Губернатор Водрей не забыл о любительских спектаклях, про которые он упоминал, когда Сирен впервые познакомилась с ним. Пьеса, которую они собирались ставить, была комедия Мариво, сокращенный вариант его «Le Jeu de l'amour et du hazard», или «Игра любви и случая». Марди Гра, или «Жирный вторник», последний день карнавала и буйного веселья накануне сорока дней воздержания во время Великого поста перед Пасхой, был совсем недалек. Однако все было к лучшему, им надо было начать репетировать.

Это была история о даме и джентльмене, которые заочно помолвлены друг с другом. Оба сомневаются в том, что партия им подходит, и каждый решает сначала посмотреть на другого, не обнаруживая себя. Поэтому для первой встречи они меняются местами со своими слугами: дама — со своей горничной, а джентльмен — с камердинером. Они безумно влюбляются. Их слуги тоже сражены друг другом, и получается, что в интригу замешаны четверо, причем двое считают, что их возлюбленные ниже их по положению, а двое, что влюблены в людей, которые стоят выше них. Пьеса требовала напряжения сил, потому что ее юмор в большой мере зависел от игры персонажей в непривычных для них ролях и от исполнения диалога.

Сирен, занятая в роли дамы с губернатором в качестве партнера в роли джентльмена, не была уверена в том, что в состоянии справиться с ней, хотя маркиз утверждал, будто она как раз обладает необходимым сочетанием независимости и легкости. Рене отвели роль камердинера, а горничную играла мадам Прадель, поскольку не удалось убедить мадам Водрей выйти с ними на сцену.

Супруга губернатора заявила, что пьеса ей понравилась, и она рада, что Помпадур возобновила любительские спектакли, но сама играть ни за что не станет. Выучить столько диалогов просто выше ее сил, объявила маркиза, хотя Сирен про себя подумала, что леди имела в виду, что это ниже ее достоинства. Игра на сцене всегда пользовалась довольно сомнительной репутацией, и покровительство фаворитки короля мало что изменило.

Репетировать приходилось много, так как губернатор, хотя и не был педантом, требовал довести спектакль до определенного совершенства. Каждый должен был уметь двигаться изящно и естественно, а также произносить свои реплики с возможно меньшим количеством ошибок. Он высказал свои пожелания, но на деле за их исполнением следила мадам Водрей. Она взяла на себя обязанности постановщика и, сидя в конце длинной комнаты, где проходили репетиции, делала замечания и отдавала указания. Сам маркиз был неизменно великодушен в замечаниях и тактичен в советах; все же Сирен, вспоминая о том, что рассказывал Арман, начала приглядываться к этой паре и задумываться, не выполняет ли госпожа маркиза просто волю своего мужа.

Для Сирен играть с ним, исполняя любовные сцены с намеками в такой непосредственной близости, было трудно, несмотря на его обаяние и безупречные манеры. Бодрей был так или иначе слишком яркой фигурой, он обладал таким внешним лоском и настолько сильной индивидуальностью, что производил впечатление жесткого и независимого человека. Кроме того, в нем было неосознанное высокомерие.

Рене тоже не помогал делу, пристально следя за каждым ее движением, каждой улыбкой и жестом. Это заставляло ее нервничать еще больше. Почему он так внимательно смотрел за ней, она понять не могла; она замечала оценивающие взгляды маркиза, обращенные на нее, но никакой фамильярности он не допускал, и она, конечно, тоже.

Однако того же нельзя было сказать о мадам Прадель: она не упускала возможности положить руку на плечо Рене или склониться к нему, когда они репетировали. Это было бестактно и пошло. Конечно, Сирен не ревновала. Рене относился к ней, думала она, как к собственности, словно собака к новой косточке. В этом не было ничего, чем ей стоило бы гордиться, зато многое беспокоило.

Особенно ей не понравилось, как он подошел к ней сзади и встал, прислушиваясь, когда после репетиции она сидела с маркизом за вином и пирожными. Они беседовали, причем губернатор, словно королевская особа, задавал вопросы или тему разговора, а она отвечала. Он спросил, есть ли у нее родные и друзья, пояснив в нескольких словах, что он имел в виду кого-то, кроме отца и матери, которых, как он знал, больше не было. Она рассказала про своего дедушку в Гавре и свой разрыв с ним.

