Ну, вот встретились мы с Инженером (так я буду его впредь называть по роду его деятельности), поговорили, поспорили, но теперь нужно ведь было куда-то идти, что-то делать. Ни чемоданов, ни багажа, ни местных денег, ни кредитной карточки при мне не было. В отсутствие поклажи Инженер мог удостовериться собственными глазами, о счете в банке и вообще о моем материальном положении он осведомился, признаю, с максимальной деликатностью, в которой никогда нельзя было отказать русским, когда дело касается денег. Он даже не пробурчал, что о возмещении расходов на мое содержание во сне ничего не было сказано. Видимо, практический этот человек сообразил, что неживой французский маркиз все же отличается от прочих его друзей и родственников, и принимать его следует как-то иначе.

Подумав и решившись, он предложил мне жить у него. Когда мы прибыли на место, я понял, почему именно на нем, Отец Небесный, ты остановил свой выбор: Инженер разведен, дети его уже давно живут отдельно со своими супругами и потомством. Двухэтажный домик Инженера невелик, но конечно, достаточно поместителен, чтобы я мог разместиться в нем с минимальными удобствами, к коим можно причислить и маленький глухой садик, запущенный до такой степени, что в нем рано или поздно заведется семейство медведей с обвалянной шерстью и прилипшими к ней опавшими лепестками бугенвилий, обвивающих лимонные кедры (для кукольной их природы довольно высокие, не ниже десяти метров).

В относительном порядке в доме содержится только кабинет Инженера, над рабочим столом которого висит большой фотопортрет политического лидера русскоязычных обитателей страны – Авигдора Либермана. В углу столика имеется небольшой фотомонтаж, – популярная имитация картины «Тайная вечеря» Да Винчи: в центре восседает все тот же господин Либерман, вокруг него сгрудились еще четырнадцать его ближайших соратников, по числу членов Кнессета его партии. Я заметил Инженеру, что у Иисуса учеников было меньше по Леонардо. Гостеприимный хозяин не заметил моей иронии, он выглядел весьма удовлетворенным политической успешностью своего кумира и выразил надежду, что рано или поздно господин Либерман станет премьер-министром его страны.

Имелись в этом кабинете еще диван и коньячного цвета книжные стеллажи. На дверцах их, ближних к письменному столу, видны светлые пятна (Инженера, как я узнал позже, порой донимает аллергический насморк, бурные проявления которого он, видимо, не всегда успевает уловить и канализовать в бумажную салфетку или носовой платок). Насекомые в доме не водятся, хозяин, немного смутившись, признался, что в этом нет его заслуги – паразитов регулярно травит его сосед по дому и эффект от производимой им дезинсекции распространяется и на его обиталище.

По стенам гостиной, в спальне, вдоль лестницы развешаны картины, по большей части, изображающие животных. Среди них – две овечки знаменитого местного художника Кадишмана. Стоят они недорого, как признался Инженер, и художник производит их сотнями.

На кухне у него оказалась только одна маленькая кастрюлька с бугристыми желтоватыми наростами внутри до двух третей высоты ее стенок. Что других нет – я понял, когда он за одну минуту сварил нам обоим овсянку на одной воде с солью в глубокой с керамическим покрытием сковороде, которую тут же легко отмыл.

– А эта не отмывается, – кивнул он с отвращением в направлении замызганной кастрюльки, – я в ней только яйца варю, больше ничего. Мне диетолог прописала по утрам съедать одно яйцо и овощной салат с нежирным творогом, – добавил он.

Впрочем, откровенной свалки в доме не было, это скорее можно было назвать минималистским мужским порядком с легко ощутимой неприязнью к уборке пыли (бытовой серой, обыкновенной), до удаления которой хозяин дома либо не снисходил вообще, либо исполнял досадную эту домашнюю обязанность крайне редко и неохотно, в ожидании чьего-нибудь визита, посещения кого-нибудь из родственников или детей своих с малолетними внуками (с бывшей женою, как я понял, общение было оборвано раз и навсегда).

Он отвел мне пустующую комнату сына на втором этаже. В ней оставалась тяжелая мебель, то есть шкаф и диван, пара картин на стенах, стереоустановка. Ощущавшиеся логикой домашнего обустройства пустоты в углах и на белых стенах свидетельствовали, видимо, о том, что какие-то мелочи обстановки отправились вслед за прежним владельцем комнаты в его новую жизнь.

Каких-либо признаков религиозной принадлежности Инженера в доме не наблюдалось. Я спросил его об этом, он неопределенно пожал плечами в ответ, видимо полагая, что мы недостаточно еще с ним знакомы, чтобы углубляться в данную тему.

