Начали всякие хозяйственные разности обговаривать да проговаривать. Для установления атмосферы взаимопонимания, очерчивания поля взаимодействия и уточнения зон ответственности. Тут уж более всего говорил старший конюх. Он теперь у Акима — главным управителем. «Ври-о». Временно исполняющим. Пока толкового холопа не найдётся.

Слушал я его — аж голову от напряжения заломило. Самому лезть командовать, не зная «об чём — обком»… Ну, должна же здесь во всей красе «заблистануть» мудрость местного крепкого хозяйственника! Ситуация для местных, вроде бы, знакомая. Это ж не игры со всякими технологическими инновациями — организация труда сельскохозяйственной артели в форме «вотчина боярская средневековая».

На скольких я оперативках, планёрках да летучках время проводил, сколько ценных указаний получал и сам раздавал! А системы «автоматизированной подготовки поручений и контроля их исполнения» — просто делал. А «управление подготовкой и процессом производства и сбыта»… А ещё были «упорядочение документооборота» и «контроль финансовых потоков»… Вроде бы, должен понимать, как функционируем этот средневековый колхоз.

Не понимаю. Каждое слово по отдельности… — нормально. В смысле — понимаю половину слов. Что такое: пахать «по подстою»? И зачем там нужны «отрезы»? Какой ткани? Штаны кроить будем? «Сеять на оборотах» — это как? На обороте — чего? Или в смысле: «на пониженных оборотах»? Так у них же тут двигателей нет. Или есть, но — спрятанные? В 60-х годах 20 века в литовском колхозе, на тех землях, где позднее Игналинскую АЭС поставили, пахали на немецком лёгком танке без башни. Когда начальство понаехало — тоже сильно удивлялось: как же туземцы эту технику так спрятали?

Как-то довелось мне сдавать иняз. Как русскому князю татарскому хану дань — «за двенадцать лет». Вузовский курс не за один год. После 12 часов этого непрерывного процесса мы с экзаменатором, на основе свеженького опыта, пришли к выводу: чтобы корректно перевести иностранный технический текст при отсутствии словаря и наличии интуиции, достаточно понимать одно слово из 10. А вот с романами — наоборот: больше 1 из 10 — нельзя не понимать. Как-то мне эта сельская хозяйственность — как «Сага о Форсайтах» — надо новых слов по-выучивать.

Вспоминаю коллег-попаданцев и… нервно вздрагиваю. В словаре Даля около 200 тысяч слов. Какая доля из этого множества знакома моим современникам? А ведь Даль был особенно внимателен именно к местным диалектизмам и профессиональным жаргонам. За что его чуть не убили.

История известная.

Как-то Владимир Иванович в своих путешествиях разговорился с двумя мужичками. Как обычно в дорожных беседах, поинтересовался:

– А вы, братцы, кто будете?

– А мы, барин, аргуны. В отход идём.

Ну чего тут непонятного? «Аргунами» называли владимирских плотников, особенно — лодейных или корабельных мастеров. «Отход» — отхожий промысел — занятие на Руси повсеместно распространённое. Даля смутила мелочь — собеседники не те диалектизмы используют.

– Ой ли, братцы? Что-то вы не по-владимирски, а по-ярославски говорите.

Тут мирные плотники вытащили из-за спин свои топоры, и пришлось бывшему мичману Черноморского флота в матерно-рукопашном бою доказывать, что он «не верблюд» из полицейского управления, а «мирный собиратель русской словесности». Ибо мужички те и вправду были не владимирскими, а ярославскими, а ушли не «в отход», а «в бега» по кое-какому «противузаконному основанию».

Я — не Даль. Слов не знаю. Во всяком деле есть куча понятий, смыслов, которые нужно просто знать. В каждой области профессиональной деятельности их не так уж и много — тысяча-полторы. Но их надо просто выучить. Заранее. Как мои коллеги-попаданцы без минимального словарного запаса прогрессизмом занимаются — ума не приложу. Зачем земледельцу на пахоте палица? Мух бить? У тракториста палицы нет. Шкворень, палец, монтировка, цепи с сеялки… Помню. Палицы — нет. Точно знаю — дрались. А здесь — палица, и «чтоб была железная». Не понимаю.

