ГЛАВА I

Деспотизм любви

Принц Кондэ вступил в столицу под восторженное ликование народа и радостные крики. Вечером, когда всюду загорелись потешные огни, принц совершенно убедил себя, что народ обожает его, что отныне все фрондеры в его руках.

Он ошибался: иллюминация и фейерверки торжествовали прежде всего отъезд Мазарини. Увидев не только Бофора, Гастона, коадъютора, парламент, но еще и принцев, которые не выказывали ему ни малейшей благодарности, напротив, открыто противостояли ему, кардинал Мазарини счел благоразумным покориться обстоятельствам. Он добровольно удалился в страну изгнания, куда желал прежде отправить принца Кондэ, и поселился в Брюле, маленьком городке на северной границе Германии.

Отсутствие Мазарини воскресило всевозможные надежды, и королева, поспешив вернуться в Париж, не знала уже, кого ей слушать, потому что все единодушно домогались наследства первого министра, оспаривали друг у друга его остатки.

Кондэ и Гастон хотели получить право выбирать министра, коадъютор хотел забрать в свои руки министерство, парламент требовал исключения любого кардинала из членов правительства. Словом, все эти личности готовы были терзать Друг друга.

Коадъютор, хитрый и пронырливый не хуже Мазарини, способствовал всеми силами слова и дела скорейшему бракосочетанию Шарлотты де-Шеврез с принцем Конти. Уверенный, что Шарлотта сделает его своим первым министром, он приносил свое сердце в жертву политике.

Бофор прибыл в Париж прежде принца Кондэ и немедленно отправился в Люксембургский дворец, надеясь встретиться там с герцогиней де-Монпансье. Но госпожа де-Фронтенак передала ему, что принцесса нездорова и не может принять его. Так как ответ был передан ему в присутствии Гастона, то Бофор не настаивал, но в душе решил во что бы то ни стало увидеться с ней.

При наступлении ночи он отправился на улицу Вожирар, где находилась известная калитка в стене. Оказалось, что на улице было много людей. Бофор издалека заметил несколько человек подозрительной наружности, которые очень внимательно осматривали местность около нужной ему калитки.

«Если бы Ле-Мофф не принадлежал мне, – думал принц, – я мог бы заподозрить, что это он расставляет мне новую ловушку… Но кто мог бы интересоваться моими действиями и желать мне зла? Ле-Мофф хоть и разбойник, однако не изменяет своим клиентам. Он по-своему понимает честь. Ну что, если это Мария?…»

При этой мысли принц еще более вжался в глубокую амбразуру каких-то ворот и присматривался к движениям людей, его поджидавших.

«Приди я часом позже, несдобровать бы мне. Сегодня набралось их человек до тридцати».

Принц вынужден был уступить поле действия, уходя, он клялся разделаться с этими разбойниками. Он направился к отелю Монбазон. Рядом с этим величественным зданием стоял дрянной домишко, нижний этаж которого был занят харчевней. В эту позднюю пору все было погружено во мрак и молчание. Однако Бофор постучал в ставни рукояткой своей шпаги. В то же время он вынул из кармана бархатную маску и надел на лицо. Минут через пять за дверью послышался легкий шорох. Дверь тихо отворилась, и герцог проскользнул в дом, не сказав ни слова.

Молча он шел в окружающей его темноте и достиг лестницы, наверху которой находилась дверь. Когда он вошел в комнату, следовавшая за ним старуха вынула фонарь, прикрытый платком, и зажгла свечу, стоявшую на камине.

– Благодарю тебя, матушка, – сказал он, бросая шляпу на постель, как бы намереваясь провести ночь в этой смиренной комнатке.

Старуха низко поклонилась ему и тотчас же ушла, вероятно знакомая с обычаями этого посетителя.

Оставшись один, Бофор снял маску, задвинул крепкими задвижками дверь и повесил на нее толстое одеяло, лежавшее на постели. Затем он отворил высокий шкаф и, вынув оттуда несколько старых платьев, сильно надавил на один из гвоздей, прикреплявших шкаф к стене, – тотчас появилось довольно большое отверстие.

Он взял свечу и вошел в отверстие, затворив за собой дверцы шкафа. Очутившись в большой комнате, он пошел в угол и приложил к стене ухо. Не было слышно ни малейшего звука. Тогда он тихо постучал в дверь. Немедленно дверь отворилась, и перед ним явилась ослепительная красавица в самом восхитительном домашнем костюме.

– Ай! – воскликнула она, увлекая его в роскошно убранную спальню, – вы, видимо, поклялись убить меня, вызывая мое беспокойство и нетерпение!

– Вас, герцогиня? Вас, такую неустрашимую амазонку!

– Идите же, неблагодарный. Право, вы не стоите, чтобы за вас дрожали.

– Как же это понять, герцогиня? – спросил Бофор, разваливаясь на кушетке перед камином.

– И еще он спрашивает! – воскликнула красавица Мон-базон, устремив на него пламенные взоры. – Тот за кого я жизнь готова отдать!

– Милая Мария, этому я верю, но…

– Довершайте.

– Зачем же жертвовать жизнью? Стою ли я такого самоотвержения?

– Лучше оставим это, Бофор, вам не понять меня.

– Правда, я давно изучаю вас, но признаюсь, до сих пор не могу понять вас.

– Оттого и не можете, что вы легкомысленны, ветрены, по привычке к легким успехам у женщин, вы ставите всех на один уровень.

– Вы это ставите мне в укор?

– Нет.

– Послушайте, милая Мария, если бы у меня был другой характер, если бы я похож был на тех людей, которые беспрерывно заняты своими корыстными расчетами и выгодами своего честолюбия, мог бы я внушать любовь женщинам?

– О! Не говорите этого, Бофор! Когда я думаю о том, как вы ветрены, как вы непостоянны, тогда моя любовь превращается в ненависть, тогда я думаю только о крови и смерти!

– Ого! Герцогиня и после стольких лет!…

– Сколько лет! А вы, видно, считаете их?

– Когда вы позволили мне в первый раз сказать вам, что вы прекрасны, это было…

– Замолчите! Я не знаю, не хочу знать! Это было вчера!

– Вот как! – сказал Бофор, задумавшись.

– Что с вами сегодня?

– Ничего.

– Как! Вы только что возвращаетесь после самого безумного предприятия, в котором рисковали жизнью…

– Если бы оно не кончилось такой забавной комедией.

– Согласна, однако, отправляясь, вы не могли знать, что так случится. Словом, вы вернулись здравы и невредимы и не сказали ни одного доброго слова вашему лучшему другу.

Бофор взял руку герцогини и медленно приложил к ней губы.

– У вас есть что-то на душе, и все мои подозрения восстают с новой силой. Да, вы отправились вместе с герцогиней де-Лонгвилль. Признайтесь же, вы все еще любите ее?

– Я питаю к ней глубочайшее уважение.

– О! Вы напрасно хотите обмануть меня, я понимаю эти дела. Если бы я устроила подобное предприятие, вы, наверное, нашли бы какой-нибудь предлог, чтобы не сопровождать меня.

– Напротив, я ваш раб и пойду за вами на край света.

– Да, это только так говорится! Но признайтесь по совести, вы все еще влюблены в эту красивую блондинку с величествснными манерами добродетельной женщины, а в сущности она самая продувная кокетка в мире.

– Герцогиня…

– Берегитесь, говорю вам, берегитесь! Я отомщу, отомщу жестоко – вам или ей?

– Позволите ли мне сказать вам хоть одно слово?

– Говорите.

– Предупреждаю вас, я затрону очень щекотливый вопрос. Но я знаю, что у вас достанет ума и сердца, чтобы разобрать его. Помните ли, год тому назад, в то время, когда вы были уверены в моей мнимой любви к госпоже де-Лонгвилль и я вам доказал, что она любит другого, – мы с вами тогда были в ссоре, не помню уже по какой причине – случай опять нас свел и мы – помните ли, какое мы дали друг другу обещание?

– Какое это обещание? – спросила герцогиня, прикусив губу и судорожно сжимая руки.

– Мы сказали друг другу: «Жизнь коротка, зачем же отравлять минуты наслаждения укоризнами, сценами, требовательностью, которых всегда легко избежать? Зачем нам не жить с полной доверенностью к личному достоинству, без чего благородные люди перестают уважать друг друга?»

– Правда, вы говорили почти этими словами – я помню это.

– Тогда же мы с вами условились, что первый из нас, кто перестанет любить…

– Я так и знала! – воскликнула герцогиня де-Монбазон, и бледная, дрожа всем телом, она вскочила с места.

– Тише, герцогиня, ваш муж услышит…

– Что мне до мужа? Есть один человек в мире, который имеет право на мою жизнь, на мое чувство – это вы, остальной мир не существует для меня!

– Что вы, милая Мария!

– Так вы перестали меня любить?

– Я этого не говорил.

– О! Я понимаю вас, ваша всем известная деликатность внушает вам желание подсластить отвратительную пилюлю, но вы хотите сказать, что не любите меня.

– Прошу вас, Мария, успокойтесь.

– Мне успокоиться, когда вы смеете возвещать мне самое жестокое несчастье, какое только может поразить мое сердце? Но знаете ли, если бы ангел смерти явился передо мною в эту минуту и сказал: «Настал твой час», так и тогда я не так бы перепугалась… Он разлюбил меня!

Прекрасная герцогиня упала на кушетку. У Бофора не достало мужества, и он, подхватив ее на руки, с нежностью прижал к груди своей это пламенное сердце. Но она с яростью оттолкнула его.

– Уходите! – сказала она пылко. – Уходите вон, пока еще есть время. Слушай, Франсуа, если ты останешься здесь еще минуту, я не ручаюсь за себя, я могу тебя убить.

– Что же? Мария, убивайте. Нет сомнения, что этим вы окажете величайшую услугу кардиналу Мазарини.

– А вы думаете, что он так много занимается вами?

– Я знаю, что он удостаивает меня этой чести. По этой причине я пришел к вам. Не хотите ли вступить со мной в союз?

– В союз с вами?

– Кажется, понятно.

– Для какой цели?

– Мне хочется заняться политикой.

– Посмотрим, какие у вас планы, – сказала герцогиня, глядя во все глаза на любимого и неузнаваемого ею Бофора.

– Что вы думаете насчет брака Шарлотты де-Шеврез с принцем Конти?

– Что это самая блистательная партия, какой можно было желать для фамилии Шеврез и Монбазон. Вы знаете, прекрасная Шарлотта приходится мне родней, потому что я вышла за ее родного деда.

– Так послушайте же, милая Мария, если вы хотите доказать мне свою любовь, а вы, надеюсь, хотите этого?

– Ах, Бофор, поостерегитесь! Если вы вмешаетесь в политические замыслы, то наделаете много дурного и бесславного и перестанете быть рыцарем великодушия и чести, каким мы знаем и любим Франсуа де-Вандома.

– В основании моих политических соображений лежит честное дело.

– Посмотрим.

– Я желаю, чтобы брак Шарлотты де-Шеврез с принцем Конти не состоялся.

– Подумали ли вы, что говорите?

– Разумеется, иначе не стал бы и говорить.

– Но муж мой, все родные, целый свет очень дорожат этим браком.

– Согласитесь, однако, что помешать этой свадьбе – доброе дело.

– Что вы хотите этим сказать?

– Принц Конти – человек, преисполненный чести, прямодушия и… простодушия. Женить его на хорошенькой Шарлотте – ведь это…

– А! Так это вы ее любите! – воскликнула герцогиня в бешенстве.

– Нет, нет, Мария!

– О! Вы напрасно хотите обмануть меня, я это предчувствую.

– Клянусь вам честью дворянина!

Ярость высокомерной герцогини не погасла от этой клятвы.

– О! Я узнаю, кто она.

– Герцогиня, – возразил Бофор, вставая и стараясь схватить руку, отталкивавшую его, – будьте довольны тем, что вы первая красавица во Франции, и откажитесь раз навсегда от трагической ярости, которая доказывает только то, что вы не правы.

– Франсуа, дайте мне честное слово, что вы никого не любите?

– И вы тоже!

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего, – сказал Бофор, припомнив, что от него требовалась недавно та же клятва.

– Но я требую от вас этой клятвы.

– А я не хочу ее давать, – сказал Бофор, нахмурившись.

– Ну берегитесь, я отомщу за себя.

– Нет, Мария, вы не сделаете этого.

– Да, я открою, кто она, и тогда мой гнев и ненависть падут на нее, кто бы она ни была.

– Послушайте, Мария, это будет самое сильное средство навсегда оттолкнуть меня от себя.

– Ага! Он любит, он любит другую, а не меня! – воскликнула несчастная, убитая горем.

– Мария, не забудьте же, что я очень хочу, чтобы этот брак не состоялся, и в этом случае полагаюсь на вас.

– Я не могу, не могу этого, – сказала она глухим голосом.

– Вы сделаете, если любите меня.

Бофор взял ее руку, поднес к губам и запечатлел на ней долгий пламенный поцелуй, который мог укротить сердце бешеной ревнивицы. Затем он поднял драпри и исчез. Оставшись один в отдельной комнате и затворив за собой потайную дверь, он долго смотрел на нее.

– Это было в последний раз! – уверял он себя. – Да, в последний раз я переступил этот порог.

 

ГЛАВА II

Под маской

На другой день, в воскресенье на масленице, в Пале-Рояле был большой съезд. Королева, до конца жизни любившая увеселения, объявила бал и допустила маски, чего давно не бывало.

Пале-Рояль сверху донизу блистал огнями, все царедворцы ждали необыкновенных увеселений, потому что все французское дворянство было приглашено во дворец, чего тоже давно не бывало. Толки шли о великолепии костюмов, о небывалых превращениях. Приготовление к балу стало занятием женщин, честолюбием всех придворных. Прекратились, видимо, интриги партий, общий мир был сигналом увеселений. На поле радостей была забыта, казалось, всякая мысль о соперничестве…

Самые блистательные маски собирались, одна за другой, в великолепно освещенных залах. Но надо правду сказать, большая часть приглашенных дворян были без масок, а если иногда какая-нибудь маска вмешивалась в толпу, то ее скоро называли по имени, разоблачая ее неизвестность.

Нельзя сказать, чтобы легко было завязать очаровательную войну или интригу в маскараде, многим приходилось на первых же порах отказываться от этого удовольствия.

Но этого нельзя сказать о высокой маске в широком костюме волшебника. Костюм совершенно закрывал ее стан, так что никак нельзя было узнать человека ни по движениям, ни по походке.

Волшебник переходил от одной толпы к другой и всюду распространял самую неистощимую веселость, его острые эпиграммы всегда попадали прямо в цель. По мере того как он проходил, бросая направо и налево злые сарказмы и меткие сатиры, общее любопытство усиливалось и принимало размеры, опасные для безопасности этой личности.

Но надо отдать справедливость, появление волшебника производило дурное впечатление только на мужчин. Женщины же, напротив, с ума сходили от него, наперерыв спешили подхватить его под руку и самыми чарующими способами выпрашивали у него предсказаний своей будущности.

Графиня де-Фронтенак уцепилась обеими руками за волшебника и наклонилась к нему с видом особы, жаждущей узнать что-нубудь о себе.

– Прекрасная маска, – говорила она, – какое же мне будет предсказание?

– Никакого, потому что ваша жизнь – это хрустальная скала, сквозь которую все можно видеть или угадывать.

– Да, это очень любезно с вашей стороны. Признайтесь, однако, если бы на мне была маска, то вам было бы мудренее отгадывать, вы непременно понесли бы разный вздор о тайной любви, которую всякая порядочная женщина должна питать в сердце – так, по крайней мере, считает общественное мнение.

– Нет, у меня не такой дурной вкус. Если бы вы закрыли глаза, дали бы мне руку, по этой открытой руке я прочел бы, что в вашей душе нет места для других чувств, кроме как чувств честных и возвышенных.

– О! Да вы великий фокусник!

– Я только справедлив. Но так как я не могу говорить о любовниках, потому что у вас их нет, то я потолкую о ваших друзьях.

– И прекрасно. Вы дадите мне средство узнать, кто вы? Надо вам сказать, что по вашей милости у всех любопытство сильно разгорелось.

– Я это знаю.

– Итак, посмотрим, как много дурного скажете вы обо мне в отношении моих друзей.

– А то, например, что вы слишком торопитесь давать советы на крайние меры. Когда любишь людей искренно, то убеждаешь их оставаться в границах, налагаемых приличиями, саном и полом.

– Под именем «людей» вы разумеете ее высочество?

– Может быть.

– Правда, она удостаивает меня своей дружбой.

– И прекрасно! Но если она позволяет вам читать в ее сердце, то убедите ее в истине, что женщина должна оставаться женщиной.

– А если у женщины есть честолюбие?

– Она ошибется и наделает много проступков, а тогда насмешники будут не на ее стороне.

– Но если ее честолюбие переносится на другого?

– Роль такой женщины пассивная во всяком случае. Если она полюбила другого, значит, этот другой стоит сердцем в уровень с ней, а в таком случае она должна довольствоваться ролью женщины, а не предварять события.

– Что же надо делать, чтобы исполнить хорошо свою роль?

– Ждать.

При этом слове волшебник очень вежливо отделался от прекрасной графини и повернулся в другую сторону. Он увидел герцога Монбазона, ведущего под руку женщину в маске, которую, вероятно, узнал, потому что поклонился ей.

– Господин волшебник, – закричал герцог, – моя дама горит нетерпением услышать от вас предсказание своей будущности, не будете ли вы любезны удовлетворить ее желание?

– Герцог, случай накинул на меня личину волшебника, а в сущности я ничего не знаю.

– И по руке не умеете гадать?

– Я умею по прикосновению к руке сказать, честен или нечестен человек, верен ли рн в дружбе, вероломен ли в любви. Но на лице этой дамы, как мне кажется, есть все счастливые линии жизни, и это избавляет меня от труда задумываться.

– Я с полным доверием протягиваю вам руку.

Волшебник схватил прекрасную руку и бросил на даму быстрый взгляд.

– На вашей голове благополучие королевства, – сказал он, – и эта рука ослепительной красоты даже при руке королевы может дать корону.

– Кому бы это? – спросил с живостью герцог.

– Тому, кто ее желает, – отвечал волшебник, пристально заглянув в глаза маски, так что ей сделалось неловко.

Но когда герцог, почувствовав дрожь в руке женщины, посмотрел на нее с удивлением, она залилась громким непринужденным смехом, что часто бывает лучшим средством скрыть замешательство – средством для этой маски тем более приятным, что зубы у нее были бесподобные.

Волшебник отошел от них и, побродив от одной толпы к другой, направился к даме в длинном черном домино, которая шла, опираясь на руку графини де-Фронтенак.

– Бывают сторожа бдительнее стоглавого дракона при Гесперидских садах, – сказал он, обращаясь к маске.

– Бывает и так, – отвечала маска, не глядя на него и как бы разговаривая с графиней, – но графиня Фронтенак будет ждать завтра в три часа того, кто всегда занимался усыплением драконов.

Дамы прошли, волшебник отвернулся от них и, отыскивая новые приключения, не заметил, что герцогиня де-Монбазон, оставив мужа, таилась за высоким креслом и была свидетельницей этого разговора. Угадала ли она или услышала эти слова? Побледнев и задрожав, она вынуждена была, чтобы не упасть, опереться на спинку кресла.

– Кто она? – задала себе вопрос герцогиня. – Светло-русый локон выбивался из ее кружевного капюшона… О! Я не ошибаюсь…

Она оправилась и вмешалась в толпу, не переставая следить тревожными глазами за волшебником.

– Но точно ли это он?… Голос другой… Нет, я сошла с ума!…

Гордо подняв голову, она отыскала одного из многочисленных обожателей, которых, как богиня, десятками приковывала к своей колеснице, и направилась в ту сторону, где устраивались танцы.

Тут она увидела неподалеку маску со светло-русым локоном, опирающуюся на руку господина, одетого в маскарадный костюм.

Волшебник стоял рядом и весело разговаривал с ними. Но этот волшебник показался ей ниже ростом, чем прежний. Не останавливаясь на этом замечании, она подхватила кавалера и повернула его спиной к этой группе.

– Маркиз, – сказала она, – прислушайтесь хорошенько.

– Слушаю, – сказал маркиз де-Жарзэ с усердием человека, сознающего важность поручения.

– Знаком ли вам этот голос?

– Очень, это голос герцога де-Ларошфуко.

– А голос дамы?

– Клянусь честью, тут и ошибиться нельзя… Это…

– Да, да, вы правы, это она, – прервала его герцогиня Монбазон. – Уйдем в ту сторону.

Высокомерная герцогиня сняла маску и приняла участие в танцах. Ей удалось затаить в сердце страшную бурю и продемонстрировать всю прелесть своих движений и дивные формы. По окончании танцев она удалилась из толпы. Ей хотелось уединения.

Случай привел ее к глубокой амбразуре окна, откуда слышался шепот. Тут было довольно темно, так что нельзя было рассмотреть лица разговаривающих. Но велико женское любопытство, а госпожа де-Монбазон считала себя вправе всех подозревать.

Алчным взором пронзила она полутемноту и узнала худощавый стан и плечо несколько выше другого, принадлежавшие принцу Конти. Нечего было и сомневаться, что его дама – прекрасная Шарлотта де-Шеврез.

Вдруг вспомнила герцогиня де-Монбазон о своем обещании разрушить эту свадьбу. Ей показалось это так трудно, как гору сдвинуть. Могла ли она без угрызения совести погубить свою молоденькую родственницу в мнении страстно влюбленного принца Конти?

Минуту она смотрела на него с умилением. Она подумала, сколько должно быть счастья в любви, освященной общим уважением и священными узами брака, но как все женщины, увлекающиеся в бездну страстей, она обвиняла судьбу, бросившую ее на путь неправды.

Жаль ей стало влюбленного юношу, но ни воли, ни сил у нее недоставало, чтобы противиться Бофору, к которому пылала страстью. Она, такая гордая, высокомерная, решительная, она чувствовала себя бессильной против этого человека.

«Шарлотта так искусно разыгрывает роль невинной девушки, что, право, жаль помешать ее успеху», – подумала герцогиня, увлекаясь сочувственной снисходительностью к женскому вероломству.

Из темной амбразуры вышли принц Конти и Шарлотта де-Шеврез, прошли мимо герцогини де-Монбазон, не заметив ее. Они скрылись в толпе танцующих.

«А как подумаешь, – рассуждала герцогиня, – требование Бофора совершенно справедливо. Но неужели в этом человеке более силы ума и воли, чем я предполагала? Неужели он в самом деле желает, чтобы принц Кондэ был королем Франции? Теперь, когда я размышляю о прошлом, мне сдается, что мысль убить кардинала пришла мне не по его внушению, а по собственной воле. Нам не случалось даже говорить с ним об этом намерении».

Герцогиня шла вперед, опустив глаза. Вдруг она остановилась и, как бы под влиянием вдохновения, подняла голову и мысленно воскликнула: «Он сам хочет быть королем!… И я должна ему помочь!» – добавила она с энергичной решимостью.

Герцогиня де-Монбазон опять направилась к танцующим, обдумывая, какими действовать средствами. Вдруг перед ней очутился герцог де-Лонгвилль, глаза его улыбались, губы сложились сердечком, на щеках – заметный слой румян, и волосы черные, как у юноши.

– Герцогиня, вы даже не замечаете вашего преданнейшего раба? Еще шаг, и вы готовы были топтать ему ноги, как давно уже привыкли топтать его сердце? – сказал старый герцог с юношеской пылкостью.

– Вы здесь, герцог? – сказала она с притворным гневом. – А я думала, что вы остались в Гаврской крепости.

– Ах! Вы коварная женщина! Это вы все гневаетесь за то, что я в первую же минуту не бросился к вашим ногам и не у вас первой был с визитом.

– А хоть бы и так, разве мала причина?

– Совершенно справедливо, вы имеете полное право прибить меня, но прежде вы должны выслушать меня.

– Мне некогда, но если есть важное дело… Тогда говорите.

– Говорить о важных делах с первой красавицей при дворе!

– Вы не сказали бы этого при моей прекрасной неприятельнице.

– Перед моей женой? Нет, сказал бы то же даже перед королевой, которая приняла ее сторону против вас.

– Какая неблагодарность с вашей стороны.

– Правда, королева виновата в отношении вас, но умалчивая об этом, я могу поклясться, что герцогиня де-Лонгвилль ничего против вас не имеет.

– Это очень любезно с ее стороны.

– После того, что вы сделали для нас.

– А вы знаете это?

– Да, и не ваша вина, если не удалось тогда убить кардинала.

– Это она вам сказала?

– Она сама, и еще прибавила, что не понимает, какая была бы для вас выгода в смерти кардинала.

– Выгода всякого верноподданного, служащего королю и Франции.

– Старая песня! Не уверить вам в вашем бескорыстии такого закаленного политика, каков ваш покорнейший слуга.

– Поневоле женщинам приходится браться за политику, когда погибают их мужчины.

– Ого! Да вы, герцогиня, сделались глубокомысленным дипломатом, и мне остается пожалеть, что у вас с моей женой есть спорные пункты, а то вам не худо было бы соединиться. Дела пошли бы успешнее.

– Я и сама так думаю. Как только коадъютор станет первым министром, все спасено, и Мазарини навеки изгнан.

– Коадъютору не бывать министром. Принц Кондэ не сделает такой ошибки.

– Разумеется, принцу Кондэ не сделать того, что уже сделано.

– Но коадъютор еще не министр…

– Будет.

– Уж за это я поручусь, что не будет.

– Послушайте, герцог, мне остается только дивиться, неужели и принц Кондэ допускает, чтобы и его, как всех вас…

– Что же такое делают со всеми нами?

– За нос водят.

– Объяснитесь, герцогиня, объяснитесь!

– Нет, покорно благодарю! Я и без того далеко зашла.

– Что всех нас, мужчин, больше или меньше, за нос водят, на это я, пожалуй, соглашусь, но чтобы моя жена не замечала, что нас надувают, уж это извините!

– Вашу жену страсть ослепляет, что же тут удивительного, если она не видит обстоятельства с настоящей точки зрения?

– Еще раз заклинаю вас, герцогиня, если мы находимся на краю пропасти, протяните нам руку.

– Я не сомневаюсь, что принц Конти не участвует в заговоре. Он такой рыцарь в душе! Он так молод, страстен, честен. Нет! Он ни за что на свете не согласится на такую роль.

– На какую же?

– Неужели же истина не проникла сквозь стены вашей темницы в Гавре!

– Признаюсь, очень много важных событий произошло в Париже, которые, по странной небрежности наших агентов, не были доведены до нашего сведения.

– Так слушайте же: я уверена, что коадъютор будет первым министром, как только Шарлотта де-Шеврез сделается принцессой Конти.

– О! Небо, что это значит? О боги?…

– Рассудите хорошенько, герцог, и увидите, что для меня прежде всего существуют интересы короля и Франции, потому что для их пользы я не пожалела погубить молодую прелестную особу, которую случай сделал моей внучкой. Я погубила ее в мнении вашем и принца Кондэ, от которого, конечно, вы ничего не скроете.

Герцог де-Лонгвилль стоял ошеломленный, а госпожа де-Монбазон ушла от него, величественная и торжествующая, что ей удалось нанести второй удар семейству Кондэ, к которому она поклялась питать беспощадную ненависть.

У самых дверей она была задержана блистательной толпой царедворцев, теснившихся у входа, чтобы полюбоваться Шарлоттой де-Шеврез, танцевавшей с принцем Конти. В эту минуту столкнулась с герцогиней де-Монбазон дама в маске, видимо встревоженная и отыскивавшая кого-то. Ее костюм поразил герцогиню.

Это то черное домино, с которым разговаривал волшебник, которое было узнано маркизом де-Жарзэ. Светло-русый локон выглядывавший из-под капюшона…

«Герцогиня де-Лонгвилль!» – подумала она, глубоко вздохнув от радости, что случай подставил неприятельницу под ее удары.

Дрожащей от волнения рукой она схватила за руку свою соседку. Та посмотрела на нее с гордым негодованием, будто оскорбленная такой вольностью. Но герцогиня де-Монбазон выдержала молнию гневного взгляда с самоуверенностью женщины, решившейся на любой скандал.

– Надеюсь, – сказала она, стиснув зубы, – надеюсь, что вы кончите эту комедию, которая никогда не обманет, хотя, может быть, я одна открыла настоящую тайну. Сегодня он вас любит, как вчера любил меня… Надо положить конец этому соперничеству, оно и без того чересчур долго длится.

– Соперничество с вами! – воскликнула незнакомка.

– Да… я говорю о Франсуа, – сказала герцогиня пронзительно.

Незнакомка вздрогнула, но в тот же миг оправилась.

– Довольно! Замолчите! Я хочу думать, что вы не знаете, с кем говорите.

– Так хорошо знаю, что готова теперь же бросить вам перчатку в лицо и поклясться в ненависти, не бессильной ненависти, а такой, которая не замедлит произвести действие, о котором заговорят все.

– А я заставлю наказать такую дерзость!

– Я вам равная и даже выше вас, потому что ваша тайна в моих руках.

Незнакомка сняла маску. Герцогиня отступила в изумлении и ужасе. Оскорбление было нанесено принцессе Монпансье.

– Это вы, ваше высочество! – воскликнула она.

– Как видите. Теперь вы поняли свою ошибку, – сказала принцесса со спокойным достоинством, хотя сердце у нее сильно билось и она употребляла все усилия, чтобы овладеть собой.

– О! Простите меня… – сказала униженная герцогиня Монбазон.

Принцесса прошла мимо новой неприятельницы, бросив на нее взгляд презрения, которого та и не заметила, будучи поглощена бездной ужаса и неожиданности.

А за это время герцог де-Лонгвилль отыскал уже принца Кондэ и тихо разговаривал с ним. Если бы наблюдатель следил в эту минуту за принцем Кондэ, его поразило бы выражение, грозное, неумолимое выражение на его лице.

– Это гнусный заговор! – воскликнул он вне себя.

– Тише! – поспешил сказать герцог, удерживая его.

– Вы правы… Теперь мне стало понятно многое… Ну, Гонди, теперь берегись!

Принц Кондэ скоро оправился и показывал невозмутимое хладнокровие. Он чувствовал, что речь идет об интересах, не имевших цены, и что ему придется действовать совсем на другом поле битвы, чем то, где он двигал артиллерию и вел батальоны.

Спокойно останавливал принц вельмож, к которым имел доверие, и всем задавал одни и те же, до такой степени бесцеремонные вопросы, что нельзя было отвечать уклончиво. Принц дождался окончания бала; грозно нахмуренные брови обличали бурю, бушевавшую в его душе.

Принц Конти проводил до дома герцогиню де-Шеврез с дочерью. Когда возвратился в свой дворец, ему доложили, что принц Кондэ требует его к себе.

– Мне кажется, что вы не на шутку влюблены, – сказал старший брат, – и мне искренне жаль нанести вам удар, но это неизбежно.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ваш брак с Шарлоттой де-Шеврез…

– Скорее, скорее!

– Невозможен.

Молодой принц вздрогнул и вне себя смотрел на старшего брата. Кондэ взял его за руку и с искреннею нежностью прижал к груди.

– Брат, это необходимо, если ты не хочешь быть посмешищем всей Франции и позором нашего рода.

 

ГЛАВА III

Новый разрыв

Страшно разъярился принц Кондэ. В плане союза его брата с Шарлоттой он увидел умысел королевы, коадъютора и кардинала, чтобы опозорить дом Кондэ. Он поклялся в вечной ненависти к своим врагам.

Коадьютор совсем растерялся, когда до него дошла весть о разрыве предполагавшегося брака. Ему передали эту весть на все лады, и он увидел, что на нем хотят выместить все прошлые беды. Но он был слишком умен, чтобы долго оставаться в ложном положении. Сделав визит Гастону Орлеанскому, он пояснил ему, что, так как он имел честь помочь ему в исполнении всех его желаний, то есть в изгнании кардинала и освобождении принцев, он просит позволения удалиться от мира к прежним занятиям его звания – заботиться только о спасении своей души и паствы своей.

Гонди укрылся в архиерейском доме; по-видимому, он занимался только духовными делами, посещал бедных, больницы и монастыри, был окружен только духовными особами и для развлечения велел сделать на окне садок для птиц.

– И вы еще боялись его? – сказала однажды принцесса Монпансье мимоходом Бофору, – он свистит, чтобы заставить петь коноплянок.

– Нет, вы ошибаетесь, это только значит что паук начал ткать новую паутину, – отвечал герцог.

Отделавшись от коадъютора, Кондэ стал выказывать непомерные притязания. Для себя он требовал губернаторства в Гиенне, сана генерала-наместника, утверждения за собой владений в Аргонии, Стенае, Белльгарде, Дижоне, Монтроне; для принца Конти – губернаторства в Провансе Нормандию для герцога де-Лонгвилля. Подобных желаний не осмеливались даже выражать герцог Орлеанский и Мазарини ни для себя, ни для своих приверженцев.

Все предвидевший и все угадывавший кардинал Мазарини писал по этому случаю к королеве из своего далекого изгнания:

«Известно вашему величеству, что в мире у меня нет жесточайшего врага, как коадъютор. Но я советую вам лучше прибегнуть к его услугам, чем заключить мир с принцем Кондэ на предлагаемых им условиях. Сделайте Гонди первым министром, посадите его на мое место, отдайте ему мое помещение. Может быть, его больше будет тянуть к Гастону, чем к вам, но его высочество не желает гибели для государства, и его намерения, в сущности, безвредны. Одним словом, пожертвуйте всем, только не уступайте требованиям принца Кондэ, потому что если он получит требуемое, то останется один шаг до Реймса».

По этому совету королева снова предложила переговоры с коадъютором и на этот раз достигла цели: новое примирение нанесло удар принцу Кондэ.

Король был провозглашен совершеннолетним в общем заседании. Все принцы, весь двор и все власти – светские и духовные присягнули в верности молодому королю. Но все заметили, что только принц Кондэ не явился на церемонию, когда все дворянство приносило присягу. Вскоре распространился слух, что он выехал из Парижа. Не оттого ли он уклонился от присяги, что хотел поддержать мнение, будто Людовик Четырнадцатый не сын Людовика Тринадцатого.

Принц Кондэ отправился в Гиенну, и город Бордо сделал ему восторженную встречу. Известно, что Фронда давно уже поддерживала возмущение в этой провинции, ставшей центром мятежа.

Король пожаловал кардинальскую шапку коадъютору.

На другой день после бала в Пале-Рояле госпожа Монпансье как бы случайно заехала к графине де-Фронтенак и, встретившись там с Бофором, условилась, чтобы оградить свою любовь от опасности, казаться совершенно равнодушными друг к другу. Ночные свидания прекратились. Надо было довольствоваться общением через посредство графини де-Фронтенак и Жана д'Ера, оставшегося при принцессе в звании ее шталмейстера.

Через несколько дней после того, как король был объявлен совершеннолетним, принцесса имела бурную сцену с отцом и немедленно после этого потребовала к себе Жана д'Ера. Строгим было выражение ее лица, и прелестная белокурая головка, казалось, склонялась под бременем глубокой печали, жестокого, неизбежного несчастья.

– Вы благородный человек и не способны на низкий поступок. Вот почему я не обвиняю вас, – сказала она сурово.

– Меня? Меня обвинять?

– Вас, именно вас.

Молодой человек встал перед ней на одно колено.

– Ваше высочество, если вы считаете меня способным на такое вероломство, то прикажите сейчас же, без суда отрубить мне голову, – сказал он с таким убедительным красноречием во взгляде и в голосе, что принцесса была тронута.

– Нет, я не считаю вас способным на это, но есть тайны, которые не укладываются в головах таких пламенных юношей, как вы. Не думая и не замечая того, вы могли проговориться.

– Ваше высочество, с того дня, как вы удостоили меня вашим доверием, с того дня, как я убил злодея и привез в Париж несчастную девушку, которую вам угодно было видеть, с того самого времени я стал другим человеком: я готов к вашим услугам, прикажите – и я на все пойду.

– А между тем кто-нибудь сделал эту нескромную ошибку, а так как вы любите…

– Ваше высочество! – воскликнул Гонтран, покраснев.

– Не скрывайтесь от меня, – сказала она, с благосклонной улыбкой протягивая ему руку.

– Да, я люблю, люблю всеми силами души, но до настоящей минуты скрывал это от всех, даже от себя…

– А я разгадала вашу тайну… О! Не бойтесь, я умею хранить чужие тайны! Клянусь вам, она ничего о том не узнает.

Гонтран смотрел на нее как полоумный.

– Она честная и благородная женщина, я это знаю, и вы скорее умрете, чем покажете ей свое увлечение. Но если вы не осмеливаетесь говорить с ней о вашей любви, так о чем же вы разговариваете?

– Обо всем, то есть ни о чем.

– А я знаю, что она в ваших беседах находит большое удовольствие.

– Вы это знаете? – спросил юноша в упоении.

– Она сама мне сказала. Но не торопитесь радоваться, она говорила мне также и о том, что искренне любит своего мужа.

Гонтран не сдвинулся с места, все стоял на одном колене.

– Встаньте и постарайтесь припомнить, не проговорились ли вы во время задушевных бесед с этой прелестной и благородной особой.

– Нет, я в этом убежден и готов поклясться честью дворянина, памятью моей матери, Богом, который видит и судит нас.

– Так чем же это объяснить?… Слушайте же, Жан д'Ер, я ничего не скрою от вас. Мой отец узнал, что я люблю герцога де-Бофора, и угадал, что я хочу быть его женой. Каким образом он мог это узнать? Кто мог ему сказать?

Гонтран не отвечал и пристально смотрел вниз, стараясь проникнуть в эту темную загадку. Принцесса Монпансье крепко сжала его руку, чтобы заставить очнуться.

– Уверены ли вы, что де-Бар точно убит?

– Де-Бар? – проговорил он с удивлением, будучи не в состоянии согласовать воспоминание об этом человеке с новым открытием тайны принцессы.

– Он тоже мог кое-что рассказать.

– Как?…

– Отыщите маркиза де-Жарзэ. Он примкнул к числу наших друзей с тех пор, как узнал о гнусных поступках де-Бара в его замке. Узнайте от него, что сделалось с де-Баром. Похоронили ли его или он находится в Бриле при кардинале? Ступайте скорее.

Гонтрану не надо было повторять. Он исчез, давая себе клятву покончить с де-Баром, если только с ним уже не покончили.

Принцесса вернулась к отцу. Уверясь в преданности своего шталмейстера, она спешила рассеять дурное впечатление, которое ее недоброжелатели произвели на отца, но при входе в его кабинет она вдруг остановилась, ошеломленная неожиданностью: напротив Гастона сидели еще две особы, замолчавшие при ее появлении.

Она увидела коадъютора и королеву-мать!

Самое неприятное ощущение, почти отвращение внушил ей вид кардинала Гонди, маленького, коренастого, близорукого, черномазого человека. Тут невольно припомнились ей слова Бофора: «Паук начал ткать новую паутину!»

