Примерно через год после того, как разорвавшееся сердце папы Линуса VI заставило его рухнуть в холодные воды ручья с форелями, в ходе бурного конклава папский престол занял кардинал Олавлано Фортус, восьмидесятилетний старик, обитавший к югу от Брейв-Ривер, звездочет и ученый, поднаторевший в искусстве определения ведьм, человек, ухитрившийся остаться нейтральным в многолетней борьбе Запада с Востоком. Он принял имя папы Алабастера II и прожил достаточно долго, чтобы издать буллу «О бессрочном закреплении»; в соответствии с ней начальный меридиан Земли, от которого отсчитывались все долготы, был передвинут со своего древнего (и до последнего времени неоспоримого) места. Таким образом, теперь линия нулевого меридиана проходила через главный алтарь базилики церкви святого Петра в Новом Риме и должна была неизменно хранить свое положение, что позволяло ей избавиться от воздействия существа, которое Алабастер называл Зеленой Ведьмой. Многие представители курии с обоих побережий протестовали против буллы, ибо в этом столетии, отмеченном быстрым развитием, большие деревянные корабли снова начали бороздить моря; булла Алабастера не только мешала навигации, но и ускорила приближение времени (предполагалось, что оно наступит в четырнадцатом столетии), когда необходимо будет изъять один день из календаря, чтобы согласовать его с небесными расчетами. И Запад, и Восток подозревали наличие в булле каких-то политических мотивов, продиктованных тем фактом, что территория вокруг Нового Рима была занята армиями Ханнегана, так что Алабастер умер от яда спустя несколько месяцев после избрания.

Последующее междуцарствие длилось 211 дней, в течение которых кардиналы продолжали браниться между собой, а жители Валаны кидали камни в кареты кардинальских служителей. Божественное Провидение наконец подвигло конклав избрать кардинала Рупеза де Лонзора, тоже окормлявшего паству к югу от Брейв-Ривер, самого старого и больного участника конклава. В честь святой памяти своего предшественника он взял его имя и стал Алабастером III, но немедленно аннулировал его буллу (также ради бессрочного закрепления), что вернуло нулевой меридиан на его исконное место, ибо ученые из ордена святого Лейбовица заверили его, что Зеленая Ведьма среди колдуний не числится, поскольку так именовалась всего лишь древняя деревушка на далеком острове, которая полностью опустела во время Огненного Потопа. И снова появилось подозрение в политических мотивах. Представители Запада выступили против изменений, и старик умер во сне после того, как откушал зайчатины, отваренной в вине с уксусом и сдобренной тушеным луком и лавровым листом.

Утомленные кардиналы снова собрались в Валане. На этот раз имя аббата Джарада кардинала Кендемина появилось в списке номинантов с самого начала конклава, и он совершенно неожиданно обрел поддержку примерно пятнадцати процентов электората. Лишь затем поползли слухи, что, будучи избранным, преосвященный Джарад произнесет слова «Non accepto», которых не слышали примерно две тысячи лет, с тех пор, как святой Петр, ставший папой Селестином V, уединившись в своей пещере отшельника, тщетно повторял их, пока отчаявшаяся коллегия не выволокла его из пещеры и не усадила на папский престол.

На этот раз конклав опасался всуе, решив, что одному из его членов недостает преданности то ли империи, то ли бюрократии Валаны и ее западных союзников. Называлось имя и Элии Коричневого Пони, ибо Красный Дьякон был профессиональным юристом и дипломатом, искушенным в переговорах, но его относительная молодость, его репутация человека, которым можно манипулировать, и тот факт, что, прежде чем он воссядет на папство, его придется помазать в священники, а потом и в епископы, — все эти соображения перевесили. Только преосвященный Джарад, никогда не отличавшийся верностью суждений о людях, предложил своему другу поддержку, но тот не принял ее.

Единственная телеграфная линия на континенте тянулась от Ханнеган-сити в Тексарке до далекого юго-восточного угла Денверской Республики. Чтобы получить металл для ее сооружения, предыдущий Ханнеган конфисковал в империи все медные монеты, все медные горшки и кастрюли и много церковных колоколов. Линия помогала оберегать завоеванные южные районы от вторжения свободных Кочевников с севера, но теперь она использовалась и для того, чтобы информировать Филлипео Харга о ходе конклава и пересылать инструкции архиепископу Бенефезу и его союзникам в Священной Коллегии. Почти каждый день посланник от Бенефеза скакал к югу и забирал почту на терминале, а второй курьер ехал в другую сторону и там отправлял почту. Никто из кардиналов не имел возможности поддерживать такую связь со своими епархиями.

