного человека надеяться на внезапные перемены в жизни, на смену полюсов. Он очень хотел, чтобы ему повезло – а все потому, что мама в детстве брала его на руки и внушала ему, что он сможет стать, кем пожелает. Кинозвездой, или астронавтом, или известным пианистом, или британским джентльменом, как будто сам факт знакомства с этими заманчивыми вариантами и являлся ключом к их осуществлению. И потом, они все время делали ему подарки, ибо каждый подарок был призван изменить его жизнь к лучшему и навсегда. Они купили ему лошадь по имени Бенджамин. Потом, чтобы увлечь его лошадьми, взяли его на скачки Кубка Мельбурна, где Генри целый день считал чаек. Потом было путешествие в Европу, где они смотрели, как Сейдзи Осава (не родственник неврологу) дирижирует Венским филармоническим оркестром, исполняющим «Чудесный мандарин». Они вместе летали в Рим и Берлин слушать Баха, Мессиана и Шуберта. Они странствовали по настоящему времени, чтобы стать свидетелями исторических событий: Джулиани против Динкинса в Нью-Йорке или Юко Сато против Нэнси Керриган в Норвегии. Каждое событие, живая история, должны были бы стать для Генри импульсом к преображению, даже если все, чему он научился, ограничивалось его обворожительной улыбкой, к которой он прибегал, если надо было поблагодарить кого-то или извиниться.

Но неприкрыто странные наклонности Генри проявились лишь после того, как мистер Мицуи отправился работать за границу. Первый странный приступ случился в Иерусалиме, где на несколько месяцев Генри взял за правило одеваться, как израильтянин, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание матери. Изменил своему правилу он лишь однажды – когда влюбился в племянницу редактора арабской газеты «ан-Нахар». Наверное, именно тогда он и решил, что женщины существуют на свете лишь для того, чтобы его спасти, и как большинство мальчиков его возраста, сделал несколько попыток дать им такой шанс. В Исламабаде его выбор пал на дочь американского посла, а по возвращении в Японию он даже какое-то время был обручен с прекраснейшей из лейтенантов сил самообороны Асаки. На парадах кончики ее губ были всегда немного опущены, будто такое выражение лица предписывалось уставом. Но что-то произошло, и она бросила Генри, хотя маловероятно, что он ее чем-то по-настоящему обидел.

Может, на этот раз, в Лондоне, все будет иначе, все изменится. Может, ему повезет. Может, произошло чудо, и на него снизошла благодать настоящей любви, и это избавит мистера Мицуи от необходимости набираться смелости и отказывать сыну. Ведь он наверняка ошибался с самого начала, и его единственный сын и вправду не может иметь все, что пожелает.

Мистер Мицуи медленно встал с кровати, держась за больную руку. Сейчас он позвонит в школу заочного обучения и попросит помочь ему отыскать своего сбившегося с пути сына.

Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Лансинге или Грейт-Уокеринге, в Гретне или Аскоте, в Толлер-Поркоруме или Мертире, в Ричмонде или Дерби Хейзл Бернс – восемнадцать лет. Лучшие дни ее жизни. Отец решил помогать ей материально, о чем и сообщил. Еще он купил ей машину, маленький «форд», или «воксхолл», или «пежо», чтобы она всегда могла приехать домой, когда ей захочется, отдохнуть от учебы на первом курсе первого семестра, в Уорвикском, или в Стратклайдском, или в Оксфордском, или в Гулльском университете. Она занимается английским или медициной, естествознанием или гуманитарными науками, и поэтому убеждена, как и большинство других студентов, что очень скоро не останется ничего, чего бы она не знала.

Она уже скучает по дому, или по домашней атмосфере, воплощенной в ее матери, сестре и новой парочке фарфоровых лис на буфете в углу. Как жаль, что она не увидит, как Олли выиграет отборочные командные соревнования по санному спорту среди инвалидов, или завершит квалификацию на чемпионате среди пара спортсменов по плаванью. Как жаль, она не узнает, что сестра встречается с Сэмом Картером, который заставит ее сесть за руль и нестись через плотно застроенные кварталы города на скорости 60 миль/час до тех пор, пока она не почувствует, что это опасно. Мама звонит часто (если кто и звонит, так только мама или Спенсер), под действием лекарств она иногда теряет ощущение времени и разговаривает с Хейзл, как с маленькой. А достаточно ли она осторожна? А запирает ли она дверь на ночь? Воздерживается ли она от алкоголя, легких наркотиков, экстази, героина? И жаль, что приходиться об этом спрашивать, но если не мать, то кто же – так вот, знает ли Хейзл, что делать с презервативом?