– Войдите, войдите, моя крошка, – сказала королева с пленительной улыбкой.

Гонди, хотя и близорукий, не терял из вида выражение лица молодой принцессы. Верный привычкам вежливого внимания, он с живостью бросился к двери, подхватил Луизу под руку и привлек ее к столу, за которым заседало маленькое собрание.

«Чего они от меня хотят?» – спрашивали ее глаза, зорко переходя от одного к другому.

– Дочь моя, – сказала королева, – ваш отец ручается за покорность своей дочери. Господин коадъютор уверяет меня в том же, и потому мы рассчитываем на ваше содействие для выполнения задуманного нами плана.

– Ваше величество, – начала было принцесса, сообразив, что Гонди заменил Мазарини.

– Ваш отец, – прервала королева, – вероятно, передал вам волю короля и мое решение.

– Точно так, ваше величество.

– И вы убедились в необходимости вступить в борьбу с принцем Кондэ, который окончательно поднял знамя бунта в Бордо, вопреки всем законам чести.

– Принц Кондэ – враг кардинала Мазарини.

– Принц Кондэ хочет сам сделаться королем Франции и рассчитывает на поддержку герцога Орлеанского, чтобы низложить с престола Людовика Четырнадцатого. Отразить этот удар можно…

Высокомерная испанка не могла продолжать; мысль, что она зависит от Гастона, которого не уважала, и от дочери его, которую не очень любила, возмущала ее.

– …Можно женитьбой короля на вас, – докончила она, оправившись.

– Действительно так, – сказал Гонди, – вот и контракт готов. Посмотрите, он уже подписан ее величеством и его высочеством, вашим отцом. Я заранее приложил и мою подпись, уверенный, что мне достанется счастье благословить ваш брак в церкви Богоматери.

– Подпиши, дочь моя, – сказал Гастон, не поднимая на нее глаз.

Молодая принцесса взяла бумагу, спокойно прочитала ее с начала до конца и, прочитав, положила на стол.

– Пускай король прежде подпишет, – сказала она решительно.

– Что такое?… – воскликнули в один голос присутствующие.

– Луиза! – произнес Гастон умоляющим голосом.

– Не сомневается ли она в нашем королевском слове? – спросила Анна Австрийская со свойственным ей высокомерием.

– Король как совершеннолетний может сам знать, чего он хочет. Я подпишусь только после него.

– Да она с ума сошла! – повторял Гастон, с ужасом глядя на дочь. Он представлял себе все гонения, которые обрушат на него разгневанная королева и ее соединившиеся теперь союзники, оба кардинала.

– С ума сошла! – сказал коадъютор, покачивая головой с видом сострадания к бедной Луизе.

– Ну, подпишите же, – сказала королева, протягивая ей перо.

– После короля подпишу, – отвечала Луиза невозмутимо.

Анна Австрийская схватила ее за руку и потащила к столу с такой яростью, что Гастон побледнел от испуга.

– Подписывай, безумная, или я отправлю тебя в Бастилию! – сказала королева.

– Осторожнее, ваше величество, мне больно, – тихо сказала принцесса, высвобождая свою руку, на которой остались следы пожатия деспотичной испанки.

– Да, она точно с ума сошла! Ее надо на цепь посадить! – кричала Анна, поспешно выходя из комнаты. – Тут ничего не сделаешь. Несчастная! Она совсем лишилась рассудка!

Гастон поспешил за королевой, уверяя ее в своей преданности, чем думал смягчить гнев против непокорной дочери.

Луиза стояла на месте неподвижная, как статуя, крепко прижимая руку к сердцу, и с невыразимой радостью ощущала силу своего мужества по быстрому биению сердца.

Коадъютор тоже последовал за королевой, но вдруг возвратился к столу, на котором лежал всеми забытый контракт. Луиза опередила его.

– Вы обманываете меня! Обманываете и моего отца, я не допущу, чтобы его имя оставалось на этом документе, – сказала она и, схватив контракт, оторвала от него клочок, на котором была подпись Гастона, после чего отдала бумагу новому кардиналу.

Уходя, Гонди бросил на нее взгляд сердечного сокрушения.

 

ГЛАВА IV

Кровопролитие

Через несколько минут вошел бледный, взволнованный Гастон, руки его машинально рвали кружевные нарукавники, ноги топали по полу. Найдя дочь все на том же месте, он остановился перед ней, скрестив на груди руки и стиснув зубы от бешенства.

– Да, вы точно с ума сошли! – закричал он.

– Если бы я согласилась быть женой Людовика Четырнадцатого, – сказала она преднамеренно медленно, – то вам никогда не бывать королем Франции.

– Какая тут беда, если дочь моя королева?

– Вы говорите не то, что думаете. Во времена Ришелье вы составляли заговоры с таким множеством людей, что не можете так быстро оставить мечту всей жизни.

– Роль заговорщика мне надоедает.

– Но вас обманывает коадъютор, как прежде обманывал Мазарини. Вы прогнали Мазарини, другой продолжает его дело, а вы этого не замечаете.

– Коадъютор совершенно предан мне.

– А теперь он верный раб Мазарини, говорю вам. Разве он не получил кардинальской шапки? Разве Кондэ не прервал с ним сношений? А Кондэ хочет сделать вас королем.

– Ты помешалась! Разве можно так говорить? Ты совсем с ума сошла!

– Прозорливых и мудрых всегда называют сумасшедшими.

– И вы имеете еще претензии на мудрость?

– Кто доживет до конца, тот увидит истину.

– На самом деле с ума сошла! Эй! Кто-нибудь! Отправить ее в Шарантон.

– Я сама отправлюсь, – отвечала принцесса, проходя с решительным видом мимо отца и бросая на него равнодушный взгляд.

Луиза вышла из комнаты. Очутившись на краю широкой лестницы, ведущей в парадные комнаты, она остановилась и положила руку на перила.

Холодный мрамор вывел ее из оцепенения, которое тисками сжимало ее мозг, она наклонилась и приложила лоб к мрамору.

– Если бы я с ума сошла, так этот мрамор показался бы мне льдом, но моя голова не только не горит, но совсем холодна и спокойна.

Она сбежала с лестницы. Внизу ее подхватил Жан д'Ер; ему казалось, что она падает.

– Я видел маркиза де-Жарзэ! – шепнул он.

– Де-Жарзэ! – повторила она, стараясь собраться с мыслями.

– В замке не найден труп герцога де-Бара.

– Труп?…

– Боже мой! Что с вами сделалось, принцесса?

– На лошадей, скорее на лошадей! – воскликнула она, направляясь к конюшням. – Сейчас же поедем куда мне хочется.

– Но куда же?

– В Шарантон. Я хочу видеть сумасшедших. Кажется, туда недавно заперли новых больных.

– Это ужасное зрелище. Не ездите туда, ваше высочество! Некоторые люди не могут выносить его и два часа, сами заражаются этой жестокой болезнью.

– Должно быть, эти безумцы самые счастливые люди! – сказала она со странным блеском в глазах.

– Счастливые? О, нет! Они не сознают своего положения и только видят ужас и отчуждение вокруг себя, чувствуют равнодушие тех, кто некогда любил их.

– Проводите же меня туда.

– Позвольте, ваше высочество, – сказал Жан д'Ер, почтительно преграждая ей дорогу.

– Что такое?

– Я сейчас видел маркиза де-Жарзэ.

– Знаю, так что же?

– Когда я был у него, он получил приказ королевы, как капитан ее телохранителей. Читая его, он не мог скрыть своего неудовольствия и удивления.

– Что это за приказ?

– Он мне сказал: «Не правда ли, вы принадлежите к числу друзей герцога де-Бофора?» – «Точно так, маркиз». – «Так скажите же ему, что и я сделался его другом со времени известного происшествия в моем замке». Я хотел уйти, но маркиз удержал меня, говоря: «Поспешите же известить его, что я получил приказание арестовать его».

– О! Небо! – воскликнула принцесса, чувствуя, что ноги ее подкашиваются. Она оперлась на руку своего шталмейстера.

– Я бросился в Вандомский замок, герцога там не было.

– Отыщем его.

– Вот спускаются с лестницы госпожи де-Фьеске и де-Фронтенак.

– На лошадей, поторопитесь! – сказала принцесса, обращаясь к ним.

Вскоре принцесса ехала по парижским улицам, имея по левую руку своего шталмейстера. За ними ехали две амазонки, а на некотором расстоянии – четверо слуг.

«У него есть свои шпионы. Надо полагать, что они известили его об измене коадъютора», – подумала Луиза.

Через четверть часа они прибыли на рыночную площадь и узнали, что Бофор со всей свитой в сопровождении народной толпы отправился в ратушу.

Принцесса последовала за людским потоком и с мрачной радостью прислушивалась к доказательствам общего недовольства и самым дерзким выходкам против двора.

«Война начинается, надо победить во что бы то ни стало!» – подумала она.

Стечение народа было так велико, что она вынуждена была взять правее, чтобы выехать на набережную. Но всюду оказывались недовольные толпы. Многие из любопытных, не знавшие трех амазонок, бросали свирепые взоры на них.

Гонтран подметил это и понял, какие могут произойти пагубные последствия, и потому, въезжая в самую гущу толпы, закричал:

– Дорогу ее высочеству! Герцогине де-Монпансье! Дорогу принцессе Луизе Орлеанской.

При этом имени все подняли головы, все лица озарились улыбками.

– Это герцогиня де-Монпансье! Да здравствует ее высочество!

– Пропустите меня, друзья! Я спешу в ратушу.

– Не ездите туда, – раздались голоса из толпы, – там будет вам плохо.

– Это почему? – спросил Гонтран.

– Потому что герцог де-Бофор поднимет там драку с приверженцами Мазарини, которых двор напустил на него, чтобы вынудить его оставить Париж.

– Герцог де-Бофор не оставит Парижа, – сказала принцесса, – он слишком хорошо знает, чем обязан народу, который любит его и удостаивает своим доверием. Нет! Он не оставит Парижа. В случае надобности я сумею напомнить ему о его долге.

– Герцог де-Бофор должен добыть от парламента приговор на изгнание Мазарини. Пока королева прислушивается к советам парламента, он может это сделать.

– Вот это разумное слово, и я не сомневаюсь, что герцог сделает это.

– И еще надо потребовать от парламента назначить награду за голову кардинала, – подхватил какой-то ремесленник.

– Пока не избавимся от этого итальянца, наша торговля не воскреснет и мастерские наши будут заперты, – заметил другой.

– Долой Мазарини!

Гонтрану было трудно заставить толпу слушать себя.

– Еще раз прошу, друзья, пропустите ее высочество, от этого зависит, может быть, спасение герцога де-Бофора.

При этих словах толпа расступилась, и принцесса продвинулась на несколько шагов, но после этого люди сомкнулись, со всех сторон сыпались советы. Не ранее как через час принцесса смогла подъехать к ратуше.

В эту минуту герцог де-Бофор находился в большой зале, куда вынудили его войти многочисленные толпы граждан, ожидавших на Гревской площади известия о новых событиях – разнеслась весть о победе, одержанной принцем Кондэ над королевскими войсками у ворот Бордо.

Бофор уступил, не зная, что значит это стечение народа. В зале он пришел в сильное замешательство.

– Ваше высочество, – кричали ему со всех сторон, – вы должны стать во главе нас и вести к королю, чтобы засвидетельствовать ему нашу преданность.

– Это справедливо, и я сочту за счастье предводительствовать вами.

– Принц Кондэ опять нарушил мирный трактат, подписанный им в Гавре при освобождении из тюрьмы, – сказал молодой человек в одежде мастерового. Мастеровым был знакомый нам Ренэ.

– Остановитесь, господа! Принц Кондэ верный подданный, не против короля он дерется, а против кардинала Мазарини, который, несмотря на изгнание, никогда еще не был так могуществен во Франции.

– Правда! правда! – зазвучали другие голоса.

– Скажите прямо, герцог де-Бофор, вы друг или недруг принца Кондэ? – допрашивал Ренэ с настойчивостью, удивившей Бофора. Он старался разгадать причину настойчивости по выражению лица говорившего – лица будто бы знакомого.

– Господа, разве вы не слышите, как стучат в дверь? Отворите же, – сказал он.

– Отвечайте, отвечайте на вопрос! – закричали несколько голосов запальчиво.

– Я буду отвечать перед всеми, расступитесь!

Движением руки он раздвинул граждан, преграждавших ему дорогу к двери, сам отворил обе ее половинки. Народный поток ворвался в залу, с громкими криками мигом разлился по всему пространству:

– Бофор! Бофор! Где герцог де-Бофор?

– Я здесь, друзья мои! – отвечал принц, становясь на кресло, чтобы удовлетворить желание громадной толпы, наполнившей залу.

Люди, прежде допрашивавшие Бофора, вынуждены были замолчать, принц напрасно искал их глазами среди теснившихся вокруг него голов.

– Да здравствует принц! – кричали в толпе. – Он должен командовать у нас, или все пропало!

– Друзья мои, прошу вас, замолчите и выслушайте меня.

Все смолкло.

– Я считаю долгом напомнить вам о необходимости уважать государственные законы и не предаваться необузданности. Отныне король совершеннолетний, вся власть в его руках, лишать его хотя бы частицы власти – значит быть повинным в мятеже.

– А как же Мазарини?

– Он далеко от Парижа, вне Франции. Парламент соглашается издать эдикт на вечную ссылку его из Франции.

– Ура! Ура!

– Изгнание Мазарини для вас, как и для всех, имеет одно значение: не будет обременительных налогов.

– А если парламент не издаст этого эдикта?

– Я буду ходатайствовать о том именем короля.

– Хорошо! Хорошо! Да здравствует герцог де-Бофор! Он будет у нас министром! Он понимает нас! Он знает, что нам надо! Зачем нам другие? Он призовет к нам принца Кондэ и сделает его коннетаблем.

Толпа шумно рукоплескала при выражении общих желаний.

– Парижане, – сказал Бофор, – если я вмешиваюсь в ваши дела, так это потому, что я люблю вас, но есть еще один предмет, который я тоже очень люблю: это мое спокойствие. Ну, а сделают меня министром, тогда спокойствие прости, прощай! И я вынужден буду заниматься делами, которые мне совсем не по вкусу.

– Что за скромность!

– Нет, я не скромничаю, а только говорю правду прямо и бесцеремонно, вот и все тут. Всю мою жизнь до настоящего дня я доказываю это. Поверьте же мне, что вы окажете мне большую услугу и докажете искреннюю любовь ко мне, если все вы мирно разойдетесь по домам, выпустите меня: видите ли, меня ждут друзья играть в же-де-пом.

Громкий смех покрыл эту забавную выходку.

– Бофор, будь нашим господином! – закричали женские голоса.

– Боже мой! Мне быть чьим-нибудь господином? Что это вы выдумали! Ну какой же я буду господин, когда я если не раб, то все же верноподданный.

– Вам принадлежит наша любовь и преданность. Мы за вами в огонь и воду! Мы разрушим все, что вы прикажете разрушить! – кричали самые запальчивые.

– Сокрушать и разрушать – легко, а кому придется восстанавливать?

– Вам! Герцогу де-Бофору!

– Как бы не так! Король останется всегда королем.

– Нет! Нет! Да здравствует протектор Бофор!

При этих криках Бофор поспешно сошел с кресла.

– Вон отсюда! Уходите, безумцы и бунтовщики! Я не хочу слушать вас!

– Скажите лучше правду: груша еще не созрела? – закричал кто-то в толпе.

– В этот час королевская армия, вероятно, потерпела поражение от принца Кондэ. Из хорошего источника дошли до меня слухи, что через пять минут курьер явится с таким донесением к королю.

– Мы хотим знать эти известия! Сообщите их нам!

– Ступайте сами за ними, друзья мои, и потом возвращайтесь сообщить их мне, я буду ждать вас здесь.

– Доброе дело! А если слухи верные, что вы будете делать?

– Все, что вы хотите.

– Да здравствует Бофор! Да здравствует друг наш, король наш! – восклицала воспламенившаяся толпа, быстро направляясь к выходу.

Один человек остался и пристально смотрел на Бофора, спокойно усевшегося в кресло.

– Герцог де-Бофор, – сказал он, – вы стоите на краю измены.

– А! Я узнаю вас, вы кузен и жених бедной Маргариты.

– Да, – отвечал Ренэ с яростью.

– Уж не по этой ли причине вы сделались моим врагом? Ведь в народе мало друзей у кардинала Мазарини.

– Я с народом против Мазарини, но я с Мазарини против вас.

– В добрый час, мой благородный друг! Я люблю, когда со мною говорят без обиняков, напрямик. Но предупреждаю вас, вы вступили на ложный путь, и я докажу вам это.

– Когда же?

– Сегодня вечером, в доме Мансо.

Ренэ не отвечал, но почувствовал, что уверенность поколебалась под влиянием величественного спокойствия его врага. С настойчивой недоверчивостью он долго смотрел на него, потом отвернулся и ушел.

В эту минуту явилась герцогиня де-Монпансье, за ней Ле-Мофф.

– Как! Ваше высочество! – воскликнул Бофор, удивившись, – зачем вы здесь?

– Мне надо сказать вам несколько слов, – сказала она.

Герцог поклонился ей почтительно и сурово взглянул на бандита.

– Не прогоняйте его, – возразила принцесса, угадав его мысли, – он понадобится вам через несколько минут.

– Нас сорок человек на площади, скажите слово, и мы одним махом разметем этот народный сор, – сказал Ле-Мофф, спокойно прислонившись к стене.

– Франсуа, – прошептала принцесса, – надо бежать, не теряя ни минуты, королева приказала вас арестовать.

– Меня! Меня арестовать!

– Маркиз де-Жарзэ собрал уже свою команду и, может быть, направляется к ратуше, не найдя вас дома.

– Он никогда не посмеет.

– Маркиз сделался теперь вашим другом, но он честно и верно исполняет свой долг. Приказание королевы будет им выполнено.

– Но если он осмелится переступить порог ратуши, то непременно вспыхнет война, а я другого и не желаю.

– О Боже!

– Кажется, груша созрела, как говорили мне сейчас добрые парижане, и вашему высочеству стоит приподняться на пальчики ваших ног, чтобы сорвать ее, – добавил принц, взглянув на улыбнувшегося Ле-Моффа.

Принцесса тоже посмотрела на разбойника, но взгляд ее был испуганным.

– Подойди-ка ближе и отвечай, – сказал герцог своему странному поверенному.

– Что прикажете говорить, ваше высочество? Спрашивайте.

– Представляю вам, принцесса, самого изобретательного человека в мире, гибкого, как трость, скользкого, как угорь. Он умеет представиться то простодушным мещанином, то приходским священником, то добродетельным монахом, то ремесленником, то дворянином, смотря что ему понадобится. И вот благодаря его волшебному искусству я открыл средство узнавать общественное мнение.

– Принц, вы теряете драгоценное время, подумайте о том, что я вам сказала.

– Ле-Мофф, что толкуют в народе о министре, которого назначил король в лице Шатонефа?

– Что он креатура Мазарини и что… найдется человек, который уничтожит его.

– А что говорят о короле?

– Что этот прекрасный ребенок появился на свете как раз для осуществления Мазариновых мечтаний, но что… найдется человек, который сладит с ним и упрячет куда-нибудь в монастырь.

– Но как примирить все это с беспутной жизнью этого человека?

– Никто в его беспутство не верит. Говорят, что этот человек высокого ума и знатного рода, притворяется только невеждой и повесой, что он королевской крови, что стоит ему махнуть рукой – и все сердца полетят к нему, и что, наконец, под шерсткой сонливого кота и цепкой обезьяны скрывается в нем самая хитрая лисица:

– Ну, а что же народ?

– Народ хватал обеими руками золото, которое я сыпал ему.

– Вот что! – недовольно произнес Бофор.

– Только с условием и уверением в своем бескорыстии. Он и голоден, и холоден, и угнетен, и обременен, но если принимает золото, так с непременной надеждой возвратить долг.

– Это как?

– Телом и душой.

– Когда?

– Когда вы прикажете грозе зажечь молнии.

– Что вы на это скажете? – спросил Бофор, обращаясь к принцессе.

– О! Герцог, это заставляет меня еще больше бояться за вас, теперь я не удивляюсь приказанию королевы арестовать вас.

– Это правда, – подтвердил Ле-Мофф.

– Вот видите!

– А тебе кто сказал?

– Командир телохранителей.

– Маркиз де-Жарзэ?

– Нет, другой, маркиз отказался. Другой же капитан провел свою команду в задние ворота и, вероятно, запрятался в каком-нибудь углу. Когда вы выйдете отсюда, он схватит вас, и спасенья не будет.

– О! Боже, – воскликнула принцесса, бросаясь к окну, выходящему во двор.

Бофор отвел бандита в сторону и тихо ему сказал:

– Послушай, ты должен подвергнуть твою жизнь самой жестокой опасности.

– С тех пор, как я перешел на службу вашего высочества, мне все приходится играть в ребяческие игры. Признаюсь, меня мучит жажда крови и ударов.

– Ну, ты увидишь, как будет проливаться кровь.

– Браво! Чего же лучше?

– Только твоя кровь.

– Не беда.

– Так вынимай же кинжал и поражай.

– Что такое? – спросил Ле-Мофф, ошеломленный.

– Какая же ты дрянь после этого! Видно, у тебя хватает храбрости только в потемках.

– Ваше высочество, если вам угодно, так извольте, – сказал Ле-Мофф, обнажая кинжал.

Бофор подставил руку под острие, и кровь брызнула на белый атласный рукав.

– Помогите! Держите убийцу! – закричал принц, схватив Ле-Моффа за руку.

– О Боже мой! Какое несчастье! – воскликнула Луиза, оцепенев от неожиданности.

– Караул! – кричал Бофор, подвигаясь к двери и таща за собой Ле-Моффа, совсем растерявшегося от непонимания, что это за комедия.

– Помогите! – кричала принцесса.

Она ухватилась за другую руку Ле-Моффа, а тот на нее смотрел такими же полоумными глазами.

– Но как же эта рана? – спросила Луиза с испугом.

– О! Это пустяки, песчинка в океане, – сказал Бофор.

– А! Понимаю теперь! – вдруг догадался бандит.

Тут он стал в совершенстве разыгрывать комедию, вырываясь из рук своей мнимой жертвы. Принцесса между тем, отворив обе половины двери, наполняла муниципальный дворец своими криками.

– Тебя подвергнут пытке, – сказал Бофор быстро.

– Ну а я песенки буду петь.

– Сначала отрекайся, потом обвиняй тех, кто прежде подкупал тебя.

– Ваше высочество, вам-то удалось выпутаться из моих сетей, а мне придется ли выкарабкаться из рук правосудия?

– Это уж мое дело, не беспокойся.

Взволнованная толпа хлынула в залу, при виде кровавой струи, стекавшей по руке Бофора, бросилась на мнимого убийцу.

– Мщение! – ревели сотни яростных голосов.

– Его надо убить на месте! – крикнул один человек и схватил за горло Ле-Моффа.

Бофор мигом узнал этого человека, несмотря на его странный костюм.

– Это ты, добрый Мансо! – воскликнул он.

 

ГЛАВА V

Дурацкая шапка

Утром того же самого дня человек, истощенный голодом и усталостью, упал без сил за густым кустарником на дороге, которая вела из Шарантона в Париж.

Странная была одежда на том человеке. Одного взгляда достаточно было, чтобы понять, почему он прячется от людей.

Кафтан и штаны на нем были цельные, очень искусно сплетенные из соломы, на голове его надвинута до самых глаз шапка, но шапка странного образца – из снопа соломы. Ноги и руки были голы.

Вследствие каких соображений пришло в голову этому человеку нарядиться в такой костюм? От бедности ли? Или пришла ему фантазия напомнить масленицу и маскарады?

Одно слово объяснит причину: этот человек вырвался из дома сумасшедших. Мансо, синдик носильщиков, был заключен в Шарантон со дня похищения его дочери Марии. Мансо был одним из первых заключенных в этот гостеприимный дом, где милосердные братья ухаживали за несчастными и который впоследствии сделался образцовым учреждением для страдавших умопомешательством.

Но со времени Фронды этому убежищу милосердия и несчастья много повредили разнообразные схватки, происходившие в его окрестностях. Во многих местах стены его были пробиты, так что в одно утро добрые братья не усмотрели, как Мансо выскочил в сад, увидел отверстие в стене и проскользнул в чистое поле.

Свобода тотчас возвратила ему рассудок. Он пошел в Париж, избегал больших дорог, выбирал тропинки, где было мало народа.

Долго двигался он ползком, думая, что его будут преследовать, долго ему казалось, что позади слышатся крики сторожей. Когда он упал наконец в кустарнике, из широкой груди его вырвался вздох радости.

«Они потеряли мой след, – думал он, отдохнув немного и оглядываясь по сторонам. – Говорят, что я с ума сошел… Однако я чувствую, что я в полном рассудке… Что вчера со мной было, я не помню. Тогда – пожалуй… Но теперь я так смышлен, как и прежде, зачем же силой держать меня?»

Он попробовал привстать – ноги подкашивались под ним. Он вытянулся на земле, думая подкрепиться сном, но мысли его перелетали пространство и разгоняли сон.

«Что-то заговорят на рынках, когда увидят меня. Видно, давно уже заперли меня, какая борода выросла! Да и одежды-то на мне нет, а это что?… Ах! Теперь припоминаю: это вчера нарядили меня дураком в соломенную одежду… Вот увижу теперь мою крошку Марию. Бедная малютка! Но теперь ее уже отыскали. Как она зовет меня теперь! Ей надо своего папу! Он так давно не целовал ее! Какое это счастье для ребенка, когда он знает поцелуй отца!… А вечерами я всегда молился о ней. Как бы скорее увидать ее!»

При этой мысли появились у него бодрость и силы, он вскочил на ноги и бросился бежать, укрываясь за кустарниками, лишь только показывался вдали прохожий.

«Нет, что бы там ни говорили, а Мария жива, ее украли у меня, а не затоптали в толпе… Да, я уверен в том».

Он скрылся за деревьями и сидел там, пока шла в Париж толпа лавочников.

«Я видел ее во сне вчера ночью. Она наклонилась надо мной, ее волосы касались моего лица, и она говорила мне таким сладким голосом: «Папа, милый папа, я здесь, смотри, это я».

Мансо дошел таким образом до Сент-Антуанских ворот и тут увидел какую-то странную процессию необыкновенных людей, одетых большей частью в костюмы мифологических времен. Впереди них ехало на осле нечто вроде огромнейшего брюха, ярко размалеванного и перепачканного гущею. Каждую минуту оно наливало из ведра в большой жестяной стакан напиток, который проворно выпивало при шумных рукоплесканиях толпы.

– Что бы это значило? – спрашивал себя бедный Мансо, вырвавшийся из дома сумасшедших.

За процессией бежало множество ребятишек, вооруженных инструментами, приспособленными для того, чтобы производить побольше шуму: черепками, старыми кастрюлями, заслонками. К звону и стуку добавлялись голоса парижских мальчишек.

«Это масленица!» – понял синдик.

Толпа ребятишек, как бы в подтверждение такой догадки, мигом окружила его и, пораженная необыкновенным костюмом, шумно приветствовала как члена забавной процессии.

Мансо воспользовался благоприятным случаем и примкнул к процессии, надеясь, не возбуждая особенного любопытства, двигаться по улицам Парижа. Когда его спутники достигли центра города у самой Сент-Мартенской улицы, он покинул товарищей и проворно побежал знакомыми переулками на рыночную площадь.

Еще несколько минут – и он уже на улице Потри.

Дом его заперт. Что было сил стучал он кулаком по двери: никто не выходил отворять. Многие из соседей высматривали из-под своих навесов, удивляясь, что это за великан в соломенной одежде, словно дикарь с необитаемого острова?

«Видно, ушли в лавку», – подумал Мансо и поторопился туда же.

Но у него недостало мужества показаться в дурацком костюме в том месте, где он пользовался особенным почетом. Стыдясь своей одежды, он пробирался в тени домов, издалека высматривая свою лавку.

Но и в лавке никого не было. Мимоходом ему удалось услышать отрывочные толки, и тогда он понял значение уличной суматохи.

– В ратуше бунт, жена моя, конечно, там.

Он надвинул на глаза соломенную шляпу и поспешил туда, не обращая внимания на крики, возбуждаемые его костюмом.

Благодаря сильным кулакам он опередил толпы, всходившие на лестницу ратуши, и когда вступил в залу с народом, сбежавшимся на крики принцессы, тогда мигом возбудились в нем прежние симпатии к фрондерам. Любовь к Бофору проявилась во всей силе, и он первый схватил Ле-Моффа за горло. Когда же Бофор узнал его и назвал по имени, он отвечал:

– Точно так, ваше высочество, это я. Я – Мансо, которого прежде отправили в Бисетре, потом заперли в Шарантоне, потому что я потерял было рассудок. Но теперь я опять здоров, чтобы вполне поправиться, позвольте мне задушить этого молодца. Надо нам с ним уладить старое дело.

– Не трогай его. Этот человек должен быть передан в руки правосудия.

– Правосудия? Нет, таких разбойников просто вешают.

– Да, да, на виселицу убийцу!

Бандит побледнел, он видел на всех лицах такую ярость, что поневоле встревожился насчет развязки комедии, разыгранной его непонятным товарищем.

– Нет, я этого не хочу! – крикнул звонко Бофор, вырывая Ле-Моффа из рук тащивших его.

– Но что же вы, ваше высочество, хотите с ним делать?

– Я хочу, чтобы его формально судили и допросили, узнали бы у него имя человека, который подкупил его.

– Да, мы сейчас допросим его, а потом и повесим, – сказал Мансо.

– Нет, говорю вам, я хочу, чтобы его судили. Как вы будете его допрашивать? От такого закоренелого удальца трудно узнать истину, он, пожалуй, ничего не скажет.

– Ваше высочество, – сказала принцесса, подходя к Бофору, – на площади показались солдаты, они, вероятно, идут на подмогу тем, которые присланы арестовать вас.

– Арестовать нашего герцога! – воскликнули окружающие.

– Да, друзья мои, меня хотят арестовать, видно, обвиняют в каком-нибудь преступлении.

– Этому не бывать.

– Да как мы это позволим! – крикнул Мансо, выпрямляясь во весь рост и придавая голосу всю его громадную звучность.

– Нет, не позволим! Ну, ребята, дружнее бросимся на мазаринистов.

– Подождите минуту, друзья мои, – сказал Бофор, – прежде увидим, что будет, очень может случиться, что эти солдаты не имеют против меня дурных намерений.

– И то правда, – подтвердили самые благоразумные.

– А как бы узнать, где те люди, которые намерены арестовать вас? – спросил Мансо, выхватив дубинку у соседа и помахивая ею над головой так грозно, что у самых смелых пропадала охота связаться с ним.

– Вот с этой стороны, – сказала принцесса, – указывая на дверь, ведущую к внутреннему выходу.

– Смерть телохранителям! – крикнули самые задорные.

– Остановитесь! – сказал Бофор повелительно. – Я не хочу, чтобы были беспорядки. Господа телохранители должны исполнять свою обязанность. А вы в это время проводите этого молодца в Шатлэ. Пускай двадцать человек отделятся из толпы и сопровождают его дорогой. Я беру с них честное слово, что они сохранят ему жизнь, ведь для нас очень важно узнать истину.

– Кто может ручаться, что среди такого множества людей нет изменников-мазаринистов? – сказал кто-то в толпе.

В эту минуту дверь, указанная принцессой, отворилась и показался маркиз де-Жарзэ во главе отряда телохранителей.

– Долой мушкетеров! Не надо их! – пронеслось громовыми раскатами над толпами с такой грозной яростью, что маркиз приказал солдатам отступить. Он один вошел в залу.

– Ваше высочество, – сказал он, подходя к Бофору, – я пришел предложить вам свои услуги.

– Что это значит?

– По случаю моего отказа господин де-Рювинье получил сегодня утром приказ арестовать вас. Я имею важные причины думать, что это приказание отдано вследствие распоряжений Мазарини, я посоветовался со своим отрядом и узнал, что все единодушно желают перейти на вашу сторону.

– На выручку! К нам подмога! – крикнул кто-то.

– Остановитесь, господа, – сказал ничего не забывавший Бофор, – преступника надо передать под ответственность маркиза де-Жарзэ, который препроводит его в Шатлэ.

К большой радости Ле-Моффа, солдаты вытащили его из рук толпы.

– Но, – заметил Мансо, – если солдаты Мазарини братаются с нами, надо иметь им какой-нибудь значок, по которому можно бы отличать их, а то как бы не вышло беды, пожалуй, друзей поколотишь вместо недругов.

– Справедливо! Ваше высочество, какой дадите нам значок?

– Вот вам значок, друзья мои! – воскликнула принцесса, указывая на соломенную шапку Мансо. – Пускай всякий, кто за Фронду, выставит пучок соломы.

– Соломы! Соломы! – подхватила толпа.

– Меня назвали помешанной, безумной, – продолжала принцесса запальчиво, – так пускай же моя одежда станет выставкой безумия. Слушай, любезный друг, подари свою шляпу нашим друзьям.

Принцесса сама схватила шляпу и, вырвав из нее пучок соломы, приколола на груди. А дурацкую шапку она бросила в толпу.

– Соломы! Соломы! – гудело в народе, разрывавшем на клочки шапку синдика.

– Эй! Кто-нибудь, дайте мне взаймы плащ, так я вам подарю и остальную одежду! – крикнул Мансо весело.

Толпа рассыпалась по лестницам ратуши. При виде этих грозных лиц, подкрепленных отрядом маркиза де-Жарзэ, бросились врассыпную и солдаты, посланные арестовать Бофора.

В тот же вечер пронеслась по Парижу молва, что король выступил во главе своих войск против Кондэ, что Мазарини оставил Брюль – место своего изгнания и спешил проехать границы, чтобы соединиться с королевской армией.

По крайней мере, половина Парижа приколола пучки соломы на шляпах. Как сказала принцесса Луиза Орлеанская, ливрея бедного безумца сделалась приметой, по которой распознавались приверженцы народа и принцев, вооружившиеся против ненавистного Мазарини!

«Все идет ладно, – думал Бофор, – вот я и властелин Парижа. Ну, а коадъютор? Как с ним быть?»

 

ГЛАВА VI

Встревоженная душа

Через час после этих событий Мартино прохаживался в своей столовой вокруг накрытого стола. Каждую минуту он переходил от окна, выходившего на улицу, к окну, выходившему в сад. Напрасно он напрягал зрение, всматриваясь в дальний конец Сент-Антуанской улицы, напрасно приглядывался к калитке, выходившей в садовую аллею, – Генриетта Мартино не показывалась.

«А между тем она пошла только к обедне, – говорил он про себя, – отсюда до церкви совсем недалеко. Обедня часа два уже как кончилась».

Советник начинал терять терпение, что было совсем несовместно с его характером. Должно быть, много мрачного и тяжелого накопилось в его жизни, если возмутилось спокойствие этой прекрасной души. Он задавал уже себе вопрос, не пойти ли ему за женою; издали ему слышались как будто глухие раскаты грома. Вдруг вошел его слуга и доложил, что какой-то неизвестный человек желает его видеть.

Советнику тотчас пришла в голову мысль, что ему принесли известие о жене, он приказал немедленно впустить неизвестного.

Человек, которого привел слуга, был в самом отвратительном, нищенском одеянии. Один глаз у него был залеплен черной тафтой, из-под которой виднелись страшные язвы и струпья; все лицо закрывала растрепанная, местами поседевшая борода, из которой торчал нос с характерными признаками беспутной жизни. Словом, название «пьяная рожа» как раз подходило к этому человеку.

Советник, взглянув на эту отвратительную личность, спросил, что ему надо.

– Я прислан к вам некоторой особой, которая питает к вам искреннейшее уважение. Она пришла бы в отчаяние, если бы с вами случилось несчастье, – так приказано мне сказать вам.

– Что это за особа?

– Бывший коадъютор, а ныне кардинал Ретц.

– Так вы присланы от господина кардинала? – спросил советник, не скрывая своего недоверия к посланному.

– Господин коадъютор, как вам известно, благодетель всех несчастных и бедных в Париже; часто помогает он нам, зато мы все преданы ему душою и телом и считаем за счастье служить ему, когда и чем угодно.

– У вас язык красноречивее, чем у обыкновенных нищих, – заметил советник недоверчиво.

– Было время, когда я учился и служил, но разные несчастья повергли меня в бездну отчаяния и злоключений. Вследствие этого господин коадъютор оказывает мне предпочтение, когда дает особенно важные поручения.

– Говорите же, что он вам поручил, – сказал Мартино, хорошо знакомый с действиями Гонди.

– Господин советник, подходя к вашему дому и увидев вас на балконе, я подумал, что мое известие должно быть очень важно для вас.

– С вами всякое терпение потеряешь, – сказал Мартино, побледнев.

– У вас прелестная жена и неизбежно много завистников.

– К делу, скорее к делу!

– И все же, вы никогда не были ревнивы.

– Ах ты мошенник…

– Не гневайтесь и забудьте, что я вам говорил, – сказал нищий, направляясь к двери.

– Останься и договаривай, проклятый! – закричал Мартино, подбегая к нищему и хватая его за одежду, внушавшую отвращение.

– Господин советник, я вижу, что прямодушие подвергает большим опасностям и что вы не совсем благосклонно поступите с тем, кто вам скажет правду.

– Даю тебе слово отпустить тебя и еще дать тебе луидор, если выскажешься скорее…

– Насчет того, что всегда хочется узнать? – подхватил нищий со злобной улыбкой.

– Речь идет о госпоже Мартино?

– Ничто не может сравняться с ее христианским милосердием; во всем Сент-Антуанском квартале раздаются благословения и благодарственные похвалы ей. Однако, несмотря на общую преданность, случается иногда услышать о лучших людях страшные вещи.

– А что это за вещи?

– Говорят, что, не удовлетворяясь спокойной и постоянной любовью молодого мужа, который всеми считается за олицетворение чести и благородства, она находит и тайные наслаждения.

– Негодяй! Как ты смеешь…

– Я только повторяю.

– И это коадъютор подсылает тебя?

– Господин коадъютор знает отвагу и предприимчивость госпожи Мартино, знает, что она связана дружескими отношениями с некоторыми знатными дамами двусмысленной репутации, знает он все это и в своей любви и преданности вам боится, чтобы не подействовал дурной пример на ту, которую прежде называли образцом добродетельной жены.

Советник вне себя от печали и отчаяния хотел схватить за горло бессовестного клеветника, но тот отступил от него и выставил обе руки перед его глазами. Эти руки были до того ужасны, покрыты язвами, струпьями и грязью, что вид их остановил несчастного мужа.

– Договаривай же, проклятый, договаривай!

– Извольте, если вам это угодно. Господин коадъютор советует вам получше присматривать за поведением прекрасного юноши, который с некоторого времени часто посещает вас.

– Какой это юноша?

– Господин Жан д'Ер.

– Жан д'Ер? Не может быть, это честнейший человек в мире.