Но население Валаны снова мрачнело. Единственной индустрией Валаны было обслуживание церковных нужд, и благополучие бюргеров зависело от пребывания в городе изгнанного папы. Молитвы, осуждающие раскол, истово звучали на конклаве, но в местных церквах они не пользовались популярностью. Рабочие ежедневно отскребали стены кафедрального собора, смывая ночные граффити, которые оставляли родственники тех же рабочих.

Прошли и демонстрации. Горожане и жители окрестных деревень собрались, чтобы предложить вниманию неприступных и неумолимых кардиналов своих собственных кандидатов. На улицах часто слышалось имя Амена Спеклберда, святого человека, обитавшего в этих местах, целителя и заклинателя дождей. Он был отлученным от сана священником ордена Святой Девы Пустыни; знал его и епископ Денвера, который заставил его выбирать между отлучением от сана и трибуналом по обвинению в ереси.

Но, движимый Святым Духом, священным ужасом перед разгулом толпы и приближением суровой зимы, конклав наконец избрал самого епископа Денвера, высокочтимого Марионо Скуллите (он не был членом коллегии, но считался человеком, на которого можно было положиться), надеясь, что при нем положение дел не ухудшится. Он принял имя Линуса VII, и это позволяло предполагать, что он вернется к политике того папы, который до злосчастной рыбалки собирался положить конец расколу.

Но сейчас Линус VII медленно умирал от неизвестной болезни, которую никак нельзя было отнести на счет яда (разве что его сестры и племянники, которые служили дегустаторами блюд понтифика, тоже участвовали в заговоре). Проконсультировавшись с папским врачом, кардинал Элиа Коричневый Пони нанял частную карету без церковных гербов и кучера из Кочевников, который не знал ни слова на языке Скалистых гор. «Мне надо попрактиковаться в диалекте Диких Собак», — объяснил кардинал своему помощнику. И, не привлекая внимания, направился в юго-западную пустыню, чтобы посоветоваться с аббатом Джарадом кардиналом Кендемином. Кучер, восседавший на козлах, бегло говорил на нескольких языках, и им было о чем поболтать в дороге.

Брат Чернозуб снова покинул монастырь. Он знал, что должен вернуться, но временами буйное наследие, доставшееся ему от Кочевников, неудержимо овладевало им. На несколько дней он забывал и свои обеты, и здравомыслие — и пускался в бега. Он бежал не столько от плохой еды, жесткой лежанки и долгих занудных часов бдений, сколько от власти своих надменных, всезнающих и всевидящих начальников. На этот раз он, стащив несколько монет со стола настоятеля, купил в деревне хлеба и бурдюк из-под вина. Наполнив его водой, Чернозуб побрел к северу. В первый день он предпочитал держаться в стороне от дорог, чтобы не встретиться с путешественниками, но к закату, опасаясь волков, вернулся к главной дороге и на ночь нашел укрытие в каком-то монашеском убежище. Оно представляло собой замкнутые каменные стенки без крыши, трех шагов в ширину и длину, но все же достаточно высокие, чтобы даже разъяренный волк не мог их перепрыгнуть. Среди разнообразных граффити была надпись по-латыни, которая приветствовала гостей и запрещала им испражняться в пределах стен. Такие убежища вдоль дорог возводили монахи его собственного ордена, но никто не заботился, чтобы содержать их в чистоте. По полу текла струйка воды, отбившаяся от горного источника. Чернозуб разжег костерок и вскипятил в кружке воды, опустив туда для вкуса несколько зерен мескита. Еще до того, как на небе высыпали звезды, он съел несколько сухарей с куском сухой баранины. Голодать он начнет через несколько дней. Дрожа от холода, он устроился спать в углу и к рассвету снова разжег костер.

