В роду Акунка было три Ивана Федоровича, и, чтобы не путать их между собой, одного из них почему-то прозвали БомбА.
Как ни старался учитель выяснить происхождение этого странного прозвища, ему никак не удавалось. Даже сам БомбА ничего не мог объяснить.
Что было делать, когда все три сородича имели не только одинаковые имена-отчества, но и внешне были друг на друга похожи: небольшого роста, коренастые, с красноватыми широкими лицами, с мохнатыми кустистыми бровями и даже с одинаковыми бородками. Небольшая разница в годах была незаметна, и частенько старшего Акунку принимали за среднего, а среднего — за младшего.
Я встретился с БомбОй, когда тот зашел к учителю просто на огонек.
В квартире Сидоровых почти всегда можно было застать орочей. Они приходили сюда и в минуты радости, и в минуты сомнений, и просто так, чтобы справиться о здоровье Николая Павловича и Валентины Федоровны. Часто бывает: спешит куда-то человек, но, проходя мимо дома учителя, обязательно остановится, заглянет в дверь или приоткроет окно и скажет громко:
— Сородэ! Они бису?
БомбА вошел, поздоровался, присел на край кушетки. Странными, почти неестественными показались мне его движения. Двигался он как-то боком, выставляя правое плечо, которое было выше левого, а если внимательно присмотреться, то левое плечо будто и вовсе отсутствовало. На лбу и на подбородке у Акунки пролегли шрамы. А когда он снял шапку, я увидел еще один шрам, на голове.
Акунка достал трубку, набил ее табаком, но закурить не торопился.
— В газетке чего есть, чего нету? — спросил он.
— Ты, Иван Федорович, сам газету получаешь, значит, должен знать новости, — мягко сказал учитель. — Федя твой пишет?
— Пишет. В Уську, пишет, ехать не хочет. В школу механиков, пишет, хочет.
— Что ж, будет твой сын морским офицером.
— Пускай! — согласился Акунка и добавил: — Потом еще смотри, что есть.
Иван Федорович достал из кармана фотографию.
На открытке был Федя в форме военного моряка и с ним девушка, очень хорошенькая, с пухлыми губками и большими глазами.
— Гляди-ка, какая красавица! А мне Федя почему-то ничего не писал. Что она — невеста, жена?
Иван Федорович развел руками.
— А как зовут девушку?
— Ольга.
— Ну что ж, поздравляю.
— Ладно, чего там.
— Стареем мы с тобой, Иван Федорович. Давно ли я за Федей в тайгу ездил? Помнишь? В школу-интернат привез его. — И, передав мне фотографию, с гордостью сказал: — Смотрите, какие орлы здесь у нас выросли! Тоже наш ученик.
Сели пить чай.
Валентина Федоровна принесла отварную рыбу, картошку, огурцы.
— Дома есть кто? — послышалось вдруг в сенях.
— Мулинка идет! — обрадовался БомбА.
Вошел Федор Мулинка и, увидав сидящего за столом Акунку, стал объяснять:
— Заходил к тебе, БомбА! Марья говорит: «К Николаю Павловичу пошел». Подумал: «Давай и я зайду — давно у Николая Павловича не был».
Федор Васильевич, несмотря на пожилые годы, был бодр, полон сил и считался активистом. Он одним из первых признал и оценил все новое, что принесли в стойбище русские люди, и горячо защищал это новое. Когда учитель стал собирать детей в школу, Мулинка первый привел в интернат своих девочек. Организовали уроки ликбеза — Мулинка и здесь был первым. Стали разводить огороды, — пожалуйста, Мулинка взялся за огород. При столовой завелись поросята — Мулинка поехал в Усть-Датту и купил поросенка. А когда шаман Никифор Хутунка стал бродить по ночам под окнами и пугать детей, поступивших в школу, Мулинка крепко проучил шамана: спрятался за амбарчиком и, как только Никифор подошел к соседнему дому, спустил на него собак. Однажды он даже привел шамана в сельский совет и потребовал, чтобы Хутунку отправили в город и передали властям.