– Этот лотарингский рыцарь – самая безнравственная душа, готовая на всякое бесчестье, – сказал нищий с сердечным сокрушением о чужих грехах. – На его совести лежит много тяжких грехов; надо опасаться, что он станет со временем развратнейшим вельможей при дворе, если только не последует вскоре заслуженная им казнь или не выгонят его.

– Но герцогиня Монпансье и его высочество герцог Орлеанский оказывают ему великое доверие.

– Это только доказывает, что его хитрость равняется его злобе.

– Нет, нет, это неправда; тебя не посылал коадъютор с этим поручением, и я не понимаю, что за цель…

– У господина кардинала нет другой цели, как только быть вам полезным. Кроме того, он дал заметить, что госпожа Мартино давным-давно…

– Кончай, змея, выпускай весь свой яд!

– …в самых лучших отношениях с герцогом де-Бофором.

– Давным-давно!…

Тут уж советник не вытерпел и, забыв все отвращение, которое внушала ему гнусная наружность нищего, бросился на него, но злобный вестник проворно отворил дверь и со всех ног бросился через все комнаты к выходу. Мартино догнал его на лестнице, но тут, при виде сбежавшихся слуг, он оправился и, вынув из кармана луидор, бросил его вслед бежавшему.

– Возьми, негодяй, ты забыл о вознаграждении, – закричал он.

Но нищий бежал без оглядки прямо за ворота и скоро исчез из вида.

«Денег не взял, – подумал советник, – нет, это не нищий».

В глубоком раздумье ушел он в свой кабинет. Взволнованный, терзаемый мучительными сомнениями, опустился в кресло перед конторкой, думая про себя, что переданная ему весть может быть основана на истине.

Долго сидел Мартино под гнетом невыносимой печали, погруженный в какую-то тяжелую дремоту. Он облокотился обеими руками на конторку, опустив на руки голову. Горячий поцелуй на руке вдруг пробудил его.

– Генриетта! – воскликнул он.

– Боже мой! Что с тобой, Арман? У тебя глаза полны слез!

Советник оглянулся и, увидев герцогиню де-Лонгвилль, вошедшую с его женой, хотел было встать и поклониться ей, но силы оставили его и голова его упала на руки.

– Любезнейший Мартино, – воскликнула герцогиня, подбегая к нему и ласково кладя руку на его плечо, – вы знаете, что я готова все сделать для вас.

– Ах! Герцогиня, ни вы и никто другой не может устранить причину моей горести, которая проникла в самые тайные изгибы моего сердца, подрылась под основание даже моей жизни…

– Боже мой! Что же такое случилось? Арман, говори же!

– Ах, герцогиня, я самый несчастный человек в мире! Она меня разлюбила!

– Я? Я разлюбила тебя? – воскликнула Генриетта и, схватив обеими руками его голову, покрыла ее поцелуями. – Я разлюбила тебя! Но кто же осмелился произнести такую ложь?

Мартино тряхнул головой, как бы прогоняя недобрые мысли, и, схватив руку жены, крепко пожал ее.

– Ты права! Это была ложь, и я совсем обезумел.

– О! Вы можете полностью доверять ей! – воскликнула герцогиня в великодушном порыве.

– Простите меня, герцогиня, что я сделал вас свидетельницею смешной сцены и моей глупой слабости.

– Мне простить вас? Ах! Господин Мартино, вы мне доставили счастье присутствовать при зрелище искренней любви чистых сердец, каковы ваши… О! Зачем Господь не дал и мне подобной участи? Зачем я не знаю таких чистых радостей? Два сердца, соединенные законным союзом и любящие друг друга глубокою, чистою любовью – о! Друзья мои, ведь это небо, это уголок рая открывается перед моими глазами.

Дверь отворилась, и вошел Гонтран-Жан д'Ер.

Мартино побледнел, и Генриетта, державшая его за руку, чувствовала, как его рука задрожала.

– А, понимаю, – прошептала она.

Советник выразительно пожал ей руку и с улыбкой подошел к молодому человеку.

– Очень рад видеть вас, друг мой, – сказал Мартино, делая ударение на последнем слове и протягивая ему руку с таким достоинством во взгляде и осанке, что Гонтран был поражен.

– Предупреждаю вас о прибытии ее высочества, – сказал он, покраснев, но дружески пожимая протянутую ему руку.

Почти вслед за тем вошла герцогиня Монпансье.

– Ах! Как я рада, что вы здесь, милая кузина, – сказала принцесса, обнимая герцогиню де-Лонгвилль. – Теперь наши дела пойдут скорее.

– Что такое? – спросил советник.

– Я знаю все о происшествии, поэтому-то вы и встретили меня здесь, – отвечала герцогиня де-Лонгвилль. – Я получила письмо от брата. Он указывает, какие меры принять для того, чтобы все партии, поклявшиеся погубить Мазарини, соединили свои усилия так, чтобы разом сокрушить общего врага. Дело доходит до шпаг и пушек, а в этой игре, как вам известно, у принца Кондэ нет равного.

– Мы овладели городом, и мой отец избрал герцога де-Бофора губернатором Парижа.

– Прекрасно, но опасность не в Париже, а в Орлеане.

– Как в Орлеане? – воскликнула принцесса.

– Орлеанцы преданы его высочеству, а кардинал Мазарини решил завладеть городом. Если Орлеан будет взят, то это произведет самое бедственное влияние на судьбу наших друзей, великих и малых.

– Мой отец поедет в Орлеан, – сказала принцесса утвердительно.

– Хорошо, но при этом необходимо, чтобы его сопровождало войско.

– А если его высочество станет колебаться по своей привычке?

– У нас готовы полки.

– Он не станет колебаться; на этот раз я ручаюсь за него.

– Но это еще не все: вы должны помочь нам уговорить господина Мартино.

– Что такое? – спросил он.

– Любезный Арман, – сказала советница, взяв его за руку, – парламент вынес приговор Мазарини – под страхом смертной казни оставить Францию. Но этого мало. Парламенту следует принять меры более действенные. Должно объявить кардинала мятежником и оценить его голову.

– Разумеется, парламент согласится, – подтвердил советник.

– Мы и не сомневаемся, но надо же кому-нибудь, за отсутствием Брусселя, взять на себя труд предложить это…

– Вот мы и рассчитываем на вас, – подхватила герцогиня де-Лонгвилль.

– Как! На меня?

– Вы представите все аргументы и произнесете красноречивое заключение.

– Но как же это можно?…

– Не только можно, но и должно.

– Вы ничего не понимаете! – воскликнул советник. – Я член верховного судилища, я друг законов, моя обязанность изучать науку права и верного суждения. Вам всем известно, что не мое дело вмешиваться в политику.

– Тем лучше.

– Я – фрондер и не скрываю того, что душевно радуюсь изгнанию Мазарини, который нанес много оскорблений достоинству судебного управления, насадив в самый центр его свою креатуру. Но из этого еще не следует, что я должен становиться во главе партии, как это сделал наш бедный Брус-сель.

– И не становитесь. Это слишком тяжелая обязанность для вас! – воскликнула хорошенькая советница, весело засмеявшись.

– Вы ошибаетесь, милая моя, – сказал муж. – Понуждаемый принудительными мерами, Бруссель сделался на минуту начальником оппозиции двору; но эта честь досталась ему только силой его ревностного желания защитить народ от новых налогов. Я же пришел бы в отчаяние, если бы меня, против моего желания, провозгласили начальником мятежа.

– Друг мой, вы это сделаете из любви ко мне, – сказала госпожа Мартино, взяв его за руку.

– Из дружеской преданности нам, – умоляли принцессы.

– Вы сами не захотите, чтобы всюду заговорили о том, что у советника Мартино недостало мужества для защиты законного дела. И это в то время, когда глаза целого Парижа обращены на него.

– Как это? И почему целого Парижа?

– Да, целого Парижа. На вас возлагают надежды, ваше имя провозглашается в толпах, вас призывают на парижских рынках.

– Господи! Да что же это такое?

– Сами видите, отступать теперь поздно.

– Бруссель тоже не мог отступить, а что из этого вышло?

– Его заключение в Бастилию? Но сейчас совсем другое дело: Парижем управляют его высочество герцог Орлеанский и герцог де-Бофор. Бастилия в наших руках.

– Вы этого хотите непременно?

– Ну, я так и знала, он наш! – сказала Генриетта, обнимая мужа.

– Генриетта, если ты видела меня до сих пор другом тишины, науки и уединения, так это потому, что все мои надежды и мысли покоились на тебе; заботы о других делах могли отвлечь меня от тебя.

– Это прекрасно, но вы сейчас же поедете в ратушу.

– Сегодня нет заседания.

– Парламент созван по случаю чрезвычайно важных обстоятельств, в настоящую минуту собрались уже все его члены, недостает только вас.

– О! Женщины! Женщины! – воскликнул Мартино, подняв руки к небу.

– Одевайтесь же, карета готова.

– Она все предвидела!

– Да не забудьте воткнуть в шляпу вот эту вещь, – сказала герцогиня Монпансье, всунув ему в руку пучок соломы, который вынула из шляпы Жана д'Ера, наполненной такими пучками.

– Это что такое?

– Это символ единения верных.

Советника провожали до ворот обе дамы, не переставая убеждать действовать энергично.

– Мне трудно только решиться, а раз взявшись за дело, я не знаю колебаний, – сказал он.

– Нам тоже надо отправляться, – заметила принцесса, – нельзя терять и минуты, если мы хотим содействовать решению парламента. Рынки поставлены на ноги, студенты спускаются с Сент-Женевьевской горы, Бофор ждет их на Гревской площади. Недостает только Сент-Антуанского предместья.

– Понимаю. И готова, – сказала Генриетта.

– Весь Париж должен быть с пучком соломы на головах. Все, кто может держать оружие, должны готовиться пойти навстречу войскам, которые Мазарини высылает против нас.

– В случае победы нашей стороны что мы будем делать с Мазарини? – спросила Генриетта.

– Колесовать его на Гревской площади! – воскликнула принцесса восторженно.

 

ГЛАВА VII

Любовь болтлива, ненависть бдительна

В ту минуту, когда Мансо, закутавшись в плащ, в сопровождении толпы друзей спускался с крыльца ратуши, на Гревскую площадь въехала телега, нагруженная соломой.

– Смотрите-ка, друзья, – сказал Мансо, – тут соломы довольно, чтобы весь Париж нарядить. Вперед! Берите воз приступом.

Вмиг все снопы были схвачены и пошли по рукам: кто раздергивал, кто тормошил их.

Крики хозяина разграбленного воза возбуждали только общий смех. Да и Ренэ, узнав его, отошел в сторону и смеялся от души вместе с другими.

Мансо тоже узнал хозяина воза, не обращая внимания на его отчаянные крики, спешил дружески пожать ему руку.

– Здравствуй, Томас, – сказал он.

– Э! Да это никак ты, Жак? Разве ты не в Шарантоне?

– Сейчас оттуда и совершенно здоров, заверяю тебя.

– Тем лучше. Но признаюсь, лучше было бы еще посидеть в Шарантоне, чем помогать этим разбойникам разорять меня; ведь я заметил, что ты первым бросился разгружать мой воз.

– Справедливость требует, чтобы мазаринисты расплачивались за разбитые горшки. Будь ты с нами, не орать бы тебе теперь во все горло.

– И тогда бы орал.

– Ну-ка поверни свои оглобли да поспеши домой предупредить наших баб, что я возвращаюсь. Как бы не напугать их.

– Но что же мне делать с управителем его высочества? Солома-то им была заказана.

– Пожалуй, ты не хуже лошади: готов подбирать крохи во всех яслях, готов служить нашим и вашим.

– Но тут было соломы на пятьсот ливров! – вскричал мельник с отчаянным воплем, который ничуть не тронул Мансо.

– Полно, придет когда-нибудь расплата! Впрочем, ты и так богат. Ступай же домой. Марш!

Бедняк Томас хорошо видел, что тут ничего не поделаешь, и, скрепя сердце, повернул телегу назад.

Мансо вслед за ним перешел рыночную площадь, оставаясь позади воза, пока Томас пробирался между овощными лавками к лавке своей невестки. Оказалось, что она еще не приходила.

– Она пошла на Гревскую площадь, – отвечали торговки.

Грустно стало бедному Мансо, что не удалось попасть прямо в недра родной семьи. Томас, испуганный печальным видом брата, утащил его в ближайшую харчевню и заставил его поесть.

Подкрепившись пищей и стаканом вина, Жак Мансо не мог противостоять сильному желанию поспать. Его брат Томас воспользовался этим, чтобы сбегать на улицу Потри и предупредить семью о возвращении синдика.

– Где же он? – воскликнули матушка Мансо и Маргарита с невыразимой радостью.

– Бедный, бедный батюшка!

– Милый мой муж!

– Сидите здесь спокойно, я сейчас приведу его к вам.

– Но как же быть… – сказала Маргарита, сильно встревоженная.

– Что такое?

– Ну как он, не увидев Марию, опять с ума сойдет?

– Надеюсь, что этого не будет: я предупредил его.

– Так бегите же за ним.

День клонился к вечеру, когда синдик переступил порог своего дома; крупные слезы потекли из его глаз, когда жена и дочь повисли у него на шее.

В это время явился и Ренэ. Кажется, никто не был так рад, как он, выздоровлению доброго дяди Мансо. За это искреннее чувство Маргарита была ему очень благодарна, но никак не могла показать ему этого: она видела, что Ренэ с умыслом избегал даже ее взгляда.

Но и в родной семье Мансо оставался мрачен. Видно было, что он не смел расспрашивать о своей любимой малютке, черная тоска легла на его сердце при мысли, что она навсегда погибла для него.

– Однако я вижу ее во сне каждую ночь! – вдруг сказал он, как бы отвечая на вопрос.

– Вот и я также! – воскликнула Маргарита. – Мы вместе с тобой будем искать ее.

– Послушайте, – вмешался Ренэ, – мне кажется, я напал на ее след.

– Рассказывай скорее!

– Мария исчезла в толпе, когда произошла свалка по случаю песен, пропетых преемником Табарена. Это были не простые песни, их заставили петь по внушению одного человека. Кажется, это был лакей, которому приказано было завлечь ваших дочерей. Храбрый Жан д'Ер расправился с его господином, а мне надо отыскать лакея. И я отыщу его.

– Каким же образом?

– Песни были против герцога де-Бофора и коадъютора. Я отыщу этого лакея между их приближенными, и тогда он заговорит у меня.

– Исполни это, Ренэ, – сказал Мансо, – и тогда мы поведем тебя рука об руку с Маргаритой в церковь.

– Замолчи, Жак! – закричала жена, увидев, что Маргарита закрыла лицо руками.

– Маргарита невинна и честна, – сказал отец, отодвигая ее руки.

– И я в том порука ей, – прозвучал важный голос с улицы. – Я буду со шпагой в руках утверждать свои слова против всех и каждого.

– Герцог де-Бофор! – воскликнули все в один голос.

Но они видели только герцога и не заметили, что позади него проскользнула другая особа, таинственно закутанная в темный плащ. Человек прижался в уголке темной в это время комнаты.

Увидев принца, мельник хотел убраться вон. Бофор заметил это и с величавым достоинством подошел к нему.

– В первый раз имею удовольствие говорить с вами, – сказал он, – но брат моего друга Мансо – мне друг.

– Ваше высочество…

– Да! Мне известна ваша приверженность кардиналу Мазарини, и я не считаю это преступлением. Всякий волен иметь свое мнение, никто искреннее меня не уважает мнения своих противников.

– Ваше высочество,– сказал мельник, – нам всем известно, что вы самый щедрый вельможа и добрейший принц. Но все люди, которые серьезно смотрят на вещи, желают мира и убеждены, что один только кардинал может дать нам надежный и основательный мир.

– Но какою ценой? Вам и это известно – налоги следуют за налогами! Алчный министр накопил кучи денег, пользуется государственными доходами. Он покупает великолепные коллекции, редкие картины, драгоценные статуи, словом, забирает в свои руки все богатства страны, тогда как купец терпит убытки в своей торговле, гражданин видит уменьшение своих доходов, тогда как голодные сотнями падают на улицах и умирают, как будто во время чумы.

– Однако я видел, как этот народ сегодня толпился на улицах, совершенно здоровый и довольный своей судьбой посреди беспорядков, которые производились им по выходе из ратуши.

– Да, но это потому, что парижане беспечного характера и выше житейских нужд, потому что их сердца всегда отзываются на призыв великодушных и мужественных людей. Видите ли, друзья мои, в свете считают меня ветреником, повесой, которому делать нечего, как только ухаживать за женщинами и убивать время на кутежи… А я в это время пробираюсь в самые страшные трущобы, чтобы знать все последствия нищеты и лишений. Сердце разрывается. В этом состоит деятельность принца, если он хочет быть на уровне того высокого права, которым он облечен по воле Всевышнего. Должен признаться, что на этом поприще я не один. Часто на пороге самых несчастных лачуг встречалась со мной не женщина, а ангел Божий и побеждала меня в борьбе, предпринятой нами против зла.

– Мы знаем, кто она, – сказала госпожа Мансо. – Еще вчера я видела, как она входила в дом, что напротив нас; там вся семья слегла и присмотреть некому.

– Слушайте же! Я изучал язву, терзающую народ, изучал с намерением исцелить ее. Чтоб исцелить ее, должно сокрушить все здание феодальных властелинов, господствующих во Франции, должно продолжать дело в том же духе, каким руководствовались Людовик XI и Ришелье, но с той разницей, что цель должна быть другая и благодетельные последствия реформы должны падать на народные массы. Законы должны быть ясны и для всех одинаковы, все должны повиноваться им.

– Ну, это просто на словах, только трудновато исполнить на деле, – сказал Томас.

– Для этого, друзья мои, надо держаться одного правила: пользоваться уроками прошлого; власть должна быть обращена к древним обычаям, как живали наши предки галлы и франки.

– Ваше высочество, – заметил Ренэ, – вы не всегда так думали и говорили.

– Нет, не всегда.

– Так вы имеете надежду, что вас провозгласят королем перерожденных франков? – спросил он.

– Вся ваша семья состоит из честных людей и благородных граждан: вот причина, почему я решился вам, прежде чем кому другому, представить доказательства моей искренности. Да, признаюсь вам, в сердце моем горит искра честолюбия. Но главная причина, под влиянием которой я действую, – это пламенное желание вознаградить любовь и самоотвержение того ангела, о котором я вам говорил.

– Она!… – воскликнул Ренэ.

– Я хочу возложить корону на ее непорочное, девственное чело.

– А мы станем помогать вам! – в один голос воскликнули муж и жена.

– Господин Ренэ, – сказал Бофор, обращаясь к молодому человеку, – вам и вашему отцу я выдал тайну моей жизни.

– Они сохранят ее, – подтвердила Маргарита, взяв за руку своего кузена.

– Прелестная девушка, послезавтра я отправляюсь во главе небольшого отряда против Мазарини; сегодня голова его оценена парламентом. Но завтра вечером бал в городской ратуше. Его высочество поручил мне пригласить вас на первый танец с ним, второй я прошу вас танцевать со мной. Ваш жених приглашен ее высочеством. Завтра утром явится сюда ее шталмейстер, чтобы официально передать вам это приглашение.

– Ваше высочество, – сказал Ренэ дрожащим от волнения голосом, – после того, как господин Жан д'Ер возвратил нам Маргариту и сказал, что он убил де-Бара, я тотчас отправился в замок Эвекмон. По приказанию владетеля его, маркиза де-Жарзэ, я сам осмотрел весь замок сверху донизу; мне помогали лакеи, стараясь друг перед другом исполнить приказание своего господина, но тело де-Бара не было найдено.

– Ну так что же?

– Пока я могу предполагать, что этот человек жив, Маргарита не может быть моей женой.

– Вы правы, друг мой; я сам хочу помочь вам отыскать этого гнусного злодея. И клянусь вам, я покажу вам труп его, лежащий на земле и проколотый моей шпагой или качающийся на виселице.

– Как же это может быть?…

– В этом оскорблении и на меня пала часть; справедливость требует, чтобы я принял участие в его казни.

– Ваше высочество, – сказала госпожа Мансо, – ваша жизнь слишком драгоценна для того, чтобы вы могли рисковать ею в схватке с таким злодеем.

– Я имею обязанности в отношении своей чести, как и в отношении государства… Итак, любезные друзья, это дело решенное: завтра вы все будете на балу в ратуше. Вы там встретите ваших друзей и знакомых с рынков; но вас я желал лично пригласить, потому что знаю и ценю вашу преданность мне и, главное, желаю воздать вам честь, какую вы вполне заслуживаете. Я рассчитываю на вас.

Радостные лица присутствующих доказывали принцу, что честное семейство поняло его. Он простился с ними, повторив еще раз, сколько привязанности и уважения к ним имеет.

Не прошел Бофор и пятнадцати шагов по улице, как вдруг из темного угла вышла женщина и пошла рядом с ним, прикрывая лицо плащом.

– Герцог, неужели вы меня не узнаете? – спросила она.

– Мария! Это вы? – воскликнул Бофор.

– Вероятно, вы принимали меня за какое-нибудь погибшее создание. Но оно так и есть: горечью и сокрушением преисполнена душа моя; можно сказать, я погибла, погибла…

В ее голосе слышались рыдания; Бофор остановился, положив руку на ее плечо, и сказал:

– Мне жаль вас, Мария.

– Герцог, я стояла в углу той комнаты, откуда вы сейчас вышли; я слышала все, что вы говорили.

– Несчастная! Как вы могли…

– Да, могла. И эти гнусные слова, вырывавшиеся с вашего языка, падали прямо на мое сердце, и были они горьки, как яд, тяжелы, как свинец, жгучи, как пламя.

– Мария! Мария! Будьте великодушны!

– Великодушна? Для чего и для кого? Для вас ли? Для той ли женщины, которая отняла у меня вашу любовь? И не думайте.

– Мария…

– Ага! Наконец она у меня в руках, эта проклятая тайна, эта смертоносная тайна! Вот она! Я могу употребить ее вместо кинжала, чтобы поразить им соперницу!

– Герцогиня, вы не сделаете этого!

– Ты так думаешь, Франсуа? Ах, если б ты знал, чем я занималась с тех пор, как ты вместо последнего прости бросил меня в отчаянии и одиночестве! Когда бы ты знал все, что я пережила, как бы теперь ты содрогался, жалкий безумец!

– Что же вы делали, герцогиня?

– А! Ты думал безнаказанно играть любовью женщины? Такой женщины, как я, забывая, что я не принадлежу к числу тех малодушных, которые безропотно покоряются страданию. Нет, я не такова – я мщу за себя.

– О небо! Что ты задумала? Отвечай же.

– Приди и узнаешь, как я умею приготовить месть.

Бофор, предчувствуя страшные несчастья от ревности герцогини, следовал за ней по улицам, ни разу не остановившись, чтобы подробнее расспросить ее. Из груди герцогини вырывались по временам глухие восклицания, как будто сердце ее готово было выскочить.

Пройдя целый лабиринт переулков, они остановились неподалеку от отеля герцога Монбазона, в двух шагах от харчевни, где бывал Бофор.

– Пройди через харчевню ко мне в спальню, – сказала она.

– Герцогиня, я войду к вам только через парадное крыльцо.

– Хорошо, ступай.

Они не заметили, что густая толпа народа так стеснилась на улице, что и пройти было нельзя.

Со всех сторон слышался враждебный гул, во всей суматохе было что-то зловещее.

– Что случилось? – спросил Бофор, обращаясь к человеку из толпы, слушавшей оратора у стены дома.

– Герцог де-Монбазон умер, – отвечал тот.

– Герцог… – повторил принц, повернувшись к герцогине, он увидел при лунном свете выражение дикой энергии на ее бледном и прекрасном лице.

– Он сказал правду, – произнесла она резким голосом, как кинжалом пронзив сердце принца.

– О! Это невозможно.

– Говорят вам, это правда.

– Пойдемте, пойдемте, герцогиня; я не допускаю мысли, что он умер таким образом. Это ужасно, это принесет мне несчастье.

Схватив ее за руку, он потащил ее в дом; тяжелые двери с шумом затворились за ними.

 

ГЛАВА VIII

Саван

Подойдя к крыльцу, герцогиня Монбазон вдруг остановилась: у нее недоставало мужества идти вперед. Бофор крепко держал ее под руку и заставлял подниматься со ступеньки на ступеньку.

На каждом шагу попадались слуги, которые, сидя по углам, перешептывались и глазами вопрошали свою госпожу. Но она никого не видела и, как слепая, повиновалась воле Бофора.

Так дошли они до спальни, где стоял великолепный катафалк с гербовыми украшениями. При тусклом свете свечей, стоявших на столе, они увидели под саваном во всю длину кровати формы неподвижного тела.

Герцогиня очнулась, с энергией, свойственной ее характеру, сказала двум женщинам, которые стояли на коленях и молились:

– Уйдите отсюда!

Неподвижно встала она посреди комнаты, крепко прижав руку к сердцу, как бы желая сдержать его жестокое биение, другой рукой она поддерживала голову и казалась статуей отчаяния или рокового предопределения.

Бофор подошел к катафалку, смелым движением открыл лицо покойника. Печально рассматривал он черты этого старика: как часто он в душе укорял себя за то, что оскорблял его седины!

– Так это правда! – произнес он печально.

– А ты все еще сомневался, Франсуа? Однако тебе пора бы знать меня, – отвечала она, не меняя положения.

– И вы сами…

– Да, я теперь вдова, – отвечала она с каким-то адским выражением.

Герцог взял холодную руку покойника и с тоской испрашивал тайну небытия, которая всегда производит на человека особенное впечатление.

– Я вдова, – повторила она, подходя к нему и становясь на первую ступеньку катафалка, – и могу теперь быть твоей женой.

– О! Никогда этому не бывать! – воскликнул Бофор с невыразимым ужасом и отвращением.

– Никогда? И это ты говоришь? Как? Ты меня отталкиваешь в минуту, когда я вижу, что все мои надежды сбылись? В этот торжественный час, когда я говорю тебе: «Друг мой!» Я читала в твоей душе, я давно уже разделяла все твое честолюбие. Как ты, я давно уже ждала времени, когда сбудутся планы, созданные твоим мощным гением. Теперь настал желанный день – и именно в этот день ты отталкиваешь меня в бездну мрачных мыслей и мучительного отчаяния! Нет, нет, у тебя недостанет для этого варварского мужества. Ты поймешь, что все, сделанное мной, сделано для одного тебя. И если ты достигнешь цели и народ возложит корону на твою голову, то я должна сделаться королевой.

– Вам быть королевой? – воскликнул принц, выпрямившись и глядя с высоты величия на эту дерзкую преступницу. – Вы хотите быть подругой моей жизни? Вам повелевать первым дворянством в Европе, храбрейшим народом в мире? Неужели вы думаете, будто я питаю честолюбивые надежды возложить на себя корону? Неужели вы думаете, что я согласился бы разделить с вами почести и благословения народа? Полноте – это чистое безумие.

– Нет, Бофор, не безумие, а сила воли.

– Как! Вы осмеливаетесь говорить о священных узах, тогда как всегда попирали их без стыда, тогда как самовольно, может быть, посредством ужаснейшего преступления разорвали их над бездной могилы?

– Ну да, это правда! Ты угадал: я сама себе предоставила вдовство.

– Вы!

– Да, я положила руку на сердце и чувствую его спокойным. Я налила яду, думая о тебе, герцог де-Бофор.

– И вы смеете признаваться в этом!

– Да, смею, потому что люблю тебя.

– Но вы внушаете мне отвращение, разве вы это не видите?

– Нет нужды! Преступление связывает нас навеки; твоя судьба – моя судьба: если ты падешь, и я паду; если ты возвысишься, и я хочу возвыситься с тобой.

Бофор, не отвечая, медленно спускался со ступенек.

– Куда вы идете, герцог?

Молча направился он к двери. Она бросилась за ним и преградила ему путь, став у дверей.

– Ты не уйдешь отсюда.

– Чего вы еще хотите?

– Хочу быть твоей спутницей навеки; я не пущу тебя прежде, нежели ты поклянешься мне.

– Что значат для вас клятвы? Разве вы верите им?

– Твоей поверю.

– Не ожидайте от меня другой клятвы, кроме той, что я век буду презирать вас и избегать вас.

– Берегись, Бофор, ты еще не знаешь, до чего может простираться гнев разъяренной женщины.

– Вы ничего не сделаете, ни на что не решитесь ни против меня, ни против кого другого, в противном случае, клянусь вам, и на этот раз я сдержу клятву, я призову вас в суд и донесу на вас за убийство вашего мужа.

– А я скажу, что ты был моим сообщником.

– Никто не поверит вам. Поступки вашей прошлой жизни осудят вас. Если вы вздумали бы представить меня сообщником вашего преступления, то вас заставят притянуть к делу всех ваших любовников, как прошлых, так и настоящих.

– Бофор, будь осторожнее, я и тебя не пощажу.

– Не боюсь я вас; в случае опасности я имею привычку прямо идти ей навстречу. Притом же советую вам быть благоразумнее, потому что молва народная часто разносит свои обвинения с необыкновенной быстротой, и если не я донесу на вас, то обличит вас этот мертвец, на лице которого проявятся неоспоримые признаки вашего преступления.

Герцогиня бросилась к постели и с жадным любопытством взглянула на лицо своего мужа.

– Герцог де-Монбазон! – воскликнул Бофор сотрясающим голосом, – встаньте и скажите всем, что женщина, которая клялась честно носить ваше имя, бросилась с ним в бездну грязи и увенчала свою позорную жизнь самым страшным преступлением.

– Франсуа!… – сказала герцогиня, отступая в ужасе. – Это ужасно! Смотри, смотри!

Она все отступала назад, глаза ее налились кровью, рот открылся, руки протянулись к катафалку, как бы защищаясь от страшного призрака.

Но не призрак привиделся ей. Герцог де-Монбазон пошевелился, сдернул с себя саван, потом медленно приподнялся на своем смертном ложе и, с удивлением озираясь по сторонам, тихо сказал:

– Где я?…

Герцогиня, воображая, что это привидение или что она помешалась, упала на колени и в испуге воскликнула:

– Что это?… Он говорит…

Закрыв лицо обеими руками и опустив голову, она оставалась неподвижна, как бы в ожидании, что весь мир обрушится на нее.

Долго тянулась эта минута… Выйдя наконец из оцепенения, герцогиня встала и тоже начала озираться по сторонам, как бы стараясь сообразить, что это значит.

Старый герцог опять упал на свое ложе, но она не осмеливалась на этот раз удостовериться в его смерти.

Бофор скрылся… У герцогини недоставало храбрости, чтобы снова прикрыть саваном лицо мужа и положить на грудь свесившуюся руку. Медленно сходила она со ступенек катафалка; все ее мысли поглощены были ненавистью и свирепой любовью.

– Да, – сказала она, – надо всех оттеснить от него. Когда я нанесу смертельный удар его любовнице, тогда он будет принадлежать мне.

Она приказала позвать своего домоуправителя, который немедленно явился перед ней.

– Герцог де-Монбазон не умер, скорее посылайте за докторами.

Вслед за этим она ушла в свою спальню и, созвав своих горничных, стала заботиться о туалете для бала, который давали на другой день в ратуше старшины города Парижа.

 

ГЛАВА IX

Тайна нищего

Ренэ, не теряя времени и не давая себе отдыха, рыскал по улицам, зорко всматриваясь в лица прохожих, стараясь отыскать неизвестного, но твердо врезавшегося в его память человека. Того, который насильно отвлек Тиртена от обязанностей паяца.

Центром его главных наблюдений были дворцы коадъютора, Бофора и де-Бара. Никто из многочисленных слуг и посетителей, входивших и выходивших из этих домов, не мог бы похвастаться, что укрылся от его зоркого глаза.

Вереницы карет подвозили знатных гостей обоего пола к подъезду ратуши. Уже множество нарядных граждан и гражданок весело прошли туда же пешком, а Ренэ все еще не думал, что и ему пора приодеться для бала. Неподвижно стоял он под навесом небольшого дома и не спускал глаз с парадного подъезда коадъюторского жилища: ему показалось, что там промелькнуло знакомое лицо.

Это был отвратительный нищий; только не Гондрен, который имел маленький рост. Нищий же был очень высоким, хотя прихрамывал и горбился.

«Уж не де-Бар ли это?» – подумал Ренэ. Он не обманывался в своем предположении.

Нищий проскользнул в коадъюторский дом и, как хорошо знакомый с его устройством, тотчас отыскал узкую лестницу, которая вела в часовню. Под его опытной рукой пружина двинулась, потайная дверь открылась, через несколько минут он предстал перед лицом хозяина.

– Что за странная фантазия превратиться в такую фигуру? – спросил кардинал Гонди. – Право, любезный герцог, мне никогда бы и в голову не пришло, что вы можете так преобразиться.

– Да и мне тоже.

– Нет, не протягивайте мне руки; я не прикоснусь к ней, хотя и знаю, что все эти язвы и струпья поддельные. Ваш вид так ужасен! Нечего сказать, любезный друг, вы – мастер уродовать себя. Сам черт не узнал бы вас.

– Пожалуй что и так, зато враг не ошибется.

– Так этот дурак Мартино сам дался в обман?

– Не совсем, но яд впущен, и со вчерашнего дня советник почувствовал ревность, а это много значит. Но я рассчитывал, что она разом избавит меня от проклятого лотарингца. Теперь же придется отыскивать другой путь. А пока я принес вам интересную новость.

– О кардинале?

– Нет. Кардинал присылает вам тысячи приветов и просит вас поддерживать разлад между фрондерами. Но мне сдается, что у меня в руках средство, способное разом сокрушить двух, и самых страшных.

– Посмотрим, что за средство?

– Для этого мне необходимо ваше содействие, Гонди, а иначе…

– Обещаю вам и содействие, если есть возможность.

– Для меня не тайна, что вы можете отказаться и от меня, и от данного слова. Вот по этой-то причине я и не знаю, какого мне требовать от вас обеспечения.

– Так чем же я могу служить вашей светлости?

– Я желаю многого, уже обещанного мне кардиналом Мазарини, что вы должны подтвердить и требовать для меня.

Коадъютор улыбнулся.

– Я знаю, вы неуловимы, – продолжал де-Бар, – и достанет ли у вас смелости дать мне бланк, то есть чистый лист бумаги с вашей подписью и вашей гербовой печатью?

– Почему бы и нет?

– Я имею право это требовать, потому что тайна, которую я вам выдам, стоит звания обер-гофмейстера, сотни тысяч экю и губернаторства в какой-нибудь провинции – и это по меньшей мере.

– По меньшей мере! Черт возьми! Звание обер-гофмейстера принадлежит принцу Кондэ; сотнями тысяч экю располагать может один кардинал; что же касается губернаторства, то на эти места назначаются люди властью самого короля… кто-то будет у нас королем?

– Что такое?

– Герцог ли Орлеанский, принц ли Кондэ или герцог де-Бофор?

– Ни тот, ни другой, Гонди, вы это поймете, когда узнаете мой драгоценный секрет.

– Я не желаю его знать.

– Потому что вы воображаете, будто он в ваших руках. Но клянусь вам, вы не знаете из него даже первой буквы. Кроме тех, кого он касается, он известен лишь мне и Жану д'Еру.

– Как же вы неразумны, герцог!

– Отчего?

– Скажите вы мне это прежде, тогда я никак не посоветовал бы вам подстрекать мужа против вашего «бешеного лотарингца». Пускай бы он завел интригу с красоткой Мартино и разболтал бы ей свою тайну. Женщина не скроет тайны, всегда выдаст.

– Вы не знаете моего лотарингца.

– И прекрасно. Это значит, что ключ от тайны у вас в руках.

– Так оно и есть.

– Хорошо, я дам вам бланк, на котором будут написаны только слова: «Обязуюсь доставить герцогу де-Бару» – и потом моя подпись и печать.

– Да будет так.

Новый кардинал подошел к письменному столу, с улыбкой написал обещанные слова и, оставив пробел в три строки, расписался. Кончив это, он зажег свечу и, наложив слой сургуча подле своего имени, припечатал гербовой печатью в кольце, которое носил на пальце.

– Довольны ли вы – спросил он у де-Бара, подавая ему обязательство.

– Вы – очаровательнейший человек, Гонди! С вами приятно вести дела, по крайней мере, вы-то не скряга.

– Конечно. Но именно это мое достоинство наименее ценится, – отвечал коадъютор, продолжая улыбаться.

Притворный нищий сложил бумагу и засунул ее за пазуху.

– Ну теперь скажите, что это за тайна?

– Тайна, объясняющая, почему герцогиня де-Монпансье оказывает сопротивление и не хочет быть женой короля.

– Верно, влюблена в кого-нибудь?

– Конечно.

– Не ждет ли она, когда овдовеет принц Кондэ, чтобы выйти за него?

– Нет, еще лучше.

– Так говорите же.

– Она любит Бофора.

Коадъютор покатился со смеху. Герцог с невозмутимым видом смотрел на него и только улыбался всем саркастическим выходкам величайшего скептика своего времени.

– Однако вы дерзкий лжец, герцог де-Бар, – сказал наконец Гонди в виде заключения. – Возвратите-ка мне бланк, если ваша тайна ограничивается этим открытием.

– Я удивляюсь тому, до какой степени людское безумие всегда увенчивается успехом, до какой степени оно ослепляет даже умнейших людей.

– А может быть, вы и правы, – отвечал Гонди, вдруг впадая в раздумье.

– Понимаете ли, Гонди, если бы я желал просто повредить Бофору, мне для этого стоило бы лишь предупредить об интриге герцога Орлеанского. Но я подумал, что подобное орудие в руках такого искусного мастера, как вы, наделает чудеса.

Коадъютор был поглощен размышлениями.

– А что, любезный друг, – вдруг спросил он, – как вы думаете, нет ли у Бофора какого обязательства?

Тут де-Бар рассказал, каким образом он подслушал эту государственную тайну, из чего, однако, Гонди не мог вывести никакого заключения, а де-Бар продолжал:

– Если об этом узнает герцог Орлеанский, он оттолкнет Бофора; если узнает Кондэ, он непременно разорвет отношения с Гастоном.

– Если Гастон узнает, то принцесса выйдет за короля.

– Что вы, Гонди! Как это можно! Ведь вы тогда погубите все партии фрондеров и бросите их связанными к ногам кардинала Мазарини.

Коадъютор не поднимал глаз, собираясь с мыслями. Замечание де-Бара осталось без ответа.

– Герцог, даю вам мое архиепископское благословение, – сказал наконец коадъютор, подтверждая слово делом. – Вы заслужили его, если хотите, я сейчас же заполню пробел вашими условиями.

– Это мы еще успеем, время терпит.

– Хорошо, и меня никто не гонит. Я не скажу, что сделаю из вашего секрета, вы все увидите сами.

– Я полагаюсь на вас, прощайте!

Притворный нищий спустился по узкой лестнице и, выйдя из дома, скоро очутился в преддверии храма Богоматери. Вдруг перед ним появился другой нищий – так внезапно, что казалось, вырос из земли.

