— Ботинки жмут?

Келли Кардинал сидела за обеденным столом, заворачивая обрамленную фотографию матери в пузырчатую пленку. Она хотела отнести снимок в похоронный зал, чтобы поставить рядом с гробом.

Кардинал расположился в кресле напротив нее. Прошло уже несколько дней, но он по-прежнему пребывал в ошеломлении, не в силах был по-настоящему воспринимать окружающее. Слова дочери никак не складывались в единое целое, которое он мог бы расшифровать. Ему пришлось попросить, чтобы она повторила.

— Эти ботинки, которые на тебе, — сказала она. — Судя по виду, они совсем новые. Они тебе не натирают ноги?

— Немного. Я их надевал всего один раз — на папины похороны.

— Это было два года назад.

— Как мне нравится этот снимок.

Кардинал протянул руку к портрету Кэтрин. Она была снята за работой. На ней был желтый анорак, волосы спутались от дождя, и она была обременена двумя фотоаппаратами: один висел у нее на шее, другой — на плече. Выглядела она раздраженной. Кардинал помнил, как щелкнул ее маленькой «мыльницей», так и оставшейся единственным фотоаппаратом, с которым он научился управляться. Кэтрин тогда действительно была раздражена, причем из-за него: во-первых, она пыталась работать, а во-вторых, она знала, что вытворяет дождь с ее замечательными волосами, и не хотела, чтобы ее в таком виде снимали. В сухую погоду ее волосы мягкими каскадами падали ей на плечи; в дождь же они делались растрепанными и буйными, и это задевало ее тщеславие. Но Кардинал любил, когда у нее растрепанные волосы.

— Как фотограф, она, конечно, терпеть не могла, когда ее фотографируют, — заметил он.

— Может, нам не стоит эту брать. Она тут какая-то сердитая.

— Нет, нет. Пожалуйста. На ней Кэтрин занимается своим любимым делом.

Кардинал сначала сопротивлялся мысли о том, чтобы взять на похороны фотографию, — ему это казалось чем-то недостойным, мучительно не соответствующим моменту, не говоря уж о том, что вид лица Кэтрин разрывал ему сердце.

Но Кэтрин мыслила фотографиями. Стоило зайти в комнату, где она работала, — и не успевали вы рта раскрыть, как оказывалось, что она вас уже сняла. Фотоаппарат словно стал своего рода защитным механизмом, который много лет эволюционировал с единственной целью — обеспечить прикрытие застенчивым, ранимым людям вроде нее. Но она не была и фотографическим снобом. Она могла прийти в восторг и от удачного моментального снимка уличной сценки, и от серии изображений, над которыми билась несколько месяцев.

Келли убрала завернутую фотографию к себе в сумку.

— Пойди переобуйся, — посоветовала она. — Ты же не собираешься там выстаивать в ботинках, которые тебе не подходят.

— Они подходят, — заявил Кардинал. — Они просто еще неразношенные.

— Ну ладно тебе, пап.

Кардинал отправился в спальню и открыл платяной шкаф. Он старался не глядеть в ту его половину, где хранилась одежда Кэтрин, но не мог удержаться. Обычно она носила джинсы с футболками или свитерами. Она была из тех женщин, кто даже на пороге пятидесятилетия хорошо выглядит в джинсах и футболке. Но были там и маленькие черные платья, и шелковые блузки, и один-два топика, в основном серые и черные, она предпочитала эту гамму. «Мои основные цвета», — называла она их.

Кардинал вытащил черные ботинки, которые носил каждый день, и стал их чистить. Прозвенел дверной звонок, и он услышал, как Келли благодарит кого-то из соседей, явившихся с едой и соболезнованиями.

Когда она вошла в спальню, Кардинал не в состоянии был осознать, что стоит на коленях перед распахнутым шкафом, держа в руке обувную щетку, застыв, точно жертва помпейского извержения.

— Нам уже скоро выходить, — напомнила Келли. — Мы еще час можем побыть там одни, а потом начнут приходить люди.

— Угу.

— Ботинки, пап. Ботинки.

— Точно.

