В отделе народного образования Сидоровым предложили на выбор несколько школ. Как опытного педагога, его хотели оставить в городе, но Николай Павлович отказался. Они с Валентиной Федоровной уехали из Владивостока, мечтая попасть в какую-нибудь глухую северную школу.

— Есть в районе одно место, — сказал, наконец, заведующий. — Но там тайга, глушь, школа плохонькая. Там живут орочи — маленькое племя охотников. За три года в той школе сменилось несколько учителей. Этим летом опять двое уехали. И ученики, глядя на своих воспитателей, стали по тайге разбегаться. Ведь у орочей мальчики в десять-двенадцать лет уже охотники. Ну как, товарищ Сидоров, не о такой ли школе вы мечтали?

— В чем же дело? Почему оттуда уезжают учителя? — спросила жена Сидорова.

— Дело в том, что у орочей нужно быть не только учителем детей, но и учителем взрослых. Придется решать и вопросы хозяйственные, бытовые, культурные, — одним словом, все! Ну как, согласны ехать к орочам?

— Конечно, — сорвалось у Валентины Федоровны. Но, заметив, что Николай Павлович задумался, спросила мужа: — Как, мы согласны?

— Да, поедем в Уську!

Стоял ноябрь, а Тумнин все еще не замерзал. Холодные ветры гнали шугу. Неожиданно ночью ударил сильный мороз и накрепко сковал реку.

Сидоровы не совсем понимали, почему им нужно ехать в Уську-Орочскую по реке — неужели нельзя берегом? Но вскоре убедились, что проезжих берегов здесь почти не существует. Река — единственный путь среди хаотического нагромождения скал и сплошных зарослей тайги.

Мохнатая, вся в изморози лошадка шла по ледяной реке, и стук подкованных копыт отдавался эхом в горах.

Николай Еменка то сидел ссутулившись, свесив ноги с саней, то спрыгивал и бежал за санями. Вожжей в руки он не брал, а подбадривал лошадь, как собачью упряжку, гортанным криком:

— Tax, тах, кхай!

Валентина Федоровна лежала с ребенком под теплой медвежьей шкурой, которую захватил с собой в дорогу Еменка. Когда сани начинало швырять по торосам, ребенок просыпался, плакал.

Николай Павлович сидел задумавшись. Его беспокоило, как он будет работать в таежном поселке среди незнакомых людей, которые еще верны своим древним диким обычаям. Скорей всего они не поверят, что новые учителя решили надолго поселиться в Уське-Орочской.

Вчера, когда он ужинал с Еменкой, тот не слишком охотно рассказывал о делах в стойбище. А когда Николай Павлович спросил, может ли он, Еменка, читать и писать, ороч посмотрел на Сидорова удивленными глазами.

— Это детишкам учиться надо. А нам, пожилым людям, зачем? Стрелять лесного зверя — грамоты не надо. А наш брат ороч все время в тайге, на охоте.

— Неужели среди ваших людей нет ни одного грамотного?

Подумав, Еменка сказал:

— Тихон Акунка мало-мало знает.

— Кто же учил его, Тихона?

— Когда в Уське почту открыли, туда русская девушка приехала. Настей звать ее. Она и учила.

— Значит, у ваших людей есть желание учиться?

— Кто захочет, а кто не захочет…

— Ну, а вы, Николай Петрович, хотите?

Еменка промолчал.

«Что ж, утром мы будем заниматься с детьми, а вечером — со взрослыми», — думал Сидоров.

И, вспомнив, что большинство мальчишек разбежалось по охотничьим становьям, решил, что сразу же, как только приедет, отправится в тайгу и соберет ребят в школу. Николай Павлович понимал, что нелегкое это будет дело, что иных калачом туда не заманишь, но именно с этого, как ему казалось, и следует начинать.

Сидоровы ужаснулись, когда в сумерках Еменка подогнал сани к ветхой завалившейся избушке и объявил:

— Это, однако, школа будет!

Внутри помещение выглядело еще хуже. Один-единственный класс был разделен фанерной перегородкой. Вместо печи здесь стояла железная бочка из-под нефти с закопченной трубой. Труба была без заслонки. Стены в классе, парты, стол, доска покрыты толстым слоем сажи. Бочку давно не топили. Около нее на полу стояло ведро со льдом и небольшой обледеневший чайник. А в потолке, куда выходила железная труба, сквозило небо.

Сидоровы заняли крохотную комнату по соседству с классом. Здесь тоже стояла железная бочка. Вся она обледенела. Валентина Федоровна постучала по ней кулаком, внутри что-то загрохотало, посыпалось.

Орочки, пришедшие взглянуть на новых учителей, молчали.

