Новые красные эмалевые часы показывали три, когда празднование и тосты наконец закончились и началось традиционное развлечение. Ничего похожего на танцы в гасиенде «Дель Ортега», где меня так неистово поцеловал — кто? Даже не пение или музыка. Вместо этого сланцевую землю подмели метлой. Для меня поставили деревянный табурет, для прабабки Петизо установили другой — напротив. Она с большой торжественностью уселась на свое место, а все остальные сгрудились вокруг.

На какое-то время все вокруг замерло. Старуха сложила руки на груди и закрыла глаза. Никто, даже Петизо, не проронил ни звука. Затем старая леди извлекла из кармана юбки полированную палку, мало чем отличавшуюся от орехового прута лозоходцев и, наклонившись вперед, начала рисовать на песке.

Я подумала было, судя по ее острым, проницательным взглядам, которые она изредка бросала на мое лицо, что это портрет, но по мере того, как она рисовала все быстрее и вдохновеннее, я увидела, как на сланцевом холсте одна за другой появляются непонятные фигуры, и решила, что это примитивная индейская групповая фотография в честь важного события. Но ее темные гипнотизирующие глаза ни разу не взглянули на других, и пока холст расширялся, как гобелен Байо, остальные жители, собравшиеся за ее спиной, с неподдельным интересом смотрели на меня и на рисунок.

Наконец, когда мое любопытство достигло предела и я больше не могла усидеть без движения на месте, она что-то шепнула Петизо, и он попросил меня подойти и встать около нее.

Старуха величественно поднялась, вытерла со лба пот и показала на рисунки. Все вежливо стояли сзади, давая мне возможность подойти поближе и взглянуть. Полагаю, я резко задержала дыхание, потому что на меня смотрели так, словно я с трудом боролась с волнением, охватившим меня. Передо мной, ясно выделяясь на сланцевой земле, была изложена целая история, нечто вроде стилизованных газетных комиксов о мужчине и девушке. Я знала, что все это делается путем чтения мыслей и телепатии и что уже не одно столетие способы связи между индейцами ставят экспертов в тупик. То, что девушка узнаваемо похожа на меня, было понятно: примитивные люди — часто хорошие художники, и я была рядом. Но что мужчина в точности походил на Джеймса Фицджеральда сначала изумило, а затем расстроило меня.

— Bueno? — удивленный выражением моего лица, спросил Петизо.

— До жути, — вздохнула я по-английски, переводя взгляд с ярких картин на лицо старой женщины. Она, которая никогда, полагаю, не видела самолета, кроме как сверкающим кусочком металл; высоко в небе, изобразила мое прибытие по воздуху парой крыльев кондора над моей головой. Гнев изображала поднятая рука. Джеймс Фицджеральд поднимал ее часто. Иногда я тоже. И между нами двумя на большинстве картин присутствовало другое лицо, оставленное пустым, которое увеличивалось, когда мы сердились, уменьшалось в редких случаях, когда мы были спокойны.

Ее знание действительно поражало, художественные способности были превосходны. И только в одном случае она ошиблась. Возможно, мои мысли и желания ввели ее в заблуждение, поскольку она включила в рисунки и тот инцидент в гасиенде «Дель Ортега», когда я получила такой потрясающий поцелуй. Но в костюме кота был Джеймс Фицджеральд.

Все было бы по-другому, вздохнула я про себя, если бы это оказалось правдой.

— Ла вердад, — сказал Петизо.

Правда. Правда до настоящего времени, он хотел сказать.

Церемония еще не закончилась. Средствами, о которых я не могла догадаться, возможно смесью сплетни Петизо и странных возможностей телепатии, старуха-гадалка прочла и изобразила то, что, как предполагалось, было точным отражением ситуации до настоящего времени.

Их тост был за меня, незнакомку, и моего jefe. По деревенской традиции, как хорошие хозяева, они должны сообщить, какое будущее нас ждет.

Прошлое известно, теперь можно начинать следующий шаг.

Из зеленого соломенного дома принесли маленькую кружку, полную зерна, и тщательно рассыпали его по рисункам, потом все отошли в тень хижин, удобно уселись на корточки, словно ожидая на сцене следующих исполнителей.

Никто не говорил. Все головы поднялись к пустому синему небу. Мужчины и женщины курили какую-то ароматную траву. Как я могла понять, дело затягивалось. Перед отлетом в Чарагвай я случайно прочитала в газете, что в Андах обнаружена долина, где большинство жителей живут в зрелом возрасте ста пятидесяти лет. Теперь, наблюдая эту молодежь, которой было под семьдесят или восемьдесят, я понимала почему. Индейцы страдали от бедности, но были гостеприимны. Они вели размеренную жизнь, они расслаблялись, они веселились. Я, которая спрашивала сороку, сколько мне осталось жить, читала гороскоп и соответственно оценивала день, не могла отвергать подобные попытки предсказать будущее. Но я знала, что только один автобус шел назад, и он остановится у так называемого, центра отдыха в пять минут седьмого, и хотя он может опоздать, я опоздать не решалась. Было почти четыре, когда в небе появились долгожданные исполнители в виде темных пятнышек на фоне солнца.