Келли села на край кровати позади него, и Кардинал начал начищать обувь. Ему видно было ее отражение в зеркале, вделанном в дверцу шкафа. У нее его глаза, ему всегда об этом говорили. Но рот ей достался от Кэтрин, с этими скобочками в уголках, которые вырастали, когда она улыбалась. И у нее были бы волосы как у Кэтрин, если бы она их отпускала: сейчас у нее была довольно строгая короткая стрижка, с одинокой сине-лиловой прядью. Она была более нетерпелива, чем мать: казалось, она всегда ждет от людей большего, и они вечно ее разочаровывали; но может быть, это было просто одно из проявлений молодости. Она могла быть и очень строгим судьей для себя самой, иногда доводя себя до слез, а не так давно она стала строгим судьей для собственного отца. Но она смягчилась за время последнего пребывания Кэтрин в больнице, и с тех пор они неплохо ладили.

— Плохо так говорить, — произнесла Келли, — но я правда не понимаю, как мама могла так с тобой поступить. Все эти годы ты от нее не отходил, все это время, когда она была такая сдвинутая.

— Она была далеко не только этим, Келли.

— Я знаю, но сколько тебе пришлось пережить! Сначала я — растил меня, маленькую, практически один. Плюс все, что тебе приходилось из-за нее переносить. Помню, еще когда мы жили в Торонто, ты строил какой-то жутко навороченный шкафчик, со всякими ящичками и дверцами. По-моему, ты с ним возился целый год. А однажды ты пришел домой, и оказалось, что она его раздолбала на кусочки, чтобы сжечь! Она тогда была задвинута на идее огня и «творческого разрушения», на какой-то бессмысленной психопатической ерунде, и вот она разрушила эту штуку, которую ты с таким увлечением делал. Как можно такое простить?

Кардинал помолчал. Наконец он повернулся, чтобы посмотреть на дочь.

— Кэтрин никогда не делала ничего, что я бы не простил.

— Это потому что ты такой, а не потому что она была такая. Она что, не понимала, как ей повезло? Как она могла все это взять и отбросить?

Келли заплакала. Кардинал коснулся ее плеча, и она прислонилась к нему; горячие слезы промочили ему рубашку, как уже много раз бывало со слезами ее матери.

— Ей было больно, — произнес Кардинал. — Она страдала, как никто. Вот что тебе надо помнить. Да, с ней иногда было трудно уживаться, но она страдала больше всех. И она ненавидела свою болезнь больше, чем кто бы то ни было.

И ты ошибаешься, если считаешь, что она не была благодарна за то, что ее любят, Келли. Если и была какая-то фраза, которую она говорила чаще прочих, то это было — «Как мне повезло». Она все время это повторяла. Иногда мы ужинали или еще что-нибудь делали, и вдруг она дотрагивалась до моей руки и говорила: «Как мне повезло». И о тебе она тоже это говорила. Она страшно жалела, что так много пропустила, пока ты росла. Она делала все, что могла, чтобы победить болезнь, но в конце концов та ее поборола, вот и все. У твоей матери были колоссальные запасы храбрости — и верности, — иначе она бы столько не продержалась.

— Господи, — сказала Келли. Голос у нее звучал так, словно она внезапно простудилась: нос был заложен. — Хотела бы я, чтобы во мне было хоть вполовину столько сострадания, сколько у тебя. Ну вот, сорвалась и испортила тебе рубашку.

— Я все равно не собирался ее туда надевать.

Он протянул ей коробочку салфеток «Клинекс», и она вытащила сразу несколько штук.

— Пойду умоюсь, — сообщила она. — А то у меня вид, как у Медеи.

Кардинал не был уверен, что помнит, кто такая Медея. И он совершенно не был уверен насчет тех слов, которые только что говорил дочери в утешение. О чем я вообще знаю, спросил он себя. Я даже не видел, что это приближается. Я хуже нашего мэра. Мы почти тридцать лет прожили вместе, и я не смог увидеть, что женщина, которую я люблю, стоит на грани самоубийства?

