В поисках Великого хана

Бласко Ибаньес Висенте

Часть ВТОРАЯ

Сеньор Мартин Алонсо

 

 

Глава I

В которой говорится о знаменитом острове Семи Городов и об угрожавшей будущему адмиралу опасности навсегда остаться на суше, из-за того, что ему не удалось найти ни одного матроса, кроме четырех беглецов из города Палоса, приговоренных к смертной казни.

Для Фернандо Куэваса прогулка из Палоса в монастырь Рабида была своего рода праздником.

Хозяин его жил у монахов, оставив при себе для услуг Лусеро. Сам же Фернандо поселился в городе, в бедном домике старого пономаря приходской церкви св. Георгия, у которого его устроил настоятель монастыря Рабида.

В монастырских помещениях, предназначенных для проезжих, свободных мест не было, потому что там давно уже проживало несколько художников из Севильи, украшавших церковные стены фризами из разноцветной мозаики и изображениями святых, проявляя при этом больше усердия и добрых намерений, чем мастерства.

Куэваса, как более крепкого и проворного из двух своих слуг, дон Кристобаль оставил в городе с несколькими людьми, которые прибыли из Кордовы и других мест, чтобы отправиться с ним в плавание, хотя и не были моряками.

Рано утром, как только пономарь на почтительный вопрос этого хорошо воспитанного слуги отвечал, что у него нет никаких поручений, Куэвас отправлялся в монастырь Рабида под тем предлогом, что ему следует узнать распоряжения своего настоящего хозяина.

Он торопливо шагал по песчаной дороге среди сосен с широкими кронами, заслонявшими со стороны суши монастырь, перед которым расстилался морской простор. Фернандо уже отлично знал эту местность, о существовании которой и не подозревал еще несколько недель тому назад. Справа от себя, сквозь темную колоннаду сосен, он видел длинную, сверкающую, как металлическая полоска, реку Тинто. Противоположный берег представлял собою песчаную отмель, по другую сторону которой вилась река Одиэль, а там, где кончалась песчаная коса, их русла сливались, образуя устье, выходившее в океан по обе стороны острова Сальтеса, как бы скрывавшего линию горизонта. Быстрые ноги юноши каждый день легко пробегали эти пол-лиги. Выбеленные стены Санта Мария де ла Рабида и растущие вокруг деревья, скрюченные океанскими ветрами, делали монастырь похожим издали скорее на большой хутор. Монастырь этот был самым маленьким из всех, которые юноша когда-либо видел: два внутренних двора, церковь всего с тремя часовнями и дюжина келий для монахов. Но ему в эту весеннюю пору монастырь казался самым прекрасным местом на земле, не похожим ни на один из тех, которые он повидал на своем пути до Палоса. Купол церкви, выбеленный известью, указывал путь местным морякам, когда они огибали побережье. Расположенный на возвышенности и прикрытый сзади сосновой рощей, монастырь казался заброшенным и беззащитным. И только подойдя к нему ближе, можно было увидеть у подножия холма, на котором он стоял, крепкую каменную стену, под охраной которой он мог не бояться набегов африканских корсаров и португальских разбойников во время войны. За этой стеной росли раскидистые алоэ и высокие пальмы. На грядках, разделенных каменными перегородками, были высажены каперсы, вьющиеся виноградные лозы, лимонные и ветвистые фиговые деревья. Летом этот монастырский сад орошался водой, которую лошади, со скрипом вертя колесо, накачивали из реки Тинто.

Фернандо прошел мимо креста с каменными ступеньками, стоявшего недалеко от монастыря. Здесь, как ему рассказывали, несколько месяцев тому назад остановился бедный странник, его теперешний хозяин, держа за руку своего сынишку Диэго, мальчика девяти или десяти лет; оба были запыленными и усталыми.

Приближаясь к монастырю, Куэвас старался, чтобы его не заметил этот Диэго, который любил присоединяться к нему и Лусеро и вместе с ними бродить по окрестностям. Спрятавшись возле сада, Фернандо ждал прихода мнимого слуги. А иногда Лусеро уже поджидала его, лежа под соснами.

С тех пор как они поступили в услужение к этому сеньору, у них не было более благоприятных условий для встреч наедине, чем в этом тихом монастыре.

В Кордове и Севилье они жили в одном помещении, но были окружены обычной для постоялых дворов толпой, шумной, любопытной, всегда склонной к подозрениям. Они спали в общих комнатах или сараях, среди погонщиков мулов и слуг других сеньоров, стараясь не сближаться с ними, держась как надлежит юношам, служащим у небогатого хозяина, делая все возможное, чтобы никто не обнаружил, кто такая Лусеро, скрывая ужас, который внушало им событие, занимавшее в то время всех, — изгнание евреев. Они по-прежнему слышали, как на улицах и дорогах распевают страшную песенку, в которой евреям советуют поскорее складывать вещи и убираться. Каждый путник считал нужным говорить о том, что он старый христианин, чтобы его не приняли за еврея, который путешествует в одиночку, спасая свои богатства.

Так добрались они до города Палоса, небольшого порта на реке Тинто, раскинувшего свои белые домики под стенами мавританского замка. И наконец в прибрежном монастыре Рабида, купол которого был окружен галереями, откуда часовые наблюдали за морем во время войн с Португалией или нашествий берберских пиратов, они оба испытали чувство блаженного покоя, как будто избавились от грозной опасности. Здесь никто не говорил о евреях. Жителей Палоса и Могера, городков, стоящих на Тинто, так же как их соседей из Уэльвы на Одиэле по ту сторону песчаной косы, разграничивающей эти две реки, казалось не беспокоили события, происходившие в стране. Они жили, повернувшись спиной к суше, и говорили только о приключениях на море, о выгодах и опасностях плаваний, о своих неустойчивых деревянных жилищах с летящими парусами, где они проводили больше лет, чем на твердой земле, на которой родились.

Это забвение всех земных тревог придавало жизни молодых людей особое идиллическое очарование.

Все обитатели Палоса и Могера говорили об иностранце, жившем в монастыре, и о грамотах, полученных им от королевской четы. Это было крупным местным событием, единственным, что их взволновало и заставило забыть о недавнем взятии Гранады и о трагическом изгнании евреев. Фернандо и Лусеро сами подчас уже не вспоминали о том, что привело их в эту чужую для них местность. Они жили только настоящим. Хозяин привез их сюда, на побережье, чтобы предпринять путешествие, о котором нее говорили, но оно в то же время казалось им фантазией, которая никогда не осуществится.

Зато несомненно, реальными и непосредственно их касавшимися были ежедневные свидания в окрестностях маленького монастыря.

Иногда они сталкивались с каким-нибудь мирянином, собиравшим в огороде овощи для кухни или цветы для алтаря святой девы-целительницы, чудесной покровительницы Рабиды. Встречали они и дона Кристобаля, которым и послеполуденные часы прогуливался по площадке у входа в монастырь. Он беседовал с отцом Пересом, настоятелем, который так помог ему в Санта Фе, с Гарси Эрнандесом — врачом из Палоса, и другими обитателями этого города и Могера; были среди них и зажиточные земледельцы, но большую часть населения составляли бывалые моряки, шкиперы, ходившие когда-то в дальние плавания, а теперь занимавшиеся ловлей сардин, изобилующих у этих берегов.

Сын дона Кристобаля находил особую прелесть новизны в прогулках по полям с этими двумя юношами, которые были старше его, в особенности с Фернандо Куэвасом, вызывавшим его восхищение тем, с какой силой он метал камни, с какой хитростью ловил птиц или ящериц, как ловко сплетал стебли и листья и как искусно вырезывал ножом палки и дубинки. Была бы его воля, Фернандо жил бы в монастыре, а Лусеро — в Палосе. Ему гораздо больше нравилась грубоватость этого рослого отцовского слуги, чем мягкость и покорность другого. Лусеро уже привыкла к своей новой жизни, не свойственной ее полу. После мучительной усталости первых дней побега отдых в этом приморском уголке, казалось, вдохнул в нее новые силы. Она вспоминала, кто она такая, только встречаясь с Фернандо наедине. Остальное время она, как настоящий слуга, занималась уборкой кельи, в которой жил дон Кристобаль, а также разговорами с Диэго, пристававшим к ней с вопросами и детскими шалостями.

Когда Фернандо и Лусеро оставались вдвоем, они осмеливались шепотом говорить о своем прошлом, сидя под одной из огромных сосен, глядя на расстилающуюся перед ними зеленую водную гладь устья, на остров Салтес со сторожевой башней, на отмель, носившую то же название, отмеченную пенистой полосой, на видневшиеся вдалеке океанские волны, синие почти до черноты.

Они говорили о будущем, об исполнении своих желаний, далеких, как линия горизонта, и не знали, как их приблизить. В один прекрасный день они поженятся; и Фернандо, более сведущий, подробно объяснял своей подруге, что надо сделать, чтобы их надежды сбылись. Лусеро будет просить о крещении. Ведь для этого брака ей необходимо переменить религию. Тогда она, как бы очнувшись от сна, в первые минуты пыталась возмутиться. Она столько раз слышала разговоры о крещении, как о позорной уступке, у себя в семье, которая сейчас, быть может, пустилась в опаснейшее странствие, лишь бы избежать этой подлости. Но тут же она сдавалась, боясь, что Фернандо уйдет от нее. Да, она примет крещение, только позднее… И на некоторое время они прекращали разговор о браке.

Когда они надолго оставались одни и были уверены, что их никто не застигнет врасплох, они бессознательно брались за руки и в конце концов начинали целоваться с нетерпеливой юношеской страстью; но ласки их никогда не заходили дальше этого. Они были осторожны, отдавая себе отчет в бедах, грозящих им из-за переодетой Лусеро. Они опасались, как бы их не разлучили, если кто-нибудь догадается о том, кто она на самом деле. Лусеро, конечно, будет изгнана, как все ее единоверцы, а если она и согласится принять христианство, ее увезут в какой-нибудь монастырь, чтобы познакомить там с этим учением, и они будут разлучены, возможно, навеки.

Постоянная боязнь этого вынуждала их быть робкими и осторожными.

В одном заезжем доме в Севилье кое-кто из путешественников и погонщиков начал уже поглядывать на них с угрюмой издевкой. Может быть, кто-нибудь заметил, что они держатся за руки или нежно и пристально смотрят друг на друга где-нибудь в сторонке, думая, что никто их не видит. К счастью, на следующий день они оттуда уехали.

Они вспоминали как дурной сон одну встречу по дороге в Ньеблу. За городом стояла так называемая колода — виселица, сооруженная из извести и камня, на которой висели преступники.

В. те времена у каждого городка, даже самого маленького, была своя постоянная виселица, построенная, так же как и церковь, из дерева и камня. Невозможно было представить себе город без виселицы у ворот: она была словно необходимой частью общественного благоустройства. Да и не одна только Испания — вся Европа представляла собой лес виселиц.

Следуя за своим сеньором вдвоем на жалком муле, купленном в Кордове, они увидели пять обнаженных трупов, повешенных за ноги. Все носили следы одного и того же позорящего их увечия — вырезанные половые органы висели у них на шее, как кровавые лохмотья.

Нравственность той эпохи сильно отличалась от нашей, и толпа женщин и детей, окружавшая трупы, толковала об их преступлении.

Это были итальянские бродяги, приговоренные к смерти за то, что тогда называли мерзостным грехом, противным законам божеским и человеческим. Во Франции этот грех карался таким же образом, а в Англии еще более жестоко — виновных закапывали в землю живьем. Несколько лет спустя короли-католики поручили преследование этого порока трибуналу инквизиции, который приговаривал к сожжению за три преступления: ересь, оскорбление величества, то есть покушение на особу монарха, и «мерзостный грех».

И даже среди мирных шорохов этого уединенного соснового леса, возле монастыря, где жило всего несколько тихих монахов, далеких от мирского зла, молодые люди боялись, что их могут застигнуть врасплох, и вспоминали это зрелище, заставившее Лусеро покраснеть. Потому-то их поцелуи были так торопливы. Девушка всегда отстранялась от Фернандо, отталкивая его:

— Нет, не здесь. Мне страшно. Когда-нибудь потом, когда мы будем в тех странах, о которых столько говорит наш хозяин.

Но оба понимали, что это путешествие все откладывается. По беседам дона Кристобаля с монахами и посетителями они догадывались о бесчисленных и все возрастающих затруднениях. Однажды в среду — Фернандо казалось, что он запомнил число: 23 мая — отец Хуан Перес, дон Кристобаль, врач Гарси Эрнандес и другие местные жители собрались утром на площади Палоса перед скромной церковью святого Георгия, бывшей некогда мечетью и еще сохранившей изразцовый портал мусульманской архитектуры.

Были тут и два главных алькальда города и несколько рехидоров; настоятель монастыря Рабида, исполнявший также и обязанности приходского священника города, явился, чтобы поддержать Колона на этом сборище. Колон предъявил бумагу, которую даровали ему их высочества король и королева.

Жители Палоса, люди, привыкшие к жизни на море и мало разбирающиеся в законах, нарушили их кое в чем в ущерб их высочествам, за что последние обязали их снарядить в шестимесячный срок две каравеллы для отправки туда, куда потребуется. И в грамоте, которую представил Колон, их высочества повелевали, чтобы эта услуга была оказана мореплавателю, как представителю королевских особ.

После того как городской писец огласил этот документ, алькальды и рехидоры поднялись со скамей и стульев, на которых сидели, и заявили о своей готовности выполнить королевский приказ. Колон тотчас же через посредство того же писца выбрал две каравеллы, показавшиеся ему самыми подходящими из всех судов, стоявших в порту, но после этого ему больше ничего не удалось сделать.

Каравеллы не могли отправиться в плавание без экипажа, но ни один человек не предложил своих услуг. Все население, от капитанов, ушедших на покой и живших в достатке, до самых бедных матросов и рыбаков, ответило безмолвным и бесстрастным сопротивлением на предложение этого иностранца, который говорил с грубой властностью, прикрываясь именем королевской четы.

Эти два судна, на которые предъявляли требования их высочества, будут иметь снаряжение кораблей флота, иначе говоря — военных кораблей, и адмиралом их будет этот проходимец, чуть ли не нищий, которого у всех на глазах приютили из милости монахи Рабиды! Все единодушно отказались выполнить королевское распоряжение. Колон, человек крутого нрава, которого трудности всегда приводили в ярость, еще усложнил положение, приняв резкие меры. Контин, то есть представитель королевской власти в графстве Ньебла, уступив его просьбам, установил орудия в замке Палоса, чтобы припугнуть население. Но и это не привело на корабли ни одного матроса.

Видя, что время идет и никто не является, Колон испросил еще один королевский приказ, в котором всем находившимся под судом или в тюрьме было обещано немедленное помилование, если они согласятся на участие в этом путешествии. Но даже это крайнее средство не дало необходимых людей.

Простые моряки, юнги, палубные матросы с возмущением говорили о том, что королевская чета и их придворные, живущие вдалеке от моря, распоряжаются ими по прихоти и полагают, что могут решать дело одними только бумагами.

Моряки графства Ньебла, если они не занимались ловлей сардин или не плавали по Средиземному морю, нанимались обычно на океанские корабли, идущие в Англию или в балтийские порты.

Иногда они добирались до Канарских островов, а иной раз и до берегов португальской Гвинеи, ради торговли запретными товарами. Но это они делали по собственной воле, вступая в соглашение с предпринимателем и даже получая иногда какую-то крошечную долю прибыли. Теперь же этот иностранец, никому не известный как моряк, которого старые капитаны не раз ловили на каком-то хвастливом расхождении между словами и действиями, вообразил, что может насильно погрузить их на борт и превратить в военных моряков за скудное жалованье, которое выплачивают король и королева на кораблях своего флота.

Фернандо Куэвас слышал все, о чем толковали люди, собираясь группами в порту и на площади. Они спокойно отправлялись в плавание со знакомыми им шкиперами и капитанами, в надежде что их тяжелый труд будет щедро вознагражден. С какой стати было им идти за этим моряком, которого они видели только в монашеской обители, а не на кормовой башне каравеллы?

Если это путешествие окончится неудачей, но они, тем не менее, возвратятся живыми, этот незнакомец отлично выйдет из затруднения, уехав куда-нибудь в другое место со своими бреднями. А если они действительно доберутся до Индии, то все почести и богатства достанутся какому-то дону Кристобалю, а они, в награду за все гласности и злоключения путешествия, получат то, что платят морякам их высочества в военное время, то есть гораздо меньше, чем можно заработать в обычном плавании.

По городу ходили слухи о великих почестях и богатствах, которые этот человек получит от короля и королевы, как только он окажется на земле Великого Хана, и о том, как он их требовал и настойчиво выпрашивал. Он вовсе не хотел предпринять это путешествие, чтобы послужить испанской короне и распространить истины христианского учения, хотя и заявлял об этом неоднократно в своих беседах, а потому несправедливо было вынуждать их, бедняков, служить какому-то неизвестному, бродяге бесславно и безвозмездно. Даже крестьян из соседних деревень занимали эти морские дела, и они считали недовольство моряков совершенно законным.

Так проходили дни. Две зафрахтованные каравеллы одиноко стояли в маленьком порту, как будто на них обрушилось какое-то проклятие. Дон Кристобаль замечал, что, как только он спускается из монастыря Рабида в Палое, его окружает молчаливая вражда. Он чувствовал себя более одиноким и менее уверенным в будущем, чем в первые дни пребывания в Кордове, когда его считали сумасшедшим фантазером.

Получалось так, что бесполезными оказались предписания и свидетельства, выданные ему королевской четой по настоянию Сантанхеля, Санчеса и других его покровителей при дворе. Так и останется он в устье Тинто и Одиэля с этими бумагами на руках, и никогда ему не ступить на палубу судна.

К тому же, столкнувшись с действительностью, он понял, что необходимыми денежными средствами он также не располагает. Миллиона мараведи, предоставленного ему Сантанхелем, и дополнительной суммы в сто сорок тысяч, которые он через несколько дней прибавил, не могло хватить на расходы, связанные с экспедицией, а обращаться опять с просьбами к двору было бессмысленно. Что делать?

Каждый вечер после ужина в доме старого шкипера Перо Васкеса де ла Фронтера собиралось несколько жителей Палоса, большей частью друзья Колона. Васкес пользовался уважением всех горожан, вплоть до самых богатых, благодаря своим заслугам и возрасту.

Почти всю свою жизнь он прослужил королю Португалии, плавая с открывателями новых земель вдоль берегов Африки. Участвовал он также в качестве шкипера в одном плавании по таинственному океану, направляясь на запад на каравелле под командой португальского капитана по имени Инфанте, и всегда, вспоминая это путешествие, скорбел о слабости этого Инфанте, который послушался своих матросов и повернул обратно. Если бы они продолжали свой путь на запад, они еще через несколько дней открыли бы столь долго разыскиваемый остров Антилии, или Семи Городов.

Порой на этих сборищах присутствовал, задерживаясь там допоздна, зажиточный крестьянин из Могера Хуан Родригес Кавесудо, восторженный почитатель Колона. Неизменно приходил туда каждый вечер лекарь Гарси Эрнандес, бедно одетый, так как работа врача в этом городе моряков была не слишком доходной. Он являлся в куртке из дешевой ткани, называемой рогожкой, и в штанах из грубой шерсти; лицо у него было худощавое и загорелое, как у моряка; еще совсем молодой, не старше тридцати одного года, он производил впечатление человека зрелого не по летам. Как все лекари того времени, он с увлечением изучал астрономию и космографию и поэтому заинтересовался планами Колона, как только познакомился с ним, когда тот после своего бегства от двора явился в Рабиду.

Вместе с отцом Хуаном Пересом он пытался уговорить шкиперов и матросов сопровождать Колона в его путешествии к новым землям. Но в то же время он был убежден в бесплодности этих попыток и надеялся только на вмешательство одного отсутствовавшего лица. Он говорил монаху и дону Кристобалю: «Если бы приехал сеньор Мартин Алонео! Он один может спасти положение».

Бывали минуты, когда Колон, забывая свою притворную кротость, давал волю своему заносчивому и грубому нраву. Он собирался просить королевскую чету послать войска в этот город, чтобы загнать матросов на каравеллы, ожидающие в порту. Потом уж он сумеет заставить весь этот насильно завербованный сброд повиноваться ему! Но лекарь, лучше знавший людей, печально улыбался в ответ на эти вызывающие слова, говоря:

— С экипажем из андалусцев, собранных таким способом, ваша милость через двадцать четыре часа после поднятия якоря будет лежать на дне морском.

С наступлением лета гости Перо Васкеса стали собираться у дверей его дома, рассаживаясь кто поважнее — на низеньких стульях, а кто попроще — на каменных и кирпичных скамьях у дверей соседних домов или просто на корточках, молчаливо прислушиваясь к разговорам уважаемых лиц, с бесцеремонной доверчивостью, свойственной жителям маленьких городков.

Среди этих слушателей был и Фернандо Куэвас, с любопытством внимавший всем рассказам о море. Люди, которые всю жизнь провели в море, не удивлялись планам чужеземца, поселившегося в монастыре. Все они были убеждены в том, что где-то в пустынях океана существуют таинственные земли, которые уже многим удалось мельком увидеть. Португальские моряки были хорошо осведомлены об этих делах, оттого что географическое положение их страны толкало их на путешествия в неведомые места, и такие же стремления были и у жителей графства Ньебла, расположенного рядом с Португалией.

Всем было известно, что далеко за Азорскими и Канарскими островами существует какой-то чрезвычайно богатый остров. Португальцы называли его островом Семи Городов, испанцы — Антилией. Многие составители карт, нанося на бумагу контуры известного в те времена мира, помещали этот остров приблизительно в четырехстах лигах от Канарских островов. Во всех портах Португалии и Андалусии моряки рассказывали историю острова Семи Городов.

В VIII веке семь португальских и испанских епископов, спасаясь бегством от мавров, полностью захвативших Иберийский полуостров, пустились в плавание вместе со своими близкими, и каждый из них выстроил свой город на богатом острове, который они нашли после бесцельных скитаний по океану. И так стоял этот остров в течение шести веков или более, и никто не знал о его существовании. Жители Антилии хотели сохранить свою тайну, и поэтому, когда к их берегам приставал какой-нибудь корабль, они брали в плен экипаж, задерживая его навсегда в этой приятной и сладостной неволе, чтобы весть об их острове не дошла до Европы.

Этим объяснялось, отчего столько мореплавателей отправилось в океан на поиски новых земель и ни один из них не вернулся.

Одному португальскому судну все же удалось уйти, простояв всего несколько часов у таинственного острова. Юнги успели сойти на берег, чтобы сделать замазку для починки очага, и, вернувшись в Лиссабон, они обнаружили, что эта замазка состоит почти сплошь из золотых зерен.

Некоторые моряки, путая этот остров с другим, о котором много говорили люди ученые, называли его еще и Сипанго. Один из наиболее прославленных в графстве Ньебла моряков, шкипер Мартин Алонсо Пинсон, живший по соседству с Палосом, не раз говорил о Сипанго и о своей готовности отправиться в один прекрасный день на поиски этой страны чудес.

Но неотложные обязанности владельца и капитана корабля не позволяли ему осуществить это желание, и ему приходилось с году на год откладывать свое смелое путешествие.

Иные участники этих бесед у старого Перо Васкеса рассказывали о том, что случилось пятнадцать лет назад с неким одноглазым шкипером, жителем соседнего поселка Уэльвы, постоянно ходившим в плавание между Канарскими островами и Англией. И они еще раз повторяли историю приключений Алонсо Санчеса: как застигла его буря но время одного такого плавания и угнала на запад; как ОН пристал к большому острову, где запасся водой и дровами, и направился оттуда в Европу; как один за другим стали гибнуть матросы его экипажа; как он высадился на острове Мадейра или на соседнем, Порту-Санту; как он умер, не выдержав всех этих испытаний, но успел сообщить о своем открытии приютившему его семейству.

Кое-кто из людей, приходивших в монастырь побеседовать с чужеземцем, припоминал, что Колон как будто Жил когда-то в Порту-Санту и на других португальских островах. Может быть, именно он и получил все сведения от умирающего шкипера или от кого-нибудь из семьи Пеллестреллу. Этим они и объясняли ту уверенность, с которой этот человек говорил о существовании других островов вблизи Канарских, являющихся как бы передовым постом азиатского материка.

На этих сборищах говорилось также и о жителях португальских и испанских островов в океане и о необычайных явлениях, которые нередко происходят там. Обитатели Азорских островов после сильных бурь подбирали гигантские стволы бамбука, внутри которых от узла до узла хватило бы места для нескольких асумбре вина. Приносили волны также и стволы других деревьев из чужих краев. Говорили даже, что как-то раз море выбросило на песок два трупа, которые не походили ни на белых, ни на негров.