– С каким ароматом? – спрашивает Хейзл. Мать, не замечая реплики дочери, советует ей поскорее выйти замуж, ибо жизнь в браке намного разнообразней свободы. Ну да, думает Хейзл, иногда она настолько разнообразна, что даже мужа не видно. Отец, как начинает понимать Хейзл, продал ей представление о счастливом детстве, гарантийный срок реализации которого уже наступил. Теперь ему нужно заключать новую сделку, но он об этом не узнает, поскольку его не бывает дома. В свободное от бесконечных командировок время он занят членством в различных клубах и деловыми контактами. Например, состоит в Клубе детективов-любителей, а также в «Компании торговцев шерстью», в «Лиге противников жестоких видов спорта» и в Общественном движении взаимопомощи «Тэлбот Хаус» – и даже, возможно, в какой-нибудь масонской ложе. Семья играет роль еще одного клуба, со своими клубными галстуками и костюмами, а папа состоит в ней на правах регионального члена.

По правде говоря, вся ответственность за то, что Хейзл так неуютно в университете, лежит непосредственно на отце. Она живет через коридор от трех других девушек, Линн, Марианны и Луизы. Все выходные они ходят на демонстрации против сербской агрессии или против неотэтчеризма, против Джерри Адамса или против преследований курдов в Турции, – разницы никакой. Беда Хейзл в том, что она проговорилась: ее отец признан лучшим торговым представителем 1993 года. А значит, в зле под названием мировой капиталистический заговор почти без сомнения есть и доля его вины.

Поэтому ее злосчастное частное образование и «королевский» акцент, выдающий принадлежность к высшему классу, крайне невыгодно выставляются в свете подобных обстоятельств. Ко всему прочему, она еще и блондинка, да еще и сексуальная, хотя ростом могла быть и повыше. И даже то, что от акцента она постепенно избавляется, не прибавляет ей друзей. И ей ничего не остается, только усердно заниматься и посещать факультативные лекции: «Пиявки и ланцеты: врачебные истории прошлых лет», или «Что значит маастрихтский договор?», или «Интенсивная терапия 90-х – цена жизни больного». Неудивительно, что ничего хорошего с ней не происходит: сначала рвет с одним бойфрендом, потом со вторым и третьим. Она знакомится с ними на лекциях, где они занимаются тем, что разглядывают девушек, похожих на нее. Именно в такие тяжелые времена она всегда звонит своему единственному настоящему другу:

– Ты их всех любила? – спрашивает Спенсер.

– Это же университет, – объясняет Хейзл, – Я просто не хотела упускать свой шанс.

– Ах вот, как это называется.

Ни один из этих недолгих романов не доставил ей особой радости, о чем, впрочем, неплохо было бы знать заранее. Но Хейзл продолжает наступать на те же грабли, чтобы вновь в этом убедиться. Студенческая жизнь не была для Хейзл «лучшими днями жизни» до тех пор, пока в один прекрасный день она не столкнулась в коридоре с Марианной, а может, с Луизой или, например, с Линн:

– Хейзл, внизу тебя ждет очаровательный полицейский, – было доложено ей.

Он сидит за столом на общей кухне и передвигает форменную фуражку взад-вперед по столу. Он представляется сержантом городской полиции из Нортумбрии, или из Манчестера, или из Лондона. Он высок и худ, у него короткие темные волосы, аристократический нос и всепрощающий взгляд карих глаз. На черной ткани его отглаженной униформы – ни соринки. У него очень доброе лицо, он мило улыбается, и Хейзл становится страшно. Прежде чем она успевает сознаться в мошенничестве с коробками для сбора пожертвований и телефонными картами, он предлагает ей присесть и спокойно объясняет, что из всех телефонов-автоматов, которые были вскрыты хулиганами за последнее время, было сделано несколько звонков на номер ее родителей и на номер платного таксофона, установленного у нее на этаже.

Хейзл вдруг обнаруживает, что она не в состоянии помочь этому обходительному представителю закона. Она призывает на помощь весь свой студенческо-театральный опыт и произносит:

– Мне часто звонят из автоматов.

– Один и тот же человек?

Хейзл кашляет в руку.

– Я училась в частной школе. Звонить мог кто угодно и откуда угодно.

– Но вы же понимаете, что этот кто-то звонил с конкретного номера.

Даже не заглянув в записную книжку, которая наверняка у него есть, полицейский перечисляет адреса всех телефонных аппаратов, которые были вскрыты. За адресами следует потерянная сумма. То есть украденная сумма, поправляет себя сержант.

К концу списка Хейзл чувствует, что такая преданность Спенсера ей льстит.

– У меня много друзей, – говорит она, и полицейский смотрит на нее таким взглядом, который она еще только учиться распознавать и говорит:

– Наверняка.

Он внимательно осматривает края фуражки. Убирает с ткани красную нитку. Они договариваются, что если она надумает рассказать ему еще что-нибудь, то должна будет немедленно с ним связаться. Он смотрит ей прямо в глаза.

– Вы же понимаете, что это очень серьезно?

– Да, – отвечает Хейзл. – Да, конечно, понимаю.

