Западная дорога, что тянулась из Валаны в Новый Иерусалим, была еле заметна, и колесным экипажам передвигаться по ней было куда труднее, чем по папской дороге на восток, по которой Чернозуб с Вушином сопровождали кардинала ранней весной. У них было четыре фургона, которые тащила вереница мулов, но колеса то и дело застревали в глубоких колеях, размытых поздними летними дождями, и приходилось помогать животным. Дожди выпадали не так уж часто, но когда приходило их время, низины в пустыне заполнялись ревущими потоками воды. На восток можно было бы ехать и легче, и быстрее, если у путешественников не было причины избегать встреч с другими путниками. Причина именовалась «безопасность». Когда они пересекали очередной поток, один из прикрытых ящиков вывалился из фургона и раскрылся. Чернозуб видел, как Вушин и стражники Ри кинулись вытаскивать ружья из мелкой воды, то и дело украдкой оглядываясь, словно в можжевельнике прятались шпионы. Позже он волей-неволей выяснил, что груз содержит револьверы и боеприпасы. Когда он спросил о них, Элкин объяснил, что запас их сравнительно невелик. Выяснилось, что для секретаря и охранника Секретариата эта экспедиция была главным делом, и он намекнул Нимми, что явился из закрытого крыла здания. Группа состояла из нескольких возниц, Вушина, Аберлотта, Улада и шести воинов покойного кардинала Ри, которые отлично умели сражаться и без оружия. При свете костра они проводили схватки между собой и с Вушином, которому приходилось прилагать немалые старания, чтобы сохранять первенство среди них, хотя соперники и были моложе его лет на тридцать. Между собой они говорили на своем языке, и Вушин лишь посмеивался над ними. «Топор, напомни им, пожалуйста, — взывал Чернозуб, — что им лучше осваивать горный или церковный».

Топор ворчал на них, и они, запинаясь, пытались продолжать разговор на церковном. Нимми внезапно понял, что они говорят о нем, поскольку он был исключением из принятых тут правил, как они их понимали, — монах не хочет или не может участвовать в схватках. Хотя они были христианами и несли на себе обеты, по крайней мере у одного из них дома осталась жена. Когда Вушин все это растолковал Чернозубу, тот удивился.

На первых порах воины Ри оставались для него загадкой. Вушин старательно занимался с ними, и, похоже, они достаточно хорошо понимали друг друга, тем более если разговор сопровождался выразительной жестикуляцией. На третий день Чернозуб осмелился снова напомнить Вушину, что его задача — научить церковному желтую гвардию, как их стали называть в Валане. Вушин уставился на него и тут же не без смущения объяснил, что люди кардинала Ри пытаются обратить его в христианство.

Монах недоверчиво посмотрел на него.

Увидев выражение его лица, Топор рассмеялся.

— Сомневаюсь, что ты хотел бы услышать их аргументы на церковном. Неужто забыл, что они люди кардинала Ри?

— Я предполагал, что они христиане, и слышал, как они исполняют псалмы, но…

— Но не предполагал, что солдаты могут быть настолько религиозны?

Нимми задумался. В памяти у него всплыли и жутковатый вид воинов, о которых шла речь, и действия насильников из его детства.

— Наверно, я был предубежден, Топор. Солдаты, которых я встречал, часто были богобоязненными, но, кроме вас, я не видел никого, кто был бы столь возвышен духовно.

— Наверное, кроме меня? А я духовно возвышен, Нимми?

— Ты можешь смеяться, но я так думаю. Ведь на самом деле я знаю о тебе лишь то, что ты позволил мне узнать. Разве не так, Топор?

— Видишь ли, там, откуда они родом, все монахи, даже христианские, придерживаются традиций боя без оружия.

— Но теперь-то они не безоружны! И ты говоришь, что они монахи?

— Да, думаю, можешь считать их монахами. Что же до оружия, то Ри освободил их от этого обета, а наш хозяин расширил его разрешение. Орден, к которому они принадлежат, — азиатский, но тут это неизвестно. Когда кардинал Коричневый Пони и папа поймут, что они несут на себе религиозные обеты, то эти воины потеряют свободу, пока Церковь не решит, что с ними делать. Они не спешат возвращаться домой, но их обеты сходны с вашими. Они хотят быть свободными, создать свою общину, но боятся попросить об этом. Вот почему они хотят и стараются как можно скорее обучиться церковному. Тебе нет смысла ворчать на нас из-за языка. Я предложил кардиналу, чтобы они на какое-то время остались в аббатстве Лейбовица. Там они могут носить свои одежды и учить ваши литургии. Примут ли их?

— Я не могу говорить за аббата Джарада кардинала Кендемина, — Чернозуб подавил горечь и продолжил: — Ты читал Устав ордена святого Бенедикта, Топор. Братия из аббатства Лейбовица до сих пор чтит большинство его правил, что означает — они должны проявлять гостеприимство по отношению к любому, кто придет к ним, как если бы путник был Христом, скитающимся по пустыне. Но я не предполагал, что люди Ри воспользуются этим правилом.

— Конечно, ты не хотел бы, чтобы аббат понял, что они оказались в обители по твоему совету, хотя на самом деле ты не давал его, — мрачно сказал Вушин. — Но ты прав, считая, что им нужно учить церковный. Я нажму на них. Если они окажутся в аббатстве Лейбовица, то не по твоему совету, а в силу пожелания кардинала, которое он уже высказал.

— Хорошо. В свою очередь, я все забуду, хотя мне бы хотелось узнать об их ордене.

— Они знают, что я немного обучал тебя искусству боя, и им хотелось выяснить, разрешено ли другим монахам твоего ордена осваивать бой без оружия или же это противоречит правилам.

— Коль скоро это просто упражнения или служит целям укрепления тела, то к правилам это отношения не имеет. Порой вне стен обители мы играли в мяч, особенно те из нас, чья работа не включала в себя физические нагрузки, — Чернозуб засмеялся. — Только представить себе: аббат Джарад дает разрешение на подготовку бойцов!