Некоторые моряки, бывавшие на Канарских островах, постоянно видели в одной и той же точке горизонта неподвижное облако, по всей вероятности — остров, и жалели, что не располагают каравеллой, чтобы отправиться на его розыски.

Когда брал слово Перо Васкес де ла Фронтера, наступала особая тишина. Он опять рассказывал о своем плавании на португальском судне, которое открыло западный путь в океане. Так называемое Травяное море — современное Саргассово — затрудняло путешествие. Матросов пугали эти гигантские луга посреди океана. Не таятся ли под этими плавучими травами скалы, едва покрытые водой, о которые вот-вот разобьется корабль? И капитан, вняв этим спасениям, повернул назад, боясь оказаться узником этого подводного леса.

Васкес никогда не высказывал никаких сомнений относительно существования дальних земель. Он сокрушался, что не он был капитаном того португальского судна. Он-то хотел продолжать путь, невзирая на зеленую преграду, И заканчивал он всегда свой рассказ такими словами:

— Тот, кто снова явится туда, должен будет без страха врезаться в эти травы носом своего корабля. Они раздвинутся, и он свободно сможет продолжать свой путь. Два моряка из Палоса, ходившие севернее Англии и застигнутые как-то бурей, видели на западе землю, и кто-то сообщил им, что это берега Татарии, иначе говоря — обширной империи Великого Хана, той самой, которую теперь собирался искать этот чужеземец, приятель монахов.

И среди всех этих разговоров при свете звезд неизменно раздавалось в конце концов имя сеньора Мартина Алонсо.

Он был самым богатым и влиятельным из Пинсонов; семейство это по своей многочисленности походило скорее на племя и жило в Палосе и Могере. Сейчас Мартин Алонсо был в отсутствии. Он повез андалусские вина в порт Остию, чтобы продать их в Риме. Многие ждали его ращения и спорили о том, каково будет его мнение по поводу иностранца, который взбудоражил город грамотами их высочеств и снаряжением судов.

Фернандо Куэвас старался разузнать, чем же так примечателен этот моряк.

— Это самый великий, самый отважный человек из всех, кто когда-либо родился в нашем краю, — сказал ему один из собравшихся. — Никто не пользуется таким влиянием в морском деле, как он. К тому же, он всегда имеет в своем распоряжении собственное судно, а порою еще два-три наемных, и, кроме того, у него множество весьма влиятельных родственников и столько же друзей.

Шли дни, и дон Кристобаль, несмотря на грамоты их высочеств и поддержку королевских чиновников, все еще не решался «поставить стол» в Палосе. «Поставить стол» — означало объявить запись в экипаж корабля. Для этого, по существовавшему обычаю, на площади перед церковью ставили стол, на котором лежала большая куча денег, предназначенных для немедленной расплаты с теми, кто запишется в тетрадь с корабельным списком. Колон боялся позора, который ему предстояло пережить, когда моряки Палоса, Могера и Уэльвы будут смеяться и глядеть на стол, стоя в стороне и не подходя к нему.

На всем побережье графства Ньебла, в этой стране замечательных моряков, он встретил до сих пор только четырех человек, готовых сопровождать его, и то благодаря королевскому указу, обещавшему помилование всем судившимся или осужденным, если они запишутся в экипаж.

Один матрос, живший вблизи Палоса, по имени Бартоломе Торрес, поссорился с городским проповедником Хуаном Мартином, человеком крутого нрава, и заколол его. Дрались они один на один и совершенно честно, и все же суд приговорил его к смерти на виселице, оттого что покойный состоял на службе у городских властей.

Возмущенные приговором и не желая оставлять в беде товарища, с которым они вместе столько раз шли навстречу смертельной опасности в морских просторах, другие три моряка — Альфонсо Клавихо, Хуан де Могер и Перо Искьердо, добрые сердца и буйные головы, взяли приступом городскую тюрьму и освободили Бартоломе Торреса. За это нападение они также были приговорены к смерти, и все четверо бежали из Палоса, чтобы спастись от виселицы, и скрывались в окрестностях, поддерживаемые тайной помощью земляков.

Эти четыре моряка и были единственными, предложившими свои услуги Колону; они решились вернуться в Палос под защитой королевского указа о помиловании.

Фернандо Куэвас все больше сомневался в том, что его хозяину удастся совершить свое пресловутое путешествие. Будущему адмиралу моря Океана предстояло, очевидно, оставаться на суше вместе с двумя своими слугами.

 

Глава II

В которой дон Кристобаль решается наконец «поставить стол» благодаря Пинсону-старшему и получает от него полмиллиона мараведи, и в которой будущее путешествие, поддержанное королевской четой, превращается в предприятие общественное и народное.

Колон припоминал, что он несколько раз уже беседовал с Мартином Алонсо в комнате настоятеля монастыря Рабида.

Пока он дожидался в монастыре ответа королевы на письмо, отправленное в Санта Фе отцом Хуаном Пересом, моряк из Палоса, приглашенный монахом, беседовал с ним о море и его тайнах.

Фантазер, считавший всегда, что он окружен людьми, стоящими ниже его, которыми он имеет право распорядиться по-своему, понял с первых же слов, что имеет дело с человеком такого же склада, как он сам, рожденным для власти, для опасных предприятий, требующих большой душевной твердости.

Он был учтив в обращении, приветлив с нижестоящими, остроумен и восторжен, как все андалусцы, приятен в разговоре благодаря мягкому произношению, свойственному всем его землякам, и звал сеньором каждого, кто был старше его по возрасту, хотя бы это был простой матрос.

Этот человек был, возможно, самым популярным во всем графстве Ньебла благодаря его успехам мореплавателя в мирное время и подвигам, совершенным им во время войны с Португалией, когда он снарядил свое судно и предоставил его к услугам испанской королевской четы. В течение всей этой войны он был корсаром и совершал набеги на соседние португальские берега и суда, укрывавшиеся в их портах.

Но он был не только человеком действия; помимо славы моряка, он обладал еще и крупным состоянием, которое приобрел, снаряжая свои и чужие суда. Когда начали распространяться идеи так называемого Возрождения, он, подобно многим людям своего времени, стал жадно стремиться проникнуть в тайны природы. По своей внутренней сущности Мартин Алонсо был очень сходен с Колоном: его занимали географические загадки, все, что таилось за пределами океанской пустыни. Но, занимая более высокое общественное положение, чем иностранец, и будучи связан делами с целым семейством моряков, которые во всем с ним советовались, он никогда не мог найти нужного времени, чтобы удовлетворить свою любознательность искателя.

К этому времени ему было около пятидесяти лет; он был женат на донье Марии Альварес, от которой имел пятерых детей. Он был главой семьи, носившей имя Пинсон, — имя, которое, возможно, было когда-то прозванием птицы, а со временем превратилось в фамилию. Семейство это делилось на две ветви: первую, к которой он и принадлежал, состоявшую из трех братьев — его самого с детьми, Франсиско Мартина Пинсона и Висенте Яньеса Пинсона, и вторую, возглавляемую его двоюродным братом Диэго Мартином Пинсоном, по кличке Старик, также имевшим жену и многочисленных сыновей-моряков. Кроме того, Мартин Алонсо находился в родстве со всеми знаменитыми семьями моряков, жившими в портах реки Тинто и реки Одиэль. Он занимался торговлей, плавая в Гвинею и на Канарские острова, и посещал различные порты западной части Средиземного моря, до берегов Италии и Сицилии.

В последнее время этот, худощавый человек с низким голосом, бронзовым лицом и глазами то веселыми, то задумчивыми был, казалось, одержим одной упорной мыслью. Он говорил о друге, который у него был в Риме, человеке, которого он считал чрезвычайно влиятельным, поскольку тот был приближенным папы Иннокентия VII и ведал его библиотекой.

Это был один из многих испанцев, обосновавшихся в Риме со времен папы Каликста III, знаменитого Альфонсо Борджа, первого римского папы родом из Испании. После смерти Альфонсо его племянник, кардинал Родриго де Борджа, который тоже потом занимал папский престол под именем Александра VI, сохранил свое влияние в Ватикане и роздал бесчисленным испанцам самые выгодные должности, сделав их прелатами, папскими офицерами, солдатами папской гвардии, юристами и ходатаями по делам перед папским престолом.

Пинсон часто обменивался письмами с этим другом, которого считал очень могущественным, и советовался с ним по различным вопросам, занимавшим его как моряка. Человек глубоко религиозный, как все его современники, он считал ватиканского библиотекаря бездонным кладезем учености. Ведь самые великие тайны человеческого познания, несомненно, хранилась в библиотеке святейшего отца. Отправляясь на своей каравелле в плавание по Средиземному морю, которое должно было закончиться в римском порту Остии, Пинсон сообщил друзьям о том, какую новость он собирается оттуда привезти. Его знаменитый римский друг обещал показать ему карту, хранящуюся в Ватикане, на которую был нанесен — как и на многие другие карты того времени — большой остров, расположенный за Канарским архипелагом, носящий название Антилии, или острова Семи Городов, но на этой карте названный Сипанго, согласно указаниям Марко Поло и многих других.

Мартина Алонсо уже несколько лет занимали таинственные острова Атлантического океана, о которых столько говорили соседи-португальцы, и он, по-видимому, решился немедленно совершить это путешествие. Как только его друг, римский космограф, покажет ему «многие и великие писания», которые находятся в его ведении и в которых говорится о землях еще не открытых, он вернется в свой город и снарядит одно или два судна, чтобы сделать это открытие.

Колон узнал обо всем этом из разговоров с местными моряками. Настоятель Рабиды тоже много раз выслушивал планы Мартина Алонсо. Все это заставляло фантазера мечтать о скорейшем возвращении прославленного палосского шкипера и о союзе с ним, во избежание соперничества.

Легенда, сложившаяся после смерти Колона, в течение трех веков изображала нам его гением, возвышавшимся над современниками, подобно одинокой горе среди пустыни; но этот романтический и неверный образ как нельзя более расходился с действительностью. Из него делали сверхъестественное существо, владевшее тайной, известной ему одному, вплоть до того, что, умри он, — ни один человек не совершил бы того, что удалось совершить ему.

Но в действительности Колон вовсе не чувствовал себя единственным среди общего невежества и тупости; ему, напротив, приходилось немало волноваться и спешить, чтобы другие не опередили его в открытии тайны, которая уже не была тайной ни для кого из любознательных моряков. Он боялся, как бы его не обогнали португальцы, которые уже совершали тайные походы по значительной части Атлантического океана. Он боялся еще более непосредственной опасности — как бы этот андалусский мореплаватель и судовладелец, всегда опирающийся в своих предприятиях на лучших моряков графства Ньебла, не пустился один на поиски этого острова Сипанго, который так занимал его последние месяцы.

Если Мартин Алонсо откажется сговориться с ним, ему грозила опасность остаться в устье реки Тинто со всеми своими королевскими грамотами и своим будущим титулом адмирала из-за невозможности «поставить стол» и набрать экипаж для двух снаряженных каравелл, без всякой поддержки, если не считать настоятеля бедного монастыря, в то время как Мартин Алонсо сможет отправиться в путь без него в любой час, как только он решится наконец немедленно перейти к действию.

Однажды утром распространилось известие, что каравелла Пинсона только что бросила якорь в маленькой гавани Палоса, и на следующий день ее капитан, шкипер и владелец явился в Рабиду, к отцу Хуану Пересу.

Снова начались географические беседы, все в том же зале настоятеля. Его выбеленные стены украшали картины религиозного содержания, перья африканских птиц, привезенные местными мореплавателями, побывавшими в Гвинее, разные виды перламутра, крупные раковины с переливчатым блеском, приобретенные на Канарских островах, где ими пользовались как деньгами при торговле или обмене с негритянскими царьками. Но самым примечательным в этой скромной комнате, из окон которой видны были и сливающиеся друг с другом Тинто и Одиэль и остров Сальтес, был деревянный потолок, сходный по форме с опрокинутой лодкой; это сходство довершалось несколькими нижними балками, которые тянулись от одной стены к другой, словно скамьи этой лодки, поставленной килем вверх.

Мартин Алонсо рассказывал о своих разговорах с приближенным папы и описывал любопытнейшие рукописи и карты, которые тот показывал ему в папской библиотеке. Он привез срисованную им карту, на которой было отмечено точное расположение Сипанго — менее чем в тысяче лиг к западу от Канарских островов. Эти сведения совпадали с теми, на которые загадочно намекал Колон, скрывая их сущность как тайну, которую у него могли похитить.

Пинсон, выслушав своего римского Друга, больше не колебался. Он отправится в путь по океану на поиски Сипанго, как не раз отправлялись португальские капитаны, искавшие иные земли. Из патриотического тщеславия он пренебрежительно относился к этому легендарному острову — Антилии, или острову Семи Городов, о котором вот уже почти целое столетие говорили португальские моряки. Он пустится на поиски Сипанго. Так он решил в библиотеке Ватикана, после того как услышал высказывания людей, бесспорно сведущих в науках.

Благодаря доброжелательным стараниям настоятеля между этими двумя искателями новых земель установилось некоторое внутреннее согласие. Колон, отлично умевший владеть собой, держался по отношению к андалусскому шкиперу уступчиво, скромно, даже, пожалуй, смиренно. Почему бы им не отправиться вместе? Там, в Сипанго и еще дальше, в богатой провинции Манги, самой богатой во всем Катае, хватит сокровищ на них обоих. Он, Колон, вложит в это предприятие грамоты, полученные им при дворе, свое соглашение с королевской четой; корабли, находящиеся в его распоряжении, станут подобны судам военного флота. Вклад Мартина Алонсо, помимо большого опыта в кораблевождении, — это его славное имя, которому земляки будут повиноваться, а также состояние, которым он располагает, и суда его друзей.

Монах оставил их наедине друг с другом, чтобы они более откровенно поговорили о своих делах. Никто не мог их услышать. Несомненно, чужеземец насторожился, и его сложный и противоречивый характер притаился в эти часы деловых переговоров. Это уж не был мечтатель, охваченный потусторонним восторгом. Они говорили как два судовладельца, которые готовятся к путешествию, хотя и опасному, но сулящему неслыханные барыши.

Колон давал щедрые обещания с любезностью генуэзского купца или, если он не был генуэзцем, с улыбкой еврея, непобедимого в делах, пылкого на словах, но в то же время уклончивого, когда эти слова надо закрепить на бумаге.

Второй же, человек цельных чувств и весьма доверчивый, поддавался увлечению, не раздумывая о том, что, несмотря на серьезность сделки, все сказанное остается висеть в воздухе, без какого бы то ни было письменного подтверждения.

— Сеньор Мартин Алонсо, — сказал ему дон Кристобаль, как бы подводя итог всей беседе и пожимая ему руку, — для таких людей, как мы с вами, достаточно слова чести. Отправимся же в путь, и если все окончится благополучно и бог поможет нам открыть новую землю, я клянусь королевской короной, что отдам вам, как доброму брату, половину доходов, почестей и прибылей, которые можно будет из иге извлечь.

На следующий день по портам — Палосу, Могеру и Уэльве — разнесся слух об этом соглашении. Моряки, собираясь кучками у вытащенных на берег судов, обсуждали эту новость.

«Мартин Алонсо договорился с иностранцем, и они вместе отправятся на поиски новых стран!»

Пинсон на свою ответственность велел «поставить стол» перед церковью в Палосе, утверждая, что недостатка в людях не будет. За столом стоял один из его братьев с писцом, который записывал имена матросов.

На столе, как соблазнительная приманка и в то же время как доказательство того, что экспедицию организуют капитаны отнюдь не бедные, возвышались две горки монет: одна — поменьше — из золотых дублонов и «превосходных», то есть монет стоимостью в два дублона с изображением королевской четы; другая — побольше — из различных серебряных монет, отчеканенных при разных королях, но все еще имеющих хождение.

Мартин Алонсо, разгуливая по площади возле стола, потолковал с теми, кто толпился возле церкви Сан-Хорхе. Затем он спустился в порт, отвечая на приветствия бедного люда с той величественной и в то же время учтивой манерой, которая всегда приносила ему всеобщую любовь и повиновение.

С каждым он держался так, словно тот был идальго.

— С богом, счастливого пути, ваша милость, сеньор моряк, — говорил он любому из этих бедно одетых бородачей, пропахших смолой или салом — запахами кораблей того времени.

Юнгам и палубным матросам он по-отечески говорил «ты».

Когда он увидел, что вокруг стола для записи собралось уже много народу, Мартин Алонсо, отлично знавший своих земляков, подошел и обратился к ним:

— Сюда, друзья! Идите с нами в это плавание! Хватит вам тут нищенствовать! Я вам говорю, что на этот раз мы с помощью божьей откроем землю, которая называется Сипанго и о которой ходит слава, что там дома крыты золотом, и все вы вернетесь оттуда богатыми и счастливыми.

Не было ни одного человека, который бы не слыхал уже раньше о богатствах этого острова с золотыми дворцами, где на всех деревьях растут пряности, а на морском берегу и в реках лежат жемчужины покрупнее, чем в ожерелье ее высочества королевы.

Кто не хочет стать богатым? Остаться здесь — значит никогда не вылезти из нужды. «На Сипанго, сеньоры матросы и юнги!»

И андалусская восторженность сеньора Мартина Алонсо, с каждой минутой становившегося все более воодушевленным и красноречивым, сообщалась всем этим людям, которые еще неделю тому назад насмехались над иностранцем и его королевскими грамотами. «Если уж сеньор Мартин Алонсо, такой богатый человек, пускается в это путешествие со своими братьями и остальной родней!..» У всех на устах было это соображение, и тот, кто только что записался, гордо прохаживался перед остальными, с презрением поглядывая на тех, кто не отваживался на это путешествие.

По обычаю того времени, для того чтобы быть принятым, недостаточно было явиться к столу в качестве добровольца. Каждый матрос или юнга должен был представить своего поручителя, местного моряка или землевладельца, который отвечал бы за его честность и пригодность и, в то же время, — за ту сумму, которую матрос получал вперед еще до того, как погрузиться на судно.

Первым записался Диэго де Арана, двоюродный брат Беатрисы. Он приехал в Палое уже задолго до этого и с беспокойством наблюдал за тем, какой плохой оборот принимали дела этого иностранца, незаконно породнившегося с его семейством. Когда же он увидел, что стол поставлен, он сразу же поспешил записаться.

Колон в свое время пообещал сделать его главным альгвасилом своего флота, иначе говоря — вершителем правосудия и главным блюстителем порядка среди экипажа. Этот идальго, человек еще молодой, довольно наглый и не выпускавший из рук шпаги, не добился у себя на родине того высокого положения, которое, как он считал, полагалось ему по заслугам, и поэтому надеялся благодаря отцу своего племянника найти по ту сторону океана обширные владения — целые королевства, где он мог бы творить суд и расправу с величием и мудростью древнего царя Соломона. Он тоже увозил с собой мечту, которую нужно было осуществить, подобно бывшему «человеку в рваном плаще», подобно Пинсону и всем его родичам-морякам; но только он жаждал скорее власти, нежели золота и славы.

Четверо приговоренных к смерти, единственные моряки, предложившие Колону свои услуги, тоже были включены в список, так как Пинсон счел их проступок вполне заслуживающим прощения. Удар ножом в драке один на один не представлял собой страшного преступления для него, моряка, привыкшего иметь дело с грубым и непокорным портовым людом.

Большинство записавшихся в экипажи обеих каравелл были родом из местечек на Тинто и Одиэле. Висенте Яньес Пинсон поручился за одного моряка, чужого в этих местах, единственного, родившегося во владениях арагонской династии, а именно за Хуана Мартинеса де Асоге, жителя Дении в Валенсианском королевстве, которого скитания матросской жизни забросили в Палос. Другие моряки были выходцами из Кастилии и Галисии, также временно осевшими в портах графства Ньебла. Мартин Алонсо руководил всем: набором людей и подготовкой судов к отплытию. Он счел каравеллы, выбранные Колоном, непригодными для такого путешествия и, отказавшись от них, принялся уже на свои собственные средства подыскивать другие суда, попрочнее и с большим числом парусов. То, что оба корабля на обратном пути смогли выдержать сильнейшую бурю, доказывает, с каким знанием дела Пинсон сумел выбрать и подготовить их.

Он плавал уже много лет, иногда на собственном судне, иногда нанимая суда местных владельцев. Никто не решался отказать ему в его просьбе. Поэтому он отобрал лучшие и наиболее подходящие каравеллы из всех стоявших на якоре на Тинто и Одиэле: «Пинту» и «Нинью», названных так по имени их владельцев, Пинто и Ниньо.

Каравелла была самым быстроходным судном того времени. Этот корабль португальского происхождения стал достоянием всех стран. Путешествия в Гвинею доказали его пригодность. В иные плавания каравелла проходила шестьсот миль за тридцать шесть часов. Небольшая осадка корабля позволяла ему свободно маневрировать у скалистых берегов и входить в реки. Но это преимущество таило в себе в то же время большую опасность. Капитан такого судна должен был быть весьма опытным и очень осторожным, чтобы избыточная парусность не повлекла за собой катастрофу. На каравелле имелась только одна палуба, а нос и корма ее были очень высокими, почему они и назывались башнями. Мачт было три, причем обычно две из них, более высокие, фок — и грот-мачта, несли прямые паруса, а ближайшая к корме — бизань-мачта — латинский парус.

Мартин Алонсо взял на себя командование «Пинтой», рассчитывая поручить «Нинью», самую маленькую каравеллу, своему брату Висенте Яньесу Пинсону.

Последний относился к своему старшему брату с глубоким уважением, как к главе семейства, и подчинялся всем его решениям, хотя и сам был не менее опытен в морском деле. Но Мартин Алонсо был отмечен роком: ему предстояло бесславно умереть, оклеветанным, несколько месяцев спустя. А Висенте Яньесу, младшему брату, послушному и скромному, суждено было прославить имя Пинсонов, открыть Бразилию и другие земли и войти первым в Амазонку в молчаливом соперничестве с неблагодарным иностранцем, снискавшим покровительство его старшего брата.

Колон остановил свой выбор на одном судне, которое пришло из Кантабрийского моря и осталось после разгрузки в Палосе. Оно носило название «Маригаланте», но как и все корабли того времени, имело еще прозвище: моряки называли его «Галисийкой», потому что оно было построено в одном из галисийских портов.

Экипаж «Галисийки» состоял из басков и кантабрийцев, людей, привыкших к трудным условиям плавания в Бискайском море. Его владелец и капитан был родом из Сантоньи и звался Хуан де ла Коса. Пока что это было имя простого купца-морехода, из тех, что плавают между Кантабрией и Англией или же спускаются до берегов Андалусии и Средиземного моря. Через несколько лет оно стало именем самого умелого шкипера Нового Света, который первым нанес на знаменитую карту очертания его берегов И островов и стал учителем многочисленных моряком, в том числе и Америго Веспуччи.

Это был улыбчивый человечек, скупой на слова, молча выслушивавший приказания и мгновенно выполнявший их, чтобы затем снова погрузиться в состояние задумчивого покоя. Улыбка, казалось, отражала его внутреннюю жизнь, всегда деятельную и бодрую. Он осматривался вокруг, полный любопытства ко всему, что таят в себе люди и вещи, горя желанием все это узнать. У него была круглая голова, выпуклый лоб, довольно глубоко запавшие глаза и крепкая челюсть, как у всех его соотечественников. Несмотря на добродушную внешность этого человека, чувствовалось, что он способен вспыхнуть такой яростью, которая толкнет его на самый героический поступок; но в обычном состоянии он был услужлив, покладист, скромен и легко подчинялся даже равным ему по положению людям. Этот мореплаватель также разделял стремление многих своих современников познать тайны океана, которые уже в течение полувека волновали португальцев и испанцев.

Мартин Алонсо считал каравеллу за ее быстроходность и легкость управления парусами наиболее подходящим судном для исследовательских экспедиций. Опасность же, которая крылась в этой чрезмерной подвижности, лишавшей судно устойчивости, не имела особого значения для такого опытного моряка, как он. Он полагал, что если понадобится еще одно судно, надо будет взять третью каравеллу.

Что касается Колона, то он из тщеславия хотел найти корабль побольше. Как верховный капитан всего флота он хотел командовать самым крупным кораблем из всех, и потому его выбор пал на «Маригаланте», единственный корабль в порту водоизмещением более ста бочек.

С Хуаном де ла Коса было легко столковаться. Едва искатели новых стран заговорили с ним об Антилии и Сипанго, он сразу же согласился принять участие в экспедиции. Он предоставил им судно, но не поручился за свой экипаж, состоявший из людей беспокойных и всегда недовольных; которых ему удавалось держать в руках только в прибрежном плавании. Вместе с судном он передавал в распоряжение исследователей и себя лично. Будучи его владельцем и капитаном, он был, тем не менее, готов отправиться в это интересное путешествие в качестве простого шкипера. Что же касается платы за судно, он подождет, пока королевская чета вручит ему деньги по возвращении из плавания. Такая отсрочка не имела для него большого значения, потому что этот моряк-северянин, подобно андалусцу Пинсону, уже видел перед собой города Сипанго с домами, крытыми золотом.