После этого визита рейтинг Хейзл взлетает до неба. Начинают ползти слухи. Хейзл работает на МИ-6, она торгует наркотиками, она воинствующая феминистка, освободившаяся досрочно под обещание вести себя прилично. Ее тайный любовник – коп. Как бы там ни было, но там, где она побывала, кипит настоящая жизнь, и Хейзл – ее часть. Она не просто заносчивая девица и смазливая блондинка. Хейзл благодарит небеса за Спенсера, ее собственное, секретное, непредвиденное обстоятельство. В знак примирения Луиза, Линн и Марианна скидываются и покупают ей плакат, изображающий чайку с косяком в клюве. Хейзл немедленно вешает его на то место, где раньше висела репродукция Ван Гога или Вермеера, Лоури или Дэвида Джоунза, – неважно что, но что-то настолько скучное и положительное, что все девушки пришли к выводу, что это необходимо убрать и немедленно. Ей позволили оставить плакат с Ривером Фениксом в объятьях Грэйс Забриски («Мой личный штат Айдахо»). Ривер превратился в культ с того самого момента, когда умер – вчера ночью и навсегда.

\Теперь девушки берут Хейзл с собой на вечеринки, и все вместе они выясняют, что, оказывается, у каждого студента в университете есть своя проблема. К счастью, проблема эта относится к тому виду проблем, которыми они все с удовольствием обзаводятся. Обычно ею становится девушка, или юноша (без любви, конечно, не обходится), философские дилеммы, или политика, или совесть. Хейзл кажется очень странным, что она – среди десяти тысяч таких же студентов, которые молятся, лишь бы на них снизошла благодать в виде непредвиденного обстоятельства. Как правило, таким обстоятельством является потрясающий парень или очаровательная девушка, или фантастический экзамен, засчитанный без сдачи. Все надеются на чудо, на прямое попадание молнии, на сверхъестественную умную бомбу, которая разорвется и направит жизнь в нужное русло.

Хейзл не исключение, она тоже пребывает в ожидании какого-нибудь настоящего чуда. Она приходит домой. Она придвигает стул к телефону-автомату и звонит Спенсеру. Она не говорит ему о визите из полиции, потому что могут прослушивать линию. Она тонко намекает ему на свое расположение и благодарность за самоотверженность и бесстрашие, и спрашивает, что он будет делать, когда у него закончатся деньги, имея в виду и то, что у нее тоже могут закончиться карточки? Она не украла ни одной с тех пор, как уехала из дома.

– Все просто, – отвечает Спенсер, – мы станем жить вместе, обустроимся и заведем детишек. Только представь себе, сколько денег мы сэкономим.

– А если серьезно?

– Я не знаю. Ты что думаешь?

Найду работу, думает Хейзл, и куплю себе телефон. Но до этого пока далеко.

– Я не знаю, – отвечает она, и тут Линн, или Марианна, или Луиза похлопывает ее по плечу и выразительными жестами призывают ее саботировать охоту на лис, или покурить травы, или позвонить старосте группы и сообщить, что в статуях в вестибюле заложена бомба.

Хейзл говорит Спенсеру, что она должна бежать. Уже пора. И она убегает.

 

1/11/93 понедельник 12:18

– Так, Грэйс? – сказала Хейзл, ладони на коленях, хорошо ладит с детьми. – Почему ты не в школе?

Они сидели на кухне – здесь Хейзл надеялась поговорить со Спенсером с глазу на глаз. Она хотела знать, что именно Генри Мицуи сказал по телефону, а также, что именно к ней испытывает Спенсер. Вместо этого она только что познакомилась с его десятилетней племянницей Грэйс.

– Угадай, почему я не пошла в школу? – спросила Грэйс. – Потому, что сегодня вечером там будет фейерверк, а папа считает что это слишком опасно, или, может быть, у меня выходной потому, что сегодня мой день рожденья, или мне не разрешили идти в школу потому, что я нарядилась вампиром и хотела укусить соседа?

– У них сегодня ежегодный национальный праздник, – сказал Спенсер. – В честь старины-брата герцога Веллингтонского.

– Но в этом году праздник еще и потому, что мы вступили в Европу, – заявила Грэйс. – Я здесь только до полдника, но хочу остаться на подольше, потому что терпеть не могу маму и папу.

– Еще чего. Нельзя так говорить о родителях.

– Дядю Спенсера и Уильяма я люблю больше.

– Ну, не всегда, – уточнил Спенсер.

– Всегда. И всегда тебе все рассказываю. Вот, например, что случилось с моей подругой Надин.

– Давай ты расскажешь об этом своей маме.

– Она очень разозлится. Ты же не знаешь, что случилось с Надин.

Спенсер подхватил Грэйс под мышки и посадил ее на стол. Для себя он подвинул стул, а Хейзл стояла, прислонившись к стене. Когда Грэйс решила, что ее готовы выслушать, она рассказала, что однажды Надин шла домой из школы, и за ней до самого дома шел мужчина. Она дико испугалась. Она слышала шаги до самой двери в квартиру. В конце концов, она обернулась, полная решимости не впустить незнакомца в квартиру и даже, может быть, закричать. Мужчина остановился у двери и уставился на нее.

Грэйс изобразила, как именно мужчина уставился на Надин.

– И что потом?

– А ты обещаешь не говорить папе?

– Обещаю. Что же он сделал?

– Он спросил, все ли с ней в порядке.

– И?