Именно под влиянием этого вопроса Кардинал ездил вчера в город, чтобы поговорить с психиатром, работавшим с Кэтрин.

Он раза два встречался с Фредериком Беллом во время последнего пребывания Кэтрин в больнице. Но для Кардинала их общение было слишком непродолжительным, чтобы он вынес о враче какое-то мнение, кроме общего впечатления разумности и компетентности. Однако Кэтрин была в свое время в восторге, что его нашла: в отличие от большинства психиатров, Билл полагался главным образом на беседы с пациентом, а не на выписывание рецептов. Кроме того, он был специалистом по депрессиям и написал на эту тему несколько книг.

Его рабочий кабинет располагался в его же доме — эдвардианском монстре из красного кирпича, громоздящемся на Рэндалл-стрит, сразу за собором. В числе предыдущих владельцев строения были член парламента и человек, позже доросший до мелкого медиабарона. Со своими башенками и кричащим декором, не говоря уж об изысканном саде и кованой ограде, здание явно доминировало над всей округой.

В дверях Кардинала встретила миссис Белл, дружелюбная женщина лет пятидесяти с лишним; она как раз уходила. Когда Кардинал представился, она сказала:

— О, детектив Кардинал. Сожалею о вашей утрате.

— Спасибо.

— Вы ведь здесь не по профессиональным делам?

— Нет-нет. Моя жена была пациенткой вашего мужа, и я…

— Конечно, конечно. У вас должны быть к нему вопросы.

Она отправилась на поиски мужа, а Кардинал стал разглядывать обстановку дома. Полированная древесина твердых пород, дубовые панели и лепные украшения, — и это всего-навсего в приемной. Он уже хотел сесть в одно из кресел, стоявших в ряд, когда распахнулась дверь и перед ним предстал доктор Белл — крупнее, чем он казался Кардиналу по воспоминаниям, значительно выше шести футов, с курчавой каштановой бородой, седоватой у подбородка, и с приятнейшим английским выговором, который у него, как уже знал Кардинал, не был ни чересчур аристократически-шикарным, ни подделывающимся под говор рабочего класса.

Он взял руку Кардинала в свои и пожал ее.

— Детектив Кардинал, позвольте мне еще раз сказать: я ужасно сожалею о Кэтрин. Выражаю вам свои самые, самые глубокие соболезнования. Входите же, входите.

Если бы не громадный письменный стол и не отсутствие телевизора, помещение, в котором они оказались, могло бы сойти за гостиную. По всем четырем стенам до потолка шли книжные полки, набитые медицинскими и психологическими текстами — книгами, журналами, папками. Пухлые кожаные кресла, потертые и совсем не подходящие друг к другу, были установлены под таким углом, чтобы удобно было беседовать. И разумеется, здесь была пресловутая кушетка — уютный, домашнего вида диванчик, а совсем не то жесткое, геометричное ложе, которое вы привыкли видеть в фильмах о психоаналитиках.

По настоянию доктора Кардинал сел на кушетку.

— Принести вам что-нибудь попить? Кофе? Чаю?

— Спасибо, все в порядке. Спасибо, что согласились со мной так скоро встретиться.

— Ну что вы. Это самое меньшее, что я мог бы сделать. — Доктор Белл поддернул свои вельветовые брюки, прежде чем сесть в одно из кожаных кресел. На нем был ирландский шерстяной свитер, и он совсем не походил на медика. Скорее он похож на профессора колледжа, подумалось Кардиналу, а может, на скрипача.

— Могу себе представить, что вы задаетесь вопросом — как могло случиться, что вы не увидели, как это приближается, — проговорил Белл, выразив в точности ту мысль, которая билась в голове у Кардинала.

— Да, — ответил Кардинал. — Если подытожить, то примерно так.

— И не вы один задаете себе такой вопрос. Вот здесь перед вами сижу я, человек, с которым Кэтрин в течение почти целого года обсуждала свою эмоциональную жизнь, и я тоже этого не предвидел.

Он откинулся на спинку кресла и покачал своей курчавой головой. Кардиналу он невольно напомнил эрдельтерьера. Помолчав, доктор негромко добавил:

— Вероятно, если бы у меня были такие подозрения, я бы ее госпитализировал.

