1

Дарья Иннокентьевна, или, как ее звали по-эвенкийски, Дарпэк, не случайно приехала сюда. Узнав от Василия Акунки, что в Уське живут и эвенки, она уже в поезде решила, что поедет в Уську-Орочскую.

Кроме того, она была наслышана о русском учителе Сидорове, который, по ее убеждению, совершил подвиг, связав свою жизнь с орочским народом, и ей хотелось поработать у такого опытного педагога, как Николай Павлович.

Когда в один из вечеров мы сидели с Дарьей Иннокентьевной на берегу Тумнина, она и рассказала мне о своей жизни, которая сложилась у нее необыкновенно.

* * *

…Девочку кусали комары. Вечер был сырой и душный, и комары тучей кружились над тундрой. Даже в тесной юрте не было от них спасения, хотя на земляном полу горел очаг из пахучего стланика.

Девочка в кровь исчесала лицо, ручки, заливалась слезами, и мать никак не могла ее успокоить. Тогда отец посоветовал положить ее в лодку. Девочку закутали в оленью шкуру, вынесли к реке и положили на дно старого бата. Отец столкнул его на воду и привязал к ерниковой березке. Девочка успокоилась и заснула.

Никто не слышал, как в предутренней темноте поднялся ветер, как взбудоражилась река, как сорвало с привязи бат и унесло течением.

Когда, разбуженный оленьими колокольцами, отец открыл глаза и увидел в дыре, куда выходила труба, кусочек утреннего неба, он повернулся спиной к жене и закурил. Жена знала, что муж не выйдет из юрты, прежде чем не выкурит трубку, и не торопила его идти проведать девочку.

Он встал, подбросил в очаг стланика и долго раздувал полуистлевшие угли. Когда огонь запылал, он не спеша надел унты, меховой жилет, плеснул из чеплашки на лицо немного воды и, вытираясь на ходу, вышел.

«Пора и мне вставать», — вслух подумала жена. Но в эту минуту услышала отчаянный крик мужа:

— Мэнгукчана, нашу девочку унесла река!

Еще не веря несчастью, она вскочила и, придерживая рукой распущенные волосы, побежала к реке.

Там, где прежде стоял бат, плескались волны. Мэнгукчана хотела крикнуть мужу, чтобы он позвал сына Лядэ, но Тэрганэй, схватив чаут — лассо, уже бежал к оленям. С ходу набросив лассо на рога белого верхового укчака, Тэрганэй сильным рывком выхватил его из стада и сразу же хотел оседлать, но укчак не давался. Несколько минут эвенк успокаивал оленя; наконец, оседлав, сел на него верхом и помчался вдоль холмистого берега, надеясь догнать и перехватить бат.

Мэнгукчана проводила его взглядом, а когда муж скрылся за поворотом, опустилась на сырой от росы ягель и закрыла руками лицо.

Два часа скакал Тэрганэй на белом олене, и за это время трижды поворачивала река. Перед тем как руслу реки повернуть в четвертый раз, навстречу поплыл такой густой туман, что в десяти шагах ничего не было видно. Ослепший от тумана олень стал припадать на передние ноги, и, как ни бился с ним эвенк, укчак бежать уже не мог.

Когда ветер немного разогнал пелену тумана и снова показалась река, путь неожиданно преградили горы. Оставив оленя, эвенк стал взбираться на гору. Склон был отвесный, поросший сырым мхом. Тогда Тэрганэй выхватил из-за пояса нож, просовывал его в расщелины и подтягивался на руках. Достигнув, наконец, вершины, Тэрганэй долго всматривался вдаль, но не увидел бата. Только крупные белые чайки лениво кружились над водой.

С тяжелым сердцем спустился он с горы и, забыв про оленя, медленно побрел назад. Олень, глухо побрякивая жестяным колокольцем, шел следом, сбивая копытами ягель и на ходу подбирая его.

Над долиной уже взошла луна, когда Тэрганэй вернулся в стойбище. Мэнгукчана видела, что он пришел без девочки, и не поднялась с земли. Рядом с ней, опустив голову, сидел Лядэ.

— Река бежала быстрее белого оленя, — сказал Тэрганэй упавшим голосом. — Потом дорогу заслонили горы…

Жена посмотрела на него отсутствующим взглядом и ничего не ответила.