— Ах да, кажется, я был знаком с этим господином на Севере Новой Франции.

— Правда? — спросила она, и ее глаза вспыхнули от удовольствия.

— Это было довольно давно, до того, как меня назначили губернатором Труа-Ревьеры. Но я помню, как ваш дедушка ходил в бобровом пальто, таком длинном, что оно волочилось по земле. Он всегда говорил, что предпочитает уберечься от простуды, а не одеваться по моде. Тогда я считал, что это весьма практичное поведение.

Она рассмеялась.

— Осмелюсь предположить, что он и сейчас такой же; был такой же, когда я видела его в последний раз. А возможно, вы знали и мою мать ребенком?

— Действительно, необыкновенно прелестное существо. Вы очень похожи на нее, насколько я помню. Никогда не забуду, в каком отчаянии были поклонники, когда она вышла замуж. Это был, естественно, ее первый муж.

— Первый муж? Что вы имеете в виду? Он был единственным.

— Но я был уверен. Вашу мать звали Мари Клэр? Мари Клэр Леблан?

— Да, но я никогда не слыхала, что она прежде была замужем. Кто бы это мог быть? И что с ним случилось?

Губернатор долго и пристально смотрел на нее, а потом на его глаза словно опустились некие шторки.

— Возможно, я ошибся, мадемуазель. Должно быть, так и есть. Извините меня.

— Но вы назвали ее имя правильно, — удивленно запротестовала она.

— Имя, возможно, правильное, но скорее всего это не та женщина. Моя бедная память. Во всяком случае, человек, о котором я подумал, погиб в лесу, как я припоминаю. А дама вскоре после этого снова вышла замуж.

— В Новой Франции?

— По-моему, да.

Тогда все в порядке. Родители Сирен познакомились в Новой Франции, но поженились в Гавре.

Именно в этот момент заговорил стоявший позади нее Рене.

— Если на этом семейная история заканчивается, Сирен, дорогая, не пойти ли нам теперь домой? Я нахожу, что игра на сцене чрезвычайно утомляет. Мне очень хочется лечь спать.

Сирен обернулась и вопросительно посмотрела на Рене, когда к нему не спеша подошла мадам Прадель. Она звонко и понимающе засмеялась, услышав его слова, и сказала с намеком:

— Кроме всего прочего, не сомневаюсь.

Рене даже не взглянул в ее сторону. Он обошел кресло Сирен и подал ей руку. Подняв ее на ноги и взяв под руку, он посмотрел на нее и обещающе улыбнулся, соглашаясь:

— Кроме всего прочего.

Сирен не пыталась протестовать ни в доме губернатора, ни по дороге домой. Но, когда они вошли в дом, и дверь за ними закрылась, она отошла от Рене и спросила:

— Зачем ты это сделал?

— Что сделал?

— Ты прекрасно знаешь. Зачем ты уволок меня из-под носа губернатора и всех остальных, словно тебе не терпелось переспать со мной?

— Возможно, по этой самой причине.

Рене знал, что дело не только в этом. Его обижала та легкость, с которой она, по-видимому, могла беседовать с Арманом и даже с Водреем, тогда как для него у нее находилось лишь пять-шесть слов. Ему было не легче от того, что он знал этому причину.

— Неужели? — спросила она ледяным тоном. — Тогда чего же ты ждешь? Если тебе это доставляет удовольствие, помоги мне снять одежду, и давай немедленно ляжем в постель.

Он почувствовал в ее голосе издевку, понял, какой болью она вызвана. Ничто не оставляло его равнодушным, но все это просто не принималось в расчет в сравнении с тем, как он нуждался в ней, и насколько он был уверен в том, что в постели между ними возникает живая связь. Знала она об этом или нет, хотела она того или не хотела, там он освобождался от своих тревог и сомнений и находил убежище, хотя и временное.

— Как я могу устоять перед таким любезным приглашением? — сказал он, и его серые глаза стали ясными и прозрачными. — В самом деле, чего же мы ждем?

