– Так что, Чарджи, будь осторожнее.

–??

– Ежели с тобой беда приключиться, то мне ту беду разгребать придётся. Вон Акиму руки пожгли — посадника с тысяцким на кладбище снесли. А здешний «россомах» меня мало-мало в куски не порубал. Маленький я, расту я ещё. И сила моя растёт. Но — покуда ещё не выросла. Так-то можно бы и городок в дым перевести, и по речке этой кровищу пустить. Ежели с тобой что…

Чарджи ошарашенно смотрел на меня. И кто это сказал, что у степняков — глаза узкие? Вона как распахиваются.

– Чему удивляешься? Ты мне служишь, жизнь мне который раз спасаешь. Это — твоя служба. Попадёшь в беду — я тебя вызволять буду, свою голову подставлять. Это — моя служба. Посему и прошу: осторожнее будь, не попадайся.

Я чего-то не то сказал? Что он на меня так вылупился? Это ж, вроде бы, обычный родоплеменной или, там, феодальный принцип. Кажется, «патернализм» называется.

А, факеншит! Дошло. Он же на чужбине! Я ему — ни по роду, ни по племени… И как сюзерена он меня не воспринимает. Феодализм — одной клятвой службы не исчерпывается. Я для него, скорее, купец, который бойца в охрану нанял. Там взаимные обязательства другие — не кровные. ООО — чего-то там с ограниченной ответственностью. С сильно ограниченной. А я — не так. Как бы это растолковать…

– Если с тобой что случиться — защитить, спасти, может, и не смогу. Не успею или, там, сил не хватит. Не такой уж я и крутой. Не господь бог. А вот отомстить… С обидчиков твоих взыскать… Хрип им перервать… На цену не глядя… Сделаю. Ты — мой человек, часть души моей. Я тебя к себе в душу пустил. Голову положить, чтобы душу свою спасти… Это что — новость?

«Для своих — всё, для остальных — закон». Бенито Муссолини когда-то так определил сущность классического итальянского фашизма. Если это дополнить дружелюбно настроенным ко мне «государевым застенком», как у меня здесь со Спирькой получается… Для моей России — это не фашизм, это основа государственности в форме всеобщей коррупции. Как быстро естественные человеческие чувства товарищества и взаимовыручки переходят в разряд противоправных действий в демократическом обществе! Может, демократия — просто извращение? Зачем «демосу» — «кратия»?

Чарджи смотрел на меня недоверчиво. Будто я ему сказки сказываю. Ну, вообще-то, «да» — ломаю всю здешнюю систему привязанностей. Здесь-то в основе — род, кровное родство. Сын, брат, двоюродный брат, троюродный племянник… От степени родства — ценность человека, его статус. Пришлый может стать побратимом. Братом с ограниченными правами. Может стать зятем — сыном второго сорта. Остальные — прислуга, холопы, наёмники… Народ. Не члены рода. За них долга крови, долга мести — нет.

Только я и в прошлой жизни как-то иначе это чувствовал. Имущественно. Моё — моё. Человек, который составляет часть моей души — моё. Моё воровать нельзя. Догоню и придавлю.

Так, надо быстренько слезать с высокого стиля. А то я уже смущаться начинаю.

– Ты нынче ночью к давешней соседке пойдёшь?

– А? Нет, к другой, с дальней стороны — соседний двор. А что?

– А у этой муж тоже в офени ушёл?

– Да вроде нет… А что?

Я пожал плечами и двинулся дальше. Чарджи чуть припоздал. И уже сзади я услышал, как он произнёс вполголоса себе под нос: «не рискуй… мне беду разгребать…». И чуть позже: «городок — в дым… маленький ещё… сила растёт… кхаристи мочкуле!».

По брошенному им в сторону соседнего двора взгляду, я уверенно предположил, что тамошней соседке будет нынешней ночью скучно. А вчерашней «Марусе» — наоборот.

Чарджи оказался прав — кузнеца из Прокуя не получилось. Он-то и молотом за всю жизнь раз десять лишь и ударил. Да и то — один раз не по тому железу, что на наковальне, а по тому, что на голове у ворога. Во всякое время пребывал Прокуй в раздражении и унынии. Пока дела нет — от безделия. Как сыскивалось дело — от своего неумения. Ибо всю жизнь делал он дела новые, прежде ему несведомые. Цеплялся к помощникам своим, плакался на отсутствие всякого припасу. А изделавши новизну какую — радовался день-другой. И снова впадал в печаль. Не будучи, прямо сказать, кузнецом, был он железных дел мастером. Слесарем, механиком, сталеваром… Сколь много забот и досад Прокуй мне сотворил, а вижу я ныне — без его нытья, без его железяк, без выучеников его — Святой Руси не было бы.