— Я поднялся на самую высокую гору, — продолжал он прежним голосом. — Там река бежала еще быстрей…

Отослав Лядэ стеречь оленей, Тэрганэй сел на его место и обнял жену за плечи. Так они просидели молча всю ночь. Едва забрезжил рассвет, разобрали юрту и откочевали к горному хребту, куда они собирались перебраться гораздо позже — с первыми заморозками.

Девочку в это время уносила река…

Когда заря разбудила ее, девочка протерла кулачками глаза, улыбнулась. Она ждала, что скоро появится мать, заберет ее в юрту и напоит теплым оленьим молоком. Но мать долго не приходила, и девочка заплакала. Она раскутала оленью шкуру, ухватилась ручками за борт, встала. Берега, бежавшие навстречу, показались ей чужими. Там, где они жили, на берегу стояли две юрты, а у самой воды на жердях, воткнутых в песок, сушилась рыболовная сеть. На холме была клетка с лисенком, которого ей недавно подарил Лядэ. Каждое утро она приносила лисенку остатки молока и долго возилась с ним. Недавно зверек выскользнул из ее рук и побежал в тундру. Девочка закричала. На крик прибежал Лядэ. Узнав, в чем дело, пустился догонять лисенка и, поймав его, бросил в клетку и запер ее.

— В другой раз не поймаю, — строго предупредил Лядэ.

Мысль о лисенке, который ждет ее, заставила забыть про все остальное, и девочка немного успокоилась. Ей стало холодно. Она легла на дно бата, натянула на себя оленью шкуру. По небу плыли редкие облака.

Они то сходились в одно сплошное облако, закрывая солнце, то расходились, и в узкие просветы опять пробивались жаркие лучи. Потом из-за сопки вылетели гуси. Девочка вспомнила сказку про диких гусей, которую ей часто рассказывала мать. Сказку про маленькую девочку, заблудившуюся в тундре, и про то, как старая гусыня подобрала девочку, посадила на крылья и принесла в стойбище.

«Если мама долго за мной не придет, — думала девочка, — гусыня на крыльях принесет меня к ней».

Но гуси быстро пролетели и скрылись за облаком.

Девочку стал мучить голод. Она опять ухватилась за борт, встала. Холодный ветер дул ей в лицо, в грудь, задирал рубашонку. Едва держась на ногах, она вглядывалась в берега и опять не узнавала их. Теперь уже не холмы с колючкой бежали ей навстречу, а высокие темные горы. Ей было страшно, и она хотела крикнуть. Но у нее почему-то пропал голос. Окоченевшие ножки сами сгибались в коленях, а руки едва держались за борт. Новая сильная струя ветра на повороте ударила в грудь. Девочка упала на дно бата, раскинув ручки.

Гораздо позже она узнала, что река несла ее весь день и всю ночь, и лишь на рассвете следующего дня, когда бат вынесло течением в горловину лимана, его заметил с горы и перехватил пастух.

Пастуха, который спас девочку, звали Лекэ. Он еще в начале весны покинул стойбище и все лето кочевал с оленями.

Лекэ не заметил, что в бате лежит девочка, и несколько минут провожал его взглядом. Неожиданно течение круто повернуло бат к песчаной косе: Лекэ подумал, что, пока будет жить у воды, бат может ему пригодиться, и решил перехватить его.

— Ай-ай, как далеко унесло тебя, маленькую! — сокрушался пастух и, взяв ее на руки, отнес в юрту.

Он положил ребенка на оленью шкуру около очага, натер спиртом, напоил горячим чаем. Девочка открыла глаза. Пять дней не отходил от нее Лекэ, доверив оленье стадо своим верным собакам — лайкам. Только по ночам он ненадолго отлучался из юрты.

Когда девочка немного поправилась, Лекэ сшил ей из мягкого меха оленьего выпоротка унтики, курточку, шапку-ушанку и водил ее за собой. Девочка привязалась к доброму пастуху и почти не вспоминала о родителях. Но, как ни бился с ней Лекэ, он так и не узнал, кто она, откуда и как случилось, что ее так далеко унесла река.

Долог путь оленьих кочевок.

Когда Лекэ пригнал стадо к стойбищу, откуда ушел весной, тундру уже покрыл глубокий снег. Жена вышла встречать Лекэ и, увидев, что с ним девочка, всплеснула руками.