— Но ведь это необычно? — спросил Кардинал. — Когда пациентка регулярно приходит к вам на прием, но не упоминает о том, что она планирует… Зачем ходить к врачу, если ты ему не доверяешь или не можешь доверять?

— Она мне доверяла. Кэтрин не была чужда суицидальных мыслей. Но поймите меня правильно, ничто не указывало на то, что у нее имеется конкретный план, который она намерена в ближайшее время осуществить. Но, разумеется, мы обсуждали ее отношение к самоубийству. Какая-то ее часть приходила от такой идеи в ужас, а какая-то считала эту мысль весьма притягательной, — уверен, что вы это сами знаете.

Кардинал кивнул:

— Это была одна из первых вещей, которые она мне о себе рассказала, еще до того, как мы поженились.

— Честность была одной из сильных сторон Кэтрин, — заметил Белл. — Она часто повторяла, что лучше уж умрет, чем станет переносить еще одну острую депрессию — и, спешу добавить, это не оттого, что она хотела облегчить собственные мучения. Как и большинство страдающих депрессией, она с ненавистью относилась к самому факту, что болезнь так осложняет жизнь тех, кого она любит. Я бы удивился, если бы вы мне сказали, что она не повторяла вам это на протяжении многих лет.

— Много раз, — проговорил Кардинал, и внутри у него словно что-то обрушилось. Комната стала расплываться у него перед глазами, и доктор протянул ему коробочку «Клинекса».

Спустя некоторое время доктор Белл, сдвинув брови, наклонился вперед, сидя в своем кресле.

— Знаете, вы не могли ничего предпринять. Пожалуйста, позвольте мне вас по этому поводу успокоить. Для тех, кто совершает самоубийство, это достаточно распространенное поведение — не выказывать никаких признаков своего намерения.

— Я знаю. Она не выкидывала дорогих ей вещей, ничего такого не делала.

— Да. Никаких классических симптомов. И в ее истории болезни не зафиксировано никаких попыток самоубийства, хотя суицидальная фиксация там обильно представлена. Тем не менее мы имеем дело с картиной непрекращающейся, длившейся десятилетиями битвы с клинической депрессией — одной из составляющих ее биполярного заболевания. Есть бесспорная статистика: для страдающих маниакально-депрессивным психозом вероятность суицида наиболее высока, это абсолютно точно. Она выше, чем у всех прочих групп людей. Господи, может показаться, будто я знаю, о чем говорю, верно? — Доктор Белл беспомощно развел руками. — Но такие вещи заставляют чувствовать себя непрофессионалом.

— Я уверен, что тут нет вашей вины, — ответил Кардинал. Он не понимал, что он здесь делает. Он что, пришел для того, чтобы слушать рассказ этого лохматого англичанина о статистике и вероятностях? Все-таки это же я видел ее каждый день, подумал он. Это я не обращал внимания. Был слишком глуп, эгоистичен, слеп.

— У вас возникло искушение обвинить самого себя, верно? — спросил Белл, снова прочитав его мысли.

— В моем случае это означает просто придерживаться фактов, — заметил Кардинал, уловив горечь в собственном голосе.

— Но со мной происходит то же самое, — признался врач. — В этом — дополнительный ущерб, причиняемый суицидом. Все, кто был близок с человеком, покончившим с собой, начинают чувствовать, что они слишком мало делали, что они были недостаточно чутки, что им следовало бы вмешаться. Но это вовсе не значит, что такие чувства адекватно отражают реальное положение вещей.

Доктор сказал еще что-то, но Кардинал, похоже, пропустил все это мимо ушей. Его сознание было словно выгоревшее дотла здание. Словно пустая ракушка. Как он вообще мог сейчас хоть как-то представить себе, что происходит вокруг него?

Когда он уходил, Белл сказал:

— Кэтрин повезло, что вы были ее мужем. И она это знала.

От этих слов доктора он чуть было снова не потерял самообладание. Кое-как он пробрался через приемную и вышел под золотой осенний свет.