– Гондрен! – воскликнул де-Бар, узнав его.

– Тише! Не произносите моего имени!

– Вечно ты боишься!

– Еще бы! Братец красотки Мансо рыскает по улицам точно призрак, всюду поспевает, я уверен, что это он меня разыскивает.

– Чего же ты боишься? Это добрый малый, который не в силах дойти до рукопашной.

– А кто его знает, нет ли позади него какого-нибудь носильщика или острого лезвия?

– Так чего же ты хочешь от меня?

– Хочу вам сказать, что вчера Ле-Мофф чуть было не убил Бофора.

– А ты веришь Ле-Моффу?

– Еще бы не верить.

– Ах ты простофиля! Ле-Мофф для нас пропащий человек. Он столько раз промахнулся, так часто выпускал из рук Бофора, что ему нельзя верить.

– Положим, что так. Но важно то, что народ хотел его растерзать и с неистовыми криками провожал до самой тюрьмы. Теперь ведется следствие.

– Ну так что же?

– А то, что он выдаст меня, покажет, что я его подкупил, а так как я нахожусь на службе у вашей светлости, то…

– А мне-то что за нужда?

– О! Ваша светлость, если вы это принимаете так спокойно, то мне и говорить нечего.

– Ты можешь спать как убитый.

– Вы не боитесь обличений?

– Я боюсь только прогневить моего короля, а правосудие никогда не покарает дворянина, получившего почетную рану на службе его величества и известного за самого верного и преданного слугу его первого министра.

– Вот и прекрасно: вы спокойны и я тоже.

– Теперь же, Гондрен, ты должен придумать средство, чтоб растолковать Маргарите, что если она хочет добровольно принять, как друга, того человека, который из любви к ней – понимаешь, из любви – завлек ее в замок Эвекмон, то ей будет возвращена маленькая сестра.

– Это не мудреная вещь.

– Если она откажет, скажи ей, что ей возвратят труп малютки.

– Она согласится.

– Сделай это, любезный, и твоя жизнь обеспечена.

– Сегодня же вечером все будет устроено. Я бегу.

– В добрый час, я люблю такое усердие. Беги, мой верный слуга, и Бог тебе да поможет.

Несколько секунд он смотрел вслед Гондрену, который вскоре скрылся в направлении Гревской площади, где горели великолепные фейерверки и все окрестности были блистательно иллюминованы.

Но Гондрен не сделал и десяти шагов, как вдруг выскочил какой-то человек и стал поперек дороги.

– Это что! – закричал мнимый нищий, пятясь назад.

– А вот что, злодей! – воскликнул Ренэ, схватив его за горло.

– Ренэ Мансо!

– Это я, проклятый! Говори, где малютка? – спросил он и, не давая ему опомниться, смял под себя.

– Выпусти меня, изверг! – зашипел Гондрен.

– Не выпущу, пока…

Но Ренэ не успел кончить, потому что Гондрену удалось вытащить кинжал и воткнуть его в грудь бедного юноши.

Ренэ вскрикнул и повалился навзничь, выпустив из рук Гондрена. Он упал на мостовую, сильно ударившись головой о камень.

Гондрен бросился бежать, но через несколько минут успокоился и тихо направился к ратуше, сверкающей огнями.

 

ГЛАВА X

Популярность

В древнем дворце купцов доброго города Парижа бал был в полном разгаре. Что называется, пир горой, потому что, во-первых об этикете не было и помину, а во-вторых, парламент в этот день назначил приговором цену за голову общего врага, ненавистного кардинала.

Советник Мартино, предложивший это требование от имени правительства, был героем дня. Даже его враги предсказывали, что быть ему после первых выборов президентом.

– Ты был красноречив, как ангел, – сказала Генриетта, обнимая его по возвращении с заседания.

– Кто тебе это сказал?

– Герцогиня де-Монпансье прислала Жана д'Ера рассказать мне о твоих успехах.

– Опять Жан д'Ер!

– Полно, ревнивец, имей же полное доверие к твоей жене.

– Ты права, если тебе хочется, продолжай принимать Жана д'Ера по-прежнему, как будто ничего не было. Не надо давать повод злым языкам, которых спустили с цепи против счастливейшей семьи в Париже.

Вследствие взаимного согласия прекрасная советница была по обыкновению любезна с Гонтраном, занимавшим место в блистательной толпе, окружившей ее по случаю успехов ее мужа. Но ее веселое, насмешливое остроумие приводило в отчаяние молодого человека, который начинал уже возмущаться случаем, подчинившим его волшебной власти.

– Да, – говорил он ей, пользуясь шумом оркестра, – только смерть прекратит мою любовь, подвернется случай умереть, я не упущу им воспользоваться – будьте в том уверены.

– Запрещаю вам рисковать жизнью и приказываю вам обнажать шпагу не иначе, как только в случаях, когда опять можете заслужить похвалы и благодарность честных людей.

– Завтра герцог де-Бофор отправляется с войском, чтобы отрезать путь королевской армии, а меня там не будет!

– Это доставит мне удовольствие видеть вас!

– Жестокая! Вы смеетесь над самой чистой и страстной любовью…

– Нет, это не чистая любовь, потому что я не могу слышать о ней, не делаясь преступницей.

– Вы преступны?

– Как и всякая другая женщина, господин обольститель. Вы смотрите на вещи с вашей точки зрения, а не с точки истинной чести.

– Позвольте, однако…

– Однако вы знаток во всех отношениях по делам чести. Полноте, друг мой, будьте рассудительны; скажите себе раз навсегда, что я не могу быть вашей, и позвольте мне вас женить. Я вам найду невесту, прекрасную во всех отношениях.

– Никогда, никогда! Я буду принадлежать вам или никому. Вот закон, какой я сам себе предписал.

– Замолчите и ступайте скорее к герцогине де-Монпансье, я вижу, что она на нас смотрит и, кажется, делает нам знаки.

Гонтран повиновался и подошел к принцессе.

– Господин Жан д'Ер, – сказала принцесса тихо, – через час вы должны кончить свои сборы к отъезду.

– Слушаю, ваше высочество.

– Завтра утром вы поедете с герцогом де-Бофором, который предводительствует иностранным войском, призванным кардиналом Мазарини во Францию.

– Слушаюсь, ваше высочество, – отвечал молодой человек, скрывая свою радость.

– Через час, не раньше. Не уходите отсюда, пока я вам не скажу.

В эту минуту оркестр, все время игравший разные пьесы в ожидании прибытия герцога Орлеанского, грянул торжественный марш, что означало прибытие принца, всходившего на крыльцо в сопровождении старшин, головы купечества и всей блистательной свиты.

Гастон торжествовал. Его посадили в кресло, походившее на трон. С величавой самоуверенностью принимал он общественные почести. Затем он встал, обошел все галереи, рассыпая направо и налево любезные слова, пожимая руки – счастливый успех, увенчавший опасную, с подводными камнями игру, которая называется популярностью. Он сам себе задавал вопрос, что может выйти из этих восторгов. Обойдя все залы, он возвратился в главную убежденным, что Шалэ и Сен-Марс, пытавшиеся сделать его королем посредством заговоров, были жалкими простофилями, занятыми личными выгодами. Чтобы столь прекрасное предприятие увенчалось успехом, нужно многое, очень многое.

– Надеюсь, что этот прием заставит вас уехать завтра в Орлеан, – сказала ему принцесса Луиза.

– Без всякого сомнения, – отвечал отец, упоенный своей популярностью.

Тут он подал знак своему церемониймейстеру, который тотчас же отправился в залу, где находилось семейство Мансо.

Скоро блистательный царедворец явился, ведя под руку Маргариту, которая была свежа и прекрасна в белом платье. Всюду по дороге она слышала единодушные похвалы ее красоте.

Гастон Орлеанский встал со своего кресла и с грациозным, ему только свойственным достоинством взял ее под руку и повел на место, приготовленное для танцев. Он с увлечением произносил восторженные комплименты своей даме и был поистине изумлен красотой этой мещаночки, затмевавшей многих знатных дам.

Но герцогиня де-Монпансье напрасно ждала своего кавалера, напрасно посылала шталмейстера отыскать его: Ренэ не было в залах.

– Верно, этот добрый малый засел в каком-нибудь кабаке, – предположил принц Гастон в терпеливом ожидании.

– Ваше высочество, – возразила Маргарита, вспыхнув, – мой брат не пьет, а если он не пришел, так наверное с ним случилось какое-нибудь несчастье.

Герцог Орлеанский не принадлежал к числу людей, которые стали бы тревожиться из-за таких пустяков, и по свойственному ему эгоизму не замечал тревоги, выразившейся на лице его молоденькой дамы.

В это время герцог де-Бофор подошел к принцессе, которая, подавая руку, сказала:

– Мой кавалер изменил мне, не хотите ли его заменить?

Начались танцы к удовольствию всех вообще и мужа с женой Мансо в особенности: они не могли нарадоваться, что их дочь танцует с дядей короля.

Герцогиня де-Монпансье не без умысла предложила руку герцогу. Между тем как ее отец выполнял для восторженных зрителей самые замысловатые па и с любезностью затушевывал робкую неопытность Маргариты, принцесса, притворяясь необыкновенно веселой, наклонилась к уху Бофора:

– Друг мой, завтра вы отправляетесь командовать вашей небольшой армией, а мой отец уедет в Орлеан. Слушайте же. Как только король покинет страну, вы поедете в Сент-Анжу, сохраняя строгое инкогнито.

Казалось, герцог был сильно удивлен, но вопрос выразился только в его глазах.

– И я там буду, – докончила Луиза, в глазах которой блеснуло пламя гнева и надежды.

– Ради Бога, что случилось?

– Час тому назад я видела Гонди.

– Ну так что же? – спросил Бофор.

– Он все знает.

– Так вы для этого?…

– Тише, я не могу более разговаривать с вами. Гонди не дремлет, за мной подсматривают… Но это решено?

– Да, – отвечал Бофор, принимаясь выделывать в свою очередь мудреные па.

В это же время великолепно одетый господин подошел к тому месту, где танцевали герцог с Маргаритой и, пользуясь минутой, когда герцог, исполняя какую-то фигуру, отошел от своей дамы, он наклонился над ее ухом и сказал так тихо, что она одна могла слышать:

– Не оглядывайтесь и слушайте.

Однако она не могла удержать движения.

– Речь идет о вашей сестре, – поспешил прибавить господин.

Маргарита не пошевелилась.

– Если вы хотите знать, что с нею сделалось, если вы хотите, чтоб она была возвращена родителям, то вы должны по окончании этого танца отправиться на Гревскую площадь.

Маргарита не могла выдержать и оглянулась.

– Стойте, не шевелитесь, – сказал незнакомец нетерпеливо и попятился в сторону, – не оглядывайтесь, или вы ее погубите.

Молодая девушка опять стояла как вкопанная, казалось, любуясь грациозным искусством своего знаменитого кавалера, а незнакомец продолжал:

– Там подойдет к вам один человек и скажет вам: «Маргарита, я люблю тебя здесь, как и в замке Эвекмон», – тогда вы идите за ним без всякого опасения, и он поклянется вам честью дворянина, что сестра ваша будет тотчас же отведена в ваш дом. Пойдете ли вы?

Маргарита не трогалась с места.

– Подумайте хорошенько, если вы согласны, то поднесите руку ко лбу. Не забывайте только, что эта малютка, ваша сестра, радость вашего отца.

Молодая девушка, не колеблясь, с живостью ударила себя по лбу. Она оглянулась, стараясь рассмотреть в числе окружающих ее кавалеров человека, который осмелился говорить ей такие речи, но напрасно смотрела она: тайну невозможно было разгадать. Она стояла неподвижно, пораженная новым ударом. В это время герцог Орлеанский взял ее за руку и увлек совершать новые подвиги в танцевальном искусстве.

 

ГЛАВА XI

Его высочество делает шаг назад и шаг вперед

Танцы в ярко освещенной зале продолжались, его высочество вышел в приготовленную для него гостиную, за ним последовали некоторые из его свиты.

Почти в ту же минуту доложили герцогу о прибытии графа де-Фьеске, который приехал прямо из Бордо и, не переодеваясь, потребовал аудиенции у его высочества.

– Ну, граф, что нового? – спросил Гастон.

– Принц Кондэ прислал меня сказать, что он умоляет ваше высочество приехать как можно скорее в Орлеан.

– Но ведь это дело уже решено. Все правительственные власти отвечали королю или скорее Мазарини, что примыкают к моей партии; завтра я уезжаю.

– Мне приказано предупредить начальников и потребовать для сопровождения вашего высочества конвоя у герцога Немурского, который вступил во Францию во главе испанской армии.

– Герцог Немурский храбрый дворянин, но я более всего надеюсь на конвой, обещанный мне герцогом де-Бофором. Я знаю мужество этого принца и уверен, что с ним могу одержать всякую победу, разумеется, при том условии, что принц Кондэ задержит Тюренна.

– В таком случае, ваше высочество, я опять могу ехать в Бордо?

– Время выезда зависит от вас, но, граф, прежде не поцеловать ли вам вашу жену, которая здесь вместе с дочерью?

– Ах! Ваше высочество, мы с женой питаем такое пламенное усердие к пользам вашего высочества, что я заранее уверен в ее прощении, но я даже ради нее не хочу терять времени.

– Граф, я желаю, чтобы все дворяне исполняли свой долг так же, как вы, – сказал Гастон, милостиво протягивая ему руку, которую граф поцеловал с таким же благоговением, как бы целовал руку короля.

После отъезда графа де-Фьеске Гастон обратился к своей свите:

– Да, господа, я горжусь мыслью, что надо встать во главе такой благородной армии, какую предлагают мне… Но я утомился и отдохну, прежде чем явлюсь опять на бал. Прошу вас, скажите моей дочери, что я хочу ее видеть.

Свита удалилась; Гастон спокойно вздремнул, пока пришла герцогиня ле-Монпансье.

– Браво! Папа, браво! Наконец-то!…

– Ах! Душа моя, ты разбудила меня, а я было так сладко вздремнул.

– Прежде всего дайте мне расцеловать вас, папа, и поздравить с прекрасною решимостью. Я не совсем бы поверила, если б вы не объявили этого публично и не обещали всем офицерам вашей свиты.

– Это правда, я обещал, – сказал Гастон жалобным голосом, – но, кажется, это неблагоразумно с моей стороны, потому что… ну, право же, мне очень нездоровится.

– Что с вами? Вы больны?

– Да, что-то нездоровится… Сам не знаю, что со мною, но опасаюсь, что большого успеха не будет, если я отправлюсь в таком положении.

– Полноте, папа, сбросьте с себя эгу нерешительность. Раз взялись за дело, так доведите его до конца. Вы должны ехать.

– Конечно, я поеду. Черт возьми! Непременно поеду. Мне очень приятно дать щелчок по носу Мазарини, которого королева упорно призывает к себе на помощь и руководствуется его советами – наперекор моей воле, наперекор парламенту, наперекор целому народу. Но согласитесь, однако, дочь моя, что покинуть Париж в настоящую минуту довольно опасно; теперь все колобродит, а при таком брожении умов достаточно какой-нибудь безделицы, чтобы все испортить и потерять положение, приобретенное такими трудами.

– Тут нет никакой опасности, парламент наш и не изменит нам. Во время вашего отсутствия он будет распоряжаться, а народ будет повиноваться властям.

– Народ! О, это такие изменчивые волны! Куда ветер…

– Не верьте этому: народ знает теперь, куда его ведут.

– Тише! – прошептал герцог испуганно.

– Ах! Папа, хоть в надежде-то имейте твердое мужество.

– Замолчи! Замолчи! Не пробуждай моих опасений.

– Как! Неужели…

– О! Зачем я не простой дворянин! Зачем я не могу заниматься спокойно управлением своими поместьями! Как я завидую счастью людей, которые не вмешиваются в посторонние дела! Почему не сделала меня судьба помещиком из числа тех счастливцев, которые пьют, едят, исполняют христианский долг, гоняются за зайцами или оленями и не видят вокруг себя рыцарей, ищущих приключений и вечно требующих от своих властелинов сигнала для выполнения сумасбродных фантазий, которые приходят им в голову.

– Ах! Ваше высочество, только подумайте, какое дело вы затеваете!

– На что это вы изволите намекать, любезная дочь?

– На то, что вы отказываетесь идти на Орлеан, что вы добровольно все уступаете королю и Мазарини, что, лишившись всех привилегий, будете отправлены в ваше поместье и через несколько дней – в изгнание.

– Что за мысль!

– Не говорю уже о храбрых дворянах, которые рискуют своею головою ради вас; они будут целыми массами изгнаны, брошены в тюрьму или обезглавлены потому только, что верили вашим обещаниям.

– Луиза!…

– Ах! Почему я не мужчина! Зачем Бог дал вам слабую дочь, а не сына!… Не хотите ли, я поеду в Орлеан вместо вас?

– Вам ехать?

– Да.

– Послушайте, Луиза, – сказал Гастон, глядя на дочь с некоторым опасением, – вы, кажется, не на шутку с ума сошли!

– И вы, и королева уже говорили мне об этом. Но сумасшедшие становятся иногда в уровень с событиями. Дайте же мне ваше позволение, и я поеду. Никто так, как ваша дочь, не имеет права быть представительницей властелина Орлеанского.

– Я не могу на это согласиться и сам поеду.

– Это еще лучше.

– Ну, дитя мое, теперь пойдем опять танцевать; это самое приличное дело для такой прекрасной принцессы, как ты. Танцуйте, прыгайте, даже пойте – вот какою я желал бы вас всегда видеть. Таким я сам всегда был; за то, если Бог даст, я доживу до глубокой старости, на лице моем не будет ни одной морщинки, на голове ни одного седого волоска.

– Дай Бог!

С этими словами они вернулись в бальную залу.

В ту же минуту появилась и герцогиня де-Лонгвилль, которая, как представительница своего брата, не хотела явиться на бал в одно время с Гастоном и Луизой. По-видимому, она опять сошлась с герцогиней де-Монбазон, потому что обе поклонились друг другу, чего не бывало уже года три.

Такая небывалая вежливость не ускользнула от внимания Луизы, она искала глазами герцога де-Бофора. Несмотря на большое расстояние, она заметила на его лице следы мрачной думы.

– Не для того ли они вступили в союз, чтобы нам вредить? – задавала она себе вопрос.

Правда, прекрасные герцогини не подходили друг к другу, тем не менее Луиза Орлеанская была поражена этим обстоятельством и впала в размышления и наблюдения, исходной точкой которых был Бофор.

«Когда был маскарад у королевы, я тотчас ее узнала; она угрожала мне, думая, что говорит с герцогиней де-Лонгвилль… Но если этот гнусный де-Бар сказал Гонди, то он мог сообщить о том и обеим герцогиням».

Принцесса тряхнула головой, как бы силою воли прогоняя мрачные мысли; она тоже начертала себе план действия и решилась идти по тому же пути притворства, в конце которого предвидела одну цель – победу и торжество.

Герцогиня де-Монбазон блистала красотою и веселостью; давно уже не видали ее в таком очаровательном расположении духа и такой пламенной любительницей танцев; добрые люди не замедлили приписать ее радость неожиданному выздоровлению старого мужа.

От внимания Бофора тоже не ускользнуло это обстоятельство, оно не предвещало ему ничего доброго. Зная энергию этой женщины, он имел право предполагать в ней самые злобные умыслы.

Герцогиня же делала вид, будто не замечает его, несколько раз проходя мимо, даже не взглянула на него; но вскоре он получил более основательные причины тревожиться: она подошла к герцогу Орлеанскому и вступила с ним в разговор.

Гастон был олицетворенная вежливость и имел правилом сохранять вежливость ко всем, тем более в отношении великолепной кокетки, которой он предложил руку, чтоб удобнее разговаривать с нею.

– А я надеялась, что ваше высочество удостоите танцем и меня, – сказала кокетка с упреком.

– Если вам угодно, я буду танцевать, только признаюсь, я очень утомился и скоро уеду. Но мне хочется вам сказать, что вы сегодня в особенности ослепительно хороши. Если бы вам давно не было известно, как я всегда восхищаюсь вами, то с нынешнего вечера я сделался бы вашим поклонником и не переставал бы воздавать вам должную дань восторгов. Вы бесспорно первая красавица, и это общее мнение, особенно…

– Что же такое? Договаривайте.

– Особенно с тех пор, как скрылась молодая девушка, с которой я открыл бал.

– Я ее знаю, она прехорошенькая; но ваша скромность удивляет меня; поистине, мне следовало бы заплатить вам такими же похвалами.

– О! Меня нельзя принимать в расчет, – сказал принц гордо.

– Мои слова относятся к ее высочеству.

– К Луизе? Да, она в самом деле мила.

– И так мила, что будь я на месте вашего высочества, я дрожала бы за нее.

– Это зачем?

– В свете нет недостатка в предприимчивых рыцарях, которые всегда готовы на рискованные штуки, чтобы добиться счастья. Сейчас, проходя мимо одной толпы, я слышала, как один господин выражал такую восторженную любовь к принцессе, что, право, ручаться нельзя, чтобы он не вздумал удивить всех своим подвигом.

– На что вы намекаете? – спросил герцог, невольно взглянув на Бофора.

– На похищение.

– Остановитесь, герцогиня, что это вы говорите? У этого господина, видно, голова не на месте. Разве может пройти безнаказанно похищение принцессы крови, и особенно если нет на то ее согласия?

– О! Ее высочество, конечно, не состоит в этом заговоре.

– Еще бы! Этого только недоставало!

– Предназначение ее высочества быть королевою; обязанность вашего высочества охранять ее права.

– Разумеется, я и не дремлю. В случае надобности вся полиция коадъютора будет поставлена на ноги, не говоря уже о городской страже, которая, впрочем, не многого стоит.

– Однако, ваше высочество, позвольте мне еще раз заметить, что иногда трудно остановить дерзкое удальство. Ее высочество хоть и принцесса крови, а все же принуждена будет уступить насилию.

– Она скорее умрет, я знаю ее.

– Согласна. Но если вашему высочеству нет времени самому вести бдительный надзор за принцессой, почему бы не дать деликатного поручения кому-нибудь из окружающих вас, достойных вашего полного доверия?

– Достойных полного доверия?… Вот то-то и беда, разве…

– Только не из мужчин. При первом злом умысле против бедной женщины они всегда помогают друг другу.

– По чести! Вы приводите меня в большое замешательство! Знаете ли, сегодня я принял решение отправиться в Орлеан, чтобы противодействовать переходу войск, которыми командует Мазарини. Я не смею разлучаться с дочерью… Госпожа Фронтенак и Фьеске, и все им подобные – такие же сумасбродные головы, как и она сама. Все они живо запутают ее в какую-нибудь ловушку, хотя бы для того, чтобы наделать шума; подумать о последствиях – это уж не их дело!

– Ваше высочество…

– Ну, что вы скажете?

– Позволите ли мне говорить с вами с полною откровенностью?

– Прошу вас.

– Ваше высочество, ведь вы точно желаете отдать вашу дочь за короля Людовика Четырнадцатого? – спросила герцогиня.

– Тише!

– Но это очень логично, всякое другое предположение, идущее наперекор, нелепо и преступно. Следовательно, принцессу надо сохранить для короля, а это возможно, по моему мнению, только одним средством.

– Герцогиня, я вижу, что вы знаете что-то такое, что мне неизвестно, а вы не хотите говорить с полной откровенностью, как обещали.

– Вашему высочеству известны наши ссоры с герцогиней де-Лонгвилль?

– Да.

– Видите ли, я проникла во все тайны этого семейства. Смерть принцессы неизбежна; принц Кондэ овдовеет и женится на ее высочестве, и… остальное вам известно.

– Это не худо соображено, – сказал Гастон, улыбаясь.

– Ваше высочество, это невозможно, или вся Франция восстанет. Неужели вы думаете, что я работаю так давно из ненависти к Мазарини и из любви к… к одному человеку, что я, принимая участие в интригах, не анализировала бы всех действий? Хотите ли позволить мне действовать в вашу пользу?

– Позволение действовать?… Но как же это?

– Сознайтесь, ваше честолюбие заключается в том, чтобы французская корона возложена была на голову принцессы?

– Это мое желание, хотя я готов бы предпочесть…

– Самому царствовать? Да, ваше высочество, это самое справедливое и благородное стремление; но раздор, существующий в самом центре Фронды, делает эту случайность очень неправдоподобной… Что бы ни случилось, у вас одно верное средство: сохранить принцессу для короля. Я обещаю вам успех, если вы уполномочите меня.

– Хорошо, я согласен! – сказал Гастон, никогда не умевший противиться твердо выраженной воле.

– Прежде вашего отъезда в Орлеан я буду у вас в Люксембургском дворце, чтобы получить последние инструкции.

– Я буду ждать вас, но…

– Говорите прямо.

– Неужели вы в самом деле думаете, что какой-нибудь вельможа осмелится иметь такие дерзкие умыслы?

– Мне известен весь план; и если я не называю вашему высочеству по именам виновников, то потому только, что не хочу лишить нашу партию отважных воинов, которые ведут беспощадную войну против Мазарини и королевы.

– Герцогиня, по вашей милости я буду страдать бессонницею.

Герцогиня де-Монбазон позволила ему целовать свои руки сколько он хотел и наконец отошла от него с самым спокойным видом. Она сумела на этот раз скрыть страшную бурю, которая накопилась в ее душе от разнородных чувств ненависти и ревности.

«Коадъютор прав, – думал Гастон, оставляя ратушу, – ревность соперницы редко ошибается. К счастью, коадъютор бодрствует не хуже ее, и я надеюсь, что оба без меня сумеют помешать этому повесе наделать мне хлопот и… Но все равно, что бы там ни было, а какая тоска ехать в Орлеан!»

Он сходил с парадной лестницы, за ним шла принцесса, опираясь на руку Бофора. Посреди суматохи, всегда сопровождавшей явление Гастона, герцог успел ей шепнуть:

– Не позволяйте герцогине де-Монбазон приближаться к вам, или вы погибли.

Герцогиня де-Монпансье посмотрела на него со спокойною самоуверенностью, никогда не покидавшей ее, и села в карету рядом с отцом.

 

ГЛАВА XII

Ведро и виселица

Назначено заседание уголовного суда, Ле-Мофф, выведенный из тюрьмы, предстал перед своими судьями.

Разбойник был захвачен в самом преступлении и сам объявил, что нанес удар по добровольному желанию, без всякого постороннего побуждения.

На скамье обвиняемых он повторил свое показание, и докладчик начал уже собирать мнения насчет содержания приговора. Но президент остановил его, по совещании с другими членами решено было до вынесения приговора подвергнуть обвиняемого пытке. Несмотря на силу воли, Ле-Мофф побледнел: приготовленные снаряды для пытки и рассказы, всегда преувеличенные, о мучениях ничего успокоительного жертве не сулили.

Из залы присутствия повели Ле-Моффа в подвал, нарочно устроенный в центре древней темницы, чтобы заглушать вопли, исторгаемые под пыткой несчастными жертвами. Ле-Мофф мужественно вошел в большую комнату; его вели два человека, крепко державшие за руки и посадившие его на какое-то особенное сиденье – род стола из крепкого ремня, привязанного веревками к дубовой раме. Он не знал, что будут с ним делать, и с тревожным любопытством присматривался к этому необыкновенному снаряду. Не спрашивая его позволения, палачи толкнули его в плечи, и он оказался в лежачем положении.

В ту же минуту крепкие ремни схватили его по рукам, по ногам и вокруг груди; под голову ему подложили что-то вроде кожаной подушки. Ле-Мофф подумал, если бы не тоска ожидания, можно бы заснуть часика на два.

Но всякая неизвестность исчезла, когда явился еще один человек и отворил дверь, откуда появился красноватый отблеск разожженной печи. В одной руке этот человек держал ведро, а в другой – воронку с длинной загнутой трубкой.

– Что же это такое? Вы никак хотите пытать меня водой? – спросил Ле-Мофф с испугом.

– Да, – отвечал он.

– Уф! Я никогда не любил этого напитка и, пожалуй, еще занемогу по вашей милости.

– Так лучше сознайтесь, – послышался приторно-сладкий голос из темного угла.

Ле-Мофф повернул голову в ту сторону и увидел маленького невзрачного человечка, который, сидя на табурете, разложил листы чистой бумаги на коленях и обмакивал перо в чернильницу, висевшую на пуговице сюртука. Очевидно, это был канцелярский чиновник.

– Да в чем же сознаваться-то? – спросил он.

– Какие были твои помощники…

– У меня не было помощников.

– В таком случае начинайте, – сказал чиновник, обращаясь к человеку с ведром.

Поставив ведро на пол, тот поднес воронку к губам Ле-Моффа.

– Говорю вам, что я не терплю воды; нельзя ли заменить ее вином? Я заплачу вам за это, сколько хотите.

– Полно, раскрой рот, – сказал палач резко.

Ле-Мофф понял, что сопротивлением можно повредить дыхательные органы. Ему всунули трубу воронки в самую глотку, так что путь к желудку был просторен.

По окончании предварительной операции палач подал знак двум помощникам, которые стали поддерживать один воронку, другой голову пациента. После этого вода свободно полилась ему в горло.

– Друг мой, не хотите ли сознаться? – спросил чиновник кротким голосом.

Ле-Мофф был слишком занят, чтоб отвечать: ему приходилось, не шевелясь, глотать все, что было в воронке.

Когда вытащили трубку из его горла, Ле-Мофф сделал такой глубокий вздох, что, кажется, тигры тронулись бы его страданием, но люди не знают пощады.

– Ну, что вы теперь скажете, друг мой? – спросил чиновник вкрадчивым тоном.

– Мне нечего говорить, – отвечал Ле-Мофф, которого начинало беспокоить большое количество холодной воды, журчавшей в его груди.

– В таком случае продолжайте, господа.

– Опять этот противный напиток?

– Надо выпить все ведро до дна.

– Невозможно! – воскликнул Ле-Мофф, измерив одним взглядом все количество страшного напитка.

Напрасно поворачивал он голову справа налево, слева направо – трубка была пропущена ему сквозь зубы прямо в горло.

Малое познание в анатомии еще раз убедило его, что лучше оставаться неподвижно-покорным.

Воронка опять наполнена до краев, и вода потекла во внутренности разбойника, который почувствовал себя разбухшей губкой. Лишившись сил, он в изнеможении опустил голову.

Один из помощников Парижского господина дал ему понюхать из склянки, и Ле-Мофф медленно открыл глаза.

– Ну что же, любезный друг, сознавайтесь, – сказал сладкогласый чиновник.

– Это вам легко говорить! – сказал Ле-Мофф, побагровев от ярости.

– Предупреждаю вас, ведро еще далеко не опорожнено.

– Ничего не скажу.

– Так-таки и ничего? Ой! Лучше говорите.

– Нет, тысячу раз нет!

– Однако какой же ты крепкий! – сказал чиновник, меняя тон.

– Желал бы я видеть вас на моем месте, мой сердечный друг! Кстати, цвет вашего носа не выявляет особенной наклонности к напитку лягушек.

– Кажется, ты еще и шутишь?

– Еще бы! И как же вы ошибетесь, если я заговорю.

– Что это значит?

– Черт возьми! Как мне хочется говорить.

– Говори же.

– Нет, не стану.

– Хорошо! Так ты наглотаешься у меня воды, хотя бы пришлось тебе лопнуть! Эй, вы, продолжайте свое дело.

– Остановитесь, я скажу! – закричал Ле-Мофф, лишь только увидел, что над его головой закачался роковой конец воронки.

Чиновник обмакнул перо в чернила и устремил на своего пациента глаза, полные самодовольства.

– Пишите, любезнейший господин! К делу! Я раскаиваюсь, что рассердился на вас; вы достойнейший и усерднейший судья, преисполненный милосердия к несчастным; я буду помнить вас до конца жизни, потому что надеюсь выбраться из этой бедственной трущобы, и благословлять имя ваше до старости лет. Как вас зовут?

– Господин Трипье, – отвечал чиновник скромно, – но пора уже сказать…

– Хорошо, записывайте же, что я нанес удар по внушению одного важного и могущественного вельможи…

– Кончайте же!

– Его светлости герцога…

– О небо! Такая важная особа!

– Разве я назвал его?

– Нет еще, какого же герцога?

– Герцога де-Бара.

– Как? Герцога де-Бара! – воскликнул чиновник, вне себя от удивления.

– Прибавьте же – фаворита монсеньора кардинала Мазарини.

– Неужели это правда?

– Пускай допустят меня на очную ставку с двумя его служителями; один из них хорошего дворянского рода Мизри, другой гнусный лакеишка по имени Гондрен. Тогда сами увидите.

– Прекрасно! Прекрасно! – закартавил чиновник.

– Можно ли его спустить? – спросили помощники.

– О, вас, кажется, это дело очень забавляет? – спросил чиновник.

– Разумеется, спустить, и скорее поставьте меня на ноги перед моими верховными судьями; признаюсь, их лица гораздо утешительнее ваших.

Бандит был снова приведен в верховное судилище, которое единодушно вынесло ему приговор: быть повешенным.

– Повешенным? Но какая же выгода для меня после того, как я добровольно сознался?

– Тебя следовало колесовать живьем, – сказал один из судей.

– Благодарю покорно! Так вот что мне выхлопотали кардинал и его поверенные! Ах, господа судьи, напрасно посылаете вы меня на виселицу; клянусь вам, я за один пистоль готов был убить Мазарини.

Сторож приказал ему молчать.

– Господа члены верховного судилища, – сказал президент, этот бедняга, мне кажется, одушевлен наилучшими патриотическими чувствами, это внушает мне желание просить вас о снисхождении для того, чтобы облегчить ему переход из жизни в вечность.

– Милостивейшие государи, – подхватил Ле-Мофф, – если дело идет о переходе, то я предпочитаю виселицу другим казням: у меня был товарищ, который три раза был повешен и всякий раз утверждал…

– Молчать! – прикрикнул президент.

Судьи совещались несколько минут; потом президент махнул рукой, и Ле-Мофф, окруженный солдатами, был выведен из присутствия.

– Куда мы идем? – спросил он не без мрачного предчувствия, когда увидел, что его повели не в тюрьму, а во двор Шатлэ.

– К кресту Трагуара, – отвечал сладкогласий чиновник, который шел впереди. Человек свирепой наружности был слева, он держал за конец веревку, которой связаны были руки осужденного. С правой стороны явился священник доминиканского ордена, державший в руках распятие.

Ле-Мофф, узнав в своем левом спутнике Парижского господина, почувствовал во всем теле дрожь. И это несмотря на неустрашимость, отличавшую его во всех опасностях отважной жизни. Процессия вышла из ворот и медленно продвигалась вперед. В эту минуту какой-то всадник опередил их и, взяв влево, скрылся на улице Сент-Онорэ. В этих густо населенных кварталах мигом собрались толпы зрителей, так что по прибытии преступника на улицу Арбресек, откуда был виден крест Трагуара, людей уже было видимо-невидимо.

Ле-Мофф узнавал многие лица, он не один раз обменялся значительными взглядами с друзьями и товарищами. Но радость, сиявшая на лицах зрителей, сулила мало надежды. Всем было известно, что его ведут на казнь за то, что он поднял руку на герцога де-Бофора.

Ле-Мофф начинал даже раскаиваться, зачем так верно служил этому причудливому господину, который равнодушно допускает вести его на казнь.

«Может быть, я ему мешал?» – подумал Ле-Мофф и опустил голову на грудь.

Еще несколько шагов, и они дошли до виселицы. Палач поставил его на колени; доминиканец тотчас же стал перед ним тоже на колени и начал увещевать его, чтобы он покаялся и достойным образом перешел в вечность; при этом он беспрестанно поднимал распятие, указывая на него как на спасение, если только он принесет искреннее покаяние.

– Вот каковы бывают сильные люди! – воскликнул Ле-Мофф в ответ на свои мысли.

– Сын мой, думай только о спасении своей души, – увещевал доминиканец.

– Отец мой, я и сам теперь думаю, что величайшая глупость служить великим людям и надеяться на них! Гораздо лучше было бы пойти в монастырь, чем служить дьяволу.

– Превосходные размышления, сын мой.

Ропот нетерпения пронесся над толпами; палач, полагая, что достаточно было времени для покаяния, подал знак помощникам. Те тотчас подошли к Ле-Моффу, подхватили его под руки и поставили на ноги.

Он не сопротивлялся, но когда поднял глаза, то увидел, что палач всходит уже на роковую лестницу. Помощники толкали его туда же, и один из них накинул на него петлю, посредством которой он должен был отправиться на тот свет.

В народе пробежала электрическая струя довольства, когда голова осужденного оказалась выше голов палачей, что обещало скорую развязку.

А Ле-Мофф всходил все выше, не торопясь поднимался со ступеньки на ступеньку; руки у него были связаны, в глазах его был туман, в ушах такой шум, как будто он лишался чувств. Но любовь к жизни пробудилась в его душе. От страха ли или от ярости он смело посмотрел на всех и громко сказал:

– Я невиновен!

Невыразимый хохот был ответом на это неуместное заявление.

– Каков же сорванец! – слышалось со всех сторон. – Его захватили на месте преступления, а он уверяет в своей невинности! Повесить этого проклятого мазариниста!

– Но я не слуга Мазарини! – возразил он с негодованием. – Я служил Бофору.

– Смерть! Смерть ему! – ревели народные волны. – Поторопись, Шарло, не улизнул бы он от тебя! Его надо казнить! Он хотел убить нашего короля! Смерть разбойнику! Да здравствует герцог де-Бофор!

Ле-Мофф хотел еще говорить, но сокрушительное «ура» заглушило его голос. Ярость душила его, он готов был броситься на эту бессмысленную толпу и рвать ее своими зубами.

Вот он на верхней ступеньке, и палач поднял ногу, чтобы оттолкнуть лестницу.

Наступила роковая минута. Буря народная смолкла. Можно было услышать полет мухи.

Вдруг с улицы Сент-Онорэ прозвучал могучий голос:

– Остановитесь!

– Ура герцогу де-Бофору! – ревела толпа, узнавшая своего кумира.

Герцог – это действительно был он – въезжал верхом на площадь, за ним следовала блистательная свита тоже на великолепных лошадях. Бофор выехал вперед и, теснимый со всех сторон, подъехал к виселице.

– Ваше высочество! – воскликнул Ле-Мофф умоляющим голосом.

– Друзья мои, – обратился Бофор к народу, – члены парламента объявили мне, что в благодарность за мои заслуги в общем деле они передают этого человека в мою власть и, следовательно, я могу разделаться с ним, как хочу.

– Смерть! Смерть ему! – ревела толпа. – Растерзать его на куски! Мы сами хотим его казнить!

– А я хочу его помиловать! – закричал Бофор громоподобным голосом. С этими словами он приподнялся на стременах и с величавым достоинством снял петлю, давившую шею разбойника, и откинул ее назад.

Толпа рукоплескала; Ле-Мофф поспешно сбежал с подмостков; к нему бросились друзья и товарищи, выражая самую восторженную радость.