— Знаю. Это очень плохо. Их орден обладает интереснейшими традициями. Если они останутся здесь, то захотят жить своей общиной или влиться в какую-нибудь другую.

Позже Вушин признался Чернозубу:

— Знаешь, Нимми, мои соотечественники на побережье несколько поколений назад бежали от азиатских христиан. В своей стране кардинал Ри — это сверх-Бенефез. Те христиане были завоевателями. Мой народ проиграл, и его швырнули в океан.

Нимми воззрился на палача так, словно видел его в первый раз.

— Мой тоже проиграл, — сказал он. — Так что мы должны быть братьями по духу.

Жесткий взгляд Топора дал понять, что такое приглашение к близости слишком преждевременно. Развернув коня, Топор направился в хвост каравана, к охране и фургону. И снова Нимми понял, что с тех пор, как он не подчинился кардиналу, Топор не в полной мере доверяет ему.

Вушин снова как-то отстранился от него, но Нимми понимал, что причина отчуждения лежит в нем самом. Новость, которую Вушин, может, смеха ради сообщил ему, что желтая гвардия хочет обратить его в свою разновидность христианства, расстроила и смутила его. Чего ради ему и его собратьям-монахам игнорировать религию Вушина, если у него есть таковая? Топор посещал мессу по привычке, но никогда не ходил к исповеди. Его преданность и верность носили религиозный характер; точно так же он относился и к смерти. Он мог бы быть хорошим монахом, думал Нимми. Но альбертианский орден святого Лейбовица никогда не был склонен к обращению язычников. Потому, что это было против правил. Монахи были свободны в своих ответах на религиозные вопросы гостей, но Топор никогда ни о чем не спрашивал. А теперь эти странные люди хотят вовлечь его в свое религиозное братство. И орден Лейбовица упустил шанс обзавестись кроме электрического стула еще и монахом — воином и палачом.

Новые друзья Вушина из желтой гвардии знали о тех годах, что он провел как палач Ханнегана, Филлипео Харга и его предшественника. Нимми слышал их разговоры, хотя понимал в них очень немного (разве что когда они переходили на церковный), и мог сделать вывод, что иностранцы были полны симпатии к нему; он видел, что после этих разговоров Топор уходил раздраженный, в то же время испытывая облегчение. Нимми казалось, что Вушин после своей давней работы несет на себе груз почти всех грехов христианства и воины этими разговорами старались отвлечь его. Видно было, что Топору, как и Чернозубу, не хватает присутствия кардинала; монах прикидывал, кто сейчас, после покушения, служит при нем телохранителем. После того как люди Ри хоть немного овладеют языком Скалистых гор, их новый апостольский викарий привлечет воинов для работы в тайном отделе Секретариата, но пока все они были здесь — далеко от нового хозяина, такие же растерянные, как и сам Нимми.

Монах попытался снова найти утешение в религии, по крайней мере на время путешествия, но усилия постепенно сходили на нет, из-за чего он впал в такое раздражительное состояние, что на целых три дня бросил молиться, медитировать или читать требник. Измученный жарой, он постоянно видел перед собой Джарада, Коричневого Пони, Эдрию, Святого Сумасшедшего или даже папу. Он постоянно вел с ними воображаемые диалоги, пока они не теряли всякий смысл. Особенно с Эдрией. Они были полны эгоцентричности, потакания слабостям и тщеславия. Поскольку Чернозуб так и не смог обрести внутреннего спокойствия, он наконец обратил внимание на окружающий мир и, стараясь чем-то занять себя, стал вести разговоры даже с Аберлоттом.

В группе путешественников царила почти военная дисциплина с лейтенантами Вушином и Уладом под руководством Элкина. На пути, который они избрали, могли подстерегать опасности и от агентов Тексарка, и от безродных Кочевников; на этих выжженных землях могли встретиться отщепенцы тех и других, и всегда существовала возможность враждебной стычки. Местность была более суровой, чем та, которую Чернозуб увидел во время первого путешествия в Валану. Тут отсутствовали проложенные дороги; четко обозначались лишь перевалы на горных участках. Группа имела при себе разрешенное договорами оружие, если не считать того, что тащили на себе мулы и ехало в фургоне, но они никого не встретили, если не считать сморщенного старика, который, бредя за ними от Валаны, в сумерках присоединился к ним. Появление старика стало поводом для возражений со стороны тех, кто отвечал за секретность и безопасность, но старик казался буквально полумертвым, да и в любом случае он направлялся в Новый Иерусалим. Улад утверждал, что видел его раньше.

— Он был в Новом Иерусалиме, — говорил гигант. — Магистр Дион как-то нанимал его, так что он о нас знает.

— Нанимал его? Для чего?

— Он может вызывать дождь и берет за это серебром.

— И получалось?

— Дождило, но не сильно. Дион уплатил ему, но немного.

— Значит, город он знает, — задумался Элкин. — Но знает ли он о нашем багаже? Нас он уже видел, так что может ехать с нами. Если будет вести себя как подобает, пусть считается гостем. Попытается отвалить, будет пленником, пока мы не доберемся до цели.

Тем не менее сначала старик отказался присоединиться к ним, и его пришлось бы арестовать и привязать к одному из фургонов, если бы он не передумал после того, как узнал в Чернозубе монаха аббатства святого Лейбовица, что не на шутку развеселило его. Он поддразнивал монаха тем, что тот не носит рясы, а вот с четками на поясе не расстался. Нимми старался избегать общения со стариком, который, по всей видимости, знал об аббатстве больше, чем ему полагалось бы. Пожилой странник после нескольких попыток завязать разговор пожал плечами в ответ на сдержанность монаха, наверное, отнеся ее на счет религиозного обета хранить молчание, но, как бы практикуясь, продолжал кидать в его сторону реплики.