Большинство басков, входивших в состав экипажа, записалось в это плавание. Они не захотели расстаться со своим капитаном, так как добровольное превращение Хуана де ла Коса в простого маэстре явилось для них бесспорным доказательством выгодности этого похода. К тому же, они уже привыкли к палубе «Маригаланте», по прозвищу «Галисийка».

Все это Пинсон проделал за короткий срок; но когда все казалось уже готовым к немедленному отплытию, возникло еще одно препятствие, более страшное для Колона, чем недавнее сопротивление и издевательство матросов.

Кончились деньги. Миллиона и ста сорока тысяч мараведи, предоставленных Сантанхелем от имени короля и королевы, не хватило на расходы. Они ушли на выплату авансов экипажу, на покупку снаряжения и ремонт кораблей. Многое еще предстояло оплатить, а они не приобрели даже всех запасов продовольствия, которых должно было хватить на целый год.

Необходимо было достать еще полмиллиона. Без этих пятисот тысяч мараведи кредиторы не выпустят их из порта. Даже настоятель Рабиды считал бесполезным обращаться еще раз за помощью к королеве. Предприятие Колона было уже наполовину вытеснено из ее памяти другими, более насущными делами. Они потеряют несколько месяцев, снова добиваясь аудиенции у их высочеств и опять пытаясь заинтересовать и увлечь друзей, оставшихся при дворе.

Но эта неприятность не надолго встревожила Мартина Алонсо. Вскоре к нему вернулось его обычное хорошее юение, Подроем, и уверенность. Он взял на себя поиски втих пятисот тысяч, которых недоставало для похода к златоверхим городам Сипанго. И спустя несколько дней он принес деньги.

Все говорили, что эти деньги принадлежат ему самому и его цаиболее состоятельным родственникам.

Пинсоны, остававшиеся на суше, заговорили с Мартином Алонсо о его соглашении с иностранцем, полагая, что условия его, несомненно, закреплены на бумаге.

— У меня есть его слово, и этого с меня довольно, — сказал им андалусский капитан. — Для моряков, которые по-братски идут в этот поход, глядя в лицо смерти, большего не нужно. В море слово человека весит больше, чем на земле. Бумаги хороши для крестьян и низкого люда.

Когда недостающие полмиллиона были получены, не оставалось больше никаких препятствий к окончательной подготовке флотилии.

Экипаж всех судов был налицо.

Мартин Алонсо со свойственным ему шутливым добродушием велел писцу занести в список двух иностранцев, англичанина и ирландца, бродяжничавших в портах Палоса и Уэльвы. Возможно, что их высадили там на берег за неповиновение, или же они сами сбежали с корабля, где с ними жестоко обращались. Они служили на разных судах и сошлись в этой чужой стране, но попеременно то дружили, то дрались.

Золотистое вино Андалусии удерживало их на этих берегах. В портовых тавернах всегда находились андалусские моряки, которые рады были напоить их и посмеяться их почти непонятной болтовне, только изредка разбирая кое-какие исковерканные испанские слова.

Англичанин и ирландец оставались друзьями, пока терпели голод и жажду. Общая бедность роднила их. Стоило им выпить, они становились врагами и начинали дубасить друг друга на потеху угощавшим их матросам. Имя англичанина на испанский лад звучало как Тальярте де Лахес, ирландца — Гильермо Ирес де Гальвей.

Не раз после драки им приходилось ночевать в тюрьме Палоса, но всегда находился какой-нибудь почтенный горожанин, который брал их на поруки и возвращал им свободу. Оба они пользовались широкой известностью, и все моряки весело и добродушно покровительствовали им. Восхищенные горками золота и серебра, сверкавшими на столе для записи, привлеченные смертельной опасностью путешествия, которое обеспечивало славу смельчакам, они стали упорно предлагать себя в качестве матросов. Диэго де Арана, уже приступивший к обязанностям старшего альгвасила, пригрозил им и, увидев, что они все еще настаивают на своем, схватился было за шпагу. Ему казалось смехотворным желание этих портовых оборванцев втереться в общество порядочных людей.

Пинсон, человек добросердечный, всегда склонный защищать угнетенных, взял их наконец под защиту, сдавшись на их упорные просьбы. Он выступил как поручитель за англичанина и ирландца. Пусть писец выдаст им, как полагается, деньги вперед. В морском деле они разбираются не хуже, чем лучшие моряки Палоса, и он уверен, что они не сбегут с деньгами, пока флотилия не снимется с якоря. Так англичанин с Ирландцем попали в список и получили по четыре тысячи мараведи в счет будущего жалования.

Теперь Колон нередко по вечерам спускался в Палое, чтобы присутствовать вместе с Мартином Алонсо на беседах в доме Перо Васкеса. Старый шкипер вновь и вновь рассказывал о своем плавании тридцатилетней давности к Травянистому морю и уговаривал будущих путешественников рассекать траву носом своих судов и бесстрашно продолжать свой путь.

Пинсон вспоминал все острова, которые, по предположению мореплавателей и космографов, были разбросаны по океанской пустыне и нанесены ими на карту: Антилия — остров Семи Городов — и еще более таинственный остров, прозванный Рука Сатаны.

Дон Кристобаль, припоминая все, что слышал в свое время от доктора Акосты, рассказывал о путешествиях самых древних исследователей Моря Тьмы.

Восемь лиссабонских мавров, братья Альмагруринуш, задолго до 1147 года — года изгнания мавров из этого города — собрали средства для дальнего плавания, «положив не возвращаться, пока не доплывут до границ Моря Тьмы». Так открыли они остров Горьких Баранов и остров Красных Людей и были затем вынуждены вернуться в Лиссабон, так как припасы у них кончились, а мясо баранов на открытых ими землях было несъедобным. Что касается «красных людей», то они были высокого роста, с красноватой кожей и волосами, «не густыми, но длинными до плеч»; судя по этим признакам, многие спустя несколько веков предполагали, что братья Альмагруринуш, очевидно, пристали к какому-нибудь из восточных островов Америки.

В то же самое время, когда география арабов создавала земли на Море Тьмы, легенды христиан рассыпали но нему не менее чудесные острова, один из которых был всем известен под названием острова Семи Городов. Но больше всего воображение моряков занимал в течение неких веков остров Святого Брандана, или Святого Борондона, остров-призрак, который видели все, но на который никому не удавалось ступить, Святой Брандан, шотландский аббат VI века, под началом которого жило три тысячи монахов, пустился в путь по океану вместе со своим учеником, святым Макловием, на поиски островов, обладающих всеми прелестями рая и населенных неверными. Однажды во время этого плавания, в рождественский день, святой стал молить бога, чтобы тот помог ему открыть землю, где он мог бы высадиться и отслужить мессу с подобающим торжеством, и тотчас же из морской пены, которую вздымала его галера, появился остров. Когда же богослужение было окончено и святой Брандан вернулся на корабль со своими приверженцами, остров немедленно погрузился в воду. Это был гигантский кит, который по божьему велению послужил этой цели.

После многолетних скитаний по океану они высадились на каком-то острове, где нашли в склепе труп великана. Святые монахи воскресили его и повели с ним занимательную беседу, причем он оказался таким рассудительным и образованным, что они в конце концов обратили его в христианство. Но через две недели великану наскучила жизнь: он стал жаждать смерти, чтобы насладиться преимуществом своей новой веры и попасть на небо, и со всей учтивостью попросил разрешения умереть вторично, а святые не смогли отклонить столь разумной просьбы. И вот с тех пор ни одному смертному не удавалось проникнуть на остров Святого Брандана. Хоть некоторые моряки с Канарских островов и подходили к нему совсем близко, а иным даже удавалось привязать свое суденышко к какому-нибудь дереву возле устья, среди занесенных песком обломков кораблей, но каждый раз либо буря, либо землетрясение отбрасывали их далеко от этого острова, и больше они уже не могли найти к нему пути.

Колон, желая лично присутствовать при всех приготовлениях к отплытию своей флотилии и почаще бывать на этих вечерних сборищах моряков, нередко проводил ночь на корме «Маригаланте».

Это старинное название судна было ему не по вкусу. Он находил его слишком легкомысленным для предстоявшего ему путешествия. Оно вызывало представление о тех Мариях легкого поведения, которые поджидают в порту прибытия моряков с туго набитым кошельком, измученных монашеским целомудрием после блужданий по морским просторам.

Однажды он распорядился стереть это название с кормы, и судно «Маригаланте» стало «Санта Марией».

— Так будет лучше, сеньор Мартин Алонсо, — важно сказал Колон, — наше путешествие — дело серьезное, и мы должны избегать всего, что может показаться греховным или малопристойным.

Пинсон все продолжал оплачивать своими или, может быть, чужими деньгами последние расходы по снаряжению экспедиции.

Это путешествие, которое частично взяла на себя королевская чета, в последние дни стало общенародным делом. Оно как бы служило примером для других путешествий к новым землям, которые в последующие годы стали такими многочисленными и которые всегда являлись общим делом, делом народных масс, делом всего испанского народа; короли же оставляли за собой санкцию нач эти путешествия и право на пятую часть всех доходов с них. То были путешествия, полные мечтаний, героизма и смертельных опасностей, путешествия, благодаря которым в течение полувека был открыт и колонизован целый новый мир, большая часть Америки, которую потом те же короли постыднейшим образом эксплуатировали и в конце концов потеряли.

 

Глава III

«Во имя господа… поднимай паруса!»

Среди различных приверженцев Колона, которые постепенно начинали вертеться вокруг него, стараясь вобрать в себя хотя бы частицу значительности этого важного лица — верховного капитана флотилии, был человек, обращавший на себя внимание наглой кичливостью, с которой он держался с низшими, и подобострастием, которым он окружал Колона, называя его не иначе как «сеньор мой адмирал».

Это был некий Педро де Террерос, присланный к дону Кристобалю из Кордовы, чтобы прислуживать ему и пути, и немедленно присвоивший себе звание дворецкого. Он, казалось, вознаграждал себя за смирение перед начальством тем, что доводил до крайности свою надменность в обращении с подчиненными.

К Фернандо и Лусеро он относился с подчеркнутой неприязнью, Он смотрел на них как на врагов, потому что Колон взял их себе в услужение раньше, чем его, и не упускал случая оклеветать их, изображая любую незначительную небрежность как непростительный проступок, чтобы очернить их в глазах хозяина.

У него был слащавый голос и какая-то елейность в речах и поведении; но эта лицемерная кротость сразу же исчезала, как только он оставался наедине с теми, кто был ему подчинен. Он слыл холостяком, и это обстоятельство, казалось, еще разжигало его злобные чувства, как это бывает у истеричных женщин. Несмотря на то, что он был еще молод, никто не знал за ним любовных увлечений, и все его помыслы и желания были сосредоточены на том, чтобы угождать сильным и со всей жестокостью утверждать свою власть над слабыми, если они ему не льстили и не боялись его.

С первых же дней он стал дурно отзываться о юношах. Фернандо, по его словам, был неотесанным парнем, которому впору было бы заниматься уборкой палубы, а не прислуживать обитателям кормовой башни. А второй, по имени Лусеро, был таким болезненным и хилым, что на него не приходилось рассчитывать в плавании. Однако дон Кристобаль, занятый снаряжением флотилии, рассеянно выслушивал своего дворецкого. Там, в море, видно будет, на что пригоден каждый из юношей. Лусеро он хотел оставить при себе, так как привык к его услугам. А Фернандо Куэвасу, жившему пока что без дела в доме пономаря в Палосе, он велел сопровождать дворецкого Террероса в его поездке в Севилью.

До отплытия судов он непременно должен был получить из Севильи разные вещи, которые по его просьбе ему обещали прислать друзья. Главным из этих севильских друзей был генуэзский купец Хуан Берарди, личность, известная всей Испании тем, что королевская чета обращалась к нему, когда ей нужно было переправить морем большие грузы или срочно приобрести новое судно. В народе его все еще называли Хуаното, как в те времена, когда он только приехал в Испанию и начал накапливать свое огромное состояние.

В большой торговой конторе Хуаното Берарди был приказчик или глава отдела, ведавший кораблями этого торгового дома и их снаряжением, «флорентин», как называли тогда испанцы выходцев из Флоренции, по имени Америго Веспуччи, или, если произносить его имя на испанский лад, — Веспусио. Колон послал своего дворецкого к Берарди за выполнением заказов, — его друг Веспусио неоднократно обещал сам все отправить, но каждый раз откладывал это за неимением достаточно надежных людей.

Террерос направился в Севилью верхом на муле адмирала, а Куэвас сопровождал его на том муле, которого дон Кристобаль когда-то купил в Кордове для него и Лусеро. Оба животных принадлежали нынче Кавесудо, землевладельцу из Могера, которому Колон их продал; теперь новый хозяин предоставил их ему, так как поездка была весьма срочной.

В Севилье они явились к «флорентину» Веспусио, потому что сам Хуаното Берарди, крупный банкир и один из первых судовладельцев страны, вступал в переговоры только с их высочествами и важными придворными. Приказчик передал им множество душистых свертков. Ему не пришлось тратить много слов, чтобы объяснить, с какой осторожностью следовало везти эти ценные предметы. Дворецкий, знавший толк в поварском деле, понюхал их один за другим, жестами выражая свое восхищение. Это были пряности, привезенные из Азии и ценившиеся в то время на вес золота или еще дороже: корица, мускатный орех, перец, гвоздика, имбирь. Богатые склады Берарди предоставили Колону большое количество этих образцов для его путешествия. Благодаря этому он мог сравнивать эти высшие сорта пряностей с теми, которые встретятся ему в открытых им азиатских странах, и определять их качество, не боясь впасть в ошибку.

Кроме того, дворецкий получил еще для своего господина одежду, которую «флорентин» Веспусио заказал одному из самых изысканных портных Севильи. Весь этот костюм был красного цвета — штаны, камзол и даже плащ, подбитый мехом.

Адмиралы носили темно-красную форму еще со времен Альфонса Мудрого. Последний в своих «Партидас» подробно доказывал, что адмирал, «мудрый человек, который своим разумом правит кораблем» и который является верховным начальником всех морских дел, должен облачиться именно в этот цвет после того, как принесет присягу королю, и затем под звуки труб направиться к своим кораблям.

Когда Фернандо погрузил в корзины, подвешенные к седлам, все заказы, которые передал ему Веспусио, слуги пустились в обратный путь, пробыв в Севилье всего два дня.

К ним присоединился человек, которого дворецкий встретил чрезвычайно почтительно. Несмотря на ненависть, которую Террерос питал к Куэвасу, он счел нужным рассказать ему о достоинствах этого идальго, собиравшегося совершить вместе с ними путь в Палос.

— Это сеньор Перо Гутьеррес, особа весьма близкая к сеньору нашему адмиралу; он также едет с нами в путешествие. Он много лет жил при их высочествах.

Затем Фернандо узнал, что этот придворный был раньше королевским буфетчиком, то есть лицом, обязанности которого заключались в том, чтобы охранять мебель и другие предметы в залах королевского дворца, приводить их в порядок к приемным дням, а также готовить напитки и сладости для гостей. Дворецкий будущего адмирала с благоговением взирал на этого старого слугу королевской четы.

Перо Гутьеррес познакомился с Колоном, когда тот приезжал ко двору; Террерос подозревал, что королевский буфетчик отправляется в это первое путешествие к землям Великого Хана, по-видимому, для того, чтобы быть поближе к своему имуществу. Дело в том, что в последний момент дон Кристобаль взял на себя восьмую часть расходов по экспедиции, что давало ему право на восьмую часть барыша точно так же, как королевская чета имела право на пятую. Несомненно, его ссудили деньгами какие-то друзья для приобретения этой «осьмушки», и одним из этих друзей был, должно быть, Гутьеррес, весьма склонный бесстыдно приумножать путем ростовщичества сбережения, накопленные им на королевской службе.

Куэвас невзлюбил его с первого взгляда. Он одевался вызывающе пышно, блистая в любое время дня придворными нарядами, которые, вероятно, уже до него носили какие-то высокопоставленные особы, и горделиво выставляя напоказ свою шпагу, знак дворянского достоинства. Ему было лет сорок, роста он был ниже среднего, лицо его было румяным и лоснящимся, с преждевременными морщинами, взгляд маленьких глазок пронизывал насквозь, во рту недоставало зуба.

Сундуки свои он отправил вперед с погонщиком из Могера и теперь без помех ехал верхом на своем муле впереди слуг дона Кристобаля, как будто в самом деле был их хозяином.

Недалеко от Севильи они встретили большую толпу и попытались пробиться сквозь нее, но были вынуждены остановиться на перекрестке, чтобы дать ей дорогу.

Бывший королевский буфетчик тотчас же понял, что это за люди. Это были евреи, направлявшиеся к порту Санта Мария, чтобы там погрузиться на суда. Ему говорили, что в этом порту и в Кадисе их ждала флотилия из двадцати пяти судов, в том числе семь галер, под командой Перо Каврона, капитана, прославившегося своими разбойничьими набегами и экспедициями в Гвинею под самым носом у бдительных португальцев.

Человек жестокий, полный безотчетной злобы к каждому, кто впадал в немилость, и всегда подхватывающий на лету желания господ, Гутьеррес с презрением и насмешкой глядел на этот скорбный исход, на эту человеческую реку, которая текла и текла мимо.

Фернандо же думал о Лусеро, когда смотрел через голову своего мула, как бредут дети и взрослые, старики и младенцы, мужчины и женщины, кто пешком, кто на ослах или мулах, приобретенных в последнюю минуту в обмен на дом или виноградник.

Целые семьи занимали одну телегу, свешиваясь с нее живыми гроздьями. «Так шли они, — писал впоследствии священник Лос Паласиос, летописец того времени, — с немалыми муками и невзгодами по полям и дорогам, и иные падали, иные поднимались, иные умирали, иные рождались, иные болели — так что не было такого христианина, который бы не сострадал им».

Но христиане требовали от них крещения, как непременного условия, чтобы оставить их в покое, и лишь немногие соглашались на это ренегатство. Раввины поддерживали путников своими речами. Они заставляли девушек и женщин петь и бить в бубны во время пути, чтобы подбодрить идущих. Все ждали великого чуда, которое вот-вот совершит господь для своего избранного народа. Бог укажет им путь, как он уже однажды сделал это для их предков в Египте.

Каждый раз, поднимаясь на холм, они надеялись увидеть вдалеке море. Несчастным не терпелось добраться до океана. Там господь проведет их посуху, он раздвинет перед ними волны Атлантического океана, чтобы открыть им дорогу в Африку, точно так же, как он раздвинул перед Моисеевыми толпами воды Красного моря.

Печально слушал Куэвас молитвы, которые пели беглецы. Он был готов заплакать, глядя, как пляшут старухи, которые выбегали вперед и прыгали, как ведьмы, словно это был праздник, и прислушиваясь к чистым голосам молоденьких женщин, недавно выданных замуж, поющих о новом Сионе, который они ищут. Так шла бы и Лусеро, все дальше и дальше уходя от него с такой же толпой людей, доверчиво шагающих навстречу неведомым превратностям и бедствиям.

Многих из них ждет смерть; возможно, недели через две их уже не будет в живых. Грабеж, насилие, убийство ожидают их по ту сторону моря. И, кто знает, быть может какая-нибудь из этих девушек с орлиным носом, с лицом цвета слоновой кости и огромными черными глазами приходится сестрой или родственницей Лусеро.

Раза два он обернулся — ему показалось, что он узнал дона Исаака в каком-то из сгорбленных седобородых раввинов, которые проезжали мимо верхом на ослах, бодро запевая все новые молитвы, как только они видели, что толпа готова умолкнуть. Им следовало с радостным видом покидать эту неблагодарную страну, которая в течение стольких веков была родиной их дедов.

По отношению к предкам они выполнили свой долг: три дня и три ночи перед уходом провели они на кладбищах в слезах и стенаниях над могилами праотцев.

Королевский буфетчик и дворецкий грубо насмехались над этим печальным шествием.

— Отлично сделали их высочества, — громко говорил Гутьеррес, — избавив нас от этих негодяев. Никто из них не обрабатывал землю, никто не был ни землепашцем, ни каменщиком, ни плотником. Все они только и искали выгодных местечек, чтобы наживаться без труда; все эти ловкачи до сих пор жили ростовщичеством, обирая христиан, и быстро делались богачами из бедняков, прибирали к рукам лучшие дома в городах и поселках и самые жирные земли. Без них мы, старые христиане, отлично заживем. Чтоб они передохли, эти евреи и все, кто с ними имеет дело!

И Куэвасу показалось, что за словами этого жадного человечка кроется злорадство соперника по ростовщическим сделкам.

Когда они прибыли в Палое, флотилия была уже готова к отплытию.

Пинсон, человек исполнительный, деловитый и надежный, обладавший врожденным умением управлять людьми и делами, успел за две недели больше, чем Колон за три месяца, располагая притом только помощью монахов Рабиды и королевских чиновников.

Обе каравеллы стояли вместе с третьим судном на якоре не в маленьком порту Палоса, а в так называемом заливе Светлого Воскресения. Это было самое глубокое место реки Тинто, недалеко от того берега, где на вершине холма возвышался монастырь Рабида.

Так как корабли брали с собой съестные припасы на целый год, то доставка их в таком необычайном количестве привела весь город в волнение. По дорогам тянулись длинные вереницы мулов, везущих из глубины страны мешки сухих овощей, копченое мясо и разные другие продукты, которые обычно шли в пищу морякам.

Возле порта, у подножия холма, на вершине которого расположен Палос, матросы наполняли бочки водой из так называемой Фонтанильи — колодца с четырьмя кирпичными колоннами и таким же куполом, служившим для того, чтобы защищать воду от солнца и в то же время давать к ней доступ воздуху.

Река Тинто, спускаясь со знаменитых медных месторождений древнего Тартезия, была почти всегда окрашена в красный цвет окиси меди, за что и получила такое название. Из-за неприятного вкуса речной воды местные моряки особенно ценили чистую воду Фонтанильи и брали ее с собой в путешествие, словно это был необычайный напиток, наделенный целебными свойствами.

Юнги и матросы подкатывали бочки к берегу и погружали их на шлюпки своих судов. Иные из них помогали снимать поклажу с лошадей и телег, подсчитывая с восхищением и в то же время с тревогой Невероятно обильные припасы.

Сеньор Мартин Алонсо распоряжался людьми, оттого что знал он их лучше, чем Колон, и с юных лет привык набирать экипажи. Он оставил за собой командование «Пинтой», как наиболее оснащенным судном. Маэстре и лоцман были его родственниками, а остальные, матросы и юнги, — жителями Палоса или Могера. Этот экипаж поистине можно было назвать семейным.

Таким же был и экипаж «Ниньи». Капитаном ее был Висенте Яньес — Пинсон-младший, штурманом — Хуан Ниньо из Могера, и при нем состояли другие члены того же семейства, по имени которого и была названа принадлежащая ему каравелла. Остальные матросы также были родом из Палоса, Могера или Уэльвы, — все превосходные моряки, с детства привыкшие к морю. Словом, экипаж обеих каравелл был таким отборным, что даже шкипер Бартоломе Ролдан, который впоследствии до самой своей смерти принимал участие во всех путешествиях к Новому Свету, вошел в состав одной из команд в качестве простого матроса. Матросом служил на одной из каравелл Пинсонов и другой моряк из Палоса, Хуан Бермудес, который несколько лет спустя открыл Бермудские острова и назвал их своим именем.

На адмиральском судне «Санта Мария» состав команды был более пестрым. Часть ее состояла из басков, кантабрийцев и галисийцев. Другая, же — из людей, прибывших из различных андалусских портов и даже из глубины Кастилии, из городов, расположенных далеко от моря. Кроме них, на этом судне уходили в плавание человек двадцать гражданских чиновников и разных лиц, которым адмирал покровительствовал и которых пожелал взять с собой.

Экипажем адмиральского судна было труднее всего управлять, и он, к тому же, еще никогда не видел своего будущего капитана, Колона.

Дворецкий Террерос прилагал все усилия к тому, чтобы молодые слуги адмирала были оставлены на берегу, однако Колон по-прежнему был расположен к Лусеро. За время пребывания в монастыре он оценил услуги этого юноши, который своей скромностью и мягкостью выгодно отличался от всей остальной мужской прислуги. Он распорядился, чтобы Лусеро прислуживал в кормовой башне на «Санта Марии», но, не желая обидеть дворецкого, согласился, чтобы Фернандо Куэвас, как более выносливый, находился на носу в качестве корабельного слуги.