– Берегись, герцог де-Бофор! – раздался голос в толпе. – Мы начнем снова…

– Я видел его! – воскликнул Ле-Мофф, бросаясь в толпу вслед за человеком, ускользавшим, как угорь, в дальних рядах.

 

ГЛАВА XIII

Внучка Генриха Четвертого

Простившись с отцом, Луиза осталась в твердом убеждении, что он не решится поехать в Орлеан, а так как ее характер был совершенной противоположностью характеру отца, то она остановилась на отважной мысли – отправиться самой в Орлеан и там разыграть роль настоящей властительницы.

К счастью, советники герцога Орлеанского имели ту же мысль, так что Гастон дал свое согласие на такое дело, избавлявшее его от тяжелой необходимости.

Ранним утром другого дня герцог Орлеанский послал своего церемониймейстера уведомить принцессу об этом решении и передать приказание немедленно ехать.

Луиза Орлеанская, как истый полководец, провела весь день в важных распоряжениях и послала предупредить своих дам, которые, изображая се главный штаб, должны выли ехать с ней. Однако она не знала, идти ли прощаться с отцом или нет? Характер отца изменчив, она боялась, как бы он не раздумал и не лишил ее возможности совершить геройские подвиги. Но госпожа де-Фронтенак успокоила ее, предсказав одобрительные толки по поводу ее поездки. Тогда ©на пошла к отцу, проститься и принять последние приказания.

– Прощай, любезная дочь, будь осторожна, главнее, – говорил принц, целуя принцессу, – употреби все усилия, чтобы воспрепятствовать королевской армии переходить через реку Луару, – вот все, что я могу тебе приказать.

На великолепном коне выехала принцесса из замка; рядом с ней ехали ее маршальши, графини ле-Фьеске и де-Фронтенак; позади еще несколько амазонок, в числе которых была и Генриетта Мартино, гордясь счастьем показаться парижанам в изящном костюме и со шпагой на боку, как подобает адъютантам.

Множество офицеров, юношей восторженных и преисполненных отваги, составляли свиту; за ними следовали телохранители и швейцарцы Орлеанского дома.

У всех дам, как и у кавалеров, на шляпах было по символическому пучку соломы – кокарда, принятая фрондерами.

Герцог Орлеанский стоял у окна и от души любовался, когда проезжал отряд прелестных амазонок; в это время, чтобы пропустить блистательную свиту, вынуждены были посторониться носилки, в которых сидела закутанная в покрывало дама.

Герцогиня де-Монбазон, глядя на кавалькаду, ничего не могла понять. Высунувшись из носилок, она удивилась, увидев Луизу Орлеанскую в синем, вышитом серебром кафтане, в пуховой шляпе с пером и широкой бархатной перевязью через правое плечо, а на перевязи – шпага.

«Опять маскарад!» – подумала герцогиня.

Луиза выехала из Парижа через Монруж, пересела в карету в Рамбулье, остановилась переночевать в Шартрэ. На следующий день у городских ворот появилось пятьсот всадников.

– Это королевские жандармы, – сказала графиня де-Фьеске, – мы арестованы в самом начале нашего похода.

Вдруг два всадника отделились от отряда и подъсхади к карете, сняв шляпы. То был герцог де-Бофор в сопровождении Жана д'Ера.

– Ваше высочество, – сказал герцог, – ранее я получил приказание командовать конвоем для охраны герцога Орлеанского. Льщу себя надеждой, что ваше высочество удостоите принять меня в той же должности.

– Конечно, кузен, конечно, – отвечала принцесса, чувствуя, что на сердце у нее отлегло.

Герцог де-Бофор скомандовал, и отряд разделился на два эскадрона; легкая конница понеслась впереди кареты; второй же эскадрон, состоявший из жандармской команды, но в ливреях дома Кондэ, окружил карету.

Герцог ехал у правой стороны кареты, Гонтран слева. Так ехали они около часу. Вдруг авангард остановился.

– Что там такое? – спросила принцесса.

– Курьер из Орлеана к его высочеству; он остановлен передовыми.

– И хорошо сделали. Я прочту депеши, если они на имя отца.

По знаку Бофора в руки принцессы было подано письмо.

– Это добрый знак, – сказал Бофор, глядя, как дочь без всяких колебаний распечатала депешу на имя отца.

– Господа, – провозгласила принцесса, – вот содержание депеши: король объявляет господам орлеанцам, что он проведет ночь в Клери, а завтра в шесть часов утра вступит в Орлеан, куда уже послал свой совет.

– Надо его опередить! – сказал Бофор тихо.

– Вперед! – скомандовала принцесса. – Надо торопиться, останавливайтесь только тогда, когда надо дать отдых лошадям.

В Тури небольшой отряд получил сильное подкрепление: герцог де-Немур примкнул к нему во главе шестисот всадников.

Бофор нахмурился, увидав своего зятя, с которым имел несчастье всегда ссориться. Он понимал, однако, что в нынешних обстоятельствах разлад был опаснее всего, и твердо решил воздерживаться от ссоры.

Немедленно был собран военный совет. Воинственная Луиза Орлеанская, помня приказ отца, выразила мнение, что нельзя позволить неприятелю переправиться через Луару. Для этого были приняты надлежащие меры, и герцоги Бофор и Немур немедленно отправились со своими отрядами в путь.

Принцесса, переночевав в Тури, выехала на другой день рано утром, охраняемая только своей свитой, под предводительством Жана д'Ера.

Было десять часов утра, когда отряд остановился в двух милях от Орлеана. Из города выехал начальник ее конвоя, еще вчера посланный туда Бофором для предварительных переговоров.

– Ну что скажете? – спросила принцесса, когда офицер подъехал к ней.

– Ваше высочество, орлеанские власти умоляют вас не продолжать своего пути, так как в противном случае они вынуждены будут воспрепятствовать вашему вступлению в город.

– Мне! Дочери их властелина?

– Ваше высочество, у южных ворот находятся в эту минуту министр юстиции и члены королевского совета и требуют, чтоб их немедленно впустили в город.

– Следовательно, нельзя терять времени, – сказала принцесса, приказывая ехать вперед.

К одиннадцати часам утра она подъехала к Банньерским воротам, но ворота были заперты и заставлены рогатками.

Принцесса одна подошла к воротам и постучалась набалдашником своего хлыста к городскому сторожу.

В воротах открылась форточка, и в ней показалось испуганное лицо одного из начальников городского караула.

– Спешите объявить старшинам города Орлеана и губернатору, вероятно, все тому же господину де-Сурди, что дочь их властелина желает вступить в город.

– Ваше высочество, я в отчаянии, что должен вам доложить о том, что господа старшины не могут вам повиноваться.

– Я буду ждать в этой гостинице, – сказала принцесса, указывая на большой дом в двадцати пяти шагах от ворот, над которыми красовалась вывеска с орлеанским гербом.

Весть о прибытии принцессы быстро распространилась по городу, и все жители сбежались к воротам, радостно приветствуя принцессу.

Эти восторженные заявления показали принцессе, как мало было связи между народонаселением города и городскими властями. Она подошла к краю рва и, сняв свою шляпу, грациозно махала ею в ответ на шумные приветствия. Рукоплескания и крики до того усилились, что она долго ждала, пока можно было говорить.

– Добрые друзья! – закричала она, сколько хватило сил, – если вы желаете видеть меня поближе, то бегите в ратушу и распорядитесь, чтобы для меня были отворены ворота.

– Да здравствует король! Да здравствуют принцы! Долой Мазарини! – бушевал народ.

Принцесса, однако, не добилась желаемого. Тогда она стала прохаживаться по краю городского рва в надежде, что найдутся люди, более верные ее отцу. За ней последовали только госпожи де-Фьеске и де-Фронтенак.

На дороге встретились еще ворота, защищаемые караулом. Караульный офицер, увидев принцессу, выстроил в ряд своих солдат и отдал ей честь.

– Капитан! Отворите мне! – закричала она.

Народная толпа и здесь прокричала ей восторженное ура, а офицер знаками показал, что у него нет ключей.

– Так разломайте ворота!

Офицер развел руками и показал, что не смеет.

– Капитан, вы обязаны по закону повиноваться мне, как представительнице моего отца, герцога Орлеанского, нежели начальникам города.

– Точно так, ваше высочество.

– Так повинуйтесь же.

Капитан поклонился, но не был расположен исполнять ее приказания.

– Берегитесь, капитан, я силой войду, и тогда моей первой заботой будет наказать вас за неповиновение.

– Что вы делаете? Ваше высочество, – остановила ее госпожа де-Фронтенак, – время ли теперь угрожать?

– Как знать? Бывают минуты, когда угрозами больше возьмешь, чем просьбами, это мой город, и я хочу, чтобы мои люди отворили мне ворота.

Еще прошла минута, и принцесса раскрыла рот, чтобы произнести энергичное проклятие, но сейчас же до крови прикусила губу.

Между тем командир городской стражи стоял неподвижно, и принцесса принуждена была пройти мимо, а в ее хорошенькой голове вертелись самые зловещие мысли, как бы отомстить за себя. Так оказалась она на берегу реки. У пристани было причалено много лодок; в каждой лодке стоял лодочник, держа весло стоймя, отдавая ей честь.

– Да здравствует принцесса! – закричали лодочники, узнав ее.

Лодочники составляли в Орлеане отдельную и очень сильную корпорацию. Принцесса при первом взгляде на них сообразила, какую выгоду можно извлечь из преданности этих удальцов, хоть бы только в том, что можно было с ними разговаривать, не имея нужды кричать во всю глотку.

– Ваше высочество, – сказал один из них, приближаясь к принцессе, – ваш отец – наш властелин, и мы другого не признаем. Мы сами, наши жены, дети и лодки наши – принадлежат вам.

– Дети мои, вы верные слуги, и я благодарю вас. Ваши городские начальники и рады бы отворить мне ворота, но не смеют, опасаясь возмездия за самоуправство. Вы честные люди, живете своим трудом и не знаете, в каком страхе живут люди богатые или знатные; вы не понимаете глупых расчетов, внушаемых честолюбием. Вот почему я буду гордиться и считать за счастье, что в моих предприятиях помогать мне будут лодочники, а не мещане.

– Так, еще раз повторяем: мы ваши, мы станем делать, что будет приказано только вашим высочеством.

– Прекрасно. Не можете ли вы перевезти меня к воротам Фо, которые выходят прямо на воду и откуда мне будет легко войти в город?

– С величайшею радостью; только зачем же так далеко забираться? Ведь вот близехонько ворота Брюлэ?

– Нет, эти ворота замкнуты и крепко охраняемы, как и другие.

– Это не беда! Ваше высочество, дайте только нам позволение, так мы разом выломаем ворота: минут через пять вы будете там.

Принцесса сунула руку в сумку, которая висела у нее на перевязи, как у мушкетеров, и стала горстями бросать лодочникам все золото и серебро, которое у нее было.

– Поторопитесь же, – сказала она, – надо дорожить временем.

Лодочники вооружились топорами и шестами и тотчас же принялись ломать ворота, которые были на спуске к реке; вскоре и принцесса, несмотря на острые камни и колючий терновник, терзавшие ей руки и ноги, вскарабкалась до платформы и своими криками и обещаниями поощряла атаку.

Когда принцесса увидала, что ворота порядком попорчены, когда услыхала, что по ту сторону ворот граждане принялись действовать заодно с лодочниками, тогда она велела своей свите возвратиться к каретам, сказав:

– Я хочу доказать орлеанцам, что без телохранителей, одна и с полным доверием к ним вступаю в их город.

Ворота были укреплены двумя огромными железными полосами; но доски посередине вывалились, и оказалось довольно большое отверстие, так что одному человеку можно было пролезть.

Один из лодочников взял принцессу на руки и просунул ее в отверстие, караульный офицер, стоявший с другой стороны ворот, принял принцессу на руки и помог перебраться в город. Как только принцесса показалась за воротами, тотчас раздался барабанный бой.

Со всех сторон сбегались густые толпы народа с оглушительными криками: «Да здравствует король! Да здравствуют принцы и наша принцесса! Долой Мазарини!» Луиза Орлеанская с радостью увидала, что у всех этих добрых людей, точь-в-точь как в Париже, был пучок соломы на шляпах или в петличках.

Мигом принесли деревянный стул. На него посадили принцессу, два здоровенных лодочника подхватили стул на плечи и понесли при общих криках народа с триумфом по городу. Её свита с каждой минутой увеличивалась, властительница Орлеана торжественно появилась перед ратушей, где все еще продолжали рассуждать, отворить ли принцессе ворота или нет?

Перед ней в большом смущении предстали губернатор и городские старшины, изъявляя ей свою преданность.

– Господа, – сказала принцесса, желавшая скорее успокоить депутацию, – вас удивляет способ моего вступления в город. Но видите ли, природа не одарила меня большим запасом терпения, мне надоело дожидаться у Банньерских ворот, пока к вам побежали за ключами. Тогда я пошла прогуляться вдоль городской стены и, увидав, что ворота Брюлэ отворены, я прошла через них. Вы должны радоваться, что у вас такая решительная принцесса, потому что это избавляет вас от всякой ответственности за прошлое перед особой короля. Что же касается до будущего – за это берусь отвечать я.

Все градоначальство преклонило перед нею колени.

– Я за все отвечаю, – подтвердила она, – тем более имею на то право, что ваш город есть достояние моего отца.

– Ваше высочество, – отвечал мэр, – смиренно просим прощения, что заставили вас ждать, но мы все собирались, чтобы в полном сборе градоначальников выйти к вам на встречу.

Принцесса выслушала эту ложь с видом полного доверия.

– Я верю этому, – отвечала она, – не сомневаюсь и в том, что теперь ничто вам не препятствует выставить, как сделали это все орлеанцы, эмблему вашей приверженности моему отцу. Сделайте это не только на ваших шляпах, но и на башне ратуши, которая, если не ошибаюсь, видна издалека.

Желание было приказанием. Мигом все градоначальство выставило на шляпах пучок соломы, и Бог знает откуда она так скоро им в руки попалась! Не успели оглянуться, а на шпиле высокой башни ратуши раскачивался великолепный сноп соломы.

Принцесса отправилась во дворец, где обыкновенно останавливался герцог Орлеанский, когда приезжал в свой город. Все дворянство, городское и деревенское, спешило толпами ко дворцу засвидетельствовать ей свою преданность. Принцесса благосклонно выслушала приветственные речи представителей всех сословий города, воздававших должные почести дочери их возлюбленного властелина. С этого дня она стала распоряжаться в городе как главный его начальник.

Когда в галерее скрылись последние красные и черные одежды, мэр города подошел к принцессе и сказал:

– Ваше высочество, городские дамы в большом количестве собрались в смежной зале и ожидают счастья вам представиться.

– Дамы? – спросила она торопливо. – Но это моя приятнейшая обязанность принять их.

Она проворно подошла к двери, которую отворил перед нею один из служителей ратуши. Действительно, комнаты были наполнены густыми массами дам. Тут было все женское народонаселение: дворянки, чиновницы, купчихи, простолюдинки, торговки, гризетки и даже еще ниже – все восторгались геройскими подвигами Луизы Орлеанской, все жаждали насладиться лицезрением этой достойной внучки Генриха Четвертого.

Махая шарфами и цветами, женщины теснились вокруг прекрасной героини, приветствия слились в один радостный гул: «Да здравствует принцесса!»

Вдруг храбрая амазонка побледнела и сделала шаг назад. Но врожденное ей качество мужества и решительности преодолело нечаянное чувство страха, она продолжала улыбаться посетительницам.

Она побледнела и отступила потому, что увидела в первых рядах ту, ненависти и интриг которой надо было остерегаться: она увидела величественную и прекрасную герцогиню де-Монбазон.

 

ГЛАВА XIV

Желание отца приставить надзирательницу к дочери

Луизе Орлеанской не надо было учиться притворству. Она подала руку герцогине де-Монбазон, поцеловала ее в обе щеки с самою искреннею радостью, так что герцогиня тотчас же успокоилась, считая, что теперь ей будет удобнее играть свою роль.

– Какой приятный сюрприз сделали вы мне, герцогиня! – воскликнула принцесса. – Я видела вас в Париже на балу в ратуше, а вы поспели и сюда!

– Я очень торопилась, чтоб исполнить приказание его высочества, который желал, чтоб я встретила вас в Орлеане.

– Вот как! Ну, а что же сделали бы вы, если бы я не переночевала в Тури?

– Выше всего считая повиновение, я опередила бы ваше высочество.

– Мой отец, – сказала принцесса, обращаясь к окружавшим ее дамам, – рассказывал мне, что Орлеан самый богатый город во Франции, и богатство это – прелестные женщины. Я больше верила его любезности, чем действительности. Теперь вы заставляете меня убедиться, что суждение его высочества даже не достигало истины.

Принцесса села в кресло, которое было подано двумя служителями. Дамы подходили по очереди целовать руку своей прекрасной владетельницы. Принцесса умела сказать всем и каждой приятное слово. Когда же дошла очередь до девушек простого звания, то на ее лице выразилось чувство сердечной благосклонности; она всех обласкала, одной сказала комплимент насчет хорошенького личика, другой насчет красивого костюма, словом, она без особенного труда покорила сердца своих верноподданных. И все без исключения были в восторге и гордились, что особа их пола выступила во главе политического движения.

По окончании церемонии приблизился к принцессе городской голова и доложил, что все войска собрались на площади в надежде, что ее высочество благоволит произвести им смотр.

Принцесса тотчас встала со словами:

– На лошадей! Едем!

Ей приготовили боевого коня с конюшен его высочества. Один из дворян преклонил колено, на которое она поставила ногу, чтобы сесть в седло. Когда она выехала, грациозно управляя великолепным конем и раздавая направо и налево очаровательные поклоны и улыбки, тогда все толпы вздрогнули от восторга.

Слушая восторженные восклицания, Луиза взглянула на дворянина, преклонившего колено, чтобы посадить ее на лошадь, и узнала в нем своего шталмейстера.

– Это вы, господин Жан д'Ер? – спросила она с удивлением.

– Ваше высочество, я думал, что могу понадобиться вам, ведь госпожи Фьеске и Фронтенак остались за городом.

– Я надеюсь, что они не замедлят явиться сюда, – возразила принцесса, подметив взгляд, брошенный шталмейстером на герцогиню де-Монбазон, которая подъезжала к ней тоже на великолепном коне.

– За отсутствием ваших адъютантов, – сказала герцогиня весело, – ваше высочество будете иметь одну амазонку

Но не успела она закончить этой фразы, как из ближайшей улицы вылетели госпожи Мартино, Фронтенак, Фьеске и другие амазонки.

– Ах! Мои верные друзья! – воскликнула принцесса с такой непритворной радостью, что в глазах герцогини загорелась молния ярости.

Принцесса проехала по всем площадям и главным улицам, останавливалась у ратуши, где приготовлен был для нее завтрак, и перед зданием тюрьмы. Тут она внимательно расспрашивала о проступках и преступлениях каждого арестанта, после чего одним возвратила свободу, другим облегчила неволю и помиловала преступника, осужденного на смертную казнь.

Из тюрьмы она отправилась в архиерейский дом, где приготовлен был для нее обед, после чего возвратилась во дворец. Но где бы она ни была, в каком месте ни останавливалась, – всюду каждую минуту, без всякого предлога и с утомительным упорством преследовали ее инквизиторские взоры герцогини де-Монбазон.

Принцесса попросила всех выйти из ее спальни, желая отдохнуть. Все ушли, но герцогиня ни с места.

«Тут какой-то умысел», – подумала принцесса и кликнула назад своих дам, не скрывая гнева.

Положение становилось нетерпимым. Нельзя было сделать шага, чтобы неумолимая герцогиня де-Монбазон не оказалась тут же. Надо было как-то кончать с этим тягостным унижением.

С нетерпением ждала принцесса наступления ночи, надеясь, что на это время избавится от настырного аргуса.

Главное же было в том, что принцессе надо обязательно ответить на записку, которая была вложена в депешу, привезенную курьером от герцога де-Бофора.

– Герцог де-Бофор, – сказала принцесса, прочитав депешу, – доносит мне, что король подходит к Орлеану и готовится перейти Луару у моста Жерго. Господа, – продолжала она, обращаясь к губернатору и его воинам, – завтра, может быть, герцог де-Бофор потерпит поражение, в таком случае обязанность всех, от первого до последнего, сражаться на стенах города и лучше умереть, чем сдать город. Иоанна д'Арк, юная героиня, умела взять Орлеан; ее великий дух внушит нам умение защищать его.

В ответ на это воззвание раздались восторженные восклицания.

– Возвратитесь к нему, – успела шепнуть принцесса в это время Гонтрану, обратив к нему красноречивый и многозначительный взор.

Гонтран скрылся. А между тем принцесса надеялась утомить герцогиню. Она просила общество оставаться в ее комнатах и забавляться играми до поздней ночи. Затем простилась и всех отпустила, кроме своих дам и горничных, которых ей представил губернатор. Но герцогиня с места не двинулась.

Принцесса, не скрывая своего нетерпения, обратилась к ней, нахмурив брови.

– Герцогиня, я вас не удерживаю, – сказала она.

– Извините, ваше высочество, но герцог, ваш отец, приказал мне ни на минуту не оставлять вас и при необходимости служить вам.

– Это вы говорите не шутя?

– Точно так, и я считаю за честь исполнять эту обязанность. Предупреждаю ваше высочество о моем намерении провести ночь в этом кресле для того, чтобы охранять вашу жизнь, столь драгоценную для нашей партии.

– Послушайте, герцогиня, я не нуждаюсь в ваших услугах и прошу вас оставить меня в покое.

– Униженно прошу прощения у вашего высочества, но моя обязанность не повиноваться вам.

– Не может быть, чтобы мой отец забыл о всяком приличии до такой степени, чтобы…

– Ваше высочество, я получила формальное приказание.

– Да что ж это такое? В Испании мы, что ли? Зачем ко мне приставлена дуэнья?

– Ваше высочество! – воскликнула гордая красавица, вспыхнув и задрожав.

– Согласитесь сами, что эта роль неприлична ни вашему характеру, ни вашей красоте, ни летам, – поправилась Луиза, желая загладить оскорбление, испугавшись его последствий.

– Я приняла ее из преданности королевскому дому и доведу ее до конца, чего бы это мне ни стоило.

– А я не хочу этого! Уходите отсюда, уходите! – закричала принцесса, не в силах сдержать гнев.

Герцогиня спокойно вынула из кармана письмо, запечатанное гербом Орлеанского дома, и с почтительностью подала принцессе.

Дрожа от гнева и волнения, принцесса сломала печать и прочла следующее:

«Любезная дочь, пишу, чтобы предупредить вас о данном мной приказании твоей кузине, герцогине де-Монбазон, сопровождать тебя повсюду и ни на минуту не покидать тебя…»

Герцогиня де-Монбазон сделала почтительный поклон.

Принцесса повернулась к ней спиной и, бросив письмо на стол, спокойно отворила дверь в смежную комнату.

– Вот вам комната, герцогиня, – сказала она хладнокровно. – Вы можете оставить дверь отворенной, если вам так нравится, пока я буду спать здесь.

– Но…

– Такова воля моего отца, герцогиня.

Герцогиня посмотрела на нее с удивлением, но принцесса указала ей на письмо величественным движением королевы, которое она умела иногда применять.

– Я не дочитала письма до конца: прошу вас, прочтите сами.

Герцогиня бросилась к столу, дрожащими от волнения руками схватила письмо и прочла вслух конец необыкновенной инструкции:

«Кроме только того времени, когда ты будешь спать».

– Таким образом, герцогиня, вы имеете свободу провести покойную ночь, – сказала Луиза, у которой взгляд сделался необыкновенно ласков. А улыбалась она так очаровательно, выказывая прекрасные белые зубы, драгоценное наследство, полученное ею от отца.

Герцогиня де-Монбазон сделала поклон чуть не до земли и удалилась в назначенную ей комнату, кусая себе губы до крови и глотая оскорбление, за которое она надеялась посчитаться со своей соперницей.

Однако она воспользовалась правом, предоставленным ей, и дверь осталась незапертой.

Принцесса разделась и улеглась на высокой кровати, которую убрали для нее со всевозможным великолепием.

– А главное, – сказала она, нарочно возвышая голос, – не забудьте запереть меня на тройной замок.

– Госпожи де-Фронтенак и де-Фьеске должны спать в комнате, которая находится перед вашей.

– Ого! В таком случае меня очень стерегут! – сказала принцесса, опуская голову на подушку. – Прощайте, и да помилует вас Господь!

Когда свечи были погашены и дверь замкнута так, что слышно было, как ключ щелкнул в замке, тогда над принцессой вдруг появилась тень.

Несмотря на свое мужество, Луиза вздрогнула. Но тень приложила палец к губам и наклонилась к ней.

При слабом свете одной свечи, горевшей на камине, она узнала госпожу де-Фронтенак.

– Как вы вошли? – спросила Луиза шепотом.

Графиня молча указала ей небольшую потайную дверь в трех шагах от комнаты герцогини де-Монбазон.

В глубине этого отверстия что-то блестело, как будто латный нашейник у воина.

– Это друг, – сказала госпожа де-Фронтенак, указывая на него.

 

ГЛАВА XV

Добрые слова

На другой день Луиза Орлеанская получила известие, что маршал Тюренн заставил отступить Бофора, пытавшегося перейти Луару у моста Жерго и потерявшего много храбрых людей.

– Все погибло, – восклицали прекрасная маршальша и штабные красавицы.

– Нет, – возразила принцесса с твердостью, – не все погибло, пока в наших руках Орлеан и Париж. Мы должны скрыть от жителей Орлеана известие об этой неудаче, иначе старшины будут готовы отворить ворота королю и Мазарини.

Несмотря на неистощимое внимание герцогини де-Монбазон, успела-таки графиня де-Фронтенак сунуть записочку принцессе, а принцесса, погруженная в чтение депеши, тоже успела развернуть записочку и прочитать следующие слова:

«Нынешней ночью в Сент-Венсене».

Она взглянула на графиню де-Фронтенак и кивнула ей.

Вечером повторилась вчерашняя церемония, то есть герцогиня де-Монбазон должна была удалиться в свою спальню, предоставляя принцессе свободу ложиться в постель. Как накануне, се раздели дамы и после этого ушли, затворив за собою дверь, и принцесса, лежа уже в постели, опять закричала им вслед, чтобы они не забыли ее запереть.

Замок щелкнул; принцесса как будто ждала этого сигнала, приподнявшись, заглядывала в спальню герцогини, внимательно прислушивалась. Убедившись, что и она легла в постель и отослала своих горничных, принцесса тихо спустилась с кровати, взяла на кресле длинное платье, поспешно надела на себя, сверху накинула широкий длинный плащ, низко опустив капюшон, затем подошла к потайной двери.

Дверь тотчас отворилась, только не графиня де-Фронтенак явилась перед ней, а мужчина, лицо которого невозможно было рассмотреть в темноте.

Луиза приложила палец к губам и тихо впустила его к себе в комнату, указывая ему на кресло, стоявшее у ее кровати. Толстый и мягкий ковер заглушал его шаги; он уселся в кресле и оставался неподвижен.

Луиза Орлеанская переступила порог потайной двери и скрылась в темноте.

В это время герцогиня де-Монбазон, прислушиваясь ко всем звукам и ко всякому шороху, вдруг вообразила, что и за ней могут тоже подсматривать. Потому она поспешно встала на колени и притворилась, будто молится Богу.

Но душа, возбужденная страстями, не может молиться. Герцогиня покинула в Париже мужа, не совсем еще оправившегося от страшной болезни, причиной которой была она, только она одна. Под влиянием, которое эта женщина всегда имела над старым мужем, он дал ей позволение уехать, усладившись ее заверениями в совершенной невинности. Кроме того, она очень хорошо знала, что никто в ее доме не осмелится внушить герцогу де-Монбазону подозрение на ее счет.

Когда она сочла, что достаточно разыграна роль благочестия, она встала, подошла к окну, бросив мимоходом взгляд в комнату принцессы. У окна она остановилась, погруженная в размышления. «Бофор далеко, – думала она, – он сражается против Мазарини. Городские ворота хорошо охраняются верным караулом; описание примет Бофора дано всем командирам караулов и приказано не пропускать его. Хитер он будет, если, несмотря на все это, попадет сюда!… Но точно ли она моя соперница?… Ах, если б я в этом была уверена…»

При этой мучительной мысли герцогиня поднесла руку к корсажу и с радостью почувствовала под платьем рукоятку небольшого кинжала. Она расстегнула платье, и кинжал упал к ее ногам.

Случайно ее взгляд упал на венецианское зеркало, в котором отражалась вся ее фигура. Увидев обнаженные руки, шею и плечи, она так была поражена своей красотой, что еще сильнее возмутилась при мысли, что могут ею пожертвовать для другой женщины. Ею овладела такая ярость, что она, подняв оружие, сделала шаг в комнату принцессы. Грозно были нахмурены ее брови, отчаянная решимость отражалась в ее движениях.

«Убить принцессу крови?… Но это преступление карается смертной казнью. Ах! Если она отбила у меня Бофора, то что мне осталось в жизни?»

Вдруг ей послышалось, будто небольшой камень, брошенный с улицы, ударился о стекло ее окна.

«Уж не предостережение ли это мне?» – подумала она, подходя тотчас к окну, выходившему на обширный двор дворца.

При лунном свете она увидела человека, который, подняв голову, казалось, хотел обратить на себя ее внимание. Этот человек, заметив ее, стал делать какие-то знаки, но она не могла их понять и потому отворила окно.

Тогда незнакомец бросил ей камень так ловко, что он упал к ее ногам на платье, заглушившее стук падения.

Герцогиня увидела, что камень завернут в бумагу, и поспешила подойти к свечам, горевшим на столе. На записке немного было слов, но достаточной силы, чтобы возбудить всю ее злобу.

«Он в Орлеане, она ускользнула».

Как раненая львица герцогиня прыгнула к спальне принцессы и необдуманно вошла, но в ту же минуту такая сильная буря поднялась в ее душе, что она остановилась как вкопанная – ну, а если ее обманывают?

Она неподвижно стояла и прислушивалась. При слабом свете единственной свечи, догоравшей на камине, обширная комната оставалась почти вся в темноте. Герцогине показалось, что под одеялом видны грациозные формы спящей принцессы.

Мало-помалу она сообразила, что эти формы лежат слишком спокойно, тем более что принцесса легла недавно и, казалось, не успела бы заснуть крепко. Страшная истина мгновенно озарила ее. Действительно, принцессы тут нет!

Как призрак скользя по полу, сдерживая дыхание, герцогиня двигалась, чувствуя весь ужас своего положения. Если кто-нибудь захватит ее в роли шпиона? Ее достоинство было страшно унижено этой ролью, принятой ею. Но слепая, неумолимая страсть влекла ее. Ревность раздувала в ней ярость, она жаждала знать, осязать, видеть.

Так подошла она к самой кровати и сунула дрожащую руку под богатое покрывало. Решившись на первый шаг, она с дерзостью продолжала свое нахальное исследование и стала ощупывать всю постель.

– Пустая… – сказала она шепотом, но с таким выражением, что это слово звучало как шипение ехидны.

С отчаянием она водила обеими руками по постели, по подушкам – нет никого!

Тогда она повернулась и бросила взгляд на кресло, стоявшее у кровати, на котором, казалось ей, лежала куча платьев. Но при первом взгляде она с ужасом и с удивлением отступила: над кучей платьев возвышалась мужская голова, смотревшая на нее с улыбкой.

– Мужчина! – воскликнула она.

– Точно так, мужчина.

– А принцесса?

– Ее нет здесь, – отвечал незнакомец, вставая и почтительно кланяясь.

Когда он поднял голову, то весь свет от свечи упал на его лицо.

– Господин Жан д'Ер! – воскликнула герцогиня.

– Он самый, готовый к вашим услугам.

– Что вы тут делаете, милостивый государь?

– Вы сами изволите видеть: дремал в ожидании сна.

– Разве можно здесь спать? Ведь это неприлично или…

– Тут нет ни неприличия, ни или… Ни того, что вам угодно было бы сказать, есть простая предосторожность.

– Какая предосторожность?

– Точно так, очень простая.

Герцогиня не возражала и направилась к своей двери. Но Жан д'Ер одним прыжком догнал ее и самым почтительным образом удержал за руку, произнеся:

– Извините.

– Что вам надо?

– Я осмеливаюсь вас спросить, куда вы идете?

– Но вы сами это видите. Я иду звать на помощь.

– Кого это вы позовете и против кого?

– Я созову вооруженную помощь для того, чтобы удостоверить всех.

– Вы ни в чем и никого не будете удостоверять, а напротив того, будете держаться здесь как можно тише, – сказал Гонтран с твердостью.

– Да знаете ли вы, с кем говорите?

– Никак нет.

– Какая дерзость!

– А я убежден, что не совершаю никакой дерзости, потому что исполняю свой долг и повинуюсь приказаниям.

– Долга тут я не вижу и приказания не признаю.

– И ошибаетесь, доказательство тому – я здесь был для того, чтобы предотвратить всякое ваше предприятие против принцессы до тех пор, пока солнце взойдет.

– Где принцесса?

– Знать не знаю.

– Где она? Где она? Говорите, я хочу это знать! – кричала герцогиня вне себя, и на ее дрожащих губах показалась пена от бессильного бешенства.

– Вы ничего не узнаете от меня.

– Берегитесь! Вы играете в опасную игру, которая может привести вас на плаху.

– За этим дело не станет.

Герцогиня была поражена полной беззаботностью, с какой произнесены были эти слова.

– Впрочем, – сказала она, меняя тон, – я знаю, что вы храбрец.

– Это первая и последняя добродетель всякого воина.

– Правда, я видела вас в деле. Да, ночь была темна, вы одни верхом против тридцати убийц, из вашей шпаги вылетали смертоносные молнии, и вам дела не было до числа неприятелей. Да, я помню это. Воспоминание это так живо в душе моей, как будто все было вчера. И если бы вы знали, как я обрадовалась, когда узнала, что вы не пали под ударами убийц.

– Так это вы приказали хозяину «Красной Розы» позаботиться обо мне?

– Да, это была я. Сама не знаю, каким живым чувством участия к молодости и храбрости увлеклась я! Глядя на вас, когда вы дрались, не считая ваших врагов, я твердила себе: «Вот красота! Вот величие!»

– Вы добры и великодушны, герцогиня, и я благодарю вас от глубины души, потому что, если бы не было обо мне попечения в первую минуту, то я, вероятно, погиб бы в подвале, куда меня бросили эти злодеи.

– Итак, господин Жан д'Ер, мы с вами друзья, – сказала знатная дама, протягивая ему руку.

– Я весь к вашим услугам, – отвечал юноша с низким поклоном.

Хоть он ничем не отвечал на ее дружеский вызов, однако не оттолкнул ее руки. В эту минуту он стоял так близко от очаровательной сирены, что невольно бросил взгляд на ее прелести, от которых до тех пор отвращал глаза, следуя благоразумию.

Герцогиня подметила этот взгляд и приложила его руку к своему сердцу, оно от нетерпения или какого другого чувства сильно билось.

– Ах! – сказала она, – зачем я не отдала всей любви такому человеку, как вы.

Произнеся эти слова томно, она положила свою горячую голову на плечо молодого человека. Тот почувствовал, что ему стало неловко, и он совсем растерялся.

– Берегитесь, герцогиня, ну как кто войдет.

– Что мне до того нужды? – возразила она со страстным увлечением.

– Однако…

– Зачем вы служите такой принцессе, какова Луиза Орлеанская? Она достойная дочь своего отда и заплатит вам черной неблагодарностью. Между тем как… О! Если бы вы захотели разделить мою судьбу, сколько бы богатства и почестей выпало на вашу долю!

– Я служу той же принцессе, как и вы, герцогиня; следовательно, вы можете действовать только посредством ее могущества…

– Я ненавижу ее и если служу ей, так только для того, что в этом положении могу вернее устроить ей гибель, чего желаю и на что надеюсь.

– Полноте, довольно вам кокетничать и лгать. Я теперь вас знаю и не верю вам. Вы хороши, в том нет сомнения, вы очень хороши, слишком хороши! Но никогда, клянусь Богом! Никогда не прельстят меня ни ваши прелести, ни ваши обещания и не заставят меня уклониться от обязанности честного человека.

– Так теперь я и вам скажу: берегитесь!

– Я – другое дело: никого я не боюсь, кроме Бога.

Герцогиня ничего не отвечала, но с живостью бросилась в свою комнату, потому что услышала во второй раз стук камня, ударившегося о стекло.

Жан д'Ер ничего доброго не ждал от этого неожиданного бегства и бросился вслед за ней – как раз вовремя, чтобы помешать ей отворить окно. Несмотря на сопротивление и крики, он крепко схватил ее за легкую одежду, накинутую на плечи, и оттащил на середину комнаты.

– Как вы смеете налагать руку на жену первого дворянина Франции? – закричала она, вне себя от ярости.

– Эх, герцогиня, да не сами ли вы только что налагали свою руку на самого смиренного дворянина Франции? – сказал Гонтран, вдруг развеселившись.

Герцогиня, увлекаемая примером, сама расхохоталась и, обращаясь к прекрасному юноше, все еще державшему ее за платье, сказала:

– Вам весело?

– Веселость есть основная черта моего характера, герцогиня.

– Довольно, я вижу, что вы милый человек, но вы достаточно доказали мне преданность вашей принцессе. Выпустите же меня и поговорим с вами по-дружески.

– Согласен, – отвечал Гонтран, ведя ее под руку на другой конец комнаты, где она села в кресло, не заботясь поправить беспорядки своего туалета.

– Вы не доверяете мне и совершенно ошибаетесь. Я сама не знаю, что сегодня со мной делается. Но с тех пор, как я почувствовала ваше приближение, мои мысли совершенно изменились. Все, что прежде увлекало меня, теперь мне совершенно чуждо и уступило – надо ли вам сознаться? Уступило место одному новому страстному желанию узнать вашу жизнь, ваши приключения, надежды… Ах! Прошу вас, удалитесь! Я не могу, ваши взгляды жгут меня.

– Клянусь вам, это помимо моей воли, – сказал наивный юноша.

– Да, этот взор, такой открытый, такой твердый и ясный, страшно волнует меня. Вы меня знаете, увы! Вы знаете, кто я! Но мои враги много клеветали на меня, и мне стыдно, да, я стыжусь сама себя…

– Герцогиня, я питаю к вам глубокое уважение.

– Удалитесь, говорю вам, или нет… Я задыхаюсь! Воздуха! Воздуха мне надо! Сжальтесь, отворите это окно – я умираю!

Гонтран был слишком молод, чтобы понять все эти проделки записной кокетки. Ему было стыдно и совестно, что его глаза, о красоте которых он слыхал порядком, наделали столько бед, и хотя сердце его было полно любви к другой, он, однако, подумал о том, как бы помочь несчастной.

Он бросился к окну и отворил его, но не без того, чтобы оглянуться на прекрасную герцогиню: недоверие его было напрасно, она не трогалась с места и была почти без чувств.

