Повозка принца мало чем отличалась от остальных снаружи: разве что краска была посвежее. Но внутри она походила не на бедные кибитки цыган, а на королевские апартаменты. Предметы богатой обстановки были выбраны, как показалось Маре, с обдуманным расчетом, позволявшим судить о вкусах хозяина. Две стены просторного шатра на колесах были уставлены книгами на пяти языках — томами, посвященными философии, искусству, религии, истории, музыке и теории военного дела. Остальные две стены были изнутри отделаны деревянными панелями и увешаны бронзовыми, заправленными ворванью лампами на шарнирах. В одном углу стоял стол, заваленный нотными партитурами, из-под которых выглядывала рукоять шпаги в ножнах вороненой стали с бронзовыми накладками, а под столом были свалены музыкальные инструменты в футлярах. Вплотную к столу примыкало бюро-конторка с оправленной в золото чернильницей, золотым пером в держателе и аккуратной стопкой писчей бумаги. Возле конторки стоял стул с прямой спинкой, а рядом — удобное, обитое синим бархатом кресло с подголовником и скамеечкой для ног. Пол был покрыт турецким ковром в кремовых, золотистых и синих тонах. В нише, образованной двумя гардеробами, находилась кровать под балдахином, вознесенным на столбах в виде золоченых копий. Кровать с валиком и подушками в кремовых льняных наволочках была застелена кремовыми льняными простынями с маленькой, не бросающейся в глаза монограммой, и покрывалом из песцового меха. Обстановка создавала общее впечатление практичности в сочетании с утонченностью и роскошью.

Девушка, которая привела Мару в повозку, зажгла лампы, принесла таз, большой кувшин горячей воды, выложила льняное полотенце размером с простыню и кусок мыла с запахом сандалового дерева. Она предложила Маре свою помощь в приготовлении ко сну. Мара позволила ей снять с себя платье и расшнуровать корсет, а потом отослала ее. Уже через минуту она пожалела о своей поспешности. У нее не было ночной рубашки, ей не в чем было спать, кроме дневной сорочки и панталончиков.

Впрочем, это не имело значения. Больше всего ей хотелось остаться одной, лечь и закрыть глаза в темноте, чтобы не было больше никаких расспросов, испытующих взглядов, подозрений. Увы, она не могла спрятаться от своих собственных мыслей.

Она с успехом прошла первое испытание, хотя ей самой с трудом в это верилось. Лишь когда минуты растянулись в часы, она позволила себе в это поверить. Она встретилась с принцем здесь, в цыганском таборе, среди людей, считавших его одним из своих. Она оказалась в его повозке, она даже спала в его постели. Де Ланде оказался прав, уверяя, что это наилучший подход к принцу: здесь он был в своей стихии, здесь, вдали от города, он чувствовал себя непринужденно, здесь не было властей, к которым можно было бы обратиться, чтобы они приняли на себя заботу о ней, здесь внимание принца было устремлено на нее и ничто его не отвлекало. Кажется, ей удалось пробудить любопытство Родерика, а может быть, и его сочувствие.

Конечно, этого было недостаточно. Была у нее возможность, в этом Мара не сомневалась, сделать гораздо больше, но она не сумела ею воспользоваться. Ее решимость дрогнула, когда она столкнулась с принцем лицом к лицу. Больше она не должна допускать ничего подобного, она просто не может себе этого позволить — ради бабушки. Но вот сумеет ли она заставить себя улыбаться и кокетничать? Сможет ли она сделать последний шаг и лечь в постель с мужчиной?

Она резким рывком повернулась на спину и уставилась в темноту, освещенную только слабо тлеющим фитильком лампы. Она должна решиться на этот шаг. Она должна сблизиться с принцем, должна убедить его взять ее с собой, когда он будет возвращаться в Париж. Другого выхода нет.

Она подумала о бабушке, находившейся в руках де Ланде. Правда ли то, что у него в загородном замке множество гостей, или это был всего лишь предлог? Вдруг с бабушкой плохо обращаются? Где ее держат? В удобном деревенском доме или в какой-нибудь полуразрушенной средневековой крепости с темницами, с каменными кельями, где нет никакой обстановки, только тюфяк на полу, окно-бойница и дверь, запертая снаружи на засов? Может быть, это замок какого-нибудь аристократа, казненного в годы террора, полученный Николя де Ланде в награду за заслуги перед новой властью?

Во Франции было полно подобных мест. После революции дворянские усадьбы переходили из рук в руки десятки раз с каждой сменой правительства. Богатые земли и великолепные замки в долине Луары становились лакомой добычей нуворишей каждой новой администрации. Любая развалина, давшая имя соседней деревне, годилась, чтобы поставить перед фамилией благородную приставку «де» и приобщиться к блеску и славе прежних дней. Вот только жить в подобных домах мало кто хотел. Куда больше новоявленных аристократов манил Париж и двор Луи Филиппа, хотя все дружно уверяли, что он слишком благопристоен и пресен, к тому же в больших загородных домах гуляли сквозняки и зимой было невыносимо холодно.

