Однажды вечеромъ, въ концѣ октября, Реновалесъ замѣтилъ въ своемъ пріятелѣ Котонерѣ нѣкоторое безпокойство.
Маэстро часто шутилъ съ нимъ, разспрашивая о работахъ по реставрированію картинъ въ старомъ соборѣ. Котонеръ вернулся оттуда пополнѣвшимъ и веселымъ, нагулявъ себѣ немножко поповскаго жиру. Реновалесъ увѣрялъ, что другъ привезъ съ собою все здоровье канониковъ. Столъ епископа съ обиліемъ роскошныхъ блюдъ былъ для Котонера пріятнымъ воспоминаніемъ. У него текли слюнки, когда онъ описывалъ этотъ столъ и расхваливалъ добрыхъ священниковъ, которые, подобно ему, не знали никакихъ страстей и наслажденій, кромѣ тонкихъ кушаній. Реновалесъ хохоталъ, представляя себѣ простодушныхъ попиковъ, которые собирались днемъ послѣ службы у лѣсовъ художника, передъ картинами, восторгаясь его работою, и почтительныхъ прислужниковъ и прочихъ духовныхъ лицъ, которые не сводили глазъ съ устъ дона Хосе и поражались простотѣ художника – пріятеля кардиналовъ, – выучившагося живописи въ самомъ Римѣ.
Увидя его въ этотъ день послѣ завтрака серьезнымъ и молчаливымъ, Реновалесъ поинтересовался причиною зтого настроенія. Можетъ быть, его работою были недовольны? Или деньги всѣ вышли?… Котонеръ отрицательно покачалъ головою. Его собственныя дѣла шли хорошо. Онъ былъ озабоченъ состояніемъ Хосефины. Развѣ Реновалесъ ничего не видитъ?
Маэстро пожалъ плечами. У Хосефины ничего новаго – все только неврастенія, сахарная болѣзнь и другія хроническія страданія, отъ которыхъ она не желала лѣчиться, не слушая врачей. Она еще ослабѣла за послѣднее время, но нервы ея были, повидимому, спокойнѣе; она меньше плакала и упорно молчала, желая только сидѣть въ одиночествѣ гдѣ-нибудь въ углу, глядя передъ собою безсмысленнымъ взоромъ.
Котонеръ снова покачалъ головою. Его не удивлялъ оптимизмъ Реновалеса.
– Ты ведешь нехорошій образъ жизни, Маріано. Ты измѣнился за время моего путешествія. Я не узнаю тебя. Прежде ты не могъ жить безъ работы, а теперь ты цѣлыми недѣлями не берешь кисти въ руки. Ты куришь, поешь, ходишь взадъ и впередъ по мастерской и вдругъ срываешься съ мѣста, уходишь изъ дому и отправляешься… я-то знаю куда, и жена твоя подозрѣваетъ, навѣрно. Очень уже ты много развлекаешься, маэстро! А до всего остального тебѣ дѣла нѣтъ! Но, голубчикъ, спустись съ облаковъ, оглядись кругомъ, имѣй же состраданіе.
Добрый Котонеръ искренно возмущался жизнью друга; тотъ нервничалъ, внезапно уходилъ изъ дому и возвращался разсѣянный, со слабою улыбкою на губахъ и мутнымъ взоромъ, точно наслаждался мысленно чудными воспоминаніями.
Старый художникъ былъ очень озабоченъ упадкомъ силъ у Хосефины. Она страдала отъ страшнаго, прогрессирующаго истощенія, хотя организмъ ея, измученный долголѣтними страданіями, былъ, кажется, и безъ того уже истощенъ до послѣдней степени. Бѣдная женщина кашляла, и этотъ кашель не сухой, но мучительный и разнообразный, безпокоилъ Котонера.
– Надо непремѣнно пригласить врачей еще разъ.
– Пригласить врачей! – воскликнулъ Реновалесъ. – А къ чему, спрашивается? У насъ перебывалъ цѣлый медицинскій факультетъ, и все безъ толку. Она не слушается, ничего не исполняетъ, навѣрно, чтобы злить меня и дѣлать мнѣ наперекоръ. Нечего безпокоиться; ты не знаешь ея. Несмотря на всю ея слабость и чахлость, она проживетъ дольше тебя и меня.