Сирен быстро привыкла днем принимать посетителей. Визиты Армана стали делом обычным. Он часто приводил с собой друзей, молодых людей своего возраста и положения, которые столько же смеялись и подтрунивали друг над другом, сколько ухаживали за ней. Она не возражала. Это было похоже на то, как если бы она снова была вместе с Гастоном, хотя, конечно, Гастон никогда не приносил ей сласти или цветы, еще влажные от росы, никогда не писал стихи, воспевавшие ее изящные запястья или соблазнительный изгиб бровей.

Арман спросил, собирается ли она, как многие знатные дамы, принимать по утрам, пока заканчивает одеваться. Сирен громко рассмеялась при одном таком предположении. Она еще не приобрела привычки лежать в постели до позднего утра и очень сомневалась, чтобы Арман и его друзья успели вовремя встать и одеться к тому времени, когда она кое-как совершает свой туалет, и даже если бы они успели, эта идея казалась ей глупой. Она не королева, чтобы при каждом ее движении с того момента, как утром она открывает глаза и до того, как закрывает их ночью, непременно присутствовали толпы зрителей. Достаточно неудобным было уже то, что за каждым ее движением наблюдал Рене.

Однако она стала привыкать к Рене, привыкала к тому, что, подняв глаза, встречала взгляд его серых глаз, смотревших на нее в раздумье, которое быстро исчезало. Она не могла понять, почему он держит ее при себе, если так сомневается в ней, хотя иногда ей приходилось спрашивать себя, не эта ли неуверенность в ней была основной причиной, привлекавшей его.

На следующий день она сидела в гостиной одна, когда Марта ввела посетителя, которого встретила на улице по дороге с рынка. Он спрашивал про мадемуазель.

— Гастон! — воскликнула Сирен.

Книга упала у нее с колен, она вскочила и кинулась обнимать его. Молодой Бретон устоял на ногах и ненадолго заключил ее в медвежьи объятия, потом отступил, разглядывая ее.

— Вот это я называю радушным приемом, — сказал он с ухмылкой.

— Откуда ты взялся? Почему ты здесь? Все в порядке? Садись и рассказывай. — Ее радость при виде его была так велика, что она, хоть и чувствовала, что болтает без умолку, остановиться не могла.

— Можно мне что-нибудь выпить? Я прямо с реки и умираю от жажды.

Сирен оглянулась, ища Марту, но та уже исчезла в глубине дома. Служанка не нуждалась в напоминании о приеме гостей, даже одетых, как Гастон, в кожаные куртку и брюки.

— Сейчас принесут. Только скажи мне, как там месье Пьер и месье Жан, и где ты их оставил.

— Мы уже отправились к чокто, когда нам вдруг пришла мысль, что у нас есть только заверение Лемонье, что ты невредима и в безопасности. Было решено, что один из нас должен вернуться и убедиться в этом сам. А у меня меньше всего вероятности привлечь к себе внимание.

— Может быть, — сказала она несколько сурово, — но ты все равно в опасности. Тебя видели на складе. Мне не верится, что ты разгуливаешь по улицам при свете дня.

Он пожал плечами.

— Я должен был найти тебя.

Как бы ни хотелось Сирен удержать его при себе, делать этого было нельзя ради него же. Она выдавила из себя улыбку.

— Ну вот, ты нашел меня, и, как видишь, у меня все хорошо. Ты можешь вернуться и рассказать об этом месье Пьеру и месье Жану и еще сказать им, что у меня будет легче на душе, если они будут далеко отсюда.

Гастон смотрел на нее с задумчивым видом, теребя, золотой обруч в ухе.

— Ты выглядишь прекрасно.

— Я… спасибо. — Почему-то великолепное шелковое платье и изящный кружевной чепчик стесняли, как тогда, когда она впервые надела их, хотя она быстро привыкала к подобной роскоши.

— Я кое о чем слышал на улицах. Ты, похоже, крепко подружилась с губернатором, играешь с ним в представлениях и все такое. Может, можно насчет чего-нибудь договориться?

Ее глаза сделались несчастными.

— Не думаю. Господин маркиз человек веселый и добродушный, но к своей должности относится очень серьезно.

— Великий Маркиз, так называют его люди. Великий Лицемер, скажу я, когда все знают, что его жена…

Сирен быстро положила руку ему на плечо.

— Не так громко. Кто-нибудь услышит.