Заскочил Акима проведать — получше уже. Только косится так это… любопытно за печку. Там, в бабьем закуте, Мара устроилась. Думал — спит, тут у неё вертикальный глаз — раз — и открылся. Один. В полутьме. Смотрит на меня не моргая. Молчит. Хорошо хоть с испуга да с неожиданности — штаны… не испортил. Потом в улыбке расплываться начала. Что это — улыбка… пока поймёшь… Но когда женщина как кошка потягиваться начинает… Не осрамились. Ни я со своим даосизмом, ни Сухан со своим… ну, понятно.

– Марана, честно скажи — понравилось?

– М… мур… молодой ты ещё… Иди, спать не мешай.

– Ну и славно. А ко мне в службу пойдёшь?

– Глупенький. Как же я… вот такая… буду о делах говорить… Дурашка. М-м… Марану в службу? Ладно… Как там мой-то? Мало что на карачках не уполз… Хорошенький… Дверь закрой — мухи налетят. … Головозадишка…

Сухан — на сеновале. Начал, было, на мой голос шевелиться. Ну, Суханище, если ты уж саму смерть сумел… ублажить… Не дёргайся — спи-отдыхай. Заслужил.

Тут и Гостимил с первой ходкой вернулся. Ещё возчиков припрягли — целый обоз получается. До ночи всё вывезут. А мне срочно ещё два дела сделать надо. Тянуть — без толку, только хуже будет.

Одно дело — Ивашке гурду вернуть.

Ведь просто так — нельзя: средневековье же, тут же всё сакрально-ритуально-духовное. «На, носи» — не поймут. «Что легко пришло — то и легко ушло» — русское народное наблюдение. Пришлось целый ритуал придумывать.

Как стемнело, ближе к полуночи, вынес икону из дома, на забор в закутке за амбаром повесил, лавку со свечами, таз с водой. Обязательно под чистым звёздным небом. Чарджи говорит: «Хан Тенгри смотрит, звёзды — глаза его». И это христианство?! А, плевать! Мне саблю надёжно отдать нужно, а не чистоту христианских догматов вбивать.

Дальше всё как у людей — чего вспомнилось. И молитву об одолении ворогов, и сабля, три раза ключевой водой омытая, через огонь трижды пронесённая, и три прохода между двумя зажжёнными восковыми свечами, с обязательным коленопреклонением и — головой в «мать сыру землю». Пальчик Ивашке порезал — кровью клинок испачкали, клок волос срезал — на клинке сожгли. Частушку под хоровод спели:

Ивашко так переволновался, что снова с прозеленью стал, чуть в обморок не хлопнулся. Пришлось хоровод дальше под маршевые песни водить, сабленосца в чувство приводить:

Дальше там: «Веди ж Будённый нас смелее в бой»… Пришлось остановиться — замену Семёну Михайловичу не нашёл. В смысле — в размер строфы. Но Ивашке хватило — он плакал, целовался с железякой и пытался облобызать мои сапоги. Еле угомонил мужика. Пока успокоил, слёзы да нос ему вытер…

Почему никто из попаданцев не пишет, что управление людьми связано с их сильными эмоциями? А человеческие эмоции в «Святой Руси», вообще — в христианском средневековье — постоянно слёзы. Иисус к концу земной своей жизни, к «Тайной вечере», постоянно то плакал, то целоваться лез.

В христианстве это вообще в базовый ритуал возведено. Постоянно: «… и прослезился». А у хомнутого сапиенса носоглотка так устроена, что к слёзонькам всегда и сопельки. Не, надо срочно носовой платок спрогрессировать, а то когда здоровый мужик рукавом своего парадного кафтана… Или обшлага на рукава изобрести? Вроде бы, на них для того пуговицы и нашивали, чтобы «их благородия» носы себе расцарапывали и блестеть разводами подсохших соплей — переставали.

