Шантаж

Бирюк В.

— Часть 22. «А ну-ка, шантажну-ка»

— Глава 116

 

 

Всерада пришлось чуть ли не за шиворот выталкивать из помещения. Мужик явно ошалел от упавшего на него «счастья». Подожди дружок, ты ещё не знаешь, какие наполеоновские планы в части организации идеальной сельской жизни бродят у меня в голове. «Республику» Платона здесь не читывали? А «Город Солнца» Томмазо Компанеллы? С Главными Государственными Управлениями Мудрости, Могущества и Любви. А Аракчеевские военные поселения с обязательным ношением исконно-посконной национальной одежды единого образца — не проходили?

Я вам тут… Но позже — сначала определимся с наличными ресурсами. И ещё есть проблемы. Ивашко с Николашкой переглядываются и подходят ко мне сразу с двух сторон.

— Тут, боярич, дело такое. Мужик-то разумное слово сказал.

— Да ты что, Ивашко! Какое такое разумное! Одна ругань да похвальбы! И бояричу всякие обиды. Только вот насчёт виры…

— Да не скачи ты так, Николка. Дело-то… серьёзное. Ежели мы десяток, а то и поболее княжеских людей побили… Тут не о вирах, а о своих головах тревожиться надо.

— А ты не обрывай, не обрывай! Тока за двенадцать княжих упокойников вира выскочит под тысячу гривен.

— Да хрен с ней, с тысячей!

— Ишь ты какой! Хрен, ему, понимаешь. Тысяча! Кунами! Верно господин тебе выговаривал: так-то ты о господском богачестве заботишься…

— Да помолчи ты! Тысяча гривен… жалко конечно. Но вон, сегодня пришло — завтра ушло. Эка невидаль. А вот что сыск пойдёт…

— Да уж. Это уж точно. Тут ведь как: раз заплатил — стал быть — и ещё есть. Понабегут-понаедут, искать-копать начнут. Выжимать-выкручивать…

— Стоп, стоп, мужи мои мудрые. Мудревато что-то для меня получается. Пленника я допросил, тот сказал, что они к Владимирскому князю Андрею не нанимались. А шли наниматься к Переяславльскому князю Глебу. Ещё только шли. Значит — они не в службе. Не княжеские. Значит — двойной виры нет. Это — раз. Второе: они тут вон каких делов понаделали. Чистый разбой. За разбойников и простой виры нет.

— Эх, боярич! Ну ты будто дитё малое! Не ходил ты по Руси, не видал, слава те господи, ярыжек княжеских. Ну смотри, проще ж некуда! Битый литвак тебе говорил. Так? Более никто не слыхал. Вирник скажет: по доносу — шли от Владимирского князя к князю Переяславльскому служилые люди. Пошлёт грамотку во Владимир: были такие в службе аль нет. А покуда серебро — в скотницу. Чтоб не пропало. Тебя — в поруб. Чтоб не убёг. Что суздальские про смоленских думают… ну, ты батюшку своего Акима Яновича поспрашивай. Когда на ту грамотку будет ответ, да какой, да и будет ли вовсе…

— А и прибежит назад грамотка: «не, не наши», а вирник тогда другую такую же в Переяславль погонит. А ты сиди. А тут подручные его по вотчине людей крутят, давят, выжимают. И, к примеру, из Переяславля пишут: «не, не было таких». Гля, а Ванька-то в порубе уже того, преставился. А и серебро уже того, светлому князю — мытом пошло, в церкви — богатыми дарами раздарилося. Ну, и по карманам попряталось. Только назад всё собирать — у князя да попов своего не выдернешь.

— А иначе прикинь: время-то идёт. Ты — в яме век свой коротаешь, а тут — постой да расспрос. А «пауки» на тебя злые. Кто из судейских сообразит да «паукам» подскажет: склепают — что ты с ними был. Сам разбойничков навёл, чтобы они злато-серебро из селян-то вынули. А после перебил, чтоб не делиться. Помнишь, как Макуха кричал: «Знаю зачем из веси ночью ушёл! Отдавай Хохряковую захоронку!».

Оценить достоверность предлагаемых моему вниманию «хичкоковских» ужасов производства отечественной правоохранительной системы в «Святой Руси» — нет опыта. Есть опыт функционирования аналогичных служб в уже сильно демократической России. С манерой сажать даже не преступника — просто подозреваемого в преступлении, даже не в убийстве, а чисто по экономическим делам — в общую камеру с наркоманами, туберкулёзниками и уголовниками-рецидивистами. После чего конфликтный актив сидельца тихонько переходит к нужному человеку за десятую долю стоимости. Ничто так не интенсифицирует рынок любых активов, как шантаж их собственников — законной властью.

«Законная власть» — тоже торгуемый актив. Мэр небольшого провинциального русского городка, увидев на столе выложенный посетителем конверт, успел взять его в руки, и, не открывая, только спросить

— А что это? Фотографии места будущей застройки?

А его уже успели взять. Правда, как положено, через 72 часа выпустили. Поскольку нет оснований для предъявления обвинения. Но это был уже другой человек. Больной. С серьёзно деформированной психикой, отбитой почкой и существенно повреждённым анусом. Не боец. Который немедленно снял свою кандидатуру с ближайших муниципальных выборов.

Как тут, на «Святой Руси» с этим делом? Судя по летописям — ещё хуже. И что делать? Бечь? Понятно, что оценивать варианты удобнее из Лондона, а не из Красноярского края. А прогрессорство? Да и фиг с ним. Нынешним англичанам тоже мозги промыть не вредно. Но, во-первых, отсюда ещё дай бог ума выбраться. А во-вторых… а люди мои? Бросить?

— Боярыч! Беда! «Пауки» поднялись!

В дверь влетает Хохрякович. Железная шапка-мисюрка — на ухе. Рукав армяка — полу-оторван. Под глазом… По форме отпечатка могу предположить: били грязным кулаком.

— Сброю — к бою. Выходи во двор!

Я сходу, броском с лавки, вылетаю через дверь. Во дворе — с десяток местных мужиков и столько же баб. Воют над покойницами. Мужики частью укладывают тела на мешковину, частью же — у ворот бьют Всерада. Делают они это довольно вяло — ни топоров, ни ножей, ни, даже, дреколье — пока не используется. По очереди каждый что-то выговаривает Всераду, тот тоненьким голоском отвечает, его бьют по уху. Он заваливается, его поднимают, снова ставят в середину, и начинается следующая ария.

С нашим появлением этот рутинный процесс прерывается. Пейзане разворачиваются в мою сторону. Как всегда — неторопливо, как всегда — раскрыв рты. Хронический гайморит? И как же им на губу-то не капает? Дождь же идёт. Впрочем, я тоже начинаю скалиться. По волчьи. И тяну из-за спины свою шашечку. Моего человека бить? Вшестером? А может, кто со мной поиграть хочет? Побегаем, согреемся? Свежее, не отошедшее ещё воспоминание о клинке, входящем в человеческое тело, о горячей крови на рукояти… Сзади шелест вытаскиваемых сабель и скучно-эпический голос Ивашки:

— А ну, брысь со двора, мурлы неумытые. Сщас всех в куски порежем-порубаем. Ой напьётся моя сабелька дурной кровушки…

С другой стороны на щёку вдруг летят дождевые капли. А, это Чимахай. Топоры вытянул, мельницу свою начинает крутить. Этот-то не скучает — ему всё внове, он в азарт входит.

Мужики и бабы, быстренько поднимаются с земли, подхватывают своих мёртвых, нервно оглядываясь, оскальзываясь на мокрой траве, устремляются к воротам. За ними — и «пихальщики». «Горнист» помогает подняться скулящему Всераду, а у меня над ухом тревожный быстрый говорок Хохряковича:

— Эта… ну… беда, боярыч. Мужики-то… ну… серебро отобрать хотят. Вот…

— Повтори! Стоп. Стань прямо. Твою в бога душу! Смирно. Не гнись ты! Спинку! Пятки вместе, носки врозь! В глаза смотреть! Не мямлить! Сопли подотри! Вот теперь — излагай. Стоять! Не просаживайся! Спину держи! Теперь — говори.

— Зашли во двор вуя моего. А там мужики сидят. Мы им — как ты велел. А они как услыхали про серебро…

— Спину! Мать твою! О, господи, прости, раба божья, ныне преставившаяся, дурня сболтнувшего не подумавши… Дальше.

— Они говорят: серебро — наше. Ну, ихнее. Общинное, купное. Дескать, батя… Ну… Хохряк на всех «пауков» его собирал. Тама, де, то, что они ему вроде как на сохранение давали. От всего общества. Вот… а мы… ну…

— Не жуй! Чётче!

— Они говорят: пойдём, боярыча-сопляка побьём малость. Серебро своё возьмём. Вот.

— А ты?

— А я говорю — нет. А они давай драться. А вуй — мне кулаком в глаз. Ка-ак…

— А ты? У тебя же и нож вон какой, и топор.

— Не… ну ты што… дык как же… он же вуй… ну, матери моей — брат… родная кровь… маменьки… покойной…

Да. Рюриковичи правы — брать местных в дружину нельзя. У них под каждым кустом — родная кровь. С такими же прочими жидкими и твёрдыми выделениями. И во всяком деле есть риск, что сделано будет не по приказу, а по родству. Даже в ущерб целостности собственного лица.

— Уходить надо, господине. Или уж бить сиволапых смертно, как припрутся.

— Уходить?! А хабар!? Точно, Ивашка, тебе на господское майно…

— Помолчите оба. Всё в руках за раз не унести. Да и взяв — они ж в лесу догонят. Налегке да свежие — нас гружёных да натоптавшихся… Оставить… «Пауки», если доберутся — всё растащат да попрячут. Потом собирать… Это с каждого двора придётся дитёнка вот так… как этого. Бить их… они смерды мои. Мне их… поголовье — для дела надобно. Надо уходить. Но всё — взять с собой.

— Ну ты, боярич, и загадки загадываешь. Может, коней у них свести?

— Времени нет. Пока будем коней собирать да вьючить… Кровищи будет… Ивашко, а что с лодейкой? Гожая она?

— Во бл… А у меня и из головы вон! Точно! Не… не получится: как пойдём к лодии — они к воротам сбегутся. Как начнут колья метать…

— А на что нам ворота? Мы-то сюда не через ворота зашли.

— Ё! Голова у тя! Ну…

И понеслось. Бегом-бегом. Пока не прочухались. Ворота на общинный двор закрыли. Чтобы не дразнить здешних гуманоидов. «С глаз долой — из сердца вон» — мудрость многоцелевого назначения. И про любовь, и когда — наоборот.

Ворота в весь — туземцы уже и сами закрыли.

«Не хотят меня пустить.

Злато-серебро стащить».

Это вы, ребята, зря. «Граница — на замке»? Точнее — «на бревне» — ворота тесинами заложены. Ну и не надо — «Великие герои всегда идут в обход». Он же — задний проход, он же — дырка потаённая. Он же — аварийный выход из безвыходного положения.

За одну ходку всё вытащить не получилось. Кровавые тряпки на заборе под дождём вообще пришлось оставить. Но мы успели спустить лодочку на воду, загрузиться, с вёслами разобраться.

Только когда Ивашко начал в голос командовать гребцам: «Навались!» — над частоколом появилась кудлатая голова какого-то аборигена. С удивлённо раскрытым ртом. Интересно, так почему же им вода в рот не заливает?

Мы ожидали погони, но ничего не последовало.

Я ещё не знал, что смерть Пригоды потрясла «Паучью весь». Не собственно фактом смерти девчонки, а наглядным подтверждением моей колдовской силы. Пейзане, обнаружив наличие в окрестностях родного поселения столь могучего и, похоже, враждебного волшебника, пришли в крайнее смущение умов. Или что там у них. И начали, как обычно, с наказания. Естественно, с наказания невиновных — Беспуты и её семейства.

Я уже говорил: принцип коллективной ответственности здесь основополагающий. Базовый принцип хоть «учения о классовой борьбе», хоть проповеди «милости божьей»: «… и примкнувшие к ним лица», «… член семьи изменника Родины», «… с чадами и домочадцами», «… всякого мочащегося к стене», «… истреблю первенца в каждом доме».

Есть другой выверт — инверсия идеи десятой казни египетской. На полном серьёзе звучит в начале третьего тысячелетия предложение уголовного наказание родителей за преступление, совершённое их ребёнком. Вполне исконно-посконно. По упоминаемому уже «Изборнику». Правда, есть отличие: там, в 11 веке, к ответственности родителей прилагались и адекватные средства воспитания: «и не ослабевай бия младенца».

Здесь, в «Святой Руси» тема ответственности родителей не обсуждается — она реализуется. Поскольку колдун девку заколдовал, и та от сего колдовства умерла, то колдун — злой. Поскольку Беспута колдуну «дала» и ублажала, с её же слов, то она из этих, «ихним продавшимся». Соответственно, и все семейство — «члены семьи изменщицы общины».

Сперва худо соображающая над трупом дочки Кудрина старуха кинулась на Беспуту, потом к ней присоединились остальные родственницы. Беспута сумела вырваться, но разогревшиеся «паучихи» отправились наказать родителей. Сначала попалась её мать. Общая женская драка от необмытого ещё тела Пригоды распространилась по всему селищу. Где-то под горячую руку попало и мужчинам. И вскорости в Паучьей веси в ход пошла «тяжёлая артиллерия» — мужики с топорами. Главы домов, «матёрые» пауки сумели развести драку, не допустить смертоубийства. Но взаимная злоба между крестьянами осталась. Чуть тронь — снова вспыхнет.

«Мужики там дерутся Топорами секутся».

Именно этого более всего испугался Всерад, когда получил моё предложение. «Забьют до смерти». Именно это же и не позволило пейзанам организовать погоню. Конечно, получить долю в Хохряковой захоронке хотели все. И то, что настоящих бойцов у меня только двое — им видно. Но биться против колдуна…

— Не, был бы один — мы бы конечно. Мелкий же, сопляк же. Мы б его б тихонько из-за угла поленой какой… И мявкнуть не успел бы… Или, ежели к примеру, без него. Тоже дело. Их-то сколько? А нас-то! А мы-то! Да мы бы их топорами… Да чего топоры марать! Дубьём бы их! Всех бы в мокрое место!.. Но — колдун… Слышь, Хрысь, ты с ним рядом сидел. Чего не мог сопляка этого… Ну, ножичком исподтишка… А мы через тебя, гада седатого, столько злата-серебра потеряли! Ну ты и сволочь, Хрысь! Всё обчество нашего кровного, трудовым потом добытого — лишил! Стыда на тебя нет, страха божьего. Самый ты есть колдунов прихвостень! Бей гада!

Дождь то усиливался, то ослабевал. Четыре пары гребцов потихоньку разгоняли нашу лодочку. Ивашко рулил и покрикивал, а Чарджи учил меня смотреть на воду.

Вести ладью против течения — особое искусство. Когда лодка идёт вниз — правило простое: держись стержня. Самой быстрой струи течения. А вот когда идёшь вверх… Просто держаться ближе к берегу — сесть на мель. Ближе к середине — течение будет относить назад, гребцам пустая работа. Вот и выглядывай — чтоб и глубоко, и не против струи. А кормщик на этих лодках сидит на корме и довольно низко, что под носом у лодки — ему не видно. А если вдаль смотреть — отмели не видны. Хорошо, хоть топляки для этих долблёных лодок не так опасны, как для дощаников. Нашу «рязаночку» плывущим стволом не прошибёшь. Она сама такая же. Правда, можно перевернуться.

Издавна на Руси делали лодки. Константин Багрянородный специально указывает, что по весне подвластные Киеву племена сплавляют к городу колоды, из которых в Киеве делают лодии. Методом долбёжки. По оценкам экспертов ежегодный Киевский караван в Византию составлял 4–5 тысяч тонн груза. Два железнодорожных состава. Один из самых «тяжёлых» грузопотоков средневековья. Караван шёл от устья Днепра на запад к Дунаю, к Варне. Затем вдоль болгарского берега. В Константинополь лодии не входили. Останавливались ещё до Боспора у европейского берега. Дальше товары шли посуху.

Вот примерно тысячу лодей из здоровенных колод для этого груза и выдалбливали в Киеве каждую весну.

Лодка-долблёнка. Минимальный известный мне вариант называется «душегубка». На таких лодочках ещё в 19 веке плавали по северным озёрам. Гребёт в ней стоя один человек одним веслом, перебрасывая его иногда с одного борта на другой. И гребёт, и, сразу же, рулит. Иначе лодка крутиться по кругу. «Гондольеро лесных проток и болотных заводей».

Кроме искусства в работе веслом, такая посудинка требует хорошего навыка в акробатике. Точнее — в балансировании. Потому что при любом неловком движении — переворачивается. Отсюда — и название.

Постоянная проблема с дороговизной досок исключает создание чисто дощатых лодок. Насады — та же долблёная колода с нарощенными досками бортами — максимум.

В прежние времена, как я слышал, здесь, на Днестре, делались и иные, «живые» лодки. Не говорят — «строились» или «ладились». Говорят — «рОстились».

Тамошние жители находили в лесу молодую стройную липу и по весне вбивали в ствол её клинья. Дерево продолжала расти, образуя в месте раскола ствола — своего рода как бы дупло. Ежегодно клинья заменялись новыми, в подходящего для того местах, и выемка сия увеличивалась. Быстрый рост липы в 20–30 лет давал дерево достаточного размера, представляющее собой едва ли не готовую, но всё ещё и растущую лодию. Тогда оставалось жителям местным лишь срубить сей, выращенный природой и искусством человеческим, корабль. И, очистив его от коры, заострив нос и корму, да сделавши уключины в требуемом количестве, присоединиться к очередному походу князей Киевских на Царьград или в иные, благодатные для поживы, места. Ныне же, после распространения в той, прежде славянами заселённой местности, племён поганских, секрет выращивания сих лодий-скедий утерян.

— Чарджи, откуда ты это знаешь?

— Ты думаешь, что в степи нет рек? Или что степь — пустое место?

Какие они все… Детка, я в степи по-более твоего прожил! У меня и другая жизнь была, и в ней много чего поместилось. Я знаю степные реки, я по ним и на лодках, и на байдарках ходил. То, что для тебя — «Дикое Поле», то для меня, как бы там погранцов не расставляли — Новороссия. Но я — пешеход, а ты — верховой, принц кобыльский.

— Я понимаю… Но откуда ты знаешь: как надо смотреть на воду?

— Есть три вещи, на которые можно смотреть бесконечно: на текущую воду, на горящий огонь, и на любимую женщину.

— Да, кстати. В Рябиновку заходить будем?

