Солидный дом на солидной улице: № 162–168 по Риджент-стрит. У подъезда надпись, сохранившаяся, видимо, с викторианских времен: «Дом белья». Знали бы лондонцы, каким грязным бельем торгуют нынче под этой вывеской!
Третий этаж. Безлюдный кондиционированный коридор, двери без табличек. Здесь разместился крупный антисоветский центр, известный в печати под вывеской «Лондонский институт по изучению локальных и международных конфликтов». Заправляет центром — простите, институтом — кадровый разведчик и публицист крайне правого толка, биограф Франко и Чан Кайши Брайан Крозье.
По совместительству Крозье уполномочен блюсти на Британских островах интересы магната, принимавшего меня за океаном. Может, не все интересы и не всякие, но интересы политические — безусловно.
Лет пять назад дружная эта пара Голдсмит — Крозье пошла в наступление на британский журнальный рынок, затеяв выпуск многокрасочного еженедельника «Нау!». Голдсмит взял на себя роль издателя, Крозье — ведущего публициста. Предприятие лопнуло: утробной ненависти к социализму — единственного принципа, положенного в основу издания, — оказалось на поверку маловато. Подозреваю, что британская публика уже и не помнит, как этот еженедельник выглядел и о чем писал, но в архиве «Литературной газеты» несколько номеров сохранилось. Что и дает мне возможность показать вам Брайана Крозье в профиль и анфас. И на портрете и в публичных высказываниях.
Только не подумайте, что он и в жизни эдакий кинокрасавец с выпирающим подбородком. Польстили мистеру Крозье фотограф с ретушером: если он и выглядел так, то давно. Теперь он обрюзг, полысел, примкнул к вегетарианцам. Хотя в писаниях своих умеренностью по-прежнему не отличается.
Из современных политических фигур мистеру Крозье всего милее, он не скрывает, чилийский диктатор Аугусто Пиночет. Пожалуй, диктатор вправе рассчитывать, что со временем из-под пера Крозье выйдет его полновесная биография. Хорошая бумага, высокое качество полиграфического исполнения гарантируются. За высокое качество мысли и аргументации ручаться труднее.
Ну какие, в самом деле, можно изыскать аргументы, чтобы оправдать, более того, восславить кровавую диктатуру, ставшую во всем мире символом террора и беззакония? Вот, полюбуйтесь: «Если вы сохраняете за собой право, — вещает Крозье, — сменить нанимателя, купить и продать дом, жениться или выйти замуж по своему выбору, свободно выехать из страны и вернуться в нее, тогда многие из наиболее важных свобод не обязательно записывать на бумаге.
Вы можете сделать все это в Чили (как в свое время в Испании при Франко), но вы лишены таких прав в России. И это делает диктатуру Пиночета авторитарной, но не тоталитарной — два понятия, во многом противоположных друг другу».
Иначе говоря, Пиночет терпим уже потому, что Советы завсегда хуже. Знакомая логика! Именно так оправдывали Гитлера в пору Мюнхенского сговора. Именно так — Муссолини и Франко (что Крозье и демонстрирует наглядно). Именно так — парагвайского диктатора Стресснера и никарагуанского Сомосу…
И не стоило бы останавливаться на этой выдержке, не стоило бы переводить ее, тысячу раз читанную в разные годы за разными подписями, если бы Крозье был рядовым сотрудником центра, а не его директором. Если бы не приплел сюда еще и права человека и не продемонстрировал с подкупающей четкостью технологию этого столь популярного в недавнем прошлом вранья.
Вранья взаимного и, что еще печальнее, сплошь и рядом — сознательного. Включая вышеприведенный случай. Не может в конце XX века образованный человек (а что Крозье принадлежит к таковым, сомнений нет) чистосердечно верить, что советские люди «женятся или выходят замуж» не иначе как по решению партячейки. Полагалось бы ему догадываться, что права мало декларировать, их надо обеспечить в масштабах общества. Полагалось бы, наконец, понимать, что диктатура фашистского типа отнимает у человека главное право — право на жизнь, и толковать о каких-либо иных правах применительно к Чили просто не имеет смысла.
А вот еще пример посвежее. В конце 1986 года в парижском «Экспрессе» Брайан Крозье выступил с сенсационным заявлением: оказывается, вот уже четверть века Советский Союз в соответствии с разработанным в Москве коварным планом травит Запад наркотиками, дабы — цитата — «ослабить нашу мораль и мускулы». Каков бред? Доказательства, разумеется, отсутствуют, да и какие могут быть доказательства, когда задуман новый сеанс черного политического вранья?
Однако ближе к делу. Я-то зачем понадобился на Риджент-стрит? Зачем меня разыскали и настойчиво, безотлагательно зазвали в кабинет директора?