— Ушел пасти оленей один, а вернулся с ребенком. Чья она, где встретил ее?

И Лекэ рассказал.

— Ладно, у нашего Гарпани нет сестренки, пускай эта девочка заменит ее, — сказала Бэра, взяв девочку на руки.

В тот же день Бэра назвала девочку Дарпэк и сказала сыну, что отец привез ему сестренку. Мальчик обрадовался.

Он водил сестренку за собой, показывал разные диковины, катал на маленькой нарте, которую сам смастерил.

Однажды, когда они в сумерках прибежали домой и мать, накормив их ужином, уложила спать, Гарпани спросил:

— Верно отец говорил матери, что тебя к нам река принесла?

Дарпэк заплакала.

— Ладно, не говори, не надо, — испугался брат. — Это отец, наверно, про другую девочку рассказывал. А ты сестренка мне будешь, Дарпэк. — И натянул ей на плечи оленью шкурку.

Спала девочка плохо. Всю ночь ворочалась, кричала во сне, и Бэра два раза вставала к ней.

Проснулась Дарпэк раньше всех. Полежала немного с открытыми глазами, прислушиваясь к страшному шуму в тундре. Потом перелезла через Гарпани и вышла из юрты. Вдоль берега густым темным облаком двигались олени. Они стучали рогами, брякали колокольцами, обволакивая друг друга белым паром от дыхания.

Когда стадо приблизилось, девочка увидела: Лекэ несет на руках белого олененка.

— Ночью олениха отелилась. В юрту несу теленочка, чтобы не замерз. Будешь смотреть за ним, молоком поить. Хочешь?

Дарпэк молчала.

— Ты, наверно, не выспалась?

— Я во сне опять гусей видела. Просила гусыню, чтобы меня к маме унесла, а гусыня пролетела мимо…

— Разве Бэра не мама тебе?

— У меня, помню, другая была, Мэнгукчана. А к Бэре меня река принесла.

— Это ты сама надумала?

— Нет, Гарпани ночью говорил. Потом я вспомнила, как Мэнгукчана в бате меня укладывала, чтобы комары не кусали.

— А разве тебе у нас плохо?

— Нет, не плохо. — И, помолчав, попросила: — Лекэ, когда я подрасту, ты меня отвезешь к Мэнгукчане?

Тут из юрты вышел Гарпани. Протерев заспанные глаза, улыбнулся сестре:

— А я и не слышал, как ты из юрты ушла. — И перевел взгляд на отца: — Отелилась белая олениха?

— Сам видишь, — сердито сказал Лекэ, недовольный, что сын болтал сестре ненужное.

 

2

Прошло пять лет.

Дарпэк уже почти не вспоминала, как ее унесла река. Ей было хорошо в семье Лекэ и Бэры, которые заменили ей отца и мать, а Гарпани — брата Лядэ.

Гарпани четвертую зиму жил в дальнем поселке в школьном интернате, но не забывал сестры. Посылал ей в конвертах цветные картинки, которые вырезал из журналов, и Дарпэк развешивала их в юрте. А приезжая на каникулы, привозил ей разные безделушки, леденцы, галеты.

— Отец говорил, что через два снега и меня отвезет в школу, — похвасталась брату Дарпэк. — Тогда мы опять вместе с тобой будем.

Одна зима прошла спокойно, а вторая принесла большое горе. Однажды ночью на оленье стадо напали волки. Лекэ в это время спал в юрте, которую поставил на горном склоне, чтобы меньше задувал ветер. Собаки, стерегущие оленей, подняли страшный лай.

Лекэ схватил ружье, выбежал из юрты. Он видел, как огромный старый волк гнался за единственной белой оленихой — и вот-вот, казалось, догонит ее. Лекэ вскрикнул, быстро вскинул бердану и, не успев прицелиться, выстрелил. Волк, прекратив погоню за оленихой, стремительно побежал на Лекэ. Он не успел перевести затвор, как навстречу блеснули острые зеленые огоньки волчьих глаз, и в ту же секунду хищник одним длинным прыжком настиг Лекэ. На крик его подскочили собаки, Лекэ выдернул из-за пояса нож и с размаху всадил в оскаленную волчью пасть.

Больше часа собирал Лекэ разбежавшихся испуганных оленей. Пока гнался за ними, не чувствовал боли. А когда немного успокоился, не мог двинуть левой рукой: она повисла как плеть.