— ? А… Нет, не кстати. Но… надо. Я слышал, что тебе говорили о вире и розыске. Надо или бежать, или придумать что-то… Ха! Вы, руссы, жадные до чужого серебра, вы придумали себе свои законы, вы поставили над собой всяких начальных людей. И теперь ни один храбрец не может просто взять и убить плохого человека. Или гнать его плетью перед собой, ездить на его коне, ласкать его женщин, и наполнять свой живот мясом его скота.

Мда… Формулировки Чингизовой яссы звучали в Великой Степи и до принца Темуджина.

— Да, боярич, слуги говорят разумно — надо идти в Рябиновку. Надо спросить совета у твоего… отчима. Ваша ссора… Но если сюда придут княжии — и Рябиновке тоже будет худо.

Просить совета у этого вздорного старика? Просто потому, что он старше, что у него уже выросла волосня на подбородке? И в этой шерсти уже нарушена пигментация, от чего ожидается ну прямо фонтан мудрости и гейзер осмысленности. Но в голос голосит мудрость народная: «Возлюби ближнего своего! А то придёт дальний и полюбит вас обоих». Как раз мой случай.

— Эй, на кормиле! Поворачивай к берегу!

Мы не стали разгружать лодию. Оставили двух часовых и потопали внутрь усадьбы.

Ворота закрыты, но не заперты. Сторожа нет. Во дворе — никого, все попрятались от дождя. Караулы — не выставлены, периметр — не контролируется, сигнализация — не включена. Разруха и разгильдяйство. А если бы это были прежние хозяева лодочки? «А если б он вёз патроны? — А если б он вёз макароны?».

На поварне… Ни Домны, ни Светаны. Ну и ладно — печь тёплая, в горшках каша есть — пусть ребята обсохнут да подкормятся. А я… э-эх… пошли, Ванюша, к Акиму. Мирится.

«Мирись, мирись, мирись И больше не дерись».

А то придёт властный, княжий. И будет «любить» нас обоих. Всеми доступными правоохранительной системе способами. Если не до смерти, то до полного разорения. О-хо. хо…

Всё-таки наше появление не прошло незамеченным. По усадьбе пошёл кое-какой шумок и шевеление. Но в столь достопамятные мне сени господского дома со стороны шестиугольной бревенчатой гайки акимовского недостроя, я заявился нежданно.

Ну вот, пришёл, ну сапоги от грязи об доску на крыльце очистил. Ну, постоял… Мда… Пошли хлебать. И расхлёбывать. Ладно… Постучал в дверь. Может, нет никого? Может, Аким по грибы, по ягоды ушёл? Ага, в дождь…

— И хто тама в двери колотит? Головой своей дурацкой постучи.

Нехорошо, однако. Неловко получилось: тут в двери постучаться — не принято. Колотят в закрытые. А я… Толкнул ручку — дверь и открылася.

Немая сцена. Те же и ублюдок. Те же — это Аким и Яков. Яков лежит на господской постели. И под рукой у него что-то… Наверное — метательное. За спиной держит. Меня углядел, отпустил и назад на подушки откинулся. Это хорошо: «метало не прилетело». Пока.

Справа на лавке — вторая постель. Наверное — Акима. Поскольку он на ней сидит. И читает книгу. Ну, дела! А батюшка-то у меня того… библиотекарь. Гридень-библиофил. Да что ж я так ёрничаю-нервничаю?!

Книга толстая, здоровенная. Обложка чёрная, глухая. Картинок нет. Какие-то узоры. Что ж ты в темноте-то глаза портишь? Лампочку бы тебе, Аким Янович. Хотя бы — от Ильича.

В сенях темновато. Тут-то и на улице из-за дождя серо. Я пока пригляделся… молчим. Аким дёрнулся. То в книгу, то на меня, то на Якова. Снова в книгу воткнулся. Демонстративно. Занятые они. Читают-с они. Губами шевелят-с. Старпер малограмотный. А я, значит, мелочь мелкая, внимания недостойная. Дед, а дед. Я уж не про то, что я на восемь с лишним веков тебя старше. Нам же обоим здесь головы по-отрывают. И мою — лысую, и твою — седую. Ладно — я. Я сам по себе — попадун-попадист. Что в той жизни, что в этой. Перекати-поле. Мне «с асфальта подыматься»… — «плавали-знаем». А вот тебе-то и идти некуда. У тебя тут и жена похоронена, ты и сам к этому месту прирос, тебе-то с отсюда подняться — душу рвать.

Ага. А теперь, Ванюша, проглоти-ка все эти ценные и, безусловно, правильные мысли, и давай по обычаю и традиции. Как оно эти, такие-сякие, туземцы-аборигены, понимают. Потому как цель твоя сейчас — не истина, во всём её ослепляющем великолепии, а тёпленькое взаимопонимание, с его накатанными и разношенными, как старые сапоги, ритуалами. Господи, да хорошо бы ещё их знать!

— Поздорову ли поживаешь, Аким Янович?

— Хр… гр…

Ноль внимания. Даже головы не поднял. Видать, книжка интересная попалась. Неужто — порнушка? Как у них в средневековье с этим делом? Что первые буквы на странице в разные цвета раскрашивали — помню. Доводили буковки даже до состояния многоцветных миниатюр. А вот каких сюжетов — не интересовался. Миниатюры-то разные бывают. С разными… персонажами.

Как-то раньше я на алфавит с этой точки зрения… Хотя — почему нет? При достаточно широком поле ассоциаций… Художественное видение, извините за выражение, мира… Буква «А», к примеру, в англоязычных странах нашивалась на одежду женщин лёгкого поведения по приговору суда. И что с того, что не похоже? Вы на ножки её посмотрите — видите? Раздвинуты! А вы говорите… А уж наш юс йотированный…

«Психиатр обследует сексуального маньяка:

— Вот лист зелёной бумаги. На нём чёрная точка. Что вы видите?

— Голая негритянка загорает на лугу.

— Понятно. Вот лист синей бумаги с жёлтой точкой.

— Голая китаянка очень далеко заплыла от берега.

— Ну ладно. Вот чистый белый лист…

— Обнажённая норвежка замерзает в ледяной пустыне. Ей же холодно!

— Да, вы — типичный маньяк.

— Я?! Это ещё надо узнать — где вы такие картинки берёте!».

Хороший анекдот. О релятивизме в познании и влиянии субъективного в восприятии объективно существующего мироздания. Но, как не откладывай, а процедуру примирения пройти придётся. Пошли в Каноссу, Ванюша? Не только же императорам германским на коленках ползать…

Я уже говорил, что первым примирение после ссоры предлагает самый умный. В нашей ссоре с Акимом самым умным оказался Яков.

— Сказывай.

Охо-хо. Лаоканисты… они… такие лаконичные. Ну, алаверды вам.

— Побили.

Ага, сработало. Аким аж взвился. Книжку бросил, рот раскрыл… и остановился. Лишь бы он этим талмудом закусывать не стал — я тоже картинки посмотреть хочу. Ротовое отверстие у Акима ещё не занято, но спрашивает Яков — владетелю невместно.

— Всех?

— Ага.

Не мужики, вы зря со мной в эти игры играть надумали. Я начинал в те времена, когда двоичные коды ручками писали. Я в этой логике могу даже думать: «да», «нет». «Нет», «да». И — инвертирование просто для поиграться. Когда килобайты в ноликах и единичках пишешь — они очень… лаконичные получаются.

— И торка?

— Что — «торка»? Чарджи со мной пришёл. На поварне отогревается.

— А говоришь — «всех побили».

— Пришлых — всех.

— Чего?! Грхк…

Мда. Не выдержал батюшка мой родненький такого вопиющего безобразия — не может быть у Ваньки-ублюдка славных побед и боевых успехов. После отеческого изгоняния, порицания и вдаль посылания.

Так он решил, что это нас побили?! А я струсил, убежал и теперь прошусь к нему спрятаться? Ну извини — не оправдал твоих родительских надежд. Аким, остынь — глазами такого размера можно не только книжки в темноте читать, но и радиоволны онлайн разглядывать.

— Своих-то много положил?

— Ни одного.

— Врёшь!

Снова прозвучало «мудрое слово отеческое». Назовём это выражение — глубоко эмоциональным проявлением в акустическом диапазоне чувств восторга, восхищения и изумления. Этаким гуманоидным аналогом церемониального свистка паровоза, и не будем оскорбляться глупым подозрением в недостоверности изложенной информации. Я врать не могу, и все местные насельники уже в курсе. Или нужно повторить персонально владетелю?

А Яков «лаоконит» дальше:

— Взял чего?

Аким аж подпрыгивает. Всей душой. В такт душе дёргается и тело. Но — тайно. Невместно владетелю выражать откровенно свои эмоции. Но он же весь кипит! Свисток у этого чайника уже был — сейчас кипятком брызгать начнёт. От множества вопросов и комментариев и… вообще. Точно, рядом рушничок есть. Чтоб сразу вытереть мокренькое. Есть надежда на сохранение в живых и недогрызенных этой книгопечатной продукции. Вру: книги здесь есть, а книгопечатания ещё нет. Кажется, только в Китае тамошние газеты с резных досок печатают. А у нас тут… Только ручками, буковку за буковкой…

— Есть маленько. И захоронку Хохрякову…

— Чего?! Как?! Много?! Где?!

Ну вот. А то изображают тут некоторые… Мы читали — мы читали… Библиотекарь… Со свистком.

— Злодеи поймали самого младшего Хохряковича. И вдову. Мальчонку перед ней пытали. Она место показала. Там, на общинном подворье. Они серебро вынули, её и других убили. Тут мы пришли. Там с пол-пуда серебра, с пол-пуда бронзы да меди. Чуток золота. Есть вещицы изукрашенные, с эмалью. Есть — с камушками.

— Э-эх! Повезло бестолочи. Господь дурню помогает… Чего, хвастаться пришёл, ирод малахольный? Бахвалиться передо мной? Вон поди! Мне что на тебя, что на твоё злато-серебро смотреть… Пшёл!

И — к стенке. Бороду — в потолок, руки на груди — будто покойник, глаза — в стенку. Взревновал. К удаче. Мда… Поговорили.

— А можно я бахвалиться погожу? Покудава видно не станет — головы наши на плечах удержатся или по-отлетают?

— Чего?! Да ты свой пенёк плешивый… (Аким возражает против связки: «наши головы»)

— Сказывай. (Яков пытается найти смысл в моём блеянии).

Сказываю. Конспективно. Делаем, извините за выражение, дайджест. И «дай» и «жест» проистекают от Акима. Он подгоняет, требует подробностей. Насчёт красной сумки, «княжьего гонца» — пропускаем аккуратненько. Аким сразу ловит нестыковку:

— И чего? Этот литвак вот так просто и рассказал?

— Ноготок… Поработал маленько…

Что правда — то правда. Палёным мясом пахло. Вроде прошло. Битые враги… они ж всегда такие пугливые. Чуть что — сразу куксятся, писаются и к мамке просятся.

Насчёт «тиуна поставить» — снова в крик:

— Ты! Ты тут кто?! Ты из себя владетеля строить будешь, когда молоко на губах обсохнет!

Я смолчал. Потом начал так нудно-монотонно рассказывать как выглядит восьмилетний ребёнок, подвешенный за ноги к заборному столбу, со снятой кожей, со свисающими ниже головы выпущенными кишками, как звучат дождевые капли, падая на выброшенный на траву мозг его матери… Аким рявкнул:

— Сопляк! Жизни не видал! В настоящем бою не был! Да там с хоругвей княжеских мозгами течёт!

— И ты тоже, Аким Янович, детей малых свежевал?

По форме молчания в ответ, по короткому обмену взглядами между Акимом и Яковом… А батюшка-то родненький у меня… Как Санта-Клаус — весь в красном. Чтобы кровь не видна была. А строит из себя просто вздорного безобидного старикашку. Это-то бывший сотник смоленских стрелков… Которые и спецоперации прикрывали, и сами в засадах сиживали. С избиением на поражение без сохранения свидетелей. А уж стрел из живых людей по-вырезано… пожалуй, по-более, чем книжек читано.

 

— Глава 117

Дед открыл рот, закрыл, снова за рушничок схватился. А я описываю предполагаемые неожиданности типа ожидаемой последовательности: донос-отъём-посадка-розыск. Следственные мероприятия в формате ковровой бомбардировки по всему региону. Причём бомбы — всех-подряд-закапывающие, не извлекаемые, постоянно-кушать-требующие…

Что интересно: Аким всякому моему слову возражает, всегда во всем — поперёк. Но что «придут и всё досуха выкрутят» — никаких сомнений не вызывает. Комментарии по поводу моей личности типа: ты такой-сякой-этакий, во всём виноватый, всё всегда не так, не через то место, делающий… пропускаю. Идиоматически — были интересные места. А по сути… После очередного сравнения меня с очередным неприглядным представителем библейского животного мира последовала реплика Якова.

— Идтить.

— Чего?! Куда?! Из-за этого обалдуя? Да пусть хоть под кустом сдохнет! Мне не жалко! Спокойнее станет…

— В Елно. К посаднику. Немедля. С подарками.

Мы оба уставились на Якова. Так это ж целая программа действий! Мне насчёт подарков не всё понятно. Взятка? За что конкретно? В каком размере? В каком составе? Ну, кунами давать или «борзыми щенками»? Или как-то в смеси? А кому? Прямо самому посаднику в конверте? Как в моё время делали. Или тут какие-то промежуточные звенья, как у Салтыкова-Щедрина? Чётко понимаю — со мной в этой волостной управе говорить не будут — малолетка. А с Акимом будут? Он же, вроде, неблагонадёжный? Или надо посредника искать?

— Сотни полторы. Вещицами.

— А не много ли? Он-то, бывало, стремя мне подержать — за честь почитал. Резов был, резов. Но звёзд с неба…

— Не жмись. Кто былое помянет.

Как-то у них свой разговор пошёл. У них там дела давние, знакомства военные, друзья закадычные. Так, может, я и не пойду? В это Елно?

— А и правда. Нахрен он мне там нужон. Опять какую гадость устроит или вляпается во что. А то болтать начнёт не по делу. Пусть дома сидит, вон с этими, с «пауками», разбирается.

— Он и его люди там были. Будет спрос.

Потом, внимательно по-разглядывав нас с Акимом, хмыкнул:

— Будто волки перед облавой. Смотрите оба похоже. Как бы вывернуться.

Мы с Акимом друг на друга уставились. Это что, и у меня такой же шкодливо-взъерошенный вид? Аким глянул, хмыкнул и махнул рукой. Выражение лица у него… наше, исконно-посконное:

«Пропадай моя телега Все четыре колеса».

И мы опять побежали. Выворачиваться от загонщиков.

Людей — кормить. Охранников с лодки чуть не забыли. Спасибо Ивашке — напомнил, пару местных поставили. Второй такой лодочки с «юбочниками» не будет, но как бы «пауки» не подвалили. Барахло — внутрь. Куда? Аким снова в крик:

— Да чтоб я твоё барахло!.. Да рядом со своим!.. Чтоб ты потом!.. Опять — как вотчину делил! Кукушонок плешивый! Ты мимо пройдёшь, а у людей добрых уже и штанов нема!

Ну и фиг с тобой. Где тут мой любимый поруб? И — на засов. А на засов — ещё и замок новгородский. Не деревянный — нормальный железный. Но это потом — сначала снова разборка-переборка-сортировка-упаковка-расценка. Инвентаризация. Почему никто из попаданцев не описывает проведение нормальной инвентаризации награбленного? Или они даже разницы между фактической и документальной инвентаризацией не проходили? А зря: умный человек на проведении фактической ревизии инвентарных остатков — «Капес» построил.

Все местные, естественно, нос суют. Марьяша забежала — батюшке дорогому не надо ли узвару горяченького? Ой, а чтой-то тут такое красивенькое… Аким как рявкнул… А вспомнив про Чарджи в поварне — ещё добавил. Вопрос об узваре усох прямо на корню.

Ольбег всунулся. Как мечи эти хитрые увидел — глаз не оторвать. Потом разглядел-таки деда. Насупился и сам ушёл. Он с дедом не разговаривает и даже не подходит. А Аким… только вздыхает тоскливо. Извиняться перед внуком… Перед кем?! Перед соплёй этой?! Да он на коленях ползать должен, что его плетями с остальной дворней вровень…

Управителя Домана пришлось звать. Как-то он сам являться не хочет. Или это после моих экзерцисов? С похлопыванием по щёчке? Но Аким велел позвать. Вот они собрались толпой вокруг стола и судачат. Пару раз пришлось даже принудительно возвращать к теме — мы чего собрались? Подарки для ельнинских посадника да вирника собирать, или вспоминать где, когда, в каких походах, из похожих стаканов, чего пили?

Комплексирование взятки — занятие весьма изощрённое. Нужно предсказать возможные аппетиты чиновника. А, как гласит народная мудрость: «аппетит приходит во время еды». Ну и насколько его «жаба» подпрыгивать начнёт? «Мудрые мужи» довольно быстро сошлись на том, что нужно отдать четверть. Так это ж втрое лучше, чем в моей России! Там государство забирает три четверти от найденного. Чем давать? Просто серебро кунами? Тогда это чистой воды платёж. Покупка «мужа доброго» как козла на торгу. Типа: «на и отвяжись». Не уважаем. Оружием? Так оружие-то специфическое, прусское. Приедет гость какой, начнёт нахваливать да расспрашивать… Нам по этой теме звон не нужен. Посудой? Ну, наверное. Тем более, что местный чиновник сможет этот… «вторцветмет» сдать купцам как своё личное имущество — не спеша, за хорошую цену, без глупых вопросов и таких же ответов.

Доман довольно квалифицированно втолковывал: что посаднику — пойдёт, что — нет. Будто они хорошо знакомы. Аким-то точно с ним знаком, но довольно давно и шапочно: вместе пару походов делали. Только посадник под дедом Перуном служил, в панцирной пехоте. Что ему нынче, в семейном состоянии да при немалой должности, будет «в масть»… не предсказуемо. С самого начала пошёл спор: брать только из прусского барахла или из Хохряковой захоронки тоже? А то ещё и Велесов клад «включить в рассмотрение»? Ну, Велесово серебро дружно решили исключить. Хотя Доман так на меня… искоса глянул. А остальное — надо включать в счёт — хоть и «паучья» захоронка, а взята у пруссов. «Последняя рука — хуже дурака» — общенародное правило. И не только в картах.

Насчёт моих особых отношений со Спиридоном — еле поймал себя за язык. Чтобы не сболтнуть. Хочется, конечно, хвастануть. Типа: ша, мужики, такую беду я решаю на щёлк. Но — успел заткнуться. «Не хвались идучи на рать, а хвались идучи…»… ну, типа, обратно. И насчёт особых знаний о делах в посадниковом семействе, о Кудряшковых похождениях — проглотил.