Себя он называл пилигримом, но не христианином. На нем были драные льняные лохмотья с шерстяными вставками, а свои пожитки он таскал в узле, привязанном к посоху. Голову старик оберегал от солнца, прикрывая ее шапочкой с замысловатой вышивкой, которую называл ермолкой. Ощетиненный и недоверчивый на первых порах, он, как выяснилось, был довольно безобиден и к концу первого дня стал весьма разговорчив. Нимми не мог представить, что враги Коричневого Пони послали шпионить за ним такую развалину. Элкин был склонен с ним согласиться. И, посадив его поначалу на мула, он, когда старик стал жаловаться, что седло натерло ему задницу, пересадил его в фургон, не беспокоясь, что старик устроился на ящике с оружием.

Старик рассказал, что он еврей, и кроме всего прочего зарабатывал шитьем палаток. По всей видимости, он был одним из тех бродяг, кто предлагает свои услуги как заклинателя дождя в засушливых местах. Старый еврей обладал кое-какими полезными навыками и некоторыми источниками дохода. За пятнадцать монет он мог вырвать зуб; за восемь — соскрести налет с зубов и прочистить их тальком. О прочистке зубного канала надо было договариваться. Он представлялся заклинателем дождя, и если дожди не выпадали в течение недели, он не получал ничего, кроме платы за жилье и пропитания; если же дождь проливался, он получал столько, сколько, по его мнению, могли отстегнуть заказчики. Он давал советы по любому поводу каждому, кто имел желание слушать его, а порой просто навязывал их.

Чернозуб надеялся, что это путешествие даст ему возможность побыть в тишине и в одиночестве. Но старый еврей лишил его этой надежды, задавая кучу вопросов об аббате Джероме, который, насколько Нимми мог припомнить, умер лет семьдесят тому назад, будучи в солидном возрасте, и тем не менее старик утверждал, что он, Бенджамин, был другом Джерома.

— Вам должно быть не меньше ста лет, — скептически заметил Нимми. — Или еще больше.

— Хм! А почему бы и нет?

Ходили слухи, что долгожителями отличается Долина рожденных по ошибке, но старый пилигрим не походил на ее обитателя. Он признался, что принадлежит к тайному народу, обитающему в Мятных горах, которые ему было позволено в очередной раз покинуть, но назад он так и не вернулся. Магистр Дион должен был знать, откуда он родом. Но если он был из «привидений», это должен был знать Улад. Тем не менее тот относился к старику как к посмешищу, по крайней мере в роли заклинателя дождя. То, что Мятные горы были прибежищем для Рожденных по ошибке, было хорошо известно Церкви, но природа колонии как народа «привидений» была затушевана тем фактом, что такие уроды, как Шард и его семья, обитавшие в предгорьях, не считались полноправными гражданами; хорошо вооруженные силы центральной колонии защищали их от отщепенцев, бродячих Кочевников и агентов Тексарка. Бродяги, как правило, обходили этот район и держались в стороне от Долины рожденных по ошибке. Тех же, кто пытался попасть в нее, убивали или прогоняли.

— И что за дела у монаха святого Лейбовица в этом Новом Вавилоне? — спросил старик. — Особенно у отлученного монаха?

— Кто тебе это сказал? — Нимми пристально посмотрел на него, удивленный тем, что сплетни дошли и до ушей этого прирожденного бродяги. Кто в группе знал о его статусе? Ну ладно, все они знали — Вушин, Элкин, Аберлотт, словом, все. Тем не менее он был смущен и растерян, что его личная жизнь доступна посторонним взглядам.

— Я всего лишь должен доставить общине послание кардинала. Почему ты называешь ее Новым Вавилоном?

— Таков ее титул, и они сами ее так называют.

— Откуда ты держишь путь в Новый Вавилон?

— Из Валаны. Так же как и ты.

— А что ты делал в Валане? Молил о ниспослании дождя?

— Я пришел навестить своего старого друга Амена Спеклберда, но меня к нему не пропустили, да и кроме того, он не Тот.

— Тогда кто же он?

Старый еврей пожал плечами.

— Кто знает? — это было все, что он сказал.

Во время перехода к Мятным горам великан Улад, которого Чернозуб на первых порах считал опасным и жестоким животным и психопатом, оказался игривым ребенком. Уродливые стороны его характера произрастали из инстинктивного недоверия ко всем людям, если не считать джинов, но во время долгого пути к югу это недоверие постепенно таяло.

Нимми лишь раз вышел из себя во время путешествия — но не из-за старого пилигрима. Слава Богу, причиной явился Аберлотт. Но затем он еще раз взбеленился — на этот раз из-за отсутствующего аббата Джарада кардинала Кендемина, и выглядело это как бред наяву. Он с наслаждением представлял себе, как сжимает горло аббата, как большими пальцами сдавливает ему кадык, хотя сразу же, как только старикашка потерял сознание, перестал душить его. Зло может быть привлекательным, и весьма. Это он знал. Но как трудно признаться исповеднику в том, какое наслаждение может приносить грех; священник разгневается и наложит на него наказание, которое поможет избавиться от испорченной натуры, что продолжает жить в нем. Он чувствовал, что окружающая реальность расплывается перед ним, и Вушин поймал Нимми на том, что, покачиваясь в седле, он бормочет богохульства. Он чуть не вылетел из седла, когда Топор ударил его по спине, чтобы привести в чувство. За последние несколько месяцев с ним произошло столько событий, но они казались ему нереальными, порой он думал, будто сходит с ума. Когда он должен был молиться, Нимми просто грезил наяву, а потом сквозь зубы проклинал себя.

— Займись делом, брат, — посоветовал ему Топор.

Найти себе занятие было нетрудно. Каждодневно нужно было разбивать и сворачивать лагерь, а это требовало и времени, и трудов. Когда день складывался идеальным образом, он включал в себя одиннадцать часов пути по безжалостно выжженным пространствам, а остальные тринадцать уходили на то, чтобы упаковать груз, распаковать его, на выслеживание животных, охоту, стряпню, еду, стирку и штопание одежды, ремонт снаряжения и, наконец, на сон. В лучшем случае удавалось быть в пути не больше одиннадцати часов. Чаще всего дорога занимала часов десять.