– А потом сказал, что если он ее напугал, она должна была бы ему об этом сказать.

– А потом что?

– Потом извинился и ушел. Надин вошла в дом и села пить чай.

Грэйс спрыгнула со стола и уверенно приземлилась на обе ноги.

– Можно я пойду поздороваюсь с Уильямом?

– Я не знаю, где он, – ответил Спенсер.

– Спорим, он у себя в сарае.

Грэйс не могла поверить, что Хейзл никогда не видела сарая Уильяма. Она взяла ее за руку и заявила, что Хейзл просто обязана увидеть его, потому что там классно.

Спенсер положил голову на руки, скрещенные на столе, и приготовился к путешествию во времени. Он собрался отправиться в будущее и с точки зрения взрослого человека рассмотреть затруднительное положение, в котором оказался. Ему захотелось представить себе свою будущую жизнь вместе с Хейзл, день за днем, и так, словно с этой секунды его прошлая жизнь, в которой он мог вообразить себя кем угодно, закончена. Конечно, он все еще может стать тысячей разных людей, но как только он свяжет свою жизнь с Хейзл, единственным человеком он уже никогда не станет – самим собой, таким, какой он сейчас.

Путешествие во времени – работа тяжелая и неблагодарная, поэтому он снял куртку и набросил ее на спинку стула, закатал рукава рубашки, сел за стол и раскрыл газету Уильяма на странице с объявлениями о найме. Он разглаживал газету от центра к краям, распрямляя складки и размышляя о том, что если относиться к завтрашнему дню реалистично, по-мужски, а в завтрашнем дне уже будет присутствовать и Хейзл, и их ребенок (ну если не завтра, то послезавтра, или после-послезавтра), то ему непременно следует обзавестись стабильным положением в обществе и приличной работой.

На сегодняшний день, как он узнал из газеты, он может попробовать занять вакантное место старшего научного сотрудника по юриспруденции и образованию в Манчестерском Университете. Если не выйдет, может предложить свои услуги в качестве следующего директора Зала леди Маргарет в Оксфорде или попробовать свои силы на посту Проректора по Праву в Бристольском университете. Поставленный в тупик таким обилием предложений, он быстро решил, что, пожалуй, лучше всего претендовать на скромную должность помощника казначея какой-нибудь частной школы. Однако, осознав, что и тут ему не хватает квалификации, он, в конце концов, остановился на более спокойной карьере усердного и знающего свое дело секретаря в известной или быстро развивающейся компании. Перед собеседованием ему осталось всего лишь освоить стенографию, выучить в совершенстве немецкий (предпочтение носителям) и обзавестись личным транспортом, или, в качестве базового минимума, необходимого для большинства секретарских должностей, иметь опыт работы секретарем. Если же, с другой стороны, он захочет предложить свои услуги за границей, то в его распоряжении – замечательная вакансия на место директора по обучению в Национальном образовательном центре имени Индиры Ганди в Нью-Дели.

Спенсер так и не смог отыскать ни одного предложения, от которого смог бы отказаться. Будущее с Хейзл вдруг стало отдаляться, теряя очертания, переставая подчиняться воображению взрослого человека, равно как и двадцатичетырехлетнего младенца. Может, она права – им просто нужно вернуться туда, где хорошо, а именно – в постель. Там они, в конце концов, заснут, потом проснутся, и тогда будет уже завтра, понравится им это или нет. И не нужно будет предпринимать никаких усилий, не понадобится ни опыт работы секретарем, ни немецкий язык (предпочтение носителям).

Сейчас Спенсер, кажется, начал понимать, как прав был отец: ему действительно стоило посвятить себя карьере высокооплачиваемого спортсмена. Или же воле отца стоило сопротивляться более продуктивно и стать, например, человеком бизнеса, индустриальным магнатом, генеральным директором «Офгаза» или президентом «Би-эс-ай», а может, председателем совета директоров группы компаний «Ти-би-эс», или президентом Банковской Ассоциации Великобритании. Такие размышления совсем запутали Спенсера. Он вспомнил свое детство, когда все было возможно, но при этом еще ничего не определено, и когда необходимость принять, наконец, решение казалась еще больше удаленной во времени, чем победы и свершения, связанные с ним. Но он уже не ребенок, и далеко не все уже возможно.

Спенсер перевернул страницу. Не успев дочитать до спортивных новостей, он наткнулся на колонку с поздравлениями и на объявление, рекламирующее возможность получить в подарок на день рожденья специальный номер «Таймс». Это могло бы стать хорошим подарком для Грэйс, если бы он позаботился об этом заранее. Он подумал, что это очень похоже на астрологию: вера в то, что события, о которых пишут в газете в день твоего рождения, имеют какое-то особенное значение. Однако Спенсера ни астрология, ни газеты в качестве руководства к действию не привлекали.