По телу Мары, лежавшей в постели принца, пробежала дрожь. Это был внутренний холод, она не могла его прогнать, прячась под теплым, густым мехом. Она долго лежала, уставившись горящими, бессонными глазами в темноту.

Ее разбудил звук настолько тихий, что она даже не могла понять, что это было. Через минуту она поняла, что начался дождь. Он стучал по стенкам повозки — мерный, нескончаемый… Однако Мара догадалась, что, как ни настойчив был стук дождя, не он ее разбудил. Она приподнялась на локте.

— Не тревожьтесь, — раздался в темноте голос принца. — Я ищу лишь укрытия от дождя.

Предполагалось, что она потеряла память, но не здравый смысл и не мужество.

— Я вовсе не встревожена, — сухо ответила Мара.

— Неужели? Я не ожидал подобного хладнокровия.

Эти слова сопровождались легким шелестом. Не требовалось сильно напрягать воображение, чтобы понять, что он раздевается в темноте. Сердце Мары отчаянно и бурно заколотилось. Кровь удушливой волной прилила к ее груди: ей представилась новая возможность. Остро ощущая затянувшееся молчание, она стала подыскивать в уме подходящие слова.

— Вы… промокли?

— Как описавшийся младенец, которого некому переодеть и покачать, — ответил он со смехом.

Это был намек на их первый разговор. Мара решила пропустить его мимо ушей.

— Надеюсь, не из нежелания потревожить меня.

— Благородный рыцарь без страха и упрека, готовый страдать, лишь бы не потревожить уединения дамы? Боюсь, мне такая доблесть не по плечу. Нет, просто лошади забеспокоились.

— И вам пришлось поработать конюхом? — удивленно спросила Мара.

— Я был не один. Лошади являются жизненным обеспечением, средством передвижения и богатством цыган, особенно этого табора. Они разводят и продают породистых лошадей. Да я и сам не люблю путешествовать пешком.

Мара не сомневалась, что у него хватает слуг, чтобы позаботиться о лошадях. Однако он пошел ухаживать за ними сам. Это заставило ее призадуматься. Она считала, что он аристократ до мозга костей, в полной мере наделенный характерным для таких людей пренебрежением к представителям низшего сословия и животным, ко всему, что не имеет прямого отношения к его собственной драгоценной персоне. Но ей было не до размышлений о его личности. Что представляет собой принц как человек, не имело никакого отношения к ее миссии.

— Вы, должно быть… замерзли.

— Уж не предлагаете ли вы меня согреть?

Ей оставалось лишь сказать «да», но сама дерзость вопроса лишила ее решимости. Она торопливо ответила:

— Только поделиться одеялами.

Мара почувствовала слабое движение воздуха, потом его голос раздался совсем близко, словно он опустился на колени рядом с низким ложем:

— Неужели вы не позволите преклонить голову на вашу мягкую грудь, не покормите меня своим молоком и не укачаете перед сном?

— Я не… Я вам не кормилица! — Мара задохнулась не от страха или возмущения, а от какой-то незнакомой сладкой боли в груди.

— Вот и прекрасно, — заметил принц, поднимаясь одним стремительным рывком.

Он откинул край мехового покрывала и скользнул в постель. Мара ахнула и отпрянула от него, потом сообразила, что упускает прекрасную возможность, и замерла. Она чуть было не расплакалась от злости на себя. Надо же было быть такой дурой! Она должна научиться подчинять тело своей воле. Если принц сделает еще одну попытку, если протянет руку и дотронется до нее, она больше не должна отступать. И не отступит. Пошли ей бог сил принять его ласки и ответить на них.

Но он не сделал новой попытки. Его присутствие почти не ощущалось, с таким же успехом она могла быть в постели одна. Меховое покрывало ничуть не натянулось. Он как будто даже не дышал — такая вокруг стояла тишина. Очевидно, он обладал способностью мгновенно засыпать, ни разу даже не перевернувшись. Постепенно Мара тоже позволила своим мышцам расслабиться, ее глаза закрылись сами собой. Дождь, стучавший, не переставая, по стенкам шатра, успокаивал и навевал сон. Одно ее плечо обнажилось, ей стало холодно, и она осторожно натянула повыше меховое покрывало, устраиваясь поудобнее в поисках тепла.

Во второй раз Мару разбудил серый рассвет, проникший в повозку. Она неохотно подняла ресницы, немного потянулась, заглушая невольно вырвавшийся протестующий стон. Все мышцы болезненно ныли, плечо затекло и отказывалось ей служить. Однако не воспоминание о прошедшей ночи, а какое-то странное щекочущее ощущение заставило ее почувствовать, что она в постели не одна. Она повернула голову и уставилась прямо в синие глаза принца.