А вот это: «под кобылку надоть эта… ну… сохи того… переделывать все». У них что, разновидности земледельческих орудий зависят от гендерной принадлежности тяглового животного?! Они эти оглобли куда-то вставляют или гужи к чему-то такому привязывают?!

Нарисовавшиеся в воображении картинки запряжки бедных животных… потрясли меня своей… несуразностью. Нет уж, если аборигены так своих коней мучают, то давайте поскорее татаро-монгольское иго — степняки не позволят настолько издеваться над лошадьми. Они их едят, но не измываются.

Хотя нет — похоже, ошибся я. Судя по контексту, эта «кобылка» — не кобыла юного возраста, а деталь земледельческого орудия типа «соха продвинутая». Ну, слава богу, хоть на душе полегчало.

И так — постоянно. Надо, Ванюша, срочно учиться. Потому что иначе — милые пейзане будут мне постоянно «на уши лапшу вещать». Впору заказывать себе «чукотскую кепку» — с четырьмя козырьками. А уж «гнать пургу», «толкать байду» и «заправлять белибердень» в уши начальствующего — на Руси всегда умеют и занятие это — любят. И буду я — «весь в шоколаде». Местного животноводческого происхождения.

Чувствовать себя дураком… «А что другие скажут? Стыдно будет». Я ещё в первой жизни понял: самое стыдное — когда себя самого стыдно. Любого другого можно послать. Безвозвратно. А вот себя самого… Лучше уж дураком быть, чем дураком стыдливо промолчавшим. Надо как-то состыковать их сель-хоз-активную дискуссию с собственным тезаурусом.

– Постойте, люди добрые. Не понимаю я. У нас как с «пауками» будет — оброк или барщина?

Кто из моих современников сможет сходу объяснить разницу? Ну, разве что, прилежная отличница в рамках школьной программы воспроизведёт из необязательного чтения:

Несколько веков Русь кидало между этими двумя понятиями. От удачного, своевременного и уместного применения того или иного принципа организации работы главного сельскохозяйственного механизма — «раба», зависела не только «удачность партии» той или иной дворянской девицы на Московской ярмарке невест, ибо диапазон выбора жениха, в немалой степени, определялся размером приданного невесты, но и существование России вообще.

Два примера. Победоносные походы Ивана Грозного, его резкие реформы, покончившие с удельщиной и федеральщиной, с княжеским правом «отъезжать» к иному государю, о чем столь ярко пишет князь Курбский, закономерно привели к катастрофе «тощих лет» начала 17 века. Наследники Грозного составляли вполне разумное, эффективное правительство, следующее лучшему из политики предыдущего царствования. И последовало — «Смутное время». Половина населения погибла, треть территории страны была потеряно. В основе катастрофы: подскочившие государственные расходы при неизменной системе хозяйствования внизу — «барщина».

Прошло сто лет и Россия снова въезжает в национальную катастрофу. Утроение суммы государственных податей при Петре Великом снова оставляют за чертой не бедности — голодной смерти — значительную часть населения. Из примерно 5.5 миллионов взрослых, «тягловых» мужчин за время царствования около 200 тысяч умерло с голоду и около 600 тысяч — сбежало, бросив свои хозяйства. То есть — тоже, большей частью, умерло, но не дома, а в придорожных канавах.

В конце 20-х годов 18 века только в царских имениях только в московской губернии от голода умер каждый десятый. В Центральном районе, от Оки до Волги, крестьяне нормально имели годовой дефицит пропитания в 3/8. Это в нормальный, не катастрофический, «бесхлебный» год.

Что такое эти самые «3/8»? Это 4.5 месяца в году. Обычная фраза из документов той эпохи: «Хлеб закончился к Новинам (т. е. к Новому Году), и крестьяне пухли от лебеды». «Мать мелко толкла кору и добавляла её в лепёшки». Как непрерывное, месяцами потребление толчёной коры и, соответственно, дубильных веществ и частиц твёрдой неразмолотой древесины, действует на состояние желудочно-кишечного… Так, чисто вспомнилось: аппендицит в эту эпоху — 100 % летальности.