Он решил прибегнуть к методу, который помогал ему раньше, когда нужно было принять решение. Предпринял сознательную попытку вспомнить Рэйчел и пробраться глубже в прошлое, через аварию, через Рэйчел, бегающую по песку на берегу моря, к маленькой Рэйчел, где-то на большом футбольном поле в майке с номером 8, играющей с мячом, по щиколотку в грязи. Спенсер надеялся, что прошлое его может чему-то научить, и что в каких-нибудь воспоминаниях он отыщет знамения и руководство к действию. Если бы он только знал, где искать… Поэтому он постарался зафиксировать как можно больше деталей, однако те лишь обрамляли главное событие тусклыми огоньками. Например, вот Рэйчел в футбольной майке, но Спенсер не может вспомнить, за какую команду они тогда болели. У нее была майка такого же цвета, как и у него, но вот какого, он не помнит. Важно ли это? Наверное, детали и есть самое главное, и все, что так важно в воспоминаниях, спрятано именно в деталях. В какие игры они тогда играли? И кто победил? Или, может быть, детали вовсе не важны, и любое руководство к действию заложено непосредственно в самих событиях, в определяющих моментах прошлого, в слабых огоньках, горящих в тумане памяти, тех самых, значительных событиях, только ради которых и стоит предаваться воспоминаниям. Но все-таки совершенно неясно, что с их помощью можно узнать.

Однако он определенно чему-то научился. Ведь для этого и существуют ошибки.

Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Морекамбе или Эбб-Вэйле, в Эпсоме или Масслберге, в Хаунслоу или Вест-Баулинге, в Глостере или Регби восемнадцатилетний Спенсер Келли начинает игру под названием «Прямо Сейчас».

– Прямо сейчас, – говорит он Хейзл, – через стекло телефонной будки я вижу нескольких своих приятелей. На самом деле, их тут целая толпа. Многие – потенциальные всемирные топ-модели и подружки. Они хотят, чтобы я перестал болтать по телефону и сыграл им на гитаре. Они хотят, чтобы я им станцевал один из своих прикольных танцев. Они строят рожи, упрашивая меня сейчас же к ним присоединиться.

– А что именно они говорят?

– Я не слышу, тут очень ветрено. Так ветрено, что даже чайки ходят пешком.

Снаружи, за стенками телефонной будки, темно. Полоска света от фонаря через дорогу падает между невесть как сюда попавшим почтовым ящиком и болтающейся на ветру вывеской паба «Белый олень» или «Восходящее солнце». На улице никого нет, а ветер и вправду сильный. Две чайки идут по дороге, смешно переваливаясь с боку на бок. Холодно, на Спенсере его рабочая куртка, самая теплая из всех его вещей.

Хейзл смеется:

– Хорошо, а что ты видишь внутри будки? Какая она?

– Здесь уютно и тепло, – отвечает Спенсер, – в моей новой кожаной куртке пилота Королевских ВВС.

– А что сейчас у тебя в голове!

Это просто. Спенсер планирует приручить будущее, став специалистом по челюстной и косметической хирургии, и тогда ему больше не придется думать о том, где достать денег. В свободное время он будет исполнять обязанности личного секретаря графини Минтской, или герцога Кентского, или виконта Гошенского, которым придется мириться с его частыми отъездами в Лондон, поскольку он еще к тому же и всемирно известный актер, работающий на лучших сценах Лондона рядом с такими звездами, как Эмма Томпсон, или Элис Криге, или Фиона Шоу. Вот что в данный момент занимает его мысли. Хейзл не прекращает смеяться.

– Спенсер, ты великолепен, я тебя просто обожаю.

Однако ей нужно бежать, прямо сейчас, и, довольный произведенным впечатлением, Спенсер вешает трубку.

Почти в ту же минуту раздается звонок. Наверное, это Хейзл, поэтому он хватает трубку, и мужской голос говорит:

– Ну, здравствуй, враг народа и злейший нарушитель закона и общественного порядка.

Спенсер вешает трубку. Телефон звонит снова. Он смотрит на него, но трубку не снимает. Что-то новенькое. Он закусывает губу. Отделение для сбора монет, пополнившееся после разговора Спенсера с Хейзл, распахивается. Он аккуратно закрывает его. Телефон продолжает звонить. Спенсер снимает трубку.

– Алло.

– Привет. Это операция «Чистые руки».

– Алло?

– Алло, алло, алло. Меня зовут Роберт Уокер, и я тайный агент «Бритиш Телеком». Это не шутка. Это операция «Чистые руки». Несколько минут назад вы вскрыли телефонный аппарат общественного пользования, не так ли?

– Я не знаю, – отвечает Спенсер. – Разве?

– Все телефонные аппараты в потенциально опасных районах оснащены датчиком взлома, подключенным к центральной системе. Стоит вам вскрыть корпус телефона, как срабатывает сигнализация. Мы знаем, где вы находитесь, и можем вам позвонить, ясно?

– Я понятия не имел, что такое возможно.

– Нам жаловался Директор по имуществу компании.

– Спасибо, – отвечает Спенсер и добавляет: – Я никому не причинил вреда.

Он вешает трубку. Быстро выходит из будки, поднимает велосипед и несется домой, бешено крутя педали, попутный ветер помогает ему в этом. Случались и не такие странные вещи – правда, не с ним.