Он лежал на боку и наблюдал за ней, подпирая голову локтем. Покрывало соскользнуло до пояса, открывая ее взору мощный обнаженный торс. В мягком утреннем свете рельефно выступающие мускулы его широких плеч казались отлитыми из бронзы, на груди курчавились золотые волоски. В его глазах она ясно увидела восхищение, но в их глубоких тенях скрывалось что-то еще, какая-то напряженная мысль, возможно, даже подозрение?!

Пряди темных волос веером разметались по подушке. Прелестное лицо медленно розовело, даже грациозная шея и обольстительные изгибы груди, угадывающиеся под низким вырезом шелковой сорочки, заливались краской. Приоткрытые в удивлении губы, мягкие и влажные, были красиво изогнуты. Но ее рука, лежавшая на покрывале, была стиснута в кулак, а сумрачно-серые глаза под черными бровями и ресницами — настоящие ирландские глаза! — полны тревоги.

Родерик наклонился к ней. Ее шелковистые черные ресницы затрепетали и опустились. Она не сделала попытки отодвинуться. Поцеловать ее сейчас было бы неблагородно, но он оправдывал себя тем, что им движет не только обычное желание. Это легкое прикосновение станет проверкой. Интересно, как она это воспримет: ответит или оттолкнет его?

Мара лежала неподвижно, ее губы были прохладными, поначалу она не ответила на поцелуй, но прикосновение его отозвалось где-то в глубине ее естества. Ее страх отступил, сменился приятным теплом. Она шевельнулась, прижалась губами к его губам и тут же почувствовала легкое касание его языка.

Деннис целовал ее так на балу, засовывая свой горячий и мокрый язык ей в рот. С воспоминанием пришло и растущее ощущение паники. Она толкнула Родерика в плечо и резко отвернулась.

Он сразу же отпустил ее, но не отвел глаза, продолжая внимательно ее изучать. Повязка сбилась за ночь, открыв лилово-багровый синяк на ее виске. Под глазами залегли глубокие тени, тонкая, полупрозрачная кожа теперь пылала румянцем, вызванным каким-то неведомым ему чувством. Вокруг нее витал аромат тайны. Эта женщина, пришедшая к нему под покровом ночи, была не просто дамой, попавшей в беду и забывшей, кто она такая, она казалась ему прекрасной загадкой, которую он должен был разгадать во что бы то ни стало.

Придворные интриги и грызня политических группировок в половине стран Европы были знакомы ему не хуже, чем привычный ход его собственных мыслей. Он научился распознавать опасные подводные течения, и чутье никогда его не подводило. Он знал, что разумнее было бы оставить эту женщину у цыган. Но она уже успела очаровать его своими робкими авансами и мгновенными отступлениями. Что-то в ее глазах смущало его. Она напоминала ему затравленную гончими лань, которую он однажды видел на охоте. В ее глазах светился такой же горький упрек.

— Простите меня, — торопливо проговорил он. — Я не имел права пользоваться вашим бедственным положением.

Насколько было бы проще, если бы он действительно воспользовался положением и овладел ею! Все было бы уже кончено! Горькая и насмешливая улыбка тронула губы Мары и тотчас же пропала.

— Полагаю, вы привыкли просыпаться и… видеть женщину в вашей постели.

— Только не такую, для которой у меня нет имени. Я не знаю, кто вы и чем занимаетесь.

— Я вам сказала…

— Я все прекрасно помню. Это создает некоторое затруднение, не так ли? Я мог бы щелкать пальцами или подзывать вас свистом, но, мне кажется, это было бы неловко для нас обоих. Всякая новая душа, приходящая в этот мир, нуждается в имени, и, как новорожденный младенец, появившийся на свет только вчера, вы можете рассчитывать на крещение сегодня утром. Как же мы вас назовем? «Дорогая» звучало бы слишком банально. «Милый друг» — преждевременно.

— Да, — подтвердила Мара, бросив на него взгляд, полный негодования и испуга.

Она еще не была его любовницей, его «милым другом», и хотя его слова явно были сказаны в шутку, чтобы разрядить обстановку, ее не оставляло опасение, что он догадался о ее тайной цели. Говорили, что он наделен прямо-таки звериным чутьем.

— Может, стоит назвать вас Клер, Каролиной, Клелией или Хлоей? Не всякому дано самому выбрать себе имя.

Велик был соблазн назвать ему свое собственное имя, но Мара не могла себе этого позволить.

— Я не знаю. Зовите меня, как хотите.

— Вы меня искушаете. Цирцея, языческая колдунья, превращавшая мужчин в свиней? Дафна, во имя любви превратившаяся в лавр? А может быть, прекрасная изменница Елена?

— Не стоит так углубляться в древнегреческую мифологию. Может быть, вообще ничего не нужно? Может быть, я скоро вспомню свое имя.

— А может быть, и нет.

Как отвратительна эта фальшь! Мара опустила ресницы.

— Как это ни банально, пожалуй, я буду называть вас Ше-рй — дорогая.