Двигаясь параллельно дороге — как он ошибочно прикинул по положению солнца, — от которой на рассвете отклонился после того, как заметил группу всадников с длинными ружьями, Чернозуб вышел к каньону, который, насколько он видел, пересечь было невозможно. День пошел на вторую половину, и провести ночь ему было негде. На большой дороге все же было убежище, где он может чувствовать себя в безопасности, по крайней мере, от четвероногих хищников. Здесь они могут его выследить. Задремав в сумерках у тлеющего костра, он все же услышал приближение всадников, вскарабкался по откосу извилистой дороги и, спрятавшись среди скал, стал ждать, пока всадники не появились в поле зрения. Это были солдаты. Стражники папы или из Тексарка? С этого расстояния он не мог определить, кто они такие. Внезапно перепугавшись, он съежился за камнем. Еще маленьким мальчиком его изнасиловали солдаты, и ужас пережитого продолжал преследовать его.

Путников на дороге почти не попадалось, и это мог быть или монах, или конокрад. Сегодня это были воры, которых Чернозуб увидел издалека. До сумерек оставалось не менее полутора часов, но не было ни следа хоть какого-то пути по ту сторону лежавшего перед ним ущелья. Над землей уже сгущалась непроглядная тьма. Он должен двигаться. На этих землях не существовало никаких законов, если не считать закона далекой Церкви. Двинувшись в другую сторону от каньона, он решил взобраться на Последнее Пристанище.

Расположившись на его склоне, Чернозуб, четыре дня тому назад покинувший аббатство, стал свидетелем появления Красного Дьякона. Он не догадывался, что пассажир кареты, в пыльном облаке появившейся с севера и пролетевшей через Санли Боуиттс к аббатству святого Лейбовица, был тем человеком, который в прошлом обрек его на печальное существование, восхитившись его переводом Боэдуллуса, но который еще в большей степени повлияет на его будущее.

Когда запасы воды подошли к концу, он стал искать на Последнем Пристанище следы мифического источника и хижины, в которой некогда обитал пустынник, старый еврей, ушедший из этих мест во времена тексарских завоеваний. Он нашел руины хижины, но не было ни следа ручья или другого источника воды, который вряд ли мог существовать в окружающей пустыне. Другой миф утверждал, что старый еврей был заклинателем дождя и не нуждался в источнике. Чернозуб пришел к выводу, что это было правдой, поскольку на Столовой горе зелени было больше, чем в низине. В этом заключалась какая-то тайна, но он не мог разрешить ее. Почти все время, пока его бурдюк не опустел окончательно, он возносил молитвы Святой Деве или просто сидел на резком ветру, охваченный сокрушением и злостью. Было начало весны и по ночам он едва не замерзал. Мучаясь невыносимым холодом и рыская в поисках воды, он наконец понял, что ему придется возвращаться в монастырь и каяться в своем безумии.

И вот теперь, спустя три дня после того, как карета миновала деревню, он, подрагивая и хлюпая носом, сидел в мрачном холле, ожидая решения своей участи. Время от времени какой-нибудь монах или послушник бесшумно проходил мимо, направляясь в библиотеку или мастерскую, но Чернозуб, ссутулившись, продолжал сидеть на месте, поставив локти на колени и закрыв руками лицо, понимая, что никто даже кивком не признает свое с ним знакомство. Но случилось исключение. Кто-то быстро прошел мимо и остановился у дверей зала заседаний. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Чернозуб поднял глаза и увидел своего бывшего психотерапевта Левиона Примирителя, который смотрел на него сверху вниз. Когда их взгляды встретились, Чернозуб внутренне съежился, но в глазах монаха не было ни презрения, ни жалости. Слегка покачав головой, он вошел в зал, куда, скорее всего, был вызван как свидетель. Предполагалось, что разговоры, которые они вели в келье Левиона, были столь же конфиденциальны, как тайна исповеди. Но Чернозуб уже никому не доверял.

Кардинала Коричневого Пони почти сразу же поставили в известность о несанкционированном отсутствии Чернозуба, ибо вскоре после своего появления он попросил представить ему работу юного монаха, который переводил Боэдуллуса на язык Кочевников, и Джараду пришлось сообщить о растущем неподчинении переводчика. И что хуже всего — восхищаясь переложением Боэдуллуса на язык Кочевников, Коричневый Пони вслух зачитал своему кучеру из Кочевников, чье родовое имя означало Святой Медвежонок, и своему секретарю, старому седобородому священнику и-Лейдену, бегло говорившему на диалекте Диких Собак, несколько отрывков из Дюрена в переводе Чернозуба, и все трое решительно отвергли его.