Причём, на подворье есть и зерно, и скотина, и птица. Но есть их нельзя. Зерно — семянной фонд. Съешь сейчас — сдохнешь осенью. Со скотиной — аналогично. Вы не пробовали голодать перед полным холодильником? А детей своих голодом так морить?

В таких условиях Великий Пост — не элемент культа, а способ выживания. Кто поста не держит, тот потомства не оставляет. Или сам с голодухи через полгода помрёт, или голодные соседи, глядя на лоснящуюся морду, помогут. «Чтобы никто не отрывался от коллектива».

Именно князья и священники северной, Залесской Руси, вот в этом 12 веке, восстали против «ереси леонтинианской» — запрета Константинопольского Патриарха Леонтия устанавливать пост по церковным праздникам в среду и в пятницу каждую неделю.

Именно так: греческий Патриарх запрещает русским попам запрещать русским людям нормально есть.

За три года до меня, в 1157 году ростовчане, во главе с племянником епископа Смоленского Мануила, выгнали своего епископа Ростовского Леона за то, что тот «не разрешал поста в среду и пяток даже по случаю великих праздников». Бедняга побежал домой в Грецию «и встретил на пути императора Мануила и с ним болгарского епископа Адриана. Леона обличили русские послы при императоре и его хотели утопить. Дальнейшая судьба его неизвестна».

Сама мысль разрешить кому-то съесть гамбургер в среду, на которую пришёлся, например, Духов день — наказывается смертью.

Похоже, что основную часть российской истории основная часть православного населения считала «не-постный день» — личным оскорблением. Особенно — по «великим праздникам». Ибо наглядная скудость трапезы, проистекавшая не от освящённого церковью запрета, делала очевидной неспособность большей части православных нормально, вволю прокормить себя.

К 18 веку катастрофичность положения крестьян снова, как и перед Смутным Временем, дошла до предела. Да они просто не имели достаточно земли, чтобы прокормиться! Размер земельного надела должен быть не меньше, чем 1.0–1.1 десятины на едока, а у них было — 0.8.

Победоносная Северная война должна была неизбежно закончиться национальной катастрофой уровня «Великой Смуты». Нас спасли, как обычно, леность, глупость и поражения. «Не было бы счастья, да несчастье помогло» — многократно проверено русским народом на личном опыте.

Наследники Петра, по лености, слабости, бестолковости не смогли обеспечить преемственность политики великого реформатора. Не было среди них Бориса Годунова. И слава богу!

«Любимое детище царя Петра» — русский флот — бросают на приколе. Где он и сгнил. Петербург, «Северную Пальмиру», «окно в Европу», оставляют «заколоченным» — царский двор, чиновничество возвращаются в Москву. Регулярная армия сокращается на четверть. Велено оставить в штате только тех офицеров, кто со своих вотчин прокормиться не может. Офицерское жалование превращается, фактически, в пособие по бедности. Российская Императорская армия — в «Армию спасения».

Государственные расходы начинают снижаться. Вслед за уже упавшими государственными доходами. Налоговый пресс слабеет. Но, как и положено у нас, не упреждающими решениями правительства, а просто массовыми неплатежами. Накопившиеся недоимки начинают сравниваться по размеру с госбюджетом. Их списывают, и они за десятилетие снова выходят на тот же уровень. Их снова списывают. Как это часто бывает в России — тот, кто не исполняет закон, живёт лучше законопослушного.

Налоги платят помещики. А им нечем — крестьяне просто мрут на этой земле. И тогда в Центральном районе «барщина» массово заменяется «оброком». Помещики увиливают от ответственности за существование своих рабов. Но прокормиться-то с этой земли — всё равно нельзя. И крестьяне идут в города, нанимаются за деньги. В этом — основа мощных мануфактур, процветания и возвышения России во второй половине 18 века — «Век золотой Екатерины». В безземелье, в постоянном голоде всех центральных русских губерний.

Быть бы России «пусту» от очередного «голодомора», но от Петра, кроме победоносной Северной войны, славы Полтавы, чуда «вознёсшегося града Петра», вступления в «семью просвещённых европейских наций» остались ещё два похода: первый и последний. Азовский, показавший непригодность старого российского войска. И Прутский — закончившийся поражением уже новой, петровской армии.