— Как вам угодно.

— Вы голодны?

— Не очень.

— Но вчера вечером вы ничего не ели… разве что до того, как попали к нам. У вас жар?

Он протянул руку и пощупал ее лоб. Лишь огромным усилием воли она удержалась, чтобы не отшатнуться.

— По-моему, нет.

— Нет, — согласился он, убрав руку. — Что же могло бы разжечь ваш аппетит? Соловьиные язычки? Средиземноморские акриды в вине, открывающем врата сердца?

— Нет, — Мара содрогнулась от отвращения.

— Ну тогда, может быть, вы согласитесь на булочку и чашку кофе с козьим молоком?

Если он намеревался доказать ей, что простая пища лучше акрид в вине, ему это удалось. Когда она кивнула, он улыбнулся, плавным движением выскользнул из постели и начал одеваться. Мара упорно смотрела только на свои руки, остро ощущая, как горят ее щеки. Он спал голым. Она так и думала, но думать — это одно, а знать наверняка — совсем другое. Сильный, мужественный, полный жизни, этот человек как будто излучал величие, дарованное ему королевским титулом. Он провел с ней ночь в одной постели, но не тронул ее. Она чувствовала себя униженной и как будто вдвойне виноватой. Надо было сделать что-нибудь — все, что угодно! — чтобы его привлечь, но использовать мужчину, да еще такого внимательного по отношению к женщине, было бессовестно. Увы, ничего другого ей не оставалось.

Подавленное настроение, вызванное его обходительностью, не развеялось, когда Родерик вышел из шатра. Мара пыталась убедить себя, что он хотел ее, но ей пришлось ему отказать: все произошло слишком быстро. Не могла же она отдаться ему вот так сразу, в первую же ночь? Но он так спокойно принял ее отказ… От человека избалованного, привыкшего, как она полагала, всегда получать желаемое, можно было ожидать какого-то проявления досады, вспышки недовольства, попытки настоять на своем. В ней, конечно, говорила оскорбленная гордость. Возможно, он сам себе казался настолько важным, что просто вообразить не мог, как это женщина могла ему отказать. Разве что по какой-то исключительной причине.

При мысли об этом Мара улыбнулась. Нет, все дело в том, что его интерес к ней оказался мимолетным, преходящим… она просто попалась ему по пути. Она отказала, и он ничуть не расстроился. Вот и все. Она не сумела воспользоваться шанеом, который судьба бросила ей прямо в руки. Вряд ли ей выпадет еще один такой счастливый случай.

День выдался сырой и холодный, поэтому Мара выпила кофе с булочкой в постели. Завтрак принесла та же девушка, что уже прислуживала ей накануне. Пока Мара завтракала, она достала иголку с ниткой и, действуя не слишком умело, зашила порванное платье. Мара оценила ее великодушный порыв и поблагодарила, а молодая цыганка застенчиво улыбнулась в ответ. Они разговорились, и Мара узнала, что телохранители принца и большинство цыган покинули лагерь этим утром и отправились искать следы кареты, которая привезла ее сюда, расспрашивая по дороге всех, кто мог ее видеть.

Цыгана Луку строго расспросили обо всем, что он видел и слышал. Он сказал, что карета была запряжена четверней серых коней, хорошо подобранных в масть, но без форейторов. Карета была наимоднейшей формы и такая новая, что блестела лаком даже в темноте. Каретные фонари были погашены, поэтому цвета он не разглядел. Голос мужчины, не грубый, но сердитый, что-то громко выкрикнул в тот самый момент, когда Мару вытолкнули на дорогу. Дверца тут же снова захлопнулась, и экипаж стрелой полетел вперед. Сначала Лука подумал, что из кареты выкинули труп. Он решил не спешить. Когда она застонала и с трудом поднялась на ноги, он заметил под плащом белое платье и понял, что это женщина. Она направилась в сторону цыганского лагеря, и он не стал ей мешать: пусть принц разбирается с ней сам.

Мара начала одеваться и сразу почувствовала, что движение помогает ей восстановить подвижность плеча. «Вот и слава богу», — подумала Мара: она уже начала опасаться, что плечо вывихнуто. Но она не смогла поднять руки, чтобы уложить волосы, и позволила цыганке заплести их в косу и обернуть короной вокруг головы.

Одевшись, она принялась осматривать повозку. Цыганка тем временем застилала постель и убирала оставленную вчера принцем одежду. Мара не знала, чем ей заняться. Что лучше: выйти из шатра и попытаться заговорить с Родериком или остаться здесь и подождать, пока он сам к ней придет? Будь у нее выбор, она предпочла бы, чтобы его люди были на месте: ей нужен был кто-то, кто помогал бы поддерживать разговор. Ее обучили искусству говорить часами, не произнося ничего существенного, задавать вопросы, помогающие собеседнику чувствовать себя легко и свободно, но, похоже, за последний год она растеряла все свое умение. О многом она просто не могла заговорить из-за предполагаемой потери памяти, на каждом шагу ее подстерегало множество подвохов. Ее разум как будто онемел, она была не способна развлекать и блистать остроумием. А раз так, какой смысл искать внимания принца или любого другого мужчины, если на то пошло?