Мда. Тяжело быть интриганом. Аж мозги кипеть начинают. «Это — говори, это — не говори». Об этом намекни. Этому — сказал, этому — показал, этому — умолчал… А они потом встретились и… «давайте обменяемся».

Подготовься надо на все варианты. Досконально, со всеми подробностями. Сможет Спирька меня перед посадником прикрыть? Да и захочет ли? При таких суммах он может и другую выгоду себе усмотреть. Или с какой-то иной стороны подкатиться? Как оформить компромат на посадницу? А это точно компра? Или посадник с посадницей будут читать Кудряшков донос про «жену неверную» в постели перед сном для поднятия… ну, скажем так, настроения?

Если «да», то как, когда, от кого и кому его вбросить? Просто сказать посаднику: «я молчу про дела твоей жёнки, ты — забыл о моих»… Со мной и разговаривать не будут. Ввести в курс дела Акима? Так у него под горячую руку… И в самый не подходящий момент…

А ещё есть вопрос о вотчине. Если по первопутку приедет мытарь, да начнёт описывать имение, да вломит мыто… Надо этого не допустить. Как? Вопрос-то, прежде всего, местного уровня. Мимо посадника такое дело не пройдёт, без его визы, или как они тут это называют, — Акиму вотчинником не стать. Это по бюрократии. Отдельная тема — по сути.

Подымать вотчину… нужно, нужно и нужно. Людей, скот, хлеб… В один момент это не явиться. Тут нормальная «Святая Русь», а не скатерть-самобранка. Для расселения людей нужен хлеб, скот, инвентарь… — это надо закупать. Лучше, дешевле — заблаговременно. И не у прохожих купцов, которые свои риски да транспортные расходы в цену вбивают, а самому на местном рынке. То есть — в Елно. Чего, сколько, в каком порядке…

Как же у нормальных попаданцев это всё красиво получается! Даже Янки просто сказал: «я потратил четыре года на наведение в королевстве минимального порядка». И отправился «граалить» и «ланселотить». Из всех подробностей решаемых вопросов — только воспоминание о скамейке, на которую ему позволяли присесть во время особо длительных заседаний госсовета. «Удобной как зубная боль».

У меня ещё зубы не болят, но скоро будут. В хозяйстве край нужен кузнец. Мда… Нужен. И толковый, без фанаберии. Чтоб и обычную кузнечную работу мог делать, и всякую непривычную. По моим «гениальным прозрениям». Типа той же косы-литовки. И ещё задумки есть. Тоже — надо — аж кричит.

Нужен печник. «Смерть курной избе!». Три «ура!» с перекатами. Как на параде. Но кто именно эти нормальные русские печки складывать будет? Адрес мне, пожалуйста, и фамилию. И где взять кирпичи и раствор для них? Или как-то здесь производство наладить? Где, как, кем? Ещё в печку идёт куча железа: заслонки, задвижки, дверки, колосники, плита… где взять этого всего на три сотни печей? Ё-моё!

Нужен нормальный грамотный учитель. А то вон Чимахаю пообещал, а как выполнить? Николая отдавать на это дело? Он — купец, он мне для другого нужен. Да и учитель из него… Крику будет много, а толку…

Нужен нормальный кожевенник, или как они тут называются. Потому что бегать вот так без плащей по здешним дождям… Да я просто загублю своих людей!

Вотчинник выставляет воев. Соответственно — вотчины без сапожника не построить. Сапожник нужен обязательно — войска без сапог не бывает. Как писал комиссар Конвета Сен-Жюст, прибыв в Страсбург: «Перевешайте аристократов, но обуйте солдат».

Нужно, нужно, нужно… Сухой выдержанный лес на срубы в Пердуновке. Нужны вылежавшиеся брёвна. У Акима есть, четыре штабеля в лесу лежат — сам слышал. Как брать? «По плохому»? Наездом на деда? Или — серебрушками? Будто чужие на торгу… Или на благое дело раскрутить старика?

Надо чтобы он ещё с недельку людей на покос посылал. Так-то ему сена хватит, но вот если за эту зиму вотчину подымать… А он в это поверит? В то, что Ванька-ублюдок за одно лето выкрутит дело так, как он, славный сотник, «муж добрый», за десять годков не смог? Надо с ним ещё раз уговориться, чтобы в Елно врать в одну дудку — кто я ему. Надо мужиков ставить на рубку леса в Пердуновке. А на заимке оставить команду косцов и стогометателей. На кого оставить обе команды?

Факеншит! На заимке лежит Велесово серебро. И — княжнино золото. А ещё там бегает на коленках Кудряшок. Который любому из моих людей такие «турусы на колёсах» разведёт… И — кони… Так, коней увести — второй раз на одни грабли наступать не будем, поищем новых.

Ещё забота: Всерад в дверь всунулся. Что делать с «пауками»? И что они сами удумают сделать? Пойдут и разгромят Рябиновку? Яков лежит, Аким уйдёт. Охрим… Хоть одного воина, но надо оставить в усадьбе. А если они на заимку ударят?! Всё там пожгут-пограбят?! Вместе с моими людьми, майном и свеженьким шинделем. Ё!.. Или просто, как гельветы, сожгут всё своё и уйдут в «далёкие страны»? В это…, в «Беловодье» — чтоб его три раза перевернуло! Тогда мечта о собственном боярстве… медным тазом. Совершенно непонятно в какую сторону это человеческое болото взбрык сделает. Или так, по-булькает и затихнет?

«Заболела ты моя головушка. Заболела голова».

Уймись, Ванюша. «Бог не выдаст, свинья не съест» — русская народная мудрость. Где ж это наш народ свиней-людоедов нашёл? И господь — в роли стойкого подпольщика… Тогда, может, другая мудрость подойдёт? Тоже наша народная: «знал бы где упасть — соломки подстелил». Опять мимо. Была бы моя воля — я бы всю эту «Святую Русь» просто одной сплошной скирдой накрыл. Закидал бы. От края до края. Потому что я тут на каждом шагу…

— Заснул, что ли? Вот тебе ключ от замка, что в порубе поставили — на шею повесь.

Вот у меня уже и третий шнурок на шее. Три ключа: Юлькин крестик от царства божьего, Велесова кость от души человеческой и Акимова железячка с бороздками от места предварительного заключения. Не апостол Пётр, но уже тоже… ключарь. Или — ключник?

Песенка такая есть: Ванька-ключник — злой разлучник. Сексуальная такая песенка:

«На кровати, в волю княжью, Там полежано у нас И за грудь ли, грудь лебяжью, Было хватано не раз!».

Нуте-с, Иван Юрьевич, чего с чем разлучать будем? По песне — «Мужа старого с женой». Я-то, при случае, как пионер — всегда «за». Только концовка… сильно не по мне:

«Кандалы на резвых ножках, А идет он — словно в рай, Только хлюпает в сапожках Кровь ручьями через край…».

Вместо игр любовных у нас тут намечаются игры бюрократические. Песен про них не слагают, «былинники речистые» про них не поют. Но по жизни случаются они не реже, и голову в них потерять даже проще, чем с чужой женой. Во всех смыслах этого слова.

То, что сегодня мы явно не пойдём в Елно, уже было понятно — позднее утро. Всерада я отправил назад в весь. Свои приказы по-отменял. Убьют же соседи мужичка. Пусть сидит тихо, не высовывается до моего возвращения. Вернусь, всё равно — сделаю по-своему. Перечень ресурсов — нужен. Это типичный ГГ может орально-визуально: что углядел, на то и наорал. А оно испугалось и само побежало. Типа: в прогресс, бегом, ура! А мне нужна полная картинка. С первого раза не прошло — подождём, поднажмём и повторим.

Я, конечно, помню, что отмена приказа подрывает авторитет командования. Но я же ещё и товарища Ленина не забываю: «Сила большевиков не в том, что мы не делаем ошибок. Ошибаются все. Наша сила в том, что мы можем признавать свои ошибки. И исправлять их». Назначение Всерада на должность тиуна — ошибка. На лидера общины он не тянет. А ничего другого пока нет. Признаю, исправляю и найду лучше.

«Лучше меньше да лучше» — помню, знаю. «И лично Владимиру Ильичу, и Рабкрину его…». Только если «меньше» — вообще «ноль» — это всё равно лучше? Или уже нет? «Если не знаешь что делать — не делай ничего» — мудрость международная. А если знаешь «что», но не знаешь «чем»? Есть у человечества для этой ситуации хоть какой-нибудь афоризм? Или только про Непал? «Всякий человек, сделанный не пальцем и не палкой является гражданином Непала».

Едва хоть как-то разобрались с притащенным барахлом, я поднял свою команду. Лодейку оставляем здесь — завтра Аким на ней в Пердуновку придёт. Выпросил накидки, коней. Пошли верхами к себе. О, а я не один такой бестолковый насчёт лошадей! Ну, меня-то Ноготок к себе в седло под плащ сунул. Господина — как щенка за пазуху. Как-то… не по-боярски.

От Сухана лошади шарахаются. Рвутся, на дыбы встают. Кто-то из мужиков сказал: «медведя чуют». И у него навык верховой езды… Подавлен? Утерян? Хотя понятно — волхвы верхом не ездят, похоже, эти информационно-рефлекторные цепи они задавили. Селяне-пейзане… аналогично. Как собака на заборе. Нормальный крестьянин верхом не катается. Во многих домах даже и сёдел нет. На крайний случай — попона. И поехал «охлюпкой». Пешие мы люди, пешеходные. А в эту эпоху — особенно. В степи-то не казаки, а степняки. Да и севернее — леса ещё не сведены, болота не осушены. На коне-то далеко и не уедешь.

Что порадовало — как нас на заимке встретили. «Герои-освободители-спасители-победители». Ну, в принципе… Бабы визжат и плачут, обнимают и целуют. И на мою долю маленько осталось. Еле от Светаны отбился. И попался Домне.

— Спасибо тебе, Иван Акимович.

Большой поклон в пояс. И слёзы на глазах дрожат.

— Господи! Домнушка, да за что спасибо-то?

— Что слезами моего… озаботился, что с собой взял, что сберёг, живым вернул… За всё.

Ну, пожалуйста. Много я там кого сберёг… Как вспомню, как я с перепугу в эту занавесу на двери кинулся, да в ней запутался. Да со страху чуть… Ну скажем по благородному — чуть не оконфузился… Охо-хошеньки мои. Пойду-ка уши холодной водой помою. А то — как бы от них пожар не начался.

Праздничный обед. Вкусно, много, пьяно. Даже не от бражки — от победы, от радости — живые все. Снова — среди своих. Рассказы-воспоминания. Ах, как там было темно да страшно, какие там вороги были могучие да злобные… А мы подобрались… и раз! А потом — вот так… А я его — хрясь… А второго — бах… Третьему под микитки — бум… Тут я и говорю ему: всё, морда поганская — ты уже не жилец…

Младшеклассники делятся впечатлениями от просмотра «Гамлета». Женщины ахают, во все глаза глядят. Восторгаются и умиляются.

Эх, жаль мериманов у нас нет. Вот уж кто приврёт, так приврёт. «Эсминец ударил левым бортом генерального калибра по затаившемуся в глубине фарватера дебаркадеру противника, от чего ватерлиния у того немедленно разломалась под напором поднятых перископов, двигавшихся встречными галсами походным ордером».

Но можно что-нибудь и из сухопутного: «По моему приказу был подан условный сигнал «три зелёных свистка», после чего левый фланг незамедлительно выдвинулся в центр и, прикрывшись спешенными конными дозорами, устремился на врага в колоннах по-ротно, перебежками по-пластунски, сопровождаемый плотным кинжально-настильным огнём ракетно-ядерных спаренных пулемётов».

«Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне».

Спасибо жене: за прошлую жизнь отучила хвастаться. «Пока ты молчишь — ты выглядишь умнее». Не сразу, даже не через годы — через десятилетия, но и до меня дошло — таки-да. Горькая правда жизни.

А как хочется… про себя. Любимого, умного, смелого. Такого всего мудрого, да ловкого, да бесстрашного… Ага. Вспомни, Ванька, как вот эти ребятишки под забором блевали. Ты-то чудом удержался. Как струя прусской мочи била в стенку рядом с твоим ухом и горячие капли разлетались по сторонам. Как у тебя «снесло крышу», когда ты связанного голого парня зарезал. Расскажи им об этом.

Или не мешай детишкам хвастать — им выговориться надо. После пережитого страха вернуть себе самоуважение. Чтоб восхищение окружающих убедило их в том, что они, если и не супер-герои, то хотя бы — вполне приличные мужики. Потому что сегодня ночью они все вдруг поняли, что внутри-то они, каждый из них, маленький, испуганный мальчик. Который более всего хочет спрятаться за мамкин подол. Зажмуриться… «И пусть всё будет хорошо».

Чтобы самому не наболтать лишнего — занялся делом. Тем более — «горит». Точнее — мокнет. Кони под дождём стоят. Чем их просто в Рябиновку отгонять — пусть дело делают. Процесс управления, организации — это построение цепочек последовательных действий, приводящих к достижению поставленных целей. Хорошо бы — оптимально. По тому или иному критерию оптимальности. Но хотя бы — не противоречиво.

Толстой, говоря о совете в Филях, хорошо показывает, что в любой организации — решения должны приниматься заблаговременно. И чем дальше от поля боя, от передовой, тем это «упреждение по решению» — больше. Русская армия ещё только отходит от Бородинского поля, а командующему уже нужно решать — куда пойдут полевые госпиталя — остаются в Москве или выводятся? Если выводятся, то на какую дорогу?

Правда, госпиталя из Москвы так и не были выведены. И один из немецких офицеров Наполеоновской армии страшно ругается на баварских кавалеристов, которые «воровали у лежащих на улице мертвецки пьяных раненых русских солдат фляжки с водкой, и вскоре и сами столь же пьяными валялись по тем же переулкам».

Чтобы чего-то разумное даже не спрогрессировать — просто сделать — надо уметь предусматривать. Заблаговременно. Как в ПДД написано насчёт — «показать поворот». А большинство попадирующих в качестве образца для подражания выбирают себе дурачка Емелю с самоходной печкой. «По щучьему велению, по моему хотению поезжай, печь, к царю во дворец».

— Емельян, ты ТО давно делал? Масло чёрное совсем. Скаты вон пустые. На осях во дворец поедешь?

— Дык… Эта… Щука же. Такая падла ленивая!

У меня — ни волшебной щуки, ни самоходного задо-обогревателя. Всё — своими ручкам да извилинками.

Чем больше людей — тем больше проблем. Типовая задача о волке, козе и капусте в одной лодке. Не считая бедняги, который всё это туда-сюда должен таскать.

Кого брать с собой в поход? Сухан… — ну, куда же я без него? Старшую четвёрку — беру с собой в Елно. И гребцы на лодку нужны, и там, у властей полезны будут. А главное, и об этом нужно постоянно помнить — самая большая ценность в этом мире — моя лысая головушка. Когда эти мужики со мной — мне спокойнее. Всяким нехорошим дядям будет не так просто мои драгоценные мозги на траву под дождь вывернуть. Я не о себе — я о человечестве беспокоюсь.

На даче взятки — жизнь не кончается. Следующая задача — поднять вотчину. Для этого надлежит спешно хотя бы изобразить активную деятельность. Нагрянет какой-никакой поверяльщик: «А где? — А вот справка. — Тьфу. — А вот плевательница». Надо срочно вырубать лес, расчищать место под новосёлов. Место назовём — Новая Пердуновка. Названьице… Не Нью-Йорк. Ну так и тут — не Манхеттен. Сойдёт. Дровосеков — туда. Чтобы было кому их подгонять — и Потаню. Чтобы — кому кормить и вообще… обихаживать — Светану.

Всех перевести — нельзя. Там и места им нет, и покос надо продолжать сколько можно. Сена-то на полную вотчину смерды точно не запасут. Тогда здесь за старшего остаётся… Хотен остаётся. Нехорошо. И здесь же — Кудряшок. Ух как нехорошо! Коней моих убрать — как минимум. Тогда и всё остальное майно отсюда надо перетаскивать в Пердуновку. Там на усадьбе погреба не маленькие — место сложить найдётся. И как-то припрятать. Поскольку — и Велесов клад, про который по округе уже звон стоит, и подарок княжны. За который «секир башка» — автоматом.

Пошли с мужиками в склад — упаковываться. А там — «горнист» с Кудряшковой. В… в очень тесном контакте. Ну, вежливенько попросили покинуть помещение. Николай там остался крутиться, а у меня ещё срочное дело есть. Взял бересты с запасом, кое-чего из прежних своих записей — для памяти, пошёл в спальный сарай. А там Чарджи со Светаной. Тоже… пришлось попросить. На дворе дождик сеет, все на поварню отправились. А там уже и Домна с Хохряковичем. Праздник победы в тесном семейном кругу. Кругах.

Ну разве это жизнь — нигде влюблённым места нет! Скрип и охи из всех углов. Из трёх, в четвёртом — Любава сидит, уши ладошками затыкает. Иди, девочка, в склад — поможешь вещички собирать. Мда, тяжело было предкам размножаться.

Вот вырасту и построю для всей «Святой Руси» большой публичный дом. В прямом смысле этого слова. Для всех. С хорошей звукоизоляцией. А то как-то… сильно общинно получается. С трансляцией как у первого искусственного спутника Земли — «бип-бип-бип на весь мир».

Разговор с Кудряшком… Крыса, одним словом. Хорошо, время сэкономил: после первого же «дай» — дал. Пяткой в морду. Благо — калека, бить удобно — низко, на коленках стоит. Потом — добавил. Потом — добавил ещё раз. С другого носка. Я уже говорил, что стараюсь использовать обе руки симметрично? Так вот, и с ногами — аналогичная история. Послушал нытьё и повторил… «обработку мяча». И — «плакать не велел».

Снова не понимаю попаданцев: основная масса туземцев и не могут, и не хотят давать содержательные ответы на вопросы. «Содержательные» в понимании 21 века. Их можно заставить, надавить на них, но этот процесс «раскалывания», даже при согласии источника информации «истечь», регламентирован набором общепринятых ритуалов. Ты его спрашиваешь: «Как пройти в библиотеку?», а он тебе гонит текст про свою родню, про деяния апостолов и про неизбежность наказания в загробном мире. И пока он свою «обязательную программу не откатает»…

Дело сдвинулось только когда перешёл к конкретике: сунул мужичку в руки кусок бересты да писало.

— Пиши письмо. Посаднице в Елно.

— Чего?! К-какое?