«Волк перекусил!» — с ужасом подумал он, и по спине у него пробежал холодок.

Доверив стадо собакам, он сел на нарту и помчался в стойбище.

Бэра туго перевязала ему руку повыше локтя оленьими жилами, и Лекэ стало немного легче. Он даже хотел отправиться к стаду, но Бэра не пустила и чуть свет сама уехала в тундру. Когда она на второй день вернулась, Лекэ был так плох, что едва узнал свою жену. Он метался в жару, терял сознание, бредил, и Бэра была бессильна ему помочь.

Тогда она решила везти его к доктору.

Быстро бежали олени, брякая жестяными колокольцами, и этот звон отдавался болью в сердце Бэры.

Лекэ лежал на спине, вытянувшись вдоль нарты, и сквозь смерзшиеся ресницы смотрел на зарю. Он тяжело дышал, и пар от дыхания, замерзая, ложился инеем на жестких, колючих усах и узкой бородке. Его бросало то в жар, то в холод. Когда он начинал ворочаться, Дарпэк, сидевшая у изголовья отца, крепко обнимала его своими короткими ручонками и говорила шепотом:

— Лежи тихо, отец, скоро приедем…

Она доставала из-под теплого меха флягу с чаем, давала отцу отпить два-три глотка и рукавом своей меховой кухлянки вытирала ему потрескавшиеся, посиневшие губы.

Дорога заняла весь день. Когда, наконец, вдали показался поселок, там в домах уже горел свет. И это была последняя дорога Лекэ. Через три дня, не приходя в сознание, он умер от заражения крови.

Перед тем как уехать обратно в стойбище, Бэра зашла в поселковый Совет посоветоваться, как, дальше жить. Председатель сельского Совета Кастэкан приходился сродичем Бэре.

— Пасти большое стадо трудно тебе, — сказал Кастэкан. — Оленьи кочевки, сама знаешь, долгие: от снега до снега… Да и девочка у тебя. Попрошу директора интерната, чтобы взял Дарпэк в интернат, а тебя туда же уборщицей или поварихой устроим. Согласна?

Бэра посмотрела на Кастэкана тихими, печальными глазами и ничего не ответила.

«Наверно, председатель прав», — думала она и в душе была ему благодарна за участие, но ей было страшно изменить свою привычную жизнь.

— Около своих детей будешь, — продолжал Кастэкан. — Все равно через зиму девочку надо в школу отдать. Тогда одна останешься…

В это время прибежали Гарпани и Дарпэк.

— Мама, — сказал сын. — Дарпэк хочет со мной остаться. Дядя Кастэкан, можно так, чтобы моя сестренка со мной в интернате жила?

— Если мама твоя согласна, попросим Петра Федоровича, чтобы оставил ее…

Дарпэк, перехватив печальный взгляд матери, подошла в Бэре, прижалась к ней…

— Я маму одну не оставлю… Наступило молчание.

Гарпани растерялся. Переводил испуганные глаза с сестры на мать, потом на Кастэкана, не зная, что ответить.

После короткого молчания Бэра сказала:

— Оставайся с братом, доченька…

Днем она уехала в стойбище. Всю дорогу думала о том, что скоро наступят мартовские метели и оленей надо будет перегнать в сопки. Потом придет весна — и, значит, новая кочевка. А летом, когда вся тундра загудит от комаров и гнуса, надо угнать оленей еще дальше, к морю…

Такие кочевки ей не по силам. Да и от детей уходить не хотелось. Если бы Гарпани с ней был, тогда другое дело. Но сын и после школы не захочет к оленям вернуться. Захочет поехать в город, дальше учиться.

Пожив неделю в стойбище, она отправилась к бригадир Азмуну, попросила его, чтобы приехал принимать оленей, потому что она, Бэра, перебирается жить в поселок.

* * *

…Незаметно бежали годы. Одна зима сменяла другую, и былое горе постепенно улеглось в сердце Бэры. Но она не забывала мужа. Когда выдавалось свободное время, она приходила на его могилу и, как с живым, разговаривала с ним: рассказывала ему о себе, о детях, об оленьих кочевках, словно верила, что муж слышит ее.