Беглецы еще не могли решить, остаться ли им на суше или идти в плавание, где их ждет общая участь, но где зато они будут разлучены из-за различного положения. Однако воспоминание о толпе изгнанников, которую Фернандо видел возле Севильи, быстро разрешило все его сомнения. Он испугался, как бы это религиозное преследование не коснулось их самих, как только флотилия уйдет в море, и не разлучило его с Лусеро навсегда. К тому же, мысль об этом опасном путешествии вызывала в нем юношеский восторг. Наконец он решился стать корабельным слугой на адмиральском судне и простился с пономарем из Палоса и с землевладельцем Кавесудо, который нередко давал ему и Лусеро приют в своем гостеприимном доме и у которого они провели единственные хорошие часы с тех пор, как бежали из Андухара.

Диэго, сын адмирала, был поручен заботам Кавесудо. Этот богатый крестьянин из благодарности к Колону обязался сам отправить его в Кордову, чтобы он там жил вместе со своим братом Фернандо под присмотром Беатрисы.

Впервые в своей жизни Куэвас ступил на корабль; он был восхищен его видом, но в то же время должен был сделать усилие над собой, чтобы свыкнуться с трудностями этой новой жизни.

Он почтительно поклонился маэстре Хуану де ла Коса, облеченному божественной властью в этом плавучем деревянном доме, первому после дона Кристобаля, верховного капитана. Представился он также и шкиперу Санчо Руису, и контрамаэстре Хуану Лекейтио, баску, по кличке Чачу, а также познакомился со всеми остальными должностными лицами, которым предстояло управлять всей жизнью судна на море.

Больше всех его внимание привлекали двое — кладовщик, с которым он должен был иметь дело ежедневно, в обеденное время, и так называемый смотритель корабля — боцман, который был его непосредственным начальником, так как именно в его распоряжении находились юнги и корабельные слуги.

Этот боцман был старым моряком, по имени Хиль Перес; многочисленные сыновья его плавали на различных судах, и поэтому он обращался с подчиненной ему молодежью с грубоватым добродушием, как и надлежало человеку старого закала.

Никогда не сбиваясь с начальнического тона, сурового и в то же время благожелательного, он знакомил юношу с корабельной жизнью и с обязанностями, которые ему надлежало в точности выполнять.

Экипаж он делил на два разряда — «носовых» и «кормовых», и само собой разумелось, что большинство составляли «носовые». Это понятие охватывало всех — обученных матросов, корабельных слуг и юнг. К «кормовым» же относились только те, кто обслуживал лиц, находящихся в кормовой башне.

Так как экспедиция отправлялась по приказу королевской четы, боцман припомнил все правила, действующие во время военных походов на адмиральских каравеллах королевского флота. Среди «носовых» имелись такие, которые именовались прыгунами, оттого что они первыми прыгают на неприятельский корабль в случае абордажа; другие назывались избранниками, оттого что получали повышенное жалованье, некоторые носили звание крыльевых, оттого что их боевой пост был на бортах корабля.

— А для каравеллы борт — все равно что для птицы крыло, вот потому-то, наверно, их так и зовут — крыльевыми.

Во время сражения матросы должны были для большей свободы движений сбрасывать с себя одежду, а свои тюфяки, платье и альмоселы складывать у бортов корабля, в виде мягкого заслона от неприятельских выстрелов. Альмосела, которую носили все моряки в холодные и бурные дни, представляла собой головной убор в виде капюшона, переходящий в короткий плащ или пелерину.

Затем боцман с гордостью стал показывать орудия «Санта Марии». Особыми достоинствами они не отличались, если сравнить их с орудиями других кораблей, на которых он плавал во время войны с португальцами или во время защиты Малаги от флота африканских мавров. Он рассказывал о фальконетах, бомбардах и пасоволантах, обычно объединяемых под общим названием громов, метавших железные ядра или каменные шары. Химическое соединение селитры с серой называли порошком. Орудия меньшего калибра, то есть легкая артиллерия, состояли из серватанов и ривадокинов — от слова «ривальдо», иначе говоря — «пройдоха» или «разбойник». В других же странах названия пушек придумывали, пользуясь названиями разных отвратительных животных — серпентины, кулеврины, двуглавые псы. Самые мелкие орудия «Санта Марии» именовались версос — стишками, а лафеты — лошадками.

На адмиральском судне было четыре бомбарды с каменными ядрами. На «Пинте» и «Нинье» были по две бомбарды меньшего калибра со свинцовыми снарядами и по нескольку фальконетов на бортах. Для экипажа предназначалось кой-какое огнестрельное оружие, пищали, и аркебузы, и множество арбалетов, луков, шпаг и топоров.

Хиль Перес сообщил также вместимость каждого из судов экспедиции. У корабля «Санта Мария» она составляет двести бочек, у «Пинты» — сто пятьдесят и «Ниньи» — сто. В Средиземном море грузоподъемность судна измерялась по количеству мешков пшеницы, которые в него грузили. Моряки Северной Испании, галисийцы, кантабрийцы и баски, возили в Англию и прибалтийские порты не пшеницу, а вино и потому привыкли мерить на бочки и бочонки.

— А это не одно и то же, — повторял строгий учитель. — Хороший моряк не должен забывать при расчетах, что десять бочонков составляют двенадцать бочек.

Посреди палубы судна помещался очаг — кухня на открытом воздухе, вокруг которой почти всегда толпились матросы. Одной из обязанностей корабельных слуг было следить ночью за тем, чтобы угли не погасли и можно было бы в любую минуту разжечь огонь.

Днем на очаге кипели два корабельных котла; один — для матросов носовой части, другой — для избранных особ, занимавших кормовую башню.

Тут Хиль Перес начинал говорить об огромном количестве кинталов морских сухарей или галет, погруженных на корабль. Кроме того, он насчитывал дюжины кинталов риса, бобов и гороха, составлявших обычную пищу экипажа, как и копченое мясо или, в постные дни, треска и другая сушеная рыба. Много также было бочек вина, оливкового масла и уксуса.

— Уксус, парень, вещь очень полезная: его подливают в воду, когда она начинает портиться, и тогда ее можно пить. Пригодится он и в те дни, когда готовят рыбу, а также хорошо бывает побрызгать им в помещениях, где спят матросы: это предохраняет от болезней. Иной раз портится воздух в трюме под палубой, и тогда там можно дышать только в том случае, если капнуть туда немного уксуса или мочи. Средство испытанное: я сам не раз применял его.

Тушами или салом боцман называл куски засоленной свинины или копченого мяса, припасенные кладовщиком. Флотилии он присвоил мужественное название флота, точно так же как именовал смолой черную жидкость, которой пользовались, чтобы промазывать и шпаклевать судно. Они везли большой запас этой смолы и немало кинталов сала, чтобы обмазывать им судно.

— Тебе, человеку сухопутному, и не понять, что это значит — обмазать судно. Это значит — надеть на него снизу рубашку из сала, чтобы оно хорошо скользило и морские травы не цеплялись за просмоленную обшивку.

Боцман учил Фернандо почтительно держаться с кладовщиком и с его помощником, так называемым водяным альгвасилом, ответственным за хорошую сохранность питьевой воды и за ее справедливое и разумное распределение между командой. Когда судно входило в порт, они вместе с боцманом должны были там пополнять запасы воды, дров и солонины, а также доставать свежий провиант. На судне имелись хорошие остроги, большие железные трезубцы, которыми можно ловить дорад и разных морских животных, снующих вокруг корабля в тихую погоду.

Важное место среди морских съестных припасов того времени занимал сыр, который всегда в большом количестве брали с собой в дальнее плавание. В непогоду огня в очаге не зажигали: качкой опрокидывало котлы, а пламя металось так, что грозило пожаром. Иногда же волны, перекатываясь через палубу, заливали очаг, и в такие дни экипажу выдавали только морские сухари, сыр и вино.

Навес — это непромокаемая, то есть просмоленная ткань, натянутая над палубой. Парад — означает смотр экипажа, и Фернандо, едва заслышав сигнал, должен занять свое место на палубе вместе с другими корабельными слугами, а если он этого не сделает, его туда притащат, или, иначе говоря, приведут насильно, подгоняя тумаками и подзатыльниками.

Он должен слушаться матросов, людей почтенных, проживших большую жизнь и достойных всяческого уважения. На корабле люди живут не так, как в сухопутной армии, где командиры и простые воины отделены друг от друга почти непреодолимыми различиями в положении.

Каждый опытный матрос может стать лоцманом, или маэстре судна, и точно так же он может отказаться от этого звания и вернуться к своему прежнему скромному Делу.

— Вот, например, сеньор Хуан де ла Коса, который еще несколько недель назад был здесь капитаном, а сейчас всего-навсего маэстре и мог бы точно так же стать рядовым матросом. А на судах сеньора Мартина Алонсо и его брата Висенте заслуженные люди работают на носу как простые матросы, а ведь у меня на глазах они были и лоцманами и маэстре. Всякий бывалый моряк умеет читать карту и измерять высоту солнца с помощью приборов; умеет, он управлять рулем, не сбиваясь С курса, как приказывает шкипер, и стоять на вахте три часа подряд, не задремав, потому что заснуть на вахте — это подлость, на которую способен только бесчестный человек, который не ценит ни своей, ни чужой жизни.

Фернандо следует также повиноваться и юнгам; все это люди выносливые и сильные, им от восемнадцати до двадцати лет; ведь они-то и взбираются на мачты и реи, когда ветер крепчает и надо убрать бинеты и оставить только брамсель, то есть парус на фок- и грот-мачтах; они-то и гребут на шлюпках и лодках, откачивают воду насосом и, словом, выполняют все работы, требующие особой ловкости.

Всем матросам и юнгам полагается всегда иметь при себе за поясом нож, чтобы перерезать, если нужно, какой-нибудь канат, конец или бечевку.

— Нож, парень, необходим, как пища: не раз бывало, что ударом ножа удавалось спасти корабль от крушения.

Юнгам надлежит также следить за тем, чтобы в битакоре, деревянном ящике, где стоит компас, всегда имелось бы масло и фитиль, если его освещают лампадой, и сальные свечи, если освещают фонарем; точно так же все должно быть наготове, если потребуется зажечь кормовой огонь.

Наконец приступил он к перечислению обязанностей корабельных слуг, подобных Куэвасу.

Все это были парнишки от тринадцати, до семнадцати лет, основным делом которых являлось пение.

— Поутру вы должны пением приветствовать день, а в конце дня, когда смеркается, приветствовать вечер. Когда настанет ночь, вы споете молитву, чтобы заступились за нас грешные души чистилища, и вслед за этим все прочитают «Отче наш» и «Богородицу». Утром и днем вам следует подметать палубу и помещение, где живут матросы, а в свободное время — трепать пеньку.

И так как Фернандо не понял, он пояснил, что пенька образуется, когда раскручивают старые канаты, а служит она для того, чтобы вязать концы и разные корабельные снасти.

— И точно так же как матросы и юнги постоянно носят за поясом новый конец, который всегда им сможет пригодиться, так и слугам надо иметь наготове за поясом побольше пеньки или бечевки, на случай если они кому-нибудь потребуются. Когда стемнеет, они должны внести фонарь в битакору, чтобы рулевому и лоцману хорошо был виден компас; а если завяжется бой, им надлежит подносить горящий шнур бомбардирам и стрелкам.

Им следует непременно знать на память разные молитвы, которые на протяжении дня читают матросы на испанских судах, отмечая ими ход времени.

Когда забрезжит утро и розоватый свет зари слегка окрасит море, один из корабельных слуг, поднявшись на носовую башню, должен запеть так:

По волнам скользя морским, Горячо благословим Бога в вышних, свет дневной, Троицу и крест святой, Душу, вложенную в нас Тем, кто день зажег сейчас, Тем, кто нас от всех невзгод В океане бережет.

После этого он прочитает молитвы «Отче наш» и «Богородицу» и, сказав «аминь», добавит:

«Да пошлет нам господь добрый день, добрый путь, доброе плавание сеньору капитану, сеньору маэстре и всей честной компании! Да пошлёт он много счастливых дней вашим милостям, сеньорам на корме и на носу!»

В обеденный час слуги также должны были оповещать об этом существенном жизненном событии такими восклицаниями:

За стол, сеньор капитан, за стол, И шкипер, и весь экипаж! Обеденный час уже пришел, Обед остывает ваш. Пусть правит над морем и над землей Кастильский король всегда. А кто пойдет на него войной, Того постигнет беда. А кто позабыл молитву прочесть, Тому не дадим мы пить. А кто не хочет к столу подсесть, Тот может не приходить.

Вечером подавался ужин, на который людей созывали примерно такими же возгласами и по окончании которого корабельные слуги читали «Отче наш», «Богородицу» и «Верую», заканчивая все это пением молитвы во славу богородицы, к которой присоединялся весь экипаж.

Наконец боцман, придя в полный восторг от порядка и благополучного хода жизни этой судовой республики, сообщал и о своих собственных обязанностях, при выполнении которых ему всегда приходилось браниться с молодежью — юнгами и корабельными слугами, потому что ему следовало быть суровым и взыскательным, чтобы его боялись и слушались:

— Мне полагается править шлюпкой, когда она снует между кораблем и берегом, отвозя и привозя все то, что подлежит разгрузке и погрузке под командой маэстре или корабельного мастера. Дважды в течение суток я осматриваю мачты, взбираюсь на марсы, чтобы взглянуть, не оборвались ли где какие снасти. Я слежу за тем, чтобы фонари и сальные свечи были всегда наготове, на случай когда они понадобятся в темную ночь, а также за тем, чтобы на ночь гасили огонь в очаге, и за тем, чтобы все судно было чистым сверху донизу. Вместе с кладовщиком я забочусь о припасах, стараюсь, чтобы прежде всего пускались в ход те, которые быстрее портятся, и, кроме того, отвечаю за вес и меру продуктов, с тем чтобы каждым матрос получил все, что ему положено.

Боцман умолк, считая, что рассказал все, что требуется. Пока он говорил, корабельный слуга следил тревожным взглядом за беготней людей, которые таскали на спине мешки и ящики с берега на судно и грузили их в трюм под присмотром опытного в делах погрузки корабельного мастера Чачу.

— В первые же дни путешествия, — продолжал Хиль Перес, — ты научишься обращаться с песочными часами, поймешь, что надо делать, чтобы они не засорялись, и как следить за ними, чтобы петь каждые полчаса, когда песок высыпется до конца. Ты выбрал неплохую службу, и тебе посчастливилось иметь хорошего учителя. С помощью господа бога и тумаков, которыми я тебя буду наставлять на путь истинный, из тебя в конце концов выйдет хороший моряк! Да хранит тебя господь!

Тут он отвернулся от Фернандо и бросился к одному из люков, чтобы показать корабельному мастеру, какие мешки и ящики надо разместить по-новому, поближе к этому люку, потому что они понадобятся в первые же дни плавания.

Второго августа был традиционный праздник святой девы — покровительницы Рабиды, который в этом году отмечался с особой торжественностью, так как на следующий день флотилия должна была сняться с якоря.

Большая часть экипажа отправилась в монастырь к мессе. Многие моряки, в том числе и верховный капитан, исповедовались и причащались.

На следующее утро, в пятницу 3 августа, за полчаса до восхода солнца, все три судка втащили свои шлюпки на палубу, чтобы прекратить всякие сношения с землей. Сто двадцать человек, участников экспедиции, среди которых было только девяносто моряков, уже занимали каждый свое место на каравеллах и корабле.

На берегу, возле которого стояла на якоре флотилия, экипаж увидел настоятеля монастыря Рабида в сопровождении нескольких монахов, лекаря Гарей Эрнандеса, землевладельца Кавесудо, старика Перо Васкеса и других шкиперов города, Диэгито — сынишку Колона, которого через несколько дней должны были увезти в Кордову, и множество семей моряков.

Некоторые женщины молча плакали. Другие же громко кричали и с андалусским неистовством рвали на себе волосы, как плакальщицы на похоронах. Такое долгое путешествие! Припасы на целый год… Вернутся ли когда-нибудь их мужья из такого необычайного плавания? Некоторые женщины проклинали чужеземца, который всем им на беду появился в Палосе.

Шкиперы, остававшиеся в городе, старались заставить их замолчать. Разве не по своей воле уходят в это же плавание сеньор Мартин Алонсо, его братья и другие родственники, все люди обеспеченные, которых нужда не гонит навстречу опасностям? Разве не признали это путешествие вполне возможным такие ученые люди, как городской врач и настоятель монастыря, которые отлично разбираются в астрологии? Плавание — дело мужское, и только мужчины могут понять и выгоды его и опасности. Молчать, женщины!

На кормовых башнях трех маленьких судов, возле увенчивающих их фонарей, стояли навытяжку капитаны. Юнги карабкались на реи и разворачивали паруса. Скрипели кабестаны, поднимая и наматывая якорные канаты.

В чистом утреннем воздухе раздавался бодрый голос Мартина Алонсо. На какое-то мгновение он перестал подавать команду, чтобы с андалусской приветливостью ответить на просьбы, которые с берега выкрикивали его друзья по сборищам у Перо Васкеса. Он обещал, что никого из них не забудет. Каждому он привезет на память по золотой черепице из тех, что найдет на крышах домов Сипанго.

Взошло солнце, усеяв огненными рыбками мутные воды Тинто и зеленую гладь обеих рек, сливающихся с океанской волной в проливе Сальтес.

Просмоленная обшивка судов засверкала, словно металл. И в этот самый миг Колон, как бы приветствуя появление солнца, медленно снял свою адмиральскую шляпу и склонил голову.

Наконец-то наступила минута, которой он ждал столько лет. Он взглянул на верхушки мачт и торжественно произнес:

— Во имя господа бога, поднимай паруса!

Как двойное эхо, прозвучали голоса обоих Пинсонов, скомандовавших на своих каравеллах:

— Поднимай паруса!.. Во имя господа, поднимай паруса!..

С шумом встрепенулись все паруса, постепенно вздуваясь от свежего ветра. На середине каждого из прямых парусов был изображен большой черно-красный крест.

С самого рассвета дул попутный ветер. Все три судна, выстроившиеся друг за другом, покачиваясь, все быстрее разрешали розоватые воды Тинто.

Отец Хуан Перес, выпрямившись во весь рост и подняв руку, рассекал воздух беспрерывными крестными знамениями. Кое-кто из окружавших его людей опустился на колени. Юнги и ребятишки бежали по берегу, стараясь не отстать от плывущих судов.

На одной из каравелл матросы по испанскому морскому обычаю запели «Славу». Вдалеке раздавались крики женщин, возвращавшихся в город.

В продолжение трех часов настоятель Рабиды и его друзья, стоявшие возле монастыря на выступавшем в море мысе, не теряли из виду кораблей флотилии, которые мало-помалу удалялись от берега и становились все меньше. Вот уже они вышли из слившихся вод Тинто и Одиэля; вот они миновали отмель Сальтес, лежащую между островом и материком; вот они уже в открытом океане, подобные трем пеликанам, так уменьшает их даль. И вот они исчезли.

Именно в это время произошла в океане встреча флотилии искателей новых стран с несколькими судами, которые прошли возле нее, держа курс на африканский берег.

Они были переполнены людьми. Палуб не было видно под плотным панцирем, образовавшимся из человеческих голов, словно из плотных чешуек. Это был целый народ, несчастный, стонущий и в то же время еще допевающий песнопения уже угасающего восторга, народ, гонимый религиозной ненавистью и идущий навстречу новым преследованиям и еще худшим бедствиям.

Эти суда увозили к берегам Марокко часть изгнанных евреев. Испания по собственной воле сбрасывала с себя несколько сот тысяч человек, способных и трудолюбивых, в то самое время, когда горсточка испанцев пускалась в плавание по таинственному океану в поисках новых земель и сказочных богатств.

Флотилия изгнанников, суда которых казались гробами, переполненными вопящими мертвецами, удалялась по направлению к марокканскому берегу. Корабль и каравеллы с крестами на парусах, с флагами, развевающимися на верхушках мачт и на кормовых башнях, продолжали свой путь на юг, к Канарским островам, к древним островам Блаженных, чтобы оттуда устремиться прямо вперед на поиски золота — властелина мира, пряностей, которые делают пищу душистой, как амброзия богов древности, дворцов, осыпанных сияющими драгоценными камнями и жемчугом, островов и материков, где кишат слоны, обезьяны, безголовые и одноглазые люди, на поиски чудесных стран, которыми правит Великий Хан, «Царь царей».

А Великий Хан татарский, о котором писали Марко Поло и Мандевиль и на поиски которого шел Колон, еще в 1368 году был свергнут с престола китайской династией Мин. Его не было на свете вот уже сто двадцать четыре года.

 

Глава IV

В которой корабельный слуга Фернандо Куэвас быстро справляется с морской болезнью, учится петь часы, выслушивает интересные рассказы и дает обещание кой-кого убить.

Первые часы плавания были приятны Фернандо Куэвасу своей новизной. Он переходил от одного борта судна, к другому, безотчетно стараясь ступать поудобнее и упираясь пальцами ног в палубу, чтобы тело подчинялось движению корабля, покачивающегося под тяжестью распущенных парусов.

В течение последних дней он много и тревожно размышлял о той совершенно новой жизни, которая должна была для него начаться. Сейчас, вдыхая полной грудью свежий соленый ветер и следя глазами за каравеллами — «Ниньей», шедшей рядом с его кораблем, и «Пинтой», значительно его опередившей благодаря своей быстроходности, он чувствовал, что стал совсем другим, перемахнув одним решительным прыжком через грань, отделяющую отрочество от мужественной зрелости.

Пока что у него не было никакой срочной работы, потому что чистота, которую навели накануне, все еще сохранялась. Стоя у носовой башни или проходя среди матросов, сидевших кучками на шкафуте, он поглядывал на величественную кормовую Лаптю, где вместе с верховным капитаном флотилии находились все обслуживающие его лица. Ему хотелось видеть Лусеро, и это нередко ему удавалось, потому что слуга дона Кристобаля ходил туда и сюда по кормовым помещениям, разбирая вещи хозяина, только что вынутые из ящиков и мешков.

Так наступил полдень, о чем слуги должны были оповестить всех возгласами: «За стол, за стол!» Фернандо смеялся украдкой, слыша, как тонкий голосок Лусеро произносит на корме эти слова, чтобы верховный капитан и его приближенные пошли и сели к столу.

На носу и шкафуте его товарищи — корабельные слуги такими же восклицаниями созывали матросов.

— Обедать зовут! — весело кричали многие из них.

И все «носовые» размещались прямо на досках палубы отдельными группами, возглавляемыми боцманом, корабельным мастером, бомбардиром или конопатчиком.

Кто поджимал ноги под себя, кто вытягивал их вперед, кто садился на корточки, а кто предпочитал есть полулежа; после застольной молитвы каждый вытащил свой нож, служивший ему вилкой.

Несмотря на то, что была пятница, экипаж не кормили бобами, тушеными в подсоленной воде, как полагалось в постные дни. В так называемых габатах, больших деревянных мисках, перекатывались куски свежего мяса с рисом, в знак торжественного начала плавания. Вокруг каждой кучки матросов ходил слуга с огромным деревянным кувшином, называвшимся чипи-чапе, полным вина, и наливал его в деревянные же посудинки, круглые и приплюснутые, которые были личной собственностью каждого матроса и носили название лепешек.

Продукты были свежими. Обед, следовательно, был не хуже, чем на суше, и обильнее того, который матросы имели у себя дома. Вино не было разбавлено водой. Кладовщик еще мог расщедриться на большие порции. Все это вместе с прекрасной погодой и попутным ветром, который подгонял суда, приносило людям радостное настроение, присущее хорошему пищеварению.

Фернандо поел с остальными корабельными слугами после матросов и юнг. Они получили не меньше еды, чем взрослые. Всем выдали по целой галете, сухари, вкусные и хрустящие, так как они были приготовлены совсем недавно. Матросы, уже побывавшие в плавании, вспоминали так называемую масаморру, которая шла в пищу в конце пути, — остатки гнилых старых сухарей, крошки, смешанные иногда с соломой, вылезшей из мешков, дохлыми клопами и крысиным пометом.

После этого первого обеда, обильного и вкусного, Фернандо стал еще веселее поглядывать на кормовую башню; но внезапно почувствовал, что все изменилось. Люди и предметы задрожали и раздвоились у него в глазах; все стало серым, как будто наступили сумерки, хотя солнце стояло еще высоко. Он увидел, как Лусеро, показавшаяся на несколько мгновений в дверях башни, побледнела и как у нее закатились глаза, словно ей нанесли смертельный удар; она схватилась рукой за горло и вдруг исчезла. Ему самому было так плохо, что он равнодушно отнесся к ее отчаянному бегству.