Негромкая победа, негромкое поражение. Как-то историки на этот счёт не сильно… Хвастать нечем? А эти две мелочи спасли нацию — южная граница отодвинулась, крымчаки и ногаи перестали год за годом прорываться к Оке. В моё время это называется Центрально-Чернозёмный район. Отсюда, от ставших безопасными, заселяемых пустых пространств Воронежской, Курской, Белгородской… пошёл хлеб. Спасший после-петровскую, императорскую Россию.

Не сам собой пошёл, а в обмен на товар, который делали на мануфактурах голодные крестьяне-оброчники. Отделяя дольку купцу-работодателю, помещику-благодетелю, государыне-императрице, святой православной церкви… Ну, если что осталось — и бабе с детвой достанется.

По воспоминаниям очевидцев, 18 век оценивался крестьянами, например, в Воронежской губернии — как «золотой век». А вот в Центре России, вокруг Москвы, в «родовом гнезде русского народа» — поколениями продолжалось существование на грани голодной смерти. Поколения постоянно недоедающих, заморенных, деградирующих людей. Как сказывается голод на умственных способностях ребёнка… Ну, я об этом уже говорил.

Ай-къю в те времена не замеряли. Но есть другой показатель — рост.

Традиционно северяне крупнее южан. Это свойство замечено и у животных, и у людей. Причина простоя: объём тела растёт пропорционально кубу длины, а поверхность тела, с которой идёт теплоотдача — пропорционально квадрату.

Для римлян, при завоевании Галлии, это было стратегической проблемой. У легионеров Цезаря средний рост составлял 165 сантиметров, у их противников галлов — на 8 сантиметров больше. В рукопашном бою это существенно — сверху рубить удобнее, руки — тоже длиннее. В поединке на мечах галл достаёт противника, сам оставаясь недосягаемым. И римляне активно использовали дротики-пилумы, сводившие «на нет» эту разницу в росте, в дистанции уверенного мечного удара.

Прошло несколько столетий и уже галло-римляне в страхе разбегались перед великанами-франками Хлодвига.

Русские средневековые костяки, скелеты людей, живших в достаточно холодном климате, генетически близких к высокорослым германцам и балтам, дают, почему-то, странно низкие значения — 165 сантиметров. Как у южан-римлян.

Солженицын в «Двести лет вместе» упоминает о том, что еврейские общины-кагалы были загнаны в конце существования Речи Посполитой в такую нищету, в такой голод, что попытки Австрийских Габсбургов, после раздела Польши, набирать евреев в свою армию разбились о мелочь мелкую — не хватало рекрутов достаточного роста. Но уже через пару поколений Российское правительство начинает набирать евреев на военную службу. Правда — детей. Которых ещё можно откормить до нормального роста. Маркс, описывая современную ему Англию второй половины 19 века, говорит о стремительном, в одно-два поколения, вырождении англичан, стекавшихся в города и становившихся фабричными рабочими. «А военное ведомство под шумок вновь снижает обязательный минимальный рост для новобранцев». Вот такой эффект даёт «голодное детство».

Для Центральной России — это норма. Не эпизод в одно-два-три поколения, а постоянное существование почти всю Московскую и Российскую историю. Полтысячи лет вырождения великороссов по причине непрерывного голода.

Не об этом ли писал В.И.Ленин, готовя своё «О замене продразвёрстки продналогом»: «продразвёрстка для старорусских губерний невыносима».

Кто-нибудь из попаданцев думал об этой «России, которую мы потеряли»? О нескольких десятках поколений, о сотне миллионов людей, которые просто не смогли вырасти в свою полную силу. Силу тела, силу ума…

Иногда много знать — плохо. Пока я соображал, да вспоминал, да прикидывал — как бы оно бы получше бы…, «мужи добрые» даже и не задумываясь о вариантах, приняли единственно им известный.

«Ярем барщины старинной» здесь ещё — «далёкое светлое будущее». У нас тут в Рябиновке — все «мудрецы пустынные» — до барщины на «Святой Руси» ещё не додумались. Причина простая — боярские усадьбы стоят на одном месте долго — вотчина даётся навечно. Севооборота нет, а по тощим, выпаханным землям пустить раба… семян не вернёшь.