На седьмой день Улад, Вушин и Элкин, посовещавшись, пришли к выводу, что караван с его ценным грузом будет под надежной охраной и без Чернозуба, Аберлотта и Элкина, которые, покинув караван, смогут оказаться в Новом Иерусалиме вдвое быстрее. Вушин и воины Ри останутся при погонщиках мулов, чтобы отбить нападение любых обитателей пустыни. Под вопросом оставалась безопасность передовой партии, но Улад и Элкин были солдатами, да и Чернозуб прошел у Вушина науку боевого искусства.

С ними было позволено отправиться старому еврею и Аберлотту, ибо от них все равно не было бы никакого толка, случись защищать караван от вражеского нападения. Аберлотт счел мрачное настроение Чернозуба за признак подступающего сумасшествия.

— Похоже, у тебя крыша едет, — проснувшись, сказал студент в первое же утро. — Ты всю ночь разговаривал, хотя днем ты ни с кем и словом не обмолвишься.

— Что я говорил?

— О девушке с очень маленькой дырочкой.

— О какой девушке?

— С очень маленькой дырочкой. Ты называл ее окном во вселенную. Нимми, ты явно сходишь с ума.

— Дырочку? А может, это я тебя называл ослиной задницей? — но, увидев, что Аберлотт совершенно серьезен, добавил: — Мне что-то приснилось. Но может, я и в самом деле слегка рехнулся. У меня ничего не получается. Наверное, мне нужен человек, который подскажет, что делать. Без наставника, без аббата или кардинала я не знаю, как справляться…

— Или тебе нужен папа? Как-то во сне ты вспомнил Амена Спеклберда.

Наконец передовой отряд добрался до западных склонов Мятных гор. Элкин был убежден, что они на три дня опередили остальных, которые сопровождали вьючных мулов и фургоны. Здесь склоны были покруче, чем с восточной стороны хребта, почти неподъемны, но едва они собрались штурмовать их, как в нескольких шагах перед ними на землю обрушился град стрел и камней. Они сразу же остановились. На вершине скалы появились три карлика с луками и один с мушкетом, которые сверху смотрели на них, залитых лучами полуденного солнца. Покрыв их ругательствами, Улад сообщил, кто он такой и с какой целью они тут оказались. Уродцы исчезли.

— Проход козлов отпущения, — осклабился старый еврей. — Им бы лучше унести ноги и вернуться домой в долину.

— Может быть. В долине есть люди, которые верят, что Христос вернется в облике одного из них, — сообщил Улад, когда они ступили на крутую каменистую тропу.

— Ты хочешь сказать, что он родится как один из них? — спросил Чернозуб.

— Да.

— Но предполагается, что это будет совершенно не так, — сказал Аберлотт. — Его увидят снисходящим с облака.

— Но прежде чем его увидят, ему предстоит родиться.

— Говорится вовсе не так.

— По-другому?

Чернозуб продолжал хранить молчание. Старый еврей презрительно хмыкнул.

Когда они выбрались на небольшое плато, Элкин спросил Улада, сколько времени, по его мнению, займет путь до центра общины.

— Самое малое часов восемь, — сказал гигант.

С северной обочины дороги, которая от плато вела в горы, уходило вниз глубокое ущелье, а с юга до самого подножия Столовой горы тянулось несколько акров зарослей. Начали сгущаться сумерки, и Элкин принял решение разбить тут лагерь, хотя Улад сначала возражал, говоря, что из леса к ним могут подкрасться и вообще тут полно кугуаров. Проголосовали, и великану пришлось уступить.

— Хотя бы держитесь подальше от зарослей, — продолжал он стоять на своем.

Ночь прошла тихо и спокойно, хотя каждому по очереди приходилось подниматься, чтобы поддерживать костер. Их не посещали ни кугуары, ни «привидения». Чернозубу выпала последняя вахта, и к ее окончанию небо стало светлеть.

Прежде чем будить остальных, он спустился в лесистую расщелину, чтобы набрать ведерко воды. Миновав деревья, он оказался на пляже, который был своеобразным кладбищем, россыпью костей. Рядом с родником тянулась полоска песка десяти шагов в ширину, которую каждую весну посещали выдры, а в песке валялось множество мелких человеческих костей, вымытых из земли бегущим сверху потоком. В Новом Иерусалиме появлялся на свет свой процент монстров, и утверждения, что таких детей возвращают народу Уотчитаха, были ложью. Далеко не все косточки принадлежали новорожденным. Полузасыпанный песком череп принадлежал пятилетнему ребенку. Убитые дети, жуткое наследие Великой цивилизации. На равнинах встречались такие места. Нимми не был потрясен, но решил, что воду он тут набирать не будет. В канистрах еще хватало питьевой воды. С омовением и бритьем они могут и подождать.

На полпути вверх по склону он чуть не столкнулся с кем-то, кто стремительно спускался вниз. Улад притормозил, обдав Чернозуба фонтаном песка и гравия.

— Что ты здесь делаешь? — строго спросил он.

— Как выяснилось, ничего, — Нимми показал пустое ведро. Улад схватил его за руку.

— Два года назад тут была эпидемия, — сказал он. — И умерло много детей.

— Понимаю, — спокойно сказал Нимми, стараясь высвободить руку из его хватки. Улад отпустил его. Нимми понял, что общины по всему континенту каждые несколько лет приносят жертвы таким эпидемиям. Часто все их жертвы отходят в мир иной в течение одной недели, и подавляющее большинство их составляют изуродованные дети или еще хуже. Когда позже Нимми рассказал об этом старому еврею, тот назвал эпидемическое заболевание «закланием пасхальных агнцев джинов».

— А ты так убедительно рассказывал о Новом Иерусалиме и о его политике возвращения уродов в долину, — сказал Аберлотт.

Чернозуб пожал плечами. Все, что он знал о Новом Иерусалиме, он слышал от Эдрии. Останки детей, принесенные ручьем со стороны деревни, были скорее правилом, а не исключением. Так оно и было. Разве что Новый Иерусалим станет исключением.