— Любовное. Горючее. Как слёзы вашего расставания.

Никогда не специализировался в области литературных стилей русской любовной переписки второй половины 12 века. Образцы деловой переписки этого периода на глаза попадались. Включая известное послание с ответом на обороте той же бересты. Переписка между двумя новгородскими купцами-братьями: запрос одного из них на получение кредита на льготных условиях с развёрнутым обоснованием, и ответ другого: «еби лёжа». В смысле: не выпендривайся. Но это специфическая область — вопросы финансирования. Мои современники по этим проблемам высказываются аналогично. Вот вспоминается мне… Впрочем, не буду. Но тот меморандум от потенциальных поставщиков сразу отправился в мусорку. С одного слова. Однокоренного с вышеупомянутым.

А вот письмо к возлюбленной в стилистике «Святой Руси»… Что можно, что нельзя, какие обороты — общеупотребительные, какие — фривольные, какие выражают скрытое сомнение или холодность… Какие эпитеты возвышенные, «высокого стиля», какие — наоборот… «Лети с приветом, вернись с ответом» — это вульгарщина или невиданный взлёт поэтичности?

«Я пишу тебе, голубоглазая, Может быть, последнее письмо. Никому его ты не показывай. В порубе написано оно».

Это здесь что? «Крейцерова соната»? «Тристан и Изольда»?

Кудряшку верить нельзя ни в чём, какие у них были отношения с посадницей при расставании — неизвестно. Любые упоминания о каких-либо обстоятельствах или персонах могут иметь скрытый смысл. Ну что тут непонятного? Я же не только цифровым кодированием занимался, но и смысловым.

Классика шифрования: слово «танк» — из шифровок. Так обозначали груз эшелонов с первыми «бронированными чудовищами», по легенде — с накрытыми брезентом ёмкостями с жидким горючим. По-английски — танк.

Другой пример: немцы во время войны угоняют молодёжь на работу в Германию, потом в русскую деревню приходит письмо от дочки. Все прекрасно, жизнь великолепна, скоро с братом встречусь. Мать начинает плакать.

— Да чего ж ты плачешь? Вот же, пишет как всё хорошо.

— Сын уже два года как помер. Брат её, с которым она скоро встретиться собирается.

Кудряшок четыре раза переписывал бересту. Перецарапывал. Первый вариант был хоть и в кириллице, но сильно похож на послание жены Потифера Иосифу Прекрасному. Кто не понял — объясняю.

Сильно древние египтяне писали иероглифами. Которые произошли от картинок. Не так давно произошли и не так далеко ушли. Поэтому, когда тоскующая хозяйка поместья пишет своему новому молоденькому хорошенькому рабу письмо с приглашением, то она рисует ряд картинок предстоящего… собеседования. Достаточно подробных и… однозначных. Оригинал приведён у Фейхтвангера, желающие могут приобщиться к самому известному из древнейших образцов амурных посланий.

Меня такой натурализм несколько… Но черновичёк я прибрал — может пригодиться. Не в качестве образца для подражания, конечно… Хотя… «В чужой монастырь со своим уставом…». Лучше уж — с их собственным. Особенно, если он такой… наглядный. Но я хотел несколько большего. Многозначность нужна, недоговорённость, «намёкнутость». Кудряшок сперва не уловил. Пришлось объяснять на примерах.

Некоторые из предлагаемых мною пассажей приводили его в изумление и даже вгоняли в краску. А кусочек из Пушкина довёл до глубокого нервного расстройство:

«Подъезжая под Ижоры, Я взглянул на небеса И воспомнил ваши взоры, Ваши синие глаза».

— Да если б я таковы слова прежде знал! У меня така купчиха была! Во така! Сама — белая, как сметана. А задница… Как там: «Подъезжая под Ижоры…». Вот именно! «Подъезжая»… А дальше там как? И глаза — синие-синие. Если б я ей такое сказал… как сыр бы в масле всю жизнь катался! Боярич, спиши слова! Может, ещё бог даст… да плевать, что безногий! Бабы ж они ж такие…! Ты ей только скажи эдак… и всё, и она уже твоя навеки! Ну не всё же мне на коленках по двору бегать, может, вдовушку каку найду… Спиши слова! И чтоб было так это… ну ты понимаешь.

Никогда не думал, что пушкинская любовная лирика будет столь горячо, хотя и несколько утилитарно, воспринята битым средневековым уголовником. Впрочем, чему удивляться — он же гений. Это я про Пушкина.

Провозился с Кудряшком до глубокой ночи. Постоянно отрывали — то одно, то другое. Сколько чего отсюда забирать? И не то чтобы у меня слуги особо глупые, просто они ещё моих планов не прочувствовали. Да я и сам… своих планов…

Оснастку мою для производства дырок забирать? А кто её там будет использовать? А кто здесь? А на сколько времени растянется этот вояж? По мне — быстро. Тут-то по карте и сотка километров всего. На тачке по шоссейке я бы за день обернулся. Э-эх… «Святая Русь». Бездорожье как образ жизни. По прикидке: два дня — туда, два — обратно, пару дней — там. А вот что в реальности получиться… А ведь может так получиться, что и вообще вернуться не удастся.

Не приходилось мне в прежней жизни столь часто и много образно продумывать действия свои на всякие разные случаи, как в «Святой Руси». Ибо всяких препинаний, кои поначалу и не видны вовсе были, находилось на каждом шагу великое множество. Вот же вроде и предугадал, и «соломки подстелил». А вдруг — «и средь ясного неба гром гремит». Люди же мои должны на всякий любой случай иметь смысл ясный. Не то, чтобы каждая мелочь расписана была, но хоть в какую сторону смотреть, откуда беду-то ждать.

Коли живут люди, как с дедов-прадедов заведено есть, то и во всякое время знают — чего делать надобно. По обычаю, по старине. Только и я, и ближники мои не по обычаю дедовскому живём. Потому и учить их было надобно. По- первости — на всяком шаге.

 

— Глава 118

Пока из Кудряшка всякое чего интересного по-вытягивал… Вирника-покойника вспомнили, по его делам-рассказам прошлись. Кудряшок сначала как-то темнил. Но после Пушкина — сильно зауважал. Удивительно — я тут кучу разного гадостного понаделал, а вот Кудряшка только стихосложение достало. Хотя понятно — хрипы рвать да всякие хитрости хитрить — он много мастеров по жизни повидал. А вот пушкинский стих — впервые. «Великая сила искусства»… крыть нечем.

А по Макухиным делам концы-то далеко идут. И надо брать быстро. А то прахом пойдёт. Ещё куча забот. И бросить жалко, и поднять… Голова пухнет. Как-то оно будет… Что-то я плотненько в этот мир вхожу — как не повернись — какая-то завязка дёргается. И помереть — нельзя, и отсидеться «в сухом прохладном месте» — нельзя.

Даже поспать нельзя — некогда. Я как-то со счёта времени сбился. Только когда Хотену мозги промывать начал, понял — уже за полночь.

Мужик глаз не открывает, зевает мне в лицо. Нагло так зевает — гланды видать. Дядя, когда наш «вождь и учитель» мучился от бессонницы — вся великая страна не спала. Вы этого не знаете — вы это узнаете. Не от Иосифа Виссарионовича — от меня лично. И ты у меня спать не будешь. Пробудил беднягу. Однозначно. Путём двадцати отжиманий в дождевой луже во дворе. Ну вот, уже и голосок слышен, и всякое слово на лету ловит. Потому что ждёт главного слова — «свободен».

Дождик ещё моросит, косцам завтра на покос не идти. Но на лесосеке много чего полуприготовленного осталось. Собрать, отторцевать, подстрогать, раскернить… Короче: не будет зубов деревянных — свои отдашь. Свободен.

Мокро, темно, холодно.

Через лес под дождём в Пердуновку топать… «Кому не спится в ночь глухую…» — фольк однозначно определяет рифму.

Но за мной Ноготок на коне приехал. Вот, Ванюша, люди уже про тебя не забывают. Ты их так достал, что уже и заботиться о тебе начали. Может и тебе озаботиться? Так-то ездить неудобно. Может, сделать Ноготку сумку кожаную набрюшную? Как у кенгуру. И тебе туда при всякой опасности — нырьк и только ушки наружу торчат. Хорошая парочка получится: палач сумчатый и попаданец сумочный. Как крокодил карманный.

Только въехали в Пердуновку — опять крик. Странный какой-то — из-под земли. Темно, ночь глухая, «Час Быка». И тут откуда-то снизу, из-под мокрой земли двора мужские голоса: «бу-бу». Злые какие-то голоса. Черти, что ли, повылезали? Так я ж в них не верю. Геть, геть чертовщина с бесовщиной, суеверия с небылицами! С нами — крёстная сила!

Мда… Не помогло. Верь — не верь, а посмотреть-то интересно. Проверил: точно — чертей в природе нет. Да и зачем нам ещё и черти? Когда мои собственные мужики в погребе дерутся.

Погреб во дворе, длинный такой подвал. В конце — вещички наши свалены. Темновато, потолок низенький. Под потоком болтается Николай. Слава богу — не на верёвке. Чимахай его за грудки поднял и… выговаривает. Одновременно протирает Николаевой маковкой дырку в потолке. Что меня сразу порадовало — оба обритые. Песок с потолка сыпется, но на их головах не застревает. «Лысому — быстрее причёсываться, хотя дольше умываться» — очень точное народное наблюдение. Какое внимание к подробностям, тщательность и достоверность в деталях сквозит в нашем фольклоре! Прямо не фольк, а американский «Science».

— Во что играем, добры молодцы? Кто скорей чужой головушкой дырку во двор прошибёт?

— Во… А… Ну… Не. Не играем. Жлоб этот… второй камень не даёт.

— А когда Николай преставиться — из него этот второй камень сам выскочит?

— Чего? Как это? Не. Откуда ж?

— Ну, а коли «Не», то поставь Николая на место, пока до смерти не задушил.

Чимахай несколько растерянно посмотрел на меня, потом поставил Николая на землю, от чего тот сразу завалился вбок. Звук, который он при этом издавал, можно было смело назвать «хрип во всё горло». И не только горлом. Где же он этот кулеш всё время находит?

Тем временем, Чимахай с весьма удручённым видом, ибо ему уже известно было моё весьма неодобрительное отношение к стычкам, особенно с применением рукоприкладства, случающимся между людьми моими, изложил суть, обсуждаемой столь экстравагантным способом, проблемы.

Конфликт явился прямым следствием интенсивной трудовой деятельности при наличии отсталых технологий в металлургии в условиях всеобщей безграмотности при нечётком распределении должностных обязанностей и неверно соотнесённых групповых и личных целях.

Чимахай излагал… невнятно и с отступлениями, так что вышеприведённую формулировку я мог бы ещё долго уточнять и расширять. Но Николай, наконец-то прокашлялся и вступил в дискуссию. Так это, несколько… директивно:

— Хрен тебе!

— Во! Боярыч, он мне так, а мне-то как? А ты-то потом…

— Погоди. Николай, последние дни лесорубы работали очень много. Топоры у нас дрянь. Точить их приходилось по десять раз на день? Так.

— Так.

— Камни точильные, эти желваки кремнёвые, у всех оббились. Огрызки остались, люди себе уже и пальцы резали. Так?

— Ты чего мне это сказываешь?! А то я не знаю?! Да я сам вон тута…!

— Не ори. Мы уйдём в Елно, а дровосеки здесь будут лес валить. Значит, чтобы они пальцы себе не оттяпали и работу сделали, нужно дать им новые гожие точильные камни. Из тех, что мы на пришлых взяли. Так?

— Дык кто ж против! Или я не понимаю?! Что ж не дать коль для дела! Только орясина эта… у-у! Хватало лесное! Сучки растопырил и прям за горло! Дык он же два камня хочет! Два! Одному! Имение боярычево расхищать?! Хрен тебе! Вот меня не будет — тогда всё возьмёте, всё в распыл пойдёт! А покуда — хрен тебе два раза!

Чимахай, здоровенный, под два метра ростом, сутуловатый, с длинными растопыренными руками и бритым недавно черепом начал, злобно шипя на тему: «видывали мы в лесу и не таких хреновщиков», медленно надвигаться на довольно маленького, субтильного Николая.

Ночь, погреб, подсветка от стоящей на полу плошки с бараньим жиром. По потолку, по стенам мечутся огромные искривлённые тени. Голос Николая уходит в фальцет, у Чимахая наоборот — всё ниже.

Точно — зачем нам ещё и черти? Адово воинство пытается людей православных на душу развести. Путём мошенничества в торговых операциях. А у меня мои люди друг из друга души и без «разведения» вынимают. Просто за кусок кремня.

— Хватит мужики. Надоело. Николай, точила нужны для топоров. Так?

— Ну.

— Ночевать пойдёшь в сортир.

— Как это? Чегой-то?

— Тогой-то. Я вам всем говорил, что «нукать» на меня отучу. Ты — первый. Кто под отучение попался. Дальше: у Чимахая топоров — два. Стало быть, и точить ему — вдвое. Поэтому и камни быстрее срабатываться будут. Поэтому — дать два. Ну что ты так обижаешься? Цель моя — построить селище. Сейчас — вырубить лес. Делают это вот они — лесорубы. Мораль — дать лесорубам всё, что им надо для быстрой и хорошей работы. Понял?

— Ну. Ой. Я… это…

— Два раза. Иди, постель свою на толчке устраивай.

Чимахай прижал два этих точильных булыжника, как к сокровища, к груди и, бочком, даже не попрощавшись, не поднимая глаз, поспешно удалился.

«Кровь их на тебе» и шашечка, липкая от крови, вытирается об его голую спину… Обеими сторонами клинка… Похоже, что моё отношение к сварам в коллективе — до него дошло.

Только отправились с Николаем вздремнуть хоть напоследок, а навстречу Потаня уже жену гонит. Надо печь растопить, воды наносить — мужики в поход пойдут — надо же и покормить, и с собой собрать. У Потани — вопросы. Как, чего. Он же первый раз в жизни «тиунить» будет. Волнуется.

«Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, — Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв».

Я не против «звуков сладких». Я даже «молитвы» вынесу. В небольших объёмах. Но основная задача — именно «житейское волненье». И хорошо бы, чтобы от него кое-какая «корысть» произошла.

Так что Потаня правильно делает: пытается понять «гениальные планы руководства». Я бы тоже… «не против». Понять свои планы.

Формулировать задачу на неопределённый срок в ожидании нашего возвращения, что, само по себе, допускает несколько исходов… Нормальное планирование в реале. Хорошо хоть биржевые индексы, курсы центробанков и демонстрационные приступы «борьбы с коррупцией» — учитывать не надо.

Потом и по дворам двери скрипеть начали — утренняя дойка.

Никогда не приходилось ходить по России ранним утром, ещё до свету? Топаешь себе куда-то. Фактически — в никуда. Тихо. Туман белым молоком всю землю закрыл. Ни звука, ни движения. Только просёлок под ногами. На пару шагов — вперёд видать, на пару — назад. И всё — белая пелена вокруг. Будто ты один во всём мире. И весь мир — вот эти четыре шага от края до края. Ни солнца, ни звёзд. Тишина. Пустота. Забвение. Ничто. И вдруг где-то в этом молоке начинает что-то стучать. Черти? Чудовища? Всё быстрее, тон всё выше. И наконец, даже сквозь туманное одеяло, узнаешь этот звук — дизель выходит на рабочие обороты. А вон и пятно светлое в пелене появилось. Фонарь? А вон и с другой стороны застучало. Глуше, дальше. И ещё, и ещё. С разных азимутов, на разных дистанциях. И вдруг — совсем рядом, не видно, но — рядом. Кажется — прямо над ухом, так, что даже цокот шестерёнок в редукторе различаешь… Пошло, застучало, зазвенело. Там — люди. Вот в этом белом безмолвии живут люди. Они приходят на фермы и запускают двигатели, они разговаривают, смеются, ругаются. Делают своё дело, свою жизнь. Сейчас они начнут доить коров. Белая пелена, туман, ничто — начинает истончаться. Поднимается, становится всё более прозрачной. Уже видны холмы и деревья, поля и рощи. Уже есть цвета. Зелёный, коричневый. Голубой. Надо мною уже небо! Кажется, что всё это становиться видимым, вещественным, сотворённым из-за вот этих звуков, этих зажжённых фонарей. Из-за людей, которые пришли и стали что-то нужное, разумное делать. Пустота уходит, исчезает, наполняется. Становиться осмысленным местом, миром. Моей родиной. Утренняя дойка в России.

Хозяйки в селении поднялись, начали дверями да воротами скрипеть, со скотиной разговаривать. Тут и Филька заявился. Всё тянется в затылке почесать да бороду распушить. А — нету. Даже смешно.

Представил местным Потаню — их нового начальника. По случаю прибытия к месту несения службы. Мозги присутствующим промыл по поводу дисциплины. Как в части личной гигиены, так и в части организации техпроцесса. А уже и небо сереть начинает, мои поднялись. Пока перекусили да собрались, тут и корыто это с низу пришло. Так поспать и не удалось.

Только погрузились, только расселись, только от берега отошли, один из Рябиновских начал шутки шутить. Типа «мухи сонные, не гребут, а поверху воду гладят». И там дальше про баб. Нашёл над кем смеяться — над Ноготком. Придурок — ты ещё бы над медведем в лесу поиздевайся.

Я к этому времени уже вырубился. Овчинку мне дали, на носу калачиком свернулся, с головой накрылся и мгновенно… И тут — крик. И — плюх. Два плюха: один — по лицу, другой — в воду. «Стоп машина, человек за бортом». Не человек — придурок. Но орёт же! Стали вынимать. А тут Аким рогом попёр:

— Такие-сякие, лодыри ледащие, вёслами не гребёте, а чешите! Только для виду качаете, спите на ходу! Вот я вас плёточкой!

Не надо меня будить. А уж громко и резко… Да ещё так про моих людей! Рискованно это, не по технике безопасности. О ТБ на «Святой Руси»… я уже погрустил. Так что, я спросонок и ответил, как подумал, не притормаживая:

— Кто в прошлую ночь в тёплой постельке за семью запорами полёживал да в потолок поплёвывал, тому нынче и речную воду веслом рвать — доблесть великая. А кто одну ночь ворогов в куски сечёт, а в другую в поход идёт — того, конечно, плёточкой. Что ж ты на разбойничков со своим кнутиком не пошёл? Или штанов сухих не нашлося?

Аким аж поперхнулся. Дурак я, дурак. И не по делу, и не по месту — ну нельзя такое владетелю перед людьми его говорить! Но меня заело. А тут ещё одно в глаза бросилось: мы идём вдоль левого берега вверх по реке. Левый борт — к стержню. Речка не велика, лодка… ну, не каноэ, широкая. Корыто. Проще — на левом борту грести надо сильнее, течение встречное сносит. И всех моих людей именно на этот борт и посадили.