Голосъ его дрожалъ отъ гнѣва, какъ-будто его злила тяжелая атмосфера дома, гдѣ онъ не зналъ иныхъ развлеченій кромѣ пріятныхъ впечатлѣній, приносимыхъ извнѣ.
Но Котонеръ настоялъ на томъ, чтобы онъ пригласилъ одного своего пріятеля врача.
Хосефина разсердилась, догадавшись объ опасеніяхъ, внушаемыхъ ея здоровьемъ. Она чувствовала себя хорошо. Все ея нездоровье состояло въ пустяшной простудѣ изъ-за перемѣны погоды. И въ глазахъ ея свѣтился оскорбительтельный упрекъ мужу за вниманіе, въ которомъ она видѣла одно лицемѣріе.
Когда, послѣ внимательнаго осмотра больной, врачъ и художникъ заперлись наединѣ въ кабинетѣ, докторъ помолчалъ въ нерѣшимости, словно боялся высказать свои мысли. Онъ не могъ сказать ничего опредѣленнаго; съ этимъ истощеннымъ организмомъ легко можно было ошибиться, такъ какъ жизиь теплилась въ немъ лишь чудомъ… Затѣмъ онъ обратился къ обычному уклончивому средству… Надо увезти больную изъ Мадрида… перемѣнить обстановку… дать ей подышать чистымъ воздухомъ.
Реновалесъ запротестовалъ. Куда же ѣхать въ началѣ зимы, когда она захотѣла вернуться домой даже лѣтомъ! Докторъ пожалъ плечами и написалъ рецептъ; видно было, что онъ прописываетъ лѣкарство только, чтобы не уйти безслѣдно. Онъ объяснилъ мужу нѣсколько симптомовъ для наблюденія ихъ въ больной и ушелъ, снова пожавъ плечами въ знакъ колебанія и безсилія.
– Да, почемъ знать! Можетъ-быть!.. Въ организмѣ человѣческомъ происходитъ иногда реакція, появіяется поразительная сила для борьбы съ болѣзнью.
Эти загадочныя слова утѣшенія испугали Реновалеса, Онъ сталъ слѣдить за женою потихоньку, прислушиваясь къ ея кашлю и внимательно приглядываясь къ больной, когда она не смотрѣла. Они устроили себѣ теперь отдѣльныя спальни. Послѣ свадьбы Милиты отецъ занялъ комнату дочери. Они разорвали рабскія узы, переставъ спать на одной постели и мучить другъ друга. Реновалесъ старался сгладить эту отчужденность, входя по утрамъ въ комнату жены.
– Хорошо-ли ты спала? He надо ли тебѣ чего-нибудь?
Жена встрѣчала его угрюмымъ и враждебнымъ взоромъ.
– Ничего.
И произнеся этотъ лаконическій отвѣтъ, Хосефина повертывалась въ постели спиною къ нему, чтобы выказать свое презрѣніе.
Художникъ переносилъ враждебное отношеніе жены съ кроткою покорностью, считая такое поведеніе своимъ долгомъ. Она могла, вѣдь, умереть! Но возможность скорой смерти оставляла его вполнѣ равнодушнымъ; онъ даже сердился на себя, какъ-будто въ немъ было два разныхъ существа, и упрекалъ себя въ жестокости и въ ледяномъ равнодушіи къ больной.
Однажды вечеромъ, у графини де-Альберка, послѣ дерзкихъ минутъ счастья, которымъ они бросали, казалось, вызовъ миру и спокойствію вернувшагося изъ заграницы гранда, художникъ робко заговорилъ о женѣ.
– Я буду приходить теперь рѣже. He удивляйся этому. Хосефина очень больна.
– Очень? – спросила Конча.
И Реновалесъ узналъ въ искрѣ, вспыхнувшей въ ея взглядѣ, что-то знакомое – какое-то голубое сіяніе, мелькавшее передъ его глазами съ адскимъ блескомъ во мракѣ ночей и мучившее его совѣсть.
– Нѣтъ, надо надѣяться, что все обойдется. Я думаю, что опасности нѣтъ.
Онъ чувствовалъ потребность лгать и искалъ утѣшенія въ томъ, что легко отзывался о болѣзни, воображая, что сознательный самообманъ избавитъ его отъ безпокойства. Онъ лгалъ, чтобы оправдать себя въ своихъ глазахъ, дѣлая видъ, что не знаетъ всего причиненнаго имъ зла.