Дома он застает отца, единственного родителя в новой, наполовину сокращенной семье. Отец сидит на диване, пьет пиво и смотрит «Евро-голы», или «Грузовики и тракторы», или «Лучшие бои года». Развод оформлен официально, и Спенсер понял, что все кончено, когда отец сказал ему:

– Эта глава нашей жизни прочитана.

Он ошибался. На самом деле, мистер Келли целыми вечерами ностальгирует о прошлом и проклинает несправедливую судьбу. Теперь он начинает подозревать в Спенсере талант жокея: он – не кто иной, как потенциальный победитель кубка мира по выездке и канкану, но как, черт возьми, на зарплату мистера Келли можно позволить себе содержать лошадь? Поэтому новый спортивный талант сына останется нереализованным – он никак не вписывается в те социальные рамки, где находится мистер Келли и его зарплата. А если не получится с лошадьми, можно попробовать стать чемпионом по бриджу, или по виндсерфингу, или, на худой конец, по шахматам. Чтобы развеять тоску, навеянную нереализованными талантами сына, отец вспоминает об азартных играх, что очень кстати, ибо он сам остался совершенно без денег после недавнего похода за пивом.

– Кроме победы в спортивных состязаниях, сынок, единственный способ вырваться из гетто – оседлать удачу и выиграть значительную сумму, например, в карты.

– Мы не в гетто, папа. И никогда там не были.

– Всегда были и всегда будем.

Спенсер по-прежнему считает себя единственным вменяемым членом семьи, но в реальности, прямо сейчас, он не хочет быть ни хирургом, ни личным секретарем, ни актером. Он работает на складе, как и его отец. Целыми днями они носят и передвигают мебель, принадлежащую знаменитым людям! Такую работу вряд ли можно назвать нормальной.

Отец спрашивает, что у нас сегодня на ужин, и откидывается в своем кресле, а Спенсер идет на кухню и роется в буфете. Как обычно, ничего, кроме супа в пакетиках, там нет. Но он все равно спрашивает отца, какой тот предпочитает.

– С говядиной есть? – спрашивает отец.

– Нет, есть только куриный.

– Какой именно?

Спенсер отвечает, что есть «Кросс», или «Блэкуэлл», или «Кнорр», или «Хайнц», или «Батчелорз».

– Отлично, – отвечает отец, – какой-нибудь из них.

Спенсер кипятит воду в чайнике и высыпает содержимое пакетика в кружку, вспоминая о сегодняшнем звонке, и гадая, что же плохого он сделал. В свое оправдание он мог бы сказать, что всегда возвращает деньги, которые ворует из автоматов, потому что звонит на них Хейзл. Сперва он действительно что-то тратил на игральные автоматы и резался в «Лампу Аладдина», или в «Автомобильную дуэль», или в «Демона гонок». Что-то ушло на футбол (Мертир 5 Норвич 0, или Йовил 0 Гэйтсхед 2, или Уоркингтон 74 Уиган Сент-Патрик 6). Он даже припоминает, как брал в прокате несколько видеокассет («Много шума из ничего», или «Мистер Великолепный», или «Мой личный штат Айдахо»). Но кроме еще, пожалуй, ежедневной прессы (для общего развития), он и правда все деньги возвращает туда, откуда взял, хоть замки и не чинит. Он же делает это, чтобы поговорить с Хейзл, что, несомненно, делает его лучше. Она ходила в частную школу. Она очень положительно на него влияет и помогает совершенствоваться, а его жизнь – просто-таки полигон для совершенствования.

И если Хейзл спросит его «прямо сейчас» из чего состоит его жизнь, он расскажет ей про супы в пакетиках, которые заваривает для пьяного отца, про размышления об операции «Чистые руки», и о том, что они с ним сделают, когда поймают. Он решает спросить Хейзл, что она об этом думает и тащится в коридор к телефону. Отец выползает из комнаты и тыкает его кулаком в ухо, правда не сильно, не как профессионал (7 миллионов баксов за бой).

– Такие, как мы, не могут позволить себе болтать по телефону, – говорит он. Не ответив, Спенсер оставляет отца с его куриным супом и уходит, хлопнув дверью.

Теперь ему нужно подняться наверх, взять свой спортивный рюкзак, выйти (хлопнув дверью), достать велик и укатить навстречу ветрам, как настоящему герою, прочь из города. У первого же подходящего телефона он останавливается и прилаживает свое приспособление.

Чпок.

Раздается звонок. Спенсер берет трубку.

– Вы понимаете, что вы всем вредите, – говорит Роберт Уокер. По голосу ему можно дать лет 35–40, и Спенсер предполагает, что в школе он наверняка увлекался контактными видами спорта. «Лига Смелых № 5», или первый тур «Реал Трофи», или «Объединенная Лига Невила-Овиндена». Он любит свою работу. – Вы всем вредите, а особенно – бедным людям, которым бывает нужно срочно позвонить, если они попали в беду, всякое может случиться. В конце концов, мы вас поймаем. Таксофоны принадлежат всем, они существуют не для того, чтобы их грабили такие идиоты, как вы.