Уже ночь глубокая, «час Быка», а мне декорации убирать. Всё сам, всё сам… Своих-то я по сараям разогнал. Нечего на мои… «шаманские пляски» — со стороны смотреть. Или — в круг, или — спать. Что я вам, эгзибишен на корпоративе? Но всё равно не спят. То подглядывали, то теперь обсуждают. «Шу-шу-шу» — по сараям. Не скажу, что «порвал зал», но очередная тема для сплетен у них есть.

– А Ванька-то наш того… колдун. Вот те крест! И мертвец-то у него самоходный, и сабля-то у него самобеглая, и гридень-то у него заговорённый…

– Эт что! Эт мелочи. А вот как он с водяными… Теперича на пять вёрст от любой воды он завсегда кого хошь…

– Да чего на пять? На двадцать пять! Ты гля како колдовство-то: саблю-то водой три раза…

– А свечей-то не видали? Свечи-то церковные, поминальные… Кому помин-то?… Ой, свят-свят, упаси господи…

Ну и ладно — языками чесать они всё одно будут. «На чужой роток — не накинешь платок» — наша, повседневно наблюдаемая мудрость. Так ли, иначе, а какие-то «турусы на колёсах» — будут обязательно. Пусть уж друг дружку непонятками пугают. Управляемость коллектива от присутствия чертовщины — увеличивается. Лучше уж чертями, чем с помощью «государева застенка» в режиме «user friendly».

Второе моё «горящее» дело — где бы хлеба купить?

Я уже говорил не один раз, что я не ГГ, а ДД. И мне этот вопрос — насчёт хлеба насущного — как чирей в неудобном месте. О чем бы мы с Николаем не говорили — последний вопрос — этот.

Как у Катона Старшего в римском сенате:

– И в заключение своего выступления, безотносительно к обсуждаемой проблеме, хочу напомнить моим уважаемым коллегам — древнеримским сенаторам, что Карфаген должен быть разрушен. Dixi.

Так оно по истории и случилось: утверждение от повторения приобретает вкус истинности, и Карфаген развалили. А вот вопрос от повторения — ответа не приобретает.

Тут всё просто: мне надо поднять вотчину. Для этого нужны люди. Какие бы они не были, как бы они ко мне ни попали, сколько их ни будет — их надо кормить. Все три селения, которые в вотчину вошли, хлеб сеяли «под себя», «на своё горло». На новосёлов не хватит. Вывод: найди и купи. Где? Мейл бы мне, или хоть телефон дилера.

Николая я долбал этим «квесчином» каждый день по нескольку раз. Он искал, здешних прасолов расспрашивал. Начал, естественно, с ближних селений. С учётом географии и схемы транспортных путей. Мне проще всего, если хлеб погонят вниз водой. Значит, смотрим, какое тут приличное селище на нашей Угре стоит, и чтоб хлебом разжиться можно. Николай эти дни по городку крутился, с мужичками толковал. А сегодня вот с возчиками общнулся, которые кузнецово майно вывозить помогали.

Есть тут местечко — Коробец, прямо на Угре. От Елно — вёрст сорок. День — туда, день — обратно, день — там. Нормально. Надо съездить-посмотреть. Селище это стоит на южном отроге Ельнинской возвышенности. Но уже на том, правом берегу. И возвышенность-то — мелочь мелкая — трёхсот метров нигде не вытягивает. Но есть перепад высот в речной долине. Поэтому, хоть Угра и поднимается очень высоко, но селище стоит от реки близко. Потому как на крутом склоне. Мешки с зерном далеко таскать не придётся. Не мне таскать, мне — платить. Но цена-то от труда. Как не крути, а учитывать приходится.

Чарджи старшим на постое оставил. Он мужичками командовать не будет, но, в случае чего — укорот исполнит без всякой рефлексии. Вышли затемно. Снова в два воза. Как из Сновянки шли, как из Смоленска бегом бежали. Только возы почти пустые, да вместо Марьяшки — Ноготок с Суханом.

Дороги здесь нормальные, сухие. Пески больше — вода уходит быстро. Да и дождей сильных давно не было. Только уже в самом конце, на броде через Угру, подёргаться пришлось. Но дошли ещё хорошо засветло. Николай сразу продавцов искать побежал. Ивашку с саблей для важности взял. Как-то у них тут дело пойдёт? С бритым-то лицом?

Ноготок с Суханом коней распрягли, барахло разложили, хозяйку слушают. А я по двору прошёлся. Интересно же — а как здесь люди живут. Когда смысла не понимаешь — и не видишь ничего. А когда соображение появляется — замечать начинаешь.

