ПИСЬМО, ПАХНУЩЕЕ ДУХАМИ

Уборщица поднялась с коленей, собрала ведро, щетку и тряпки и заковыляла к двери. Здесь она, как всегда, остановилась, довольно улыбнулась и сказала:

— Та–та–та, мистер Стрейнджуэйз, всего хорошего, — и направилась, громыхая ведром, в кабинет заместителя директора.

Миссис Смит пребывала на седьмом небе с тех пор, как два года назад популярный актер, выступая по радио, пропел настоящий панегирик некой абстрактной миссис Смит, уборщице с распухшими от подагры коленями и львиным сердцем, которая под свист бомб убирает государственное учреждение, олицетворяя собой всех неукротимых уборщиц Великобритании, что выполняют свой долг с болью за общее дело в груди и крепким кокни[1 — Кокни — лондонский диалект английского языка. (Примеч. пер.)] на. устах. Миссис Смит восприняла эту дань восхищения на свой счет и с той поры держалась с правительственными чиновниками высокого ранга на равных, а с теми, кто помельче, даже несколько высокомерно.

Найджел Стрейнджуэйз, как повелось, сдул пыль со своего стола и вытряхнул в окно вчерашние окурки. Было девять утра. Он любил приходить па работу пораньше, пока не отвлекают ни телефонные звонки, ни коллеги со своими разговорами.

До десяти часов Министерство военной пропаганды будет погружено в тишину, нарушаемую только громыханием ведра миссис Смит да торопливыми шагами какого–нибудь чиновника, не успевшего поддаться расслабляющему воздействию атмосферы, воцарившейся повсюду после Дня победы. Найджел вынул лист с сочиненными Брайаном Инглом подписями к фотографиям.

«Стремительные и неотразимые, как пучок стрел, брошенных рукой Немезиды, — читал он, — «спит–файеры“ бомбардируют скопления немецких железнодорожных составов в районе Гельзенкирхена».

Он заменил «бомбардируют» на «атакуют». На полях написал: «Стрелы рукой не бросают». Взглянул на фотографию, для которой предназначалась подпись, и дописал: «Это «тайфуны“». Добрый старина Брайан, подумал он, неисправимо неточен, непобедимо романтичен, никогда не полезет в карман за неправильным словом или неуместной метафорой — но что бы мы делали без него? Бедный Брайан целых пять лет занимается этим делом и умудряется вкладывать в него все тот же восторженный и абсолютно некритичный энтузиазм, который в предвоенные годы сделал его ведущим литературным критиком «Санди Клэрион». Джимми поступил правильно, выбрав его для этой работы. Джимми вообще с умом подбирал свой штат. Потому и стал первоклассным директором. С самого начала он твердо заявил: «Нет, мне в управлении не нужны специалисты, мне нужны люди, которые верят в то, что говорят. Мы не будем говорить с народом о войне, держа в кармане дулю». Как же он был прав! Когда Брайан Инга уверял публику, что эскадрилья «спит–файеров» (они же «тайфуны») — пучок стрел, брошенных рукой Немезиды, люди верили ему, потому что им было ясно: это — справедливая война. Найджел взял листок и стер «Стрелы рукой не бросают».

Открылась дверь. Шаркая ногами, вошел курьер с кипой папок и бумаг в руках. Как всегда беспомощно оглядев комнату, он нетвердой походкой прошествовал к столу Найджела и вывалил часть своего груза в корзинку для исходящих, после чего мрачно изрек, что утро сегодня необычно хорошее для этого времени года. Как всегда, Найджел переложил стопку из корзинки для исходящих в корзинку для входящих. Да, утро хорошее, согласился он, взглянув в просвет между темными полосками, которыми хозотдел заклеил окно после того, как от взрывной волны потрескались стекла.

— Мы еще и половины не испытали, — трагическим тоном произнес курьер.

— Половины чего?

— Попомните мои слова, сэр. Когда наступит мир… ну, я хочу сказать, настоящий мир, в стране начнется хаус. Самый настоящий ха–ус.