Дождь прекратился, но утро было облачным и хмурым. Низина, в которой цыгане расположились лагерем, представляла собой топь с отдельными валунами, выглядывающими из раскисшей грязи. Из-за сырости холод в повозке казался пронизывающим. Надо было двигаться, что-то делать, чтобы согреться. Мара закуталась в плащ, не зная, можно ли развести огонь в маленькой изразцовой печке, размещенной в углу. В конце концов она решила, что лучше всего покинуть убежище и искать тепла у большого костра в середине лагеря.

Демон приветствовал ее радостными прыжками, извиваясь всем телом и виляя хвостом. Он лизнул протянутую ему руку, потом вскочил на задние лапы, царапая когтями ее плащ. Пес так бурно выказывал ей свой восторг, что она шагу не могла ступить: он все время путался у нее под ногами.

Принц, стоявший у костра, повернулся и щелкнул пальцами:

— Демон, лежать.

Пес взглянул на него, поджал хвост, но еще раз подпрыгнул, оперся лапами на колени Мары, закатил глаза и высунул язык, выражая ей свою преданность.

— Он такой послушный, — насмешливо заметил Родерик.

Мара с улыбкой подняла на него взгляд, продолжая поглаживать пса.

— Я не против.

— Это может плохо кончиться.

— Для кого?

— Для него. В один прекрасный день он вот так же доверчиво подбежит к врагу, и ему перережут горло.

— Как вы можете так говорить! — воскликнула пораженная Мара.

— Не все высоко ценят жизнь, будь то жизнь человека или животного.

— Это верно, — тихо вздохнула Мара, вспомнив Денниса Малхолланда, который отважно бросился в бой, не задумываясь о том, что будет с его собственной жизнью.

— В чем дело? Тяжелое воспоминание?

Услыхав этот тихий вопрос, Мара вздрогнула, но заставила себя улыбнуться.

— Я… я не уверена. Что-то промелькнуло, но я не успела ухватить.

Принц Родерик не сводил с нее глаз. Лицо его казалось непроницаемым. Он ничего не сказал, потому что как раз в эту минуту в лагерь въехали на конях близнецы Жак и Жорж. Между ними ехала Труди. Цыганские дети, игравшие в грязи, с визгом разбежались, уворачиваясь от конских копыт. Демон залаял и забегал кругами. Вслед за ним подняли лай собаки цыган, заорали ослы, загоготали гуси, проснулись и заквохтали куры в ящиках под повозками.

Всадники спешились и подошли к принцу с докладом. Карета, насколько они могли судить, направилась на большой скорости прямо в Париж, выбросив Мару на дорогу возле цыганского табора. Ничто не отличало ее следов от тысяч других. Жаль, что они не начали преследование пошлой ночью, тогда у них был бы шанс нагнать экипаж, раз уж его пассажирка вызывает такой интерес.

Родерик, хмурясь, ответил на это последнее замечание одним лишь кратким кивком, а Труди, неотразимая и великолепная в своем белом мундире, усмирила близнецов грозным взглядом, словно давая понять, что не позволит им говорить дерзости, даже если сам Родерик не считает нужным их одернуть. Она как будто взяла незнакомку под свою защиту, и Мара не могла этого не заметить. Присутствие женщины среди телохранителей поразило ее еще прошлой ночью, но тогда, поглощенная собственными невзгодами, она ни о чем другом не могла думать. Теперь же Мару вдруг заинтересовало, как получилось, что Труди стала своей в свите принца и какое именно положение она здесь занимает.

Сами телохранители, несмотря на свою экзотическую пестроту, вовсе не вызывали у нее удивления. Она так часто слышала рассказы бабушки Элен о принце Рольфе, отце Родерика, посещавшем Луизиану в сопровождении свиты много лет назад, что скорее удивилась бы, если бы Родерик не имел при себе маленькой сплоченной гвардии телохранителей.

У Рольфа их тоже было пятеро. Бабушка с удовольствием вспоминала, как они прибыли на бал, который она давала в поместье под Сент-Мартинвиллем, как вошли в зал, сверкая золотым позументом на белых парадных мундирах и драгоценными камнями военных орденов. Двигались они четко и слаженно, как на параде. На загородной вечеринке в американской провинции они казались стаей павлинов, неожиданно ворвавшихся на голубятню.