— Пускай меня пугает, а детишек зачем пугать? — горячился Мулинка, стуча по столу кулаком.
После этого Никифор Хутунка долго не показывался на глаза Мулинке. Как говорили соседи, он вызывал злых духов и просил их наказать Федора.
— Где духи его? — узнав об этом, смеялся Мулинка. — Советская власть духов его разом кончила…
После того как выпили по стакану чаю, учитель заговорил об охоте. Он недавно побывал в тайге и видел, что кедры густо усыпаны шишками, туго набитыми орешками, — значит, много будет в этом году белок. А в предыдущую зиму их почти не было.
— Богато будет, — подтвердил Мулинка.
— Жаль, далеко ходить не могу, — тяжело вздохнул БомбА.
— А мы с тобой близко, в кедровик, сходим, — успокоил его Мулинка. — На медведя, конечно, подальше надо…
— Опять на медведя! — удивился учитель. — Смотрите, друзья мои, чтобы снова не приключилась беда.
БомбА отрицательно мотнул головой.
— Не пойду, однако.
И тут я узнал историю о том, как два закадычных друга — Мулинка и Акунка — позапрошлой зимой встретили шатуна.
Немало на своем веку убил БомбА медведей, а вот последнего не мог одолеть. Выстрелил, а пуля попала, как говорят орочи, в сало. Раненый зверь одним прыжком настиг охотника. Завязалась борьба. Акунка, улучив момент, хотел выдернуть из-за пояса нож, но медведь опередил: бросил охотника на снег, прижал одной лапой, а другой сорвал у него кожу с головы… Акунка стал терять сознание.
В эту минуту прибежал Мулинка. Медведь хотел было и его сгрести, но раздался выстрел, и шатун упал в пяти шагах от охотника.
Мулинка кинулся к Ивану.
— БомбА, живой? БомбА!
Он осторожно расправил кожу на голове товарища, расстегнул на нем меховую куртку и положил на сердце несколько горстей снега.
Раненый застонал.
— Живой!
Мулинка подбежал к убитому зверю и стал быстро свежевать его. Потом поднял БомбУ и закутал его в теплую, покрытую изнутри толстым слоем жира медвежью шкуру.
— Теперь полежи, БомбА, а я в Уську за доктором слетаю, — говорил он торопливо и ласково, и из глаз его бежали слезы.
Он стал на лыжи, закинул за спину ружье и побежал вдоль узкой просеки, широко размахивая руками. До поселка километров десять. Хорошей дороги не было. Только узкая, местами запорошенная снегом тропинка вела туда. Но Мулинка решил сократить путь и резко взял влево. Он бежал между деревьями, по снежным сугробам, через завалы бурелома, лишь бы поскорей успеть к доктору.
Он знал, что дорога каждая минута. Кроме того, он чувствовал себя виноватым перед товарищем. Не отлучился бы, не пошел бы проверять капканы, был бы все время с Иваном, — ничего бы не случилось.
Уже во втором часу ночи, задыхаясь и совершенно выбившись из сил, Мулинка подбежал к больнице.
— Петр Степанович! Доктор! — закричал он и так сильно принялся стучать кулаками в окно, что выбежавшая на крыльцо медсестра обмерла от страха.
— Кто здесь? Почему так стучите? Разбудите больных!
— Софья, беда! — хриплым голосом произнес Мулинка. — Зови доктора!
— Сегодня доктор не дежурит. Что случилось?
— БомбУ шатун задрал. Наверно, БомбА помер уже…
Они побежали к доктору, разбудили его. Пока собирали в упряжку собак, весь поселок уже узнал о несчастье. Вышел на улицу и шаман Никифор. Прислонился спиной к забору и заворчал:
— Прежнее время ко мне бежали. А теперь к доктору. Его разве с духами говорить умеет? Помрет, наверно, Акунка Иван…
— Ладно тебе, старый! — прикрикнула на отца Матрена. — Только и ворчишь…
— Матрена! Уйду скоро! — погрозив ей кулаком, сказал шаман.