Подъем в гору заставил путешественников преодолеть длинный U-образный поворот, что тянулся по склону долины или же горы, откуда была видна дорога, по которой караван мулов должен был подойти к перевалу. На горных склонах росли высокие сосны. Скоро им стали попадаться на глаза признаки пребывания тут человека, но люди, что встречались им, казались совершенно нормальными. Несколько семей уродцев жили на краю раскинувшейся колонии — так же, как на восточных склонах того же хребта обитали Шард и Темпус. Порой попадались настоящие фермы, хотя земли, на которых их встречали стражники, трудно было назвать плодородными. За горные пики цеплялись дождевые облака и снежные тучи, и после весеннего таяния снегов с них текли нескончаемые потоки. На перевалах и в долинах вдоль ручьев и рек росли яблони, груши и сливы. Лето перевалило на вторую половину, принеся с собой богатый урожай, и торговцы предлагали свою продукцию вразнос с тележек, запряженных осликами, которые они ставили в городских центрах. С шестов свисали целые туши коров, баранов и оленей; по требованию покупательниц от них отрезали цельные куски мяса. В конце дня из шахт поднимались и расходились по домам мужчины с темными от угольной пыли и пороховых газов лицами.

Так называемый капитолий был трехэтажным зданием из каменных глыб, скрепленных известковым раствором, на нижнем этаже которого располагались кухня и обеденный зал, разделенный на две половины: большая предназначалась для грязных шахтеров, а меньшая — для правительственных служащих и гостей. Нимми объяснили, что второй этаж отведен под резиденцию мэра Диона и зал для совещаний, где еженедельно собиралась небольшая группа законодателей, чтобы принять или отвергнуть административные решения. В центре города стояло не больше дюжины зданий, а жилые дома и амбары — большей частью бревенчатые сооружения на каменных фундаментах — были рассыпаны среди гор.

Восприятие Чернозубом этих мест было окрашено рассказами Эдрии, но встреча с детскими кладбищем вызвала у него подозрения. Он испытал облегчение, когда Улад, уехавший вперед к центру города, вернулся и сказал, что мэр Дион направился в другую часть горного массива и до завтра не вернется. Встреча Аберлотта с семьей Джасиса тоже была отложена на завтра.

Ему вместе с Чернозубом, Элкином и старым евреем придется расположиться на ночлег в гостевом доме, где уже был один постоялец, прибывший из-за пределов колонии; он с широкой улыбкой вышел им навстречу. Чернозуб, задохнувшись от изумления, преклонил колена и поцеловал кольцо кардинала Чунтара Хадалы, апостольского викария народа Уотчитаха.

— А где же кардинал Коричневый Пони? — спросил епископ Рожденных по ошибке.

— Когда я видел его в последний раз, с ним было все в порядке, ваше преосвященство. Предполагаю, он на равнинах вместе с Чиир Хонганом и другими вождями Кочевников.

— Да, я знал о его планах. Предполагаю, вы удивлены, встретив меня здесь?

— Мне стоило бы догадаться, что у вас особые отношения с Новым Иерусалимом, который как колония был изъят из вашей епархии.

— Из викариата, — поправил его Хадала. — Вы прибыли как раз вовремя, чтобы успеть разложить вещи и умыться перед обедом. Там и встретимся.

Вслед за Уладом путешественники разошлись по отведенным им местам. Встреча с Хадалой снова разбудила в Нимми чувство стыда за то, что не подчинялся своему кардиналу, но он противопоставил ему свои недавние подозрения в адрес Коричневого Пони, что тот или собирается свергнуть папу Спеклберда, или изменил ему и если не стоит во главе заговора, то с самого начала поддерживал его. План, по всей видимости, заключался в том, чтобы обеспечить валанскую Церковь некоей военной силой, не зависимой от Кочевников, которые с ней в союзе. Чернозуб счел, что план не таит в себе ничего особо коварного, если не считать, что он был скрыт от папы. Неужели Амен Спеклберд обязательно осудил бы тот факт, что Церковь обзавелась оружием? Вполне возможно, прикинул Нимми. Должен ли он ему сообщить? Он попытался представить, каким образом выяснить, посвящен ли кардинал Чунтар Хадала в эту тайну, но решил, что будет лишь внимательно наблюдать за ним, когда прибудут с оружием Топор и его желтокожие гвардейцы.

Тем не менее вечером, в преддверии обеда, кардинал пригласил Улада и Элкина за стол, который стоял по другую сторону помещения, где обедали Чернозуб, Аберлотт и старый еврей в компании чиновников из офиса мэра Диона. Наблюдать за кардиналом было бы просто потерей времени. Ему было достаточно убедиться, что во время обеда он советовался с Уладом о деятельности Секретариата и его секретных агентов. Он решил отдать должное оленине с картошкой и свежим фруктам и в то же время, слушая болтовню Аберлотта с чиновниками, узнать побольше о колонии. Кое-что ему стало понятно. Они рассказывали, как за счет иммиграции из долины рос Новый Иерусалим.

Уотчит-Ол’заркиа, как назывался горный район к северу от Тексарка, который превратился в гетто для выходцев из Долины рожденных по ошибке, был окружен пограничной стражей Церкви и государства, но по ночам граница становилось прозрачной для пеших беглецов и гонимых «привидений». Это было известно всем. Некоторые побеги были всего лишь бравадой, и после нескольких дней или недель пребывания за границей беглецы возвращались к своим домам, конечно, как правило, обогатившись. Мужчины оставляли свои жилища в горах, чтобы воровать или найти в городе временную работу. Женщины уходили по тем же причинам, но не только — иногда им удавалось забеременеть от сельских ребят со здоровыми, как они надеялись, генами. Тем не менее часть беглецов так и не возвращалась, и пока на востоке росли маленькие колонии «привидений», уединенное положение Нового Иерусалима в Мятных горах, его ресурсы и природная оборонительная система превращали его в самое большое скопище генетически сомнительных личностей вне пределов долины; сюда тянулся неиссякающий поток беглецов, которых привлекало это надежное убежище. Особенно велик был наплыв в годы после Завоевания, население стремительно росло, ибо после того, как империя подавила орду Зайцев, она перестала представлять угрозу для путешественников через провинцию; оставалось лишь избегать встреч с тексаркскими форпостами и местной милицией.