Когда он возвращался к ней, вдруг в окно влетел камень, завернутый в бумагу, и упал посредине комнаты.

Как пантера бросилась герцогиня, забыв о своем обмороке, и нагнулась уже, чтобы поднять камень, но Гонтран опередил ее и почти вырвал посылку.

– О горе! – воскликнула она. – О! Дерзость!

– Виноват, герцогиня, я опять принужден был прибегнуть к насилию, но в этом не моя вина.

– Жан д'Ер, отдайте мне эту бумагу! – закричала герцогиня, увидев, что он вывернул камень и выбросил его за окно.

– Невозможно.

– Запрещаю вам читать, что там написано.

– Я не стану читать, но и вы не прочтете.

– Это ужасное бесстыдство!

– Ах! Герцогиня, мы оба находимся в нестерпимом положении, как вы против меня, так и я против вас. Я сознаю, что с вашей точки зрения, я недостоин имени дворянина, но с точки зрения другой особы, которой я обязан служить верой и правдой, – я исполняю свой долг. Я это уже говорил вам и буду так продолжать!

– Отдайте мне эту бумагу, я требую этого!

– Ваша светлость, если бы вы требовали у меня короны французской, так и это было бы для меня одинаково трудно. Я принадлежу не себе, а ее высочеству, потому что нахожусь на ее службе. Бьюсь об заклад, что если бы принцесса присутствовала при этом, бумаге этой точно так же не бывать бы в ваших руках.

– А! – сказала надменная герцогиня, скрежеща зубами, – вы меня доведете до крайности! И вы, и ваша принцесса поплатитесь мне за эти оскорбления!

– Что же такое вы намерены сделать?

– Ничего или почти ничего. Когда я буду на свободе, надеюсь, когда-нибудь вырвусь же я из ваших рук, тогда я буду говорить всем и каждому, что нашла вас в спальне этой французской девственницы.

– Тут ничего нет удивительного, я был допущен в спальню с ведома многих людей, и это было решено заранее.

– Кто поверит, а кто и не поверит этому смешному оправданию. Всякому придет в голову сомнение, что такой молодой и прекрасный рыцарь, как вы, не мог безнаказанно быть на свидании с глазу на глаз с молоденькой принцессой.

– Герцогиня, ни слова более!

– Молва всюду распространится, что вы пользуетесь се милостями.

– Небо и земля! Ведь это бесчестная клевета! Как вы смеете добрую славу…

– Полноте, в основании всякой клеветы, как бы она ни была груба, всегда лежит тень истины, и добрая слава принцессы тоже подлежит сомнению.

– А я говорю вам, что это ложь!

– С вашей стороны, это очень великодушно, но совершенно напрасно, влюбленный герой.

Гонтран при этих словах быстро подошел к первой двери с твердым намерением бежать и лучше покинуть вверенный ему пост, чем подвергать малейшей тени подозрения добрую славу королевской внучки.

Но в то время, как он подходил к двери, вдруг кто-то захлопнул ее и быстро повернул ключ в замке. Гонтран остановился как вкопанный.

– Что это значит? – воскликнула герцогиня.

– Сами видите, дверь закрыли на замок.

– Неужели принцесса вернулась?

– Может быть.

– О, горе!

– Вот и все ваши планы разрушены! Вам ничего более не остается делать, как только отворить другую дверь и выпустить меня.

– Кроме этой двери не существует другой.

– Так судьба принуждает меня сидеть взаперти с прелестнейшей женщиной до самого утра?

– Кажется, вы не очень боитесь повредить доброй славе этой женщины.

– Ни вам и никому другому я не желаю вредить, и потому я просил и прошу вас выпустить меня.

Герцогиня де-Монбазон с любопытством осмотрела этого необыкновенного юношу, задавая себе вопрос, искренне ли он говорит? Ее предприимчивый дух, развращенный современной необузданностью, увлекался приятной возможностью заполучить нового поклонника в лице самого храброго и красивого юноши при дворе.

Но в спальне принцессы слышалось теперь столько шума, что чувство страха внушило герцогине желание во что бы то ни стало выпутаться из опасности.

– Уходите скорее, вот хоть в окно, – сказала она.

Гонтран бросился к окну, но, выглянув в него, тут же отступил.

– Вы находите, что это чересчур высоко? – спросила она презрительно.

– Нет, герцогиня, двор полон людей, и множество лакеев освещают его факелами.

– Вы погубили меня!

У Жана д'Ера недостало духу улыбнуться при страхе женщины, давно уже публично опозорившей себя, и он почтительно поклонился с видом самоотвержения.

– Если здесь вас захватят, погибла моя честь! Что будут говорить?

– Гнусная ложь, герцогиня! Хотя вы сами сказали, что в основании всякой клеветы лежит тень истины.

– А! Так это был с вашей стороны злой умысел? – воскликнула она, сжимая от ярости кулаки.

– Нет, герцогиня, даю вам слово дворянина.

– Кажется, к двери подходят?

– Я спрячусь за полог.

– Нет, это значило бы во всем сознаться… Сядьте вот тут и не двигайтесь.

Она усадила Гонтрана на высокое кресло и закрыла его своим широким и длинным платьем. При се торопливых движениях несколько раз роскошные плечи чуть ли не касались лица молодого человека. Наконец он не в состоянии был противиться искушению и приблизил к ним свои губы.

Герцогиня улыбнулась.

– Тише! Злой ребенок! – сказала она.

 

ГЛАВА XVI

Публичное бесславие

Прошло около двух часов с тех пор, как принцесса усадила Жана д'Ера у своей кровати. После этого она вернулась в свою комнату так же тихо, как и вошла.

Лотарингского рыцаря не оказалось на указанном ему месте, но увидев свет в спальной герцогини, принцесса подслушала последние фразы, которыми обменивались эти странные враги. Быстро сообразив все последствия, принцесса поспешила замкнуть за ними дверь.

– Друзья, – закричала она своим дамам, – скорее зажигайте свечи!

– Что случилось? – восклицали ее маршальши и адъютантши, выбегая из своей комнаты, еще не успев раздеться.

– Как я рада, что всех вас собрала здесь! Скорее раздевайтесь и выбегайте на лестницу, кричите и зовите на помощь, как будто проснуться вас заставил испуг.

– Что вы хотите делать? Зачем это, ваше высочество?

– А вот сейчас узнаете.

С этими словами принцесса сбросила с себя плащ и платье и быстро легла в постель, разбросав вокруг себя депеши и бумаги.

Свита буквально повиновалась ее приказанию. Все дамы поспешно сняли платья, накинули на себя плащи, измяли свои постели, для чего прибегли ко всей силе своих хорошеньких кулачков, побросали на пол одеяла, потом госпожи де-Фронтенак и Мартино бросились по коридорам, сзывая людей, а графиня де-Фьеске осталась при принцессе, как будто прислуживая ей.

Через несколько минут сбежалось множество людей и, главное – офицеры отряда телохранителей и войска, занимавших дворец.

В это же время солдаты и городская стража собрались во дворе, в полном вооружении, в ожидании приказа командиров.

– Господа, господа, – сказала принцесса, по-видимому, сильно взволнованная, отвечая на вопросительные взгляды всего сборища, – начну с того, что попрошу у вас прощения, что встревожила всех вас. Но призывая вас на помощь, я была уверена, что вы всегда готовы доказать мне вашу преданность.

Внимание всех дошло до крайности.

– Господа, я получила известие из армии принцев. Мы одерживаем победу. Принц Кондэ подоспел вовремя, чтобы отразить войска Мазарини, двор вынужден удалиться в Сен-Фаржо, потеряв все свои обозы и половину солдат. Сен-Фаржо – моя собственность, мое удельное имение, и потому я намерена безотлагательно выжить оттуда Мазарини. На лошадей!

При этом приказании все пришло в движение, но прицесса махнула рукой, и все опять остановились.

– Одну минуту, – сказала она в раздумье, – следует прежде всего собрать военный совет. Останьтесь здесь и, прошу вас, перейдите в комнату герцогини Монбазон, пока я оденусь. Мы будем совещаться в комнате герцогини, к которой мой отец питает глубокое доверие и прислал ее ко мне на случай важнейших событий. Прошу вас, господа, перейдите туда, а вы, – обратилась она к дамам, – идите вперед, чтобы предупредить герцогиню. Я слышу, что она разговаривает… вероятно со своей горничной, следовательно, она не спит.

Принцесса оставила при себе графиню де-Фьеске, которая помогала ей одеваться. Остальные дамы, а за ними офицеры и дворяне направились к двери и отворили ее во всю ширину.

– Какое вероломство! – воскликнула герцогиня, никак не ожидавшая, что ее дверь так скоро отворится: она не слышала ни одного слова из другой комнаты.

– Какое вероломство? – весело подхватила госпожа де-Фронтенак. – Причина нашего появления очень проста, мы будем держать военный совет у вас.

Герцогиня попятилась назад, ошеломленная, не обращая внимания на любопытные взгляды мужчин, восторгавшихся ее полуобнаженными красотами.

– Но это ужасно, тревожить мой сон такой нечаянностью.

– По приказанию ее высочества, – отвечала маршальша.

В эту минуту добродушная Генриетта Мартино, сжалившись над герцогиней и приписывая ее смущение небрежному туалету, бросилась к высокому креслу, на которое наброшено было платье. Схватив платье, она хотела набросить его на открытые плечи герцогини, но в ту же минуту испустила пронзительный крик.

Все повернулись в ее сторону.

В кресле сидел мужчина, до того времени прикрытый платьем, а в мужчине все присутствующие, и первая Генриетта, узнали Жана д'Ера.

– Он! – воскликнула Генриетта с ужасом и отступила, приложив руку к сердцу, будто пронзенному кинжалом.

Гонтран до того смутился нелепостью своего положения и в то же время до того восхитился впечатлением, произведенным на обожаемую Генриетту его мнимым вероломством, что не пошевелился и оставался, как прикованный, в кресле.

В эту минуту вошла принцесса.

– Мы, кажется, потревожили герцогиню де-Монбазон, – сказала она с сатанинской улыбкой на устах. – Прошу вас, господа, возвратитесь ко мне.

Величественно подняв голову, принцесса медленно удалилась, но успела бросить на свою пораженную соперницу взгляд, который равнялся торжественному кличу победоносного героя.

Генриетта Мартино, оправившись от неожиданности, последовала за принцессой, но в ее осанке не было уверенности и в голове так трещало, что она прижала руку ко лбу.

Гонтран, выйдя наконец из оцепенения, бросился было за ней, чтобы успокоить ее, но она посмотрела на него с выражением холодного презрения и знаком руки не позволила ему подходить к себе.

«Она любит меня!» – подумал юноша с упоением.

Тогда он обернулся к герцогине и увидел, что она, шатаясь, подошла к постели и упала, стараясь скрыть свой позор и унижение за пологом.

Гонтран почувствовал жалость к этой женщине, одаренной красотой и всеми прелестями, увлекательными для мужчин, но в ту же минуту он поспешно отвернулся от нее. Он видел, что она лишается чувств, однако оставил ее без помощи.

«Она – чудовище лжи и разврата, – подумал он, – но за что же я погиб».

 

ГЛАВА XVII

Паук опять начинает ткать свою паутину

Рано утром в коадъюторский дом прилетела Шарлотта де-Шеврез. Гонди был поражен ее встревоженным лицом.

– Это ли вы мне обещали, Гонди? – воскликнула она, входя в известный читателю кабинет.

– Как вы хотите, чтобы я отвечал вам, если не говорите, в чем дело?

– Но вы должны были сеять раздор между ними, а посмотрите, в какой дружбе они все живут.

– И теперь, как всегда, вы столь же прекрасны, как и нетерпеливы, – отвечал любезный коадъютор.

– Гонди, вы не можете понять, как я страдаю при мысли, что принцы Кондэ и Конти могут восторжествовать.

– В чем же состоит их торжество?

– Они завладеют французской короной.

– Разве я не существую?

– Ну, право, ваше спокойствие восхищает меня! Вы сидите взаперти в вашем дворце, а принц Кондэ одерживает победу за победой. Бордо, Гиенна, Перигор, Сентонж и не знаю еще что, все в его руках. Туренская и Орлеанская провинции ему принадлежат, герцог де-Лонгвилль опять завладел Нормандией, а герцог Лотарингский – севером…

– А я Парижем.

– То есть вы и герцог де-Бофор?

– Нет, я один. Если хотите иметь тому доказательства, то потрудитесь последовать за мной ко всем приходским священникам. Одни они обладают доверием своих прихожан, а их прихожане – моя собственная паства. Говорю вам, что все идет как по маслу, как я сам приготовил.

– Что вы рассказываете, я сама понимаю дух парижан! Что бы вы ни говорили, парижане преданы, если не совсем принцу Орлеанскому, то вполне герцогу де-Бофору.

– А вот погодите немножко, герцог де-Бофор и принц Орлеанский скоро будут смертельными врагами.

– Ах! Как хотелось бы мне это увидеть!

– И увидите.

– Но я хочу сейчас же.

– Терпение.

– А когда у меня его нет, Гонди? У меня кровь горит от ожидания, и я очень жалею, что не последовала моему первому вдохновению: нарядиться бы мне амазонкой по примеру принцессы и явиться во главе армии. Давно бы я сокрушила все преграды около престола, и король был бы могущественнее, чем когда-нибудь.

– Неужели вы не понимаете, что прежде всего надо сокрушить Мазарини?

– Ну вот вы все свое!

– Это моя цель.

– Разобьетесь вы сами у этой цели.

– Не думаю.

– Скажите мне по крайней мере, что вы придумали, чтобы Бофора сделать общественным врагом.

– Ну вот опять!

– Гонди, умоляю вас, не имейте тайн от меня.

– Шарлотта, вы единственная поверенная всех моих тайн, я ничего не скрываю от вас, но если я вам что говорю, то под условием строжайшей тайны.

– Изменила ли я вам когда-нибудь?

– Нет, но ваша сильная привязанность к матери заставляет меня иногда побаиваться вас.

– Мать моя ничего не узнает от меня.

– Ну так слушайте. До нового переворота мне необходимо, чтобы Гастон с Бофором оставались союзниками. Вот поэтому я сделал новую попытку. Я предупредил Гастона о сношениях его дочери с…

– С кем же?

– Что в имени? С одним человеком.

– Неужели принцесса откажется быть женой короля?

– Принцесса полоумная, и будет она женой короля, когда я ей прикажу это, а пока я обвенчал ее.

– Неужели?

– Да, я обвенчал ее с тем, кого она любит.

– Вы сами благословляли ее брак?

– Почти.

– Вот вздор какой!

– Поистине, я это совершил.

– Неправда, неправда! Вы обманываете меня.

– Вам известно, что принцесса овладела Орлеаном как истинная героиня. Она заставила выбить ворота, после этого подвига, совершенного ею с увлекательным изяществом, вышел такой результат, что король с мазаринской армией вынужден был отступить в Бургундию, а принцесса вздумала отправиться в Сен-Фаржо, чтобы перевенчаться.

– Но с кем же?

– Именно в это время король со своим двором нашел убежище в Сен-Фаржо, а в мои расчеты не входило сделать ее королевой Франции безнаказанно. Преданный мне аббат в это время случился в Сен-Венсенской церкви, что в окрестностях Орлеана и…

– Кончайте же!

– И венчальный обряд совершился.

– Аббат попал туда как раз вовремя?

– Подослан мной, говорю вам. Он намеревался следовать за принцессой в Сен-Фаржо, но уговорил… ее жениха привести принцессу в Сен-Венсенскую церковь.

– Гонди! – сказала Шарлотта дрожащим голосом и крепко сжимая ему руку.

– Что случилось?

– Вы обвенчали принцессу с принцем Конти?

– А если бы и так, вам какое дело?

– Но Конти должен был на мне жениться?

– Какое вам дело, если вы не любили его?

– Но наш брак был объявлен. Опять отразится на мне испытанный уже позор! Подумали ли вы о том? Нет, вы об этом не вспомнили даже, иначе, я уверена, вы избавили бы меня от нового удара.

– Успокойтесь, прекрасная Шарлотта, не принц Конти был счастливым смертным.

– Даете мне честное слово дворянина?

– Даю.

– А когда так, какое мне дело, кто он? – воскликнула молодая красавица, мигом успокоившись.

– Вы очень рассудительны, однако позвольте вам заметить, что ваша ревность к принцу Конти не очень льстит моей любви к вам, очаровательный мой друг.

– Вы ничего не понимаете в женском сердце. Впрочем, я не знаю, к чему ведет это?…

– Как только его высочество герцог Орлеанский узнает об этом прекрасном браке, вслед за тем последует его разрыв с… с принцами. Разрыв безвозвратный, уж за это я ручаюсь. Затем, как все это утвердится, супруг ее высочества исчезнет у меня, и выйдет она за короля.

– Исчезнет, исчезнет… о! Как она будет защищать его.

– Уж это мое дело. Моя паутина так хорошо заткана, что мне почти жаль, зачем я показал вам ее основу.

– Слушайте, Гонди, теперь я требую мести. Вы не увидите меня здесь и не смейте отыскивать средства увидеться со мной до тех пор, пока не сообщите мне, что принцы Кондэ и Конти и вся их семья приговорены к вечному изгнанию, или заключены в Бастилию, или мертвы.

– Это само собой разумеется. Сказано и сделано, – подтвердил Гонди, многозначительно пожимая ей руку.

– Прощайте и не забывайте этого обещания, – отвечала она.

– Как, вы уже уходите?

– Да, в ожидании известия.

Шарлотта де-Шеврез, не слушая сердечных убеждений косдъютора, поспешила оставить его.

Отель герцогов де-Шеврез находился на улице Сен-Тома неподалеку от отеля герцога де-Бара. Только что поравнялась она с его подъездом, как из темного углубления вышел человек и посмотрел на нее так пристально, что она невольно задрожала и ускорила шаги.

Неизвестный бросился вслед за ней и нагнал ее в ту минуту, когда она положила руку на молоток у своих ворот.

– Позвольте, – сказал он, становясь перед ней и не допуская ее стучать, – вы сейчас вышли от коадъютора, а он вас недостойно обманывает, впрочем, как и всех.

Молодая девушка с презрением и высокомерием окинула его взглядом с головы до ног и ничего не отвечала. Но она имела дело с опытным человеком, который не боялся презрения.

– Он обманывает вас, и вот вам доказательство. Не говорю уже о том, что он ухаживает за герцогинями де-Лонгвилль и де-Немур, которые щадят и приберегают его на всякий случай, он еще вступил в союз с герцогиней де-Монбазон.

Шарлотта хотела возражать, но он предупредил ее желание.

– Сегодня утром герцогиня де-Монбазон приехала из Орлеана в свите ее высочества, и первый ее визит был к Гонди. Она сидела два часа с ним взаперти.

У молодой девушки сердце билось так, как будто хотело выскочить из груди, однако она скоро оправилась, думая, что известия из подобных источников не стоят доверия.

– Пропустите меня, – сказала она холодно.

– Если бы вы знали, какое живое участие заставляет меня объяснять вам эти подробности, то не стали бы сомневаться в моих словах.

– Что за участие и к кому?

– Участие к королю, которого вам бы не следовало выпускать из вида, потому что от одного короля зависит сделать вас первой статс-дамой при дворе. Принц Конти не переставал любить вас, одно слово короля – и принц опять будет у ваших ног.

– Но для того, чтобы король мог…

– «Фрондеры взяли солому своей эмблемой, – это добрый знак!» – сказал кардинал Мазарини, когда до него дошла эта весть.

– Что вы хотите этим сказать?

– Кондэ, Конти, Бофор, Гонди, герцог Орлеанский, в особенности герцог Орлеанский, все они возвратятся к королю и сочтут за счастье принять его условия.

– Но я не вижу причины…

– Фронда имеет своих амазонок, а у двора их нет. Устройте прелестный эскадрон из храбрых героинь, окружающих вас, противопоставьте его отряду ее высочества, и вы увлечете парижан, они побегут за вами, как бегают теперь за принцессой. Вы непременно восторжествуете над всеми, потому что законное право на вашей стороне; и тогда уже вы будете предписывать законы всем… и господину Гонди тоже – ах, как он недостоин вашей любви.

Шарлотта устремила проницательный взгляд на незнакомца, закутавшегося в плащ до самых глаз, так что лица не было видно, но он выдержал строгий осмотр.

– Я знаю вас, – сказала она.

– Я друг Мазарини и считаюсь мертвым… Но не могу сказать, кто я.

– Каким же образом?

– Вы последуете моему совету?

– Может быть, в нем есть и хорошее, но я не знаю, что скажет моя мать?

– Герцогиня сама отважная и непременно одобрит ваше намерение. Может быть, и для себя прикажет оседлать коня, чтобы подать вам пример.

– Очень может быть.

– Герцогиня лавирует, желая сохранить дружеские отношения во всех партиях, она служит посланницей королевы, посредницей у кардинала. Во всех партиях ее подозревают. Не идите по ее стопам.

– Но коадъютор тоже служит королеве.

– Он служит только себе – лицемер и обманщик!

– Как вы смеете…

– А вы станьте прямодушно за короля, увлекайте как можно более дам в вашу партию, за ними повлекутся их обожатели, и тогда вы восторжествуете даже над герцогиней де-Монбазон, беспощадным врагом Мазарини и вашей соперницей.

– Как вы смеете…

– Да разве это неправда?

– Вы произнесли слова, которые требуют объяснений. Скажите, почему кардинал Мазарини воскликнул, что это добрый знак, когда узнал, что фрондеры приняли эмблемой пучок соломы?

– Этот пучок соломы, который так нахально выставляется напоказ торжествующими мятежниками, не привязывается ли также к головам животных для означения, что они продаются?

– Итак, кардинал Мазарини…

– Он самый тонкий политик древних и новейших времен. Для него меч – нелепость, грубое оружие, распространяющее всюду зло и нигде не делающее добра. Молния, которая мимолетно проблеснет и исчезнет… «Господа фрондеры прицепили пучок соломы на свои шляпы – значит, они продажны».

Незнакомец сделал низкий поклон и удалился на прежнее место. Шарлотта де-Шеврез едва стояла на ногах. Мысль о борьбе отнимала у нее силы. Тщеславие, любовь, мщение боролись в ее сердце. Война между женщинами воспламеняла ей голову и сердце, но ее пугала пропасть, не имеющая ни дна, ни края, пропасть, называемая неизвестностью.

 

ГЛАВА XVIII

Междоусобица

В шесть часов утра 2 января 1652 года герцогиню де-Монпансье разбудил страшный стук в дверь ее спальни. Еще с вечера и до половины ночи она слышала барабанный бой и звуки труб и знала, что тревога происходила в армии принца Кондэ, растянутой от Сен-Клу до Шарантона. Она тотчас позвала своих дам и приказала им отворить двери. Посетитель был граф де-Фьеске. Она приняла его и, раздвинув полог, говорила с ним.

– Ваше высочество, – сказал он, – я послан от принца Кондэ и теперь прямо от герцога из Люксембургского замка.

– Не добившись желанного ответа от отца, вы поспешили к дочери?

– Точно так, ваше высочество.

– Что такое произошло?

– Принц Кондэ атакован между Монмартром и Ла-Шапеллем мазаринскою армией под командой Тюренна. Я убедительно просил его высочество приказать парижскому губернатору отворить ворота принцу Кондэ.

– А мой отец, как всегда в решительные минуты, очень нерешителен и стал уверять вас, что он болен и не может встать с постели?

– Ваше высочество изволили угадать.

– Послушайте же, граф, я обещаю вам не оставаться в постели. В Париже я буду исполнять обязанности моего отца, как это я делала в Орлеане.

– Герцогиня де-Лонгвилль была уже в ратуше и умоляла губернатора отворить ворота войскам принца Кондэ. Но маршал неумолим и сказал, что будет действовать только по приказанию герцога Орлеанского.

– За приказанием дело не станет.

Граф ушел, а минут через двадцать принцесса со своими маршальшами и адъютантшами сели на лошадей и поехали в Люксембург. Их прибытие во дворец наделало такого шума, что Гастон устыдился своего малодушия и поспешил встать и встретить дочь на лестнице.

– Ах! Ваше высочество, – закричала принцесса, увидев его, – какая радость, а граф де-Фьеске испугал было меня, сказав, что вы больны.

– Мне точно нездоровится, милая моя, но теперь мне лучше, и я встал с постели.

– В таком случае вы должны распорядиться…

– Нет, Луиза, мне все еще так нездоровится, что я делами заниматься не могу.

– Но подумайте только, внимание всего Парижа устремлено на вас, и если вы не сядете сейчас же на лошадь, то ваше дело погибло!

– Законное дело никогда не гибнет, но говорю тебе, я еще слишком слаб, чтобы подвергать себя влиянию свежего воздуха.

– В таком случае, ваше высочество, ложитесь скорее в постель, чтобы спасти вашу честь.

– Что вы говорите, дочь моя?

– Ах, ваше высочество! – воскликнула принцесса, возмущенная таким малодушием отца, – если бы у вас в кармане лежал выгодный договор с кардиналом, то и тогда вы не могли бы быть спокойнее.

Принц не отвечал, но Луиза была не из тех женщин, которые отказываются от победы из боязни сражения. Она была так настойчива, что отец приложил свою подпись на письме к губернатору, к мэру и старшинам, предлагая им повиноваться распоряжениям его дочери, ей он передавал свои полномочия. Принцесса опять села на лошадь и поехала во главе прелестных амазонок, число которых увеличилось с тех пор, как она возвратилась в Париж. Она тревожно прислушивалась к гулу пушечных и ружейных выстрелов, который доносился с восточной стороны столицы. На улице Дофина стечение народа было так велико, что она вынуждена была остановиться: улицы были забиты людьми. Какой-то всадник прилагал неимоверные усилия, чтобы пробиться сквозь толпы. Принцесса ударила хлыстом по лошади и подскакала к нему: она узнала в нем маркиза де-Жарзэ.

– Вы ранены, маркиз? – спросила она, увидев, что его рука на перевязи.

– Это пустяки, ваше высочество, пуля пронизала мне руку.

– Так вы едете домой, чтобы перевязать рану?

– О! Нет, я спешу к его высочеству.

– Что вам надо от него?

– Мне надо, чтобы он отдал приказ пропустить в ворота Сент-Онорэ войска, стоящие в Поасси; они непременно должны подоспеть на помощь принцу, который выдерживает ожесточенный напор роялистов, число которых втрое больше его отряда.

– В таком случае, маркиз, вам не надо обращаться к моему отцу.

– К кому же, ваше высочество?

– Поезжайте со мной. Отец уполномочил меня, и я теперь еду в ратушу, чтобы приказать парижскому губернатору повиноваться принцу Кондэ.

Так продвигались они, теснимые народом, который, узнав принцессу, приветствовал ее громогласными восклицаниями – молва о ее подвигах в Орлеане воодушевляла всех восторгом.

Все добрые граждане вооружились и, следуя за амазоь-ками, при трубных звуках вопили и ревели кто во что горазд, только бы погромче. Со всех сторон требовали сражения, готовые идти против Мазарини под предводительством внучки Генриха Четвертого.

– Да, друзья мои, – говорила принцесса, – вы мои, и я благодарю вас, но в настоящее время я должна посоветоваться с губернатором.

Внутренне героиня Орлеанская говорила себе, что, если бы в ратуше ей вздумали отказать, она и без старшин обойдется, сумеет воспользоваться готовностью этого доброго народа.

– Где герцогиня де-Лонгвилль? – спросила принцесса, всходя на крыльцо ратуши за маршалом Лопиталем и городским головой.

– Герцогиня присоединилась к принцу Кондэ.

– Она сражается рядом с ним! – сказала гордая амазонка. – Я узнаю мою бесстрашную кузину!

Она, ускорив шаги, поспешила в залу, где происходило совещание членов совета. Им она предъявила свои полномочия и затем изложила свои желания. Губернатор, городской голова и члены совета молча переглядывались.

– Подумайте только, господа, – сказала принцесса, – в эту минуту принц с горстью людей сражается против многочисленного войска, и, может быть, многочисленность восторжествует.

– Мы будем совещаться.

– Ах! Господа, до совещания ли теперь? Надо действовать. Мой отец всю жизнь свою приносил в жертву Парижу, отказывать ему в спасении принца Кондэ, который теперь сражается за общее дело, значило бы платить ему неблагодарностью.

– Но, ваше высочество, если пропустить через город войска, которые стоят у ворот Сент-Онорэ, произойдут такие беспорядки, что после и не справишься.

– Господа, – настаивала принцесса, не отвечая на их замечание, – разве вы не знаете, что кардинал Мазарини возвращается в Париж с самыми злобными намерениями. Если принц Кондэ потерпит поражение, то не будет пощады ни тем, кто изгнал кардинала и назначил цену за его голову, ни самому Парижу, который будет предан мечу и огню.

– Но, ваше высочество, – сказал маршал Лопиталь, – если бы эти войска не подошли к Парижу, то и королевская армия не была бы здесь.

– Господин губернатор, поймите, что принц Кондэ в опасности, что он дерется за Париж в его предместьях. Вечное бесславие падет на парижан, если принц будет побежден потому только, что ему не подано было помощи.

Все члены совета встали и вышли для совещания в другую комнату. В это время принцесса стала на колени и усердно молилась Богу. Затем вышла в смежную залу, где ожидали дамы, составлявшие ее главный штаб. По знаку подбежала к ней госпожа де-Фронтенак.

– Нет ли известий о герцоге де-Бофоре? – спросила принцесса.

– Я видела его на площади, он распоряжается толпами вооруженных граждан и проводит их небольшими отрядами к Бастилии.

– Хорошо! – сказала принцесса.

– Видела я и то, что храбрые граждане совсем не показывают восторженного вида, с каким солдаты идут на битву.

– Герцог прав. Надо как можно больше скомпрометировать парижских граждан, которые всегда готовы изображать собою флюгера и вертеться, куда ветер дует. Когда господа купцы дадут первый выстрел по мазаринским солдатам, тогда уже поздно будет пятиться, они поневоле будут сражаться с ними.

Советники во главе с губернатором возвратились в залу. Губернатор был в большом смущении.

– Ну что скажете, господин маршал? – спросила принцесса, подозревавшая, что советники не послушали старого царедворца.

– Ваше высочество, я и господа советники согласны подписывать все ваши приказания.

Не теряя ни одной секунды, принцесса продиктовала:

«Приказ начальнику караула у ворот Сент-Онорэ: немедленно отворить ворота войскам, идущим из Поасси».

Пока секретарь совета писал, принцесса подозвала к себе госпожу де-Фьеске.

– Графиня, отыщите на площади маркиза де-Жарзэ, пускай он мчится стрелой к принцу Кондэ с известием, что написан пропуск для его войск.

Маршалыпа поспешно ушла. Последний член совета приложил свою подпись, принцесса, почти вырвав бумагу из его рук, передала ее госпоже де-Фронтенак.

– Передайте эту бумагу маркизу де-ла-Булэ, который ждет у крыльца, и скажите ему, что от этой бумаги зависит спасение его начальника, принца Кондэ.

Принцесса изнемогала от усталости и согласилась, чтобы ей принесли из ближайшего трактира что-нибудь поесть. Скромный обед она разделила со своим главным штабом под звуки пушечной пальбы и ружейной перестрелки, которые с каждой минутой слышались все ближе, как будто у самой ратуши… Принцесса кипела нетерпением, каждую минуту посылала она за известиями, а вестники не возвращались…

– Я сама хочу судить о настоящем ходе событий. На коней!

Она сходила с крыльца, сопровождаемая губернатором, который непременно хотел держать ей стремя, но не успели они появиться, как раздалось оглушительное ура принцессе, проклятия и угрозы маршалу.

– Изменяют нашему принцу! – кричали одни.

– Покидают нашего защитника! – подхватили другие.

– Принцесса, – сказал Мансо, приблизившись к ней с сверкающими яростью глазами, – как вы можете терпеть подле себя этого мазариниста? Скажите слово, и мы бросим его в Сену.

– В Сену маршала! – заревела толпа.

– Напротив, я очень довольна маршалом, он сделал все, чего я желала, – возразила принцесса громким и твердым голосом.

– Счастлив он, коли так, а в другой раз несдобровать ему, если не будет идти прямым путем!

Маршал поспешил убраться в ратушу, пока принцесса при восторженных криках народа со своими маршальшами усаживались на коней. Между тем Мансо не выпускал из рук повода лошади, на которой сидела принцесса.

– Ну что же, друг мой, чего ты ждешь, зачем не отпускаешь меня?

– Ваше высочество, согласны ли вы дать мне обещание исполнить то, о чем я буду просить вас?

– Мансо, я знаю, что вы честнейший человек и не захотите, чтобы принцесса королевской крови совершила поступок, которого надо стыдиться или раскаиваться впоследствии.

– Ваше высочество, сегодня утром один человек принес мне письмо, которое он нашел на улице. В этом письме моя дочь пишет, что находится в заточении.

– Что это? Ее опять похитили?

– Она пошла туда по доброй воле, но оказалось, что тут была ловушка, и ее держат в заключении. Вот я и хочу просить, чтобы вы приказали войскам атаковать дом, где она содержится.

– Где Жан д'Ер? – спросила принцесса, обращаясь к своим спутницам.

– Ваше высочество, господин Жан д'Ер вместе с герцогом де-Бофором находятся теперь около Бастилии, – отвечал Мансо, – оба обещали мне свое содействие, только бы приказ был от вас.

– Что это за дом?

– В эту минуту он охраняется королевскими войсками под командой герцога де-Бара, похитителя моей дочери.

– Но что же это за дом?

– Пикнусский монастырь.

– Атаковать монастырь! Как это можно!…

– Ваше высочество, – сказал Мансо, подходя к ней еще ближе и говоря с мрачным и решительным видом, – посмотрите направо и налево, впереди и позади себя и пересчитайте, если можете, людей, вооруженных и готовых на все. Эти люди повинуются мне. Я только махну рукой, так все те, кто вздумал бы сопротивляться законному и честному делу – возвращению дочери отцу, все будут мигом растерзаны на куски; не останется от их тел куска, который можно было бы отнести на кладбище.

Принцесса не считала полезным сопротивляться в этом случае. Человеколюбие и политическая необходимость принудили ее уступить угрозе отца.

– Обещаю вам прислать две сотни мушкетеров к монастырю.

– Благодарю вас, ваше высочество. Пока солдаты будут драться, мои удальцы проникнут в монастырь.

Принцесса выехала на Сент-Антуанскую улицу. Представилось ей там печальное и ужасное зрелище. Сидя на лошади, медленно продвигался герцог Ларошфуко, поддерживаемый с одной стороны искренним другом, с другой – сыном. Пуля ударила ему в правый глаз и вышла в левый, так что оба глаза были повреждены, кровь лилась по лицу несчастного герцога. Его белый атласный камзол был до того залит кровью, что материя казалась красной с белыми пятнами. Луиза Орлеанская остановилась, чтобы сказать ему несколько слов, но герцог не видел и не слышал ничего и потому ничего не отвечал.

Продолжая свой путь, она невольно задумалась о том, что, если она встретила умирающего человека, которого так страстно любила герцогиня де-Лонгвилль, то и ей предстоит, может быть, такая же опасность. Душа ее преисполнилась глубокой скорби, и скорбь эта усиливалась, потому что на каждом шагу ей попадались навстречу раненые и умирающие. И все это были друзья ее отца, друзья ее детства, которые заступились за них и приняли участие в их борьбе; и все они сомневались, что победа осталась за ними.

– Так вот что значит междоусобная война! – говорила она, и сердце ее переполнялось горечью.

Но вот подъехала она к дому Мартино и остановилась: у нее недоставало сил продолжать свой путь.

– Отсюда я могу посылать приказания, – сказала принцесса, входя в дом.

Советник Мартино был глубоко опечален.

– Что с вами, любезнейший Мартино? – спросила она рассеянно. – И отчего я не вижу вашей жены?

– Увы! Она теперь на площади у Бастилии! Мне сейчас принесли весть, что час тому назад моя безрассудная жена привела туда все население предместий.

– Вот истинная героиня!

– Ах! Ваше высочество, позвольте вас спросить, неужели предназначение женщины бунтовать и становиться во главе мятежа?

– Может быть, вы и правы… Так идите же туда и призовите ее.

– Я знаю ее, она не послушает моей просьбы и не уйдет оттуда.

– Но она вас так любит! – сказала принцесса. – Уверяю, если она увидит вас среди опасностей, то испугается за вашу жизнь и сама уведет вас оттуда.

– О! Так я бегу! – воскликнул советник, поспешно покидая дом, не обращая внимания на пальбу и учащенную перестрелку.

На лестнице он встретился с принцем Кондэ, который поспешил на свидание с принцессой. Победителя при Рокроа нельзя было узнать. Латы на нем были все избиты, в руках у него была окровавленная шпага, лицо покрыто пылью и грязью, волосы слиплись от пота, одежда в кровавых пятнах, все придавало ему вид последнего воина, самого храброго воина уничтоженной армии. Принцесса бросилась ему навстречу.

– Я в отчаянии, – сказал он, опустив шпагу, – все мои друзья ранены или убиты, а у меня ни одной царапины! Ах! Как мы должны оплакивать благородных храбрецов, которые нашли смерть в наших личных распрях!

– Не лучше ли ударить к отступлению! – горестно произнесла принцесса, до глубины души тронутая искренним отчаянием героя.

– Ни за что на свете! – воскликнул Кондэ резко. – Да не будет сказано, что Кондэ отступил перед Мазарини! Еще раз пойдем, моя верная шпага! За мной, кто любит меня!

Прежде чем уйти, он передал принцессе некоторые распоряжения и взял с нее обещание, что она не выйдет из дома. Через несколько минут Луиза поняла, что сражение началось с новой яростью. От ружейной и пушечной пальбы дрожали стены. Очевидно было, что сражающиеся приближались к Сент-Антуанскому предместью.

Вдруг по дому пронесся страшный вопль. Принцесса догадалась, что случилось какое-то несчастье, и бросилась на крыльцо. Она увидела Генриетту Мартино, которая, как помешанная, рвала на себе волосы и бросалась на тело человека, лежащего на нижней ступеньке крыльца. Принцесса, оцепенев от ужаса, неподвижно стояла наверху. Бездыханное тело, пронзенное тремя пулями в грудь – это был прекрасный молодой советник Мартино, которого она только что услала. Генриетта на минуту пришла в себя и, подняв голову, увидела принцессу.

– Они убили моего мужа! Они убили его! – кричала она и снова в припадке безумия упала на его тело.

– О! Война! О народная война! Как она ужасна! – прошептала принцесса, опустив голову.

В эту минуту чей-то голос шепнул ей:

– Ваш муж в опасности.

– Жан д'Ер, что случилось? Ради Бога, говорите!

– Он вошел в Бастилию, и ворота затворились за ним.

– На лошадей! – воскликнула внучка Генриха Четвертого, одушевленная геройской отвагой. – На лошадей! Теперь пришла моя очередь сражаться, и я покажу, если надо, что и принцесса королевской крови умеет умирать!