Ход бала был нарушен. Принц Рольф сразу выделил среди присутствующих Анжелину Фортен и стал уделять ей все свое внимание. Его кузен Леопольд, его сводный брат Матиас, одноглазый ветеран Густав и близнецы Оскар и Освальд — тоже нашли себе по паре. Они протанцевали один танец и по сигналу принца покинули собрание, оставив своих партнерш вздыхать от восторга, а всех остальных — от досады и зависти. Этот бал стал триумфальным для бабушки Элен: сам принц почтил его своим присутствием! Она тогда не знала и даже предположить не могла, что этот самый принц похитит у ее сына любимую женщину.

Когда принц Родерик знакомил ее со своей свитой, первым он представил своего кузена Михала, сына Леопольда. Должно быть, речь шла о том самом Леопольде, который побывал в Луизиане с Рольфом. Может быть, остальные тоже являются детьми членов той свиты? Маре очень хотелось бы об этом спросить, но, к своей досаде, она не могла задать прямой вопрос, ведь по легенде предполагалось, что она не помнит ни своего имени, ни прошлого.

Однако позже в тот же день ей представилась возможность кое-что узнать, не задавая вопросов. В лагерь вернулись Михал и Этторе, итальянский граф. Был подан и съеден обед из тушеного мяса и деревенского хлеба с толстой коркой, который запивали вином. В лагере почти никого не осталось: многие цыгане разбрелись по округе еще на рассвете, что-то продавая или выменивая. После обеда сам Родерик уехал куда-то верхом вместе с Михалом и близнецами, оставив Труди и Этторе присматривать за лагерем, а на самом деле, как заподозрила Мара, сторожить ее.

Светловолосая амазонка взяла скребницу и занялась чисткой своего коня. Когда с этим было покончено, она подошла к костру и опустилась на ковер у огня. Мара в это время выбирала репьи из длинной шерсти на морде Демона, а Этторе развлекал ее рассказами о забавных приключениях, происходивших с отрядом телохранителей в последней военной экспедиции в Италии, но незадолго до появления Труди запас его историй истощился, и он решил обойти лагерь дозором. Мара приветливо улыбнулась Труди, хотя по лицу великанши было ясно видно, что роль часового ей не по душе.

— Этторе рассказал мне, что ваш отряд участвовал во многих сражениях по всей Европе. А вы были… я хочу спросить, вы сражались вместе с ними?

— Этторе слишком много болтает, — угрюмо заметила Труди.

— Он просто составил мне компанию по доброте душевной.

— Он просто искал твоего внимания. Он вечно стелется перед женщинами… перед любой женщиной.

Ее презрительный тон покоробил Мару.

— А ты, я полагаю, не слишком высокого мнения о представительницах твоего пола?

— Предпочитаю не слушать, как они хихикают и вечно болтают о нарядах и о своих победах над мужчинами.

— Тебя подобные вещи не интересуют?

— Нет.

Поведение Труди просто искушало Мару продолжить расспросы.

— Ты предпочитаешь убивать?

— Мне это не нравится, но если надо, я это делаю.

— Значит, ты должна быть довольна своим нынешним местом.

— Не жалуюсь, — отрезала Труди безучастным голосом.

— Странно, — заметила Мара, склонив голову набок, — но по виду не скажешь, что ты счастлива.

Эти слова Труди пропустила мимо ушей. Немного помолчав, она сказала:

— Я бы дала тебе совет, если бы думала, что ты его выслушаешь.

— Да?

— Ты привлекла внимание Родерика. Ему хочется узнать о тебе побольше, он обожает загадки. Но его интерес ты сможешь удержать лишь до тех пор, пока он не разгадает загадку. Если ты ждешь чего-то большего, то будь готова к тому, что тебе будет больно.

Этот совет показался Маре двусмысленным. Неужели он был не случайным?

— Это… очень мило с твоей стороны — предупредить меня.

— Я это делаю для твоего же блага.

Очевидно, она говорила искренне, но за себя Мара была спокойна. Сам по себе принц ее не интересовал, хотя говорить об этом вслух она, разумеется, не стала. Вместо этого она примирительно заметила:

— А ты, похоже, хорошо изучила принца Родерика.

— Мы знакомы с колыбели.

— Вы связаны родством?

— Вовсе нет. Мой отец был правой рукой короля Рольфа, отца Родерика.

— Я спросила только потому, что вы оба светловолосые. Ты сказала «был». Могу я предположить, что его больше…

— Он пал смертью солдата на поле боя.

— Мне очень жаль. Наверное, ты гордишься им. Я полагаю, он был красивым мужчиной?

Этот вопрос заметно удивил Труди.

— Я бы так не сказала. Он был здоровенный как бык и притом одноглазый.

Теперь Мара поняла, кто был отцом Труди — Густав, самый старший среди телохранителей принца Рольфа во время визита в Луизиану. По воспоминаниям бабушки Элен, он уже тогда был ветераном — далеко не первой молодости. Мара решила, что именно таким и должен был быть отец Труди.

— Может быть, ты пошла лицом в мать? Она была такой же красивой, как и ты?