— Что ж это ты, Аким Янович? То хвастал: я, де, сотник славный. Я, де, сотню свою в великие битвы водил, науке воинской выучил. А тут и десяток гребцов рассадить правильно не можешь. Или плесень болотная последние мозги выела? А ну-ка, мужики, перелезьте!

Я на носу сижу, в голос проповедую. Аким — на корме, возле рулевого. В кормщиках у Акима мужичок какой-то из рыбарей Рябиновских. Все гребцы сидят ко мне спиной, то на меня оглядываются, то на Акима смотрят.

Я — дурак, так нельзя. Лобовой наезд, без предоставления ясного пути отступления оппоненту «с сохранением лица»… Тогда уж надо добивать до конца. Кого добивать?! Акима?! А как с нашим делом в Елно? Я же там — «никто» и звать меня — «никак». Сейчас мой батюшка родненький ка-ак ответит… И будет чётко по Беку.

В «Волоколамском шоссе» Бек описывает свои первые бои осенью 41. Посмотрев на тактику немцев, и следуя генеральной директиве: «уничтожить до последнего вражеского солдата», он размещает подразделение своих бойцов на пути вероятного отхода противника. Расчёт оказывается абсолютно правильным: очередная немецкая рота натыкается на его батальон, откатывается в предполагаемом направлении, натыкается на засаду и… Оказавшись зажатыми между двумя группами красноармейцев, немцы не разбегаются беспорядочно, а, наоборот, концентрируют огонь на обнаружившемся препятствии. Используя превосходство своего автоматического оружия, они буквально расстреливают засаду, «секут автоматными очередями» и уходят. Бек был очень огорчён потерями. И сделал для себя вывод. Пути отхода серьёзного противника надо использовать для максимального нанесения потерь, но не перекрывать наглухо, оставляя возможность, надежду на выход.

Аким оказался умнее, чем я — не стал устраивать скандал с визгами и криками. Но сумел «сохранить лицо»: пересадил не всех. Сухана, как самого выносливого, и Чарджи, как самого… по правде сказать — нелюбимого, оставил на месте. Подождал — не начну ли я вякать?

«Хорошие игроки — три раза дураки» — народное карточное наблюдение. Я — не «хороший». Два раза почувствовал себя дурнем за каких-нибудь пять минут — и хватит, стыдно постоянно дурнем быть. Завернулся снова в овчинку и спать. Убаюкивает.

«Мы на лодочке катались. Да на лодочке чужой И гребли, и поругались. Не качай, дед, головой».

И вновь вынужден я попенять моим со-братьям и со-сёстрам по цеху попадизма, авантюризма и, да будет позволено мне так сказать, фэнтайзизма. За удивительное невнимание к деталям реальности бытия в их персональном Зазеркалье. Замечу сразу же, что и Льюис Керролл, и Александр Дюма-отец не считали для себя зазорным обратить внимание читающей публики на мелочи повседневного существования, оказывающих немалое влияние на душевное состояние персонажей и разворачивание сюжета. Касается это в полной мере и такой специфической области жизненных обстоятельств, как способ транспортировки героя повествования к месту обсуждаемых событий. Будь то кроличья норка для Алисы или непрерывная четырнадцатичасовая скачка из Кале в Париж у Д'Артаньяна. Посему и я полагаю уместным сообщить благосклонному читателю некоторые географические сведения об этом моём первом речном походе.

Первый день я нагло проспал. Очухался только к вечеру, когда стали искать место для ночёвки. Просто на берегу не встанешь — мокро. Дождь, наконец-то, закончился, но на берегу, куда не ступишь — везде чавкает. Хорошо бы селение какое-нибудь найти. Есть, конечно. Но не на берегу. Селища ставят на высоких местах, потому что в половодье река сильно поднимается. Соответственно — на вершине склона борта долины. От берега до жилья — верста болотины.

Аким и говорить со мной не хочет. Встал да пошёл. Молчки. Мужички его — хотули свои похватали и следом. Как гусиный выводок. И мои потянулись. Хоть ночь в сухом провести. Хорошо — спросились. Ладно, ребята, я не гордый. Хотя и почти недо-боярич, но могу и посторожить. Сухан, естественно, со мной. Аким ещё и кормщика своего оставил. Боится он, что ли, что я с лодкой убегу? Вот этот «рыбачок в возрасте» и ввёл меня в курс здешней транспортной географии.

Как неоднократно было уже сказано (и будет повторено — потому как правда!) транспорт на «Святой Руси» — речной. Для меня по прошлой жизни река — это что-то под мостом:

«Гривою седой над землёй облака, Дробью под мостом отозвалась река». Отозвалась — и ладно. Теки себе дальше.

Прекрасные и правильные для моего прежнего времени строки:

«Там где пехота не пройдёт И бронепоезд не промчится, Угрюмый танк не проползёт, Там пролетит стальная птица»

здесь звучат наглой ложью. Ввиду отсутствия «гнездовий» этих самых «стальных птиц». РЖД, Аэрофлот и Минтранс… Ну, понятно. На вопрос:

— Какой идиот так построил дорогу?

Всегда следует однозначный ответ:

— Господь Бог.

Две основные здешние реки, Десна и Угра текут в противоположных направлениях. Десна — на юг, потом на юго-запад. Угра — сперва на север, потом поворачивает к востоку. Геологи вообще считают Угру аномалией в системе здешних реликтовых русл. Так и пишут: направление её течения неестественным образом изменилось на противоположное. «Мы считаем экзарационным и переуглубление долины пра-Угры, поскольку ни флювиальная, ни гляциофлювиальная эрозия не могли создать перепад высот 50 м, не говоря уже об уклоне, обратном уклону ложа ледника».

«Экзарационный» означает — созданный ледниковым выпахиванием.

«Аккумуляция последующих ледников и эрозия талых вод изменили уклон ложбины на обратный, и Угра, вслед за талыми водами, воспользовалась этим участком… На стадии деградации ледникового покрова потоки талых вод, постепенно врезаясь, спроектировались на ложе, образуя неглубокие, но широкие ложбины».

Гипотеза о применении атлантами или пришельцами высокоэнергетического оружия для изменения русла реки Угра пока активно не обсуждается. Очевидно, исключительно из-за отсутствия следов взлётно-посадочной полосы виман древних индусов. Ну, двадцать первый век ещё только начался — найдут.

Казалось бы — а нам-то что? Ну, была здесь какая-то странность в то ещё Московское время. «Время Московское» — это не только про часовые пояса. Это ещё про московское оледенение, прерванное одинцовским потеплением. Случилось «время московское» задолго до появления и Москвы, и Одинцово. Сколько-то там миллионов лет. Но и для «Святой Руси», и в начале третьего тысячелетия — всё ещё влияет на жизнь живущих в этих местах. Все реки этого края текут в очень широких, «с чужого плеча», долинах. В старых, пропиленных ещё в ледниковом периоде. Будто китель с погонами и орденскими планками погибшего отца на плечах маленького сына. Поэтому очень простая, без системы террас, широкая и плоская пойма. Которая легко затопляется от края до края при каждом, даже небольшом подъёме воды. А в остальное время — болотина с кустарником и мелколесьем. Вплоть до «отцовских погон» — до древнего борта долины исчезнувшей реки.

Эти реки — Десны и Угры — в своих верхних течениях разделены такой странной штукой, называется — Ельнинская возвышенность. И не велика-то возвышенность — и трёх сотен метров от уровня моря нет. Ну что про неё сказать? «Криосолифлюкция шла в основном еще до завершения флювиогляциальной аккумуляции — в промежутке времени, когда последняя неоднократно прерывалась». Такое простое объяснение — и чего тут не понятно?

Вот и имеем цепочку довольно трухлявых холмов, покрытых, в основном, песком и ельником. Невысоких, но для корыт, вроде нашего — непроходимых. Поэтому есть волоки. Один — на юге, в самом верховье Угры в приток Десны — Соложу. Волок длинный, крутой, тяжёлый. И выкатимся мы по нему сильно ниже Елно. Потом придётся опять против течения выгребать.

Второй путь — повернуть вправо, на север, по притоку Угры. Речка такая — Усия — называется. Течёт она из того же болота «Голубой мох», что и сама Десна. В самом начале между ними одна-две версты. Это — основной ход. Весной, когда в половодье уровень воды в здешних местах поднимается на 8-10 метров, болото просто заливает. И лодейки идут себе из реки в реку — свободно, как по озеру.

Красота. В половодье. А сейчас — июль. На каком уровне сейчас там вода стоит… Ну, понятно. Не фига не понятно! По болоту волока нет — волоки только по сухому, по твёрдому. Хоть конями тащить, хоть самим упираться, катки подкладывать… по болоту так не пройдёшь. И вопросов бы не было, но — дожди. Последнюю неделю вокруг ходили грозы. Насколько они этот «Голубой мох» налили?

Завтра поутру — место слияния этих двух речек — Угры и Усии. Или поворачивать на север, рискуя завязнуть в болоте. А завянув, придётся возвращаться и корячиться на Угре. Как именно корячиться — тут есть варианты: или рвать пупки на волоке, или бросать лодку где-нибудь в селении поближе к Елно, нанять лошадей, и идти конями вёрст сорок через эту возвышенность. А где, а как, а почём? А конник из меня… крокодил карманный. А время идёт, придёт донос раньше нас — будут проблемы. «Первое слово — дороже второго» — это не только детская присказка, это общее правило человеческой психологии. И — бюрократии. Но волоки — не моя забота. На это у нас кормщик есть. Прямо по мадам Простаковой из «Недоросля» Фонвизина: «А географию зачем учить? Извозчик сам довезет». Только наш «извозчик», который кормщик, и сам-то…

— Вот и думаю я — может, боярыч чего подскажет?

Кто?! Я?! Да я в этих волоках и через болота переходах… как бегемот в балете.

— А то мужики говорили, что ты, боярыч, ну… эта… навроде как… со всякими, прости господи… как говорят-то… ну, с лешими да болотниками… вот. Опять же — ведьма эта, не к ночи будь помянута… Так может ты и с водяными-то? А? Может разузнаешь? А? А то, сам прикинь, тут-то наломаются да ежели впустую… Мужики-то… ну… обидятся.

Нормальный подход. В реализме туземцам не откажешь — за неимением национальной госметеослужбы обратимся к нечистым духам. Так вот почему их на Руси подкармливают! Достоверность информации — как у Госкомгидромета, а содержание — значительно дешевле.

— А что Аким Янович говорит?

— А владетель сказал: ты кормщик — тебе и решать. Ошибёшься — шкуру спущу.

Абсолютно правильный средневековый подход. Так и называется: «внеэкономическое принуждение». И то правда: главная прибыль — целая шкура. Собственная. Что ещё дороже. От таких дивидендов не откажешься. И что отвечать? Ну не знаю я: на каком уровне в том болоте, отсюда — за полста вёрст, вода стоит! «Темна вода в облацах», а в болоте — ещё темнее.

Вежливо и убедительно объяснить, что не обладаю необходимой информацией и не являюсь экспертом в данной области знаний? Аргументировано обосновать собственную некомпетентность… Это ж нормально! Только тогда и веди себя нормально, как и положено сопляку-недорослю. «Годен к нестроевой. — А к чему ты вообще годен?!». И всю оставшуюся жизнь как рефрен: «Ванька-ублюдок опять ахинею несёт»…

Можно надуться с важным загадочным видом или просто послать. Типа: «К кругу моей актуальной компетенции относятся вопросы уровня глобального потепления в свете массового выброса метана с шельфов арктических морей. С проблемой холодных труб обращайтесь по месту прописки»…. Они обидятся. «Он с нами играть не хочет»… В какую сторону они эту обиду повернут…

А что по этому поводу говорит отечественный фольк?

«Стоят на берегу два рыбака, ловят рыбу. У одного, старого, — клюёт и клюёт. У второго, молодого, — и поплавок не шевелится.

— Дед! Ты на что ловишь?

— На мотыля, сынок.

— А я вот на червя. Потому и не клюёт.

На другой день снова сошлись на том же месте. Аналогично — дед таскает и таскает, парень поплавок разглядывает.

— Дед, ты на что ловишь?

— На червя, сынок.

— Во, блин. А я на мотыля. Слушай, дед, а как ты узнаёшь — на что сегодня надо ловить?

— Вот встаю утром и смотрю. Если налево висит — на червя. Если направо — на мотыля. У тебя-то, сынок, как?

— У меня-то… Да у меня всё время стоит!

— Эх, сынок, кабы у меня стоял — я бы такой ерундой и не занимался».

Так это же такая очевидная подсказка! Надо у кого-нибудь спросить! У кого? Кроме Сухана никого здесь нет. Только вопрос надо так сформулировать, чтобы и он ответил, и я его ответ правильно понял. Потому что на вопрос «можно ли?» ответ однозначно будет — «можно». Хоть через Кавказский хребет. А почему нельзя? Запрета-то нет.

— Скажи, Сухан, достаточно ли высоко стоит вода в болоте «Голубой мох», чтобы мы смогли на этой лодочке в Десну переплыть?

Мы лежали в темноте в лодке, прикрывшись овчинами. Холодало. Тучи на чёрном небе уже снесло, и проглянули звёзды. В их слабом свете я увидел, как открылись глаза моего зомби, как подвигались из стороны в сторону его зрачки. Несколько мгновений он просто лежал, будто прислушиваясь к чему-то. Уж не к водяным ли этим? Потом легко и бесшумно поднялся и перемахнул через борт. Постоял, послушал темноту. Тихий голос речных струй в нескольких шагах от нас. Отошёл от лодки и, присев на корточки, упёрся рукой в болотистую землю. Поднял руку и с десяток секунд внимательно рассматривал оставленный на земле след. Потом ушёл куда-то дальше. В темноте я видел только неясный силуэт. Кажется, он ещё пару раз повторил свой «упор сидя». Кормщик, с открытым ртом наблюдавший за этими действиями, развернулся ко мне:

— Ну и чего это…

— Не суетись. Водяной — не курица, на «цыпа, цыпа» — не прибежит. Подождём.

Сухан вернулся минут через двадцать со стороны реки. Забрался молча в лодку, улёгся на своё место, накрылся своей овчинкой… Стыдно сказать, но я уже кипел и подпрыгивал от любопытства, когда он изрёк:

— Да. Завтра. Потом — не знаю.

Мы оба с кормщиком дружно выдохнули. Ура! Сработало!

Нет, «с точки зрения банальной эрудиции» я могу понять, и даже экстраполировать задним числом, и таким же — умом, что имея оценки продолжительности и интенсивности выпадения ливневых осадков в данном регионе, каковые и наблюдались всеми присутствующими несколько последних дней визуально, и учтя скорость стекания избыточной влаги по традиционным каналам её удаления, а также приблизительно оценив степень временного накопления подземных вод в приповерхностном слое… Фигня! Прогноз погоды на три дня для региона — это решение системы из восьми сотен линейных уравнений. Там суперкомпьютеры стоят. У американцев треть их «Креев» на таких задачах крутятся. Так это чисто обработка данных. А датчики? А съём, первичная обработка, фильрация… И жрут такие установки… И цена у них… «Самый дорогой круговой кожаный диван в мире» — это ещё о первом Крее.

Нет, всё-таки, правильным образом вывихнутые человеческие мозги — самый мощный инструмент по обработке информации в известной вселенной! А результат их применения издавна называется так: выводы, полученные не формализуемыми методами. Проще — волшебство.

 

— Глава 119

«Утро, утро начинается с рассвета!»

Но не у нас. У нас — задолго «до». Кормщик ещё затемно по начальству сбегал. Не знаю, что он Акиму сказал, но дед не зря сотником был — весь личный состав явился к месту исполнения боевого задания быстро и целеустремлённо. Даже расселись без сильных скрипов.

«Соловей, соловей, пташечка. Канареечка жалобно поёт».

Видать, та канарейка тоже греблей занималась. Рванула вёслами без привычки. То-то и голосок жалобный.

Традиционный верблюжий караван на Востоке делает в первый день похода не более 10 километров. Потом уже пойдёт нормальный темп, но первый день — короткий. Нужно, что бы животные и люди начали понимать друг друга, чтоб всё, что может упасть, развязаться, разбиться — сделало это и не занимало внимание потом. Чтобы все склеротики вспомнили забытое дома, и за ночь сбегали. Короче — притирка каравана.

«Я с тоской смотрю на бархан В глубь песков ушёл караван И хотя надежд больше нет…».

То есть — притирка прошла успешно. Насчёт остального — к самуму, разбойникам, караван-баши… Можно лично к товарищу аллаху. Который, как известно, «акбар». И ответ у которого такой же: «иншалла».

У нас верблюдов и ишаков нет. Но вот «ослы»… Мужики вчера рванули на всю катушку, а гребля — занятие, требующее постоянной тренировки и навыка. У кого — потёртости, у кого — синяки. У всех — спины. Все — выражаются. Но — негромко. Уважают люди Акима, сдерживаются.

Ничего — через полчаса размялись, втянулись, а там и солнышко взошло — уже веселее. Аким ко мне на нос вперёдсмотрящим перебрался: речка Усия уже Угры — нужно постоянно маневрировать. Я думал, было, поговорим, дела предстоящие обсудим. Но… обиделся дед. Уже и не кипит, и бороду не жуёт — молчит, не замечает. «Да, нет». Замкнулся и отстранился.

«Ты мне больше не подружка Ты мне больше не дружок Забирай свои игрушки И не писай в мой горшок».

Что ж мне тут, на коленях у него прощения просить? Как-то мне это… стыдновато. Перетопчется.

Так мы молча весь день и провели. Аким напрочь игнорировал мои попытки помочь. Он вооружился жердью, чтобы отталкиваться от берега и полузатопленных коряг. Впрочем, к вечеру уже и всем пришлось вынуть вёсла из уключин. Вёрст 10 шли «на шестах» — не гребли, а отталкивались. Как-то незаметно для меня из речки перешли в болотные протоки. Гребцы хотели, было, остановиться, переночевать на месте посуше. Но Аким не давал — боялся, что вода спадёт, и мы тут застрянем. Так всю ночь с факелами и плескались.

Трижды садились на мели. Два раза хватило просто людей на корму перегнать да по-подпрыгивать. На третий сели капитально.

«Потому что без воды И ни туда, и ни сюды».

Пришлось всем раздеваться и слезать в эту болотную лужу. Хорошо — под утро вода тёплая.