 

ГЛАВА XIX

Бастильская артиллерия

Принцесса со своей свитой скоро подъехала к стенам Бастилии. В ту же минуту на площадь вступили толпы народа, вооруженные пиками, ружьями и палками. Командовал ими Мансо. Принцесса подъехала к синдику, знаками давая понять о желании говорить с ним.

– Друг мой, – сказала она, наклоняясь к нему так близко, что только он один мог слышать ее слова, – у вас будет обещанная помощь, но стойте на этом месте и будьте внимательны. В Бастилии находится теперь человек, которого надо освободить оттуда силой, если не захотят выпустить его по доброй воле. Будьте же наготове и передайте это вашим людям: лишь только я махну шляпой – бросайтесь туда.

Синдик носильщиков кивнул головой в знак согласия и опять стал на место во главе своего войска. Жан д'Ер, опередивший принцессу, вернулся к ней с известием, что господин де-Лувьер, сын президента Брусселя и губернатор крепости, предан его высочеству и будет исполнять все, что принцесса ему прикажет от имени отца.

– Видели ли вы самого Лувьера?

– Нет, ваше высочество.

– Так я не поверю тому, что вам сказали. Лувьер самый коварный человек и не похож на добродушного Брусселя. Я сама отворю ворота в Бастилию.

Принцесса приказала графине де-Фронтенак вызвать трубача, который протрубил сигнал о приближении парламента к подъемному мосту цитадели. Тяжелый мост опустился, и Луиза подносила уже руку к шляпе, когда на другом конце моста появился герцог де-Бофор.

– Войдите, принцесса, – сказал он, – сегодня я губернатором в Бастилии и намерен сам воздать вам должные почести.

Принцесса приближалась, за ней ее дамы. Офицеры остались внизу моста, чтобы не допустить его поднятия.

– А я думала, герцог, что вас арестовали, – сказала принцесса с сияющим радостью лицом.

– Я сейчас осматривал местность: весь двор находится на высотах Шарона и смотрит на сражение.

– Но сражение прекращается.

Действительно, вдруг стрельба прекратилась, так что они не знали, что и думать.

– Войдите на высокую башню замка, оттуда увидите, что там происходит, и если надо будет…

Герцог прибавил несколько слов шепотом, на что Луиза согласно кивнула головой.

– Куда же вы теперь отправляетесь, Бофор? – спросила она.

– Я возвращаюсь на место сражения, чтобы разделить опасность с друзьями. Никто не должен иметь право сказать, что принц Кондэ дрался за меня, а я только смотрел на него.

– Так возьмите с собой двести мушкетеров и идите туда, куда поведет вас Мансо.

Они расстались, принцесса приказала проводить себя наверх. Оттуда она увидела причину царствовавшего молчания: королевская армия, предводительствуемая Тюренном, отступала, но вскоре принцесса поняла, что это движение было произведено только для того, чтобы перерезать принцу Кондэ путь между рвом и предместьем. Как опытный полководец, принцесса видела зорко и действовала быстро. В ту же минуту отправлен был паж, чтобы предупредить принца Кондэ. Еще несколько минут, и перестрелка завязалась еще живее: это принц производил нападение, но оно скоро превратилось в отчаянную защиту, потому что королевская армия получила сильное подкрепление в свежем отряде маршала Ла-Фертэ-Сенектерра. Принцесса поняла всю опасность и, призвав командира крепостной артиллерии, отдала ему приказание наводить пушки в направлении королевских войск. Но в ту же минуту приблизился к ней человек, покрытый пылью, с трудом переводивший дыхание.

– Господин де-Бар! – воскликнула она вне себя от удивления.

– Точно так, ваше высочество, я прямо из Пикнусского монастыря, который был атакован герцогом де-Бофором. Без особенного труда он победил нас, потому что сила была на его стороне. Я просил пощады, он согласился, но с условием.

– С каким?

– Чтобы я передал вам эту записку.

– Вы? Его и мой смертельный враг?

– Ваше высочество, я побежден великодушием герцога де-Бофора и теперь являюсь самым пламенным приверженцем вашей партии. С радостью и гордостью я у ног ваших отрекаюсь от прежних политических заблуждений, отрекаюсь от людей, которым до сего дня служил.

Принцесса посмотрела ему в глаза – он выдержал взгляд, не смутившись.

– Только с вашей стороны, принцесса, право и справедливость, я сознаю это и предаюсь вам душой и телом.

– А где записка?

– Вот она.

– Я не хочу ее читать, – сказала она с чувством недоверия, которого не могла преодолеть.

– Герцог де-Бофор предвидел ваше недоверие и приказал мне повторить два слова, после которых вы должны поверить мне.

– Что это за слова?

– Орлеан – Сен-Венсен.

– Да, это его почерк, – прошептала она, рассматривая записку.

Если бы она могла подметить улыбку, промелькнувшую на лице герцога, то, конечно, приняла бы меры предосторожности, но все ее внимание поглощено было строчками, начертанными знакомой рукой, которые возбудили в ней страшную тревогу, так что она забыла весь мир. Опираясь на лафет, она стояла в каком-то забытьи и протирала глаза, как будто покрытые черным облаком. Де-Бар воспользовался благоприятной минутой и с необыкновенной быстротой сбежал с лестницы. Артиллеристы, стоявшие с зажженными фитилями у пушек, не знали, что и думать о храброй амазонке, которая так сильно наэлектризовала их. Они надеялись чудес наделать под се командой, но когда они ждали только ее слова, чтобы действовать, она вдруг затихла. Однако принцесса вышла из своего оцепенения и приблизилась к зубцам древней крепости. Она старалась зорким взором пронизать густые облака пыли и дыма, мешавшие ей видеть поле сражения. Между всеми этими пигмеями, с яростью истреблявшими друг друга, она искала глазами знакомый плащ и красное перо на шляпе Франсуа Вандомского.

– Где-то он? – печально спрашивала она неизвестность.

Вдруг ее глаза устремились на записку, которую она все еще держала в руках, и жестокая действительность предстала перед нею. Она повернулась к платформе, чтобы допросить де-Бара, а его и след простыл. Вся ее энергия восстала в ее душе.

«Это ловушка! – подумала она со сверкающими от гнева глазами. – Мне следовало бы угадать это и прежде. Можно ли ждать что-либо иное от этого гнусного человека?»

Она поспешила послать за ним четырех солдат с приказанием привести его живого или мертвого. В ту же минуту подошла к самим зубцам, откуда взглядом пожирала большие ворота, где подъемный мост принял опять отвесное положение. Но тут мост опустился, чтобы выпустить из крепости де-Бара. Несмотря на большое расстояние, Луиза хорошо узнала его. Он был один, и мост поднимался уже позади него – не догнать было солдатам, посланным схватить его… Вдруг она увидела Мансо. Синдик стоял впереди своего отряда. Она сняла шляпу и несколько раз взмахнула ею. Сплошная толпа носильщиков двинулась вперед, и де-Бар вынужден был отступать до тех пор, пока не оказался у самого края рва. Он не мог уже двинуться ни взад, ни вперед. Но если он был в критическом положении, то и передним рядам народного отряда, дошедшим до самого рва, пришлось пятиться назад, на своих товарищей. Произошла суматоха, которая дала время герцогу де-Бару обнажить шпагу и грозно наставить ее против груди всякого осмелившегося наступать на него.

Мансо перед рвом, наполненным водой, поднял голову и увидел принцессу, которая, протянув руку, энергичным жестом указывала ему на человека, осмелившегося оспаривать у него дорогу. Он опустил голову и посмотрел на этого человека. Видя его грозный выпад против носильщиков, он поднял свою дубинку и, вертя ею вокруг себя, ловко вышиб шпагу из рук герцога, так что она вылетела и с размаху воткнулась в стену крепости. Не давая растерянному де-Бару опомниться, Мансо нанес ему удар прямо в грудь. Герцог зашатался, чувствуя, что земля уходит из-под ног. Напрасно силился он устоять, руки его хватали пустоту. Он упал в ров.

– Помогите! – закричал де-Бар с отчаянием.

Но никто не спешил к нему на помощь, грязные волны сомкнулись над его головой. Еще минута – и опять опустили мост, чтобы дать проехать графине де-Фьеске на ретивом коне.

– За мной, носильщики! – восклицала она. – За мной! Ее высочество приказывает вам идти к Пикнусскому монастырю на помощь герцогу де-Бофору, многочисленный враг одолевает его.

Прекрасная амазонка, выехав вперед, повела носильщиков в предместье. В это время принцесса зорко следила за битвой, происходившей перед ее глазами. Вооружась зрительной трубой, она видела, какое опустошение производили две сотни мушкетеров под предводительством Бофора. Она узнала его по султану и блистательной одежде. Принц Кондэ на своем посту дрался как лев. Его движения содействовали Бофору, оба они отрезали путь королевской армии к Пикнусскому монастырю. С помощью зрительной трубы принцесса отчетливо различала местность, где находился двор – множество экипажей, расставленных по дороге. Несколько раз она отводила трубу от глаз и тщательно вытирала стекла, чтобы лучше рассмотреть некоторые непонятные для нее подробности. Иногда ей казалось, будто она видит на флангах королевской армии женщин, одетых амазонками, со шпагами на перевязи. Они скакали с беспримерным усердием взад и вперед, развозя приказания, возбуждали пламенную ревность воинов.

– Неужели же это мои собственные амазонки? – спросила она, оглядываясь на бастильский двор, где оставила большую часть своего прекрасного эскадрона.

Нет, ее адъютанты были в полном составе.

– У королевы тоже летучий отряд, как у Екатерины Медичи! – воскликнула принцесса, поняв истину.

Она пожала плечами и продолжала обозревать поле сражения. Вдруг она увидела, что большой отряд, давно уже сосредоточенный в Баньоле, исчез за высоким холмом и снова появился. Его конница неслась во весь опор с намерением ударить во фланг войска принца Кондэ. Мигом сообразила принцесса, какой опасности подвергнется принц Кондэ, когда его армия будет разделена на две половины; герцог де-Бофор будет подавлен многочисленностью врагов.

– Пали! Пали! – закричала она артиллеристам, стоявшим у пушек с готовыми фитилями. Как вулкан воспламенилась вершина древней крепости, изрыгая смерть. Облака дыма закрыли платформу, и принцесса не могла видеть действия, произведенного ее командой и которого не могли ждать ни Тюренн, ни Кондэ, ни друзья, ни враги. Принцесса дрожала от нетерпения, пока ветер, как нарочно, едва дувший, разнес облака белого дыма. Артиллеристы опять зарядили орудия и с полным знанием своего дела рассчитывали свои меткие выстрелы.

– Пали! – скомандовала принцесса. – О! Мои храбрецы, какая славная награда ожидает вас! Вы спасли принца Кондэ, нашего героя, вы спасли герцога де-Бофора, нашего будущего короля!

Дым рассеялся. Луиза Орлеанская увидела страшное действие, произведенное ее артиллерией. Видно было, что в королевской армии никто не ожидал такого смертоносного противодействия. В неведении о настоящей причине, приписывали это дело возмутившимся парижанам. Солдаты в испуге остановились. Кондэ соединил все свои силы и ударил на неприятеля с такой яростью, что принудил Тюренна отступить. Победа осталась за фрондерами. Когда до королевского лагеря дошла весть о том, что бастильская артиллерия действовала по распоряжению герцогини де-Монпансье и, следовательно, по ее милости победа осталась за мятежниками, Мазарини весело вскричал:

– Принцесса убила своего мужа!

В ту самую пору, когда решалось, быть или не быть Луизе Орлеанской женой короля французского, тоска была в ее душе. Записка, принесенная герцогом де-Баром, заключала следующие строки:

«Луиза, возлюбленная Луиза! Наш брак не имеет силы. Злодей, которого я убил у Пикнусских ворот, объявил мне, что в Сен-Венсене мы были обвенчаны подложным священником».

Приказав стрелять по королевским войскам, принцесса смутно сознавала то же, что предвидел Мазарини, – этим выстрелом убивается возможность стать королевой. Час спустя, когда она увиделась с Бофором, он заверил ее, что ничего не писал к ней.

– О небо! Неужели это так?

– Клянусь вам, Луиза!

– От кого же может происходить это извещение? – спросила она взволнованным голосом.

– Один Гонди мог это написать.

– Все равно, – сказала принцесса, – признают законным или нет наше бракосочетание, все равно, я сама вырыла непроходимую бездну между королем и мной. Это уже непоправимо…

В это время герцог де-Бар, хорошо знакомый со всеми извилинами бастильских рвов, выкарабкался из воды и вышел на берег в неузнаваемом виде.

«Ну вот, – подумал он, очищаясь от тины, – в другой раз меня считают убитым. Итак, придется опять надеть лохмотья нищего!»

 

ГЛАВА XX

Измена

Когда королевская армия отступила от Парижа, когда стало возможным выжить из ратуши приверженцев Мазарини, городской мэр и губернатор Парижа маршал Лопиталь пытались было сопротивляться, опираясь на большинство голосов. Но народная ярость достигла крайних пределов. Бревна, хворост, солома были кучами сложены у ворот ратуши и без всякого милосердия подожжены. Пожар продолжался всю ночь… Чтобы не распространяться в описании бесчисленных ужасов междоусобной войны, запечатленных кровавыми страницами в истории Франции, мы просто скажем, что власти вынуждены были подать в отставку. Добродушный Бруссель был избран головой, а герцог де-Бофор губернатором Парижа. Его высочество герцог Орлеанский принял титул королевского наместника, а Кондэ наименовал себя генералиссимусом. Двор и парламент нашли убежище в Понтоазе, и Мазарини по королевскому повелению еще раз отправился в изгнание.

Терпеливый дипломат спокойно выжидал в Бульоне развязки, которую предвидел. Раздор не замедлил появиться между принцами и различными властями. В Париже происходили страшные беспорядки, партии усиливались, народ колебался и приставал то к принцам и герцогине де-Лонгвилль, то к коадъютору, всплывавшему наверх. Бофор каждый день имел в ратуше свидание с принцессой. Встревоженная странными поступками отца и его таинственными словами, она спешила ежедневно черпать мужества и советов в разговорах с Бофором.

– Отец изменяет нам! – говорила она Бофору. – У меня предчувствие, что он ведет переговоры с двором.

– Ах! Луиза, воевать гораздо легче, чем хлопотать о политике. Я не понимаю намерений принца Кондэ, который мог бы вести войска куда хочет, а сидит в Париже. Я не могу рассчитывать на таких многочисленных друзей, как он. Народ еще повинуется мне, но его нельзя удалять от рынков и предместий, он готов умирать на парижской мостовой, но не выдержит напора одного батальона, которым в чистом поле будет командовать Тюренн.

– Может быть, и Кондэ изменяет нам?

– Победитель при Линце и Рокроа? Не может быть!

– Вчера он не пришел ко мне в Тюильри.

– Тише! Кто-то идет.

Поспешно вошел Ле-Мофф, лицо его было пасмурно.

– Вижу, – сказал Бофор, – ты принес недобрые вести.

– Ваше высочество, из всех врагов ваших самый опасный – коадъютор, вы это знаете. Чтобы сохранить свое влияние на народ и иметь в запасе право на благодарность королевы, он не нашел другого средства, как произвести себя в полководцы и пожаловать себя генералом.

– Хорош генерал и полководец! До сих пор он воевал только языком.

– Архиерейский дом, соседние с ним дворцы и дома наполнены военными припасами и оружием. Об этом позаботились приходские священники по приказанию своего начальника коадъютора. Так что у него наготове огромная армия, которая находится в полном повиновении своих духовных пастырей.

– Но народ за меня!

– Только часть народа. Правда, состоящая из самых честных людей, но честные люди не составляют большинства.

– Но ведь это бездна гибели! – воскликнула принцесса.

– Уверен ли ты в том, что говоришь?

– Господин Гонди беспрерывно бывает у герцога Орлеанского. Свидания их происходят днем, но заговоры свои ведут они по ночам, в Люксембургском дворце, и тогда коадъютор приходит переодетым.

– Вот видите? – сказала принцесса, взглянув на Бофора. – Недаром я чувствовала, что земля дрожит подо мной!

– К счастью, принц Кондэ остается у нас, что бы ты ни рассказывал, друг Ле-Мофф, его войска восторжествуют над благочестивыми мещанами и клиентами коадъютора.

– Господин Кондэ, – отвечал Ле-Мофф еще угрюмее, – точно так же ведет переговоры через посредство Шавиньи.

– Не может быть!

– Это верно, как и то, что принц Кондэ выехал из Парижа час тому назад.

– Он выехал из Парижа? И я узнаю о том только через тебя?

– Это понятно. Гонди тщательно скрывает от вас все нити своих интриг. Вот уже три дня, что он работает против вас, вам передает только те известия, которые сам сочиняет для вас.

– Гнусный! Злодей! – сказал Бофор.

– Но если принц Кондэ бежал, из этого следует, что он продолжает быть врагом двора? – спросила принцесса, и в ее глазах блеснула надежда.

– Да, а предположите, что король простил ему, так он всех нас бросит, – сказал Бофор. – О! Мечты, мечты! Все исчезло, все сокрушилось, и стою я один, ни сил, ни помощи. Смерть готовится мне. Но пускай она приходит, я сумею встретить ее и покориться неизбежному року.

В эту минуту на площади протрубил трубач.

– Это парламентер, на нем белый шарф.

Но как они ни напрягали слух, голос парламентера не достигал до окон ратуши, тем более что он тотчас же был заглушен страшным шумом.

– Король в Сен-Жермене! – сказал Ле-Мофф, у которого был самый тонкий слух.

В ту же минуту раздался барабанный бой. Со стороны набережной выступил полк и вскоре окружил площадь, на которой стояли толпы народа.

– Королевский полк!

– Мы будем сражаться! – воскликнул герцог, обнажив шпагу. – Готов ли ты, Ле-Мофф?

– Ваше высочество, я всюду за вами, и если меня не убьют, то клянусь вам, быть мне вашим солдатом.

– Ваше высочество, – сказал Бофор, обращаясь к Луизе, – теперь отправляйтесь к герцогу, вашему отцу. Отныне ваше место там.

– Мне покинуть вас?! Как это вам могло прийти в голову? Нет, мое место там, где вы, и долг мой разделить с вами опасность и смерть.

При этих словах вошел маркиз де-Жарзэ и сказал:

– Герцог, нам изменили все солдаты, составлявшие караул под моей командой в ратуше. Они перешли на сторону королевского полка. Нам остается только бежать.

– Бежать? Ни за что на свете!

– Кузен, – подхватила принцесса, – я хочу разделить вашу участь. Отправляйтесь в замок Анэ. Я присоединюсь к вам, если надо, мы переправимся в Англию. Маркиз де-Жарзэ, посмотрите, нельзя ли нам пройти?

Маркиз поспешил исполнить ее приказание. Бофор зашатался, голова у него закружилась. Измена во все времена доводила до бессилия великие сердца. Он упал в кресло и закрыл лицо руками. Принцесса взяла его за голову и поцеловала в лоб.

– Франсуа, – сказала она, – я твоя жена, не забывай этого. – Она отворила дверь и позвала Жана д'Ера, который в ту же минуту явился. – А главное, – продолжала она, – дайте мне слово, что вы поспешите, герцог, в свой замок Анэ.

– Хорошо, – сказал Бофор, провожая ее до дверей. Он отпустил ее, совершенно спокойный за ее участь, потому что ее провожали два искренне преданных человека.

«А я, – думал он про себя, – буду драться до конца и погибну со шпагой в руках. Напрасно человек мечтает бороться против предопределения…»

Утром распространилась весть, что король покинул Понтоаз и прибыл в Сен-Жермен. Тотчас начальники городской стражи при огромном стечении народа, всегда склоняющегося на сторону силы, вышли из Парижа. Предводители этого движения действовали по наставлению Гонди; все, единодушно повинуясь данному им сигналу, отправились по дороге в Сен-Жермен. Толпа была допущена к королю и приветствовала его не робкими возгласами парламентских членов, а громкими восторженными криками. Юный монарх отвечал милостивым обещанием завтра вступить в Париж. Когда депутация возвращалась, то некоторая ее часть прошла по улице Потри. Во главе этой толпы был Жолье, настоящий флюгер, покорный всем ветрам. Проходя мимо дома Мансо и желая поддразнить их, он крикнул: «Да здравствует король!» Другие подхватили этот возглас. Крик достиг своей цели и вывел из оцепенения несчастную семью, которая некогда возбуждала у всех зависть своими семейными радостями. Мать с дочерью сидели в это время у кровати, где лежал Ренэ и, казалось, умирал.

– Бедный герцог де-Бофор! – сказала со вздохом госпожа Мансо.

При этом имени Ренэ, почти неподвижный от физической боли, открыл глаза и с любопытством посмотрел на Маргариту, которая тотчас поняла, что происходило в его душе.

– Да, – сказала она, положив руку на исхудалую руку своего несчастного кузена, – бедный, бедный принц!… И в то время, когда мечты его готовы были исполниться!… В ту минуту, когда он надеялся управлять массами и вести народ по своему пути… В ту минуту, когда вся власть была в его руках, и вдруг интрига все сокрушила!…

– Конечно, – возразила госпожа Мансо, – он сам виноват, ему следовало повесить или изгнать коадъютора. У кого есть уши, у того и руки есть.

– По крайней мере, рынки не покинули его, – сказала Маргарита.

– Твой отец будет поддерживать его до последней минуты. Но какая польза в том? Ему не поможет, а себе только повредит.

– О!… Мама, разве отец мог бы вырвать меня из этого страшного заключения, если бы не герцог де-Бофор?

Вдруг раздался громкий стук у ворот. Госпожа Мансо бросилась туда с тяжелым предчувствием в душе. В этот день производились грабежи, воровство и убийства в домах самых известных фрондеров.

– Отворяй скорее! – раздался голос синдика.

– Что случилось? – спрашивала она, отворяя двери.

Явился Мансо и втащил человека, который вырывался, кусал страшные тиски, сжимавшие его руки, колотил ногами по ногам синдика, с размаху ударялся головой о его грудь, но для этого человеческого гранита удары и укусы были нипочем.

– Запри дверь! – скомандовал Мансо.

Жена повиновалась, тогда силач притащил свою жертву в комнату, повалил ее наземь и придавил коленом грудь.

– Гондрен! – воскликнула торговка Мансо, узнав его.

– Теперь, злодей, ты у меня сознаешься, куда ты девал мою крошку! – сказал Мансо спокойно.

– Никогда!

– Ты сказал уже мне, что ни золото, ни серебро не вырвут у тебя этой тайны.

– Нет.

– Жена, разведи огонь в печи.

– Что ты хочешь делать?

– А подпекать его до тех пор, пока он не разговорится.

 

ГЛАВА XXI

Низверженный враг

Герцогиня де-Монпансье жила в Тюильри, тогда еще в простом дворце, еще не резиденции королей. По возвращении домой она нашла письмо от короля. Продиктовано оно было, видимо, Анной Австрийской, которая поклялась в вечной ненависти к своей племяннице и крестнице с тех пор, как та приказала стрелять в королевские войска. Король извещал свою кузину, что, возвращаясь завтра в Париж, он не может предложить своему брату другого помещения, кроме Тюильрийского дворца, а потому просит ее немедленно очистить его: завтра в нем поселится герцог Анжуйский. Принцесса отвечала, что будет повиноваться, и поехала в Люксембургский дворец. Она была уверена, что ее отец заключил частный договор с двором, однако нашла его в сильном беспокойстве. Она подошла к нему с приветствием, он едва коснулся губами до ее лба.

– Я приехала попросить у вас гостеприимства потому, что королю понадобился Тюильрийский дворец.

– Жаль, что это случилось так некстати, у меня нет никакого помещения для вас. Все занято.

– Не беспокойтесь, папа, я буду довольствоваться на это время одной комнатой. Мои дамы и офицеры отправятся в гостиницу.

– Одной комнатой? Неужели это не шутка? Разве есть у меня свободная комната? Во всем замке лишней кошки некуда сунуть. Вы сами это хорошо знаете.

– Послушайте, папа, – сказала принцесса, хорошо знавшая натуру своего отца, – вы знаете, что я не способна пугаться, но если вы действительно намерены так действовать, то я не на шутку дрожу за вас.

– Дрожите лучше сами за себя, сумасбродная дочь, только избавьте меня от вашего присутствия. Неужели вы и этого не понимаете, вы меня компрометируете.

– Если повиновение вашим приказаниям навлекает на меня гонения двора, то великодушие обязывает вас, моего отца, принять меня в свои объятия.

– Что вы там рассказываете? Когда я отдал вам приказания? Вам самой нравилось разыгрывать роль королевы, амазонки, героини, генералиссимуса. Ваши подвиги в Сент-Антуанском предместье и в Бастилии восстановили против вас весь двор.

– Ваше высочество, я не понимаю, что значит разыгрывать роль героини, я повиновалась вашим приказаниям и в Орлеане, и в Бастилии. Происходя из высокого рода, мы обязаны совершать только то, что велико и возвышенно. Я называю это идти своей дорогой, жалею только о том, что одна из моего рода шла по пути, который указан нам вашим отцом, королем Генрихом.

– Пожалуйста, без трагических возгласов.

– Скажите прямо, мое присутствие неприятно вашему высочеству?

– Очень, – отвечал резко герцог.

– О! Ваше высочество, в таком случае я избавлю вас от этой неприятности.

– Да, Луиза, – подхватил Гастон, укротившись при виде решительности своей дочери и в глубине души испугавшись ее мужества, – да, вы сделаете мне этим большое одолжение, докажете вашу любовь к отцу.

– Куда же вы прикажете мне удалиться?

– А я почем знаю?

– Позвольте мне поселиться в Арсенале.

– Ступайте в Арсенал, если хотите, – сказал Гастон, повернувшись к дочери спиной.

Принцесса оставила Люксембургский замок и приказала ехать в Арсенал. К ней почтительно подошел Жан д'Ер.

– Ваше высочество, – сказал он, сильно взволнованный, – там не будет для вас безопасно. Приверженцы Мазарини разрушили баррикады, настроенные в том квартале, и зажгли потешные огни, в которых каждую минуту горят соломенные фигуры. Эти фигуры изображают то его высочество, вашего отца, то… другую особу.

На глазах принцессы сверкнули слезы. Она возвратилась в Тюильри, чтобы уложить свои вещи. Целый день перебирала она в голове планы, куда бы ей удалиться. Наступила ночь, и она отправилась переночевать к графине де-Фьеске. Между тем Гастон получил повеление от короля немедленно выехать из Парижа. Малодушный принц перепугался и поспешно уехал в Лимур. Луиза Орлеанская считала за лучшее последовать за отцом в изгнание. Она немедленно отправила к нему Жана д'Ера, чтобы испросить у него на то позволения. Жан д'Ер нагнал Гастона в Берни.

– Я не хочу сажать ее себе на шею! – закричал недостойный отец в ответ на почтительное представление Жана д'Ера, – я ей вчера еще это сказал.

– Ваше высочество, принцесса желает до конца оставаться преданной дочерью, исполняющей свои обязанности, и потому я должен предупредить вас, что, несмотря на ваше запрещение, она намерена разделить с вами изгнание.

– Я предоставляю ей полную свободу. Пусть действует как ей угодно. Но повторите ей, что я не приму ее, если она вздумает ко мне явиться.

Жан д'Ер отвернулся с презрением от человека, у которого не было ни достоинства принца, ни отца. Он поспешил к Луизе. Выслушав его донесение, принцесса сказала с печальной торжественностью:

– Вы свидетель, что я исполняла долг свой до последней минуты. Теперь есть один человек в мире, к которому я могу ехать не краснея.

Она выехала из Парижа в сопровождении Жана д'Ера через ворота Сен-Жорж…

При громогласных восклицаниях народа король въехал в Париж и остановился в Лувре. 13 ноября он открыл в парламенте торжественное заседание и, не колеблясь, приказал объявить приговор, обвиняющий принца Кондэ в оскорблении ее величества.

Накануне кардинал Ретц – бывший коадъютор Гонди – отказался присутствовать в этом верховном судилище. Он не чувствовал еще под собой твердой почвы и не хотел, в случае падения, оставлять официальные следы преследования своего врага. Неловкий отказ сгубил его. Этой искры только и ждал Мазарини в своем изгнании.

Казалось, ни одного облачка не появлялось над головой Гонди, а он впал в глубокое уныние. Королева не спешила предлагать ему министерство и что-то медлила раздавать милости, которые он требовал от двора для своих друзей во время пребывания в Понтоазе.

18 декабря того же 1652 года он сидел у себя, и тревога не на шутку сокрушала его. Когда он оправлялся от глубокого уныния, то брался за работу, которая одна только могла отвлечь его от опасений, волновавших его закаленную в битвах душу. И теперь он энергично взял перо и написал вступление к своим знаменитым проповедям, которые всегда привлекали многочисленную и внимательную публику: они даже были удостоены присутствием короля с королевой и со всем двором.

Около десяти часов вошел камердинер с докладом, что герцогиня де-Монбазон непременно желает его видеть по важным делам. Коадъютор поспешил навстречу своей приятельнице, которая последовала его примеру и покорилась королевской власти.

– Любезный кардинал, – сказала она, – мне кажется, дело идет о важных происшествиях, которые касаются вас.

– Меня! Что случилось?

– Не знаю еще, потому что мне все еще не доверяют, только при дворе сильное волнение.

– Говорите же, друг мой, говорите, что вы предполагаете?

– На чем остановились вы в переговорах с двором, то есть каких милостей вы домогались в последнее время?

– Очень немного: место губернатора для герцога де-Бриссака, хорошей должности для графа де-Монтрезора, титула герцога и пэра для Фоссеза, денежной награды для советника Жоли.

– А для себя что?

– Ровно ничего.

– Вас, однако, вслух обвиняют в ненасытности.

– Вот каковы люди! – воскликнул Гонди с горькой иронией. – Пройдет первая минута опасности, воспоминание исчезает, и верные слуги забыты. Не будем лучше об этом говорить.

– Но это не все еще. Вы не получали ли анонимных писем?

– Что-то не помню. Вон на столе у меня лежит до двадцати писем, но так как на них нет примет, указывающих известного мне корреспондента, то я, чтобы не терять времени, и не распечатывал их.

– А вот я получила, – возразила герцогиня, вынимая из кармана письмо.

– Оно меня касается?

– Прочтите.

Гонди был близорук и потому, подойдя к окну, поднес письмо к самому носу и прочитал следующее:

«Герцогиня, предупредите кардинала Ретца, чтобы он выходил из дома не ранее как через неделю, а не то он пропал».

Кардинал расхохотался.

– Вот видите ли, герцогиня, в свете много людей, которые от нечего делать или от злого умысла забавляются тем, что пугают других. Несколько дней тому назад был у меня Бриссак, чтобы показать мне точно такую же записку, им полученную. В ней мне запрещалось ездить в Рамбулье, где угрожали мне бедой. Вам известно, что я тогда сделал? Взял с собой двести дворян, которые накануне ужинали у меня, и отправился в Рамбулье. Там оказалось множество гвардейских офицеров. Не знаю, имели ли они намерение арестовать меня, но знаю, что я имел силу защищаться. Эти господа отвешивали мне почтительные поклоны, и, даю вам слово, я очень довольный вернулся домой.

– Послушайте же и вы, любезный друг. Может быть, вам повредила именно эта выставка дворянских шпаг в глазах короля и королевы. Неужели вы думаете, что король не понимает, до какой степени опасен ему человек, который в несколько часов может собрать две сотни дворян, чтобы проводить его на прогулку? Поверьте мне, любезный кардинал, прошли времена баррикад Бофора и Брусселя, а ваши двести благородных телохранителей, по-видимому, готовы возобновить прошлое. Берегитесь этой сумасбродной молодежи и помните, что у вас волосы уже поседели. Прошлое не вернется.

– Ах! Герцогиня, молодость – ведь это и есть будущее.

– Будущее, будущее… Мазарини тоже рассчитывал на будущее, а все еще сидит в Бульоне.

– То есть вы хотите этим сказать, что Мазарини никогда еще не был так могуществен, как теперь.

– Ну как можно!… – воскликнула герцогиня с недоверчивостью.

– Разве вы этого не чувствуете?… Все двигается по его приказанию. Я убежден, что никогда во Франции не повиновались ему так беспрекословно, как теперь, когда он присылает свои советы издалека – только его гений царствует в стране.

– Вы заговорили об этом итальянце с восторгом?

– Я говорю как человек, перед которым открылись события в их настоящем свете.

– Но вы не осмелились бы этого написать?

– Еще бы! Я враг его, хоть и союзник.

– Ну, смотрите же, Гонди, этот союзник погубит вас.

– Ах! Герцогиня, какая же из вас вышла пессимистка!

– Ну а как вас арестуют?

– Меня арестовать! Меня, Поля де-Гонди, парижского коадъютора и кардинала святейшего папы? Полноте!

– Все может случиться.

– Видите ли, любезная герцогиня, – мой корабль солидно построен и привычен к бурям. Кроме того, я считаю себя опытным кормчим и у меня всегда наготове два весла, которые предотвратят окончательную гибель… Одно из них мой кардинальский жезл, а другое – моя палица парижского епископа!

– Любезнейший кардинал, вы предупреждены, и потому, сделав свое дело, я ухожу. Прощайте!

– Куда же вы так скоро?

– Туда, где я могу повредить моему врагу, который вам известен.

– Берегитесь, герцогиня, я тоже скажу вам: народ изменчив, как флюгер. Если принцесса опять будет иметь власть в своих руках…

– Я не боюсь принцессы…

Герцогиня де-Монбазон ушла, а коадъютор тотчас же сел в карету и поехал по столичным аббатам. Это было его обыкновенное средство узнавать общественное мнение. Некоторых он нашел в полном убеждении в безопасности, но другие разделяли опасения, о которых его уже уведомляли. Несмотря на свое тонкое чутье, Гонди никак не мог разобрать причины, которыми руководствовались его подчиненные, говоря за или против двора. И немудрено, он ничего не знал о том, что большая часть духовенства уже вела свои переговоры с двором. Многие из подчиненных ему аббатов были уже на стороне двора, а в глубине их сердец спрятаны были лестные обещания насчет приобретения санов и епископских мест и тому подобного. Коадъютор это начинал подмечать. Но сердца легко запираются на замок, надо быть очень искусным, чтобы читать в сердцах, прикрытых лицемерием! Коадъютор продолжал свой объезд.

 

ГЛАВА XXII

Западня

Когда измена доходит до крайности, тогда она разливается с силой разъяренных волн. Все уступает ее стремлению, и нет такой человеческой силы, которая могла бы ей сопротивляться. Если настигнутые жертвы не погибают в ту же минуту, им остается только бежать.

Герцог де-Бофор искал убежища у своего отца. Герцог Вандомский, сын Генриха Четвертого и Габриэли д'Естрэ, с глубокой печалью встретил сына в своем замке Анэ, из которго Филибер, Жан Гужон и кузен сделали чудо искусства.

– Бедный безумец, – сказал он сыну, – как ты мог верить хоть одну минуту, что человек, который покинул твоего отца, Шалэ, Сен-Марса и всех друзей, что этот изменник не сделает и с тобой точно то же?…

– Я и не верил ему, батюшка, но знайте, не Гастон, а Гонди погубил нас всех.

– Гонди продал вас за портфель первого министра. Но что же, назван ли он первым министром?

– Нет еще пока…

– Ну и пускай подождет. Видишь ли, сын мой, я боролся против Ришелье, а кардинал Ришелье меня победил. А я говорю тебе, что, наверное, Мазарини победил бы и Ришелье. Хочешь ли, чтобы я представил тебе доказательства?

Бофор кивнул головой, изъявляя согласие на эту фантазию старика, а старик вынул большой пакет из кармана и подал его сыну, который рассеянно развертывал его.

– Если бы ты знал, что находится в этом пакете, то наверное поторопился бы прочитать.

Бофор с первого взгляда на бумагу был ошеломлен.

– Ты принужден был бежать, казалось, ты навеки погиб, и кардинал Мазарини очень хорошо знает, что я заодно с тобой, потому что я не похож на своего брата Гастона, который отрекся от своей дочери. И что же? Мазарини является олицетворением милосердия? Вместо того чтобы отдать тебя в руки палачей, как то сделал бы Ришелье, он присылает мне патент на звание генерал-адмирала с правом передачи этого сана моему сыну после смерти моей!

– Не может быть!

– Прочти сам, так в документе означено.

– Надеюсь, батюшка, что вы откажетесь от его милостей! – воскликнул молодой герцог с негодованием.

– Еще бы!

– И возвратите этому дерзкому министру его оскорбительную милость.

– Конечно, конечно, – отвечал старик, кладя бумагу в карман.

– Но сейчас же, батюшка, разорвите ее на четыре части и отошлите ему.

– Непременно.

– Чего же вы ждете?

– А вот хочется прежде узнать, кто бы это мог приехать к нам? Слышишь, привратник протрубил в трубу, чтобы доложить мне о приезде важной особы.

Они подошли к окну, но было поздно. Прибывшая особа всходила уже на крыльцо, а на дворе стояла взмыленная лошадь. Они повернулись к двери, которая в ту же минуту отворилась, и увидели герцогиню де-Монбазон. Она была в глубоком трауре и быстро подошла к Бофору, который стоял, пораженный удивлением.

– Как, это вы, герцогиня, – сказал он, когда почувствовал на своей холодной руке прикосновение горячей руки страстной женщины.

Тут он обратился к своему отцу, но старик, поняв, что его присутствие было лишним, повернулся уже к двери и вышел тихими шагами.

– Бофор, – сказала герцогиня, – вы в изгнании, вы несчастны… Моя обязанность быть с вами.

– Герцогиня, с чего вы это выдумали?

– Не отталкивайте меня, Франсуа! С вашей стороны это будет жестокостью! Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как мой муж удалился в свой замок в Турени, теперь он умер… Я свободна… свободна, слышите ли вы?

Бофор посмотрел на нее с изумлением.

– Ты не понимаешь меня, Бофор, это потому, что ты не задал себе труда изучить причину моих действий. Я снова приблизилась ко двору, я опять в милости у короля и королевы, и, следовательно, мой муж, пойми это, не может быть в немилости, распространенной на всех фрондеров.

– Милая Мария, я очень вам благодарен за ваше доброе участие, но не могу подчиниться выраженному вами условию. Поймите и вы, я не могу быть вашим мужем.

– А между тем ты не женат, – произнесла она со странной улыбкой.

– Так это вы отправили герцога де-Бара в Бастилию с ужасным известием?

– Нет, но мне известно, что ваш брак недействителен.

– По милости ложного священника, который был подослан Гонди, вашим старинным фаворитом. Так вы были участницей и этого гнусного заговора?

– Нет, клянусь Богом, я этого даже не знала.

– Что значит для вас клятва? Я не верю ей.

– А хоть бы и так? Разве я не имею права защищать мою собственность всеми возможными средствами?