Подросли дети. Гарпани возмужал, вытянулся, стал юношей. Дарпэк, хотя и не вышла ростом, но по уму и способностям далеко обогнала своих сверстниц. Бывало, учительница из-за простуды не приходила на уроки — ее заменяла Дарпэк. И ученики, к удивлению Петра Федоровича, сидели тихо, не баловались, слушали ее. Наверно, поэтому заветной мечтой Дарпэк было стать учительницей.

А Гарпани готовился в пилоты.

В те редкие дни, когда в поселок прилетал почтовый самолет, Гарпани как одержимый бежал три километра на посадочную площадку и проводил время с летчиками. Он помогал им заливать в бак горючее, расчищал от снега взлетную полосу, а однажды улетел с ними в районный центр и застрял там из-за пурги на целых пять дней.

Когда в интернате хватились Гарпани, подумали, что парень попал в пургу и заблудился. Начались поиски. Хорошо, что Кастэкан догадался позвонить в район.

В конце концов он своего добился. Поступил в летную школу. Когда от него приходили письма, Дарпэк прибегала к матери, усаживала ее рядом с собой и громко, не торопясь, читала.

Недавно брат прислал фотографию: сидит в кабине учебного самолета в кожаной на меху куртке и в шлеме, положив на штурвал руки. «Это я перед вылетом», — подписал Гарпани на карточке.

Но лицо матери почему-то не выражало радости.

— Что с тобой, мама?

— Скоро и ты, дочка, уедешь, я тут одна останусь.

— Я тоже часто писать буду тебе. И карточки свои присылать буду. А когда стану учительницей и меня пошлют в какую-нибудь дальнюю школу, ты, мама, ко мне приедешь…

— Ждать долго, дочка, не доживу, наверно. Слова Бэры испугали Дарпэк.

— Не надо так говорить, мама…

Но как ни была Дарпэк привязана к Бэре и Гарпани, повзрослев и узнав свою судьбу, она все чаще вспоминала далекий берег, где когда-то жили ее родные. А тут еще и подружки нет-нет да и спросят, как это ее так далеко, на другой конец земли, унесла река.

— Не знаю, девочки, — отвечала Дарпэк, — я ведь тогда маленькая была.

— А почему твои родные столько лет не ищут тебя?

— Наверно, решили, что я утонула, — и печально разводила руками.

Всю ночь после этого не могла заснуть. Все думала, и, как сквозь туман, в памяти смутно возникал холмистый берег большой реки, бат, несущийся по волнам, высокие темные горы и особенно — гуси, летящие меж облаков…

 

3

После окончания семилетки, когда девушки стали собираться в город на подготовительный курс пединститута, Дарпэк не захотела оставить Бэру. Мать в последнее время часто хворала, и, кроме дочери, некому было за ней ухаживать.

Проводив летним вечером подруг, Дарпэк грустная вернулась домой и, чтобы не слышала мать, забилась в темный угол комнаты и целый час давилась слезами. Ей почему-то казалось, что и на будущий год она никуда не поедет, что никогда не осуществится ее заветная мечта окончить институт. И чем больше она думала об этом, тем тяжелее становилось на душе.

Назавтра она пошла к директору школы поделиться своим горем и очень удивилась, когда Петр Федорович, даже не выслушав ее до конца, сразу же предложил Дарпэк вести начальные классы.

— Что вы, Петр Федорович, разве я смогу?

— Уверен, что сможешь. А в будущем, когда поступишь в педагогический, тебе это очень пригодится.

— Мне кажется, что никогда не поступлю… Но Петр Федорович резко оборвал ее:

— Непременно поступишь!

Ребята полюбили ее и на уроках сидели тихо. Даже самые отчаянные озорники, вроде Кешки Тасуна, с которым прежняя русская учительница изрядно повозилась, слушались Дарпэк.

Невысокая, тоненькая, скромная, в коричневом платье с отложным кружевным воротничком, с выложенной вокруг головы черной косой, она внешне сама еще походила на школьницу, но с первых же уроков сумела войти в доверие к ребятам, и ей было легко с ними.

Почти все свободное время она старалась быть с ребятами. Затевала игры, устраивала викторины, читала разные интересные книги, от которых дух захватывало.

Однажды, только улеглась пурга и выдался тихий солнечный день, Дарпэк увела ребят на лыжах далеко в тундру, к излучине единственной в этих местах реки. Мальчики быстро натаскали стланика, развели на торосистом льду большой костер, потом выдолбили несколько лунок и запросто, закидушками, наловили ведро сигов. Варили уху, пили чай с леденцами, которые Дарпэк захватила с собой.