– Это пустяки, – говорилъ онъ дочери, которая была взволнована видомъ матери и проводила у нея всѣ ночи. – Простая простуда отъ перемѣны погоды. Это пройдетъ, какъ только настанетъ тепло.
Онъ велѣлъ топить всѣ печи въ домѣ; въ комнатахъ было невыносимо жарко. Онъ громко заявлялъ твердымъ голосомъ, что жена простудилась, а внутренній голосъ нашептывалъ ему: «Это ложь, она умираетъ. Она умираетъ, и ты это знаешь».
Симптомы, о которыхъ предупредилъ его врачъ, появлялись теперь одинъ за другимъ съ педантичною точностью, ведя за собою смерть. Въ началѣ Реновалесъ замѣчалъ только постоянную лихорадку; температура повышалась каждый вечеръ, прерываясь сильнымъ ознобомъ. Затѣмъ начался проливной потъ по ночамъ, отъ котораго простыни бывали совершенно мокры. У этого жалкаго тѣла, становившагося все болѣе хрупкимъ и тощимъ, какъ-будто огонь лихорадки пожиралъ послѣдніе остатки мускуловъ и жира, оставалась для защиты только кожа, которая тоже таяла отъ постояннаго пота. Кашель не давалъ ей покоя, нарушая тяжелыми хрипами тишину особняка; слабая фигурка металась, стараясь незамѣтно выкашлять то, что давило ей легкія. Больная жаловалась на постоянную боль въ нижней части груди. Дочь кормила ее, упрашивая, лаская и поднося ей ложку ко рту, точно ребенку; но больная возвращала пищу изъ-за кашля и тошноты, жалуясь на адскую жажду, которая жгла ей внутренности.
Такъ прошелъ мѣсяцъ. Реновалесъ, со своимъ оптимизмомъ, заставлялъ себя вѣрить тому, что болѣзнь не пойдетъ дальше.
– Она не умретъ, Пепе, – говорилъ онъ энергичнымъ тономъ, словно готовъ былъ поссориться съ каждымъ, кто не согласится съ нимъ. – Она не умретъ, докторъ. Развѣ вы не согласны со мною?
Докторъ, по обыкновенію, пожимая плечами въ отвѣтъ. «Можетъ-быть… Мыслимо». И ввиду того, что больная упорно отказывалась отъ врачебнаго осмотра, докторъ судилъ о болѣзни по симптомамъ, сообщаемымъ ему мужемъ и дочерью.
Несмотря на невѣроятную худобу, нѣкоторыя части тѣла Хосефины значительно увеличились въ объемѣ. Животъ вздулся; въ ногахъ замѣчалась странная особенность: на одной ногѣ, тощей и худой, кожа еле прикрывала кости, на которыхъ не осталось ни намека на жиръ, другая же, огромная, пополнѣла, какъ никогда, и подъ бѣлою, натянутою кожею ясно обрисовывались ярко-голубыя, змѣящіяся вены.
Реновалесъ наивно разспрашивалъ доктора. Что онъ полагалъ объ этихъ симтомахъ? Врачъ опустилъ голову. Ничего. Надо подождать. Природа часто подноситъ сюрпризы. Но затѣмъ, словно принявъ вдругъ рѣшеніе, онъ попросилъ позволенія прописать лѣкарство и увелъ подъ этимъ предлогомъ мужа въ кабинетъ.
– Я долженъ высказать вамъ всю правду, Реновалесъ… Я не могу дольше выносить этой сострадательной комедіи; она годится для другихъ людей. Вы, вѣдь, мужчина. Это скоротечная чахотка. Больная протянетъ нѣсколько дней, а можетъ-быть нѣсколько мѣсяцевъ, но умретъ несомнѣнно, и я не знаю средства помочь ей. Если угодно, созовите консиліумъ.
Она умираетъ! Реновалесъ былъ такъ пораженъ, какъ-будто мысль о такомъ исходѣ никогда не приходила ему въ голову. Она умираетъ! Когда докторъ вышелъ изъ комнаты твердыми шагами, съ видомъ человѣка, снявшаго съ себя тяжелую отвѣтственность, художникъ повторилъ мысленно эти слова. Но теперь они не производили на него никакого впечатлѣнія, оставляя его совершенно равнодушнымъ. Но неужели дѣйствительно можетъ умереть эта маленькая женщина, которая такъ угнетала его и такъ пугала, несмотря на свою слабость?