— Пусть слышат, мне наплевать, — сказал Гастон, но понизил голос из уважения к ее просьбе. — Во всяком случае, если ты не так счастлива, как белка с запасом орехов на два года, тогда я должен забрать тебя с собой, чтобы вновь соединиться с отцом и дядей Пьером.

— Ты не можешь так поступить.

— Нет? Скажи мне, почему нет? Это будет просто прогулка к реке, когда начнет смеркаться.

— Я… дала слово.

Гастон долго смотрел на нее проницательным взглядом, наблюдая, как ее лицо заливает румянец. Он хлопнул себя по коленям и сцепил руки.

— Очень хорошо. Если ты останешься, останусь и я.

— Это невозможно!

Хотя в голосе Сирен слышалось раздражение, в душе она испытывала теплые чувства. Но больше она ничего сказать не смогла, поскольку вошла Марта со стаканами вина и тарелкой пирожных. К тому времени, как она накрыла на стол, прибыл с ежедневным визитом Арман.

Сирен познакомила молодых людей. Ничего другого не оставалось делать, потому что, если бы она не сумела как-то представить Гастона, его присутствие просто сделалось бы подозрительным. Вполне возможно, что Арман ничего не слышал о нем. Она могла лишь надеяться, что так оно и было.

Надежда оказалась тщетной. Арман смотрел на Гастона с живейшим интересом.

— Ах, да, — сказал он, — контрабандист.

— Г астр н сверкнул улыбкой:

— Я вижу, слава меня опережает.

— Насчет этого не знаю, — вежливо заметил Арман, — но я счел своей святой обязанностью узнать все, что мог, о мадемуазель Сирен.

— Я начинаю понимать. — Молодой Бретон перевел взгляд с Армана на Сирен, высоко вздернув брови.

Сирен знала, что ему только кажется, будто он понимает, но спорить не стала. Если бы он решил, что Арман — одна из причин, по которой она оставалась в Новом Орлеане, возможно, это побудило бы его уйти до того, как окажется слишком поздно.

Арман, выпив вина, преподнес Сирен свой последний поэтический опыт. Она поблагодарила его, всячески расхваливая, и прочитала отрывки вслух, чтобы смягчить ситуацию. Она ожидала, что потом наступит неловкое молчание, но разговор каким-то образом снова вернулся к вопросу о контрабанде, и ей оставалось сидеть в углу диванчика и слушать, как эти двое рассуждали о недостатках существующей системы торговли. Оказалось, что Арман когда-то подумывал заняться незаконной торговлей с англичанами, но его отец и слышать об этом не хотел. Господин Мулен предпочитал, чтобы его сын брал все, что можно, от земли и забыл о таких рискованных предприятиях.

Наблюдать, как между Гастоном и Арманом завязывается знакомство и растет уважение, было забавно, но не слишком интересно. Сирен почувствовала облегчение, когда Арман, проведя, согласно этикету, положенное для дневных визитов время, встал, собравшись уходить. Было видно, что ему не хочется оставлять Гастона одного, тем более что молодой человек проводил его до дверей с такой небрежной уверенностью, словно это он принимал его у себя. Но правила поведения непреклонны. Он должен был уйти, и он ушел.

Гастон закрыл за Арманом дверь и, вернувшись, плюхнулся в кресло возле Сирен. Пристально глядя на нее, он требовательно спросил:

— Мулен заходит часто?

— Да, очень.

— А что об этом думает Лемонье?

— Таков обычай, так он его и воспринимает.

— Что, действительно? Да будь я проклят, если бы терпел такое.

Сирен нахмурилась.

— Тогда хорошо, что это тебя не касается.

— Я не могу понять, что тебе в этом, в этих стихах про пятна на твоем лице.

— Пятна! Очень маленькая мушка, знак красоты!

— Ну, про пятно.

Она глубоко вздохнула, чтобы смирить досаду.

— Многие дамы принимают днем, и иметь поклонников, которые пишут о тебе стихи, почетно.

— Мне все равно, что это такое, я бы не захотел, чтобы они топтались в моем доме, и не понимаю, почему тебе этого хочется, разве для того, чтобы Рене ревновал.