Это как с женщинами. Я вижу картинку интегрально, целиком: не дура, красивая, ухоженная, в форме. Тут жена локтём в бок толкает:

– Что загляделся? Сапожки от Армани, от двух, курточка от Армани. От шести до восьми. Если не дура. Тушь хорошая. От Армани. А вот бельё не очень. От Гучи.

– Дорогая, у тебя что, в глазу сканер рентгеновский? Как ты видишь — какое бельё на полностью одетой женщине?

– Вижу. «Как» — тебе знать не надо. И так слишком много знаешь.

Ну, спасибо за комплимент. Просто мне одежда не интересна, мне интересно — что под ней. Я же женщин не одеваю — не кутюрье, знаете ли. Одеваются они сами. С наиболее удобной для себя скоростью и комплектностью.

А вот с домостроением приходится самому разбираться. И с подворьем. Есть тут у местных какие-то стандарты в части обеспечения пожарной безопасности и проистекающих от этого ограничений на плотность застройки? Стога сена ставить, помню по прошлой жизни — не ближе 50 метров. А как с избами? А с надворными постройками?

Обошёл усадьбу, заглянул за последний сарай, а там на брёвнышке — две девицы. Одна плачет навзрыд, другая её утешает, по головке гладит, приговаривает:

– Ну, не плачь, может, ещё обойдётся. Может, батя передумает. Или этот урод сдохнет. Или шею себе сломает. А может с самим Жердяем чего случиться. Тут купцы к нему пришли — может, зарежут его. Хорошо было бы. Или хоть побьют сильно.

Интересные слова утешительница говорит. Пожелательные. Жердяй — имя того мужика, к которому Николай насчёт хлеба пошёл. Или тут тёзки? Или это именно нашему потенциальному поставщику такие-то пожелания? А купцы, которые «зарежут» — это мы?

Утешительница на последних словах, наконец-то, оглянулась, увидела меня и немедленно поприветствовала:

– Ты кто? Ты чего подслушиваешь? А ну пошёл отсюда!

Ну вот, ни здрасьте, ни до свидания. Сразу «пшёлкнула». Невежливая какая.

Теперь, когда они обе подняли головы, я смог разглядеть их лучше. Две девчонки, похоже — сёстры. Интересно, что роль утешительницы исполняла младшая. Старшая-то ничего. Уже такая… округлая. А младшая — ещё углами во все стороны торчит-топорщится. При всей их сестринской похожести у неё внешность скорее мальчишеская. Прямо сказать — нагло-злобно-хулиганская. И ухватки такие же. И не только ухватки.

Видя, что я не сдвигаюсь с места, она сунула руку под армяк и вытащила из-под полы ножик. Это она меня пугать надумала?

Понятно, что у женской одежды застёжка на левую сторону. Поэтому и вытянула левой рукой. Левша? Нет — перебросила в правую. Но — нож! У девки нож под полой? Хоть под левой, хоть под правой. Нестандарт два раза: и то, что у девки, и то, что под полой. Здесь оружие всегда на виду носят, даже закон такой есть. А вот держит она ножик… крепко, но чуть неуверенно.

Старшая, с зарёванным лицом, смотревшая на меня с открытым ртом и несколько туповатым выражением физиономии, всхлипнула.

– Пойдём уже. Там, поди, мамка уже ищет. И батя ругаться будет. Уже скоро и гости придут. Одеваться надо.

– Ты иди, я — сейчас.

Старшая ещё раз всхлипнула, вытерла рукавом нос и полезла в дырку в заборе. Вот значит как — девки, похоже, с соседнего подворья. Уходят из дому тайным ходом на нейтральную территорию, дабы поплакаться в тишине о своих девчоночьих проблемах. Кто-то глянул не так, или «взговорил не таки слова», или там, ленточку в косу не того цвета подарили? Или вообще: «у меня глаза голубые — я такая некрасивая!». И слёзы в три ручья. «Я горько проплакала всю ночь. Подскажите причину».

– Много слышал? А теперь запомни: скажешь кому — зарежу. Язык отрежу, глаза выколю, хрен твой в мелкие кусочки посеку. Хоть слово какое болтанёшь. Смотри у меня.