Первой приземлилась большая черная птица — явно неудачное предзнаменование, потому что все застонали. Этот неопрятный едок стремительно метался туда-сюда, топча песчаные картины. Петизо встал и попробовал прогнать птицу, но был мягко остановлен старшими. Наконец, съев большую часть зерна, черная птица улетела и появилась пара чинголо, чтобы склевать оставшееся зерно. Когда они скрылись в небе, им вслед радостно хлопали. Потом старики встали, чтобы рассмотреть следы и картины, пошли оживленные улыбки и кивки, словно они соглашались с провидением, что после первоначальных испытаний все уладится.

Как ни странно, осталась нетронутой только неправильная картина — я в руках человека-кота. Но их неподдельная радость, что уцелело изображение мое и моего jefe, была такой трогательной и искренней!

Прабабушка Петизо торжествующе обвела всех вокруг изображения меня и Джеймса Фицджеральда. Когда Петизо и я наконец собрались обратно, нас провожали улыбками, поклонами и хлопками, и много прощальных слов еще долго звучали нам вслед.

— Что они говорят? — спросила я Петизо по-испански, когда заросли каучуковых деревьев скрыли деревеньку от наших глаз.

— В следующий раз jefe тоже приедет.

— Слушай, Петизо, — сказала я, похлопав по ушам и краснея, — они говорят, что мистер Фицджеральд — мой jefe?

— Si.

Он просиял и вприпрыжку побежал по дорожке, поворачиваясь только затем, чтобы показать жестами, как ему нравится эта фраза.

— Но это не правда. — Я отрицательно покачала головой. — Мистер Фицджеральд — не мой jefe.

— Si. — Он повернулся и неистово закивал.

— Нет, chiquillo.

Петизо с жалостью посмотрел на меня.

— Мистер Фицджеральд. — Он поднял руку. — Сеньорита. — Он сложил обе ладони вместе, затем сделал круговое движение, словно связывал их вместе. — Si.

Я задумчиво прошла несколько шагов. Как объяснить, что, в отличие от индейских традиций его деревни, ни у испанцев, ни у англичан хозяин женщины не является ее мужем? Что босс это босс, муж это муж. Мысленно я пролистала мой маленький словарь испанского. Но я не спрашивала себя, почему мне так важно объяснить это мальчику. Неужели я надеялась, что примитивные картины, нарисованные старухой, которая никогда не видела город, не говоря уже о школе, содержат зерно правды, укрывшееся от меня, послушной дочери цивилизации? И разве я не пыталась убить эту обманчивую надежду, потому что она разрывала мне сердце?

— Сеньор Фицджеральд, — проговорила я, тщательно подбирая испанские слова, — на работе мой… jefe. Si.

Петизо вежливо кивнул. Потом спросил, изобразив поцелуй и поднимая выразительные брови, общепринято ли целовать jefe.

Я заколебалась, лотом покачала головой. Петизо чувствовал, что несомненно выиграл очко, и лукавая улыбка на мордашке бесенка ясно говорила об этом.

— Но, Петизо, — беспомощно продолжала я, — это не означает, что дома он — мой esposo. Это два разных понятия, очень разных. Понимаешь? На работе он — мой хозяин. Дома он — не мой муж.

Петизо оторвал листик какого-то ароматического куста и в замешательстве пожевал его. Несколько минут мы шли в тишине, пока Петизо сосредоточенно обдумывал этот неприятный вариант. Совсем рядом, казалось, под самой рукой я слышала шум реки, бегущей в скалистой долине.

— No comprendo, — сказал он наконец. И затем на своей забавной смеси пантомимы и испанского он спросил: — Леди в Англии имеют двух мужей, да?

— Нет. — Я отрицательно покачала головой, смеясь и почти сдаваясь, но все же еще сопротивляясь. Обращаясь скорее к себе, а не этому странному ребенку, я закончила: — У нас один муж и одна жена.

— Si. — Он ждал.

— Но мистер Фицджеральд. — не мой… — я показала на себя, — esposo, никогда не будет моим мужем и даже не любит меня.

Петизо выглядел вконец озадаченным. Я подняла кулак как на рисунке его прабабушки.

— Он всегда сердится на меня. Всегда недоволен. — Я помахала кулаком.

— Si, si, — подхватил Петизо и выразительно раскинул руки.

Он твердо смотрел на меня, улыбающийся, спокойный, старый и мудрый, как Пэк. Он махнул рукой в сторону деревни, показал, что сжимает себе сердце, поднял ветку, побил кого-то и затем соединил их в ладонях. Я поняла. Он пытался сказать, что в его деревне, в его стране хороший человек бьет только ту женщину, которую действительно любит.

Я решила, что на это ответа не может быть, и ухватилась за блестящую ивовую балюстраду. В своем намерении забыть Джеймса Фицджеральда я забыла бояться моста.