— Мы можем обороняться в наших горах, — после обеда объяснял старший клерк, провожая Чернозуба, — но против Тексарка у нас нет наступательного оружия, кроме террора. «Привидения» хороши для внедрения. По всему Тексарку у нас есть свои люди — и в Церкви, и в армии. Они есть и в Валане, и в Новом Риме. Если наши люди в Уотчитахе будут подвергаться гонениям, мы ответим террором.

Промолчав, Нимми огляделся. Никто за ними не наблюдал, никто не подслушивал, и вне пределов обеденного зала чиновник стал куда более разговорчив.

— Это ваши люди пытались убить кардинала и меня? — спросил монах.

Чиновник вздохнул.

— Не уверен. Приказ исходил не отсюда. Наши люди, конечно, будут все отрицать. Даже умные и расчетливые люди, когда им приходится жить по легенде, порой сходят с ума.

— До того, как Джасис поступил в университет, он собирался стать священником. У нас есть и другие. Террор вполне возможен.

Когда придет время, мы пустим его в ход, хотя, насколько я знаю, Церковь, включая и нашего друга Коричневого Пони, нас осудит. Но о его планах я знаю не больше вас. Наверно, кардинал Хадала в курсе дела, но, похоже, долгосрочных планов не имеется. Я смотрел, как магистр Дион играл в шахматы с вашим кардиналом, когда побывал в Валане. Проиграл он столько же партий, сколько и выиграл. Он рассчитывает на несколько ходов вперед, но в шахматах не может быть долгосрочной стратегии. Он собирает тут оружие для нас и для других. Нам не дано знать, кто эти другие, но предполагаю, что это могут быть Кочевники. Он заключает союзы со всеми народами, которые боятся Тексарка. У него есть союзники к востоку от Грейт-Ривер и к югу от Брейв-Ривер. Он мне напоминает человека, для которого все эти пространства — шахматная доска. Пока он не берет никаких фигур. Он копит силы.

Нимми с удивлением слушал откровения чиновника. Может, Коричневый Пони и не пользуется тут такими симпатиями, как ему казалось. У колонии свои планы, а у Коричневого Пони — свои. Монах сменил тему разговора:

— Можете ли вы сообщить мне, где обитают ваши бывшие агенты в Валане?

— Кто вас интересует?

— Ее зовут Эдрия, дочь Шарда.

Чиновник открыл рот и, щелкнув челюстями, закрыл его. Нахмурившись, посмотрел на Чернозуба и с запинкой ответил:

— Должно быть, я слишком разболтался. Вот вы и пришли. Теперь мне надо идти, — развернувшись на пятках, он заторопился к каменному зданию.

Ночью Чернозубу приснилось, что он вернулся в монастырь. Никто не смотрел на него, никто с ним не заговаривал, и он подумал, не является ли такое отношение частью его отлучения. Но отчужденность — это было не то слово. Слегка склонив голову, он стоял в ожидании прямо на пути настоятеля Олшуэна. Когда в поле зрения возникли его сандалии, он отступил в сторону, чтобы избежать столкновения. Олшуэн должен был сойтись с ним нос к носу. Или пройти сквозь него, будь он призраком. Чернозуб пошел к кладбищу и остановился у открытой могилы.

Это была та же самая могила и на том же месте, где он оставил ее ранней весной. В монастыре святого Лейбовица в пустыне всегда была отрыта могила, пусть даже никто не болел. И после святого брата Мулестара никто не умер. Но могила продолжала ждать очередного обитателя. Края ямы были со всех сторон прикрыты тростниковыми циновками, спущенными вниз, так что капли дождя скользили по стеблям и падали в яму, а не размывали края.

При необходимости монахи с лопатами спускались в яму и выкидывали лишнюю землю, которая попадала в могилу после очередной чистки. Каждый год братия не менее семи раз покаянной процессией посещала могилу. Какое-то время они стояли вокруг могилы, глядя в ее зев, пока солнце, склонявшееся к западу, не начинало отбрасывать длинные тени на ее желтоватые глинистые стенки. Яма заставляла думать о душе, которая была средоточием всего сущего. Чернозуб не любил ни эту яму, ни церемонии медитации вокруг нее, хотя часть братии весь остаток дня не могла думать ни о чем другом.

Сейчас циновки отсырели. Насколько он видел, могила потеряла свой облик. Ему показалось, что вместо соломы он видит перед собой растительность на лобке, да и отверстие было не могилой. Он покачал головой и, не расставаясь с мыслями об Эдрии, отправился искать аббата, дабы поведать ему, что могила стала влагалищем, но тут он услышал крик ребенка. Малыш был в яме, и он вернулся посмотреть, что там такое. Ребенок был без рук и покрыт клочками шерсти: явно Рожденный по ошибке. Джин. Его собственный сын?

Он услышал свой сдавленный крик и почувствовал резкий удар по затылку. Придя в себя после забытья, он увидел, что рядом с ним сидит Аберлотт. Студент был обеспокоен душевным и физическим состоянием Чернозуба, в которое тот впал после отъезда из Валаны. Его дневные фантазии стали обретать характер ночных кошмаров.

— У меня за спиной дьявол, — сказал Нимми.