Наконец, уже на рассвете, вывалились в Десну. Промыли покусанное комарами, уши сполоснули, чтобы не заснуть, и, в предвкушении отдыха после изматывающего труда, рванули вёслами напоследок. Уже вниз по течению.

«На речке, на речке, на том бережочке Мыла Марусенька белые ножки».

«На том» — в нашем конкретном случае означает — «на правом». Вот мы туда и правим. Там и кое-какая «марусенька» наблюдается. Похоже, прямо по песне:

«Будет Марусеньку свекор бранити, Свекор бранити, свекровка журити С кем ты, Маруська, всю ночку гуляла, С кем ты гуляла, с кем утро встречала? Будут Марусю за косу таскати, За косу таскати, в дому запирати».

«Маруся», повздыхав в предчувствии предстоящей «викторины» с «большими призами» за неправильные ответы на тему «Что? Где? Когда?», а главное — «С кем?», ушла, а мы на её место… припарковались. Ну, не пришвартовались же! Швартовных тумб или столбов нет. Такой… «запрыг с разгона». Корму — нагрузили, вёслами — гребанули, и носом на прибрежный песочек… «Запрыгнули». Луговина, дальше — холм и на холме городище. Небольшое — дворов полтораста. Елно.

В уставной грамоте Смоленского князя Ростислава записано: «От Елны урока три гривны и лисица». Не велик урок. Только запись эта сделана через три года после похода Свояка по этим местам — тут сплошное пепелище было. Но за последующие десять лет народ отстроился, людей прибавилось. Разрослось поселение. Выше и ниже по реке, на соседних возвышенностях, уже пара небольших посадов стоит.

Я уж собрался из лодки выгружаться, но Аким, не мне, а Ивашке, хоть я и рядом стою, говорит:

— Я со своими в город пойду. Там у меня знакомец есть — у него и встану. Да сразу и к посаднику. А вы идите вон туда, в нижний посад. Найдёте там себе место какое. Нужны будете — позову

Игнорирует нагло. В упор не видит. Ну и ладно. Кормщик с нами остался. Он нам и место указал. Неплохое подворье и от реки недалеко — надо ж за лодкой присматривать. Пока добрались, да сторговались, да разместились — мужики мои уже совсем на ходу дрыхнут.

Посадский-то начал по-первости и цену заламывать несусветную, и над безбородостью людей моих издеваться. «Босорылые, голомордые…» и ещё там всякие шутки шутить. Прав был Николай — от такой причёски на подбородке могут и убытки произойти. Включая — «со смертельным исходом». Народ у меня невыспавшийся, раздражённый, а хозяин веселиться собрался. Сейчас ему всё веселье и поломают. И не только веселье. «Хорошо смеётся тот, кто стреляет последним» — американская народная мудрость.

Не моё дело — и сам я тут никто — малолетка, и в торге здешнем мало чего понимаю. Да и не дело господина по такому поводу разговоры разговаривать. Но пришлось влезть:

— Ивашка, сделай милость — покажи-ка гурду свою. Не мне — хозяину порадоваться. Вот смотри, дядя, сабля. Гурда называется. За неё весь ваш посад купить можно. А на ней ни одной волосины не растёт. А всё потому, что без шерсти — вражьи головы сечь сподручнее. Вот так и мужи эти, как сабли славные, головы дурням да торговальщикам шибко жадным — с маху отрубают. Может, ты проверить хочешь?

Ивашко саблю достал, перед глазами у мужика покачал, зайчиков солнечных по-пускал. Дядя проникся, и мы мирно разошлись. Не дёшево, но в меру. Ребятки-то мои приморились, щей хозяйкиных через силу похлебали, да и спать завались.

Кормщик в лодку спать ушёл, а у меня зуд в заду. Мне ж интересно, как у Акима дело выгорит! Да какие повороты будут. Хотя, вроде бы разумные люди, опытные, все варианты проговаривали, на всякий возможный случай придумку придумывали. Я-то в этом во всём… Так от этого же ещё интереснее! И другое мне спать не даёт — посадница. Интересно же, что это за дама. Кудряшок-то про неё соловьём разливался. Как он с ней целовался-миловался. Опять же — тут где-то Спирькин двор — надо бы навестить, воздух понюхать. Мы чего, сюда — спать пришли?! Дома отоспимся, Сухан, подъём! Пошли, зомби моё, геометеоцентрическое, «мордами торговать». На людей поглядим, себя покажем.

Что посад этот, что само Елно — деревня деревней. Народу почти нет — кто в поле, кто на речке. Куры по улицам бродят, свиньи в луже лежат. Лепёшки свежего коровьего навоза. Ещё не засохли. Но для всякого, кому приходилось возвращаться из мест пустынных, будь то леса, или степи, или тундра, знакомо это особенное чувство, эйфория от ощущения — здесь живут люди. Во — баба с вёдрами пошла. — Баба? Настоящая? Глянь-ка — калитка закрытая стоит. — Как это? У них тут чего — и воры есть? А это не колокольный звон — это молоточками по металлу вызванивают. — Да ну! А металл-то какой? Умельцы? А по какому делу? — Жестянщики, наверное. Может, медники.

«Но спускаемся мы с покорённых вершин… Что же делать, и боги спускались на землю».

Извините, Владимир Семёнович, но снисходительно-покровительственная интонация «богов»… Да ерунда это! Суть-то не в глаголе «спускаться». Дело в глаголе «возвращаться». Которого у вас тут нет. Он из более поздних песен. Когда опыта жизни и чувств стало больше.

«Корабли постоят и ложатся на курс, Но они возвращаются сквозь непогоду».

Мы — возвращаемся. Из пустоты, из безмолвия, из пустынь… Из безлюдья — к людям. А уж откуда, с «покорённых» ли «вершин»? А как же иначе? Чего «покорять» — жизнь сама подкидывает. Было бы куда вернуться.

Покрутился перед посадниковой усадьбой. Мощно сделано: тын, как в лесной усадьбе от диких зверей — толстые заострённые брёвна в два человеческих роста. И в воротах — сторожа. Интересно, городские ворота распахнуты настежь, и никого не видать. Наверное, сигнальщик в башенке сидит. А здесь и ворота заперты, и в открытой калитке два здоровенных мордатых брюхатых мужика торчат. В бронях и при мечах.

Глянули в соседний двор. Тоже — могуче построено. Но ворота вообще заперты. Спрашивать у прохожих начали — вирниково подворье. Так вот откуда Степан Макуха в наши края пошёл! Надо бы мне по этому двору походить. Но — всё закрыто, и изнутри ничего не слыхать. А вот Спирьки-мятельника усадьба — сильно дальше. И сама другая — забор жердяной, ворота нараспашку. И внутри… не тёсом крыто.

Я сунулся внутрь, из будки возле ворот вылез старый блохастый пёс и сказал: «Гав». По моему поведению определил, что я не понял такого простого слова, и убедительно повторил «гав-гав». Потом потерял ко мне интерес, уселся на землю и начал вычёсывать задней ногой блох из-за уха.

Всегда завидовал в этой части собакам и кошкам. Нет, не блохам, конечно, а вот такой растяжке. В принципе, в лучшие годы и я сам так мог дотянуться. А вот почесаться таким манером между делом… ботинки мешают. Да и бизнес-партнёры не поймут.

Откуда-то из-за сараев выскочила девка моих примерно лет с полным травы передником. Справа в углу какая-то мусорная куча. Компост, что ли, они изобретают? Как на «Святой Руси» было с компостом? В летописях про это ни слова не попадалось. Что навоз не запахивают — знаю. Но неужто и такую простую вещь не умеют? Девка вывернула туда травяной мусор и, только сейчас заметив чужих во дворе, насупилась.

— Эй, чего надо? Идите с отседова. Нету мятельника, нету. К посаднику зван. Идите-идите.

Судя по интонации — регламентная процедура в условиях всеобщего пофигизма и скуки. Как собачкин «гав». Скучно живут туземцы. Ничего у них не происходит, ничего особенного не случается. Все надоело и опротивело.

«Ой, как худо жить Марусе В городе Тарусе! Петухи одни да гуси. Господи Исусе!».

А здесь даже и не Таруса, и гуси все на речку ушли. Солнце уже высоко стоит, жарит серьёзно. Парко. Выжимает солнышко воду недавних дождей из здешней земли. Скучно, однообразно. Невнятные мечты, неясные томления. Тоска. И тут в этом глухом захолустье — я. Типа: весь в белом. Во всём своём полном попаданстве, некомпетентности и гиперактивности. Ты, девочка, когда-нибудь такой «ёрш» пробовала? В мозги шибает, как кока-кола в нос. Кока-колу не пробовала? А пепси? Ну и не надо — гадость. Ими только латунные бляхи да пуговицы металлические чистить хорошо: бросил в стакан на ночь — утром как новенькая. Что, и пуговиц блестящих нет? И ничего-то у вас нету. А теперь и «скучно» уже не будет — я пришёл. «Весь вечер на арене клоун Ваня». Не скажу, что будет смешно, но скучно явно не будет. Для уцелевших и выживших.

«Не скучно» уже настало. И я даже услыхал его наступление. Точнее — вступление. Естественно, в форме матерных выражений со стороны ворот. У нас на Руси всегда так: как не скучно, так обязательно матом. И голосок знакомый — мятельник Спиридон в дерьмо вступил.

Продолжая ругать коров, пастухов и всяких неопределённого вида мерзопакостников, которые именно у его ворот такую большую и жидкую лепёшку сложили, Спиридон, на каждом шагу обтирая правый сапог о траву то одной, то другой стороной, появился в воротах. Будучи чрезвычайно занят углублённым процессом рекристаллизации собственной обуви из чужого, да ещё и скотского, дерьма, первые несколько шагов он исполнил, не поднимая головы. Потом — поднял, увидел, опознал. И в лице — переменился. По размаху перемены морды данного официального лица, я сразу интуитивно ощутил: скучно уже не будет. Всем не будет скучно. Но мне — в первую очередь. Прямо какой-то «Нескучный сад» намечается.

Насколько именно «сад» я понял с первой фразы. Спирька, шипя и дёргаясь, затащил меня в какой-то хлев и придвинувшись к носу моему, брызгая слюной, сообщил:

— Акима Рябину твово в поруб посадили. Посадник велел.

Посадник-садовник. Точнее — сажальник. Посадка невиновных уже началась. Теперь бы дожить до награждения непричастных.

«Сама садик я садила Сама буду поливать».

Садик будет «рябиновый». И поливать его будут моей кровью.

Автоматический и совершенно идиотский вопрос:

— За что?

Идиотский — потому что сажают не «за что», а «для чего» — для ограничения «возможности воспрепятствовать следствию», или «покинуть юрисдикцию» или «скрыться от органов»… Просто — для «исполнения наказания». Для чего-то. А уж за что…

— За разбой. Управитель его, Доман, донёс, что люди владетеля служилых людей князя Владимирского побили. Кучу народа — десятка два. У нас-то с суздальскими нынче мир. Посаднику-то в дела эти влезать — князья голову оторвут. Так что взыск будет по полной. А ещё Доман говорит, что на битых какую-то скотницу богатую взяли. Чуть не в три пуда злата-серебра. Так ли?

— Врёт. (Точно врёт. И про служилых, и про количество, и по весу. И про то, что люди владетеля).

— Вот и я думаю — брешет. Он, слышь-ка, вместе с владетелем на двор утром пришёл. И, пока Рябина посадника дожидался, успел тайком переговорить. Отчим-то твой как вошёл — посадник на него давай давить. А хрыч старый нет чтобы покаяться да поклониться — начал старые дела вспоминать. Как он посадника-то покрывал в походах прежних. А тому-то нынче это и вовсе поперёк. Он и рявкнул. А твой-то, дурень старый, в дебрях лесных совсем сбрендил, — в ответ. Так это… по-басалайски. Дед-то твой — баско лается. Такие загибоны загибает… Ну, его и в поруб. Сейчас вот велено мантию взять да книгу нашу, Евангелие, для присяги. Посадник сам первый допрос откатает. Ежели дед твой всю правду не скажет, во всех злодействах не покается — пойдёт уже суд на железе. Палач-то, слышь-ка, ругался уже, сам слыхал, уголь-де отсырел — пока горн растопит да клещи разогреет…

— Постой. Обо мне разговор был?

— Вроде нет. А, было. Что-то Доман посаднику толковал. Только посадник на него рявкнул. Вроде: «что ты мне про сопляка уши забиваешь. Есть у Акима ублюдок, нет ли — спрос с владетеля, а не с дитятки, что у него по двору бегает». Ты вот что, Ванька, ты про наш уговор-то — забудь. Не было у нас с тобой никаких уговоров. Понял? Не было! И куда ты Макуху дел — я знать — не знаю, ведать — не ведаю. Ляпнешь чего — на дыбу вздёрну и живьём шкуру спущу! Понял?!

Спиридон был испуган и суетлив. И от испуга своего — пытался пугать меня. Формально его соучастие в смерти вирника Степана Макухи — отсутствует. Точнее — недоказуемо. Но если я начну языком болтать да чуть смещу причины и следствия, чуть иначе поставлю акценты… Нет, в смертоубийстве его никто не обвинит. Но звон пойдёт такой нехороший, что, пожалуй, и в службе оставаться ему будет уже нельзя. Так что Спиридон меня угробит при первой же возможности. Чтобы не болтал. Но не сейчас — Сухан стоит у ворот в хлев. А убить меня так быстро, чтобы я и слова сказать не успел… А раз есть хоть пять минут для манёвра, то… то маневрируем. Я рывком, от земли, ткнул своим дрючком Спирьке под бороду.

— Я тебе не Ванька. Я тебе — Иван Акимович. Ты, репей навозный, не забывай, к чьему хвосту дозволено прицепиться.

Спиридон от тычка запрокинул голову, косил на меня глазом, но соглашаться не хотел. От испуга он осмелел и, перехватив дрючок рукой возле своей груди, сбил в сторону.

Я уже говорил, что, по слабосильности своей, всякого пересиливания избегаю. Наоборот — стараюсь следовать за более сильным противником, с тем, чтобы победить его, используя максимально его собственное движение. Дрючок пошёл вправо, куда его и тянула рука мятельника. И я даже не пытался этому препятствовать. Наоборот — ещё и помог. Но второй конец палки я рывком поднял, и влепил им Спиридону по уху, поверх выдвинувшегося ко мне и чуть опустившегося его правого плеча. Поскольку Спиридон тянул посох в сторону, то получился такой скользящий удар. Как пощёчина. Спирька вскрикнул, поворачиваясь ещё дальше и отодвигаясь от меня. Врубить кулаком свободной правой руки в подставленную под удар печень — ну, ребята… Силёнок у меня маловато, но резкость-то я обеспечиваю…

У него за спиной была загородка из жердей. Похоже — для коз. Как оказалось при натурной проверке — из довольно гнилых жердей. Он, продолжая проворачиваться, и не отпуская моего посоха, с маху завалился грудью на это гнильё, оно посыпалось. И исполняющий обязанности вирника Елнинской волости оказался на четвереньках в козьем загоне, в древесной трухе и навозных катышках разной степени свежести. Дрючок остался под этим… ну, раз козий загон, то — «козлом», и когда я попытался вытянуть, был прижат в кулаке у Спиридона. Пришлось продолжить.

Я — не садист, но и всемилостивостью с всепрощенизмом не страдаю.

«Мы мирные люди Но наш бронепоезд Стоит…»

А ваш — будет висеть. В сильно опухшем состоянии.

От падения и последующей возни армяк у Спирьки несколько встал коробом на спине, открыв для визуального доступа район соединения бедренных и тазобедренных костей. И для тактильного доступа — тоже.

Как известно, «Последний из могикан» начинается с беззвучного смеха в присутствии лесного оленя:

«Послушай, Ункас, — продолжал разведчик, понизив свой голос до шепота и смеясь беззвучным смехом человека, привыкшего к осторожности, — я готов прозакладывать три совка пороха против одного фунта табака, что попаду ему между глаз, и ближе к правому, чем к левому.

— Не может быть! — ответил молодой индеец и с юношеской пылкостью вскочил с места. — Ведь над кустами видны только его рога, даже только их кончики.

— Он — мальчик, — усмехнувшись, сказал Соколиный Глаз, обращаясь к старому индейцу. — Он думает, что, видя часть животного, охотник не в силах сказать, где должно быть все его тело».

Так вот, я — не мальчик, и хотя я и не вижу у мятельника даже и кончиков рогов, но знаю не только где находится всё тело этого животного, но и его конкретные части. Опять же — я не футболист, но врубить «кручёный» в наблюдаемое пространство… Пусть бы и прикрытое мешковатыми штанами…

Спиридон сделал классический «ах». С глубоким заглатыванием окружающего атмосферного воздуха. Ну, мужики, вы меня понимаете… И попытался очень быстро выйти на четвереньках через дальнюю стенку этого небольшого хлева. Головой вперёд. При этом сворачиваясь в классическую позу «мама, роди меня обратно» вокруг внезапно особо остро ощущаемой части тела. Поскольку совместить оба движения ему не удалось, то он гибко перетёк в стойку на голове у этой самой голово-непробиваемой стенки. Такая позиция позволяла ему одновременно разминать и утрамбовывать собственной головой продукты козьего пищеварения, а ногами поманывать в воздухе от полноты чувств. Наконец, занятия акробатикой ему надоели, и он улёгся под стенкой, свернувшийся в калачик.

Вообще-то народная мудрость рекомендует в такой ситуации попрыгать на пяточках. Но не буду же я, малолетка плешивый, «учить жизни» княжьего мужа. Взрослому человеку советы ребёнка по такому поводу — обидны. Уж лучше он сам до этой истины дойдёт. Собственной головой. Или ещё чем. А я обеспечу ему достаточное количество практических занятий. Мне это не стыдно — «Всё чем могу».

Наконец, тоненький звук «и-и-и-и», издаваемый мятельником, сменился глубоким и взволнованным дыханием. За это время я подобрал свой дрын берёзовый и обтёр его клоком сена. Продолжим.

— Зря ты, Спиридон, со мной так. «На дыбу вздёрну, шкуру спущу…». А если б я таковы слова да всерьёз принял? Ты чего, тупой сильно? Ты же сам видел, что я от Велеса ушёл. И человека своего вытащил. Ежели я слугу у замогильного бога отбил, то неужто я своего батюшку родименького в порубе у какого-то посадника оставлю? А ты — шутки шутить. Давай-давай, подымайся. Надо прикинуть, как Акима вызволять.