Найджел быстро перевел: «хаос».

— Почему вы так считаете? — спросил он.

— А вы сами подумайте. Миллионы парней научились на войне убивать, да еще как убивать!.. Посмотрите только на морских пехотинцев: рукопашный бой, никаких автоматов, раз–два, и нету человека. И вот такой парень приходит домой, и что он видит?

— Ха–ус, — невольно ответил Найджел. — То есть я хочу сказать…

— Вы уже сказали. Жену его увел какой–то хлыщ, в доме откуда–то взялось еще двое детишек, на его рабочем месте сидит тыловая крыса, — что ему делать? Сами понимаете — стрелять. Насилие порождает насилие, вот что говорит этот паршивый Олдос, как там его, Аксли[2 — Хаксли Олдос (1894–1963) — известный английский писатель. (Примеч. пер.)]. И таких парней — миллионы. А вот после моей войны, — продолжал курьер, тыча пальцем в наградные ленточки медалей 1914–1918 годов на своей темно–синей форме, — было совсем по–другому. Все мы, кто пришел с войны, имели все и могли жить спокойно. И мы были до смерти напуганы. Можете обижаться, сэр, если я говорю страшные вещи, но на этой войне мало их обстреляли, пусть мне пусто станет, если это не так. Теперь посмотрите, какой они придумали план демобилизации…

Поразглагольствовав минут десять на эту животрепещущую тему, курьер хмуро кивнул Найджелу и заковылял к выходу, в дверях обронив большой конверт с грифом «Совершенно секретно. Особо важно», две папки и розовенькое, пахнущее отнюдь не казенным одеколоном письмецо, адресованное Джеймсу Лейку, эсквайру, кавалеру ордена Британской империи. Окликнув незадачливого курьера, Найджел водрузил конверт и две папки на кипу в его руках. Письмо же он решил отнести собственноручно — лучшего предлога поболтать с Нашей Блондиночкой не придумать.

Наша Блондиночка, как все в Управлении наглядной пропаганды называли личного секретаря директора Ниту Принс, представляла собой наглядную пропаганду во всей ее красе и мощи. По словам Мерриона Сквайерса, специалиста по художественному оформлению, она сочетала в себе кричащую привлекательность плаката, загадочность поэтического образа, обаяние станкового портрета с бесценной посредственностью подписей Брайана Ингла. В лучших традициях Управления наглядной пропаганды она умело скрывала деловитость под маской напускной рассеянности, дилетантизма и поверхностности. В тот момент, когда Найджел вошел в ее комнату, она, склонившись над столом, беспомощно рылась в горе документов, буквально вылезающих из корзинки входящих. Ее светлые волосы рассыпались по лицу.

— Хелло, Нита.

Она выпрямилась, демонстрируя свою высокую, прекрасно сложенную фигуру и весь блеск утреннего макияжа.

— А, это вы? — сказала она. — Вы только взгляните на эти входящие! Иногда я просто понять не могу, как мы вообще успеваем что–то делать.

— Мы успеваем, ибо британский народ, вынув меч из ножен, не вложит его обратно, пока плечом к плечу с отважными союзниками не отрубит последнюю голову у гидры тоталитарного агрессора.

— А я думаю, мы не вкладываем его в ножны потому, что меч намного легче вытащить, чем вложить. Разве вы не видели такое в театре? Что там у вас?

Найджел протянул розовый надушенный конверт:

— Еще одно любовное послание боссу. Старик Керби обронил его в моей комнате.

Восхитительное личико Ниты Принс не изменилось ни на йоту; на нем не было и намека на самодовольство, свойственное женщинам, уверенным в силе своих чар и не опасающимся конкуренток. Она протянула руку, чтобы взять конверт; и тут на ее столе зазвонил телефон.

— Алло. Управление наглядной пропаганды. Да?.. Нет, директор на совещании. Я его секретарь. Чем могу быть полезна?.. Ах, мистер Снейт! Доброе утро…

Нита Принс закатила глаза, всем своим видом показывая, как тот ей надоел, и, отстранив трубку от уха, стала копаться в сумочке в поисках сигарет. Найджел поднес ей прикурить. Трубка вовсю верещала и булькала.