Все было бы чудесно, не спроси вдруг учительницу толстый Кешка, который всюду совал нос, правда ли, что тетя Бэра ей вовсе чужая мать, а Гарпани вовсе не родной брат?

Дарпэк вздрогнула.

— Кто это тебе говорил, Кеша?

— Сестра Нази, помню, говорила, что зря вы из-за Бэры в город не поехали, ведь она чужая вам…

— Правда это? — стали спрашивать ребята, для которых это было неожиданностью.

— Неправда, — тихо сказала Дарпэк, — у меня нет другой матери. — И ребята заметили, что в ее длинных ресницах смерзаются слезы.

В середине февраля, когда установилась ровная погода и в поселок стали прилетать почтовые самолеты, пришло сразу два письма: от Гарпани и от Нази.

Брат сообщал, что, как только весной закончит летную школу и получит назначение (скорей всего — в Магадан), он сразу же приедет за Бэрой.

А Нази писала, что если Дарпэк все же надумает ехать в институт, то на подготовительный ее примут, потому что до сих пор с Дальнего Севера приезжают девчата и еще никого не отсылали назад.

Дарпэк на письмо Нази даже не ответила.

 

4

Хотя среди студентов-северян было много эвенков и Дарпэк быстро подружилась с ними, она никому из них не поведала свою судьбу. Когда ее спрашивали, откуда она родом, отвечала просто: с Охотского побережья. Иногда ей хотелось рассказать им то немногое, что помнила из своего раннего детства, узнать, не слышал ли кто об эвенкийской девочке, которую когда-то унесла река. Но в то же время она боялась расспрашивать о своих родных. Ведь с тех пор, как она потерялась, прошло больше пятнадцати лет, и за это время отец с матерью могли умереть. И Дарпэк было бы страшно узнать об этом.

А вот о брате Лядэ она с каждым годом вспоминала все чаще, особенно теперь, когда жила одна в большом городе, вдали от Бэры и Гарпани, от которого редко — раз в полгода — приходили коротенькие письма.

Когда студентов распределяли на практику, Дарпэк хотели оставить в городе, но она попросилась в какую-нибудь северную школу.

В конце августа, когда она добралась до Чумикана, по ночам уже выпадал иней. Все реже сквозь низкие облака проглядывало солнце. Дули резкие, холодные ветры. Два раза прошел снег. Теперь он уже не растаял и выбелил всю тундру.

Узнав в районном центре, что в далеком эвенкийском поселке Лебедином есть начальная школа, Дарпэк решила поехать туда. Оказии долго не было, и девушка, чтобы не опоздать к началу занятий, хотела отправиться в дорогу на лыжах. Однако ее отговорили. Назавтра она встретила ветфельдшера, который собирался в Лебединый.

Ветеринарный фельдшер, молодой человек лет двадцати пяти, сидел спиной к Дарпэк, свесив с нарты ноги, обутые в торбаза. Он часто через плечо поглядывал на девушку, справлялся, удобно ли ей сидеть, и его глаза добродушно улыбались из-под пушистого капюшона.

— Впервые в этих краях?

— В этих впервые, — ответила Дарпэк. — А вы?

— Вторую зиму!

— И правите собаками, как настоящий каюр.

— Приходится, — и коротко рассмеялся.

Собаки бежали быстро, выпятив грудь, до отказа натянув постромки и отбрасывая на дорогу короткие тени.

Уже отпылал на западном горизонте закат, небо густо вызвездило, и над тундрой поднялась большая луна.

— Вы уже ездили в Лебединый? — спросила Дарпэк.

— Прошлой зимой.

— Что он собой представляет?

— С десяток чумов на берегу очень живописного теплого озера, которое почти не замерзает даже в самую лютую зиму. Но на это озеро, говорят, со всей тундры слетаются зимовать лебеди. Отсюда и название поселка — Лебединый. А вы надолго туда?

— На зиму.

— Как лебедь белая? — пошутил он.

— Наверно, — в тон ответила Дарпэк.