Не фига себе! Чего это она? На ровном месте поймать такие гарантийные обязательства…. В части кастрации с отягчающими… Я таких наездов не люблю. Со мной по-хорошему договориться можно, а вот пугать — не нужно. А она пугает. Потому что сама испугана. Тем, что я её слова услыхал. Что ж она такое страшное сказала?

Девка внимательно посмотрела на меня, поиграла ножичком, переложила его снова в левую руку и стала убирать под армяк. Я подождал, пока она полу запахнула. И слов, к случаю подходящих — придумал. А то как-то растерялся я. Наездов не люблю — наехать я и сам…

– Постой. Ты ножичек-то не убирай, ты его кинь в сторонку.

– Чего?!

– А того. Да становись к забору. Раком. Нагнёшься и подол задерёшь. Ублажишь — буду помалкивать. Давай-давай быстренько. А то «мамка ищет, батя ругается».

Я ещё не закончил свой монолог, как девка кинулась на меня. Три прокола. Во-первых, достать нож левой, переложить в правую, сделать выпад — это очень долго. Во-вторых, дистанция в три шага — это очень далеко. В-третьих, если ты не видишь моей левой из-за угла сарая, то это не значит, что там нет дрючка берёзового.

Подцепленная палочкой нежная девичья ручка с ножом бандитским подымается и бьётся со всего маху. Прямо об выступающий край бревна, из которых сложен сарай. Увлечённая ощущениями в своей правой ручке, юная красавица страстно произносит что-то из классики типа: «твою мать» и, ахая, падает мне на грудь. При этом неосторожно оставив без присмотра свою левую ручонку. Кисть которой захватывается, отклоняется посетительнице за спину, и там вздёргивается к затылку. С одновременным четверть-оборотом бандитки-малолетки лицом к бревенчатой стенке сарая. Куда всё это и прижимается. Щёчкой к брёвнышку.

– Ай! Больно!

– Не дёргайся — больнее будет.

– Отпусти немедля! Я кричать буду!

– Кричи. Прибегут люди, я им перескажу слова твои, разговор наш. И что будет?

Не понял, что она такого секретного говорила, но угроза подействовала. Девка не стала звать на помощь. Она попыталась вырваться. Резко, бешено, не считаясь с собственной болью. Скрипела зубами, осыпала меня названиями и эпитетами.

Немало было и новых для меня слов и оборотов, выражений и сравнений. Сюда бы фольклориста какого, нашей народной мудрости собирателя и накопителя. В этой деревне у юных отроковиц богатый словарный запас. И очень образная речь.

Потом мне это надоело, я чуть сдвинул её, так, чтобы она головой упёрлась в угол, образованный выступающими концами брёвен, подсунул свой дрючок под её загнутый на спине локоть и чуть нажал. Вверх. До взвизга.

– Или ты будешь покорная, или ты будешь однорукая. Я ведь тебя всё равно отпущу. Так у стенки не оставлю. Только — какую?

Молчит, пыхтит. А мне уже интересно: это я, пожалуй, впервые здесь, во второй своей жизни — просто сильнее противника.

Так-то я — или умом, или хитростью переигрывал, побеждал ловкостью да скоростью. «Упал — отжался», «ударил — отскочил», «задурил — поимел». А тут вот «по-честному» — ухватил, прижал и держу. А она дёргается, ругается, но вырваться не может. Ещё рванётся — сама себе связки в плече порвёт. Там их три штуки — долго забавляться можно. Жить удаётся и с одной целой — сам проверял. А можно за один раз — и все три порвать. «Сдуру — и хрен сломать можно» — русская народная мудрость. Попляши, красавица, попляши. Приятное чувство собственного наглядного превосходства. «Живой противник смешнее мёртвого».

Я в первой жизни силушкой обижен не был. Родители, спасибо им, вырастили и выкормили не мелочь пузатую, не дохляка, который за швабру прятаться годен. Дальше по жизни оставалось только форму поддерживать. А нормальному сильному человеку применять силу против слабых… Ну, не интересно это. Оно же не виновато, что в детстве на пожарных лестницах часами не висело. Просто потому, что заняться нечем было. Не лезет, жить не мешает — и ладно. Может, человек-то хороший. Жалко в полную-то силу бить.

Да у нас в семье все такие! Дочку в школе одна одноклассница долго донимала, всякие мелкие гадости делала. Мы ребёнка спрашиваем:

– Ты чего терпишь? Дай ей разок, чтоб прочувствовала. Она и угомонится.