У него шумело в ушах, его охватило непреодолимое желание улечься тут же, на дощатом настиле палубы. Один из слуг, немало побывавший в море на своем веку, поднял его на смех.

— Андухар, да ты зеленый, как оливка! Ты совсем болен…

Среди «носовых» давно установился обычай пренебрегать настоящими именами друг друга, заменяя их прозвищами или названием родного селения. Для моряков «Санта Марии» новый корабельный слуга был Андухаром.

Страдая от мучительного приступа морской болезни, он уцепился за канат и свесил голову за борт, отдавая морю остатки не переварившегося еще обеда, и наконец ослабел до такой степени, что пальцы его разжались и он растянулся на палубе, как мертвец.

Боцман подбежал к нему, громко негодуя по поводу этого происшествия, в котором не было ничего необыкновенного, но которое нарушило чистоту только что подметенного настила. «Отнесите его в носовое помещение. Пусть этот сухопутный парень там проспится и не пачкает нам палубы! И как это только можно — заболеть в такую погоду!»

Его унесли, и когда он упал на свой тюфячок, ему показалось, что собственная тяжесть увлекает его в какую-то бездонную пропасть, и он впал в сладостное небытие, лишенное каких бы то ни было ощущений, приятное и в то же время мучительное.

Час шел за часом, и когда Фернандо вновь открыл глаза, он увидел, что вокруг совсем стемнело. Он приподнял голову, пытаясь разглядеть бледный огонек сальной свечи, вставленной в фонарь, находившийся в глубине помещения для матросов. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Больше всего ему хотелось лежать все так же, не шевелясь. Лежать все время, все время, до самого конца плавания.

Вдалеке он услышал хор мужских голосов. Экипаж пел вечернюю молитву. Ужин, стало быть, окончили, как всегда, засветло, чтобы не зажигать огня. Вспомнив обеденные миски, Фернандо снова почувствовал тошноту и позыв к рвоте. Потом, закрыв глаза, он отдался медленному покачиванию дощатого пола, на котором валялся его тюфячок.

Казалось, он лежал в колыбели, и это мягкое покачивание придавало покою еще большую сладость. Его радовала мысль, что он так проспит всю ночь, всю ночь — обессиленный, но зато с совершенно пустым желудком, в грустном и блаженном состоянии выздоравливающего.

И как раз в это мгновение до его слуха донеслись приближающиеся шаги, от которых затряслись доски пола. Возле него раздался голос одного из корабельных слуг:

— Андухар, вставай! Нам с тобой идти на вахту.

Он знал, что означает слово вахта, знал, что она продолжается три часа; но ему показалось неслыханным, противным всем божеским и человеческим законам требовать этого от него, несмотря на его состояние. И когда товарищ снова обратился к нему с тем же призывом, он повернулся к нему спиной, заявив, что и не подумает встать, хоть бы это приказал ему сам адмирал.

Матрос удалился, но вскоре пол задрожал под звонкими, бодрыми шагами. Это шел боцман Хиль Перес, крича в негодовании:

— Ты что же, молокосос, вообразил, что ты дома у мамаши и что тебя будут вином отпаивать? Клянусь святым Фернандо, ты сейчас же встанешь! Пора на корму, принимай свою первую вахту!

Фернандо стал слабым голосом возражать. Он не в силах сделать то, что от него требуют; пусть уж лучше ему дадут спокойно умереть.

Он был так расслаблен, что ему казалось немыслимым подняться или сделать хоть шаг по этим качающимся доскам. Тогда Хиль Перес отдал приказ. Он привык круто обходиться с матросами и юнгами и подчинять своей воле эту своенравную и беспокойную молодежь.

— Ну-ка, подтяните мне этого молодца! — велел он нескольким смеющимся парням, которые были у него под командой и пришли с ним вместе, чтобы посмотреть, как он поступит с новичком.

Фернандо почувствовал, как что-то кольцом обвилось вокруг его ноги, словно змея с колючей, шершавой кожей. Затем он понял, что его стаскивают прочь с тюфяка. Все эти шутники потешались над его бедой и волокли его, помогая себе дружным припевом, как будто поднимали парус пли тянули канат.

Тот, кто верховодил ими, выкрикивал слова песни на том смешанном левантийском жаргоне, который был в ходу у всех моряков Средиземного моря:

О, — апостолу Петру О, — молитесь поутру, О, — чтоб, нашим вняв мольбам, О, — был он заступой нам, О, — по всем морям плывущим, О, — пред богом всемогущим.

Каждый раз вес подхватывали «О, о, о!», разом дергали канат и тащили больного по полу.

Вот он уже оказался за дверью, несколько раз больно стукнувшись по пути о скамейки и койки матросского помещения. Когда его волокли по шкафуту, под открытым небом, он почувствовал себя лучше от прохладного ночного воздуха. Нога у него болела так, как будто ее отрывали от тела. Головой он ударялся о свернутые канаты и все время вытягивал вперед руки, чтоб не расшибить лоб о лафеты легких пушек, стоявших у бортов судна.

Этот суровый способ лечения вернул его к жизни.

— Пощадите, сеньор Хиль Перес! — закричал он. — Разрешите мне встать, ваша милость, и идти на вахту, как мне полагается!

Боцман, знавший по опыту, что Фернандо взмолится к нему, приказал ослабить петлю, сжимавшую ему ногу, и тот смог подняться, опираясь на жилистую руку старого моряка.

Фернандо пришел в восторг, почувствовав прилив бодрости. Он был еще слаб телом, но воля его уже окрепла. Страх, как бы не повторилось это энергичное лечение, навсегда избавил его от тошноты, дурноты и головокружения, вызываемых морской болезнью.

Боцман указал ему место на корме рядом с другим корабельным слугой и велел им обоим следить за прибором в течение трех часов. Этот прибор показывал время, пересыпая песок из одного сосуда в другой на протяжении получаса. Вахтенным надлежало не сводить глаз с сыпавшегося песка и трясти часы, если они «засорятся», то есть если песчинки забьют узкую шейку.

Товарищ Куэваса разъяснил ему все обязанности вахтенных. Прежде всего, с наступлением темноты, им надо было взять огня в очаге и зажечь свечу в битакоре. Этот свет позволял рулевому направлять судно согласно указаниям компаса, а также помогал вахтенным матросам следить за тем, правильно ли работают песочные чаем.

Обычай требовал, чтобы один из них, становясь на вахту, запевал, объявляя тем самым о своем присутствии:

Славься день, нам бога подаривший, Слава деве, нам Христа родившей, Славься Иоанн, его крестивший. Не дремлет вахта в море, В часах течет песок. Придем мы к цели вскоре, Коль пожелает бог.

Когда весь песок пересыпался в нижнюю половину часов, показывая, что протекло полчаса, кто-нибудь из вахтенных снова запевал во весь голос, чтобы его могли услышать на другом конце судна:

Хорош был день, но вдвое Прекраснейший грядет. Течет песок струею, За часом час идет. И будут вереницей Они идти и впредь, Пока над нами божия десница. Эй, на носу, не спать! Вперед смотреть!

И носовые отвечали громким криком или хриплым возгласом, давая знать, что они бодрствуют.

В полночь матросы, дежурившие у песочных часов, приветствовали тех, кто сменял их и становился на вахту до утра:

— На вахту, на вахту, сеньоры моряки, в добрый час! На вахту при сеньоре шкипере, пора, пора! Становись, становись, становись!

Первую свою вахту Куэвас провел в мирном безделье. Ему казалось, что он совсем не тот Фернандо, который несколько часов назад валялся без сил в помещении для матросов, призывая смерть. Его беспокоило теперь только одно — как бы не заснуть, и потому он тихо беседовал с другим корабельным слугой, любознательным и разбитным парнишкой, который знал все о «Санта Марии» и других судах.

Рулевой, стоявший неподалеку от них, хранил молчание, как будто не подозревая об их присутствии, не сводя глаз с компаса, и время от времени поворачивал руль, выправляя ход судна.

Товарищ Куэваса отвечал на все его расспросы и, кроме того, сам еще немало порассказал ему, чтобы показать, как хорошо ему известны все участники этого опасного плавания.

Под командой сеньора Хуана де ла Коса, маэстре судна, находятся Санчо Руис де Гама, галисийский лоцман, и бискаец Чачу, корабельный мастер. На трех судах находятся, кроме того: лекарь сеньор Алонсо, костоправ сеньор Хуан и еще некий магистр Диэго, аптекарь или знахарь, — дон Кристобаль очень рассчитывает, что по прибытии и страну Великого Хана человек этот осмотрит все растения и деревья, чтобы выискать те, которые дают превосходные азиатские пряности.

Но на «Санта Марии» находятся и более важные особы, занимающие весьма высокое положение, и сейчас они спят в кормовой башне под настилом, на котором вахтенные.

Идальго Диэго де Арана, один из членов кордовского семейства, очень близкого к верховному капитану, был главным альгвасилом всей флотилии, и ему был подчинен Диэго Лоренсо, второй альгвасил, которого он определил на одну из каравелл. Сеньор Родриго Эсковедо — нотариус, обязанностью которого явится закреплять на бумаге все новые владения испанской королевской четы, когда будут открыты острова, не захваченные ранее Великим Ханом.

Житель Ронды, сеньор Родриго Санчес де Сеговия — полномочный королевский смотритель, которому поручено взимать и хранить для их высочеств пятую часть всех доходов, которые принесет экспедиция.

О нем матрос говорил с большим уважением, считая его одним из тех придворных, которые сопровождали короля и королеву в их непрерывных поездках по Испании. Однако с еще большим почтением относился он к сеньору Перо Гутьерресу, единственному, кто не нес никаких обязанностей в этом плавании, а находился на судне в качестве пассажира, просто как друг дона Кристобаля, с которым он держался почти на равной ноге. Юноше казалось, что должность королевского буфетчика, которую занимал в свое время Гутьеррес, являлась одной из самых высоких. Но когда он стал говорить о нем, Фернандо слушал уже с раздражением, ощущая, как в нем просыпается та же неприязнь к этому человеку, которую он уже почувствовал, впервые встретившись с ним в Севилье.

В составе экипажа «Санта Марии» числился юнгой некий Кастильо, севильский ювелир, известный как большой знаток металлов, который, как рассчитывал дон Кристобаль, сумеет благодаря своему опыту определить ценность огромных запасов золота, ожидающих их на земле Великого Хана. Другим важным лицом был Луис де Торрес, обращенный еврей, владевший несколькими языками, которого верховный капитан предполагал отправить как переводчика при первом же посольстве к великому «Царю царей», как только корабли причалят к азиатскому берегу.

Когда Куэвас в полночь окончил свою вахту, он подождал, пока его товарищ отправился спать в носовую часть судна. Уже привыкнув к темноте, он остался вблизи кормовой башни и наконец решился проскользнуть в помещение, служившее жильем и столовой для всех избранных лиц, населявших эту часть корабля.

Он услышал слабое, мерное дыхание где-то совсем у своих ног и, наклонившись; узнал Лусеро, спящую на двух подушках в коридорчике, у дверей каюты дона Кристобаля.

Мнимый слуга говорил ему еще перед отплытием из Палоса о том, что хочет просить хозяина об этой милости под тем предлогом, что он сможет быстрее прибежать ночью на зов. Хозяин разрешил слуге спать у его дверей, а не в том кормовом помещении, где проводили ночь корабельный мастер и все остальные «кормовые». Фернандо дотронулся до лба и похолодевших рук Лусеро. Он догадался, что она страдала от морской болезни точно так же, как страдал и он, пока боцман не применил к нему своего сурового лечения. Он не нарушит этот глубокий сон, который несколько часов тому назад ему самому казался верхом блаженства.

— Лусеро! Бедная моя Лусеро! — произнес он шепотом.

Она даже не пошевелилась, когда он молча поцеловал ее в холодный, слегка вспотевший лоб, в губы, сохранившие кислый вкус после рвоты, вызванной морской болезнью, и ушел на свое место в носовое помещение, где проспал остаток ночи спокойным сном.

Еще до того как флотилия подошла к Канарским островам, он уже выполнял как полагается все обязанности своей новой морской жизни. Иногда ему становилось смешно, когда он слышал свой голос, распевавший призыв к столу, приветствие утренней заре или отмечавший получасовой ход песочных часов.

С кладовщиком, человеком учтивым на словах, но очень своенравным на деле, он вступил в переговоры об увеличении порций тому кружку матросов, которому он подавал дом. Он также ходатайствовал перед морским аль-гвасилом о выдаче положенного количества воды. Пища была большей частью соленой, и одним из самых тяжких испытаний жизни моряка того времени было то, что питьевую воду ему строго отмеривали, словно дорогой напиток. Следил он и за тем, чтобы помощник кладовщика, распределявший вино для «носовых», которых обслуживал Фернандо, не слишком разбавлял его водой.

Матросы были благодарны Андухару за его внимание и позволяли ему в часы досуга сидеть вместе с ними на палубе, словно он был настоящим моряком.

Первые дни своего плавания флотилия шла при попутном ветре по спокойному морю, и экипаж корабля проводил большую часть времени сидя на палубе, так как ни голос маэстре, ни свисток Чачу не призывали их к напряженной работе. Матросы постарше рассказывали о своем прошлом, каждый по-своему и в зависимости от тех морей, в которых они плавали.

Баск Доминго де Лекейтио, из прежнего состава экипажа «Маригаланте», описывал своим слушателям, в большинстве случаев андалусцам, как его соотечественники на протяжении веков охотились на китов в водах Кантабрийского моря. Право на эту охоту было предоставлено им королями Кастилии, и из каждого села на бискайском побережье люди уходили в море на своих многовесельных лодках. Сначала эта охота велась без каких бы то ни было правил. Все суденышки яростно состязались друг с другом — каждому хотелось убить кита; а кит, окруженный лодками, опрокидывал то одну, то другую взмахом своего хвоста и подбрасывал их в воздух так, что весла и люди дождем сыпались во все стороны. Затем королевским указом охота на китов была упорядочена, после чего моряки одного и того же села участвовали в ней на равных правах и каждая лодка по очереди бросала гарпун. В пользу короля Кастилии от каждого кита отрезали полосу от головы до хвоста. Потом, чтобы не кромсать кита каждый раз на куски, охотники сговорились ежегодно отдавать королю целиком первого кита, пойманного в этом году.

Теперь киты водились только в северных морях и лишь изредка появлялись у побережья Кантабрийского моря, но бискайские и астурийские охотники ходили за ними даже за пределы Англии. Доминго де Лекейтио, который всю свою юность провел на этой морской охоте, рассказывал, что в его родном селении, так же как и в соседних, бискайские моряки делают из позвонков кита стулья и обносят свои дворы изгородью из его белых ребер, по которым еще сочится жир.

Не желая отставать от них, андалусские моряки рассказывали свои приключения, забавные и в то же время страшные, случавшиеся с ними во время плавания к африканским берегам, и преувеличивали опасности, которым они тогда подвергались.

Педро де Лепе, старый носовой матрос, служивший на многих каравеллах и других судах, рассказывал о тайных плаваниях в Гвинею наперекор португальцам, считавшим себя тогда хозяевами африканского материка, несмотря на то, что именно каталонцы и андалусцы первыми начали обмен с неграми на этих берегах.

Они бросали якорь далеко от Сан Хорхе де ла Мина и от других факторий короля Португалии. Последний приказал сбрасывать в воду каждого белого, который без его разрешения явится торговать в Гвинею. Стоило кораблю стать на якорь перед пустынным берегом, как сразу в глубине лесов раздавалось завывание морских раковин и громкие крики. Это племена давали знать друг другу о прибытии европейцев, и вскоре являлся местный король и приносил немного золотого песку, пряности, перья, львиные шкуры, а главное — приводил рабов-негров, которых можно было затем продать в портах Марокко или на рынках Севильи.

— Я плавал с капитаном Перо Кавроном, тем самым, который сейчас выгоняет евреев из Испании; и вот однажды один негритянский король пригласил его к обеду. Капитан принял приглашение; люди, знавшие тамошние обычаи, предупредили его, чтобы он ни в коем случае не прикасался к мясу, а ел только фрукты и местный хлеб, потому что все мясо на этом пиршестве будет человеческим — мясом негров, как там принято; а как особое лакомство подадут окорочок пятимесячного младенца, упитанного и зажаренного, как козленок, со всеми косточками. Сеньор Перо не раз потом клялся, как добрый христианин, что при взгляде на это лакомство его чуть не стошнило; но господь бог вдохнул в него мужество, и когда негритянский король ему сказал: «Ешь. Отчего ты не хочешь есть?», он ответил: «Оттого, что я дал обет перед богом, что не вкушу мяса, пока не вернусь на родину и не освобожусь от морских трудов; поэтому я не ем ничего, кроме сухих фруктов, которые везу на своем судне». Король велел подать ему фрукты, и они провели вместе немало времени, пока не настала пора возвращаться на корабль.

Перед тем как он удалился, негритянское высочество с гордостью показало ему в своем доме помещение, служившее кладовой: там хранилось более пятидесяти ломтей черного мяса, подвешенного и засоленного или прокопченного — на любой вкус, а на других крючках висели такие колбасы и окорока, что капитана чуть не вырвало на месте. Тогда негритянский король любезно ему сказал: «Раз мне не удалось ничем угостить тебя вследствие обета, который ты дал своему богу, возьми с собой парочку этих кусков и полакомись у себя на родине; они тебе очень понравятся, ведь они отлично приготовлены. Не бойся, вреда от них тебе не будет». И он ему преподнес их, словно дюжину превосходнейших колбас и окороков, а Перо Каврон сделал вид, что очень признателен; одному богу известно, как он отнес их на корабль; но едва лишь подняли паруса, он приказал насадить эти деликатесы на трезубцы и бросить их в море. Самое удивительное в этом деле то, что негры, которых мы везли с собой для продажи, подняли ужасающий вой, умоляя, чтобы мясо не бросали в море, а дали им съесть. Они привыкли есть это человеческое мясо так, как мы едим говядину, баранину или добрую ветчину.

«Носовые», собравшиеся в кружок, слушали старого моряка, побывавшего в Гвинее, и думали, не доведется ли им столкнуться с подобными же гастрономическими обычаями в тех благодатнейших странах, которые им предстояло открыть.

Некоторые из слушателей, принимавших участие в погрузке, считали, что это вполне возможно, так как они заметили, что кое-какие запасы, которые вез с собой адмирал, ничем не отличались от тех, которые делались для обменных операций в Гвинее.

Ведь дон Кристобаль побывал там и видел, как португальцы вели торговлю с неграми. Они везли с собой для обмена на местные товары погремушки, красные колпачки, зеркала, ножи, кусочки железа, пестрые бусы. Испанские корсары прибавляли к этому перламутр, найденный на берегах Канарских островов, огромные раковины, которые негритянские воины вешали себе на грудь или на живот. Колон погрузил на свои суда множество таких товаров, рассчитывая использовать их для обмена с жителями ближайших островов Азии, к которым неминуемо причалят его корабли по пути к владениям Великого Хана. Хорошо, если люди, которые там встретятся, не обнаружат пристрастия к той же пище, что и гвинейские негры.

Один юнга, чтобы загладить неприятное впечатление, которое произвел на многих слушателей рассказ о пиршестве у негритянского короля, заговорил об островах Азии и их чудесах. Он кое-что слыхал о них от одного арабского мудреца, слывшего святым среди мусульман, с которым он познакомился в Сеуте и который дважды совершил паломничество в Мекку и был знаком с описаниями арабского путешественника Эдризи.

По дороге в Азию они могут повстречать такие богатые острова, что даже обезьяны и собаки бегают там в ошейниках из чистого золота. Эдризи называет эти острова Уак-уак, потому что там растут целые леса таких деревьев, которые кричат или лают «уак-уак» на каждого, кто впервые ступит на эти берега. На ветвях дерева «уак-уак» сперва распускаются цветы, а затем, вместо плодов, с них свисают красавицы девушки, девственницы все до единой, отличный, товар, который можно и себе взять и отвезти на продажу в гаремы.

Англичанин и ирландец, сидевшие в этом кружке, слушали, не произнося ни слова. Тальярте де Лахес, англичанин, еле-еле умел говорить по-испански и почти ничего не понимал из разговора окружающих; он сидел на досках палубы, вытянув ноги прямо перед собой, выпрямив спину, с важным, неподвижным лицом, и поглядывал уголком глаза то на говорящего, сидевшего справа от него, то на того, кто отвечал, сидя слева, и время от времени кивком головы и глухим ворчаньем выражал свое одобрение, хотя ровно ничего не понимал из всего, что говорилось.

Гильермо Ирес немного лучше владел испанским языком, однако ему нравилось задумчиво хранить молчание, лишь изредка давая понять, как легко он разбирается во всем, что происходит вокруг, и даже догадывается о многом, о чем и не говорят.

С первого же дня плавания ирландца что-то тревожило и заставляло нередко держаться в стороне от кружка матросов. Двое юнг и один старый моряк захватили с собой гитары, и редко проходило несколько часов без того, чтобы в носовой башне не звучали эти инструменты.

Стоя на корме, прислонясь к борту, дон Кристобаль с удовольствием прислушивался к музыке, напоминавшей ему кордовские улицы и любовные мечтания лучшего, пожалуй, времени его жизни. Юнги с хорошими голосами, закинув голову и напрягая легкие, наполняли морской воздух певучими стонами, трепетными и протяжными мавританскими напевами, которые впитали в себя андалусцы. Ирландец с озабоченным видом бродил вокруг музыкантов, восхищаясь их исполнением, но желая в то же время еще улучшить его своим участием. Он разыскал судового конопатчика и пообещал, что отдаст ему часть денег, полученных им при записи на корабль, если тот сделает ему какой-то треугольник по его указаниям. Затем он попросил старшего из гитаристов дать ему несколько струн из его запаса. И на четвертый день пути Фернандо уже застал ирландца на верхушке носовой башни, где он, задумчивый и целиком поглощенный своим делом, мастерил арфу под прикрытием свернутых канатов и двух якорей, не обращая внимания на тех, кто подходил и молча следил за его работой.

Юноша, прозванный теперь Андухаром, постоянно искал случая подойти поближе к кормовой башне, постоять там около лесенок, заглянуть внутрь помещений, — все это в надежде увидеть Лусеро.

Однажды вечером после ужина, воспользовавшись темнотой, когда другие корабельные слуги несли вахту у песочных часов, он отправился на поиски мнимого пажа и встретился с ним в помещении, служившем как бы преддверием каюты дона Кристобаля.

Сейчас занавесь, закрывавшая дверь в эту каюту, была Откинута из-за жары. Корабельный слуга впервые смог во всех подробностях рассмотреть каюту адмирала. Лусеро, которая каждый день убирала и приводила ее в порядок, стала шепотом объяснять своему спутнику, для чего служат те или иные предметы. Над постелью висела разрисованная ткань из тех, которые обычно вешают на стену как ковер или над кроватью как полог. Яркими красками на ней был изображен цветущий весенний сад и среди растений геральдические чудовища. Лусеро обнаружила, что ее хозяин, подобно женщине, питает страсть к роскоши, к дорогим тканям, драгоценностям и духам. На его столе были расставлены разные стеклянные пузырьки, купленные в Севилье или Гранаде у мавританских торговцев духами, бутылочки с крошечным отверстием сбоку для разбрызгивания душистой жидкости, которая пахла апельсином, розой или лилиями. Адмирал пропитал ею свою одежду, книги и даже бумагу, на которой писал.

На том же столе лежала толстая книга в кожаном переплете, в которую он ежедневно вносил свои записи о путешествии. Едва только флотилия миновала отмель Сальтес, Лусеро увидела, как он вошел в каюту, открыл эту книгу, еще совсем чистую, и только что очинённым пером поставил крест наверху первой страницы, а под ним написал: «In nomine domine nostrum Jesu Christi». И в последующие дни он заносил туда все, что происходило на судне и на море.

Фернандо присел на корточки возле двери, заметив, что дон Кристобаль еще не лег и ходит по каюте. Много раз он и его тень мелькали перед дверью и удалялись то в ту, то в другую сторону. Тихое бормотанье сопровождало его шаги.

Девушка еще тише продолжала давать разъяснения своему другу:

— Он молится; у него в руках четки. Каждый вечер он перебирает их, молясь перед сном, а днем читает по молитвеннику, не хуже священника. Иногда мне кажется, что он беседует с распятием, которое висит около его кровати. Должно быть, это и впрямь так, потому что я слышу, как он разговаривает вслух, когда никого нет в комнате.

Колон остановился и опустился наконец в кресло, обитое кожей с золотыми гвоздями, стоявшее возле стола. Его лицо было обращено прямо к Фернандо, который теперь мог из своего темного угла хорошенько разглядеть его. Тройной огонек ночника, который стоял на столе, но не был виден молодому матросу, озарял своим розоватым светом лицо Колона, отчего его естественный румянец ярче, а седые волосы — еще белее.