Она с негодованием отвергла подобное обвинение, но уже в тот момент не была уверена, что это не так. Она больше не понимала, что чувствует к Рене. Ей казалось, что ее любовь прошла, но тогда чем был тот восторг, который она испытывала в его объятиях, сладкая дрожь, которую она ощущала от его прикосновений, удовольствие, которое ей доставляло смотреть на него, просто смотреть, быть рядом, деля с ним дни и ночи? Но в том, что она все еще могла бы любить его, не было никакого резона. Ровным счетом никакого.

Гастон все еще сидел у нее, когда с наступлением сумерек вернулся Рене. Если он и был удивлен, увидев юношу, он ничем этого не показал, а пригласил его поужинать и расспросил про Пьера и Жана. Сирен, которая взяла на себя некоторую ответственность за ведение хозяйства Рене, пошла посоветоваться с Мартой насчет ужина, оставив их одних. Когда она вернулась, Рене и Гастон выглядели как двое вполне понимавших друг друга мужчин.

Они были так доброжелательны друг с другом. Сирен ожидала, что Рене предложит Гастону остаться у них на ночь, но он этого не сделал. Ужин закончился, когда совсем стемнело. Гастон, которого Сирен убедила вести себя более осмотрительно, чем когда он только пришел, воспользовался темнотой, чтобы вернуться на лодку.

Немного спустя после его ухода Рене сел за свой письменный стол. Сирен начинала думать, что таким образом он избегает долгих часов между ужином и тем моментом, когда они ложились спать, которые в противном случае пришлось бы заполнять разговорами. Она сознавала, что не это было главной целью, из-за которой она была с Рене., но все-таки то, что он был способен углубиться в свои бумаги, не замечая ее, вызвало у нее крайнее раздражение.

Она сидела, свернувшись калачиком, на диванчике перед камином, сбросив вышитые атласные комнатные туфли и подобрав ноги под пышные шелковые юбки в кремовую и золотистую полосочку. Она не припудривала волосы, потому что поднимавшиеся при этом клубы пудры заставляли ее чихать, но разрешала Марте укладывать их на день, чтобы локоны падали на одно плечо. К вечеру под их тяжестью шпильки впивались ей в кожу. Теперь она вытаскивала их по одной и распускала длинную спутанную темно-золотистую массу, пальцами расчесывала пряди и перекидывала за спину.

Одна шпилька, которую она пропустила, выпала из распущенных волос и соскользнула по шее и плечу прямо в глубокое декольте ее платья. Она тихонько вскрикнула от неожиданности, когда холодная шпилька коснулась кожи, и наклонилась, запустив пальцы в низкий вырез лифа, чтобы вытащить ее. Выпрямившись, она заметила, что Рене поднял взгляд от письменного стола и тихо сидел, наблюдая за ней.

Она улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ теплой улыбкой, но опять вернулся к работе.

Сирен долго сидела неподвижно, следя за его быстрыми четкими движениями, наблюдая, как свет мерцавших свечей играл на его лице и изгибах губ, блестя на его коже, отражаясь в глянцевых черных волнах его волос. При свете блестело перо, которым он пользовался, и на его крепкую руку, безостановочно двигавшуюся по странице, ложилась тень. Она представила ту же самую руку на своем теле, и у нее по коже прошла легкая дрожь. Сирен выпростала ноги из-под юбок, встала, чуть потянулась, потом положила шпильки на соседний столик. Она неторопливо подошла к огню и, взяв кочергу, поворошила в камине. Повесив кочергу обратно, она долго стояла, глядя на пламя, подобрав юбки, чтобы не задеть его. Когда жар сделался слишком сильным, она отвернулась и отошла к письменному столу. Обходя его, она провела пальцами по гладкому краю и, наклонившись над Рене, слегка коснулась его плеча.

— Что ты пишешь?

— Нечто скучное, письма к влиятельным людям. Изгнанники не могут позволить, чтобы о них забыли, если только не хотят остаться в ссылке.

— Разве это было бы так ужасно, остаться здесь?

В верхней части страницы Она заметила обращение к Морепа. Королевского министра, конечно, можно было считать лицом влиятельным, хотя ей помнилось, что Рене также утверждал, что он его друг.

Рене повернулся в кресле лицом к ней.

— Ты бы хотела, чтобы я остался?