— Ну что же, возьмемся за уборку, — сохраняя спокойствие, сказала Валентина Федоровна. — Я думаю, вы поможете привести в порядок помещение.

Женщины нерешительно потоптались и стали тесниться к выходу.

В это время дверь резко открылась и вошел ороч, небольшого роста, коренастый, очень подвижный, с давно небритым скуластым лицом и черными глазами, глядевшими исподлобья. Прежде чем поздороваться с Сидоровым и его женой, он тут же у порога скинул с себя меховую полудошку, шапку-ушанку и, оставшись, несмотря на жуткий холод, в сатиновой сорочке, сказал бодрым голосом:

— Сейчас буду дело делать! — И, только теперь вспомнив, что не успел назвать себя, произнес громко: — Я, однако, Тихон Акунка буду.

— Здравствуйте, товарищ Акунка, — протянул ему руку учитель и назвал себя и жену. — Рад познакомиться с вами.

— Пускай, чего там! — И стукнул по бочке: — Сейчас, однако, топить будем.

С этими словами он выбежал во двор и через несколько минут вернулся с большой охапкой березовых дров. Надрав немного бересты, сунул ее в бочку, поджег, а когда береста загорелась, положил на огонь несколько тонких поленьев.

Когда железная бочка накалилась докрасна, со стен потекла вода. Дым из покосившейся трубы почти не выходил наружу, оставался в комнате. Стало трудно дышать. Заплакал ребенок.

— Нет, ему тут не годится, — спохватился Тихон. — Ты, Валентина Федоровна, ко мне в дом неси его. — И, распахнув двери, показал на небольшой бревенчатый дом напротив: — Там ему теплей будет…

Тихон помог Сидорову заделать отверстие в крыше. Потом они смели в одну кучу мусор и на листе фанеры вынесли из помещения.

— Ну, а теперь согреем чай, посидим, побеседуем, — предложил Николай Павлович.

— Посидим, чего там, — согласился Тихон и закурил трубку. — Завтра Михаил Намунка из тайги придет, с ним решим, что дальше тебе делать.

— А кто он, Намунка?

— Председатель сельсовета будет.

Когда вода в чайнике закипела, Николай Павлович бросил туда несколько щепоток чаю, достал из корзины фарфоровые чашки, сахар, хлеб, банку мясных консервов.

— Ты у нас гость, Николай Павлович, — засмеялся Тихон, поставив на ладонь чашку и отхлебывая горячего чаю, — нам тебя угощать надо…

— Ничего, Тихон Иванович, обживемся — к вам в гости приду.

— Давай, чего там. Наш брат ороч гостю всегда рад…

До позднего вечера они сидели у огня, и Николай Павлович слушал рассказ Тихона о его лесном народе. Перед русским учителем прошла вся жизнь орочей, их долгие кочевки по берегам таежных рек, их большие беды и маленькие радости, их древние обычаи и поверья.

— Старики говорят, когда-то нас много больше было. — сказал Тихон. — Я и сам помню: на речке Ма целое стойбище Дунка жило. Добрые были охотники. Как зима придет, каждый по две сотни белок добывал, соболей много, лисиц… Наши Акунки в худой год у них в долг шкурки брали. Потом весной вдруг злое поветрие на Ма пришло. И знаешь, еще лед на реках не прогнало, Дунки померли от болезни, а от какой — не знаем, конечно. После говорили, оспу ветер пригнал. — И, пососав остывшую трубку, печально добавил: — Наших Акунков тоже немало погибло, а давно когда-то три больших стойбища было нас. Вот нашу старую атану спросишь. Она скоро сто зим живет. Много кое-чего помнит.

— Еменка говорил, что только вы один, Тихон Иванович, учились грамоте. А вот ваш председатель сельсовета Михаил Намунка умеет читать и писать?

— Намунка не умеет. Прежде, когда бумага из города придет, он меня помогать звал. Я, однако, тоже не каждую бумагу понимаю. Нынче из Усть-Датты девчонку в сельсовет прислали.

— В Уське все ваши орочи живут?

— Нет, не все.

— Почему?

— Домов мало в Уське. Когда новые дома построят, люди потянутся…

Николай Павлович посмотрел на часы.

— Ну, спасибо за помощь, за беседу, Тихон Иванович. Идите отдыхать…

— Пойду, чего там, — поднимаясь, сказал Акунка. — Завтра Намунка из тайги придет, еще поговорим.

В морозном небе стояла большая луна. На сопках, тесно обступивших долину, голубыми искрами переливались снега.