Ощущение мира как странного и непонятного места снова вернулось к Чернозубу, когда он встретил Кочевника Онму Куна, который на другой день вернулся с мэром Дионом и его спутниками. Лишь когда он заговорил на ол’заркском, Нимми по акценту понял, что он из Кочевников. Он принадлежал к Зайцам, что было ясно по покрою и ткани одежды, но форме ног, которые не были кривыми из-за жизни в седле, по цвету кожи, не выдубленной солнцем. Из-за скудной пищи нынешнее поколение Зайцев-Кочевников было ниже ростом, чем их предки и сегодняшние дикие Кочевники. Ясно было, что Кун выступал в роли неофициального представителя своей орды перед малым советом Нового Иерусалима, который, вне всякого сомнения, был арсеналом для всех детей Пустого Неба и Женщины Дикой Лошади. Подойдя, Нимми обратился к Куну на южном диалекте языка Кочевников. Кун расплылся в широкой улыбке; они обменялись любезностями и рассказали друг другу пару лирических историй. Они обсудили встречу на равнинах людей Виджуса и Медвежьего духа из всех орд, и Нимми удивил и обрадовал его сообщением, что кардинал Коричневый Пони — ныне апостольский викарий равнин, включая и юг; под его властью и священнослужители Тексарка. Но когда монах спросил Онму Куна, что привело его в Новый Иерусалим, ему грубовато посоветовали заниматься своими собственными делами. На его извинения Кочевник ответил лишь пожатием плеч.

— Может, твое положение бывшего секретаря кардинала и дает тебе право задавать вопросы, но ответить на них я не могу, — чтобы смягчить отказ, он отпустил пошлую шуточку Зайцев о женщине Виджуса, епископе Тексарка и о долгожданной эрекции.

Аберлотт отправился на встречу с семьей Джасиса, и больше в Новом Иерусалиме Чернозуб его не встречал. Никто не говорил с ним об Эдрии, никто даже не признавался, что знаком с ней. Что же до мэра, то он не давал о себе знать вплоть до того дня, когда прибыла группа воинов с мулами, фургонами и оружием и Элкин передал груз магистрату. Каждую ночь монаху снились какие-то дикие сны о светловолосой и синеглазой девочке-постреленке, в воротца которой он никак не мог войти. Эти сны пугали его.

Сны также подготовили его к первой встрече с мэром Дионом, который сразу же перешел к сути дела.

— Мы знаем, с какой целью вы здесь, брат Сент-Джордж, — вежливо сказал он. — Мы сочли оскорблением, когда секретарь отказался иметь дело с агентами, которых мы назначали. Мы подозревали, что убийство нашего Джасиса тоже было результатом предательства. Но Эдрия, дочь Шарда, убедила нас, что мы ошибаемся. Она взяла на себя всю ответственность. Вам нет необходимости объясняться или извиняться. Впредь контакты с Секретариатом будет поддерживать наш новый представитель. Сегодня, попозже, вы встретитесь с ним. Есть ли еще какие-то сообщения для нас?

Несколько секунд Чернозуб продолжал смотреть себе под ноги, а затем, подняв голову, встретил взгляд серых глаз Диона.

— Я могу принести извинения только за себя, магистр. Эдрия не сделала ошибок. Ошибался я. Даже кардинал это знает. Эдрия ни в чем не виновата. Где она и могу ли я с ней увидеться?

Серые глаза внимательно рассматривали его. Наконец магистр сказал:

— Должен сообщить вам, что Эдрия, дочь Шарда, скончалась, — он бросил на монаха быстрый взгляд и подозвал охранника: — Эй, ты! Поддержи его! Дай монаху бренди, — обратился он к другому. — Персикового, самого крепкого.

Чернозуб закрыл лицо руками.

— Как она умерла? — после долгого молчания выдавил он.

— У нее случились преждевременные роды. Что-то пошло не так. Вы же знаете, они живут далеко отсюда на папской дороге, и, когда наш врач успел к ней, она уже потеряла слишком много крови. Так мне рассказывали.

Магистр, видя, в каком Чернозуб горе, бесшумно покинул комнату, успев шепнуть Элкину:

— Завтра снова встретимся.

Когда он покончил со всеми делами и его обязанности как эмиссара подошли к концу, Чернозуб исповедался в местной церкви и постился три дня, проведя их в непрестанных молитвах о своей любви и о своем потерянном ребенке. Лелеять тоску было столь же плохо, как лелеять что-либо другое: похоть, торжество или, как говаривал Спеклберд, так же плохо, как носиться с любовью к Христу. Несколько дней Чернозуб провел в городской библиотеке. Когда горе захватило его с головой, он приостановил знакомство с историей колонии и погрузился в изучение своего горя. С силой сжав диафрагму, он продолжил чтение частной корреспонденции, которой первые колонисты обменивались со своими родственниками из народа Уотчитаха. Он искал какие-то сведения, которые могли бы ему рассказать о семье Шарда, о его предках. По всей видимости, они были из поздних поселенцев, как оно и должно было быть, и, ощетинившись оружием, окруженные корявой первой линией своей обороны, они не испытывали никакого исторического интереса к симпатичным обитателям этих гор. Почему уродливые илоты, которые козлами отпущения перекрывали проходы, не восстали против хорошо вооруженных «привидений-спартанцев?» Может, потому, что спартанцы были родственниками таких, как Шард, а Шард гордился своей Эдрией. Сегрегация тут существовала, но репрессий не наблюдалось. Нежелательным фактором тут были лишь уродливые гены. Чернозуб выяснил, что наказанием за сексуальные контакты между гражданами Республики Новый Иерусалим и уродами была казнь данного гражданина и его отпрысков, ежели таковые имелись. Среди жителей Нового Иерусалима были те, кто обладал особыми талантами. Браки заключались по контракту между семьями и утверждались магистратом. Людей случали подобно животным, но, как явствовало из записанных исторических хроник, случали не только рабов, но и таким же образом, подобно животным, сводили своих сыновей и дочерей. Единственной новинкой были критерии, по которым оценивался генетический потенциал таких союзов, хотя исторические свахи обычно интересовались лишь состоянием здоровья. Нимми смутно догадывался, что критерии эти не сильно отличались от тех, которые предпочитал правитель Тексарка. Но здесь ты рос здоровым человеком, со своими способностями, или же отправлялся на детское кладбище, подобное тому, на которое они наткнулись тем утром у подножия гор. Может, кто-то из городских детей-уродцев и возвращался к народу Уотчитаха, как рассказывала Эдрия, но возвращение в долину было долгим и опасным путешествием.