Поэтому — оброк. Причём — общий. Солидарная ответственность, круговая порука… Платёж взыскивается со всей общины. Что-то мне это… сомнительно. Вроде бы, это плохо кончается… У Юстиниана в Византии — точно плохо. Но… мало знаю, не чувствую ситуацию, аргументов нет. Ладно, пусть будет «по старине».

Тут Хрысь начал, по исконно-посконному крестьянскому стандарту — плакаться. По теме: «бедные ж мы бедные, и взять-то с нас нечего»… Как много всякого всего община потеряла, скольких мужиков в землю зарыли… Я уж собрался посочувствовать, но Аким как отрезал:

– У вас чего, мужики нитку прядут? А баб ваших — без убыли. Работать надо. И мокрохвосток своих подгонять. По весне отдашь вдвое против прежней, княжьей дани. Разбаловались, понимаешь…

– А чтоб полегче было — я тебе из Пердуновки девок дам. Чтобы вы их «паучьей пряже» выучили. Ты, Хрысь, с женой вдвоём живёте — вот и возьмёшь к себе Меньшакову бабу с дочками. А ещё Прокую, пока в Пердуновке кузню не поставлю, отдадим здешнюю кузню и избу кузнецову…

Дед насчёт кузни скривился, но промолчал — кузнец нужен всем. Перед жатвой всегда вдруг оказывается, что куча инвентаря срочно нуждается в ремонте.

И понеслось… Заботы хозяйственно-организационные.

Я выцыганил у Акима шестерых мужиков и четырёх коней до жатвы, из Хрыся выбил полтора десятка молодых парней и мужиков да ещё с пяток лошадей. Мне ж не только избы ставить — мне ещё и землю возле Пердуновки под пашню расчистить надо. Это Хрысь… поскрипел, но стерпел. Но когда я заявил, что надо с завтрашнего дня выводить смердов на расчистку земли под новую пашню и возле «Паучьей веси» — он взвился.

– Ты ещё мужей добрых учить будешь, как крестьянский труд делать! А ячмень кто жать будет? У самого покудова и волос — не вырос, а указываешь — где колосу расти! Ты ещё у Акима в мудях звенел, а я уже на пашне потел!

Мда… Исчерпывающий ответ «раба верного» своему «господину доброму». Вообще-то, в другую эпоху, Хрысь был бы прав: при нормальном севообороте у крестьянина с покоса до Покрова свободного времени нет. Отдых — только когда дожди идут. Но здесь пока даже трехполки нет. Озимых — нет, зяби — нет, снегозапахивания — нет. Даже навоз на поля не вывозят. Правда, ячмень… оно конечно… Классная вещь — вегетативный период 8–9 недель. Против 12–18 у яровой ржи или пшеницы. Примол больше чем у ржи, зерно крупнее пшеничного. Всем хорош. Только спелый колос очень быстро осыпается. «Зерно течёт». А если соптимизировать?

– Ну и как, Хрысь? Хорошо пропотел? Ручки устали? Теперь мозгой пошевели. Ячменя у вас посеяно немного. И не у всех. Как колос дозреет — остановишь расчистку да погонишь всех на жатву. Всех — на все полосы. Не важно — чьи. Всем народом вы быстро справитесь. Два-три дня на корчёвке погоды не сделают. А потом мужиков обратно. Пока остальная жатва не пойдёт. А бабы да старики с детьми пусть молотят. Сообща надо работать, купно. Тоже мне… общинники.

Так и хочется добавить: «работать по-советски, по-социалистически!». А общинников назвать «колгозпниками»…

По сути — я прав: один из базовых принципов эффективной организации — кратковременное концентрирование основных ресурсов в критической точке. Существенное быстрое продвижение в решении проблемы, перевод её в новое состояние. И пусть потом сама дозревает, а мы пока — и другое порешаем. Правда, «обезличка», «уравниловка», «потеря чувства собственности», «ответственности за конечный результат»… Колхоз «Заря феодализма»…

«— А давайте на все наши трудодни купим самолёт!

– Зачем?!

– А вот сядем мы в него всем нашим колхозом. И полетим. Отсюда — и к едрене фене!».

Перевели дух, обмыслили, запили пивком, зажевали луковичкой. Успокоились. Продолжим.