— Эти теологические идеи совершенно чужды мышлению Кочевников, — объяснил Джараду Коричневый Пони, неожиданно поддержав мнение переводчика и отвергнув точку зрения Джарада. И что еще хуже — когда они перечитывали работу, внимание преосвященного Джарада привлекло примечание к «Вечным идеям», которое Чернозуб и не стер, и не подписал своим именем: «Эта концепция Девы как олицетворения утробного молчания, в котором рождается и звучит слово, соотносится с мистическим опытом…»

Коричневый Пони перевел это обратно на латынь. Свидетели последовавшей сцены не могли припомнить, чтобы когда-либо преосвященный Джарад был в такой ярости.

Страх Чернозуба, сидевшего у двери трапезной, превратился в иррациональный ужас, когда старый послушник Вушин неслышно подошел и уселся рядом с ним на скамье. На церковном наречии с сильным тексарским акцентом (хотя на самом деле он отказывался пользоваться ол’заркским диалектом тексарского), сосед пробормотал несколько слов, которые можно было принять за приветствие, после чего скрутил сигаретку, а для этого требовалось особое разрешение от аббата или настоятеля. Но Вушин был очень странной личностью, не испытывавшей потребности приносить какие-то религиозные обеты, но чей статус как политического беженца из Тексарка и непревзойденное искусство кузнеца позволяли ему уверенно чувствовать себя в стенах монастыря, хотя за спиной у него было зловещее прошлое. Он посещал мессы и соблюдал все предписанные ритуалы, но никогда не подходил к причастию, и никто не мог с уверенностью утверждать, является ли он вообще христианином. Он явился откуда-то с западного побережья, кожа, сейчас покрытая морщинами, носила желтоватый оттенок, и разрез глаз до странности разнился. Те, кто побаивался и не любил его, за спиной называли Вушина брат Топор. В течение шести лет он служил палачом при нынешнем Ханнегане и еще несколько лет — при его предшественнике, после чего впал в немилость при императорском дворе и, спасая свою жизнь, перебрался на Запад.

За три года пребывания в аббатстве он заметно похудел и быстро состарился, но его появление на скамье у зала заседания вызвало беспричинный ужас у обвиняемого, который съежился, сидя рядом. До этой минуты Чернозуб больше всего боялся отлучения — со всеми присущими ему поражениями в гражданских правах и прочими неприятностями. Теперь перед его мысленным взором всплыли острейшие ножи для кухни, топоры и косы, которые Вушин делал для садовников. «Почему, зачем этот профессиональный убийца оказался рядом, когда идет мой процесс?». Для Чернозуба не подлежало сомнению, что Вушина пригласил трибунал — но не как свидетеля. «Я его почти не знаю!» Он всегда пытался понять, осознает ли что-нибудь отрубленная голова, падая в корзинку.

Вушин коснулся его руки. Чернозуб дернулся, задохнувшись, но сосед всего лишь предлагал ему комок чистой хлопковой ваты из своей мастерской.

— Вытри нос.

Чернозуб сразу же осознал, что этот человек предлагает ему вытереть сопли, которые свисали уже до подбородка.

— На Столовой горе по ночам жутко холодно, — сказал брат Топор, давая понять, что он знает о местопребывании беглеца во время его отсутствия. Значит, и все знали.

Чернозуб нерешительно воспользовался его предложением, после чего лишь вежливо кивнул в знак благодарности, словно он соблюдает благоговейное молчание, что в данных обстоятельствах даже для него несло оттенок лицемерия.

Вушин улыбнулся. Осмелев, Чернозуб спросил:

— Вы тут из-за меня?

— Не уверен, но скорее всего нет. Думаю, что уеду отсюда с кардиналом.