— Пытаешься ко мне подольститься? Моя мать была немецкой дояркой. Она была крупная и белобрысая, но довольно простоватая. Я была еще грудным ребенком, когда она умерла, потому-то отец и привез меня в Рутению, чтобы меня воспитывала королева.

Труди отвечала слишком серьезно, ей явно не хватало светскости и юмора, и Мара не удержалась от соблазна над ней подшутить:

— Понимаю. Значит, тебя воспитывали как сестру Родерика.

— У него есть сестра. Принцесса Джулиана.

В ответе явно сквозила неприязнь. Мара закусила губу, чтобы удержать улыбку. Было совершенно очевидно, что Труди питает нежные чувства к принцу. Удивительно, как остальные телохранители этого не заметили. О существовании принцессы Джулианы, девушки примерно одного с ней возраста, Мара знала, но почти не вспоминала. В настоящий момент ее больше интересовала Труди. Родерику двадцать восемь лет. Видимо, она на год-полтора младше его.

— Ты должна меня извинить за все эти расспросы, — сказала Мара. — Просто меня интригует сама мысль о женщине в военной форме.

— Почему? Я не хуже любого мужчины управляюсь со шпагой и с мушкетом.

— Но в рукопашной преимущество, должно быть, на их стороне?

— Может, да, а может, и нет, — холодно ответила Труди. — До рукопашной дело еще ни разу не доходило.

— Тебе не приходилось бывать в бою?

— Я этого не говорила. Просто ни одному мужчине еще не удавалось подобраться ко мне так близко, чтобы вступить в рукопашную.

Такая непререкаемая уверенность прозвучала в этих словах, что Мара ей поверила.

— Значит, ты доказала, на что способна. Не многим женщинам выпадает такой шанс.

— He многим, — согласилась Труди и добавила как будто через силу: — Мне мой шанс выпал, потому что Родерик — прекрасный человек.

— Прекрасный?

— В самом деле вы обе прекрасны! — воскликнул Этторе, подошедший в эту минуту и расслышавший, да и то, наверно, лишь последнее слово. — Две дамы, одна черноволосая и загадочная, другая белокурая и ослепительная, но прекрасны обе! До чего же мне повезло — я здесь с вами один! Меня одолевает искушение похитить вас обеих. Что скажете? Может, нам оставить этот унылый климат и втроем отправиться на солнечный Капри?

— Самодовольный хлыщ, — раздраженно бросила Труди и, легко поднявшись на ноги, быстро ушла.

— Увы, она меня не любит, — преувеличенно трагическим тоном вздохнул Этторе, — а я, жалкий, ничтожный червь, влюблен всей душой в каждый дюйм ее великолепного тела!

Это могло бы показаться забавным, так как Труди была выше маленького итальянца на целую голову, но сквозь насмешку, прозвучавшую в его голосе, прорывалось такое неподдельное отчаяние, что Мара даже не улыбнулась.

С наступлением сумерек цыгане начали возвращаться в табор. Они появлялись по одному и по двое, причем некоторые из ходивших на промысел в одиночку были детьми четырех-пяти лет. Этторе заверил ее, что это обычное дело: цыганские дети сами добывают себе пропитание, прося милостыню или воруя гусей и кур при помощи наживки, насаженной на крючок с леской. Им почти не случается заблудиться. У цыган принято оставлять друг для друга указатели в виде особым образом расположенных камешков или веточек, приводящих к месту расположения табора. Поскольку никто не обращает на них внимания, эти дети, как никто, умеют собирать и доставлять сведения, полезные для племени.

По возвращении в лагерь мужчины позаботились о лошадях и занялись починкой разной утвари, а покончив с делами, разлеглись на коврах у костра. Женщины ощипали индюшек, принесенных некоторыми из детей, и побросали потроха ждущим своей доли собакам. Индюшек начинили луком и специями и начали жарить на небольшом костре, специально разведенном для готовки. Дети играли, гонялись друг за другом между шатрами или гоняли мячик палкой. Старый скрипач начал играть. Другой мужчина взял мандолину и принялся перебирать струны, к ним присоединился третий цыган с гармоникой. Молодая женщина, взволнованная музыкой, отделилась от стенки шатра и пошла в пляс. Ее волосы, удерживаемые только узкой ленточкой, повязанной вокруг лба, рассыпались беспорядочной черной гривой по плечам и по спине, черные глаза влажно блестели. Ситцевая блузка мягкими складками облегала ее стан, широкая юбка то облепляла бедра, то разлеталась во все стороны, обнажая ноги выше колен. Она кружилась и раскачивалась, как в трансе, в такт музыке.

Время шло, но никто об этом не беспокоился, никто, казалось, даже не замечал, что час уже поздний. Все терпеливо ждали, пока будет готова еда. Стоило какому-нибудь младенцу заплакать, как ему тут же давали грудь или совали кусочек хлеба, смоченный в вине или в козьем молоке, и отправляли спать. Старики клевали носом. Никто никуда не спешил: жизнь есть жизнь, ее надо прожить. Пусть играет музыка. Танцуйте. Пойте. Кто знает, что принесет следующий час? Маре эта философия казалась завораживающей.