Но дочь не обратила на его слова никакого внимания и тоже побежала к дому доктора, где уже собралась большая толпа.
Рано утром БомбУ доставили в больницу; у него было сломано два ребра, поврежден череп. Но охотник благополучно перенес операцию и вскоре стал поправляться. Через месяц он уже начал ходить.
— БомбУ наш доктор починил, — с восхищением рассказывал каждому встречному Мулинка.
Когда-то, очень давно, орочи устраивали в тайге праздник медведя. Даже старые люди теперь уже плохо помнят этот праздник.
Только столетняя бабушка Анна Васильевна, когда еще была девочкой, случайно попала на такое торжество. Как раз в те дни ее купил в жены молодой охотник Зогду Акунка. Зогду вез свою юную жену к себе в стойбище. По пути они и попали на праздник.
Мы с Николаем Павловичем попросили бабушку рассказать нам какие-нибудь подробности.
И вот что она смогла вспомнить.
Орочи называют медведя уважительно «мапа», что значит «старик».
День охоты на медведя держали в тайне. Говорить о предстоящем выходе в тайгу не полагалось. Разговаривали о чем-нибудь другом, не имеющем отношения ни к охоте, ни к медведю.
Говорили о погоде, о прошедшей недавно пурге, о том, что много за зиму навалило снега и как бы весной не вышли из берегов таежные речки.
Шли на охоту не спеша, держась друг от друга на некотором расстоянии. У каждого в мыслях было одно: поскорей напасть на след медведя. Когда кто-нибудь нападал на след, он немедленно сообщал остальным; при этом орочи делали вид, что ничего особенного не случилось, и молча брели дальше, не сводя, однако, внимательного взгляда с медвежьих следов. Шли долго, иной раз целый день, не выказывая при этом ни усталости, ни тревоги, хотя предстоящая встреча с «уважаемым стариком» волновала всех.
Завидев, наконец, медведя, охотники не сразу пускали в него смертоносные копья. Сперва обращались к зверю с краткой речью, справлялись о его здоровье, о новостях, какие произошли в тайге. Медведь рычал, сердился, но орочи словно не замечали этого. Когда же копье, пущенное рукой охотника, пронзало сердце мапы и «старик» падал, орочи подходили к нему, обнимали и громко говорили: «Пришел, здравствуй, спасибо!»
Затем начинался обряд над убитым зверем. Охотник, пустивший копье, снимал с себя ремень, затягивал им шею зверя и привязывал к молодой елочке, заранее обвитой инао — стружками. Потом по очереди срезали с этой елочки по ветке и зажигали ее.
Пока синий пахучий дым клубился над тушей зверя, охотники несколько минут стояли молча, с нарочитым равнодушием поглядывая на свою жертву. Даже выколов медведю глаза — так полагалось по обряду, — орочи делали вид, что это не они, а какая-то невидимая птица слетела с высокого дерева и выклевала у зверя глаза. Чтобы мапа в это поверил, орочи начинали свистеть по-птичьему, и часто бывало, что на их пронзительный свист и впрямь слетались с деревьев птицы.
После этого приступали к обряду свежевания.
Медведя брали за ноги, поворачивали на спину, клали поперек брюха четыре палочки — «застежки». Разрезав острыми ножами палочки, как бы «отмыкали застежки». Затем по прямой линии вспарывали шкуру и сдирали ее, оставляя только на голове и передних лапах.
Священное мясо медведя ели только мужчины, женщинам давать его было запрещено. Не кормили им и ездовых собак. Варить мясо уходили в более глухое место, густо заросшее кустарником.
Когда мясо было готово, его вынимали из котла и в кипящую воду бросали медвежью голову. В костер подкладывали побольше хвои, чтобы ветер как можно дальше распространял пахучий дым.
Голова варилась долго, пока мясо не отделялось от костей. Вынутый из котла череп украшали стружками и подвешивали на дереве с обрубленной вершиной.