Я потыкал лежащего мятельника палкой в бок. Он, охая и постанывая, перевернулся на спину. Полулёжа на унавоженном полу загона, он как-то не проявлял особого энтузиазма и стремления принять активное участие в моей освободительной миссии. Ни физически, ни интеллектуально. «Кто хочет — тот делает, кто не хочет — находит аргументы» — международная менеджментская мудрость. Спирька вздумал менеджерить:

— Посадник твоего Акима не выпустит. У-у-й… Как же больно-то… Дела громкое, княжеское. Два десятка суздальских гридней побить! Донос от верного человека. Да там ещё и хабар немалый. Это тебе не Макухе помороки крутить! А отбить его… О-ох… Полтора десятка воев, стража учёная, слуги верные, собаки злые, запоры крепкие… Да там только тронь — ещё и городские набегут. Силой — и думать не смей! И выкупить ты не сможешь. Зачем посаднику выкуп, когда он и так — всё что есть — может взять? Да и вообще — ты кто такой? Мелочь плешивая!

Возбудившись от очевидности доказательства моей глупости, Спиридон даже начал размахивать руками и елозить ногами. Удар наотмашь дрыном по голени несколько остудил его пыл в части оппонирования. Некоторое время он катался по полу, прижав к груди коленку от внезапно заболевшей щиколотки.

— Значит, ты мне советом помочь не можешь? Жаль, Спирька, жаль. Я-то думал — ты умный. А ты годен только как бобик дрессированный — на цырлах подачку выпрашивать. Значит и цена тебе…

— Ты! Не выйдет у тебя! Не получится! Не можно этого сделать! Только и себя, и меня…

— Не можно, говоришь? Тебе-то, верно, не можно. Тогда я сам. Как бы мне немедля с посадницей парой слов перекинуться? Ну! Ты ж там все ходы-выходы знаешь.

Спиридон ошалело смотрел на меня. Интересно бы узнать: это ошаление — ещё от боли или уже от моего вопроса? Господи, ну как же тяжело с предками! Я же простым русским языком спрашиваю. А он мне по-одесски — встречные вопросы кидает:

— Зачем это?

Ответ неверный. Спрашиваю здесь я, хоть и не прокурор. И твои, Спиридон, вопрошания — нынче неуместны. Я снова рывком ткнул дрючок к горлу лежащего человека. Он дёрнулся. Снова вскинул руку, чтобы отвести мой дрючок от своего горла. Но руку до захвата не довёл. Остановил на пол-дороге. В таком… полуприподнятом состоянии. Со стороны похоже на приветствие советских людей тогдашними вождями с трибуны Мавзолея. В хлеву это как-то… не смотрится. Дядя, здесь первомайских демонстраций трудящихся не предвидеться.

— Убери рученьку — обломаю. Нафиг.

Я осторожно приподнял концом своей палки его бороду, чуть придавил, так что голова у него начала запрокидываться всё дальше назад, и, чуть подёргивая, чуть меняя направление и прикладываемое усилие своего поучательного, деревянного и длинномерного инструмента, продолжил обсуждение ситуации.

— Акима я у вас заберу — это не вопрос. Он мне самому для дела нужен. Попусту в яме сидеть — ну очень нецелевое использование. Тут вопрос в другом. После того, как я от Велеса ушёл, из семи тамошних волхвов в живых двое осталось. Тот, который быстрее всех в лес убежал, и тот, который со мной пошёл. Остальные сдохли. Убегать в дебри лесные ты, вирник, не будешь. Как насчёт «сдохнуть»? Не дёргайся — поцарапаешься. Вижу, что не хочешь. Тогда — будешь мне помогать. Что для тебя не ново. Тебе от меня хоть когда ущерб был? Я же говорю — не тряси так головой. Тогда отвечай, коли я спрашиваю. Как мне перетолковать с посадницей? Келейно, тайно, под рукой?

Исторгая сопли, слюни и слова-паразиты, Спиридон открыл мне глаза. Ну где ж ещё заниматься просвещением, открывать глаза бестолковому попадёвому попаданцу, как не в тёмном грязном хлеву?

Многим ли из моих прежних современников знакомо понятие «ведомственное жильё»? А ведь было время, когда вокруг этого явления в России разыгрывались трагедии по-круче Шекспировских. Пожары страстей, растягивающиеся на десятилетия. Угробленные, ради квадратных метров, жизни и души. Человеческие мозги, покрывшиеся паутиной на нежеланной, противной, и оттого — изнурительной, службе. Бесконечные, бессмысленные, безысходные семейные войны. Жизнь с удавкой шантажа на шее:

— Разведусь. И куда ты пойдёшь? Служу-то я. И жильё — моё.

Или:

— Уволишься? А жить-то где? Ты уж потерпи. Козла этого.

«Внеэкономическое принуждение» путём предоставления «условного жилья» пышно цвело в СССР. Вполне исконно-посконное, попросту — средневековое. Поскольку широко распространено и в средневековой «Святой Руси».

Ни у одного попаданца не встречал упоминания о ведомственном характере жилья средневековых властных персонажей. А это мелочь существенная. И дело не только в праве собственности, но и в режиме обслуживания и использования.

На «Святой Руси» князь, переходя из одного удела в следующий, как установлено «лествицей», занимает двор своего предшественника. Ибо города построены так, что, даже при желании, часто нет другого места, где можно было бы поставить ещё один княжий двор. Только вот эта резиденция. По сути — служебное жильё.

Какой-то вариант американского «Белого дома». И очередная княгиня, поругивая свою предшественницу за безвкусицу, увлечённо меняет занавески на оконцах, затянутых бычьим пузырём. Только, в отличие от американского президента, новый удельный или светлый князь не знает — на какой минимальный срок его сюда выбрали. Продолжительность пребывания на посту — не один-два срока, пусть и с непрерывным изменением даты начала отсчёта и продолжительности самого понятия «срок», как у нас на пост-советском пространстве, а исключительно в зависимости от интенсивности смертности ближайших родственников.

Подобно тому, как при смене президентов в США происходит смена и тысяч чиновников республиканской или демократической администраций, так и при переходе князей с удела в удел заменяются и «служилые люди» на «Святой Руси». «Князь лысый? Ждём лохматого». «Новая метла — по новому метёт» — русская народная мудрость. И «выметает» значительную часть построенной предшественником «вертикали власти». Тоже — в неизвестно какой момент.

При такой неопределённости самому строится… Экая мелочь! А вот и нет. Представьте себе, что Обама руководит Америкой из своего домика в Спрингфильде, штат Иллинойс. Или Путин — из своей питерской квартиры. Абсурд-с. Поэтому и здесь верхушка в каждом уделе или городке живёт не в своём, а в казённом жилье.

Так же и местный Елнинский посадник. Но и это не всё.

В «Святой Руси» нет специализированных присутственных мест. Вообще, практически нет гражданских общественных зданий и сооружений. Крепости, церкви, мосты. Ограды рынков-торгов. И это — всё. Исключения, вроде Новогородского сместного суда — единичны. Все общественные функции, все функции управления исполняются или криком на торговых площадях, или во дворах жилых усадеб. В «Русской Правде» говорится: «тащить татя на княжий двор», а не «в княжий суд».

Фактически имеет место служебное жильё с сочетанием присутственных и жилых помещений. В моё время, как помню, сельским учителям, давали жильё прямо в школе. Представьте себе, что Президент России не приезжает в Кремль на работу, а живёт там, в Большом Дворце. Как и было значительную часть нашей истории. И все министры — ютятся по своим министерствам. Как бы это изменило картинку московских пробок!

Здесь пробок нет. Двор посадника — не частное, пусть и временное, условное владение, а средоточие местной власти. Дополняется помещениями для хранения собранного мыта, для архивов, тюрьмой, казармой и прочим. И, соответственно, как и положено административному центру, обеспечивается охраной и режимом допуска посторонних на эту территорию. Что я и наблюдал. Если для контроля подходов к городу достаточно наблюдателя на башенке крепости, то для обеспечения порядка у проходной посадникова двора ставят двоих стражников-мордоворотов. Которые меня туда сегодня не пустили и впредь не пустят — нечего незнакомому, не местному мальчишке по казённому двору шастать. А то шкоду какую учинит. Или попрошайничать будет. А может он со злодеями вместе? Которые нашего посадника-милостивица извести хотят.

 

— Глава 120

Вторая проблема — из той же серии: «доступ к телу ограничен». Только носит ещё более общий характер. Здешнее общество организовано наподобие команды космического корабля: человек может испытывать иллюзию изоляции, приватности, только за шторкой санузла. Люди, почти все, не бывают одни. Они постоянно находятся в поле зрения соседей, родственников, прохожих. Исключения — единичны. Святые отшельники в местах пустынных, монахи, ушедшие в затвор, и закрывшие за собой вход в пещеры. Некоторые охотники в лесу. Не все: загонная охота, охота «вытаптыванием», охота на крупного зверя — занятие коллективное. Часто — просто массовое.

В населённом месте… Община, одним словом. Не только всеобъемлющая, но и непрерывная, 24 часа в сутки без выходных. Ещё более жёстко это правило действует для «вятших». Если служанка в богатом доме ещё может убежать в чулан и там наплакаться в волюшку, то боярыня даже плачет под присмотром и прислухом людей своих. Аристократ никогда не остаётся один. «Д'Артаньян и три мушкетёра» — это похождения не четырёх человек, а восьми. Пожалуй, только в постели у Констанции пылкий гасконец был один. В смысле: с дамой, но без Планше. И то — слуга знал где, с кем и чем занимается его господин.

Паркинсон, рассуждая о психологии семейной жизни, предполагает, что постоянная возможность сорвать своё дурное настроение на слугах, избавляла аристократических супругов от необходимости устраивать скандалы между собой. Вероятно, это способствовало и вообще формированию норм аристократического поведения — постоянно пребывая в свете софитов общественного внимания, играя главную роль в бесконечной и ежедневной пьесе «Будни N-ской усадьбы» аристократ должен был вести себя соответственно.

Из чего можно сделать очевидный вывод: только тоталитарное общество, непрерывно подглядывающее и подслушивающее за всеми своими гражданами, способно воспитать истинных аристократов. Настоящий джентльмен — человек, выросший под непрерывным присмотром стукачей.

Мне, в нынешней роли шантажиста-спасателя, эти предковые заморочки как серпом… Кстати… Нет, поднимается. Я имею в виду — Спиридон шевелится.

Итак, во двор меня не пустят. Городская стража. Если и пустят, то — не во внутренние, семейные покои. Там — слуги хозяина-посадника. Но если и туда я попаду, то переговорить с посадницей с глазу на глаз — не получиться. Вокруг неё постоянно есть слуги и служанки. Нет, потом-то она может их отослать. Но как начать процесс? Был бы телефон — звякнул, мявкнул бы даме прямо в ухо. Вполне… «келейно». Но до Александра Белла с его «говорящим телеграфом» восемь веков. А так…

Я не могу начать её шантажировать, не сообщив ей на ушко пару слов о моих «подлых замыслах». И не могу убедить её отослать «лишние уши», пока не начну рассказывать про свои «подлости». Замкнутый круг получается. И у попаданцев как-то это ситуация поэтапно не проработана. Мда… Будем разминировать минное поле по мере продвижения по минам.

Сия забота: как на «Святой Руси» к человеку тайно подойти да под рукой переговорить, была и осталася для меня и людей моих заботой важною. Тонкое это дело — первые слова сказать. Где, как, при ком. Как услышавший ответит? Сразу, не подумавши, по сторонам не глядючи… Многие хитрости и уловки довелось мне для сего придумать и людям своим в науку отдать. Вот и эта метода не единожды применена была.

— Спирька, ты же сейчас обратно побежишь? На посадников двор? Возьми меня с собой.

— Ты чего?! Посаднику в поруб проситься собрался?! Так ты ему не надобен — ты ж малолетка. Ну даст кнута для острастки да прогонит.

— Мне посадник без надобности. Только одного во двор меня не пустят. А с тобой — и я пройду. От посадника — тайно.

— Сдурел! Погубить меня хочешь? Или Акима силой отбить собрался?! Мордофиля фофаньская!

Ты смотри — как заговорил! «Мордофиля» означает дурака чванливого, а «фофань» — просто дурака. Придётся успокаивать. Сильно испуганного — ещё большим испугом.

— Спирька, ты жить ещё хочешь? Или уже надоело? Мертвеца моего ходячего звать? Чтобы мертвеца лежачего сделать.

Спиридон с ужасом смотрел на меня. Он медленно елозил ножками, пытаясь отодвинуться, вжаться в стенку. Хороший у него… козлятник. Крепкий. Ни с разбегу, ни давлением — наружные стенки не валятся.

— Не надо писаться, дядя. Ты меня на двор проведёшь и по своим делам пойдёшь. Я там посаднице пару слов на ушко шепну и тихонько уйду. Никто и не вспомнит. Тебе никакого риска.

— Идиот! Там же управитель ваш, Доман! И других мужиков ваших — когда их в круг вытащат — а ты им на глаза попадёшься… А ну как кто опознает? Тебе-то плетей да в поруб, а с меня спрос: коли привёл — почему не сказал?

Судьба попаданца — хуже стипль-чеза. Отнюдь не «гладкие скачки». Вот, на ровном месте возникает совершенно идиотская для нормального человека задача: подойти к незнакомой женщине, сказать ей приватно что-нибудь умное и убраться.

Какая куча страстных и увлекательных историй на ту же тему — подойти к женщине. Про воспылавших страстью идиотов. Хотя бы просто обратить на себя внимание, перекинуться парой незначащих слов. «Только шепнуть ей — люблю. И умереть».

«Ковбой Джо собрался приударить за Мэри. Но чем же привлечь её внимание?

— А покрашу-ка свою лошадь в зелёный цвет. Приеду на ранчо, Мэри выглянет из окошка и скажет: — Какая у тебя зелёная лошадь! А я ей: Мэри! Лошадь — фигня. Будь моей!

Покрасил, приехал, Мэри высунулась из окошка:

— О! Джо! Я вся горю! Я так хочу стать твоей!

— Да ты-то — фигня. Ты лучше посмотри — какая у меня зелёная лошадь!».

Сколько проявлено выдумки, героизма. А сколько денег плачено всяким слугам и служанкам… Море разливанное. А вот наоборот… Когда нужно шепнуть: «не люблю»… Придётся и здесь быть первопроходцем.

Спиридон, тяжко охая и постанывая, отряхивая прилипшую на одежду дрянь, пытался занять вертикальное положение. А я смотрел в никуда, пытаясь представить себе непротиворечивую картинку своего «отхода-подхода» к требуемому приёмнику информации. Ну не красить же, в самом деле, отсутствующего коня в зелёный цвет.

Так, я-то думаю, что смотрю «в никуда», а реально я смотрю сквозь щель над просевшей дверью этого козлятника. В щели виден двор, по двору идёт давешняя девка с полным передником мусорной травы.

— Спиридон, это твоя девка вон по двору гуляет?

Спиридон чуть не заплакал. Стеная и охая, он неловко пытался подняться на ноги, держась за гнилые палки этого заведения.

— О, господи! Дитё бессмысленное! Сопля похотливая! С кем я связался! Тут чуть-что — поруб, кнут, голову оторвут! А ты про девку!

— А ну-ка, покличь её. Быстро. Пока она этот мусор не выбросила.

Девка, явившаяся в хлев по призыву, довольно испуганно разглядывала грязного, в пятнах от козьего помёта и в древесной трухе, Спиридона, и, зашедшего в хлев по моей команде, Сухана. Хлев довольно низкий и мужикам приходилось наклонять головы. Разговаривать с селянкой… я уже об это столько бился больно. Но сдуру повторил, ткнув пальцем в собранную ей траву:

— Это что?

— Где?

Спокойно, Ванюша. Тут надо поторапливаться, а, значит, проще подумать самому, чем добиваться ответа. Если она эти лопухи выбрасывает, значит это сорняки. Гениально.

— Сними передник.

— Чегой-то?

Только когда Спирька, по моей просьбе, на неё рявкнул, она, предварительно заплакав, ну просто так — на всякий случай, развязала передник и положила его на землю. Спиридон и не вздумал её успокаивать, а занялся расширением собственного кругозора в части ботаники:

— На что оно тебе? Это ж щавель. Сорная трава.

Именно в этом, 12-ом, веке французы первыми введут в перечень овощных культур щавель. Наши-то предки ещё в середине 17 века насмехались над голштинцами, поедавшими «зелёную траву», которую все считали сорной. Из 200, примерно, видов щавеля даже и в начале 21 века только два не считаются сорняками. Но в медицинских целях используются все. Хотя и по-разному.

— Ты, Спиридон, муж грамотный, во многих делах сведущий. Ты, поди, и Авицену читал. Помнишь, что он об этом сорняке пишет?

— Кого? Авицену? Я-то… ну… не, так-то оно понятно… хотя с другой стороны… и чего?

Нет, Спиридон горазд пугаться, но не дурак. Ещё и распрямиться не может, а уже вон как цепко смотрит. А испугался он потому, что лучше меня представляет возможные последствия. Поскольку я — дурак-попаданец и вероятных бедствий в здешнем мире даже и вообразить толком не могу, то и остаётся мне только безграничная храбрость и запредельное самодурство. Проявляем.

— Вели ей раздеться. Догола.

Спиридон, редкий случай в этом народе, обладает реальной реакцией. Он уловил, что я не просто «похотью обуян», а имею какой-то план, включающий каким-то боком Авицену. Поэтому не стал вопить о сексуально озабоченных лысых недорослях, а просто оттранслировал мою команду объекту.

Девка снова завыла, попыталась сбежать, была поймана за косу. И достаточно эффективно доведена до полного обнажения. А чего ж не эффективно, когда всё снимается в два маха: один — косынка, другой — рубаха. Даже как-то неинтересно. Хотя с другой стороны… Но не сейчас.

Во избежание возможных помех своим планам, я велел связать её и вставить в рот кляп. Тут от коз какой-то кусок мешковины завалялся. Я как-то отвлёкся, перебирая собранные сорняки, как вдруг услышал сопение Спиридона. Он прижал девку в углу и старательно ощупывал её груди, ляжки, ягодицы. Какая стремительная регенерация у наших предков! Я-то думал — он до вечера в раскорячку ходить будет. А он — уже. Или он впрок впечатления запасает? Просто, чтобы было, что приятного вспомнить на досуге?

— Спиридон, у нас что, больше заняться нечем?

— Чего? А… Как-то я пропустил… Тут всё дела-заботы… По службе княжеской… И не заметил, что девка-то выросла. Чевой-то у неё наросло, мясцо уже на костях появилось… Надо пристроить куда, а то начнёт в подоле таскать. Корми потом выблядков.

— Да отцепись ты от неё! Иди в дом, переоденься, возьми чего надо, и выходи. Давай, быстро.