После того, как мы уладили бытовые вопросы (Инженер приобрел для меня в ближайшем магазине две зубные щетки по цене одной, все остальное имелось в избытке, достаточном для двоих), мы принялись обсуждать, каким образом я буду знакомиться с «русской» жизнью здесь (кавычки я в дальнейшем буду опускать не только в отношении персонажей, как уже оговорено мною, но и в отношении среды их обитания). Разъезжать по стране не было особого смысла. Кроме посещения русских Интернет-сайтов ничего не приходило в голову моему Инженеру, но тут он вспомнил, что приглашен на 85-летие своей родственницы, и без промедления договорился с виновницей торжества о моем участии в последнем.

Он предположил, что присутствие на юбилее французского маркиза польстит пожилой женщине, и не ошибся – на меня порой косились присутствующие так, будто я был прямым словно шест в стриптиз-баре самим генералом де Голлем в военном мундире с высоченной фуражкой. Собрание это оказалось милым и трогательным. По глуповато-размягченному взгляду, каким после нескольких рюмок водки стал наблюдать за происходящим в актовом зале пансиона для пожилых людей мой Инженер, я догадался, что пение вышедших на середину, выстроившихся в небольшую живую дугу нескольких младших товарок именинницы, чтение приветственных адресов, лицо аккомпаниатора (окаменевшее от почтенного возраста и сознания значительности возложенной на него миссии), одобрительные возгласы едящих и пьющих, – все это будто вернуло его в уютную и родную атмосферу русских застолий.

Соседкой моей с другой стороны оказалась довольно прилично говорящая на английском весьма крупная, но хранящая правильные пропорции дама, вся в черном и очень начитанная. Уже обжегшись на Пушкине, я с учетом страны, в которой находимся, заговорил о Пастернаке, позволив себе критически отозваться даже не о поэзии его – только о жизненных воззрениях, как поэзия прихотливых, но лишенных строгого смысла, которого от поэзии никто и не требует. Надо было видеть, как вспыхнула она, какая лавина (вполне вежливого, впрочем) негодования покатилась на меня откуда-то сверху, я даже не могу сказать откуда, так как наверняка свернул бы себе шею, если бы попытался разглядеть источник обрушившегося на меня гнева. Я даже слов не запомнил, так ошпарили они мой слух религиозной страстностью, начавшись с: «Вам не понять, как...» Нет, никак не могу вспомнить, какие именно непостижимые для меня, по ее мнению, свойства души поэта были упомянуты, ибо я уже только разглядывал ее голову и пытался представить наполняющий ее мозг, порождающий столь величественно выражаемые эмоции, в которых как муравей в плевке должен был утонуть интеллект моей действительно скромной особы.

– О! М-м-м... – только и смог произнести я в ответ, стараясь, чтобы в голосе моем не отразились сомнения, а только смирение, требуемое правилами хорошего тона.

– И у нас, – все же возразил я, имея в виду не Небеса, а Францию, – есть немало людей, способных влюбляться в холсты и тексты, но мы полагаем абсурдным поклонение личностям писателей и художников.

Про себя же я в очередной раз подивился готовности русских выстраивать свои мысли и чувства строго по вертикали и подумал, что случись завладеть идейной и духовной властью в России, например, харизматическому зубному технику, – и через какое-то время русские широко открывали бы рты при встрече, показывая друг другу золотые, стальные и керамические коронки, многословно и самозабвенно восхищались бы гениальностью мастеров бормашины, а соединись сия идейная и духовная власть с политической и государственной (что в России не новость), и они будут доводить себя до полуобморочного состояния медитациями на тему величия зубодерных щипцов и потрясающей остроты и колючести полукругом завернутой на конце стальной ковырялки.

График количества выпитых крепких напитков (колеблющегося вдоль оси вертикальной, когда по горизонтальной – выстроены в ряд имена и фамилии приглашенных) тем временем обретал достаточно высоко воспарившие пики. Послышались патриотические песни, воспевающие подвиги города-героя в России, из которого прибыла сюда именинница. Содержание песен и их мелодии, отличающиеся суровостью и величием, распрямили главного солиста, заставив его сначала вскочить со стула и размахивать руками, а затем вытаскивать по очереди из-за стола особенно хорошо сохранившихся старушек и кружить их в танцах, которым затрудняюсь найти точное место на древе хореографии.

Тот же солист чуть позднее ухватил моего Инженера за локоть и стал рассказывать ему, как он жалеет о том, что покинул тот славный город. Мой спутник, несомненный патриот вновь обретенного Отечества, кажется, не очень был рад излияниям солиста и танцора и позднее пробурчал, склонившись к самому моему уху, что уже не первый год выслушивает эти речи, но не наблюдает практических попыток ностальгирующего гражданина вернуться в город-герой – то ли цена такого гражданского подвига оказывается слишком высока для солиста, то ли порыв его угасает с понижением содержания алкогольного напитка с русским названием в еврейской крови.

В общем, этот вечер напомнил мне, какими славными и милыми людьми умеют быть русские, пока они едят и пьют, не касаясь вопросов политики и власти или пока не затронете вы чести и славы пестуемых ими светочей культуры.

Я устраиваюсь в доме Инженера и попадаю на именины его родственницы. Продолжаю наблюдение за нравами и жизненной философией русских.