Кости медведя сохранялись как реликвии.
Связки одинаково подобранных косточек охотники приносили в стойбище, дарили женщинам. Эти амулеты многие годы хранились в юртах и переходили по наследству женщинам рода.
Долгие годы хранила Анна Васильевна Акунка ожерелье из медвежьих косточек. Теперь оно у кого-то из ее прапраправнучек, а у кого именно — не может вспомнить.
— Да, было дело, — вздыхает бабушка, собрав на лбу глубокие темные морщины. — Нынче, однако, получше праздники есть! — И только теперь заметив, что на полу сидят ребятишки, говорит им: — А вам, дети, я сказку расскажу. Много я разных сказок помню.
Она выколачивает пепел из трубки, снова набивает ее табаком из кожаного кисета, закуривает.
— Почему у бурундука на спине черные полоски? А вот почему. Давно когда-то бурундук и медведь очень дружили, в гости часто ходили друг к другу. Однажды захотелось им узнать, как солнышко всходит. Долго спорили, кому из них первому увидеть восход, и решили так: бурундук сядет мордой к заходу, а медведь — к восходу солнца. Вот сели они друг к другу спинами, ждут, глядят на небо. Только лучи солнца осветили вершины сопок, бурундук как закричит: «Я первым увидел восход! Я первым!» Медведю стыдно стало, что маленький бурундучок раньше его увидел солнце, рассердился на приятеля да как царапнет его когтями по спине! Так с тех пор и остались на спине у бурундука пять черных полосок.
— Атана, еще расскажи сказку! — просят дети. — Расскажи, почему у зайца и у медведя маленький хвост, а у лисицы — большой.
— Ладно, я знаю почему, — отвечает бабушка, посасывая трубку. — Тоже давно когда-то дело это было. Хозяин тайги раздавал всем зверям хвосты. Узнали об этом звери, поскакали к нему. Лиса, медведь и заяц бежали вместе. В дороге лиса решила обмануть медведя и зайца. Она и говорит им: «Вы, приятели, полакомьтесь малиной, вон за той сопкой малины тьма! А я пойду раздобуду какую-нибудь птичку на обед: дорога долгая — подкрепиться надо». Поверили заяц и медведь хитрой лисе. Заяц, верно, малины не ел, но остаться один побоялся и пошел вслед за медведем в малинник. Пока медведь лакомился сладкой ягодой, а заяц ожидал его, лиса быстро побежала к хозяину тайги и получила самый большой хвост. Когда же пришли медведь с зайцем, то у хозяина тайги остался всего один хвост. Ничего не оставалось, как разорвать этот хвост пополам. Одну часть хозяин тайги медведю дал, вторую — зайцу. Вот почему у лисы длинный хвост, а у медведя и зайца хвосты совсем короткие.
— Атана, еще расскажи! — опять просят дети, ничуть не смущаясь тем, что мы с Николаем Павловичем стоим у дверей и тоже слушаем.
Бабушка милостиво соглашается рассказать еще одну, последнюю сказку.
— Однажды пришла ворона в гости к выдре. Та угощать ее стала. Налила воды в большой котел, поставила его на огонь. Только вода нагрелась, — нырнула выдра в котел. Стоит ворона, глядит в воду и понять не может, куда хозяйка девалась. Вдруг выдра вынырнула, да не одна, а с большим — большим тайменем. Рыбу выдра оставила в котле, сама выскочила и села возле гостьи. А когда таймень сварился, хозяйка угощать стала ворону. Назавтра ворона позвала выдру в гости. Когда подружка явилась, ворона тоже налила воды в котел, повесила его над костром. Только вода закипать стала, ворона, как делала вчера выдра, нырнула в котел, а из котла уже не вынырнула. Сварилась там. Вот так и закончилась старая дружба между вороной и выдрой.
— Глупая ворона, верно? — говорит одна из девочек. — Выдра всегда в воде живет, ей нырять можно, а вороне разве можно? Вот глупая птица!