– Нет. Я боюсь. Я её стукну — а она умрёт.

– Ну тогда терпи, «мать Тереза». И запомни: бьют не слабого, бьют — трусливого.

Как-то приходит из школы вся такая испуганно-довольная:

– Что ты опять уелбантурила?

– А я её побила. Её головой шкаф в классе поломала.

– И как?

– Хорошо! Мне так давно этого хотелось!

Мы ждали вызова в школу, но всё обошлось, потом они подружками стали.

Головой я рассуждал об особенностях успешного применения грубой физической силы и проистекающих от этого аберрациях души индивидуума, а ручки мои делали свою шаловливую работу. Отдёрнули девке на спину полу армяка, вздёрнули туда же подол рубахи. О! Так это ж совсем другое дело! И панорама другая!

Шипение красотки усилилось и дополнилось нервными движениями неостриженных ногтей правой ручки по всему, за что можно ущипнуть. Так что, мне пришлось усилить применение этой самой «грубой физической» — не люблю когда щиплются. Дошло. Стоит, пыхтит сквозь сжатые зубы. Аж глаза зажмурила. От ненависти ко мне. Кривится злобно. Ну и хорошо — у меня и сомнений не возникает. «Ты ко мне по-людски, и я к тебе по-человечески». А если — «нет», то — «нет».

Закинул её битую правую ей на голову, чтоб без дела не болталась да щипками меня не отвлекала. Там за рукав захватил и приступил к работе дланью. Конкретно — дланью десницы. Наложил длань свою на тело её. Как печать. Почти по «Песне песней». Географически — на правую ягодицу. Сжал в горсти. Фундаментально и неизбывно. Отпечаток от «печати» будет. Синенький такой, как на справке из поликлиники. А вот реакции ожидаемой — нет. Шипанула по-змеиному, икнула пару раз и зажалась намертво.

Зайдём с другой стороны. В смысле — зайдём дланью. Просунул руку между стенкой и «пристенкнутой дамочкой» — до её горла. Подержался там. Её пыхтение в такой вой задушевный перешло… А вот качество выражений — не изменилось. Сплошные обещания и пожелания. Тогда — потихоньку вниз. Не разрывая контакта длань-тело. Старательно изучая рельеф местности. Местность, как известно, лучше всего изучать пешком. Ещё лучше — ползком. Ползём. Кто забыл — напомню: белья в средневековье нет. Никакого.

А в данном конкретном — и не только белья нет, но и реакции. Полный внутренний зажим, бревно сухое, избяное, кожицей обтянутое. Накрываю маленький нежный девичий сосок ладонью. А он хоть и маленький, но совсем не нежный. Каменный. И вокруг всё — будто судорогой сведено. Начинаю туда-сюда катать-прижимать, а в ответ всё то же нецензурное шипение-завывание. Такое… монотонно-злобно-посылательное.

Прижал большим пальцем к ладони, попробовал переменное давление. Раз-два-три. Раз-два-три-четыре. И вертикально, и горизонтально. Терпит. Каменюка. Валун-валуном. И это всё. Нормальный охват снизу, с зажимом и оттягиванием — не применить. Нечего зажимать, нечего оттягивать.

Ниже хорошо прощупываются подвздошные рёбра. Торчат. Тоненькие. Можно пересчитать. И впалый живот. Впалый, втянутый, напряжённый. Пресс — хорош и не капли жира. Что, по здешним нормам красоты — просто уродство. Пупочек погладил, вокруг. Спокойно, лёгонько, без нажима. Да хоть выковыривай! Ноль внимания, фунт презрения. Пошли вниз. А ниже… Но-но. Тпру, ретивая! Рваться из моего захвата бессмысленно. Стой спокойно, дыши глубже, отдыхай пока… Кудрявенькая ты моя. Гладим, греем, почёсываем…

Почёсывание такое осторожное, без царапанья, только волосики перебираем.

Старинная приматная забава — искать в голове. Ну, или ещё где, где волосы есть. Свойственна мартышкам, шимпанзам и хомосапиенсам. Занятие глубоко интимное, свидетельствующее об истинной духовной близости, взаимном доверии и искренней эмоциональной привязанности. Найденные насекомые-паразиты демонстративно съедаются. В интеллигентном варианте — давятся. Под радостные и нежные улыбки всех присутствующих. Как наглядное подтверждение эффективности заботы. «Я отдала тебе всё». Даже твоих вошек.