Приободрившись и расслабившись, Чернозуб принял прежнее положение. Ему казалось очень странным, что Топор, который говорил на безукоризненном ол’заркском, отказывался общаться на этом языке, хотя, когда он говорил на церковном, акцент выдавал его. Кроме церковного он владел одним из наречий, которыми постоянно пользовались в аббатстве, но когда брат Топор слышал его, то сразу же уходил. Какую пользу, задумался Чернозуб, может принести кардиналу Элии Коричневому Пони или курии палач, который ненавидит своего бывшего хозяина? Неужто Церковь отступила от древнего отказа проливать кровь своих врагов?

Через час прозвонил колокол, сзывающий на ужин. Зал заседаний снова превратился в трапезную и члены трибунала приступили к еде. Когда по коридору бесшумно заструился поток монахов, Вушин встал, дабы присоединиться к ним.

— Ты не ел? — спросил он у обвиняемого. Чернозуб отрицательно покачал головой и остался сидеть. Еще до окончания трапезы в дверях показался Левион и обратился к нему:

— Брат-медик говорит, что ты должен поесть.

— Нет. Меня тошнит.

— Глупый, — сказал Левион. — Глупый и счастливый, — больше для себя, чем для Чернозуба, добавил он, возвращаясь в трапезную.

«Счастливый?» — слово застряло у Чернозуба в мозгу, но он не мог найти ему объяснения.

До него смутно доносились слова благодарственной молитвы — ужин кончился. Монахи столь же бесшумно покинули трапезную, в которой остались только члены трибунала. На этот раз Чернозуб обрел смелость смотреть на них, но никто, даже Крапивник и Поющая Корова, не бросили взгляда в его сторону, проходя мимо. За последним человеком закрылась дверь. Слушание возобновилось.

Вскоре дверь снова открылась. Кто-то вышел и остановился. Подняв глаза, Чернозуб увидел веснушчатое лицо, седеющие рыжеватые волосы и отблеск пурпура. На него смотрели зеленовато-голубые глаза. Задохнувшись, Чернозуб встал и, двигаясь как во сне, собрался преклонить колена. Кардинал Элия Коричневый Пони подхватил его под руку, когда он споткнулся.

— Ваша светлость! — хрипло произнес Чернозуб и снова попытался поклониться.

— Садись. Ты еще не оправился. Я хотел бы минутку поговорить с тобой.

— Конечно, милорд.

Чернозуб остался стоять, но кардинал, сев на скамейку, потянул его за рукав рясы, заставив присесть рядом.

— Насколько я понимаю, у тебя сложности с послушанием.

— Это правда, милорд.

— Всегда ли так было?

— Я… я не уверен, милорд. Думаю, что да, всегда.

— Ты начал с того, что убежал из дому.

— Я думал об этом, милорд. Но, оказавшись здесь, я пытался подчиняться. Сначала.

— Но ты устал от порученной тебе работы.

— Да. Мне нет прощения, но так и есть.

Кардинал перешел на диалект Кузнечиков, в котором чувствовался акцент Зайцев.

— Мне говорили, что ты свободно говоришь и пишешь на нескольких языках.

— Похоже, что неплохо справляюсь с ними, ваша светлость, если не считать, что мне плохо дается древнеанглийский, — на том же наречии ответил он.

— Ты же знаешь, что большинство существующих сегодня языков как минимум наполовину основаны на староанглийском, — сказал кардинал, переходя на язык Скалистых гор. — Только произношение менялось, смешиваясь с испанским, а некоторые видят и примесь монгольского, особенно в наречиях Кочевников. Хотя эти мифы о нашествии заморских орд вызывают у меня сомнения.

Замолчав, кардинал погрузился в раздумья.

— Как тебе кажется, смог бы ты послушно служить кому-то переводчиком? Это не значит, что тебе придется часами корпеть над столом с бумагами, но ты должен переводить письменный текст так же свободно, как и устный.

Чернозуб еще раз вытер лицо ватой Вушина и заплакал. Кардинал не мешал ему тихонько всхлипывать, пока Чернозуб не взял себя в руки. Не это ли имел в виду Левион, когда оборонил слово «счастливый»?

— Например, как тебе кажется — смог бы ты подчиняться мне?

У Чернозуба перехватило горло.

— Что толку в моих обещаниях? Я нарушил все свои обеты, кроме одного.

— И что же это за единственный обет, если ты не откажешься рассказать мне?