Спирька, тяжко вздохнув, покинул этот «дом козлов», а я быстренько скинул рубаху, скинул сапоги. И одел на себя девкину рубаху. Мда, девочка-то пропотела. Но запах — приятный. Привкусов болезней — не ощущаю. Запах нормального здорового молодого женского тела. А вот со штанами… Можно закатать под колено. Но рубаха у девки довольно тонкая. Опояска и всё, что на ней навешено — будет выпирать и просвечивать. Главное, ножик — видно со стороны. А без ножика — зачем опояска? А без опояски — штаны спадают. А без штанов… как-то мне неуютно. Как голый. Опять же — поддувает.

Это у тебя, Ваня, от третьего тысячелетия. Все великие люди древности ходили без штанов. Древнегреческие герои выходили в бой в шлеме и в гульфике. Их так потом на вазах и тарелках изображали. В совершенно неприлично-воинственном виде. Не ахейцы, а такая, извините за выражение, порно-армия. Но — чисто мужского состава. Женщины изображались одетыми. Хотя и весьма воздушно.

Аристотелю, Платону, Сократу — поддувало. Но не мешало. Тут чётко надо понимать — в основе всей западной цивилизации лежит древнегреческая философия. А в основе этой философии — свободно продуваемая голая задница. Вот на Востоке такой вентиляции не было. Поэтому там мистицизм, фатализм и мракобесие. Без всякой логики. А у греков — логика. Как у Жванецкого:

«Ровно в двенадцать пищу приму, ровно в четыре на минуту выйду».

Связь — прямая, логичная, общедоступно наблюдаемая. Хоть у Аристотеля, хоть у Платона.

Здесь, в «Святой Руси», вообще половина населения ходит без штанов — потому что женского рода. А из оставшихся — тоже половина, потому что — дети и юношество. Штаны — признак совершеннолетия и дорогое удовольствие. Швов там больше, чем на рубахе. Так что — только по праздникам или в холодное время года. «Бесштанное детство» — широко распространённое явление аж до после Великой Октябрьской.

Теперь сверху всё это платочками и накрыть. И моей банданой, и девкиной косынкой. А иначе в рубашке-голошейке у меня вид… Эх, жаль зеркальца нет! Хоть бы посмотреть — как-то оно получилось… А вот сейчас и узнаем — Спиридон с крыльца бежит. И мне — пора.

Передничек — подхватил, Сухану — указал, вперёд побежал.

— Тебе чего? Этот-то, плешак бешеный, отпустил, что ли? Ой!

— Вот, Спирька, не придётся тебе на посадников двор, на почестный суд, ублюдка рябиновского вести. Только девка твоя за тобой следом бежит, траву для посадницы несёт.

— К-каку траву?

— Каку-каку… Авиценову.

Спиридон ошарашено разглядывал мой маскарад, но сорвать аплодисменты публики не являлись моей целью. Мы выскочили из двора и побежали вверх по улице. Впереди — мятельник в развевающейся чёрной мантии и со здоровенной чёрной книгой под мышкой. Следом я, в девкином наряде, с полным передником сорной травы в руках.

«Побежали»… — громко сказано. Как плохо ходить босиком! Особенно — в местах человеческого обитания. Не зря та «маруся» на берегу «мыла белые ножки». А то они совсем не белые получаются. И камушки какие-то попадаются. У этих туземок вместо ступней должны быть сантиметровой толщины мозоли. Ой! Блин, только бы занозу не поймать!

О'Генри описывает одного американского консула, который сбежал от несчастной любви в какую-то банановую республику. Через некоторое время предмет его возвышенной страсти является в тот же городок. Естественно, вместе с отцом. Ибо в те давние времена юной особе, даже и американского гражданства, отправляться одной в такую даль, без присмотра — было неприлично. Хиппи и секс-туризма ещё не было.

Однако приезд консульской душевной привязанности был обусловлен отнюдь не делами сердечными, а исключительно бизнесом папашки. Помимо прочих несчастий, он был ещё и сапожником. Увы, туземный рынок обуви оказался ограничен двумя-тремя европейцами и северо-американцами. Туземцы же пребывали в счастливом неведении о существовании столь изощрённого орудия пыток, каковым является «обувь модельная». Влюблённый дипломат, что уже само по себе есть нонсенс, продолжал пылать страстью, но, будучи при этом американцем, обратился за помощью к Меркурию, дабы добиться благосклонности Венеры. Типа: решаем папашке его бизнес-проблемку, и его дочка будет моей. Будучи влюблённым, он стремиться к своей мечте, будучи американцем, он стремиться к своей мечте по-американски. Путём формирования нового сектора рынка потребительских товаров. «Американская мечта» — она, знаете ли, такая… «И залетели, и разбогатели».

И вот, под покровом темноты, вооружившись мешком с небольшими, но весьма колючими плодами, сей сотрудник Госдепа засевает песчаные улицы туземного городка плодами своего лямур-бизнес-умысла. По утру, поколовшие ножки туземцы и туземки, вопиют и бегут за обувью. Привезённый из Сан-Франциско товар — к обеду уже раскуплен, а к ужину — согласованы детали обряда наложения цепей Гименея.

Как это знакомо по 21 веку! И наилучшие, возвышенные помыслы в качестве исходной мотивации, и действия по подрыву местного образа жизни под прикрытием темноты и дипломатического паспорта, и изощрённое навязывание всему миру своих ценностей. В том числе — и обувных. Путём минирования путей сообщения, нанесения уколов в наиболее болезненные точки местного общества, продвижения собственных товаров для решения сами же американцами созданных проблем. Заставить людей ходить в обуви — это, безусловно, неоколониализм и глобализация.

Что радует — нам американизмы в форме ботинок и штиблет — не грозят. Поскольку всякая гадость и так у нас на дорогах постоянно валяется. Нет нужды по ночам, тайно, с мешком — чего-то там разбрасывать. Мы к этому привычные и просто отращиваем дополнительный слой кожи на пятках. А и фиг вам против наших копыт!

Только я дошёл до этой, полной неприлично неприкрытого патриотизма, мысли, как мы добрались до места, и Спиридон сунулся в калитку посадниковых ворот.

У калитки было уже несколько мужиков, Спиридон с кем-то раскланивался сам, кому-то кивал в ответ. Я проскочил вслед за ним. Впереди, поперёк двора стоял нормальный для этих мест трёхэтажный терем с широким и высоким крыльцом под крышей на балясинах-столбах. На самом крыльце и возле него торчало и слонялось десятка полтора мужиков. Спиридон был прав — среди столпившихся я увидел и Домана. Не дай бог опознает, иуда. Сволота. Ты мне ещё попадёшься, сексот, стукачок, сука…

Так, эмоции — после. Надвинув на нос девчачий платок, я ссутулился, опустил лицо и потихоньку потопал вправо. По словам Спиридона, там, за правым торцом терема был вход на задний двор, где в маленьком садике пребывала, вероятно, сама посадница со служанками.

Ещё на улице Спиридон сделал последнюю попытку отвратить меня от явно безумной попытки:

— Ежели ты думаешь к посаднице в ножки броситься, Акима вымолить — не надейся. Она баба крепкая, на жалость её не возьмёшь. Она таких просильщиков на конюшню посылает. Чтобы выпороли хорошенько да беспокоить её по глупостям отучилися. И подношения она не берёт — посадник-то сам волость выкручивает досуха. Не ходи — сам попадёшь и меня повалишь.

— Не дёргайся, Спирька, всё будет абгемахт.

На этом и замолчали. Слово «абгемахт», как я заметил, внушало Спиридону глубокое уважение, и успокаивало его мятущуюся душу. Теперь задача: найти эту «бабу крепкую». Которая «подношений не берёт». По здешним, «святорусским» понятиям — больная какая-то.

Жердяной забор и вправду отделял от общего двора небольшой участок за теремом. Там была пара яблонь, кусты крыжовника, заросли малины вдоль заборов, беседка и лужайка. На лужайке располагался род дощатого манежа, в котором ползал годовалый младенец. Вокруг крутились и сюсюкали три женщины. Ещё две сидели в тени в беседке. Одна из них, подходящая под описание Кудряшка по возрасту и по внешности, была одета в более дорогое, цветное платье. Вот к ней я и направился, старательно репетируя собственную речь.

Ага. Речь-то речь. Только обратиться первым младшему к старшему — нельзя. И смотреть прямо нельзя. Спасибо Саввушке — уроки русского вежества он в меня крепко вбил…

«Жить я буду — не забуду этот паровоз.

Трое суток в подземельях на карачках полз».

Наконец, моё нервное ожидание было прервано ленивым вопросом:

— Ну?

Какое у неё контральто! Богатый голос, глубокий. Кудряшок не зря им восторгался. А уж страстный шёпот любовных признаний в этом исполнении… А вот внешне она, видать, несколько пополнела. Но её это красит. Наверное. Я со здешними стандартами женской красоты так и не разобрался. Явно больше, чем в моё время. И по весу и по обхвату. Что-то типа 120-100-140. При росте в 160. Белая сметана — как превосходный эпитет — для кожи, и «гляделки по пятаку» — для глаз. Большие, круглые, светлые.

«У неё глаза стального цвета У неё коса — до парапета. И размер ботинок — сорок третий. Чтобы устоять на парапете».

Дама соответствует песне. И ещё — разговаривает.

— Ну! Заснула?

— Эта… ну… госпожа посадница… травки вот… с огорода… стало быть…

— Дура. На что мне твоя трава? У меня и своих сорняков полно.

— Ой! Да нет же! Это ж щавель кудрявый! Да вот же! Цветочки у него красненькие! Этот… как его… бесерменский-то… Авиценой звать… дескать от укусов помогает. И от скорпионов, и от гадов, и от… ну вcякого… мошек-блошек, червячков-паучков…

Я старательно имитировал бессмысленный щебет селянки обыкновенной, и, одновременно, совал ей в руки свой передник с ободранными на Спиридоновом подворье стеблями щавеля кудрявого.

Да, почти все виды щавеля — считаются сорняками. Но практически все они используются как фармакологическое сырьё. У разных видов в ход идёт почти всё. Обычно — высушенные корни. Есть рецепты с использованием листьев, соцветий, стеблей. Но, пожалуй, только Авицена предлагает использование зёрен щавеля кудрявого для лечения и профилактики укусов ядовитых змей и скорпионов. Вообще-то, тёртые свежие корни и вправду рекомендовано прикладываются к месту змеиного укуса. Но Авиценна говорит о зёрнах. Зёрен ещё нет — середина июля, а вот цветы, где будут зёрнышки, ещё есть. Что и навело меня на мысль сделать посаднице вот такой «букет в подарок».

— Ну и чего с ним делать?

— Дык… эта… ну… а… растереть в кашицу и вона… ну… где дитё ползает… да… тама вокруг… помазать густенько… Никакая гадость не подползёт. Вот те крест святой! Авицена же ж!

Авицена говорит о приёме зёрен внутрь. Но я давать непонятно что маленькому ребёнку… не посоветовал бы никому. Да и с точки зрения родительницы — использовать на собственном сыне неизвестно откуда взявшееся снадобье… Интересно, что сочетание идиомы «крест святой» и латинского прозвища «Авицена» мусульманина с китайским именем Ибн Сина создаёт атмосферу доверия и уверенности. Во всяком случае, посадница не стала добиваться более высокого уровня достоверности информации путём уточнения достоверности информатора.

Я, наконец-то, нащупал и развязал у себя за спиной узел пояска фартука и сунул это всё посадницы в руки. Та внимательно посмотрела на траву, понюхала красненькие цветочки, видневшиеся на некоторых стеблях, потыкала в них пальцем, и, передавая передник своей напарнице, задала штатный вопрос:

— Это-то понятно. Почему мало принесла-то?

Вторая женщина, существенно более пожилая и широкая в кормовой части, подхватила мой передник и потопала к манежику. Я старательно лепетал что-то неопределённо-оправдательное. Дескать: не сезон… вот только самые последние… которые особо сильные остались… и мы тут же всё как есть… сразу же исключительно только для госпожи посадницы… не единого себе не оставили…

Мы оба проводили женщину глазами, и только когда она, отойдя шага на три, начала громко командовать остальному женскому персоналу, я дал конкретный ответ. Чуть наклоняясь к плечу посадницы, тихо сообщил:

— Есть и ещё. Привет от Кудрящка. Приходи к нижнему посаду с речной стороны. Одна. Как стемнеет.

Посадница еще пару мгновений смотрела в сторону манежа и служанок. Потом медленно повернула голову в мою сторону. Я уже был в трёх шагах. Прошептав ей в лицо, так что она могла только по губам прочитать «Кудряшок», я, продолжая пятиться задом и кланяясь на каждом шагу, отступал в сторону калитки в этот милый летний садик. Вот она сейчас как закричит… Но раздался обиженный крик ребёнка. Женщины, мамки-няньки, принялись обсуждать обновку в форме щавеля кудрявого, пожёванного, размазанного, и перестали уделять малышу внимание. О чём он и возопил. Посадница, как и всякая нормальная женщина, немедленно повернулась на голос своего дитяти. Когда она снова оборотила взгляд свой в сторону калитки — меня тут уже не было.

«Не бежать! Не смотреть! Глаз не поднимать!» — снова, как когда-то на Степанидовом подворье в Киеве, мне пришлось сдерживать себя, своё стремление убраться поскорее. «Шажочек — мелкий, плечами — не двигать, руками — не махать, ногу ставить на носок…». Вот уж не думал, что мне снова пригодятся эти поучения Фатимы. Может быть — и жизнь спасут.

Мне очень хотелось остаться и посмотреть суд над Акимом. Ну очень! Но ворота во двор были к этому моменту распахнуты. И в них въезжала телега, нагруженная какими-то узлами. А за ней гнали связанных рябиновских мужиков. Похоже, посадник решил убрать с воли всю рябиновскую команду. А значит — следующие мои. И я сам. Ну, это мы ещё посмотрим.

Старательно дотерпел до ворот и только на улице рванул со всех ног к дому Спиридона. Судорожное переодевание в хлеву. Девку я всё-таки сообразил развязать и припугнуть, чтобы не болтала. По крайней мере, до моего ухода она так и сидела, забившись в угол козлятника, чуть слышно подвывая, и прижав к уже заметным грудкам брошенные ей её тряпки.

Спешная эвакуация на базу, но не бегом, а быстрым шагом, а то Сухан — взрослый муж. Мужику бегать не положено — внимание привлекает.

Мои уже продрыхлись, но ещё не успели разбрестись по окрестностям. Громко поданная рефлекторная команда: «На выход с вещами, быстро» вызвала недоумение только у хозяина подворья и у кормщика. Впрочем, когда хозяин понял, что заплаченное вперёд за три дня постоя — отдавать не надо, то даже начал помогать. А возмущение кормщика было остановлено видом Ивашкиного кулака у носа:

— Боярич сказал «бегом». Давай быстро, а у то у нас на заимке и безногие бегают. Тебе что — ноги поломать, чтобы ты бегом шевелился?

Говорят, что у младшей из дочерей Ярослава Мудрого, ставшей впоследствии «Анной Ярославной — королевой Франции», был в юные годы бурный роман с предводителем одной из ватаг норманнов или датчан, проходивших через Киев. Дело дошло до ушей Ярослава, и он послал своих дружинников схватить наглеца. Однако, пока княжеские гридни спускались по скользкому после дождей Боричёву ввозу к Днепру, этот юноша, по имени Филипп, стоявший лагерем на Подоле, успел поднять своих людей, спустить лодии на воду и уплыть. Анна отправилась королевствовать в Париж, где и поразила своего мужа выбором имени для первенца. С тех пор греко-византийское имя «Филипп» вошло в династические дома Западной Европы, а позднее — и в народы.

Меня Ванькой звать, а не Филей, но сматываться быстро я умею. Мы успели увидеть, как по мостику из города в наш посад топает команда стражников в сопровождении пустой телеги для наших вещей.

«Мотнул многозначаще хвост кобылий, хоть вещи свезёт задаром вам».

Не надо мне такого «задаром». И вообще: у меня тут «Русь Святая», а не «Стихи о советском паспорте». Мои люди уже на вёслах, сталкиваем наше корыто на воду и топаем вниз по реке. Угребаем. Или — угрёбываем. Или ещё чего созвучное…

Стоило нам отойти за ближайший мысок, как кормщик не утерпел и возопил:

— Да как же это! Да что ж это мы как тати ночные! На нас же вины нет! Аким-то ни в чём худа не содеял! Что ж мы бежим-то! Тама проверят, правду-то узнают. Разберутся и отпустят.

— Дядя! Кончай сопли разбрызгивать! Кто будет разбираться? Посадник? Там счёт об тысяче гривен кунами. У посадника в них доля. Он-то точно разберётся. Как ему мимо серебра не проскочить.

Мужичок, услыхав сумму, явно запредельную для его воображения, сидел, открыв рот, и испуганно смотрел на меня.

— И, эта… и чего теперича?

— Не жуй. Деда я не брошу. Я своих не бросаю. (Вижу только спины своих людей, но и по спинам видно — услышали и запомнили). Акима надо вынимать с поруба. (Благими пожеланиями вымощена дорога в ад. Моими — наверняка).

— Эх, тяжкий доспех не взяли (Ивашка предлагает боестолкновение).

— А мы — тихонько. (А Чарджи, оказывается, тоже авантюрист).

— А ну как поймают? (Николай пытается внести долю здравого смысла в беседу сумасшедших).

— Кончай болтовню. С города нас не видать. Станем к левому берегу в укромное место. Чтоб с реки не разглядели. Стоим до ночи. А там видно будет. Вы же спать хотели? Что, выспались уже? Теперь отсыпайтесь впрок.

Приглядели местечко, въехали лодкой в какие-то кушири, огляделись по берегу, замаскировались от реки, костерок разложили, еще раз перекусили. Отдыхаем, рыбу ловим, комаров кормим. Тишина, покой, благодать. Только-то и отдохнуть, пока власти тебя ловят.

Я весь извёлся. Куча всяких «как-то оно будет». Варианты и контр-варианты. Если Аким скажет: «княжих людей убили по моему приказу» — хана. «Признание — царица доказательств». Потом можно будет всю жизнь доказывать, что он ошибся, что его не так поняли, что он не то имел в виду… «Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь» — русская народная мудрость. Самое скверное, что этого «не-воробья» поймают другие. Мудрость многократно и разнообразно, в смысле различных «не-воробьёв» и «не-птицеловов», проверенная. Будет написано «Рябина — вор и душегуб» — ни отмыться, ни подняться не дадут. Соответственно, все мои мысли насчёт боярства, вотчинки, обучения людей, «избы по-белому»… Впору всё бросать и подаваться в тёплые страны. Как цапли перелётные.