Искал-искал — и не нашёл. «Ни отзвука, ни слова, ни привета».

Тогда — греем. Просто положил ладонь… ах, да — длань. И грею. Ну должен же быть хоть приток крови! В нужное место с соответствующей психофизиологической реакцией.

Лечение наложением рук золотухи — привилегия королей Франции и Англии. Мне — не лечить, мне — просто прогреть. Можно рассуждать о месмеризме, или о чакрах, или о энергетических каналах. Но, вообще-то, любой нормальный человек может прогреть участок кожи или подкожных тканей своей рукой. Даже — бесконтактно. Просто, без всякой мистики, следует помнить, что человек — это довольно мощная электромагнитная машина. И тепловая — слой тёплого воздуха вокруг человеческой кожи хорошо наблюдаем и воспринимаем даже и без выдающихся способностей. Я сам одно время играл с этими вещами. Но — образования не хватает. Конкретно — анатомии. Не могу построить в мозгу надёжную, достоверную картинку той части человеческого тела, с которой работаю этими самыми флюидами.

Ну, кроме нескольких хорошо знакомых частей. Этого самого тела.

Странно, что многочисленные фентазийники и экстрасенсорники этот аспект совершенно игнорируют. Единственное известное мне исключение — Лоис Буджольд. У неё в «Разделяющихся ножах» юноши из местных волшебников, проходя по своим делам через поселения туземцев, направляли часть своей магической энергии в соответствующие органы деревенских девушек. Такое слабое точечное маго-воздействие. Отчего кровообращение в органах усиливалось, они наполнялись, набухали, отвердевали и раскрывались. Аборигенки приходили в соответствующее волнение, возбуждение и желание. Чем юные маги и пользовались. Беззастенчиво. Потом приходили деревенские парни и волшебников били. Тоже беззастенчиво — семеро на одного. Сил-то у юного мага после таких экзерцисов — никаких. Ни магических, ни физических.

У меня магии нет, у меня тут только длань. Пробую. Стоим — греемся. Я так точно — вспотел весь. А у неё — реакция отсутствует. Только рефлекторное сокращение мышц горла. Типа: противно ей до блевотины. Такая имитация характерной мимики иногда применяется самочками при отпугивании агрессивно-озабоченных самцов хомосапиенсов. Которые слов не понимают. Знаю по прошлой жизни — сталкивался. Прямо скажу: девка очень старательно имитирует. Ну просто — вошла в образ! И это всё.

Да что ж мне такое попалось?! Деревянно-дощатое. Я ей все «пароли» выдал, а «отзывов» нет. Усиливаем воздействие.

– Раздвинь ножки.

Почему это я — «хорёк вонючий, паршой трахнутый»? Так меня ещё не называли. А, понял: потому что без шерсти. Оригинально. Только, детка, у тебя на ногах — ничего, а у меня какие-никакие, но сапожки. И что можно сделать с человеческими лодыжками — меня ещё Савушка научил. На примере моих собственных.

Ух как она дёрнулась! Болевая реакция — ярко выражена. И в моторике, и в семантике — тоже. Пришлось и второй рукой её к стене прижать. За волосы. Но ножка рефлекторно переступила, пяточки расставились. А уж ляжки тебе, красавица, я и сам своим коленом раздвину. Постояла, боль в ноженьках переварила? Это хорошо — нужен чистый сенс без всяких острых болевых помех. Ну, кроме острой, но уже привычной боли в заломленной руке. Чтоб тебя ничего не отвлекало от полноты ощущений. Но — без иллюзий. Привыкай, детка, что у тебя между ножек кое-что вставлено. Здешние дамы штанов не носят, поэтому присутствие посторонних предметов между внутренними поверхностями бёдер даёт туземкам особенные, яркие, необычайные ощущения.

А теперь облизываем средний палец правой руки. Исключительно из соображений гуманности — чтоб ей не больно было. И, раздвигая его соседями всякие складочки и волосики промежности, продвигаем со стороны спины в направлении… Спокойно, малышка, спокойно. Тпру, я сказал! Стоять! У меня тут «грубая физическая». Русская народная мудрость по её поводу так и говорит «против лома нет приёма». И уточняет: «если нет другого лома». У тебя лом есть? — «Лом — не проплывал». Тогда стой спокойно.