Эта голова с большим лбом и выдающимися скулами отбрасывала огромную тень на всю стену каюты, словно принадлежала какому-то гиганту.

Он слегка щурился, как бы желая сосредоточиться на своих мыслях, не дать им ускользнуть. Из-под вздрагивающих век голубые глаза горели золотистым огнем. Эта задумчивая неподвижность казалась величественной молодым людям, в восхищении следившим за ним.

— И так каждый вечер, — продолжала шептать Лусеро. — Я думаю, что в эти часы он неслышно говорит с богом, прося у него указаний, чтобы правильно вести нас.

И оба, почувствовав вдруг некий священный трепет, отошли от двери, чтобы больше не смотреть на своего господина.

Другие лица, помещавшиеся в кормовой башне, отнюдь не внушали такого уважения Андухару. Он ненавидел, сам не зная за что, сеньора Перо Гутьерреса, которого другие корабельные слуги считали самым важным лицом после адмирала. В конце концов он уразумел причину своей ненависти. Бывший королевский буфетчик смотрел на пажа своего друга дона Кристобаля как на своего собственного и грубо обращался с ним, словно, сам того не зная, отвечал этим на неприязнь, которую испытывал к нему Куэвас.

Льстивый дворецкий во всем потакал этому человеку, стараясь угодить ему, и изощрялся в издевательствах над хрупким слугой.

Лусеро, разговаривая наедине с Фернандо, жаловалась на них обоих.

Ее настоящий хозяин относился к ней с рассеянной доброжелательностью и хотя, будучи вечно во власти навязчивых мыслей, обычно даже не замечал присутствия пажа, он все же всегда был склонен заступаться за него и резко обрывал дворецкого, когда тот осмеливался жаловаться на Лусеро. Хуже всего с ней обращался этот богатый выскочка, присоединившийся к экспедиции в последнюю минуту; он словно угадывал в маленьком паже что-то неестественное, что приводило его в ярость и вызывало его нападки; Педро Террерос, по-видимому, разделял эти чувства.

Этим двум наглецам, свободным от забот, обременявших Колона, легче было разоблачить обман мнимого слуги. Они чувствовали неладное, но не могли отдать себе отчет в своих догадках. Возможно, что их враждебность являлась извращенным выражением желания, смутно возбуждаемого присутствием женщины.

Фернандо следил за обоими, предчувствуя опасность, особенно со стороны Перо Гутьерреса. Террероса он ставил на второе место, как простого помощника этого отталкивающего человека. А между тем именно он-то и позволял себе особенно грубо обращаться со слабым слугой.

Однажды Фернандо узнал от другого матроса, что Педро Террерос под предлогом какого-то упущения со стороны Лусеро дал ей пощечину.

Такая расправа не была редкостью среди мужчин на борту корабля. Но ведь Фернандо-то знал, кто такой на самом деле этот слуга, живущий в кормовой башне. Ударить Лусеро!..

«Я убью его, — сказал себе Андухар, чувствуя, как в нем просыпается воля неумолимого в своей мести народа. — Я убью его, когда он попадется мне один на один».

Странным в этом деле было то, что высказал он эту угрозу по отношению к одному человеку, дворецкому, в то время как мысль его была занята другим — королевским буфетчиком.

 

Глава V

В которой рассказывается о том, как каравеллы плыли между никогда не существовавшими островами, как Колон, обнаружив, что его карта не в ладу с океаном, проявил замешательство и как во время ужасного матросского бунта, сочиненного по прошествии многих лет, он был на волосок от гибели.

На пятый день плавания флагманский корабль облетела весть: у «Пииты» валится руль.

Это означало, что руль названной каравеллы соскочил с петель, или, что то же самое, крюков, и что эта неисправность, которая препятствует следовать заданным курсом, весьма серьезна.

Отличаясь быстроходностью и имея столь бывалого капитана, как Мартин Алонсо, «Пиита» использовалась для разведывательной службы; она и на этот раз намного опередила остальные суда флотилии, и они не могли оказать ей помощь из-за значительного волнения на море.

Подозрительный от природы и склонный видеть вокруг себя лишь заговоры да козни, Колон не замедлил усмотреть преступную подоплеку в названной неисправности, ответственность за которую он тотчас же возложил на владельцев «Пинты» — Гомеса Раскона и Кристобаля Кинтеро, плывших на ней простыми матросами. Так как они вступали с ним в споры в бытность его в Палосе, когда, покинутый всеми, он томился там до приезда Пинсона, он сразу же решил, хотя и видел «Пинту» лишь издали и не располагал непосредственными сведениями о происшедшем на ней, что оба эти палосца умышленно повредили рулевое управление своей каравеллы, чтобы прервать таким образом путешествие и возвратиться в родную гавань.

Услышав такие предположения своего начальника, Хуан де ла Коса, со свойственным ему здравым смыслом, принялся возражать ему. Нелепо думать, будто эти два человека, эти опытнейшие мореходы, решились, чтобы помешать своей каравелле продолжать путь, повредить ее руль, и притом сейчас, когда море особенно неспокойно и плавание затруднено. Кроме того, находясь в подчинении у Мартина Алонсо, капитана исключительно деятельного и опытного, они не могли бы прибегнуть к подобной уловке без того, чтобы она не была немедленно обнаружена и виновные не понесли наказания.

Колон с неудовольствием выслушал замечания Хуана де ла Коса; он терпел подле себя лишь таких подчиненных, которые принимали каждое его слово за непреложную истину; но в конце концов он сказал:

— Я надеюсь, что Мартин Алонсо, человек смелый и находчивый, сумеет найти выход из постигшей его беды, и это отчасти утешит меня в том, что я бессилен помочь «Пиите».

И действительно, капитан «Пинты» исправил, как мог, руль своего корабля, после чего флотилия двинулась дальше. Правда, на следующий день руль соскочил снова, но он опять устранил это тяжелое повреждение, пустив о ход свою изобретательность моряка, привыкшего бороться с роковыми случайностями, столь частыми в его плаваниях по океану.

Спустя неделю после отплытия из Палоса каравеллы Колона достигли Канарского архипелага, одни острова которого уже подверглись испанской колонизации, тогда как другие еще сохраняли свою независимость, ревностно оберегаемую их жителями.

В трюмах «Пинты» набралось много воды, и на острове Гран-Канария нужно было вытащить каравеллу «наверх», или, что то же, на сушу, чтобы проконопатить и засмолить ее обшивку.

Колон хотел найти новое судно, чтобы заменить им «Пииту», ибо он считал, что она непригодна для дальнейшего плавания. Пинсон был другого мнения: с жаром занявшись починкой своей каравеллы, он добился того, что, отлично отремонтированная, она стала лучшей во всей эскадре. Дальнейшие события подтвердили правоту Мартина Алонсо, кстати сказать, более сведущего во всем, что касалось мореплавания, чем его компаньон и начальник. Занимаясь ремонтом корпуса «Пинты», тот же Мартин Алонсо сменил ее парусное вооружение на прямое (до этого оно было латинским), иными словами, он поставил прямые паруса на фок- и грот-мачтах, сохранив треугольный, или латинский, парус лишь на одной бизань-мачте.

Эти работы продолжались целых двадцать восемь дней, с 9 августа по 6 сентября. Пока «Пинта» чинилась, остальные два корабля дожидались ее на Гомере; по дороге сюда пришлось пройти близ Тенерифа, носившего тогда благодаря своему прославленному вулкану название Адского острова.

Как раз в этот момент происходило извержение, и некоторые матросы с «Санта Марии», никогда прежде не видавшие вулканов, затрепетали и пришли в ужас от огненных потоков, извергаемых кратером с поразительной высоты. Другие моряки, которые, плавая по Средиземному морю, имели случай наблюдать извержения Стромболи и Везувия или успели побывать на островах Канарского архипелага в предыдущие свои поездки, посмеивались над суеверными страхами новичков.

На острове Гомера, управляемом доньей Инесой Пераса от имени ее малолетнего сына Гильена Пераса, первого графа Гомера, Колону и многим из его спутников довелось беседовать с некоторыми испанскими поселенцами, поклявшимися им честью, что ежегодно, в течение известного периода времени, они видят на западе очертания разных таинственных островов. То же самое утверждали и жители острова Иерро. Колону вспомнилось также, что и португальцы с Мадейры и Азорского архипелага видели порой какие-то острова и обращались к португальскому королю с ходатайством о предоставлении им каравеллы, чтобы они могли отправиться на их поиски.

Эти заявления Канарских островитян снова воодушевили участников экспедиции. Они рассчитывали, что, идя все время на запад, непременно достигнут земли. Ближайшие к Азии и подвластные Великому Хану острова должны были находиться где-то поблизости. Быть может, чтобы оказаться посреди их скопления — верного признака близости материковой земли, будет достаточно каких-нибудь двенадцати дней непрерывного плавания.

И так как у «Пинты» были теперь новые паруса, а корпус капитально отремонтирован, Колон назначил отплытие на 6 сентября. На суда погрузили запас пресной воды, дров, мяса и вообще всего необходимого для плывущих средь беспредельных пустынь океана. Жители Гомеры, предупредили Колона, что три португальские каравеллы крейсируют вокруг острова с целью помешать предпринятому им путешествию.

Двое суток флотилию задерживал штиль; но в субботу 8 сентября подул наконец слабый норд-ост, и она взяла курс на запад, оставляя позади себя остров Иерро. И уже в воскресенье 9 сентября сотня простых людей, слепо ринувшихся на поиски счастья вслед за двумя десятками посвященных, имевших хоть какое-то представление о том, где они и куда направляются, потеряла из виду последние очертания островов Канарского архипелага.

Началось плавание сквозь пелену тайны. Невозможно было пожелать ни более спокойного моря, ни более благоприятного ветра. Шли по две с половиною лиги в час, то есть по десять тогдашних миль, — со скоростью, свойственной до недавнего времени пароходам обычного типа.

Колон с самого начала этого плавания принял за правило преуменьшать количество пройденных лиг, делая это затем, чтобы люди не пугались и не падали духом, если путешествие почему-либо затянется. Эта предосторожность, которую он в своем дневнике не раз ставил себе в заслугу, могла иметь некоторый смысл лишь в отношении экипажа того корабля, который находился под его личной командой, да и то, конечно, не всех, ибо, если говорить, например, о таком опытном моряке, как Хуан де ла Коса, то он, разумеется, привык подсчитывать путь, проходимый состоявшими у него под началом судами. Что до Пинсонов, капитанов двух других каравелл, шедших в некотором отдалении от Колона, то они самостоятельно вели счет суточным переходам, и обмануть их этими бесцельными хитростями, годными, пожалуй, лишь для малых детей, было бы нелегко. Правильнее всего предположить, что Колон в этом случае действовал по соглашению с Мартином Алонсо, надеясь, что благодаря этой уловке команды кораблей будут с большим терпением переносить столь долгое плавание.

На третий день после того, как пропал из виду остров Иерро, увидели на воде мачту с большого судна, но не смогли ее подобрать. В четверг 13 сентября впервые обратили внимание на магнитное склонение стрелок компаса. Корабли неизменно шли прямо на запад, борясь с отклонявшими их от курса течениями, и все же с наступлением темноты стрелки компаса упорно указывали на северо-восток — явление, повторившееся 17 сентября.

Вполне естественно, что магнитное склонение не могло не поразить моряков, как это постоянно бывает со всеми явлениями природы, когда их наблюдают впервые и не умеют удовлетворительно объяснить. Колон, влекомый, как всегда, своим воображением, не стал особенно долго ломать себе голову; он заявил, что тут имеет место смещение Полярной звезды, а не отклонение стрелок компаса. И так как людям крайне необходимо, чтобы им во что бы то ни стало были разъяснены причины вещей, недоступных их пониманию — преимущество, позволяющее религиям основывать решительно все на вере, тогда как наука обязана подкреплять доказательствами каждое свое положение, — тревога на каравеллах несколько улеглась.

На борту флагманского корабля существовали, однако, и другие причины, порождавшие размолвки и недовольство, и главнейшею среди них был тяжелый характер Колона. Упорство и страстность, с которыми он добивался осуществления своих целей, сочетались в нем с полнейшим отсутствием каких бы то ни было способностей управлять и руководить людьми.

Уже через несколько дней после того, как флотилия оставила Канарский архипелаг, адмирал восстановил против себя всех наиболее опытных моряков, которым было поручено править рулем «Санта Марии». Он придирался к ним, утверждая, будто они не справляются со своею задачей. На протяжении почти всего этого путешествия он держался двадцать восьмой параллели, на которой лежит остров Иерро. Рулевые, по его словам, не умели следовать заданным курсом и все время отклонялись от него к юго-западу. Спустя несколько недель, не встречая на своем пути островов, помеченных на его карте, он был вынужден признать, что существует сносившее их к юго-западу и сбивавшее с курса течение. Все это порождало бесчисленные размолвки между начальником экспедиции и командой «Санта Марии». На каравеллах Пинсонов люди, между тем, были довольны, и тут не было нарушений установленной дисциплины.

Не считая этого, не могло быть более удачного плавания: неизменно попутный ветер, неизменно спокойное и гладкое море. Люди боязливые и суеверные в связи с такой поразительной удачей дошли до того, что стали смотреть на эту неизменно благоприятную погоду как на некую западню, таящую под обольстительной внешностью грозные опасности и несчастья. На всех трех кораблях команда дни напролет любовалась вечно лазурным морем, над которым высилось лучезарное небо с разбросанными редкими облачками, появлявшимися словно лишь для того, чтобы нарушить однообразие горизонта, носясь своими летучими тенями по сверкающей поверхности океана. Эти люди, одержимые пророческим духом, изучали без устали состояние воды, ветры и все находившееся поблизости от любой темной точки на небе.

Колон зорко следил за тем, как правят его рулевые; он требовал, чтобы они вели судно прямо на запад, не отклоняясь в стороны от двадцать восьмой параллели; именно из-за этого он и считал, что его путешествие с целью открытия новых земель начинается, собственно говоря, лишь после ухода флотилии с острова Иерро. Он, без сомнения, располагал какими-то данными, которые были сообщены ему по секрету неведомыми мореплавателями, давшими совет строго придерживаться этого направления.

В пятницу 14 сентября на «Нинье» заметили летящих над морем мартына и фаэтона — птиц, не удаляющихся от земли более чем на двадцать пять лиг. Следующей ночью командам всех трех судов довелось быть свидетелями редкого явления: в четырех или пяти лигах от них упал метеор, имевший форму огненного снопа.

Земля была близко. И тверже всех был в этом уверен Колон. У себя в каюте он хранил карту, на которой в том месте, где они сейчас плыли, были нанесены острова.

Моросило — это тоже был признак близости земли. Все время держалось умеренное тепло, и «было большим удовольствием, — писал в своём дневнике Колон, — встречать наступление утра, ибо единственное, чего нам не хватало, это — пения соловьев». Был сентябрь, но «погода стояла как в апреле в Андалусии».

Здесь им впервые стали попадаться большие пучки травы, такой ярко-зеленой, что это позволяло полагать, что еще совсем недавно она росла где-нибудь на берегу.

Колон так и думал. Впрочем, говоря об этом, он добавлял:

— Я знаю, что неподалеку находится островок, но что касается материка, то я помещаю его несколько дальше.

Этим иллюзиям немало способствовала и великая тайна, хранимая океаном; она, без сомнения, сбила с толку и других неведомых мореплавателей, предшественников Колона, сообщивших ему, быть может, о своих наблюдениях и открытиях.

Хотя флотилия не прошла еще и ста пятидесяти лиг от Канарского архипелага, начальник ее, однако, был убежден, что они достигли уже скопления островов. И все же, несмотря ни на что, это предположение не было таким уж нелепым, ибо они приближались к рифам, открытым лишь по прошествии трехсот десяти лет, а именно в 1802 году.

Утром семнадцатого признаки близкой земли были особенно многочисленны. Появилась речная трава, и в ней обнаружили живого пресноводного рака, которого Колон сохранил у себя. Дело дошло до того, что, отведав вместе с матросами океанской воды, он нашел ее менее соленой на вкус, чем та, которую пробовал близ Канарского архипелага, — таков был в эти дни его оптимизм и готовность восторгаться решительно всем. С энтузиазмом поэта дон Кристобаль занес в дневник, что воздух с каждым днем становится все мягче. Команды трех каравелл были здоровы и исполнены бодрости, и корабли шли на всех парусах, ибо на каждом из них хотели первыми увидеть землю; впрочем, «Пинта», как всегда, была впереди.

— Надеюсь, — говорил Колон, — что всевышний, в руках коего наша победа, весьма скоро дарует нам землю.

В это утро снова видели белую птицу, именуемую фаэтоном, которая редко остается ночевать на воде.

Матросы с «Ниньи» убили дельфина, и Мартин Алонсо, жаждавший раньше других увидеть землю, которую все ощущали где-то рядом, не пожелал задерживаться ради сохранения связи с остальной флотилией, и с утра восемнадцатого, известив о принятом им решении Колона на его каравелле, распустил на «Пинте» все паруса, чтобы поспеть сделать свои открытия до наступления темноты.

Между тем признаки близкой суши умножались и укрепляли мореплавателей в их заблуждении. По направлению к западу, проносясь над носами трех кораблей, пролетало множество птиц. На севере наблюдалось сильное потемнение горизонта — несомненный признак земли. Острова, по словам Колона, находились повсюду, и с бакборта и со штирборта, но он не хотел уклоняться от прямого курса, чтобы убедиться в этом воочию. Он говорил, что сделать это — значит потерять попусту время, тогда как им нужно идти все вперед и вперед, прямо до Индии.

— Мы плывем среди островов, — утверждал Колон, — и, если будет угодно господу богу, это подтвердится на обратном пути.

В действительности все эти обманчивые признаки суши объяснялись не чем иным, как соседством с рифами, до которых оставалось каких-нибудь двадцать миль.

Флотилия находилась теперь в четырехстах лигах от Канарского архипелага, и такие указания на близость земли, как плавающая трава, летящие птицы и потемнение горизонта, принимались Колоном за неопровержимые доказательства действительного существования первых островов Азии, помеченных на его карте именно на таком расстоянии. За две недели до этого он покинул Канарские острова и еще через десять суток доберется до Индии, иными словами — до владений Великого Хана. Так он всегда и предполагал: чтобы достигнуть Азии, отплыв из Испании и двигаясь все время на запад, нужно двадцать четыре дня.

В среду девятнадцатого Колон проникся еще большей уверенностью, что плывет посреди тянущихся с севера на юг островов. Над его кораблем пролетел глупыш. Моросило при полном безветрии. Объяснялось все это тем, что флотилия находилась тогда в каких-нибудь десяти лигах от рифов.

На рассвете двадцатого, то есть в четверг, снова увидели много плавучей травы. Это был день наиболее настойчивых иллюзий и несбывшихся надежд. «Матросы поймали птицу, — записал Колон, — совсем такую же, как мартын. Это речная, а не морская птица, и лапы у нее как у чайки. На рассвете у самого корабля порхали, щебеча, две-три птички из числа водящихся на земле, но перед восходом солнца они исчезли». Снова видели глупыша. Он летел с запада-северо-запада на юго-восток, «и это свидетельствовало о том, что острова остались на западе-северо-западе, ибо эти птицы спят всегда на земле и лишь по утрам отправляются на море в поисках пищи, причем не улетают дальше двадцати лиг».

Как истый поэт в душе и, пламенный почитатель природы, Колон отмечал в своем дневнике все попадавшиеся ему на глаза признаки близкой земли.

«Море, — писал он в один из следующих дней, — гладкое, как река, и запружено плавающей травой. Лучшего воздуха не найти во всем мире».

Они проходили теперь в четырех лигах от рифов.

Им случилось как-то увидеть кита, и это также, по словам Колона, доказывало, что «земля где-то рядом, ибо киты всегда держатся поблизости от нее». Уверенность Колона была далеко не случайной — они плыли в тот день к северу от уже упоминавшихся рифов, на очень незначительном расстоянии от них.

Мало-помалу признаки суши стали исчезать один за другим. Воображаемые острова остались у них за спиной. Плавание по-прежнему протекало без осложнений, при неизменно попутном ветре и безмятежно спокойном морс.

Это последнее обстоятельство и побудило матросов с «Санта Марии», не очень-то доверявших своему капитану, предположить, что все время попутные ветры по дороге туда окажутся противными по дороге обратно, вследствие чего возвращение в Испанию невозможно. Но едва начали шептаться об этом, как двадцать второго поднялся встречный ветер — событие, немало обрадовавшее Колона.

Тревога команды флагманского корабля была совершенно естественна. Вот уже две недели они видят лишь море да небо, и это море всегда спокойно и гладко, как коварное озеро, завлекающее суда, чтобы похоронить их в своих таинственных недрах, не оставив ни малейшей возможности возвратиться назад. Когда подул встречный ветер и на море поднялись волны, Колон вспомнил в своем дневнике о евреях, роптавших, когда они покидали Египет, на избавившего их от плена Моисея.

Ежедневно на восходе и перед заходом солнца к «Санта Марии» приближались две другие каравеллы, проходившие у нее за кормой, с тем чтобы их капитаны, в случае необходимости изменить курс, могли переговорить об этом с доном Кристобалем.

Двадцать пятого Колон и Мартин Алонсо имели беседу, оставаясь на борту своих кораблей. Тремя днями раньше капитану «Пинты» бросили на бечевке с «Санта Марии» навигационную карту, которую вплоть до этого часа Колон хранил, словно нерушимую тайну. Оба моряка пришли к выводу, что они достигли уже местоположения тех островов, которые обозначены на названной карте, как весьма значительные размерами, но которых, несмотря на это, им никак не удавалось увидеть.

А между тем они должны бы уткнуться в них носами своих кораблей, ибо перед ними тянулась с севера на юг гряда островов, не в пример больших, чем те ничтожные клочки суши, мимо которых они проплыли, не видя их (иллюзия, порожденная нераскрытой загадкою рифов). Таким образом, они надеялись найти в этом месте, на расстоянии немногим более четырехсот лиг от Канарского архипелага, тот самый остров, который на одних картах именовался Антилией, а на других — островом Семи Городов.

Пинсон возвратил карту тем же способом, каким получил ее, то есть с помощью бечевки, и дон Кристобаль вместе с Хуаном де ла Коса и наиболее опытными моряками «Санта Марии» принялся колдовать над нею. Всматриваясь в просторы бескрайного моря со всегда чистой линией горизонта без малейших признаков суши, лица, составлявшие, так сказать, штаб флотилии, приходили в немалое замешательство.

Мартин Алонсо, плывший, как всегда, впереди, обозревал с самого высокого места на корме своей каравеллы расстилавшуюся перед ним лазурную гладь, на которой отсвечивали обманчивые лучи заката. То был час миражей и ни с чем не сообразных видений фантазии.

Вдруг в безмолвии сумерек прогремел пушечный выстрел. Это «Пинта» разрядила одну из своих бомбард. Пинсон-старший изо всех сил крикнул: «Земля!» — и потребовал у своего начальника и компаньона вознаграждения за добрую весть.

Командир флотилии, находившийся в этот момент на кормовой башне «Санта Марии», упал на колени, вознося благодарность всевышнему. То же сделали и все стоявшие поблизости от него, тогда как Мартин Алонсо и люди «Пинты» запели «Gloria in excelsis Deo» — гимн, исполненный вслед за ними и командами других кораблей. Несколько человек с «Ниньи» влезли на реи, чтобы получше разглядеть землю.

Три корабля свернули с курса, которым следовали до этого. Они устремились к той точке на горизонте, где Мартин Алонсо, на расстоянии двадцати пяти лиг, обнаружил долгожданную землю. Всю эту ночь они плыли, соблюдая меры предосторожности, и на рассвете все во флотилии, и первый Колон, который, как никто другой, был уверен в непосредственной близости суши, убедились в том, что вчерашнее открытие Мартина Алонсо — всего лишь иллюзия, первое из многих разочарований этого путешествия.

Между тем море по-прежнему казалось скорее рекой, чем морем, и воздух был таким же мягким и приятным. Маленькая армада находилась на полдороге, ибо ей предстояло идти, не встречая суши, еще целых шестнадцать суток, то есть до 12 октября.

Вторая половина плавания по открытому морю всегда бывает гораздо томительнее, чем первая, и причина этого — однообразие. То же самое наблюдается даже на современных комфортабельных пароходах. Время течет много медленнее; кажется, будто в сутках стало больше часов, и даже минуты становятся какими-то бесконечно тягучими.

К тому же, великая радость, испытанная всеми поверившими в близость земли, усугубила томительность последующих дней и усилила нетерпение и недоверие не посвященных в тайны этого путешествия.