— Наверно, глупая, — смеется бабушка. — Ну ладно, дети, идите гулять. Я мало-мало посплю.
Она, кряхтя, встает с меховой подстилки, тихо идет к кровати. А трубка в зубах у нее дымится. Кажется, что старушка еще ни разу за свою долгую жизнь не расставалась с ней.
* * *
Ивану Афанасьевичу Уланке на вид можно дать лет пятьдесят пять. Он ниже среднего роста, худощавый и узкогрудый, с давно не бритым скуластым лицом и очень живыми, быстрыми глазами. От сорочки болтаются длинные рукава, но Иван Афанасьевич почему-то не засучивает их, отчего руки его кажутся слишком короткими.
Но этот тихий, несколько замкнутый и молчаливый человек ни разу в своей жизни не терялся в опасных поединках с дикими зверями. Глаз у него меткий, ноги крепкие, а кажущиеся короткими руки легко управляют ульмагдой на быстрых перекатах, а случалось — и сохатого хватали за рога.
Иван Афанасьевич и рассказал мне две короткие истории об охоте на лося.
…В предрассветных сумерках к Уське подкатила дрезина. Приехал железнодорожный техник Нагибов. Его бригада целый месяц укладывала около поселка рельсы. И орочи приходили смотреть на работу путейцев. Нагибов не только отвечал им на множество вопросов, но никому не отказывал в просьбе прокатиться на дрезине. И орочи привязались к молодому веселому технику. Приглашали его в гости, а Уланка даже пообещал сходить с ним на сохатого.
Вот он и приехал.
Собирались недолго. Переплыли на оморочке Тумнин и пошли в сторону горного перевала. Пройдя километра четыре сквозь густые заросли, Нагибов начал уставать, и Уланка посмеивался над ним.
— Еще совсем молодой паря, а ходить долго не может. На дрезине ехать привык, да? А на дрезине на сохатого разве можно?
— Ничего, Иван Афанасьевич, посижу малость — и дальше пойдем.
Но Уланка замахал на него руками и таинственно зашептал:
— Что ты, сохатый обидится!
Видя, что тот не шутит, Нагибов послушно пошел дальше.
Они перевалили через высокую сопку. Нагибов совершенно выбился из сил, натер ногу и уже едва тащился за Уланкой. Но тот и не думал об отдыхе.
— Сколько мы прошли, Иван Афанасьевич?
— Мало, километров десять…
— А сохатого что-то не видно…
— А-а-а, быстро хочешь, — усмехнулся Уланка. — Думаешь, зверь к тебе сам придет? Нет, не придет. Его догонять надо.
Нагибов подумал: «Кого догонять, если еще не напали на след?»
И, точно разгадав мысли Нагибова, Уланка вдруг остановился, присел на корточки и принялся разглядывать вмятины на траве.
— Недавно прошел молодой сохатый. Теперь отдыхать будем.
— Раз напали на след, зачем же отдыхать? — удивился Нагибов.
— А как гнаться за ним будешь, если устал? Посидим тихо, мало покушаем…
— Так ведь сохатый уйдет…
— Пускай идет, мы с тобой тоже пойдем, — прежним серьезным голосом сказал Уланка.
С четверть часа посидели у ручья, перекусили. Закурив трубку, Уланка объяснил Нагибову:
— Сохатый потому далеко не уйдет, что его драться хочет.
— С кем драться?
— С сохатым тоже.
— А где же другой?
— Где-то близко тут бродит.
— Откуда вы знаете?
И Уланка объяснил, что след сохатого идет не прямо, а как бы вкруговую, что вся полянка истоптана копытами и на деревьях рогами зверя содрана кора.
— Рога свои чистил. Понял или не понял? Значит, уже дрался немного. И еще хочет…
Они прошли с километр. Вдруг из глубины зарослей донесся трубный звук. Его протяжно повторило лесное эхо, и вслед за тем послышался стук, словно там дробили камень.
— Дерутся, — сказал Уланка и спрятался за толстый ствол тополя. — О, сильная драка!