– Хрысь, нам надо построить вотчину. Аким Янович получил отсрочку на год. Вот за год нам надо народу расселить вдвое против нынешнего. На первое время я две тысячи пудов хлеба купил. Осенью привезут. Зиму переживём. А дальше? Весной не отсеемся — той зимой передохнем. Значит, надо этой осенью новины расчищать. Или как?

Кажется, только сейчас до Хрыся стало доходить, что он не под вздорного мальчишку с придурью и чертовщиной попал, а вляпался, в качестве одного из главных персонажей, в весьма серьёзный производственный процесс. Который обеспечен и денежными, и хлебными, и людскими ресурсами. И — согласием «вятших». В лице владетеля — Акима, и властей — посадника елнинского. Причём немалый кусок всех этих хлопот и трудов свалился на его личную шею. Что подтверждается непрерывно ощущаемой «гривной холопской» — ошейником. От которого ему не отвертеться и снять нельзя.

Какого-то испуга или тоски в нём я не увидел. Но хорошо была видна… озадаченность. Такая… конструктивно-направленная. «Ну и как же это всё… провернуть?». Уже чисто по инерции он спросил:

– А как с орешником?

Наш конюх-управляющий, естественно, сразу понёс. По лошадиному. Как кобыла с вожжой под хвостом:

– А чё орешник? Теперя вся земля наша! И всё, что на ней — наше! И орешник — тоже наш! А ежели «пауки», по свойственной им подлости и к воровству наклонности, туда сунуться, то владетель, в мудрости и вятшей славе своей, велит злодеев и порядков нарушителей, имать, пороть и всякими иными казнями наказывать…

– Погоди, уважаемый. Как было тобой совершенно справедливо отмечено и гениально сформулировано: «Вся земля наша. И всё, что на ней — наше». И среди всего этого «нашего» есть мелочь мелкая — наши смерды. Мы с Акимом Яновичем орехи собирать не пойдём — пошлём крестьян. А уж где эти наши смерды да рабы себе кашу варят, да постельку стелют… Хоть в Рябиновке, хоть в Пердуновке, хоть в «Паучьей веси»… Сегодня — здесь, завтра — владетель на другое место переведёт… Был человек «пауковский», стал «пердуновский»… А все одно — «рябиновский». Потому как — смерд Акима Яновича Рябины.

«— Приведите пример применения теории относительности в повседневной жизни.

– Вот вы ходите. Или — лежите. Или — бегаете. Это — относительно. На самом деле, вы — сидите. А идёт — срок».

Новый смысл сложившейся ситуации медленно начал доходить до присутствующих. Всё предыдущее десятилетие они видели друг в друге соседа-противника. Не то, чтобы врага, но — не-приятеля. Разные, раздельные, настороженно-враждебные. Глубоко привязанные именно к своей общине, к своему месту жительства. Вообще-то, перевод крестьян из одного поселения в другое даже и при крепостном праве практиковался крайне редко, и расценивался, обычно, как очень тяжёлое наказание.

Середина двадцатого века, Гренландия. Американцы срочно — «холодная война же!» — строят военно-воздушную базу. Попутно занимаются «решением социальных проблем местного населения» — в прелестном местечке на побережье построен коттеджный посёлок со всеми удобствами. Туда переселяют аборигенов-эскимосов из их примитивных, сложенных из кусков снега, жилищ-иглу. Где нет нормального отопления, освещения, окон, тёплых туалетов, мебели, электрических плит и встроенных стеллажей для одежды и обуви.

Один из американцев-строителей рассказывает приятелю-эскимосу о том, как во время войны он попал в концентрационный фашистский лагерь. Эскимос долго пытается понять описываемую ситуацию. Потом говорит:

– Знакомо. Тебя переселили.

У меня здесь — не эскимосы, а славяне, свободные смерды-общинники. Крестьяне особенно чётко понимают: «это — моя земля». Они с неё живут. И переходить на другое место, отрываться от «своей земли»… Но они теперь не на своей — на моей земле живут и с неё кормятся. Прижать «мир» так, чтобы он снова «отстрелился» очередным своим членом… — будем «эскимосить».