Погода продолжала быть исключительно мягкой, но теперь ни плавучие травы, ни птицы, ни огромные рыбы не занимали уже матросов с «Санта Марии». Все это давно уже стало привычным. По словам начальника флотилии, это было предвестием близкой суши, но суша, тем не менее, не желала показываться.

К понедельнику 1 октября флотилией было пройдено семьсот семь лиг. Это превосходило цифру, к которой пришел Колон, прикидывая расстояние до острова Сипанго. Воспользовавшись своей обычной уловкой с подсчетом миль, он укоротил проделанный ими путь на сто лиг, но подобная хитрость могла обмануть только юнг да еще разве тех, кто совершал свое первое плавание. Что же касается моряков, привыкших к продолжительным путешествиям, хотя эти путешествия и не ставили себе задачей пересечь океан, то у них были свои особые способы определять путь корабля; в данном случае это было и вовсе нетрудно, потому что ветер все время был ровным, непрерывным и неизменно попутным.

Прошло еще шесть суток — тягучих, бесцветных, лишенных каких-либо событий и происшествий. Среди матросов «Санта Марии», собиравшихся кучками на носу и шкафуте, поднялся ропот. Хотя капитан и выстаивал часы напролет на кормовой башне, не сводя глаз с горизонта и проявляя ничем не омрачаемое спокойствие, люди, помещавшиеся в кубриках корабля, смутно угадывали тревогу, которая начинала закрадываться в душу адмирала, сознававшего с каждым днем все отчетливее, что данные его навигационной карты не в ладу с реально существующим океаном.

Мартин Алонсо, шедший по-прежнему в голове флотилии, 6 октября вечером высказался в том смысле, что разумнее было бы, принимая во внимание полет птиц и направление, которым следуют плавучие травы, изменить курс и плыть к юго-западу, ибо здесь пред их взорами не замедлят снова предстать признаки близкой земли. Держась этого курса, они, быть может, достигнут Сипанго. Колон, однако, стоял на том, что предпочтительнее держаться прежнего направления, идя прямиком к материку Великого Хана или, иными словами, к нынешнему Китаю. Дойдя до него, они будут располагать временем, чтобы на обратном пути посетить Сипанго (Японию), равно как и прочие острова, оставшиеся у них за спиною неделю назад. Три корабля, между тем, находились посреди океана, вдалеке от того континента, которому в будущем будет присвоено имя Америки, и еще в шести днях пути от первого открытого ими острова.

7 октября «Нинья» подняла флаг на грот-мачте и разрядила бомбарду. Это означало, что с нее заметили сушу. Вот и Висенте Яньеса, Пинсона-младшего, обманули скопившиеся на горизонте тучи и его собственное желание увидеть наконец землю! Второе разочарование! Прошли часы, и открытие не подтвердилось.

Это неоправдавшееся известие, оказав деморализующее влияние главным образом на команду «Санта Марии», способствовало одновременно тому, что Колон решился следовать советам Мартина Алонсо. Он рассудил, что нужно как можно скорее пристать к земле, где бы она ни была, лишь бы восстановить утраченное доверие матросов флагманского корабля. Было бы лучше идти к Сипанго, оставив на будущее посещение империи Великого Хана. Мартин Алонсо хотел плыть на юго-запад, потому что в этом направлении летели морские птицы. Он вспоминал, без сомнения, португальцев, открывших все свои острова во время плаваний к берегам Африки главным образом потому, что они руководствовались при этом полетом птиц.

Весь день девятого корабли плыли на юго-запад, и в течение всей ночи на них «слышали, как летят птицы». «Носовые» на «Санта Марии» теперь уже не стеснялись высказывать во весь голос свое неодобрение этому путешествию, затеянному, как им казалось, вслепую. Они сомневались в своем начальнике-иностранце, находя его недостаточно сведущим в морском деле и лишенным качеств, свойственных тем капитанам, под началом которых они служили в своих предыдущих плаваниях.

Фернандо Куэвас не раз уже слышал ропот собиравшихся и кучки матросов, но до этого они всегда в таких случаях разговаривали вполголоса. То была обычная болтовня подчиненных, разбирающих по косточкам своего не внушающего доверия командира; то были пустые угрозы, и никто никогда не посмел бы привести их в исполнение, в том числе и те, кто не скупился на них, хотя среди этих последних было немало людей, постоянно носивших на поясе нож и привыкших одним ударом сбивать противника с ног, и хотя никто не испытывал особой любви к капитану, с которым они познакомились лишь в первый день плавания и который чаще всего был несправедлив по отношению к ним, сваливая свои собственные ошибки на подчиненных и нещадно браня их.

Несколько «храбрецов» попытались было заговорить о том, чтобы убить его и выбросить за борт, а после этого немедленно повернуть корабли и направиться к оставшимся за спиной островам. Возражения товарищей заставили их, однако, тотчас же замолчать. «Санта Мария» идет не одна. Они забыли, видимо, о Пинсонах, и в особенности — о Мартине Алонсо, который, хотя и добр со своими людьми, но при малейших признаках неповиновения сумеет постоять за себя. И он и его братья, едва им станет известно о бунте на флагманском корабле, не замедлят расправиться с восставшими. И действительно, эти разговоры на «Санта Марии», команда которой, весьма разнородная по составу, была набрана главным образом из новичков, впервые пустившихся в плавание, не вызвали никаких сколько-нибудь серьезных последствий. На двух других кораблях, находившихся под командой Пинсонов, матросы, сплошь из Палоса или Могера, сохраняли спокойствие и не подвергали ни малейшему сомнению опытность своих капитанов.

А ведь именно это по прошествии многих лет было использовано панегиристами Колона, старавшимися изобразить его чем-то вроде гонимого Христа или ягненка среди волков, для измышления ужасного заговора и буйного мятежа, во время которого матросы с оружием в руках будто бы угрожали своему начальнику смертью, а этот последний, совсем как оперный герой, упросил их дать ему трехсуточную отсрочку, чтобы пристать к обещанной им земле, и через семьдесят часов, как машинист, ведущий поезд строго по расписанию, исполнил обещанное.

Матросы «Санта Марии» позволяли себе только жалобы, да и жалобы их не выходили за пределы обычного ропота «носовых» или, если воспользоваться морским языком, «очага», ибо наиболее смелые на слова сборища происходили преимущественно у очага, на котором кипели котлы с пищей.

Одной из существенных причин всеобщего недовольства был тяжелый характер Колона. Поначалу все относились к нему с глубокой почтительностью, как к человеку большой учености и высокого положения, принимая во внимание титулы, дарованные ему королевской четой. Сверх того, он был исключительно красноречив и обладал внушительной внешностью. Но вскоре пожилые матросы распознали в нем капитана, не слишком опытного в практике вождения кораблей, равно как и то, что он раздражителен, несправедлив, эгоистичен и неспособен к тому морскому товариществу и братству, которые устанавливаются между адмиралом и последним матросом пред лицом общей для всех судьбы. Еще до того, как флотилия покинула Канарский архипелаг, между этим чужеземцем и его моряками, привыкшими к обращению, быть может, при некоторых обстоятельствах и более энергичному, но зато, как правило, и более душевному и отеческому, начали нередко возникать разногласия.

И тот же бешеный нрав, из-за которого Колон был чрезмерно суров с командой, побудил его обратиться за помощью к другим капитанам, едва он заметил, что «разговоры у очага» стали воинственнее и матросы начали возвышать голос. Это случилось 10 октября.

Прогремел выстрел одной из кормовых бомбард «Санта Марии», и «Пинта», несшая, как всегда, дозорную службу и шедшая впереди, замедлила ход, так как Мартин Алонсо решил подождать приближения флагманского корабля. «Нинья», находившаяся на одном уровне с «Санта Марией», подошла боком к ее корме.

Три корабля оказались рядом, и Колон прокричал с башни своей каравеллы:

— Капитаны! Мои люди осаждают меня бесконечными жалобами! Как, по-вашему, следует поступить?

Виоенте Яньес Пинсон, которому предстояло в ближайшие годы сделать открытия исключительной важности, заявил с безграничным оптимизмом андалусского моряка:

— Как поступить! Идти вперед, пока не пройдем двух тысяч лиг, и если не отыщем того, ради чего пустились на поиски, то и оттуда будет не поздно вернуться!

Мартин Алонсо, которого, казалось, привел в раздражение поставленный Колоном вопрос, проговорил решительным тоном:

— Как это так, сеньор! Не успели мы, можно сказать, выйти из Палоса, как ваша милость изволит уже проявлять нетерпение! Вперед, сеньор, ибо господь не откажется подарить нам победу — ведь не захочет же он, чтобы мы с позором возвратились домой!

И, повысив голос, чтобы его слышали «носовые» на «Санта Марии», он добавил с самоуверенностью бывшего корсара, воевавшего с португальцами:

Пусть ваша милость вздернет на реи или швырнет за борт полдюжины недовольных, а если вы не решаетесь на подобную меру, то я и мои братья уж как-нибудь да славируем и сделаем это.

Да ниспошлет вам господь всяческую удачу, — ответил Колон. — С этими господами мы, полагаю, сможем поладить и всю эту неделю будем плыть все так же вперед; если же в течение этой недели нам не удастся отыскать землю, то мы отдадим новый приказ, в котором будет разъяснено, как именно надлежит продолжать наше плавание.

Мартин Алонсо присоединил к этому следующее:

— Соблаговолите вспомнить, сеньор, как в доме Перо Васкеса я поклялся королевской короной, что ни я, ни кто-либо из моих родичей не вернемся домой, пока мы не откроем новых земель — по крайней мере, если люди будут здоровы и у нас будет в достаточном количестве продовольствие. Чего же нам не хватает? Люди чувствуют себя хорошо, на флагманском корабле и на каравеллах трюмы забиты съестными припасами. Зачем же нам возвращаться? Кто хочет вернуться, пусть возвращается! А я хочу плыть вперед, потому что должен отыскать землю или умереть.

После этого совещания, участники которого разговаривали, оставаясь на кормовых башнях своих кораблей, на «Санта Марии» были восстановлены надлежащая дисциплина и безоговорочное повиновение капитану.

И снова «Пинта» заняла свое место головного судна флотилии, ведущего наблюдение за горизонтом; довольно далеко позади плыла «Санта Мария», а еще на известном расстоянии от нее — «Нинья».

Фернандо Куэвас, по-юношески влюбленный в опасности и склонный к мятежной свободе, слыша этот глухой ропот «носовых», испытывал два противоположных чувства. С одной стороны, его господин дон Кристобаль внушал ему чувство глубокой преданности: в нем было нечто такое, что ставило его выше всех остальных; к тому же, Фернандо хорошо помнил о том почти религиозном благоговении, с каким к нему относилась Лусеро. И, вместе с тем, в силу одной из тех непоследовательностей, которыми отличается юношеская логика, он с удовольствием прислушивался к хвастливым речам смутьянов, предлагавших поднять восстание и перебить всех, кто посмеет сопротивляться.

Бунт на борту корабля представлялся Фернандо чем-то вроде праздника. Кто воспретил бы ему в этом случае подняться на площадку кормовой башни, сжимая в руках острогу или трезубец, с помощью которых моряки бьют крупную рыбу, пронзая ее их зубьями? Вот и он точно так же пригвоздил бы к палубе на корме бывшего дворецкого и буфетчика короля — единственного из всех находившихся на «Санта Марии», кого он ненавидел.

После восстановления на флагманском корабле порядка и дисциплины команда его принялась с возродившимся интересом наблюдать за просторами океана, как если бы они стали казаться ей более привлекательными и обнадеживающими. Люди заметили пролетавшего мимо фрегата, называемого также вилохвостом, так как у него раздвоенный хвост; эти птицы постоянно следуют за глупышами, питаясь извергнутым ими.

Море было настолько гладким, что многие моряки в часы затишья прыгали в воду и с огромным наслаждением плавали вокруг кораблей; они проделывали это, впрочем, уже не впервые за время путешествия. К судам подходило много дорад, «которые превосходны на вкус и напоминают собой лососину, хотя они не красного, а белого цвета». Вокруг флотилии в большом количестве летали сизушки — чайки, получившие это название из-за цвета своего оперения.

Перед наступлением ночи, после того как матросы, поужинав, пропели обычную «Славу», Фернандо Куэвас встал на вахту у ампольеты. «Носовые» не обнаруживали ни малейшего желания спать. Начинала ощущаться та особая нега, которая свойственна ночам в тропическом климате. И хотя звезды были здесь те же, какие они привыкли видеть на небе у себя дома, они казались ярче и более близкими. В воздухе были растворены едва уловимые ароматы, приносимые откуда-то издалека. И моряки сравнивали это сладостное дыхание с дыханием Севильи в апреле, споря о том, какое из них более душисто и упоительно.

Море, точно застывшее в неподвижности, отражало сияние звезд, казавшихся на его поверхности длинными белыми восковыми свечами, и вся эта картина чем-то напоминала созерцавшим се безмятежное течение Гвадалкивира.

Следя за тем, как пересыпается в ампольете песок, слуги прислушивались к бряцанию гитар, раздававшемуся во тьме носовой башни.

Музыканты на «Санта Марии» испытывали настоятелъную потребность слить воедино звучание своих инструментов с безмолвной мелодией ночи; чаруя их взоры, она просачивалась им в души. Они чуть слышно наигрывали андалусские песни, и вокруг кучки гитаристов несколько десятков матросов, обозленных и одновременно испуганных угрозами капитана «Пинты» Мартина Алонсо, слушали теперь эту музыку — кто растянувшись на палубе и положив подбородок на ладони, кто сидя на бухтах канатов или на якорях, — словно дикие звери, укрощенные чудесным действием музыки.

Лишь около полуночи, незадолго до того, как Фернандо предстояло смениться, смолкли гитары. И однако юноша вскоре снова услышал музыку: она доносилась с того же самого места на флагманском корабле, но на этот раз то была другая, более сладостная и нежная музыка; струн не перебирали, их как бы едва касались, порождая дрожание, похожее на звон стекла.

Юноша знал эту музыку. Он уже не раз слышал ее. Она раздавалась на самом носу корабля. То был ирландец, слегка касавшийся своей арфы. Он не присоединял свой голос к этому аккомпанементу мелодичных струн, а довольствовался тем, что заставлял вибрировать струны инструмента, извлекая из него аккорды и причудливые ряды звучаний. При этом глаза его были постоянно прикованы к одной и той же звезде, которую он видел, конечно, в иные ночи, далекие ночи юности, там, у себя на родине, на своем вечнозеленом острове.

Сменившись, Фернандо подождал, как делал это не раз, пока его товарищ по вахте не удалился в свое помещение на носу корабля; притаившись близ кормовой башни, он кончил тем, что проскользнул в ту рубку-коридорчик, который вел в каюту дона Кристобаля.

Паж адмирала проводил в этом коридорчике каждую ночь; он спал на брошенном на пол тюфяке. Фернандо должен был во что бы то ни стало повидать девушку перед тем, как отправиться к себе в кубрик, расположенный прямо под палубой и пропахший насквозь смолой и смрадными запахами, исходящими от людей. Умиротворенная красота этой ночи и тихая, неторопливо журчащая музыка невидимой во тьме арфы пробудили в нем неодолимую жажду побывать у Лусеро. Повидать ее, почувствовать в своих объятиях ее тело, запечатлеть на ее губах один-единственный поцелуй и тотчас же скрыться! Кто же может застигнуть их в такой час?

Он осторожно пробирался по коридорчику, прислушиваясь к дыханию мнимого адмиральского пажа, совсем как в ту ночь, когда он нашел Лусеро холодной, такой холодной, словно она умирала, — до того измучила ее морская болезнь. На этот раз он задрожал, ощутив под руками тепло ее плеч и шеи. Он заглушил своими пылкими поцелуями восклицание, которое чуть было не вырвалось у девушки, когда он так внезапно ее разбудил.

— Это я, Лусеро! Не кричи! Слышишь, это я! — торопливо прошептал он ей на ухо и снова принялся ее целовать.

Они пробыли вместе довольно долгое время; Лусеро, успокоившись, целовала Фернандо — ведь это был единственный способ заставить его уйти как можно скорее: их могли обнаружить.

В соседней каюте находились королевский контролер и королевский нотариус. Сеньор Перо Гутьеррес, друг адмирала, занимал отдельную каюту поменьше.

Под предлогом, что так скорее можно явиться на зов адмирала, Лусеро спала одетой, в штанах и жилете, сбрасывая с себя лишь куртку, башмаки и берет.

— Еще раз, и я ухожу, — шептал у ее уха Фернандо. Но последний поцелуй никак, однако, не приходил, потому что каждый поцелуй влек за собой бесчисленные повторения.

Вдруг в тот уголок, где притаились влюбленные, проскользнул синеватый свет ночи; причиной этого было кратковременное отклонение корабля с курса, которым он до того следовал, что было вызвано, в свою очередь, равномерным покачиванием парусов из стороны в сторону. Двое молодых людей, с виду одного и того же пола, продолжали осыпать друг друга пылкими ласками и при этом рассеянном освещении, источниками которого были фосфоресценция океана и мерцание звезд.

Внезапно юноша-андухарец почувствовал, как ему в волосы вцепилась чья-то безжалостная рука, принудившая его подняться на ноги. И тотчас та же рука принялась отвешивать ему пощечины, а другая — осыпать ударами, глухо отзывавшимися в его груди.

Фернандо поднял глаза: перед ним стоял Перо Гутьеррес, но не в парадном платье, в котором он обычно показывался на людях, а в нижнем белье, как это естественно для человека, всего за несколько минут перед тем отдыхавшего на своей койке и проснувшегося от непривычного шума.

Избивая юношу, бывший королевский буфетчик угрожал сообщить альгвасилу флота, идальго Аране или даже самому адмиралу о гнусности, которую ему довелось видеть. Но обо всем этом он — странное дело! — говорил совсем тихо, как если бы не хотел, чтобы и другие знали о сделанном им открытии. Закончив расправу, он вышвырнул Фернандо из рубки, так что тот скатился по лестнице, которая вела из кормовой башни, и растянулся ничком на настиле палубы.

Это нападение было столь внезапным и столь стремительным, что едва юноша немного оправился и собрался защищаться, как оказался лежащим на животе в центральной части флагманского корабля.

Он поднялся на ноги и замер, поглощенный мыслями о случившемся. Отомстить этому ненавистному человеку! И Фернандо инстинктивно протянул руку к правой стороне своего пояса, но там были только пучки расплетенного каната — их корабельным слугам полагалось постоянно иметь при себе, чтобы в случае надобности снабжать матросов. У всех «носовых» были ножи; их не было только у слуг, обязанных поддерживать на корабле чистоту.

И Фернандо устремился к тому крытому месту на палубе, где хранились различные железные орудия и инструменты большого размера: ковши для подачи горячей смолы конопатчику, занятому приведением в порядок корпуса корабля, и остроги разных видов, употребляемые для рыбной ловли. Схватив один из этих трезубцев, он бросился к кормовой башне, но не успел пробежать и нескольких шагов, как на его плечо легла чья-то рука, не грубая и не властная, а ласковая и дружеская.

То был ирландец, который все еще держал в другой руке свою арфу.

Он ласково посмотрел на Фернандо, глаза у него были светло-карие, со множеством черных точек. И он заговорил, подбирая слова с медлительностью человека, привыкшего подолгу молчать.

То, что собирался сделать Фернандо, — юношеская глупость. За такие порывы на кораблях расплачиваются слишком дорогою ценой: за них вешают на одной из рей.

Кошачьи глаза ирландца, казалось, видели все, что произошло во мраке кормовой башни. А если чего-нибудь они и не видели, то об этом он догадывался.

— Когда мы окажемся на земле, — закончил он, словно давая добрый совет, — когда достигнем владений Великого Хана…

 

Глава VI

В которой рассказывается о том, как Родригес Бермехо первым крикнул: «Земля!», но адмирал несправедливо присвоил обещанную за это награду, а также о том, как голые люди на маленьком островке увидели три вырастающие прямо из моря рощи, полные белых, как смерть, волшебников с лицами, покрытыми хлопком.

Земля была где-то рядом. Все приметы на море и в воздухе говорили о близости островов. «Пинта», как всегда в голове флотилии, оправдывала свою славу наиболее быстроходного ее корабля: она рыскала по морю, отклоняясь вправо и влево от курса, которым следовали другие суда, в надежде на то, что, расширяя поле своего зрения, она сможет открыть наконец долгожданную землю.

Матросы «Пинты» заметили на воде плавающую тростинку и ветвь какого-то дерева. Они же подобрали палку, выстроганную, как им казалось, железным ножом, и еще одну, но на этот раз сломанную тростинку, дощечку и пучки травы, выросшей, без сомнения, на земле. Люди с «Ниньи», в свою очередь, выловили веточку с ягодами шиповника.

Над кораблями неоднократно проносились стаи лоро и попугаев, державшихся одного направления: они летели, конечно, к ближайшей земле для отдыха.

В четверг 11 октября, вскоре после захода солнца и после того, как люди пропели обычную «Славу», адмирал обратился с площадки кормовой башни к матросам «Санта Марии». Он говорил с тем исполненным поэзии я задушевности красноречием, которое находило на него в те моменты, когда какая-нибудь удача усыпляла на время его бешеный и недоверчивый нрав.

— Я должен, — говорил он, — вознести бесконечную хвалу господу богу за милости, которые он ниспослал нам во время этого путешествия, даровав нам столь гладкое море, столь умеренные и попутные ветры, столь замечательную погоду и избавив от бурь и опасностей, подстерегающих обычно всякого, кто пускается в открытое море. И поскольку я рассчитываю на милосердие божие, которое по истечении немногих часов должно дать нам землю, я обращаюсь к вам с настоятельной просьбой нести в течение этой ночи вахту на носовой башне тщательнее, чем вы несли ее доныне, ибо вам надлежит быть настороже и помнить, что каждое мгновение может открыться земля.

И до этого существовал приказ, отданный Колоном сразу же по отплытии с Канарских островов; согласно этому приказу корабли флотилии, прейдя семьсот лиг на запад и не встретив земли, должны были плыть в дальнейшем лишь до полуночи. Отдавая этот приказ, Колон исходил из предположения, что на названном расстоянии от Канарского архипелага он должен отыскать острова или материковую землю. Но поскольку, пройдя семьсот лиг, они не открыли никакой суши, приказ Колона не выполнялся, и три корабля плыли все вперед и вперед, охваченные желанием обогнать друг друга ради того, чтобы сделать это открытие.

Люди на флагманском корабле слышали речь командира флотилии, и каждый из них жаждал первым увидеть землю. К тому же, королевской четой было обещано, что сделавший это открытие получит ежегодную пенсию в десять тысяч мараведи, да еще дон Кристобаль добавлял от себя к этой наследственной пенсии великолепное шелковое полукафтанье.

Флотилия продолжала идти в западном направлении, придерживаясь, однако, курса, указанного незадолго перед этим Пинсоном. Если б они плыли прямо на запад, то через несколько дней подошли бы к побережью Флориды, заселенному в те времена отважными племенами, проявлявшими в дальнейшем на протяжении многих лет враждебность по отношению к белым, и можно сказать с почти полной уверенностью, что в этом случае им не удалось бы возвратиться в Испанию. Для их судьбы было огромной удачей, что, изменив курс, они наткнулись на Лукайский архипелаг, заселенный простодушным и робким племенем, встретившим испанских аргонавтов с религиозным благоговением, как если б они опустились туда прямо с неба.

В десять вечера дон Кристобаль, находившийся на площадке кормовой башни и внимательно всматривавшийся в океанский простор, заметил едва различимый, мерцающий огонек, «подобный крошечной свечечке», как он записал в своем дневнике, «которая то поднималась, то опускалась»; но этот свет был настолько зыбким, «настолько туманным, что он, дон Кристобаль, не решился утверждать, что это и в самом деле земля». Корабли плыли в этот момент на всех парусах, со скоростью двенадцать миль в час.

Колон вызвал к себе Перо Гутьерреса и, сообщив ему по секрету, что он видит, как ему кажется, свет, попросил его посмотреть в ту сторону и высказать свое мнение. Друг Колона безоговорочно подтвердил, что ему тоже почудилось, будто это и в самом деле не что иное, как свет, и вызвал, в свою очередь, Родриго Санчеса де Сеговия, контролера эскадры. Названное лицо, однако, быть может именно потому, что имело поручение королевской четы видеть решительно все, сочло более благоразумным сохранить при себе свое мнение и решительно ничего не увидело.

Дон Кристобаль и бывший королевский буфетчик еще дважды видели тот же свет, и оба раза он был «точно горящая свечечка, которая то подымалась, то опускалась», после чего они уже больше не сомневались, что находятся поблизости от земли.