Гадать долго не пришлось. В выражениях энергичных и недвусмысленных — от имени и по поручению сэра Джеймса — мне было велено изучить номер журнала «Шпигель» от 21 мая. (Фактически номер вышел из печати на неделю раньше, так что к моменту нашей встречи Голдсмит наверняка знал о нем, только не снизошел до объяснений.) В номере напечатана статья о ходе следствия по делу о римском покушении — мне как «эксперту» предлагалось доказать, что статья текстуально совпадает с публикациями «Литературной газеты», а следовательно, «вдохновлена теми же целями и теми же организациями».
Сразу скажу, «доказать» такое можно было разве что в кавычках, с грубейшими передержками. Статья оказалась совершенно самостоятельной и к тому же далеко не бесспорной. Общее с репортажами «По волчьему следу» было одно, зато принципиально важное: автор стремился к объективности. Он высмеивал Стерлинг и Хенци, называл их возлюбленный «болгарский след» мнимым. Он заново перечислил вопиющие противоречия в показаниях Агджи, привел высказывание защитника Сергея Антонова профессора Консоло: «Они вынуждены будут его оправдать, поскольку против него нет ни одной веской улики». Он даже дерзнул отозваться саркастически о ЦРУ!
Немудрено, что в центрах спецслужб статья вызвала бешенство, и неудивительно, что Голдсмит решил использовать ее как свежий довод в своей тяжбе с журналом. Занимает иное: неужели можно было рассчитывать на заведомо липовые «доводы» и «доказательства» как на юридически весомые? Очевидно, да — с учетом пристрастности судей: «эксперту» поверили бы на слово и заново сличать разноязычные тексты не стали бы.
— Задание понятно? — спросил Крозье.
— Понятно. Но с чего вы взяли, что я его приму?
Он отчетливо опешил.
— Вы виделись с сэром Джеймсом в Нью-Йорке?
— Виделся.
— Так в чем же дело?
А правда, что я мог и как должен был ответить? Безоговорочное честное «нет» отпадало, это ясно. Не для того я барахтался в сетях психотропного плена, продирался сквозь заведомо более опасные трюки ЦРУ, не для того возвращался в Европу, удерживал и удержал «дорожный документ», чтобы споткнуться на каком-то Крозье. Первые мои реплики сложились почти автоматически — потянуть время, по возможности прощупать собеседника, навык накопился уже изрядный. Теперь требовалась более определенная реакция. Какая? Попробую-ка наудачу:
— Сперва я должен завершить то, что предусмотрено по контракту с «Ридерс дайджест»…
Самое смешное, что не предусматривалось ровно ничего. Никакого контракта не было. Откликаясь на предложение Паницы выступить в «Ридерс», полупровоцируя его на это предложение, я имел в виду конкретную задачу — выцарапать у «опекунов» под этим предлогом нужный мне документ. Я был готов к тому, что в Америке меня посадят за стол и заставят писать, даже парочку тем заготовил таких, чтобы не в ущерб Родине. В молодые годы я немало поездил по самым дальним ее уголкам, бывал в местах, с точки зрения американцев, совершенно экзотических. Почему бы, например, не сочинить эссе под заголовком, в меру вызывающим, в меру завлекательным: «А я люблю Сибирь!..».
Давно излеченный от остатков наивности, я отдавал себе отчет в том, что любую мою строку, о чем бы я ни писал, постараются при «многоступенчатом», по выражению Паницы, редактировании вывернуть наизнанку, окрасить в антисоветские тона. Риск просматривался без Увеличительного стекла, но я считал его оправданным. Пока еще раскачаются, включат рукопись в план, поведут ее по ступенькам редактуры, плюс большой производственный срок… Я успею, я должен успеть!
Так я думал перед поездкой в Америку. Того, что писать не придется вообще, что «Ридерс» ограничится ролью ширмы и перепродаст меня Голдсмиту и Кº на корню, что игра пойдет куда крупнее какой-то отдельно взятой статьи, — не предвидел.
Но Крозье ведь тоже не видел всей картины целиком! Он не знал, что я не заключал контракта с «Ридерс». Его не уведомили о том, чего не было, и он растерялся.
Это начало замечаться еще весной: по мере усложнения интриги в нее вовлекалось все больше новых лиц, и новички все чаще оказывались посвящены лишь в крошечную часть целого. Как бы ни уверяли руководящие джеймсы бонды меня и себя, что не признают законов, одна закономерность выявлялась все откровеннее. В ней, собственно, нет ничего специфически западного, она свойственна всем громоздким и в особенности военнобюрократическим организациям, и спецслужбы не составляют исключения. Каждый вниз по иерархии информирован все хуже, ему сообщают лишь абсолютный минимум, без которого ему не обойтись, и об истинном размахе и целях операции он частенько знает не больше случайного прохожего.