Основательно поразмышляв над своим сомнительным будущим, Чернозуб решил, что, окончательно завершив свою не столь уж важную миссию, он вернется в мир через аббатство Лейбовица, поскольку туда хотели направиться желтые монастырские воины, а Вушину было приказано возвращаться в Валану. У Нимми же были свои причины стать гидом при воинах. Во-первых, он подозревал, что Коричневый Пони послал его сюда, чтобы отделаться от него, и он больше не доверял кардиналам Коричневому Пони, Науйотту и Хадале. Он хотел держаться подальше от всех заговоров, от тайн, в которые не был посвящен папа Амен. И его совесть, и его взаимоотношения с Богом нуждались в серьезном ремонте. Он хотел исповедаться перед Джарадом, который пообещал принять у него исповедь. Выставить его не выставят, но он понимал, что, если останется дольше необходимого времени, рады ему тут не будут. Оставалось надеяться, что за просителя его не примут, хотя не исключено, Джарад постарается, дабы он себя чувствовал именно в такой роли.

Когда Чернозуб и отряд воинов увязывали вьюки и седлали коней, готовясь в дорогу, к ним присоединился Онму Кун с фургоном, явно груженным оружием.

— Ты не можешь притащить это добро в аббатство, — сказал ему Нимми.

— Кто говорит, что я еду в аббатство? — возразил Кочевник-Заяц, направляясь к востоку вместе с группой всадников. Старый еврей, именовавший себя Бенджамином, последовал было за ними по пятам, но передумал. — Скажите аббату, что еще до зимы я навещу его.

Нимми пообещал передать его слова.

Ему ужасно хотелось, несмотря на слова мэра, по пути с гор навестить Пустую Аркаду, но как только Шард увидел их, он схватился за револьвер. Охранники сделали предупредительные выстрелы над головой Шарда; один из них перетянул плеткой круп мула, на котором сидел Нимми, и заорал, показывая, в какую сторону отступать. Они галопом пронеслись мимо усадьбы Шарда к дороге, которая вела на восток, к папской трассе. Нимми не смог даже поплакать на могиле Эдрии.

Как только они выбрались на папскую дорогу, Заяц-Кочевник попрощался с Чернозубом и сообщил, что решил оставить проложенную дорогу и напрямую пробираться на юго-восток. Он окажется в необитаемых землях, где граница имперской провинции оставалась предметом споров.

— Тебя не волнуют тексаркские агенты? — спросил Нимми.

— Со своими заказчиками я встречусь уже сегодня вечером, — с ухмылкой сказал Онму Кун. — Они направятся домой, а я вернусь в Новый Иерусалим.

Выяснив, как на языке жестов у Зайцев выглядит знак мира, они расстались. Нимми решил, что Кун всего лишь контрабандист оружия, снабжающий своих загнанных соплеменников. Но он видел оружие в фургоне и заметил, что оно не самых последних образцов — мера предосторожности, чтобы его не изъяли имперские власти.

По пути в аббатство старший воин желтой гвардии, которого звали Джинг-Ю-Ван, дотошно расспрашивал Чернозуба об ордене Лейбовица и рассказывал о своем ордене.

— Орден меча святого Петра придерживается двух традиций. Одна чисто христианская. Наш символ веры не слишком отличается от вашего. Наши канонические молитвы не повторяют ваши слово в слово, но очень похожи. Мы реже прибегаем к псалмам, больше уделяем внимания молчаливой медитации. В нашей стране люди предполагают, что мы будем делать то же, чем всегда занимаются нехристианские монахи. Вне часовни мы работаем на полях и просим подаяния, только когда путешествуем. Мы храним традиции боя без оружия, ибо так всегда поступали монахи тантры. Это необходимость. В нашей истории, если жертва грабежа оказывалась без оружия, то ее считали беспечной и, кроме того, полиции за поимку грабителей полагалось платить. Безоружный монах должен был уметь отразить любое нападение, пуская в ход только кулаки и ноги.

— Но сейчас вы носите при себе оружие.

— Когда обязанности странствующего монаха этого требуют, правила меняются. Когда господин умер, мы договорились, что откажемся от оружия, но наш господин на грани войны.

Чернозубу потребовалось несколько секунд, по истечении которых он понял, что второй господин, о котором шла речь, это кардинал Коричневый Пони.

— Почему вы считаете, что он на грани войны? — спросил Нимми.

Собеседник замолчал, насторожившись.

— В определенном смысле мы всегда на войне, — сказал он, решительно меняя тему разговора. Нимми не стал продолжать его.

Не так давно ему приснилась открытая могила в аббатстве, и, обменявшись приветственными кивками с привратником, который, не нарушая обета молчания, показал им дорогу к ней, они первым делом направились к могиле. К удивлению Нимми, открытая яма была перенесена. Старая была недавно засыпана, и свежий деревянный крест сообщил, чьим обиталищем она стала: «Hic jacet Jaradus Cardinalis Kendemin, Abbas». Дата смерти гласила, что он скончался две недели назад.

— Брат Сент-Джордж, — окликнул его знакомый голос.

Обернувшись, он увидел приближающегося настоятеля Олшуэна, который с удивлением воззрился на желтую гвардию, обвешанную мечами. Настоятель был в траурном одеянии. Да и весь монастырь был погружен в траур. Чернозуб, направившись в часовню, вознес молитвы, тщетно каясь в своих ошибках, но он понимал, что все это — лишь притворство. Спустя какое-то время он, преодолевая растущий страх, пошел искать настоятеля, чтобы посоветоваться с ним.

Случилось обильное внутреннее кровоизлияние. В среду утром отслужив мессу и благословив хлеб и вино, аббат Джарад повернулся к хору своей общины и едва только стал произносить «Агнцу Божьему», как побледнел, издал сдавленный вопль и с грохотом рухнул на ступени алтаря, уронив на каменный пол чашу и дароносицу.

— И кровь и плоть вернулись в землю, — сказал брат Крапивник.

Кардинал Кендемин, аббат обители святого Лейбовица, умер, так и не приходя в сознание.