– Остановитесь!… Теперь прошла пора лжи и измены! Я прервал с вами все сношения, но не хочу от вас скрывать истины, знайте же: во всех моих сношениях с вами никогда не было ни сердечного, ни умственного увлечения. Мне нужны были ширмы, за которыми скрывались бы мои истинные чувства от завистливых наблюдателей; и случай бросил к моим ногам самую опозоренную женщину во Франции…

– Как вы смеете?

– Тем хуже для вас, если слова мои вас оскорбляют, но с врагом, погубившим наше счастье, нечего церемониться.

– Так ваша любовь, так вся жизнь ваша была долгим обманом?… И все это из любви к другой?

– Из любви к ангелу! Да, из любви к существу, достой ному всякого уважения и почестей – верьте этому.

– Но благодарю Бога, это существо от вас навеки ускользнуло, а мщение от меня не ускользнет. Сегодня отдан был приказ всем священникам во Франции, чтобы никто не смел венчать принцессу не только без позволения ее отца, но и без разрешения самого короля.

– Неужели вы осмелились и это сделать?

– Да, герцог де-Бофор, я осмелилась положить бездну между моей соперницей и вами, такую бездну, которую ни одна принцесса в мире не осмелится переступить.

В эту минуту привратник протрубил три раза. Бофор вздрогнул от радости.

– Что это значит? – спросила герцогиня де-Монбазон, сильно встревожившись, не зная почему.

– Может быть, вы не заметили, что при вашем приезде в замок привратник протрубил только один раз?

– Ну так что же?

– А то, что в замке Анэ принят обычай три раза трубить только для прибытия особы королевской крови. Стало быть, если это не король и не королева, что невероятно, то это только…

– Она! – воскликнула герцогиня, бросаясь к двери и силясь преградить дорогу Бофору. Он грубо оттолкнул ее и побежал навстречу принцессе Луизе, которая в это время подъехала к крыльцу.

– О! Я несчастная! На мне лежит проклятье и позор! – прошептала герцогиня, неподвижно застыв на том месте, куда ее отбросил Бофор.

Луиза Орлеанская сидела в карете, ее шталмейстеры Жан д'Ер и Флавиньи на лошадях держались у дверей кареты – она не хотела выходить.

– Отец отрекся от меня, – сказала она Бофору, – он не хочет даже дать мне убежище ни в Немуре, ни в Орлеане, ни в Блоа. Король прогнал меня из Парижа, я еду в Сен-Фаржо. Хотите ехать со мной?

Бофор, не задумываясь, сел к ней в карету. В ту минуту, когда тяжелый экипаж выезжал из ворот замка, всадник, покрытый пылью, подъехал с письмом в руках и тотчас вручил его Бофору.

– Это от Гонди, – сказал герцог, посмотрев на всадника и узнав печать.

– Письмо от этого изменника!

– А все-таки посмотрим, чего ему надо от меня.

– На вашем месте я отослала бы письмо, не распечатывая его.

– Но и от изменников иногда можно услышать что-нибудь дельное… Вот посмотрите, не правду ли я говорил? Вот вам и доказательство.

Принцесса прочла следующие слова:

«Приезжайте скорее в Париж. Я сам перевенчаю вас, и тогда вы всего можете требовать».

– Это опять западня, – прошептала принцесса.

– А может быть, мы понадобились ему, – возразил Бофор, – впрочем, чего же мне требовать? Мне и желать-то теперь нечего.

– В таком случае поедем в Сен-Фаржо.

– Нет, Луиза, прежде всего я хочу, чтобы нас обвенчали. Ваша честь этого требует. А потом пускай со мной делают что хотят. У нас осталось одно это средство, воспользуемся им.

Напрасно принцесса старалась отговорить Бофора. Кончилось тем, что она велела повернуть в Париж. Карета подъехала к воротам Бюси, но тут ждал их отряд мушкетеров, которые, узнав по мундиру шталмейстеров, что за особы сидели в карете, тотчас окружили их.

– Именем короля, я арестую ваше высочество, – сказал начальник.

Бофор даже не пробовал сопротивляться и тотчас же вышел из кареты.

– Вот настоящий Иуда-предатель, – сказал он, вспомнив про коадъютора.

– О! И я за тобой, – воскликнула принцесса.

– Поезжайте скорее в Сен-Фаржо, – сказал Бофор принцессе, – я найду средство присоединиться к вам.

Пораженная неожиданным ударом, Луиза Орлеанская не возражала. Неподвижно смотрела она, как подали ему лошадь, как ее муж, ее возлюбленный Франсуа скрылся на улицах Парижа, город показался ей страшным чудовищем, поглощающим свои жертвы. Несколько минут она провела в безмолвном раздумье. Жан д'Ер спросил, куда она прикажет ехать.

– В Лувр! – воскликнула она…

А в это время герцог де-Бар, не чувствуя более необходимости скрываться, высоко задрал голову. Одетый по последней моде, вошел он в коадъюторский дворец.

– А, это вы, герцог! – сказал кардинал Ретц, приветствуя гостя и смотря на него с каким-то страхом.

– Я, и, как всегда, к вашим услугам, любезный друг.

– Как! Вы все еще держите мою сторону?

– Как это? Я не понимаю вас.

– Что же тут непонятного? Вы защищаете меня там, где на меня нападают – в собраниях у королевы.

– Нет нужды вас там защищать, потому что королева вас очень любит.

– Какую чепуху вы городите!

– Так вы мне не верите?

– Как же верить? Ведь меня столько раз обманывали!

– Что вы! Разве вас обманывают?

– А то как же. Разве меня назначили первым министром?

– Но разве вы не получили кардинальскую шапку?

– Нет, отвечайте на вопрос, разве я первый министр?

– Ну, любезный Гонди, потерпите немножко.

– Неужели вы думаете, что можно терпеливо ждать давно желаемый предмет только потому, что когда-нибудь он будет твой? Полноте, одни женщины обладают такой добродетелью.

– В таком случае позвольте откровенность, – сказал герцог, в первый раз принимая серьезный вид, – каким образом вы хотите добиться того, чего вы не просите? Вы совсем не показываетесь ни в Пале-Рояле, ни в Лувре, а хотите, чтобы все для вас делалось!

– Мне нельзя терять времени.

– Смотрите, какой деловой человек!…

– Разве у меня нет дел в епархии? Разве нет у меня заботы о моей пастве, о бедных?

– Любезный кардинал, рассказывайте это добрым мещанам и набожным барыням, но не думайте обмануть друга и соседа Шарлотты де-Шеврез.

– А хоть бы и так, – сказал коадъютор, прикусив себе язык до крови, – но человек в моем сане и с моим значением не является туда, где не уверен, что его примут хорошо, с должными почестями.

– Кто мог вас уверить, что вас примут дурно?

– Но разве мне не отказывают во всех милостях для моих друзей?

– Это для того, чтобы иметь удовольствие объявить вам о том лично.

– Говорят вам, что меня стараются отдалить.

– Как вы ошибаетесь! При последнем приеме королева сказала, что удивляется, почему вы не бываете у нее.

– Она сказала это?

– Это так верно, как то, что я сижу перед вами.

– Да, но это, может быть, потому сказано, что было много народу, – заметил коадъютор, пожав плечами.

– И никого не было, кроме меня, госпожи де-Мотвилль и Лапорта.

– Правда ли это? Не обманываете ли вы меня?

– Клянусь вам! Довольны ли вы теперь?

Гонди на минуту задумался. Он задавал себе вопросы: имеет ли этот человек какую-нибудь личную выгоду, чтобы обманывать его, действительно ли расположена к нему королева? Он не верил посреднику, а между тем так страстно желал получить наследство Мазарини, что чувствовал, как сердце его при одной мысли о возможном орошалось благотворной росой, которая называется надеждой.

– Хорошо, я поеду удостовериться в справедливости ваших слов.

– Когда же?

– Скоро.

– Досадовать или дуться – значит сознавать свое бессилие, а вам еще нет причин выказывать свое бессилие.

Гонди опять задумался. Он проницательно посмотрел прямо в лицо герцогу; такого взгляда изменник не вынес бы без смущения.

– Хотите ли, чтобы я высказал откровенно свою мысль?

– Говорите.

– Но обещаете ли и вы мне отвечать откровенно?

– Хорошо. Ну так что же?

– Вас подослал кто-нибудь ко мне?

– Клянусь вам, нет!

– Ну помните же, что вы поклялись.

– Дайте мне поцеловать ваш крест. Я присягну, если хотите, протянув руку к этому священному символу, – сказал герцог невозмутимо.

– В таком случае, я не настаиваю.

– Так решено, вы придете в Лувр?

– Приду, – сказал Гонди принужденно.

– О! Ваше обещание неискренне, лучше скажите, что у вас на душе.

– Видите ли, если я сопротивляюсь вашему желанию… так это потому, что… что оттуда могут меня отправить…

– Куда?

– В Бастилию.

– Неужели это не на шутку вас останавливает?

– А неужели этого мало?

– Конечно, если б тут была хоть тень основания. Напротив, никто не думает делать вам зла. Только и говорят, что о ваших добродетелях и высоких достоинствах вашего ума. Я не удивлюсь, если ваши желания в отношении вас и ваших друзей будут выполнены.

– Вы поклялись, что пришли ко мне по вашему собственному желанию, – так ли это?

– Поезжайте завтра в Лувр и сами увидите.

– Ничего не обещаю.

– Чтобы рассеять всякое подозрение, скажу вам новость.

– Какую?

– Некоторые фрондеры сильно беспокоят вас, но добрые люди постарались устранить с вашей дороги того, кто менее всего доставил бы вам удовольствие при встрече.

– Герцога де-Бофора?

– Его самого.

– Что с ним сделали?

– Его поймали в прекрасную ловушку, которая была устроена случаем, а лучше сказать, вами.

– Так где же находится герцог де-Бофор?

– В Бастилии.

– Так вот что! – воскликнул коадъютор, вздрогнув и поняв, в чем дело.

– Вы его ждали здесь. Ваша записочка послужила нам на пользу!

– Вот и прекрасно! – воскликнул коадъютор. – Это мой задаток, теперь мне ни в чем отказать нельзя.

 

ГЛАВА XXIII

Несчастный день

Дорогой принцесса переменила намерение. Она приказала ехать в замок де-Шеврез.

«Женщина, которая любит, – думала она, – скорее поймет меня, нежели королева, которая любит только власть. Она употребит все свое влияние на коадъютора, чтобы спасти того, кого я люблю больше жизни».

Швейцар, не узнавший принцессу, сказал ей, что госпожа де-Шеврез опасно больна и что ее только что причастили. Зловещим предвестием отдались эти слова в душе великой амазонки Фронды, когда она узнала о смертельной болезни амазонки двора. Она приказала тогда ехать прямо в Лувр.

«После всего, что совершилось, пускай меня заключат куда хотят, голова у меня кружится, в глазах темно! Я не знаю, на чью руку опереться, куда приклонить голову, за какую надежду схватиться… Ах! Если бы умереть – только с ним вместе»!

Карета подъехала к дворцовому подъезду, а принцесса все еще, казалось, не приходила в сознание, так что принуждены были напомнить ей о прибытии в Лувр. Увидев Луизу Орлеанскую, королева нахмурилась, глаза ее засверкали гневом. Но принцесса преклонила колени перед ней.

– Простите, – сказала она.

Высокомерная Анна Австрийская вполне насладилась своим торжеством, потом величественно протянула руку униженному врагу и, стараясь по возможности смягчить свой голос, сказала:

– Встаньте, племянница.

– Не встану, пока вы не даруете мне помилования.

– Король всегда милует.

– Не о себе прошу я вас. По вашему милосердию вы оставили мне свободу, но я прошу вас о нем…

– Я не понимаю вас.

– Ваше величество! Он подъезжал к Парижу с полным доверием к приглашавшему его коадъютору, с пламенным желанием загладить свой проступок, и в эту самую минуту его арестовали. Ради самого Бога, умоляю, ваше величество, сделайте так, чтобы он не был один исключен из общего прощения.

– Объяснитесь лучше, племянница. Повторяю вам, я не понимаю вас. Кто же этот – он?

На коленях подвинулась принцесса ближе к королеве и протянула к ней руки.

– Я прошу вас за моего мужа, который заключен в Бастилию! Заклинаю вас возвратить ему свободу!

– Вашего мужа? Вы вышли замуж?… Вы, принцесса крови? Я никогда не слыхала, чтобы король изъявлял на то свое согласие!

– О! Ваше величество, не смейтесь над моим несчастьем! Не поражайте меня вашим гневом! Конечно, я заслужила его, но я в отчаянии, потому что вижу, что вы не хотите простить!

– Так вы венчались без моего согласия?

– Простите, ваше величество!… Простите!…

– И тогда, когда для вас предназначался трон Франции?

– Простите, ваше величество! Заклинаю вас!

– И вы не подумали, что нельзя нанести более страшного оскорбления вашему королю и властелину, как отдав предпочтение другому человеку.

Принцесса дрожала от ужаса и смотрела на королеву как бы в помешательстве. Анна Австрийская продолжала:

– Этот человек должен загладить свою дерзость вечным заточением. Если бы я следовала внушениям моего справедливого гнева, железная маска должна бы быть на нем, чтобы никто не мог видеть лица человека, который дерзнул нанести оскорбление Людовику Четырнадцатому!

– Смилуйтесь, смилуйтесь!… У меня только одно это слово на языке! У меня только одна эта надежда в сердце!

– Встаньте и уходите вон!

– Как, ваше величество, вы произносите мне смертный приговор?

– Вы должны уйти в монастырь и вечным покаянием загладить вашу дерзость и преступление.

– О! Для меня все казни, какие только хотите! Подвергните меня самым жестоким лишениям, прикажите, чтобы в монастыре каждый день бичевали мое тело; прикажите заключить меня в подземную тюрьму без воздуха, без света, без пищи. Я согласна на все, я все приму с благодарностью – но сжальтесь, сжальтесь надо мной и возвратите ему свободу!

– Вы хотите меня обмануть.

– Нет, ваше величество, клянусь вам, я искренно говорю.

– А между тем, подъезжая к Парижу вместе с этим человеком, которого вы называете своим мужем, вы намеревались отправиться к священнику, чтобы освятить законным порядком этот преступный брак?

– Заключите меня сейчас же в монастырь, тогда вы получите уверенность, что мой брак никогда не может быть освящен церковью.

– Слушайте же, я не хочу, чтобы народ и наши враги получили новый повод смеяться над нами. Но если я заставлю вас произнести клятву – заметьте, я это говорю вам в твердой уверенности, что вы непременно сдержите ее – если я потребую от вас эту клятву, дадите вы мне ее?

– Требуйте, ваше величество.

– Помните, что королева Франции не может требовать клятвы от своей первой подданной, чтобы ей было в том отказано.

Принцесса со страхом посмотрела на королеву. Ей показалось, что, если бы в эту минуту своды древнего дворца французских королей обрушились на ее голову, так и тогда ей не было бы так тяжело, как при пытке, которой подвергала ее неумолимая королева.

– Клянитесь именем Христа и вашей честью, клянитесь, что вы отказываетесь быть женой Бофора.

Луиза Орлеанская, стоя на коленях, подняла руку для произнесения клятвы.

– Встаньте, подняв руку, произнесите эту клятву.

Принцесса встала и спросила торопливо:

– И он будет свободен?

– Клянитесь!

Принцесса не колебалась, понимая, что во что бы то ни стало надо внушить к себе доверие. Она подняла обе руки и поклялась.

– Хорошо, – сказала королева с видимым удовольствием и, взяв лист бумаги, набросала на нем несколько строк, которые подала принцессе.

Едва бросив взгляд на написанное, Луиза убежала, позабыв даже поблагодарить королеву, которая подвергала ее гордость такой жестокой пытке.

Все это время коадъютор, предаваясь себялюбивым мечтам, мало тревожился о Шарлотте де-Шеврез и только по донесению своей полиции узнал о ее смертельной болезни. Как громом поразила эта весть забывчивого честолюбца. Он опустил голову, и, может быть, в первый раз в жизни слезы навернулись на его глазах.

«Она умирает, – подумал он. – Надо мне с ней повидаться. Надо… что, если она умрет? О, какое это будет несчастье для меня!»

И этот человек, казалось, такой закаленный в житейских волнениях, впал в глубокое уныние.

«А что, – думал он, – если это начало конца? Сколько уже предостережений присылалось мне!… Ехать ли ко двору, бежать ли, пока есть свобода?… Смерть Шарлотты будет для меня предвестием несчастья. Предчувствия!… Это предвестники несчастья, всегда бывает худо, если их не слушаешь».

Он стал переодеваться. Когда принимал из рук лакея шляпу, увидел в ней записку.

– Ты не видал этой записки? – спросил Гонди, заметив удивление лакея.

– Нет, не видал.

Коадъютор развернул записку, слов в ней было немного:

«Не выходите из дома, или вы погибли».

Он был поражен, однако смертельная болезнь Шарлотты заставила забыть о своей безопасности, и он вышел. Через несколько минут он был уже в ее доме…

Герцог де-Шеврез, отец Шарлотты и, следовательно, муж бывшей приятельницы королевы, герцогини, столь знаменитой прежними своими любовными интригами, был в это время шестидесятичетырехлетним стариком, но еще бодрым и, несмотря на свою старость, до такой степени развращенным, что у него в Дампьерском замке был целый гарем. В то время как он был в этом замке, с ним сделался апоплексический удар. Тогда, видя себя в крайности, он велел послать карету в Париж за духовником. В этой карете приказано было отвезти в Париж его сильфид, а из Парижа привезти духовника. Но после исповеди и причастия старому герцогу сделалось гораздо лучше. Укрепившись новыми силами, он приказал отвезти аббата в Париж и привезти красавиц назад. Вероятно, в его глазах болезнь дочери не имела большой важности: в ответ на это известие он послал совет позаботиться прежде всего о спасении души, уверяя ее своим примером, что, несмотря на приговоры докторов, болезнь часто проходит и без лекаретв.

Нельзя сказать, чтобы Шарлотта питала к своему отцу сильное уважение, но она его очень любила и потому, чувствуя приближение смерти, попросила своего духовника съездить за отцом. Достойный священник как с неба упал посреди дампьерских сатурналий и так громко, с такой силой стал произносить приговоры нечестию и разврату, что старый герцог поспешил сесть с ним в карету, подвергаясь опасности целую дорогу слушать его увещания.

Однако прежде него поспел во дворец коадъютор. Сказав свое имя швейцару, посмотревшему на него с удивлением, Гонди направился знакомой ему дорогой. Дойдя до антресоли, он толкнул ногой дверь и пошел по темному коридору, не обратив внимания на то, что хрустальная лампа против обыкновения не была зажжена. В конце коридора была дверь, он вынул ключик из кармана и ощупью вложил в замок, к его великому удивлению, ключ не поворачивался в замке.

«Что бы такое случилось?» – подумал он, приложив ухо к двери.

Холодный пот выступил у него на лбу. Четверть часа он оставался на месте, потом вернулся прежней дорогой. В коридоре он встретил молодую девушку, которая, несмотря на темноту, воскликнула:

– Это вы, монсеньор?

– Я был там, но…

– Ах! Моя бедная госпожа никого видеть не хочет. Она говорит, что для нее все кончено в мире!

– Но что это за болезнь такая внезапная?

– Внезапная болезнь? Ах! Монсеньор, барышня давно уже томилась, только она никогда не жаловалась, в ней было столько мужества, что никто даже не замечал ее страданий. Сегодня двадцать четвертый день, как она слегла и не встает.

Коадъютор сунул кошелек в руку девушки и убежал. Прошел почти месяц, как он не посещал эту женщину, и теперь она умирала в двух шагах от него! Он бежал, и казалось ему, что змея ужалила его в сердце. В ту минуту, когда он покидал дом смерти, карета герцога де-Шевреза шумно подъезжала к подъезду. Гонди незаметно проскользнул, закрыв лицо плащом. Возвратясь домой, он сел за стол и хотел работать, но работать не смог. Непокорные мысли беспрерывно переносились в темный коридор, а там лежала женщина, которую смерть уже отметила своей холодной и жестокой рукой.

В те времена коадъюторам не ставилось в грех посещать театры, под влиянием эгоистического желания Гонди поехал в комедию. Появление его в ложе произвело радостное впечатление. Граждане, занимавшие партер, приветствовали его такими громкими восклицаниями и рукоплесканиями, что актеры принуждены были остановиться. В это время представляли трагедию Корнеля, и публика, желая оказать почесть любимому коадъютору, потребовала, чтобы актеры сызнова начали представление. Актеры поспешили исполнить общее желание.

Народная восторженность не знала тогда меры, никогда трагедия великого поэта не собирала такой роскошной дани общих восторгов, как в то время. Коадъютору ничего не оставалось, как встать и поблагодарить публику за неожиданные овации. Между тем вельможи и царедворцы, сидевшие ближе к оркестру, за исключением двух или трех, сочли обязанностью протестовать против этих демонстраций уходом из театра. Тут только партер спохватился, что выражение восторженных чувств могло только повредить тому, кто долго был их идолом. После третьего акта коадъютор удалился.

– К герцогу де-Шеврезу, – отвечал коадъютор на вопрос лакея, куда он прикажет ехать.

От Пале-Рояля до улицы Сен-Тома не очень далеко, через десять минут карета остановилась у подъезда де-Шевреза. О прибытии Гонди был сделан торжественный доклад. Герцог встретил его на самой нижней ступеньке крыльца. Старик привел кардинала в комнату умирающей и молча показал на нее.

Шарлотта-Мария де-Шеврез, белая как мрамор, спала тревожным сном, который иногда предшествует вечному сну: ее иссохшие и бледные губы шевелились, из них вырывались отрывистые слова; по ее руке, лежавшей на одеяле, пробегала дрожь. Вдруг она открыла глаза и устремила на Гонди долгий взор, полный тоски, потом протянула ему руку, красоте которой завидовала некогда даже королева Анна Австрийская. Кардинал встал на колени перед кроватью. Старый герцог удалился, оставив их одних.

– Вероятно, вы не знали, что я умираю, – сказала Шарлотта, – вы бы ранее пришли. Не буду говорить вам, какие испытывала я страдания, ваша скорбь доказывает, что вы понимаете это. Между нами не должно быть теперь ни бесполезных укоризн, ни горьких жалоб, зачем отравлять предсмертную минуту воспоминанием прошлого: только мысль о настоящем, только мысль о будущем занимает меня! Настоящее здесь, вот в этой комнате, где горят еще восковые свечи, свидетели отпущения грехов, которое церковь даровала мне; настоящее – это женщина, которая должна умереть, и мужчина, за которого она умирает.

– Шарлотта, сжальтесь…

– Эти два существа встречаются в торжественный час, и между ними не может быть другого чувства, кроме дружбы: одна преданность под влиянием искренней любви должна наполнять последние минуты, которые остаются им в этом мире. Теперь перейдем к будущему, к будущему, которое ускользает от меня и которое вполне вам принадлежит. Теперь слушайте со вниманием, что я вам буду говорить, потому что я видела видение.

Шарлотта остановилась, чтобы отдохнуть.

– Да, – продолжала она, – прошлой ночью я имела видение.

Кардинал поднял голову и посмотрел на Шарлотту, он думал, что у нее начинается бред и что он будет свидетелем странного феномена галлюцинаций, которого наука до сих пор не в силах разъяснить.

– Я видела воина в латах и со шпагою в руке. Он, взявшись за кисть мантии, остановил человека в красной одежде, и этот человек был заключен в крепость.

Коадъютор горько улыбнулся и опустил голову.

– Верьте беспощадной ненависти ваших врагов. Этот арестант, этот государственный преступник – это были вы, монсеньор.

В эту минуту вошел духовник. Увидев его, Шарлотта де-Шеврез подала руку Гонди и сказала с кротостью и покорностью:

– Уходите, монсеньор, теперь я принадлежу Богу. Прощайте!

Коадъютор ушел, тяжелый камень давил ему сердце, и мрачное предчувствие терзало его всеми муками. Ему казалось, что совершается разрушение всего, что до сей поры поддерживало его пламенное воображение и предприимчивый характер, ему казалось, что руки его вдруг высохли, как у старика, что на плечи давит тяжелый, свинцовый плащ, называемый заточением…

 

ГЛАВА XXIV Почести

Герцогиня де-Монбазон не могла вынести своего позора. Как безумная, по возвращении в Париж, бросалась из Люксембургского замка в Тюильри, из Тюильри в Вандомский дворец. И хорошо, что Бофор на ту пору сидел в крепости, а то несдобровать бы ему: она непременно заколола бы его своей рукой. Терзаемая бешенством, ревностью и стыдом, она заперлась наконец в своем доме, и ее бессильная жажда мести поразила ее прямо в сердце. На другое утро горничные вошли к ней в спальню и увидели, что она неподвижно лежит в постели. Она умерла.

Ее погребение совершилось со всевозможной пышностью и с почестями, приличествующими вдове первого королевского сановника; весь двор присутствовал на ее похоронах. Во время погребальной церемонии два человека, притаившись за большими колоннами в церкви Сен-Тома, не спускали глаз с царедворца, которому королева поручила вместо себя присутствовать на погребении герцогини. Этот царедворец, поощренный королевским доверием, был герцог де-Бар. Конечно, он и не подозревал, что является предметом наблюдений тех двух человек, а иначе он не был бы так торжественно спокоен. По окончании церемонии ближайшие родственники умершей провожали герцога де-Бара до его дома.

– Опять неудача! – сказал Мансо, один из грозно следивших за герцогом людей.

– Он не замедлит сбросить траурное платье и опять выйдет со двора.

– Уверен ли ты в том, Ле-Мофф?

– Совершенно. А тут и ночь подоспеет, – подтвердил бывший разбойник.

– А мне хотелось бы, чтобы яркое солнце освещало его казнь!

– Увы! Теперь у нас не безначалие, а законный король!

Решившись ждать, они вошли в харчевню у самого дома Монбазона и сели у окна, не спуская глаз с улицы. Мало-помалу наступала темнота ночная. Предсказание Ле-Моффа не замедлило осуществиться. Совсем уже смерклось, когда дверь у герцогского подъезда отворилась и вышел сам герцог. Он шел легко, как человек, уверенный в своем счастливом будущем. В это время небезопасно было ходить по темным улицам; зная это, герцог обнажил шпагу и, закутавшись в плащ, держал шпагу острием вперед.

Но такие предосторожности были слишком недостаточны для такого удальца, каким был наш старый знакомый Ле-Мофф. Опередив Мансо, он прямо пошел на герцога. Герцог не оглядывался по той простой причине, что ему не слыхать было приближающихся шагов, и тоже по простой причине – Ле-Мофф разулся и шел за ним босиком. От улицы Сен-Тома было недалеко до Лувра, куда направлялся герцог де-Бар. Когда он готов был повернуть за угол и думал уже, что теперь не может быть никакой опасности, вдруг Ле-Мофф прыгнул на него и повалил на землю. Герцог не имел ни времени, ни возможности сопротивляться, он хотел открыть рот, чтобы звать на помощь, но опытный разбойник успел вовремя всунуть ему в рот орудие, называемое «груша муки», то есть грушевидный кляп.

Мансо проворно подбежал на помощь, платком еще крепче привязал этот кляп. Руки и ноги были связаны веревками. Мансо взвалил герцога себе на плечи и, не обращая внимания на удивление изредка попадавшихся прохожих, бежал во всю прыть по улицам. За ним спешил Ле-Мофф. Так они дошли до улицы Потри. Мансо положил свою ношу у стены небольшого дома, как раз напротив своего. Вынув ключ из кармана, синдик вставил его в замок двери этого дома. Отворив дверь, он шел в темноте, как человек, хорошо знакомый с окружающими предметами. Пройдя два этажа, постучал в дверь. Дверь тотчас отворилась; Мансо невольно улыбнулся, увидев толстощекого шарлатана Мондора со свечой в руках.

– Так это вы, любезный сосед, – сказал старый шарлатан.

– Разве вы не ждали меня всю эту неделю?

– Именно сегодня никак не ждал.

– Господин Мондор, позвольте мне кое-что напомнить вам. Ровно неделю тому назад я пришел к вам на площадь Сен-Дени, где вы со своим паяцем Тиртеном продавали свои мази и выкидывали шутовские штуки. С вами была малютка…

– Ваша дочь.

– Я убил Тиртена, который осмелился не отдавать ее мне, но вас я пощадил с тем условием, что вы согласились…

– Помочь делу вашей мести против того человека, который отдал нам это дитя.

– Да. Теперь наступил час мести.

– Что вы говорите?

– Скорее к делу!

– Но как же это?

– Делайте что вам приказывают, остальное вас не касается, старая мокрая курица!

С этими словами Мансо ушел, оставив старика, полоумного от страха, но не дерзавшего противиться его приказаниям. Мансо спустился вниз к Ле-Моффу, который крепко держал де-Бара. Несчастный герцог был в таком ужасе, что не смел пошевелиться, не смел даже попытаться кричать. Обменявшись несколькими словами, Мансо перешел через улицу и, войдя в свой дом, подошел к постели, где лежал больной Ренэ. Ренэ проснулся и улыбнулся, увидев дядю.

– Вижу, что тебе лучше, друг мой.

– Лучше, дядя.

– Ну, а завтра совсем хорошо будет – сам увидишь.

Ренэ не отвечал, но глубоко вздохнул, на что синдик не обратил внимания и подошел к лестнице.

– Маргарита пошла спать? – спросил он.

– Она и тетушка ушли наверх с полчаса назад.

Мансо вошел в спальню дочери. Маргарита стояла на коленях у колыбели маленькой сестры и молилась. Услышав шаги отца, повернулась и была поражена грозным выражением его лица.

– Маргарита, – сказал он сурово, – ты честная девушка, и Ренэ сказал мне, что, по твоему убеждению, ты не можешь быть его женой, пока этот злодей!…

– О! Батюшка, умоляю тебя – не напоминай мне…

– Я поклялся тебе, Маргарита, что ты будешь отмщена – и сдержал слово.

– Что вы хотите этим сказать?

– Подожди…

Мансо прислушивался к звукам, доносившимся с улицы, вдруг он задрожал и взглянул на дочь.

– Что случилось, батюшка?

На улице послышался слабый стон, Маргарита бросилась к окну.

– Дочь моя, – сказал синдик, схватив ее за руку и крепко удерживая ее, – вооружись мужеством, потому что ты увидишь, как правосудие отца казнит преступника, совершившего самое гнусное насилие.

Раздался свист, и Мансо, выпустив из рук дочь, сказал:

– Отвори окно.

Маргарита машинально повиновалась, вдруг вспыхнул факел и осветил ужасное зрелище. У балкона Мондорова окна качалась веревка, а на веревке в предсмертных судорогах бился человек, который в гостинице «Красная Роза» впервые явился перед Маргаритой. Из груди молодой девушки вырвался придушенный вопль, и факел погас. Маргарита повернулась к отцу, который в это время стоял у колыбели малютки и тихо целовал ее ручки.

– О! Как дорого стоит честь! – тихо сказала она и, едва держась на ногах, поцеловала седые волосы отца, у которого по щекам текли слезы.

 

ГЛАВА XXV Счеты сводить

Коадъютор провел почти всю ночь за письменным столом и только к четырем часам утра бросился в постель. Однако он встал по обыкновению рано, чтобы принять своих клиентов, которые всегда собирались к нему вместе с рассветом. Когда ушли эти посетители, Гонди облачился в великолепный костюм кардинала и сел в карету, которая день и ночь была готова к его услугам. Тогда было девять часов утра. Погода была холодная, Гонди стал поднимать окна в карете, он вздрогнул, увидев человека, в котором узнал лакея, служившего Шарлотте де-Шеврез.

– Что случилось? – спросил кардинал.

– Его светлость прислал сказать вам, что дочь его скончалась.

Кардинал был поражен, ему хотелось вернуться домой и, запершись в своем кабинете, предаться печали, но множество людей в доме – каноники, аббаты, дворяне, прислуга и нищие со всех сторон смотрели на него: гордость возвратила ему самообладание.

«Надо же когда-нибудь кончить!» – подумал он.

Несмотря на то, что было еще слишком рано для приема у их королевских величеств, кардинал Ретц явился в Луврский дворец. Он зашел к господину де-Вильроа, чтобы дождаться времени представления. В это время аббат Фукэ, родной брат государственного казначея, преданный душою и телом Мазарини, пошел к королю и уведомил его об этом раннем посещении кардинала Ретца. Король ненавидел коадъютора, приписывая ему все неприятности, которыми было отравлено его детство. Узнав о его прибытии, король пошел к матери, чтобы предупредить ее. Но на лестнице он встретился с коадъютором, который почтительнейше раскланивался перед его величеством.

– Может ли это быть! – воскликнул юный монарх, – вас ли я вижу, монсеньор? Что так рано? Лапорт уверял меня, что видел, как у подъезда промелькнуло красное платье. Я и думал, кто бы это мог быть? Кардинал Мазарини в Бульоне, так какому же монсеньору пришло в голову так рано пожаловать?

– Ваше величество, простите мое усердное желание, – пролепетал Гонди в смущении, – я надеялся, что ее величество удостоит принять дань моего верноподданнического благоговения.

– Дань вашего верноподданнического благоговения? О! Как не принять этого! Моя мать очень заботится о вас и вот уже несколько дней все строит планы, сводит расчеты, из которых могут выйти для нас с вами только счастливые результаты.

– Поверьте, государь, милостивое внимание вашего величества и нашей государыни для меня выше всех благ, каких может желать смертный на земле.

– Так вы еще не видали королеву?

– Нет, государь, я ожидал приказаний ее величества в комнате господина Вильроа. Я хотел поблагодарить ее величество за милостивое желание, выраженное ею, присутствовать в Сен-Жерменской церкви, когда я буду говорить проповедь.

– Мать моя еще не вставала с постели, но не беда, пойдемте к ней.

Людовик Четырнадцатый повел кардинала Ретца в спальню матери. Королева еще лежала в постели. Она поцеловала сына и протянула свою прекрасную руку коадъютору.

– Ваше величество, вы, вероятно, желаете поговорить наедине с кардиналом, и потому я вас оставлю. Хоть мне было бы приятно и полезно послушать вашу беседу, однако я не могу пропустить обедни: наш капеллан, я думаю, дивится, что меня еще нет в церкви.

Король вышел из спальни, поспешил в кабинет королевы, где находился статс-секретарь Ле-Телье, и приказал ему распорядиться, чтобы Вилькье, дежурный капитан телохранителей, арестовал кардинала Ретца, лишь только тот выйдет от королевы.

Беседа с королевой продолжалась довольно долго, наконец она отпустила кардинала. В прихожей подошел к нему дежурный капитан и арестовал его. Капитан де-Вилькье держал в руке шпагу и был в латах. Он взялся за кисть кардинальской мантии и арестовал его именем короля.

– Меня арестовать? Но по какой же причине?

– Монсеньор, – почтительно отвечал капитан, – я не смею допрашивать моего государя о причине отдаваемых им приказаний.

Коадъютор не сопротивлялся, около него не было двухсот дворян, провожавших его некогда в Рамбулье.

«Сам я виноват, – думал он, – мне следовало Бофора сделать королем Франции. Он лучший и благороднейший человек. При нем я наслаждался бы свободой и, пожалуй, достиг бы папского престола».

Капитан Вилькье повел арестанта в дежурную комнату, пока готовили карету и конвой, он обыскал все его карманы, сохраняя подобающее уважение к сану. После осмотра капитан предложил ему пообедать за приготовленным для него столом. В три часа карета выехала, окруженная многочисленной стражей, состоявшей из гвардейских офицеров, жандармов и отряда легкой кавалерии. Карета выехала из Лувра и повернула по дороге в Венсенский лес…

– Теперь, я думаю, вы пошлете курьера к кардиналу Мазарини, – сказал король Людовик матери, – надо уведомить его об этом важном событии и приказать возвратиться в Париж.

– Сын мой, – отвечала Анна Австрийская, – прежде всего надо заключить Гонди в четырех стенах самой надежной государственной тюрьмы.

– К чему это? Хотел бы я посмотреть, кто бы осмелился освободить человека, которого я запру в тюрьму?

– Успокойся, сын мой, курьер уже готов ехать в Барледюк, где находится теперь кардинал.

 

ГЛАВА XXVI Заключение

Кардинал Мазарини возвратился в Париж, расчистив себе путь всеми возможными средствами обольщения и развращения, и никогда еще власть его не была столь могущественна. Он добился осуществления своих планов: кого он не мог победить, тех он подкупил. Герцогиня де-Лонгвилль ушла в монастырь и умерла в этом тихом убежище, истинно покаявшись во всех заблуждениях молодости. Принц Кондэ, мятежник, изгнанник, приговоренный к смертной казни, снова вошел в милость и прославился под именем Кондэ Великого. Прекрасная госпожа Мартино не имела детей, и, когда кончилось время ее вдовьего траура, она почувствовала, что дом ее пуст, а сердце открыто для принятия нежных утешений, на которые не скупился Гонтран Жан д'Ер. Принцесса Луиза Орлеанская сдержала свою клятву и не пыталась уже соединиться со своим возлюбленным Франсуа. Герцог де-Бофор, выпущенный из тюрьмы, вернулся к отцу в замок Анэ. Отец его сохранил звание генерал-адмирала, начальника французского флота. После смерти старшего сына герцога Вандомского и кардинала Мазарини Франсуа Бофор наследовал титул отца. Анна Австрийская называла Бофора честнейшим человеком во Франции. В этом звании он был послан Людовиком Четырнадцатым на помощь Кандии, которую осаждали турки. Никто в Европе не мог себе представить весь ужас положения несчастных кандиотов. Гарнизон в две тысячи пятьсот человек, оставшихся от двенадцати тысяч, геройски встречал смерть. Бофор поспешил к ним на помощь. Ночью напал он на спавших турок. Застигнутые врасплох, они бежали, но зажгли фитили у пороховых бочонков. Взрыв произошел среди победителей. Солдаты дрогнули и обратились в бегство. Все усилия Бофора остановить бегущих были напрасны. Тогда, собрав около себя несколько благородных людей, он сказал:

– Вперед! Докажем миру, что есть еще во Франции люди, которые умеют умирать!

С этими словами он поднял шпагу, врезался в ряды турок и там бесследно исчез. Верные друзья его, остававшиеся на кораблях, не нашли его тела на поле смерти: он пропал без вести. Жан д'Ер и Ле-Мофф, последовавшие за ним и в эту экспедицию, нашли в его каюте шкатулку на имя герцогини Монпансье. По возвращении во Францию оба явились к принцессе, чтобы доставить ей последние сведения о павшем герое. В шкатулке оказались пучок соломы и записка, написанная рукой Бофора. Принцесса прочла записку и упала в обморок. Жан д'Ер счел обязанностью поднять записку и прочитать ее. Немного было слов в этом последнем объяснении:

«Гонди до конца обманывал нас: брак наш был совершен законным образом».

– Боже!… Он принес себя в жертву, а она не сумела этого понять!… – воскликнул лотарингиец под влиянием глубокой скорби.

Записку он бросил в камин. А когда она догорела, Жан д'Ер ушел, бросив на принцессу взгляд сожаления.