Крозье, разумеется, не был рядовым исполнителем, но его «подключили» только после моей поездки в Америку. Он не знал, а скорее всего и не интересовался, что было до нее. Ручаюсь, всем накопленным тяжелым опытом ручаюсь, что про Венецию, Брайтон, позолоченную клетку на Редклиф-сквер и многое другое он впервые услышал не раньше, чем я выступил на пресс-конференции в Москве.
Экспромт насчет якобы заключенного с «Ридерс дайджест» контракта получился на редкость удачным. И не столь рискованным, как может почудиться на первый взгляд. Крозье был не в силах меня проверить. У кого проверять? У Голдсмита? Тот бы пришел в ярость, что его посмели беспокоить по таким пустякам. У начальства в «Интеллидженс сервис»? А начальство пожало бы плечами: ну решили американцы по каким-то своим соображениям связать меня контрактом, и что тут страшного?
Раздражать Лэнгли специальным запросом по этому поводу?
Экспромт был непротиворечивым и труднопроверяемым. На самый крайний случай у меня всегда оставалась возможность утверждать, что я просто чего-то недопонял. Не потребовалось — Крозье принял мои слова за чистую монету.
— Уж не собираетесь ли вы снова лететь в Штаты?
— Нет, зачем же, — отозвался я как мог спокойнее. — Париж гораздо ближе. В главной редакции «Ридерс» я уже побывал, обо всем договорился. Когда закончу работу, сдам ее в европейское бюро журнала в Париже. После этого, — добавил я, — можно будет подумать и о вашем задании. Если вас устраивает отсрочка в две-три недели…
У него, похоже, отлегло от сердца. Порядка ради он сделал вид, что обдумывает, потом согласился:
— Хорошо. Две-три недели мы еще подождем. Но вы должны обещать, что в дальнейшем не будете принимать на себя новых обязательств, не посоветовавшись предварительно с нами. Мы не станем ограничивать вашу деятельность, в том числе и литературную, это не в наших интересах. Однако к нашим заданиям следует впредь относиться как к приоритетным. А чтобы это условие не показалось вам обременительным, сэр Джеймс поручил мне предложить вам жалованье в размере двух тысяч фунтов в месяц…
Надо же, подумал я. Видно, приперло вас: цены растут, как на аукционе. Вслух я произнес другое и помедлив:
— Сэр Джеймс называл мне более впечатляющие цифры…
— Они также остаются в силе. Сэр Джеймс говорил о разовых суммах, о премиях за каждое убедительно выполненное задание, а я предлагаю вам регулярное жалованье. Начиная прямо с сегодняшнего дня.
— Вы что, хотите, чтобы я ходил сюда, как на работу?
Я догадывался, каков будет ответ, если не в деталях, то в принципе. Вопрос преследовал двоякую цель: как бы поторговаться еще чуток, косвенным образом, и окончательно успокоить Крозье, внушить ему самодовольную уверенность, что вот сейчас он меня «дожмет». Он клюнул на приманку, не мог не клюнуть: весь опыт служения голдсмитам, весь опыт собственной жизни убеждали его в том, что продается и покупается всё, была бы цена подходящей.
— Что вы! — воскликнул он. — Никаких присутственных часов, никаких, повторяю, ограничений в чем бы то ни было. Сочиняйте романы, отдыхайте на курортах, развлекайтесь как и когда вам угодно. При единственном условии тщательного и своевременного выполнения наших заданий. Больше того. Если дело пойдет на лад, если вы оправдаете наши надежды, то после первого же большого успеха сэр Джеймс согласен оплатить вам отдых в любой точке земного шара.
— Сэр Джеймс очень великодушен, — отозвался я.
Ничего не скажешь, лицемерить меня научили: учителя попались хорошие.
Добавлю, что чистоплюйству в условиях, в какие я был поставлен, не должно бы вообще оставаться места. И, наверное, если бы понадобилось, я должен был бы пойти в своей игре еще дальше, составить какой-нибудь подложный, скрытно уязвимый «анализ», принять «заслуженное» вознаграждение, а затем натянуть Крозье и Голдсмиту нос за их же деньги. А все-таки сознание, что обошлось без этого, что я сумел разорвать кольцо плена и уйти, не передав им ни строки и не запятнав себе рук ни единым подписанным ими чеком, приносит мне удовлетворение.
Зато на следующий же день после визита в «Институт грязного белья» мне отдали ключи от машины!