Проводив Тихона, Николай Павлович подбросил в бочку дров, постелил на топчане ватное одеяло, не раздеваясь лег, но долго не мог заснуть.

Он был взволнован рассказом Тихона. Сидоров отлично сознавал, как нелегко будет ему здесь на первых порах. Но мысль о том, что они с Валентиной Федоровной прибыли к орочам в такое время, когда маленький народ особенно нуждается в помощи, окончательно убедила Николая Павловича, что он не ошибся, решив поехать в Уську-Орочскую.

Несмотря на поздний час, в доме у Тихона, кроме Галочки Сидоровой, никто не спал.

Только Валентина Федоровна пришла туда, чтобы накормить и уложить ребенка, следом явились соседки. Сели на корточках вдоль стены и, дымя трубками, молчаливо смотрели на учительницу. Им было в диковину, как она, обвязав чистым платочком шею и грудь Галочке, поит ее с блюдечка чаем, дает откусывать хлеб с маслом и каждый раз вытирает ей губки белоснежной марлей.

Сперва Валентина Федоровна не обращала внимания на то, что женщины курят, а когда комната наполнилась дымом, попросила их погасить и спрятать трубки.

— Ребенку нехорошо от дыма, — сказала она, — ему нужен свежий воздух.

Женщины удивленно переглянулись.

— Ну пожалуйста, прошу вас, — как можно ласковее опять попросила она.

— Ладно, раз говоришь, не будем, — сказала полная женщина лет тридцати, в коротком синем халате. Густые черные волосы были у нее зачесаны назад и перехвачены чуть повыше лба металлической дужкой. В ушах болтались длинные серьги — серебряные монеты на латунной цепочке. Придавив пальцем пепел в трубке, она спрятала ее в рукаве халата.

Ее примеру последовали и другие.

Накормив девочку, Валентина Федоровна уложила ее в углу на топчан, который застелила чистой простынкой. Потом задернула ситцевый полог, отделяющий угол комнаты, и вернулась к столу.

— Может быть, гостьи чаю хотят? — спросила она и посмотрела на жену Тихона, которая уже начала убирать со стола.

— Поздно, однако, — без всякого смущения ответила та, — завтра придут чай пить.

— Что ж, пусть завтра. — И обратилась к полной женщине: — Придете завтра?

— Наверно, — как-то неопределенно ответила орочка и добавила: — Мы часто ходим сюда. — И показала рукой на окно: — Тут близко живем.

— Соседи?

Та кивнула головой.

— А как зовут вас?

— Евдокия Акунка буду.

— А вас как зовут? — спросила учительница старую женщину с широким скуластым лицом, которая сидела на полу, подперев кулаком подбородок, и с каким-то удивлением смотрела на Валентину Федоровну.

— Ефросинья Ауканка буду! — Она по привычке стала набивать табаком трубку, но не торопилась закурить. — Завтра девочке твоей унтики сошью, хочешь, нет?

— Верно, сшей унтики, — подхватила Евдокия, — а то девочке холодно будет по улице бегать.

— Спасибо, — поблагодарила Валентина Федоровна. — Сшейте моей Галочке унтики, я заплачу вам.

Старушка быстро замахала руками:

— Что ты, разве надо!

Валентине Федоровне показалось, что Ефросинья обиделась, и она переменила разговор:

— Скоро мы устроимся, будете часто к нам приходить, получше друг друга узнаем.

— Зима пройдет, уедешь, наверно? — неожиданно спросила Ефросинья.

— Нет, милая, мы с Николаем Павловичем приехали к вам надолго.

Лицо старушки оживилось.

— Айя-кули! Хорошо, что надолго. — И, подумав, спросила: — Разве в твоем городе худо было, что к нам в тайгу приехала?

— Ведь мы с Николаем Павловичем учителя. А учитель должен в школе работать. Детей учить. Вот мы и приехали учить ваших детей.

— Разве в твоем городе школы совсем нету?

— Почему нет? В городе много школ. А вот у вас, в Уське, школа есть, а учителей нет.

— Были, да уехали, — сказала Евдокия.

Ауканка уперлась кулаками в пол, медленно поднялась, постояла немного на согнутых коленях, потом выпрямилась и заковыляла к двери.

— Пойдем, однако, Евдокия. Валентина Федоровна проводила их.

— Спокойной ночи!

— Ладно, пускай будет! — ответила бабушка и, взяв Евдокию под руку, чтобы не поскользнуться, пошла с ней через улицу.

Вскоре домой вернулся Тихон.

— Давай спи, с дороги устала. Твой Николай Павлович давно спит. — И, стянув унты, лег на медвежью шкуру посреди комнаты.

Свой топчан он уступил Валентине Федоровне.