— Я никогда не был близок ни с мужчиной, ни с женщиной. Хотя когда я был ребенком… — возмущенное лицо Торрильдо всплыло в памяти при этих словах, но он отверг попытку самообвинения.

Красный Дьякон расхохотался.

— Значит, ты в одиночку нарушаешь обет целомудрия? — но, увидев, как изменилось лицо Чернозуба, торопливо добавил: — Прости мне эту шутку. Я серьезно спрашиваю тебя — хочешь ли ты навсегда покинуть это место?

— Навсегда?

— Ну, по крайней мере, на очень долгое время, какие бы причины ни выдвигал орден, если захочет заполучить тебя обратно и ты сам этого захочешь.

— Мне некуда деваться, милорд. Поэтому я и вернулся со Столовой горы.

— Аббат отпустит тебя вместе со мной в Валану, но ты должен пообещать мне беспрекословное подчинение, а мне придется поверить твоему обещанию. Ты еще не обретешь статус мирянина. Ты будешь моим слугой.

И снова Чернозуб разразился слезами.

— Итак, теперь или никогда, — сказал кардинал.

— Обещаю, — задохнулся Чернозуб. — От всей души обещаю повиноваться вам, милорд.

Коричневый Пони встал.

— Прости — что значит «от всей души»? Тебе не будет позволено решать за себя. В таком случае ты даешь неполноценное обещание. Нет, так не пойдет, — он направился к дверям трапезной.

Рухнув на пол, Чернозуб пополз за ним, хватаясь за подол кардинальской сутаны.

— Клянусь, как перед Богом, — задыхался он. — Пусть Святая Богоматерь отвернется от меня, пусть все святые проклянут меня, если я нарушу обещание. Я обещаю повиноваться вам, милорд. Обещаю!

Кардинал бросил на него презрительный взгляд.

— Хорошо. В таком случае вставай и иди со мной, брат Подхалим. Вот сюда. Дай-ка руку. В эту дверь. Встань лицом к ним, Чернозуб. Итак…

Дрожа, как в лихорадке, Чернозуб вошел в трапезную, сделал несколько шагов к столу аббата, увидел их лица и потерял сознание.

Он пришел в себя от звука голоса, говорившего: «Когда он очнется, дайте ему вот это, отче». Это был брат-хирург.

— Хорошо, идем глянем на других пациентов, — сказал настоятель Олшуэн.

— Я уже очнулся, — произнес Чернозуб, в свете канделябра увидев, что он единственный обитатель палаты на троих.

Брат-хирург вернулся к его постели, пощупал лоб и протянул стакан зеленовато-молочной жидкости.

— Что это?

— Вытяжка из коры ивы, тинктура листьев конопли, маковый сок, алкоголь. Ты не так уж и болен. Завтра, если хочешь, можешь возвратиться в свою келью.

— Нет, — возразил настоятель. — Мы должны привести его в полный порядок, чтобы через три дня он смог двинуться в дорогу. В противном случае мы будем возиться с ним, пока не представится очередная оказия в Валану, — он повернулся к Чернозубу, голос у него был холодным. — Ты останешься здесь. Еду тебе будут приносить. Ты не будешь говорить ни с кем, даже со старшими. Если кто-то из братьев заболеет и ему понадобится одна из этих коек, ты вернешься в свою келью. Когда ты покинешь нас, возьмешь с собой свой требник, четки, туалетные принадлежности, сандалии и одеяло, но обменяешь его у послушника. Ты будешь находиться в полном распоряжении своего благодетеля, кардинала Коричневого Пони, без вмешательства которого ты был бы отлучен от церкви и изгнан из ее лона. Это ясно?

Чернозуб, глядя на человека, который в юности был его учителем и защитником, лишь кивнул.

— Тебе есть еще что сказать нам?

— Я хотел бы исповедаться.

Настоятель нахмурился, готовый отрицательно покачать головой, но потом сказал:

— Подожди, пока медицина не разрешит. Я поговорю с его преосвященством Джарадом.

— Могу ли я в таком случае попросить вашего благословения? — еле слышно произнес Чернозуб.

Олшуэн застыл на месте, полный гневной нерешительности, но затем прошептал: «Благословляю тебя во имя Отца, и Сына и Святого Духа», — начертил в воздухе крест и ушел.