Нагибов тоже притаился.
Стараясь не хрустеть валежником, Уланка, крадучись, пошел вперед. Нагибов осторожно двинулся за ним. Под его тяжелыми сапогами затрещали ветки.
— Тихо ходи, сохатые услышат!
На невысоком холме, сцепившись крупными ветвистыми рогами, дрались два лося. Спины у них были в рыжих пятнах пены, они тяжело дышали, жадно вбирая воздух раздутыми ноздрями. Они так переплелись рогами, что без посторонней помощи, казалось, и не разойдутся.
— Помогать надо! — тихо сказал Уланка и, вынув из-за пояса охотничий нож, торопливо шагнул к лосям.
Они испуганно шарахнулись в сторону и тут же повалились на землю.
Уланка прирезал одного лося и прикладом ружья отбил у другого две ветви на рогах. Лось, ожидая участи своего соперника, покорно вытянул шею. Но Уланка и не думал убивать его.
— Ну, иди, чего не идешь! — произнес Уланка. Лось не уходил. Тогда Уланка всплеснул перед ним руками. Лось вздрогнул, вскочил на ноги, отбросил на спину рога и прыгнул в заросли.
Нагибов стоял в десяти шагах от Уланки, и сердце его учащенно билось. Он не ожидал, что Уланка отпустит зверя.
— Пускай его гуляет, — великодушно сказал Уланка, — нам с тобой одного хватит.
Иван Афанасьевич, освежевав сохатого, подтащил тушу к прохладной горной речке, утопил ее около берега.
— Тут вода холодная, мясо не испортится. После приеду — заберу…
…А другая история с сохатым произошла зимой, в конце января.
Стоял ясный морозный день. На снегу неподвижно лежали узорчатые тени деревьев. Уланка шел на лыжах и расставлял капканы на лисиц. Вырыв ямку поглубже, он ставил в нее капкан с приманкой, покрывал белой бумагой и посыпал тонким слоем снега. Рядом на стволе дерева делал топором зарубку, чтобы запомнить, где стоит капкан.
Выйдя в тайгу рано утром, Уланка шел, как говорят охотники, следом за солнцем. Вскоре солнце обогнало его. Оно стало садиться, и тени на снегу слились. Охотник вошел в узкий распадок между двумя отвесными сопками и заметил следы сохатого. Дальше он увидел, что лось проваливался по брюхо в сугроб и, выбираясь из него, обломал несколько кустов шиповника; еще дальше — он чесал спину о ствол лиственницы, дерево при этом качалось и с веток осыпалась хвоя.
Солнце село еще ниже. На горизонте вспыхнули багровые полосы. Уланка заторопился. Ветер был попутный, и лыжи, обтянутые гладким мехом, быстро скользили по насту.
По рельефу местности охотник определил, куда примерно мог уйти сохатый. Впереди возвышались сопки, покрытые мелколесьем, а справа от них была узкая длинная падь, занесенная снегом. Уланка устремился туда. Вскоре он увидел лося. Сохатый, проваливаясь по брюхо в снег, уходил.
Уланка вскинул ружье, хотел выстрелить. Получилась осечка. Тогда Уланка решил загнать лося. Больше часа гнался он за ним, пока зверь, совершенно обессиленный, задыхаясь, упал. Подходя к нему, Уланка заметил, что огромные рога на голове оленя держатся слабо, — очевидно, он уже приготовился сбросить их. А две верхние ветви на левом роге были обломаны.
Иван Афанасьевич сразу догадался, что перед ним лежал тот самый лось, которого он осенью отпустил на волю…
— Вот видишь, как наш брат ороч на охоту ходит, — заключил свой рассказ Уланка. — Одного лося летом кушали, второго — на зиму оставил. Помнишь, я тебе говорил, тайга охотнику родной дом. А в доме хозяин есть. Он всегда знает, когда что брать. Понял или не понял? — И коротко рассмеялся.
Вот какие сильные, смелые люди живут в далекой Уське-Орочской, на берегах Тумнина.