Спенсер бросает трубку, и оставляет ее болтаться на проводе. Он садится на рюкзак. Подперев голову руками, сидит и слушает металлический голос, вылетающий из трубки, слушает, искренне желая себе другой жизни, в которой ему бы не пришлось взламывать общественные телефоны. Отец продает телевизор. Отец и сын целыми вечерами читают приличные газеты «Таймс», или «Телеграф», или «Индепендент» и мило обсуждают классические произведения Джорджа Оруэлла, или Джейн Остен, или Джека Лондона.

Ах, эта сладкая спокойная жизнь, эта dolce vita. И вот Спенсер легко проходит отбор в театральную школу, очень скоро становится одним из талантливейших актеров своего поколения, билеты только на стоячие места в «Адельфи», или в «Олд Вик», или в «Шафтсбери». Критики утверждают что он неотразим на сцене, у него хороший королевский английский, и он умело передает резкую смену настроений своих героев, или отзываются о нем, как о чем-то выдающемся, или свежем веянье на театральной сцене, или как о поистине одаренном молодом человеке.

Роберт Уокер не умолкает, и Спенсер толкает трубку, чтобы тот мог покачаться еще. Он никуда не торопится, сидит и смотрит в одну точку, затаив дыхание, размышляя над тем, что жизнь задолжала ему чудо как компенсацию за Рэйчел. Он требует вернуть долг. Его время, лишенное чудес, уже в прошлом.

 

1/11/93 понедельник 12:22

Вернувшись в сарай, Уильям, наконец, смог перевести дух и не пытаться больше казаться невежливым. Может, Хейзл права – иногда действительно необходимо отключаться от окружающего мира и просто жить, но это только снаружи. Здесь, в сарае, он мог позволить себе не спешить и понимал, что дело вовсе не в количестве предметов, потому что он бы справился с любым количеством, а в том, насколько это количество укладывается в систему.

Помимо стопки желтых ведер, верхнее с водой, где плавали две оставшиеся рыбки, в сарае имелась проволочная клетка, набитая старыми газетами, и три телевизора, поставленных один на другой, снизу самый большой, сверху самый маленький. Там валялись несколько цветных формочек для песка и сумка с двумя отделениями, забитая дешевыми видеокассетами: «Балкон», «Адский уголок», «Дьявольская поездка» и «Так ты хочешь быть хирургом?» На полу валялась упаковка «Маноплакса» – снятого с производства сердечного лекарства, – рядом стояла миниатюрная Статуя Свободы, складная шахматная доска с фигурками внутри, стремянка, а также полное собрание кроссвордов «Таймс» («Гигантский сборник кроссвордов "Таймс"», «Краткий гигантский сборник кроссвордов "Таймс"» и «Юбилейные головоломки «Таймс», 1932–1987»). Кажется, где-то здесь должны быть несколько романов из библиотеки Британского совета в Берне и пара настоящих кожаных прихваток для печки из ПВХ с Чарльзом и Ди. И еще здесь находился альбомчик с карикатурами на известных людей, включая Джона Мэйджора, Федерико Феллини, Барбару Миллз, Ривера Феникса, Мальколма Рэйли, Марадону, Эмму Томпсон и «Королеву».

Уильям никогда ничего не выбрасывал: такова была система. Кроме ведер, карикатур, видеокассет, книг и прочих вещей, здесь находилась масса предметов, о которых он забыл или помнил, но не мог найти, или мог найти, но не мог с точностью сказать, что это такое. Если сарай и так забит, какой смысл выходить на улицу – все равно больше ничего не сможешь принести?

Он опустился на колени, пошарил под кроватью, потом за телевизорами и вытащил черного кролика, который грыз шкурку от киви. Животные – отличные друзья. Он поднял кролика и показал ему пермидор, стоявший рядом с кроватью. Кажется, с утра куст несколько ожил. Листья заблестели, как и подобает обрамлению самого лучшего плода на земле, который еще принесет Уильяму целое состояние. Все зависит от одного-единственного побега, который изменит все. Уильям наверстает упущенное и догонит брата, которому так везет. Брат получил все наследство, удачно вложил деньги, купил рыцарский титул, и даже смог попасть на прием к Королеве, которая удостоверила смену фамилии. Из обыкновенного Уэлсби он за один вечер превратился в Лорда О'Брайена Уэлсби. Он спекулировал на рынке недвижимости и тайно поставлял оружие в Ирландию, и ему все время везло. Он открыто вкладывал средства в производство фильмов и ни разу не потерял деньги. В итоге превратился в обычного, приемлемого во всех отношениях капиталиста конца двадцатого века. Он был приятным в общении, образованным и хорошо воспитанным негодяем.

Уильям отпустил кролика. Веря в то, что сам он – намного лучше своего брата, он пожалел, что был так несправедлив с Хейзл. Не стоило так распространяться насчет Джессики, даже когда он испугался, что у него отнимут Спенсера. В любом случае, жить изо дня в день в уединении, не выдерживая испытания реальным миром и женщинами, – позорный для мужчины удел. Хейзл дала ему надежду на иную жизнь, где Уильям сможет выйти на улицу и открыть для себя пусть горькую, но живую правду реальности. Хейзл отнеслась к нему серьезно. Она считает, что его можно вылечить. К тому же она очень привлекательна в этом платье.

