– Мы говорим цивилизация – подразумеваем Америка, говорим Америка – подразумеваем WASP.

  Уж не засобирался ли Б., скроивший эту фразу по лекалам раннего коммунистического энтузиазма, в Америку, интересуется Кнессет.

  – Перегретый сионизм запросто приводит людей на постоянное место жительства в Лос-Анджелес вследствие переизбытка чаяний, недостатка терпения и разочарования в идеалах, – поясняет Я.

  – Нет, – отвечает Б., – не засобирался, я только воздаю должное. Окончательный поворот корабельного курса Еврейского Государства в направлении Нового Света в сионизме имеет то же значение, что Возрождение для Европы.

  Б. прав, соглашается Я., история Еврейского Государства очень любопытна в этом плане, продолжает он. Родившись из европейского национализма, социализма и европейского же Холокоста, оно медленно, но определенно американизируется. Младшая Сестрица тайком мажется помадой Старшей, копирует перед зеркалом ее походку, нацепив на плечо М-16, распевает ее боевые гимны. Как и Америка, Новое Еврейское Государство заложено горсткой сумасшедших героев. Любопытно, наша страна, кажется, единственная в мире, которая любит Старшую Сестру совершенно искренне. Это идет из глубины, из непроизнесенного признания, что именно по ее правилам соблазнительно жить. Мы любим Старшую Сестру за принесенный ею в мир непревзойденный азарт жизни.

  – В любви есть элемент зависимости, – заметил А. мрачновато.

  – Любовь не обязательно бывает взаимной и вечной, – добавляет Б., следя, чтобы на его лице не отражались никакие эмоции.

  – Что делать, – резюмирует Я. и замолкает так, чтобы ясно было, что он не просто умолк, а умолк со значением, предполагающим, что каждый из присутствующих возьмет тайм-аут на размышление.

  Он продолжил после паузы.

  – Американская модель оказалась идеальной питательной средой для евреев. По сути своей Еврейское Государство – это американская модель в национальном варианте. И в этом плане оно, кто знает, вполне возможно, является следующим этапом в развитии цивилизации, связывающим американскую идею свободы со старым подтягивающим корсетом национальной идеи, отмытой от нацизма. Что же касается взаимности, то это, как и в любой любви, качели, подвешенные на оси времени, – опустятся, поднимутся. Да и не так много у Старшей Сестры знакомых, в такой же степени помешанных на свободе.

  – Я предлагаю вместо всех использующихся индексов состояния государства ввести в употребление один, универсальный – индекс эмиграционного баланса с Америкой, – сказал А.

  – Здорово! – воскликнула Баронесса, отметив, что А. давно пора поощрить.

  – А вот, кстати, Япония, – заметил ободренный А.– Ведь и она мононациональна и тоже устроена неплохо.

  – Там это все-таки замешено, кажется, не столько на свободе, сколько на чисто японском понятии долга. Где евреи и где долг? К тому же евреи два тысячелетия находились на западной кухне, – сказал Б., – то в качестве дрожжей, то в качестве отходов, то в качестве топлива.

  – А мы в детстве мечтали бросить дрожжи в сортир, посмотреть, что из этого получится, – сказал Я. с оттенком мечтательности, который порождают воспоминания детства.

  Б. посмотрел внимательно на Я., который, кажется, все еще был погружен в ностальгию по детству, в которую он так неожиданно окунулся, и заметил ему не без злорадства, что насчет дрожжей в сортире он сейчас сказал двусмысленность весьма недипломатичного свойства.

  Я. вернулся из детства и, ощутив весь груз ответственности за каждое произнесенное им слово, заносимое в протокол заседания Кнессета, стал оправдываться.

  – Во-первых, дрожжи сами по себе ненамного съедобнее и ненамного лучше пахнут, во-вторых, мы ведь сейчас не на Западе, а на Востоке, – сказал он.

  – Час от часу не легче, – сказал Б.

  Баронесса посмотрела на Я. с иронией, и он сначала засуетился, желая оправдаться, но потом промолчал, вид у него был озадаченный. Баронесса заносила его слова в протокол. Как ты говоришь, политкорректность – это гладить по головам и мыть руки? – словно спрашивала она его всем своим видом.

  Члены Кнессета молчали, прислушиваясь к далекому звуку сирены, – знаку наступающей субботы для ортодоксов, для членов Кнессета – метроному, отсчитавшему еще неделю их жизни.

  Услышав сирену, В. вдруг задумался, посмотрел на большие цифровые часы, показывавшие 19:17, потом спросил Я., нет ли у них под рукой английского словаря. Словарь оказался, В. заглянул на страницу с алфавитом, произвел какие-то расчеты и сказал:

  – Так и есть – туз плюс две шестерки – 23, одна сирена – 1, время – 19:17. Итого: 23, 1, 19, 17 – WASP. – Округлое лицо В. приняло выражение начинающего шулера.

  Существует стойкое предубеждение, что шулеры должны быть узколицы, подумал Я.

  – Что за мистика? – поинтересовалась Баронесса.

  И остальные смотрели на него вопросительно, насмешка на их лицах будто приоткрыла слегка дверь квартиры: что за глупый скандал на лестничной площадке этажом ниже?

  – Тут небольшая история, и, если хотите, я вам ее расскажу, – сказал В.

  – Конечно, расскажи, – попросил Кнессет.