При ярком свете луны видно, как расходятся в разные стороны узкие тропинки, проложенные собачьими упряжками, и Дарпэк стала гадать, на какую из них свернет ветфельдшер. Но он, к ее удивлению, за всю дорогу ни разу не взмахнул остолом, целиком доверившись собакам. И они, пригибая потные спины и выдыхая густые белые клубы пара, быстро бежали прямо к горизонту, который казался то очень близким, то слишком далеким…

Ровно в полночь, обогнув излучину реки, упряжка подскочила к одинокому чуму. Сразу оттуда вышел худой старик в меховом жилете, без шапки. Он поздоровался с приезжими и пригласил их в чум, где и без того было полно людей. Они сидели на полу вокруг очага и пили чай из больших жестяных кружек. Когда вошли ветфельдшер с Дарпэк, им уступили место, поставили перед ними кружки с чаем, подвинули галеты.

— С дороги, однако, согреться надо, — сказал старик; видимо, это был хозяин чума.

Только теперь Дарпэк заметила, что около приемника примостился на корточках молодой пастух и что-то настойчиво и внимательно ловит в эфире. Приемник трещит, зеленый глазок подмигивает, то зажигаясь, то угасая.

— Вот он, Хабаровск, — говорит улыбаясь молодой эвенк, — можно послушать.

Диктор читает краевые известия.

— А теперь, Лядэ, Москву поищи, — советует старик, — она где-то совсем близко…

«Лядэ!» — мысленно повторила Дарпэк, и у нее почему-то дрогнуло сердце.

Она быстро поставила на ящик кружку с недопитым чаем, подвинулась к юноше, еще ничему не веря.

— А вот и Москва, — сказал он, и глаза его встретились с глазами девушки. Вспомнив, что не успел познакомиться, протянул ей руку: — Бригадир Лядэ из Лебединого.

— Дарпэк.

Несколько секунд она в упор смотрела в его веселое, открытое лицо с небольшими блестящими скулами и вдруг, совершенно не помня себя, кинулась к Лядэ, обвила его шею руками и сквозь слезы, душившие ее, крикнула:

— Лядэ, братик мой!

— Йола? Сестричка? — спросил он, испуганно отстраняясь и не понимая, почему эта девушка, назвавшая себя Дарпэк, вдруг признала его родным братом. — Так ты верно Йола?

Но она ничего не могла ответить, впервые за столько лет услышав свое настоящее имя.

Заметив в ее глазах слезы, Лядэ крепко обнял ее худенькие, вздрагивающие плечи, прижал девушку к себе и, обернувшись к сидящим в чуме эвенкам, каким-то чужим голосом стал объяснять:

— Это родная сестричка моя. Ее, маленькую, от нас унесла река.

До рассвета бродили брат с сестрой около юрты, рассказывали друг другу все, что им пришлось пережить за эти долгие годы.

Лядэ рассказал, что, после того как сестричка пропала, Мэнгукчана лишилась рассудка. По целым дням носилась она вдоль берега, разговаривала с рекой, просила ее вернуть девочку. Отец гнался за Мэнгукчаной, приводил в юрту, запирал ее там, но мать все равно убегала. Вскоре она слегла, проболела месяц и умерла. А через три снега умер Тэрганэй. Оставшись один, Лядэ перегнал оленье стадо за пятьсот километров, в совхоз, и с тех пор работает там бригадиром.

В небе уже погасли звезды, опустилась над горным хребтом луна, а они все еще не могли наговориться.

С восходом солнца они уехали в Лебединый.

Около трех месяцев Дарья Иннокентьевна жила у брата и работала в школе.

Лядэ был женат. В позапрошлом году у них родилась девочка. Ее назвали Йолой — по имени сестрички, которую унесла река…

* * *

— Ну, вот и все про мою жизнь, — грустно улыбнулась она. — Наверно, скажете, что в такое трудно поверить. Но так уж необыкновенно сложилась моя судьба. Жаль только, что Тэрганэя и Мэнгукчану не пришлось увидеть. Зато с Лядэ вижусь каждое лето. На днях я ему сообщила, что в Уську-Орочскую назначили меня. Думаю, что приедет повидаться…

— А Бэра и Гарпани?

— С ними все по-прежнему. Пишут изредка, я отвечаю им. Может быть, маму Бэру к себе заберу. Пускай старенькая со мной свой век доживает. А то Гарпани все время в полетах и некому за старушкой нашей смотреть.

Больших вам удач, милая Дарья Иннокентьевна, на берегу Тумнина…