Грэйс, которая выглядела совсем малышкой, из всех сил обняла Уильяма, который, казалось, стал еще больше. Он поздравил ее с днем рождения и жестом пригласил Хейзл войти. У Хейзл замерзли ноги. Она сняла носки Спенсера, чтобы пройтись босяком по влажной траве, и теперь с благодарностью приняла приглашение. Она вошла в сарай, поежилась и принялась надевать носки, опираясь о складную лестницу. Выпрямившись, первым делом хорошенько оглядела келью Уильяма.

– Подумать только, у вас здесь столько всего. Ее взгляд упал на куст пермидора у кровати, и она озадаченно смотрела на незнакомое растение.

– Это пермидор, – сообщил Уильям. – Я его сам вывел.

– Кажется, ему не очень уютно.

– Вам тоже.

Вместо стульев Уильям предложил присесть на пороге дверного проема – двоим там как раз хватит места. За их спинами возилась Грэйс: как обычно, занималась исследованием этого уголка вселенной. Она уже умудрилась протиснуться между телевизорами и ведрами, из-за которых теперь торчала ее нога. Хейзл уселась рядом с Уильямом, выглянула в сад и обхватила колени руками. Ноги потихоньку согревались. Она слышала, как где-то заскрипел тормозами грузовик, но это далеко.

– Здесь, как в параллельном мире, – сказала она. – Трудно поверить, что происходящее за стеной действительно существует.

– И тем не менее… – сказал Уильям.

– Я знаю. Я видела, что случилось, когда вы выходили наружу.

– Я должен был попробовать, – начал оправдываться Уильям. – Не каждый же день случается конец Британии.

– Это вовсе не конец.

– Вы знаете, о чем я. Этот Маастрихтский договор.

У них из-за спины раздался голос Грэйс:

– Маастрихтское соглашение о Европейском Союзе! Сегодня все меняется! – Ее голова вынырнула из-за проволочной клетки. – Нам об этом сегодня в школе рассказывали.

Хейзл обернулась:

– Ты правда думаешь, что сегодня все изменится?

– Конечно. Сегодня мне десять!

Грэйс исчезла за ведрами и тут же показалась снова. Ей хотелось знать, когда день рождения у Хейзл.

– Скоро, – ответила Хейзл, – а может быть, уже прошел. Я не знаю.

– Скажи мне число. Ты же знаешь число. Все знают, когда у них день рождения.

– После двадцати одного уже не знают. Об этом разговаривать неприлично. Ты даже упоминать об этом не должна.

– И все-таки, когда у тебя день рожденья?

– Не скажу.

И только сейчас, когда Хейзл обернулась, чтобы подбодрить девочку, она заметила, что Грэйс держит черного кролика. Она сидела на полу, скрестив ноги, и гладила его. Хейзл вдруг с грустью и ностальгией подумала, какая же это радость – видеть радость других.

– Я хочу здесь остаться навсегда, – заявила Грэйс.

– Тебе не разрешат.

– Почему?

– Сама знаешь.

– А я убегу из дома.

– И сведешь родителей с ума, – напомнил ей Уильям, – заставив их искать тебя и думать, что их единственную дочь украли и бросили на пустыре умирать, и она будет лежать там долго-долго, пока от нее не останутся одни зубы. Разве ты этого хочешь?

– Неужели так вправду бывает?

– Да, но, конечно же, не с нами.

– Почему?

– Потому что нам везет.

– Как это?

– У нас бывают дни рождения, особенные дни с подарками и с тортом. А тебе везет, потому что у тебя хорошие родители, которые за тебя волнуются.

– Тогда почему они заставляют меня учить немецкий?

Грэйс отпустила кролика в его естественную среду обитания – под кучу хлама – и тут же полезла за ним снова. Уильям положил руку на плечо Хейзл и легонько сжал его.

– Пока не сдавайся, ладно?

– У меня кончается терпение. Он не может принять никакого решения.

– Он сомневается, а сомнение – самый сильный страх и самая выразительная эмоция.

– Но ведь нет ничего проще – понять, нравится ли тебе женщина или нет.

Грэйс неожиданно вынырнула прямо у них за спиной.

– Европа поженилась. Моя учительница так сказала. Одни объединяются с другими, чтобы всем было хорошо. Но по-моему, она лишь имела в виду, что после Пасхи нам всем нужно будет заплатить за программу обмена для изучающих немецкий. Эй, Хейзл!

– Я слушаю.

– Ты выйдешь замуж за Спенсера?

– Не знаю. А ты как думаешь?

Иногда Хейзл казалась Грэйс какой-то странной.

– Разве это мое дело?

Интересно, где Уильям спрятал подарок. Она нигде не может его найти. Уильям сказал, что это секрет, и ей нужно быть терпеливой. Глаза Грэйс загорелись от нетерпения.

– Это же лошадка, да?