Дворецкий дона Кристобаля Педро Террерос также заметил свет; правда, он сделал это лишь после того, как свет увидели адмирал и бывший придворный служитель, притом занимавший столь важную должность, как должность Перо Гутьерреса.

Колон всю свою жизнь оставался глубоко убежден в том, что свет этот исходил от факела или головни, которой запасся какой-нибудь туземец, пожелавший выйти из своей соломенной хижины, именуемой бойо, «чтобы удовлетворить под открытым небом свою естественную потребность», после чего он сразу же вернулся к себе обратно; потому-то им и казалось, что далекий свет то поднимается, то опускается, то появляется, то исчезает.

Они видели этот огонек в десять вечера, после чего флотилия шла на всех парусах, делая по двенадцать миль в час, до двух пополуночи; таким образом, получается, что в момент, когда Колон обнаружил свет, до первого открытого ими острова оставалось еще не менее пятидесяти шести миль, причем и этот остров и прочие близлежащие острова были совсем плоскими, без сколько-нибудь заметных холмов и возвышенностей: приходится поэтому считать невероятным, чтобы на таком значительном расстоянии можно было разглядеть огонек.

Без сомнения «свечечка», которая в десять вечера «поднималась и опускалась», была не чем иным, как обманом зрения дона Кристобаля, или фонарем, с которым расхаживал по палубе своей каравеллы кто-нибудь из команды «Пинты», шедшей на шестнадцать миль впереди «Санта Марии» и «Ниньи».

Было два часа пополуночи, когда «Пинта» сообщила сигналом, что с нее заметили землю. Один из матросов, стоявший с наступления темноты на самом ее носу, не спускал глаз с горизонта. После полуночи небо очистилось — до этого оно было наполовину затянуто облаками, и этот матрос, как считают некоторые Родригес Бермехо, житель одного из пригородов Севильи, при свете взошедшей луны внезапно увидел выступавший над водой белый песчаный мыс; а подняв глаза, он тотчас же явственно различил темную линию берега. Родригеса Бермехо, по-видимому, его товарищи по плаванию называли Родриго, добавляя к этому прозвище: де Триана, ибо он проживал в этом квартале Севильи.

Итак, едва матрос «Пинты», именуемый Родриго де Триана, увидел землю, «как он тотчас же устремился к бомбарде и выстрелил из нее с криком: «Земля! Земля!», после чего все корабли легли в дрейф до наступления дня».

Мартин Алонсо остановил свою быстроходную каравеллу и стал дожидаться подхода флагманского корабля. Колон, услышав пушечный выстрел, покинул свою каюту и вышел на площадку кормовой башни.

— Сеньор Мартин Алонсо, — закричал он, — обнаружили землю, не так ли?

— Да, да, с вас причитается! — подтвердил Пинсон.

— Посылаю за добрую весть, — весело проговорил командир флотилии, — пять тысяч мараведи.

Но не этого хотел от Колона Мартин Алонсо. Его матрос Родригес Бермехо требовал обещанное адмиралом шелковое полукафтанье и ежегодную пенсию в размере десяти тысяч мараведи.

Никогда, однако, он так и не получил ни этой награды, ни толкового полукафтанья. Подарить ему полукафтанье — означало бы расписаться в том, что матрос, прозываемый Родриго де Триана, действительно первым увидел землю и, следовательно, имеет законное право на пенсию в десять тысяч мараведи.

Колон, в котором уживались столь разительные противоречия, — это сочетание поэта и расчетливого купца, вдохновенного тайновидца и скряги-еврея, — был искренне убежден, что имеет все основания присвоить себе королевскую пенсию. Она, в сущности говоря, была ничтожною мелочью для столь значительного лица, каким он становился отныне, — ведь с этой ночи он делался обладателем титулов адмирала моря Океана и вице-короля всех земель, какие только ему ни доведется открыть, а для нищего доселе моряка это было истинным богатством.

Можно считать, что именно этой ночью, за несколько часов до того, как лучи солнца озарили первую землю Нового Света, зародилось отчуждение и вражда между двумя отважными капитанами, осуществившими столь смелую экспедицию.

Льстецы, окружавшие адмирала, поддерживали его притязания. Его дворецкий Террерос возмущался дерзостью моряка с «Пинты».

— Земля! — восклицал он, подражая крику Родриго де Трианы. — Да ее возвестил еще в десять часов вечера мой сеньор адмирал!

Оба Пинсона помрачнели и чувствовали себя оскорбленными столь нелепым заявлением. В десять часов вечера они были еще в пятидесяти шести милях от того черного и плоского острова, который неясно вырисовывался в это время перед носами их кораблей. Четыре часа плыли они после этого на всех парусах, пока не достигли места, где теперь находилась флотилия. Какой же огонек можно было бы видеть на таком расстоянии, принимая во внимание шарообразность нашей планеты, делающей невидимыми плоские берега уже на расстоянии нескольких миль.

Общий подъем, связанный с открытием новой земли, и нетерпеливое желание поскорее увидеть, как, сбросив с себя таинственный покров ночи, она выступит из мрака и поднимется над водой, прервали на время этот спор Колона с Пинсонами, отложив его разрешение до возвращения их в Испанию. Открытие первой из тех земель, которые в будущем станут именоваться Америкой, осталось навсегда связанным с неслыханной несправедливостью. Королевская чета, желая поощрить и удовлетворить Колона, жадно домогавшегося всяческих выгод, признала спустя несколько месяцев, что «свечечка, которая подымалась и опускалась», была и в самом деле огнем на одной из земель, расположенных на расстоянии пятидесяти шести миль, и присудила ему по этой причине наследственную ежегодную пенсию в десять тысяч мараведи, прикрепив ее выплату к бойням Севильи, которые и выдавали ее. Что касается Родриго де Трианы, то, как утверждают некоторые, он, негодуя на то, что подобные беззакония совершаются в христианской стране, переселился в Марокко и перешел в магометанство.

Три корабля зарифили большую часть своих парусов, оставив лишь один брамсель и убрав все лисселя; после этого они легли в дрейф, «чтобы не двигаться и чтобы их не сносило с того места, где они находились, до наступления дня».

Эти последние часы ночи, предшествовавшие розовому свету зари, были для нескольких десятков людей, запертых в своих плавучих домах, часами бесконечно волнующих грез и фантастических упований.

Даже самые грубые и наименее склонные поддаваться своему воображению ощущали в себе в эти часы душу поэта. Что же предстанет пред ними, когда рассеется тьма?

В первые дни путешествия они сообщали друг другу всевозможные чудеса о великолепии Великого Хана Татарии, известные ученым людям из книг. Первые лучи готового взойти солнца вспыхнут на кровлях домов, крытых золотой черепицей, о которых рассказывал Мартин Алонсо на площади в Палосе, чтобы побудить людей записаться для участия в плавании. Сады, полные серебристых деревьев, рождающих корицу, и других растений, дающих перец и прочие редкие пряности, встанут перед их восхищенными взорами, как только рассеется синеватый мрак ночи. Быть может, они увидят также и гавань, столь же прекрасную, как самый роскошный двор в огромном дворце, с мраморными набережными, по которым медлительно и величаво шествуют вереницы слонов, покрытых попонами алого шелка и несущих башенки из тончайшего чеканного золота, похожие на дарохранительницы в соборах Испании, а в этой гавани — бесчисленные разноцветные суда с носами, изображающими крылатых коней, и кормой, задранной кверху, точно оперение сказочных птиц, со сверкающими якорями и цепями из золота и серебра.

Кто обладал воображением побогаче, те верили, будто ощущают благоухание пряностей столь драгоценных, что они идут на вес золота, в доносившихся с берега ароматах растительного происхождения, время от времени пронизывавших соленый воздух.

День возник необыкновенно стремительно и с театральною пышностью, как это бывает под тропическим небом на рассвете и в час заката, и все увидели пред собой плоский остров, заросший, впрочем, не очень густо, разнообразной растительностью, с просвечивающей сквозь стволы деревьев зеркальной полоской расположенного внутри острова озера.

Такой остров, открой его путешественники в морях Старого Света, показался бы им бедным и ничтожным. Но он был первою сушей, представшей пред ними после стольких сомнений и обманутых ожиданий. Кроме того, деревья на этом острове были неизвестных пород, и, как на горных вершинах, впервые попираемых ногой человека, все дышало здесь первозданною простотой и свежестью, улыбающейся наивностью только что рожденного на свет божий.

Тут не было ни золотых кровель, ни мраморных набережных, ни слонов, ни кораблей, блистающих лаком различных цветов. На берегу моря суетились совершенно нагие люди, собиравшиеся в кучки, чтобы наблюдать странных чудовищ, извергнутых океаном за ночь.

Некоторые наиболее смелые из этих нагих людей усаживались в полые, выдолбленные изнутри стволы деревьев и с помощью деревянной лопаты, которой они орудовали, действуя обеими руками, гоняли свои стволы взад и вперед между берегом и судами, горя, очевидно, желанием приблизиться к плавучим дворцам, где обитают таинственные боги, и, вместе с тем, не решаясь на страшное соприкосновение с ними.

Испанцы наткнулись на один из Лукайских островов, именовавшийся местными жителями Гуанаани. Адмиралу не терпелось ступить на вновь открытую землю, хотя она и казалась ему совсем не похожей на ту, которую он мысленно представлял себе на протяжении всего этого плавания.

Непосредственным следствием сделанных им открытий было закрепление навсегда за доном Кристобалем титулов, пожалованных ему испанской королевской четой. Теперь он становился полновластным адмиралом моря Океана, и его титул вице-короля из гипотетического превращался в действительный. Острова Азии вышли навстречу его кораблям, чтобы придать его власти реальное содержание.

В эти первые утренние часы 12 октября, надев на себя платье темно-красного цвета-парадную одежду адмиралов Кастилии, он сошел в баркас своего флагманского корабля, сопровождаемый теми, кого этот баркас смог вместить. Те, у кого были панцири, нарукавники и щиты, облачились в эти доспехи, прихватив с собой в качестве наступательного оружия мечи, копья и арбалеты. Несколько считанных эспингардеро держали у себя на плече эспингарду, называвшуюся иначе эскопетой, — одну из предшественниц аркебузы.

Оба Пинсона, Мартин Алонсо и Висенте Яньес, также покинули «Пинту» и «Нинью»; сев с наиболее видными и внушительными из своих людей в лодки, они отправились на берег. Адмирал держал королевское знамя, а оба капитана — знамена с зелеными крестами и буквами Ф и И, инициалами Фердинанда и Иеабелы, увенчанными коронами.

Все во флотилии, начиная с ее адмирала и кончая простыми матросами и лицами, присоединившимися к экспедиции, за время плавания изменили свой облик. Придерживаться распространенной в те годы моды, требовавшей, чтобы мужчина ежедневно сбривал растительность на лице, было делом нелегким. Во всей эскадре был только один цирюльник, взятый в плавание в качестве помощника лекаря и хирурга, и он, конечно, не мог бы обслужить всех желающих. К тому же, поскольку суда, обладая мелкой осадкой и мощной парусной вооруженностью, пребывали в непрерывном движении, самая процедура бритья была небезопасна. Вот почему среди моряков распространилось обыкновение отпускать бороды в течение всего путешествия.

У адмирала успела отрасти белая борода, довольно окладистая и придававшая ему почтенную внешность монаха-воина. У большинства его спутников половина лица тоже была покрыта растительностью, причем у некоторых бороды были редкие и вьющиеся, как у арабов, а у других — жесткие и взъерошенные, что придавало им сходство с грозными разбойниками, хотя многие из них и были почтенные моряки и отцы семейств.

Высаживаясь на берег, христиане были настолько взволнованы, что почти не обращали внимания на туземцев, собиравшихся невдалеке небольшими группами и со страхом и любопытством взиравших на них.

Колон велел обоим капитанам стать рядом с ним и взмахнуть знаменами с зеленым крестом — он и сам распустил королевское знамя и размахивал им, приветствуя таким образом их высочества, монархов Испании. И тотчас же вслед за этим адмирал обратился к Родриго де Эсковедо как нотариусу флотилии и Родриго Санчесу де Сеговия как королевскому контролеру на ней, прося их засвидетельствовать, что он, дон Кристобаль, вступил во владение этой землей от имени короля и королевы, своих повелителей, и что он дает этому острову название Сан Сальвадор. И, обнажив шпагу, адмирал срезал вокруг себя немного травы, после чего нанес несколько ударов по ближайшим деревьям, что в те времена было в обычае у мореплавателей и путешественников, открывающих новые земли, и считалось знаком принятия их во владение.

«Туземцы, — записал этой ночью Колон у себя в тетради, — показались мне людьми крайне бедными и испытывающими во всем нужду. Они ходят голыми, в чем мать родила, и это относится даже к женщинам, хотя я видел лишь одну взрослую девушку. Все те, кого мне пришлось видеть, — молодые люди: среди них не было ни одного человека старше тридцати лет; все они весьма хороши собой: тела у них ловкие и красивые, и лица приятные; а волосы у них грубые, похожие на конский волос, и подстриженные чуть повыше бровей, за исключением нескольких прядей, которые они носят сзади, отращивая их очень длинными, и никогда не стригут».

Цветом кожи они напоминали Колону туземцев Канарского архипелага: они были не черными, не белыми и даже не очень темными; одни из них разрисовывали себе лицо, другие — тело, а некоторые только глаза и нос. Они не знали употребления железа, и их дротики были простыми палками с острым, обожженным в огне концом или с насаженным на конец рыбьим зубом. И Колон, восхищаясь жителями вновь открытой земли, писал: «Все они — люди рослые, ноги у них у всех очень прямые, и нет отвислого живота». Под конец адмирал признавался себе не без горечи, что хотя они, по-видимому, и славные люди, но уж очень бедно живут.

Пришельцы и туземцы, пользуясь языком жестов, всеми силами старались как-нибудь объясниться между собою. Островитянам каждое слово белых, все их жесты и интонации казались каким-то колдовством, непостижимыми и неведомыми обрядами, принятыми лишь у существ, явившихся с неба. До сей поры туземцы жили на своих землях в полнейшем уединении, самое большее — выезжая в легких челноках на близлежащие острова. За пределами этого узкого круга все остальное было для них беспредельным морем, населенным духами, небесными существами, насылающими бури, дожди, ураганы, дарующими солнечный свет и тепло, производящие растения и всякую пищу.

На заре туземцы увидели вышедших из моря чудовищ, показавшихся им необъятными, — плавучие рощи с высокими, чуть не до самого неба, деревьями, увенчанными сплошной трепещущей на ветру белой или разноцветной листвой (парусами и флагами). Первыми выступили над поверхностью моря верхушки деревьев, и они поднимались все выше, пока наконец эти плавучие рощи не замерли на близком расстоянии от их берегов, исторгнув из себя несколько челноков гораздо больших размеров и более тяжелых, чем их собственные. Эти каноэ были полны необыкновенных существ с телами, покрытыми разноцветной татуировкой (одежда) и завернутыми в блестящую и жесткую ткань (панцири и шлемы), которая отражала от себя яркие лучи света совсем так же, как воды их озера в полуденный час.

У всех этих существ развевались на голове разноцветные перья, такие же, как перья лоро и попугаев, ютившихся на деревьях их острова. Лица пришельцев были усыпаны хлопком, белым, красным или же черным, — ибо такими представлялись бороды европейцев этим островитянам с красноватым оттенком кожи и совершенно безбородыми лицами.

Вновь прибывшие были бледными, как мертвецы, и те из туземцев, которые занимались колдовством и потому привыкли краситься в цвета смерти, приближались к ним с большим доверием, чем все остальные, словно вдохно-вляемые на это тайным сродством между ними.

Кацик бледных людей (адмирал), с лицом, усыпанным белым хлопком, держал в руке очень длинную палку, на верхушке которой размахивал крыльями попугай огромных размеров (королевское знамя). Два других духа моря, с черным хлопком на лицах, стоя возле него, держали в своих руках попугаев зеленого цвета (Пинсоны со своими знаменами).

Кацик с большим попугаем сказал что-то на неведомом языке одному из этих бледных людей (нотариусу), державшему в правой руке тонкую палочку, а в левой — белый лист, похожий на листья растений, нанося на него какие-то колдовские значки, пока его начальник продолжал говорить. И туземцы, привыкшие произносить нараспев колдовские заговоры и заклинания, подхватывали и благодаря изумительной памяти первобытных людей повторяли эти слова, не понимая их смысла.

Говоривший кацик извлек затем из своего тела скрытую где-то у него на боку блестящую палку (шпагу), и все увидели в ней величайший талисман, вместилище магических сил, подвластных этим пришельцам.

Обитатели острова силились понять их слова и предлагали им то, в чем, судя по их внешности, они могли нуждаться. Они видели их знамена, перья на шлемах и шляпах и тотчас же начали подносить им в дар многочисленных попугаев, единственных сколько-нибудь значительных представителей животного мира, которых могли обнаружить на этом острове открывшие его мореплаватели. Затем они с ребяческим любопытством начали ощупывать лица белых волшебников и после этого стали предлагать им большие охапки хлопка — единственное, чем они располагали и что, по их мнению, могло быть полезным этим спустившимся с неба существам.

Адмирал, напряженно смотревший по сторонам в поисках хоть какого-нибудь намека на то, что являлось главным предметом его забот, заметил наконец кусочек золота, висевший под носом у одного из туземцев. Завидев эту тоненькую золотую пластинку, он внезапно почувствовал прилив бодрости. Он расстался с сомнениями, мучившими его при высадке на берег, и принялся с помощью знаков расспрашивать, где именно островитяне находят этот металл.

Для нищего, ходившего нагишом народа золото не представляло никакой реальной ценности. Его ценили исключительно за волшебную силу и способность не ржаветь: поэтому его помещали возле дыхательных отверстий у себя на лице, а также возле рта и носа покойников, словно оно отгоняло прочь порчу и тление.

Островитян нисколько не удивило, что это бледное божество с покрытым пучками белого хлопка лицом заинтересовалось металлом, которому они приписывали волшебное действие, а потому, вместе с попугаями и мотками пряжи, они отдали ему также все пластинки и подвески из золота, украшавшие их носы, уши и проколотые насквозь губы. Взамен этого белый бог принялся распределять среди них стеклянные бусы и погремушки, как по одной штуке, так и целыми связками, и на головы самых общительных водрузили ярко-красные колпаки.

Больше всего туземцы были поражены, когда один из островитян, более смелый, чем другие, подошел к белому начальнику и положил руку на сверкающую палку, которую тот успел уже спрятать у себя на боку. Великий волшебник с белой бородой снова извлек эту палку из мрака на свет, заставив ее при этом скользнуть в воздухе змейкой дрожащих лучей, и предложил смелому островитянину осмотреть ее и потрогать. Поколебавшись слегка, тот решился притронуться одним пальцем к этой палке из света, которая, вместе с тем, была жесткой и твердой, как их тростниковые дротики. Проведя пальцем по ее кончику, он почувствовал боль, как от ожога, и вслед за тем из обожженного места потекла кровь. Блестящая палка резала сама, безо всякого усилия со стороны державшего ее в руке бога.

Весь этот день был проведен мореплавателями на острове, где они так и не увидели ничего, кроме голых людей, деревьев неизвестных пород, попугаев — единственных пернатых в этих краях, и сверкания небольшого озера, расположенного сразу же за прибрежного рощей.

Часть команды трех кораблей сошла на берег, чтобы взглянуть на эту заморскую землю. Большинство моряков, однако, осталось на кораблях, и матросы, собиравшиеся кучками у бортов или на площадке кормовой башни, не замечая ничего поразительного, прилагали все усилия своего воображения, стараясь представить себе нечто такое, чего на самом деле они не видели.

Магистр Диэго, аптекарь и ботаник флотилии, занимался, по приказанию адмирала, обследованием деревьев в надежде найти какие-нибудь из тех пряностей, которые так неимоверно ценились за столом богачей.

Пряности интересовали адмирала не менее, чем золото. Еще за несколько дней до открытия острова, всякий раз, как матросы вылавливали древесные ветви или океанские травы, он неизменно приказывал передавать весь улов магистру Диэго, чтобы тот, рассмотрев эти находки, определил, нет ли тут чего-нибудь родственного растениям, дающим пряности.

В эту ночь впервые после отплытия с Канарских островов моряки спали на кораблях, стоящих на якоре. На следующее утро, едва занялся день, они увидели себя окруженными «длинными каноэ, выдолбленными из цельного дерева и отделанными с поразительной тщательностью; некоторые из них были достаточно велики, чтобы вмещать до сорока человек, а другие были совсем малых размеров, только с одним гребцом. Гребли туземцы лопатой, вроде тех, какие употребляют пекари, но орудовали они ею с поразительной ловкостью, и если какое-нибудь каноэ у них переворачивалось, то они все бросались к опрокинувшемуся челноку и, восстановив его правильное положение, принимались откачивать из него воду, пользуясь для этого тыквами, которые постоянно носили с собой, привязывая их к поясу».

Другие приближались к кораблям вплавь, работая лишь одною рукой и держа в другой, поднятой над поверхностью воды, мотки хлопчатобумажной пряжи, дротики и ожерелья из рыбьих зубов, и все это они вручали пришельцам, не требуя ничего взамен, как дар их благоговения, проявляя, однако, бурную радость, если белые люди выражали желание отдарить их, в свою очередь, какой-нибудь ничтожной безделушкой, хотя бы даже черепками от разбитых мисок и чашек.

Адмирал видел, как люди, прибывшие на одном из каноэ, отдали шестнадцать больших кип хлопка в обмен на три сеути, то есть три мелких монетки, имевших хождение в Португалии (сеути по своей ценности равнялся кастильской бланке), хотя в этих шестнадцати кипах содержалось больше целой арробы хлопковой пряжи.

Для нового вице-короля этого и многих других расположенных поблизости островов, о которых упоминали туземцы и которых, судя по их жестам, было более сотни, хлопок, впрочем, почти не представлял интереса. Его усилия установить взаимопонимание с этим нагим племенем были направлены, в сущности, лишь на то, чтоб узнать, каково происхождение тех кусочков золота, которые островитяне подвешивали к носам; и все, как один, давали понять, что это золото приходит к ним откуда-то издалека и что оно добывается на каком-то большом, необычайно большом острове.

Без сомнения, этим островом мог быть только Сипанго, и выходило, что незачем терять время среди этих наивных и нищих людей.

В воскресенье 14 октября адмирал велел снарядить баркас с флагманского корабля и две шлюпки с двух других каравелл и отправился на трех этих суденышках к северо-востоку, с намерением осмотреть еще не известную ему часть обнаруженного острова и отыскать в этих местах новые поселения. Небольшие кучки туземцев, перебегая по берегу с места на место, издали предлагали Колону и его спутникам плоды своих деревьев и сосуды из тыкв, наполненные пресной водой. Убедившись в том, что три суденышка не собираются пристать к берегу, многие из островитян бросились в воду и поплыли по направлению к лодкам, засыпая находившихся в них испанцев вопросами, содержание которых было понято белыми благодаря благоговейному выражению на лицах говорящих. Островитяне хотели знать, действительно ли эти волшебники прибыли с неба, и один из пловцов, который был старше других и который решился подняться в адмиральский баркас, крикнул остававшимся на берегу, чтобы и они явились поклониться небесным людям, захватив с собой пищу и воду для них.

Между тем женщины на берегу, распростершись на песке и воздев кверху руки, обращались к этим божественным существам с мольбою сойти на землю. Но адмирал думал только о том, как бы отыскать селение с каменными домами, какой-нибудь след цивилизованной жизни, который мог бы служить доказательством близости богатых царств Великого Хана или не менее роскошного Сипанго с золотыми кровлями. Но он нашел лишь обширную отмель с высокими скалами, окружавшими большую часть этого острова, и несколько бойо, или, иначе говоря, хижин, спрятавшихся между деревьями, поразившими мореплавателей своим необыкновенным обликом: они были свежими и зелеными, несмотря на середину октября, и походили на деревья Кастилии в апреле или мае.

Колон не пожелал дальше задерживаться на острове Гуанаани, переименованном им в Сан Сальвадор. Он жаждал ознакомиться с близлежащими островами. Но прежде чем поднять ровно в полдень свои паруса, он схватил семерых местных жителей, с тем чтобы они, живя на его кораблях, научились испанским словам и разъяснили, в свою очередь, значение некоторых слов своего языка наиболее смышленым из моряков.

Он испытывал настоятельную необходимость проникнуть в великую тайну новооткрытых земель, добиться того, чтобы эти меднолицые люди, умевшие изъясняться лишь при помощи жестов или непонятных слов, указали ему с полной определенностью, откуда они берут золото и какого курса должно держаться, отправляясь за ним, его кораблям.

Он был глубоко убежден, что остров Сипанго находится где-то совсем поблизости. И нужно было во что бы то ни стало его найти.