— Осторожно! — воскликнула она. — Ты запачкаешь рукав чернилами.

Повернувшись, он положил бархатный рукав халата прямо на страницу, где писал, страницу, еще не присыпанную песком. Она потянулась к нему, чтобы убрать его руку, но он снова решительно положил ее на то же место.

— Рукав значения не имеет, а вот ответ на мой вопрос — да.

Он настойчиво смотрел на нее. В ее глазах, встретивших его взгляд, читалось сомнение. Хотела ли она, чтобы он остался? Возможно. Ей была неприятна мысль о его отъезде. Но она не могла сосредоточиться и ответить, потому что интуиция подсказывала ей, что он не случайно смазал страницу рукавом. Он не хотел, чтобы она видела, Что он пишет. Именно такое подозрение вызвало предложение, которое она заметила мельком, но которое отчетливо и прочно отпечаталось в ее памяти: «…только один способ остановить запрещенную торговлю, известную как контрабанда, и он заключается в решительном судебном преследовании тех, кто уличен в этом, с тем чтобы они послужили примером…»

Ей нужно было что-нибудь сказать.

— Ты уверен, что хочешь уехать?

Он встал, успешно заслонив широкими плечами разбросанные по письменному столу листы пергамента.

— Иногда я думаю о Франции и скучаю по ней, как сирота по своей матери, — сказал он, — но иногда, когда я обнимаю тебя, я чувствую, что где ты, там и родина.

Он пытался отвлечь ее внимание, как и до этого, когда она поинтересовалась, что он пишет. Ну и пусть. Отдаваясь его объятиям, Сирен приняла его поцелуй. В конце концов, какая разница. Она знала, что он из себя представляет, и все равно не могла преодолеть влечения к нему, не могла позволить себе не подчиняться ему, чтобы не провоцировать его на выдачу Бретонов губернатору. То, что он обладал ею, было неизбежно, следовательно, она вполне могла бы извлечь из этого все возможное удовольствие — достаточно малое возмещение.

Тем не менее, на следующее утро, когда Рене отправился в кофейню или на прием к губернатору или куда там еще он исчезал по утрам, Сирен немедленно подошла к письменному столу. Его полированная поверхность была чистой — ни клочка бумаги, хотя чернильница с пером осталась на месте. Лакированный сундучок стоял у стены. Хотя Сирен трясла и тянула запор и даже не слишком осторожно поковыряла в нем шпилькой, он был надежно закрыт, храня свои тайны.

Вечером в день Марди Гра, когда губернатор и его супруга устраивали бал-маскарад, здание официальной правительственной резиденции было освещено сверху донизу. Перед парадным входом пылали факелы, озаряя жаждущие лица в толпе, собравшейся на грязной улице, чтобы поглазеть на прибывавших гостей, следовавших за слугами или посыльными с фонарями. Весь день шел дождь, и ночное небо затягивали низко висящие облака, грозившие новым ливнем, но это не отпугивало зрителей. Они толкали друг друга, чтобы лучше видеть, торговались с разносчиками горячих пирожков с рисом и запеченного в тесте мяса, апельсинов и засахаренных фиалок, и в то же время зорко стерегли свои карманы от воров. Они широко раскрытыми глазами смотрели на костюмы, счастливые обладатели которых либо, заказали их по этому случаю, либо составили из разных тряпок, извлеченных из старых сундуков. По-видимому, зрители поровну разделились на тех, кому все казалось прекрасным, и тех, кто выискивал только недостатки, сопровождая их скорее откровенно грубыми и непристойными, чем рассудительными, замечаниями.

— Что это он нацепил, чучело портновское?

— По-моему, он подражает этому толстому немцу, королю Англии.

— Посмотри-ка на эту. Нацепила на шею колесо от телеги, а сзади выглядит словно корма китобойного судна.

— Она же королева Мария-Терезия, идиот!

— Ну да, а я царица Савская!

— А, вот и святой отец в своей рясе.

— Да, и вид у него такой, что его следовало бы лишить сана.

— Только глянь на ту изящную пастушку с маленьким кривым посохом…

— И если я не ошибаюсь, она ищет другой посох, не такой маленький и кривой.