Онъ зашагалъ по мастерской, повторяя вслухъ:
– Она умираетъ? умираетъ!
Онъ. произносилъ эти слова, желая прочувствовать ихъ, застонать отъ горя, но ничто не помогало – онъ попрежнему оставался безчувственнымъ.
Хосефина умирала, а онъ былъ невозмутимъ! Онъ попробовалъ плакать, властно заставляя себя исполнить этотъ долгъ, замигалъ глазами, сдерживая дыханіе и стараясь охватить свое несчастіе воображеніемъ. Но глаза его остались сухими, легкія съ наслажденіемъ вдохнули воздухъ, непокорныя мысли не пропустили ни одного печальнаго образа. Это было чисто внѣшнее, поверхностное огорченіе, выливавшееся лишь въ словахъ, жестахъ и хожденіи по комнатѣ; душа же оставалась безчувственною, какъ-будто застыла въ мирномъ равнодушіи отъ увѣренности въ смерти жены.
Его сталъ мучить стыдъ за эту чудовищную жестокость. Тѣ причины, которыя побуждаютъ аскетовъ подвергать себя смертельнымъ наказаніямъ за грѣхи воображенія, погнали его теперь, въ сильномъ раскаяніи, въ комнату больной. Онъ твердо рѣшилъ не выходить оттуда, покорно сносить презрительное молчаніе жены и не покидать ея до послѣдней минуты, забывая о снѣ и о голодѣ. Онъ испытывалъ потребность очиститься какимъ-нибудь благороднымъ и великодушнымъ поступкомъ отъ своего страшнаго ослѣпленія.
Милита перестала проводить ночи при матери и вернулась домой, не доставивъ этимъ особеннаго удовольствія мужу, который былъ радъ неожиданному возвращенію къ жизни холостяка.
Реновалесъ не спалъ. Послѣ полуночи, когда уходилъ Котонеръ, онъ молча ходилъ по ярко освѣщеннымъ комнатамъ вблизи спальни и заглядывалъ изрѣдка въ комнату жены. Хосефина металась по постели, вся въ поту, то въ приступѣ жестокаго кашля, то въ тяжелой дремотѣ. Она такъ ослабѣла и съежилась, что тѣло ея еле виднѣлось подъ одѣяломъ, точно у ребенка. Остатокъ ночи маэстро проводилъ въ креслѣ, куря и широко открывъ глаза, но предаваясь тяжелой дремотѣ.
Мысли его уносились далеко. Тщетно стыдился онъ своей жестокости. Его околдовала, казалось, какая-то таинственная сила, уничтожавшая въ немъ раскаяніе. Онъ забывалъ о больной и спрашивалъ себя, что дѣлаетъ въ это время Конча; воображеніе рисовало ее обнаженною, въ минуты забвенія; онъ вспоминалъ ея слова, волненіе, ласки во время свиданій. Съ трудомъ отрываясь отъ этихъ мечтаній, онъ шелъ, точно искупляя грѣхи, къ двери спальни и прислушивался къ тяжелому дыханію больной. Лицо его было серьезно, но плакать онъ не могъ и тщетно старался изобразигь грусть на лицѣ.
Послѣ двухъ мѣсяцевъ болѣзни, Хосефинѣ стало тяжело лежать вѣ постели. Дочь поднимала ее, какъ перышко, и больная сидѣла въ креслѣ, крошечная, тщедушная, неузнаваемая; отъ лица ея остались только глазныя впадины и заострившійся носъ.
Котонеръ съ трудомъ сдерживалъ слезы при видѣ ея.
– Отъ нея ничего не осталось! – говорилъ онъ, уходя. – Никто не узналъ-бы ея теперь.
Тяжелый кашель отравлялъ больную. На губахъ показывалась бѣлая пѣна, которая застывала на углахъ рта. Глаза ея расширились и глядѣли какъ-то странно, словно видѣли больше, чѣмъ то, что окружало больную. О, эти глаза! Какой страхъ пробуждали они всегда въ Реновалесѣ!
Однажды вечеромъ они устремились на него съ выраженіемъ злобнаго упорства, которое приводило его всегда въ ужасъ. Эти глаза проникали въ его мозгъ и копались въ его мысляхъ.