Она не заметила возвращения принца. То ли он и в самом деле решил подкрасться к ней потихоньку, то ли она, увлекшись музыкой и танцами, перестала замечать, что творится вокруг, но только что она была одна, а в следующую минуту он оказался рядом с ней.

Никто не устроил ему торжественной встречи. Его присутствие было воспринято как должное, словно он был одним из них. Мару это удивило. Она ожидала какой-то церемонии. Возможность спросить его об этом представилась позже, когда жареные индейки были разделаны и розданы всем присутствующим. Все набросились на еду, в лагере стало тихо.

— Я сын правителя их страны, которого цыгане в знак уважения зовут своим бароном, — сказал Родерик. — И какая же, по-вашему, честь должна быть мне оказана в связи с этим?

— Я не знаю, потому что понятия не имею, кто такой цыганский барон. Это их господин?

— Цыгане всегда были свободны, никто и никогда так и не смог их подчинить. Но поскольку отец моего отца и его отец до него заботились об их предках, кормили и одевали их, давали им работу, в то же время не мешая им свободно кочевать, это племя дает нам право на титул. Правда, он мало что значит и дается просто в память о милости, оказанной в старину, о верности и преданности в обмен на эту милость.

— Но если это племя, как я полагаю, родом из вашей страны, что они делают здесь, во Франции?

Он бросил на нее непроницаемый взгляд.

— Бродяги вне закона, они кочуют, где хотят, приходят и уходят. Разве для этого нужна причина?

— Я думаю, причина в том, что вы здесь.

— Почему? Разве эта причина привела сюда вас?

С каким смертоносным коварством он попал точно в цель! Маре показалось, что его слова вонзились ей в грудь подобно рапире, но она уже немного изучила этого человека и знала, что от него можно ожидать нападения в любую минуту. Ей вдруг совершенно расхотелось есть. Наклонившись вперед, Мара положила крылышко индейки перед Демоном, лежавшим у ее ног. Демон взглянул на нее вопросительно, словно сомневаясь, что подарок предназначен ему, потом зарычал на подкрадывающегося к добыче цыганского пса и впился зубами в крылышко.

Снова выпрямившись, Мара сердито сдвинула брови:

— Почему вы так говорите? Вы ведь знаете, я пришла сюда не по своей воле. Может быть, вам что-то стало известно, что могло бросить на меня тень? По-вашему, я из тех женщин, которые наносят тайные ночные визиты мужчинам?

— Куртизанка, расточающая коварные улыбки? Уличная проститутка, пристающая к прохожим? Нет, я так не думаю, но подобных женщин бывает нелегко распознать, и хуже всех те, что прячутся под маской респектабельности.

— Как это похоже на мужчин — осуждать женщин, которые делают лишь то, на что толкает их нужда!

Он взглянул на нее искоса.

— Вы их защищаете?

Мара почувствовала, что увязает в зыбучих песках словесной пикировки и не знает, как выбраться.

— Нет, не то чтобы… Просто я не думаю, что мужчина — любой мужчина — имеет право порицать женщин, которым приходится жить по правилам, установленным мужчинами.

— Еще одна сторонница равноправия женщин! Жорж будет в восторге.

— Жорж?

— Жорж Санд, известная также, хотя и против собственной воли, как мадам Дюдеван. Вам непременно надо с ней познакомиться.

Он поднялся на ноги, не давая Маре времени ответить, и негромким, но звучным голосом отдал короткий приказ. Гвардейцы вскинули головы. У всех во рту или в руках были куски еды. Никто не двинулся с места. Цыгане тоже застыли в неподвижности, глядя на него.

— Вы меня верно поняли, — добавил принц, — если только тут у нас не разразилась эпидемия глухоты.

Еда и питье были мгновенно забыты. Мужчины повскакали на ноги и решительно направились в разные стороны, в том числе и цыгане, а не только телохранители принца. Увидев приготовления к самому настоящему отъезду, а не к локальной вылазке, Мара почувствовала, что ее охватывает паника. Неужели принц покидает лагерь? А если так, то когда он вернется?

— Куда вы собрались? — спросила она, еле шевеля пересохшими губами.

— Это же очевидно.

— Только не для меня.

— Следы кареты, которая вас привезла, ведут из Парижа и обратно. Здесь о вас больше ничего узнать не удастся. Мы должны вернуться в Париж.

— Вы и ваши люди?

— Разумеется. И вы тоже.

— Вы хотите, чтобы я поехала с вами?

Болезненное чувство у нее внутри должно было бы раствориться при этом известии, но ничего подобного не случилось.

В отблесках костра лицо принца превратилось в непроницаемую маску, синие глаза казались нарисованными византийской эмалью. В его голосе прозвучала ласка, от которой у нее похолодело сердце:

— Я хочу вас.