Из-за грязи и сырости на улицах Рене нанял для Сирен портшез с четырьмя носильщиками. Он не блистал роскошью: кожаное сиденье было продавлено и пахло потом, духами, которыми обычно заглушали запах пота, а пол был застелен подгнившей соломой с засохшей грязью. Рене шел рядом с портшезом, положив одну руку на дверцу, а другую на эфес шпаги. Шпага была не только принадлежностью его мушкетерского костюма, но и разумной предосторожностью. Время было позднее, и в скоплениях людей на улицах можно было столкнуться с темными людишками, выползающими из своих щелей.

Сирен и Рене пришлось ждать очереди, чтобы подойти ко входу в резиденцию губернатора, поэтому у них было время послушать разные колкости и насмешки в адрес прибывших гостей. Когда подошла их очередь, Рене подал Сирен руку и помог выйти, потом дал пару монет носильщикам на выпивку, пока они будут дожидаться конца бала. По толпе пробежал ропот разочарования, потому что они с Рене были в накидках, скрывавших их костюмы, но Сирен, не обращая внимания на толпу, быстро прошла внутрь.

В передней с них сняли накидки. Сирен расправила кисейный костюм лесной нимфы — дриады различных оттенков зеленого и золотого цветов. В это же время слуга быстро вычистил обувь Рене. Приведя себя в порядок, они надели матерчатые полумаски в свободном и волнующем стиле венецианского двора, а затем их проводили в бальный зал.

Толпа разодетых, украшенных драгоценностями людей, канделябры с сотнями свечей, похожие на сверкающие звезды, изысканная обстановка, со вкусом подобранная мебель, великолепная музыка, угощение и напитки, праздничное настроение — все это замечательное зрелище могло быть и в самом Париже. Здесь же, в сонном царстве Нового Орлеана, оно становилось ярким событием. И более того, гости прекрасно знали, что подобного праздника не бывало за всю недолгую историю города, и подозревали, что, возможно, больше и не будет. Это придавало особую пикантность вызванному маскарадом возбуждению, всеми овладел пылкий, почти лихорадочный восторг. Никогда гости маркиза не улыбались так много и не смеялись так звонко, никогда вкус вина не казался столь приятным, а пища — столь божественной. Музыка захватывала, поднимала настроение, пела в душе. Они танцевали, словно ноги не могли устоять на месте, пока не начали задыхаться и хохотать, пока не распахнули окна, чтобы ночная прохлада развеяла духоту и запахи от слишком большого количества разгоряченных и щедро надушенных тел.

Снаружи снова пошел дождь, в зал проникали его шум и холодная сырость. Но никто не обращал на это внимания. Что им до погоды, когда нужно было развлекаться?

Сирен танцевала шесть раз: по одному разу с Рене и Арманом, один раз с арлекином, в другой раз — с гренадером и дважды — со святым королем Людовиком IX в полном облачении, с венцом вместо короны. Она была уверена, что это губернатор. Время как бы застыло. Под надежной защитой маски ничто не могло смутить ее, даже вид Рене, сопровождавшего даму в костюме аббатисы, должно быть, мадам Водрей. Она была совершенно счастлива в вихре веселья, от ритма музыки и танцев кровь стучала у нее в висках. Она обнаружила в способность просто радоваться и наслаждаться, нашла силы забыть о трудностях и неприятностях и жить только настоящим.

И тогда она увидела Гастона. Это был он, она ни на секунду не усомнилась, несмотря на маску. Никто другой при невысоком росте обладал такими могучими плечами, ни у кого не было такой копны буйно вьющихся кудрей, словно у козлоногого Пана. Никто другой не осмелился бы явиться на маскарад к губернатору в расшитой бисером кожаной одежде и мокасинах вояжера — речной крысы, которому остался только один шаг до того, чтобы превратиться в подсудимого.

Как раз заканчивался быстрый контрданс. Сирен отослала своего партнера за бокалом вина и направилась к Гастону. Когда она подошла к нему сзади, он стоял возле раскрытого окна.

— Что ты здесь делаешь?

Она была так встревожена, так боялась за него и в то же время сердилась на него за этот страх, что у нее дрожал голос. Он обернулся к ней, сквозь прорези в маске его глаза светились теплом и пониманием.

— Меня навестил один знакомый тебе господин, дорогая. Это он привел меня сюда.