Интересно, что до Хрыся это дошло быстрее всех остальных. Может быть потому, что ошейник уже изменил коренным образом его собственный статус. Новизна личной ситуации сделала его восприимчивым к изменению ситуации общественной. А вот Акиму пришлось развернуться ко мне и, несколько недоумевающе, озвучить:

– И чего?

– Орешник — твой. Кому из твоих смердов и холопов в нём орехи собирать — тебе решать. По моему суждению, чтобы суеты там не было — пусть бабы да детишки «пауков» его вычистят. Когда захотят, как захотят. А тебе, владетелю — дольку дадут. Два ста пудов добрых орехов. Пустые, гнилые — не в счёт, замена — втрое. Спрос — с Хрыся. А сдать — к Покрову Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии.

Я осторожно снял свою бандану, поднёс к лицу — стирать давно пора. Ничего, факеншит, не успеваю. Скоро сам коростой зарасту. Аккуратно повязал платочек на своей плеши, затянул потуже. И поднял глаза на присутствующих. Они рассматривали меня с разными, но очень внимательными выражениями лиц. Будто чуда какого ждут. Типа: небесно воссиявший Покров Богородицы в формате Ванькиной косынки. Или — явление Христа народу на реках Угрянских. Или — претворение воды в вино в Рябиновке Галилейской. Не, делать из Угры спиртопровод я не буду — рыба передохнет. Нам её ещё по осени поймать надо будет, засушить-засолить и всю зиму кушать. Нечего запасы еды переводить попусту.

Наконец, Аким закрыл рот и высказал общее впечатление:

– Индо ладно. Ещё чего скажешь?

У меня хватило ума не вываливать на Хрыся все мои стратегические планы по поводу ну совершенно полного переустройства всея Руси и «Паучьей веси» в частности. Одну перестройку я уже пережил — можно хоть теперь сперва подумаю? А в мягких формулировках никакой идиосинкразии не возникает. Ни у Хрыся, ни у Акима.

– Надо бы всяких насекомых да мышек в селении вывести…

– Дык… Оч-ч-чень верное замечание — от мух житья нет! Пусчай-ка детишки их всех поубивают.

– Надо бы народонаселение приумножить…

– Дык! Да хто ж против! Вот хлеб обмолотим да и свадебки поиграем. Девок повыдадим. И пущай… приумножаются.

«Давайте жить хорошо» — все согласны. Что — «Программа построения коммунизма», что — «Концепция развития до…». «Светлое будущее» — всегда «на ура». Проблемы начинаются при детализации: «что такое хорошо» и «каким каком его поймать». «Дьявол кроется в мелочах»… Ну, об этом я уже грустил.

Нажимать я не стал — пусть сперва мужики освоятся, привыкнут к своему зависимому положению, к наказанию за всякий «шаг влево, шаг вправо»… А уж потом будем Меньшака для принудительного осеменения запускать и стрижку с брижкой внедрять. Для «Паучьей веси» это пока не критично — новосёлы и строители идут, в первую очередь, ко мне в Пердуновку. Там и санобработку будем делать.

Подвели итоги посиделок, договорились о контрольных сроках и формах предоставления результатов, зафиксировали принятые решения в берестяном формате, и, довольно благостно, отпустили Хрыся домой. Тот, уже уходя, на пороге, помял шапку и несколько неуверенно спросил:

– А сын-то мой как? Справляется?

Ну, тут уж я соловьём и распелся! А чего — «нет», коли — «да»? Мне своего человека хвалить — в радость. Тут принцип простой — в моей команде худых человеков — нет и быть не может, потому что иное лично мне — укор. Без дела злословить да сплетничать — глупое занятие. А по делу — это уже конструктивная критика. Высказывается в глаза с соответствующими оргвыводами. И в конце панегирика Потане — запускаем соцсоревнование. С элементами ненавязчивой лести:

– Сын-то твой оказался добрым мужем. Разумным. Но у тебя-то самого, пожалуй, и получше получится. Раз ты такого толкового сына воспитал. Опять же — годами ты по-умудрённее, рук у тебя — две, народу под рукой — по-более. Да и община-то уже живёт — не с пустого места начинать. Так, подправить кое-чего. Думаю, что будет Потане чему у тебя поучиться и в этом, тиунском, ремесле.