Почему это было так важно? Потому что я давно задумал, а в Америке решил окончательно: рассказ о «кинофестивале», с самых первых его дней, надо не только восстановить в памяти, но и надиктовать на магнитофонную пленку. Передать на Родину пленку — тоже задачка не из простых, но все же, надо думать, полегче, чем вырваться самому. Чтобы передать пленку, довольно увидеть Сабова хоть мельком, хоть на две-три минуты. А дальше, в конце концов, даже если не суждено мне вернуться самому, если разгадают мою игру, остановят, а то и прибьют, — это уже будет не так важно, потому что в Москве узнают правду.
Решить-то я решил, а вот как свое намерение осуществить? Ведь не десять минут диктовать и не час, в квартире все прослушивается, под одеялом долго не выдержишь… Тут-то и пригодилась эта самая «тойота-терсел». И из навязанного мне имущества буквально в два дня превратилась в лучшего друга и доверенного помощника.
Что из того, что где-то в переплетении проводов под капотом или в недрах приборной панели запрятан электронный доносчик, рапортующий, где я нахожусь и куда направляюсь? В том-то и суть, что рапорт неточен — не где я сам, а где «тойота». Я отгонял машину за город, миль за пятьдесят — сто, пристраивал где-нибудь на лесной опушке или на морском берегу, а сам с магнитофоном в сумке устраивался чуть поодаль. И пусть себе передатчик, куда бы его ни упрятали, исправно несет свою службу, зуммерит в чьих-то динамиках или шлет зайчики на локационный экран. Местонахождение мое тревоги не вызывает, значит, не помешают…
Между прочим, найти в Англии, не слишком далеко от Лондона, укромное местечко — задача хитрая сама по себе: либо народу прорва (а для меня и один человек — толпа), либо вывеска «Private» в смысле — «частное владение, вход воспрещен». В конце концов я остановил свой выбор на заповеднике Нью-Форест к западу — юго-западу от Саутгемптона. Сосняк, белый мох, ляжешь на спину — того и гляди сам поверишь, что это не в графстве Гэмпшир, а на Карельском перешейке, где-нибудь возле Вуоксы. Или на архангельском Севере, на Пинеге: сохранились там еще настоящие сосны, из каких когда-то по указу Петра тесали корабельные мачты.
Одно отличие, притом поразительное: вроде по всем приметам расти бы здесь, в заповеднике, боровикам, крепеньким, как орешки, а нет их. Может, рано? Но маслята, и молодые и перезрелые, попадаются, а боровиков ни единого. И грибников нет. Не доверяют англичане лесным грибам, признают только парниковые шампиньоны да что-то маринованное до горечи наподобие синюшек. А белых не собирают, опасаясь отравы, хотя в любой приличной книжной лавке продаются толстые альбомы-определители, где все изображено в натуральных красках и с кулинарными рецептами в приложении.
После третьей или четвертой поездки в Нью-Форест старичок Уилмонт осведомился как бы невзначай, стараясь прикрыть недосужее любопытство старомодной вежливостью, чего это ради я катаюсь изо дня в день по одному маршруту. Мне, очевидно, предоставлялась возможность вспылить: когда же, мол, кончится слежка? Или разыграть удивление: откуда вы взяли, что маршрут не меняется… Обеими возможностями я пренебрег. Соревнуясь со старичком в вежливости, объяснил про корабельные сосны и про грибы. Не забыл и про величавый собор в Уинчестере, где делал неизменную остановку.
Объяснение, судя по всему, было признано удовлетворительным. Еще я добавил, что сознательно «накатываю» один маршрут, прямой и несложный, чтобы привыкнуть к левостороннему движению. Тоже почти правда, хотя ездить по левой стороне оказалось гораздо проще, чем я предполагал, а переключать скорости левой рукой удалось приноровиться с первого раза.
Уилмонт пошлепал губами и спросил, доволен ли я машиной. Тут уж можно было вовсе не кривить душой: машина была прекрасная, послушная, удобная. Несерийная блошка, засунутая ей в нутро, на потребительские ее качества не влияла.
Три недели, обусловленные с Крозье, пролетели как один миг. Чуть не впервые с самого начала «фестиваля», не считая отдельных яростных вспышек и разрозненных, фрагментарных удач, я не ждал, как повернутся события, не приспосабливался к ним, а последовательно направлял их. По крайней мере, мне так казалось. Я работал. Считалось, что над статьями для «Ридерс», на самом деле — над дневниками. Кассеты множились, их стало две, потом три, потом пять…
Возникал, конечно, вопрос, как их хранить, но и тут на помощь пришла «тойота». Я перекладывал их в красочные коробочки из-под записей фабричного производства и сваливал с нарочитой небрежностью в так называемое отделение для перчаток. Говорят, лучший способ спрятать что-либо — держать на виду. Поскольку машина была «с музыкой», наличие в ней большого числа кассет подозрений не вызывало.
А через три недели я, как и надеялся, попал в Париж.