Низкое солнце сияло нам в глаза, заставляя ивовые витки балюстрады сверкать подобно серебру. На пенистый котел под нами падала тень гигантской скалы. Если я смотрела вниз, что делала редко, то видела, как крошечные тени наших голов, не больше бусинок, медленно двигаются по ожерелью моста, спускаясь к его провисшей середине, а вскоре быстро поднимаясь к утесу.

Солнце опустилось слишком низко, чтобы освещать и преломлять водяную пыль над водопадом. Миниатюрные радуги исчезли, вокруг все посуровело, остался только сырой холод и рев падающей воды.

Шум водопада заглушал любые слова, даже если бы мы с Петизо попытались что-то крикнуть друг другу. Но нас обоих занимали собственные мысли.

Я отчитывала себя в духе Джеймса Фицджеральда. Ты не первая, убеждала я себя, и не последняя безответно влюбленная девушка. Несмотря на внимание ко мне в Беланге, Джеймс Фицджеральд нашел способ предупредить меня о другой женщине. Что может быть яснее?

Я заглянула в ущелье. Две маленькие бусинки теперь медленно приближались к тени утеса. Скоро они исчезнут в ней. Скоро мы будем на другой стороне, поднимемся по склону на дорогу, дождемся автобуса, и жизнь продолжится, как прежде. Переход через мост выглядел символически, словно мог стать предзнаменованием для меня. Но не стал. Если верить поэтам, любовь — мост между двумя схожими душами, но я не перешла его.

Я подняла глаза, внимательно глядя по линии мягко качающихся веревок, осторожно ставя ногу перед другой. На той стороне меня никто не ждал. В свое время мистер Фицджеральд женится на Еве и успешно совместит (возможно, к одобрению Петизо) роль jefe и esposo. А Хестер после года чарагвайской помолвки выйдет за дона Рамона.

Еще четыре шага. Петизо, впереди только на длину руки, с улыбкой обернулся. Мы качались над волнами, бесновавшимися далеко внизу, как на качелях. Когда мы достигли центра, свободная веревочная конструкция слегка провисла к потоку. Несмотря на весь ужас, к которому я почти привыкла, мне казалось, что мы идем по воздуху.

И все-таки мистер Фицджеральд — и, если честно, ненадолго я сама — однажды вообразил, что меня влечет к дону Рамону.

Мои мысли резко затормозили. Об этом Джеймс Фицджеральд предупреждал меня? Он предположил, что я влюблена в дона Рамона. Действительно, я позволила ему так считать. Так, по разным причинам, делали Хестер, Ева и дон Рамон. Как доверенный друг Малленпортов, он знал дела Хестер и в сдержанной манере постороннего попытался предупредить меня о грядущем разочаровании? И что я сделала? По-женски сказала, что никого не люблю.

Петизо передо мной прибавил скорость. Мы осторожно поднимались к противоположной стороне. Бусинки наших голов увеличились, вырисовываясь на утесе. Но, хотя мои ноги двигались, разум буксовал.

Даже если Джеймс предостерег меня по поводу дона Рамона, а не себя, это не заставит его любить меня. Возможно, я сохранила достоинство, но не любовь.

Еще пять шагов. Если только я, наслушавшись сплетен, тоже пришла к неправильным выводам. Например, что он влюблен в Еву. Так же, как я приняла в гасиенде поцелуй… поцелуй… Если поцелуй?..

Внезапно за моей спиной — словно вылетела из гигантского лука стрела — раздался свист, пронзительный, резкий и перекрывший рев водопада.

Небо распахнулось. Я упала, словно подо мной открылся люк. Я все еще цеплялась одной рукой за провисшую веревочную балюстраду, а другой — ухватившись за Петизо.

Мы летели и летели, как в кошмаре, в холодную густую темноту. В ушах звенело, живот болел, дыхание сперло. Ветер трепал волосы и одежду. Утес проскочил мимо, как сумасшедший фильм. Вода мчалась навстречу, как взбесившиеся водяные горки, как гигантские сломанные качели, вниз и вниз. Вдруг я почувствовала пену на лице. Раздался громкий крик, громче водопада, отозвавшийся эхом от утеса, — мой или Петизо, не знаю.

Потом веревочная балюстрада туго натянулась, чуть не оторвав мне руку. Мы больше не падали. Мы стали качаться и вращаться по кругу, словно маятник разломанных часов.

Все случилось так быстро, что я ничего не успела даже сообразить, не говоря уже о словах. По крайней мере, я все еще крепко держала Петизо. Полагаю, инстинктивно, когда мост оборвался, мы оба схватили друг друга за свободные руки. И так мы цеплялись, как муравьи, за обрывки сломанного моста, а гигантская стрелка, словно в рассказе Эдгара Аллана По, раскачивалась над острым краем скалы, словно отсчитывая, сколько пройдет времени, прежде чем мы сорвемся или прежде чем лопнет ивовый трос и мы с оставшейся частью моста наконец нырнем к нашей гибели.