— Рене, — с горечью сказала она.

— Вовсе нет. Это был Мулен.

— Арман?

— Прекрасный друг, хорошо иметь за спиной такого человека..

— Я рада, что вы нравитесь друг другу, — сказала она с убийственной иронией, — но разве ты сошел с ума? Зачем ты явился сюда, вырядившись перед всем светом так, словно объявляешь о своих преступлениях?

— Никто меня не узнал, — возразил он.

— Удача, которой ты не заслуживаешь. Ты должен немедленно уйти.

Он раздраженно поджал губы.

— Если ты перестанешь суетиться, этого не понадобится. Ты-то и можешь подвести меня под арест.

— Не будь таким безрассудным, Гастон. Зачем же подвергаться опасности?

— Какой опасности, Сирен? Я понимаю так, что Лемонье устроил алиби для нас — для отца, дяди Пьера и меня. Всем известно, что нас вовсе не было здесь в ту ночь, когда загорелся склад. Я мог бы спросить, какую он получил награду, за то, что так хорошо потрудился для нас, но это было бы неуместным оскорблением. Мне кажется, ты заплатила за мою безопасность; почему же я не должен пользоваться этим?

Конечно, все так и было. Прошло достаточно времени, чтобы объяснения о местонахождении Бретонов были приняты. Почему бы тогда Гастону и не появиться здесь снова? Она отбросила эту причину со смешанным чувством облегчения и досады и приготовилась к следующей атаке.

— Но прийти сюда, одевшись, как ты, — все равно что дать пощечину.

— Может быть, это тонкий расчет. Разве тот, кто виновен, осмелится на такое? Нет. Следовательно, я невиновен.

— Зачем рисковать, когда можно быть в полной безопасности?

Он медленно улыбнулся.

— Зачем мне находиться в безопасности, когда всего лишь капелька храбрости — и я смогу стать одним из избранных, гостем губернатора, а не просто сыном торговца, осужденного вечно стоять в стороне, как все остальные, наблюдающие снаружи, как веселятся великие мира сего.

— Все это ничего не значит, не имеет никакого значения по сравнению со свободой, — сказала она, осматриваясь вокруг потемневшим взглядом.

— Ты говоришь так, но ты здесь, а другие — там.

Она говорила правду. Все это не имело значения: ни красивые наряды и роскошная обстановка, ни вереница ее поклонников, ни игра с губернатором в любительском спектакле, ни даже пребывание на маскараде в кругу избранных. Она хотела свободы и променяла ту ее долю, какую имела, на другую тюрьму, которой придавали прочность блеск и мишура и влечение отравленного желанием рассудка. От этого она не переставала быть тюрьмой. Но она вошла в нее с открытыми глазами. Никто не мог вызволить ее оттуда, кроме нее самой. Главное, что требовалось, — воля. Все, что ей нужно было сделать, — найти в себе эту волю.

Гастон прервал ее мучительные раздумья, хрипло прошептав:

— Кто это идет?

Она подняла глаза. К ним приближался мужчина в костюме, который мог бы принадлежать римскому полководцу — он состоял из тоги и нагрудника, совершенно не сочетавшимися с брюками и завитым и напудренным париком. Мужчина был крупный и двигался быстро. Он пренебрег маской, и неприятное выражение его лица являло контраст с непроницаемостью тех, кто находился вокруг. Узнавание было медленным, но потом оно нахлынуло на Сирен, вызывая слабость.

— Боже правый, — выдавила она из себя.

— Что такое?

— Офицер со склада.

— Кто?

Гастона не было, когда этот офицер поймал ее и швырнул на землю при задержании, которому положило конец лишь появление Рене. Гастон этого не знал, а объяснять было некогда. Лейтенант встал перед ними и подбоченился.

— Я бы эти волосы узнал где угодно, — произнес он с ухмылкой на влажных губах, разглядывая блестящую завесу, спускавшуюся за спиной Сирен. — Побывала у меня в руках эта дамочка. И бьюсь об заклад, что снова ее потрогаю, а иначе хорошенький будет разговор с губернатором насчет тебя и твоего дружка. По мне он слишком смахивает на вора и контрабандиста. Ну, что скажешь, моя прелесть? Будешь прикидываться или платить?