— Послушайте, — сказала Нита, дождавшись первой же крохотной паузы, — сейчас мы работаем с вашим буклетом. Через две недели покажем вам верстку… — Телефон снова разразился серией потусторонних звуков. — Да, да, естественно, мы очень хорошо понимаем срочность вашей работы. Мы очень сожалеем, что вам приходится ждать, — медоточивым голосом продолжала Нита, — но у нас возникли проблемы с материалом по эмбарго — мы до сих пор не получили его от цензора… Что?.. Нет, военно–морского цензора. _Вашего_цензора, мистер Снейт… — Нита показала невидимому мистеру Снейту, который на мгновение умолк, язык. Атмосферные разряды в трубке возобновились. — Ну, это совсем другое дело. Вам нужно переговорить с начальником редакционного отдела. Найджел подался к двери.

— Некомпетентный дилетант? Ах, что вы, мистер Снейт! Может быть, вы переговорите с ним сейчас, он как раз тут, в комнате… Нет?.. Ну хорошо, только боюсь, у директора сегодня не будет времени. Сейчас посмотрим. — Не заглядывая в расписание, Нита отбарабанила список встреч и совещаний, на которых должен был присутствовать директор. — А завтра… о, вы не сможете завтра? Ну что же, в таком случае вам ничего не остается, кроме как положиться на нас. Мы выдержим названные сроки… Да, получается чудесно. Оптовики уже заказали более семисот тысяч экземпляров, материал переводится на шесть… нет, на восемь иностранных языков, насколько я знаю… Да, буду держать вас в курсе. Всего хорошего, мистер Снейт.

— Не человек, а счетная машина, — сказал Найджел. Затем, почувствовав, что слегка перебрал, продолжил: — Не могу понять, как вы помните все эти цифры.

— О, я ничего не забываю. Такая уродилась.

— Чего это он кипятится?

— А, по поводу нового заказа из тихоокеанской серии. Глупый старый индюк. Этих чиновников по связям с общественностью нужно просто убивать. А Снейта — в первую очередь. Когда он говорит по телефону, у меня в ухе свербит. А если уж собственной персоной заявится, то совсем пропало дело…

— Будь я морячком на Тихом океане, — мечтательно протянул Найджел, — я бы хотел получать не буклеты с изображениями бамбуковых хижин и затасканными байками про историю Меланезии да про то, что туземцев обижать нельзя, а большие цветные фотографии шикарных девочек, чтобы можно было их повесить над койкой. И девочки должны быть все похожи на вас…

— Тогда вам стоит поговорить с Джимми и предложить ему изменить издательскую политику, — ответила, улыбнувшись уголками рта, Нита. — Вы уйдете наконец? Вам что, делать нечего? Но сначала отдайте письмо.

Найджел кинул письмо ей на стол. В дверях он обернулся. Нита сидела, уставившись на письмо, лежавшее там, куда он его бросил, и в ее взгляде застыл ужас, словно она увидела на своем столе ядовитого тропического паука. Видно было, что она боится притронуться к нему. Она сидела, судорожно сцепив пальцы на коленях.

— Оно не кусается, — проговорил с порога Найджел.

Нита Принс вздрогнула:

— А ну вас к черту, Найджел! Идите или туда, или сюда! Терпеть не могу, когда стоят в дверях… Извините, я сегодня какая–то нервная. Этот несносный Снейт…

«Э, нет, — подумал Найджел, — со Снейтом ты имеешь дело почти шесть лет, и до сих пор все было хорошо. Дело в письме. А поскольку ты его не распечатала, то дело, видимо, в почерке, которым написан адрес. Почерк принадлежит кому–то, кто не должен писать Джимми Лейку. Или кому–то из твоей прошлой жизни?.. Впрочем, ладно. Меня это не касается».

Однако неистребимое любопытство, которое заставляло Найджела постоянно совать нос в жизнь других людей, не позволяло ему оставить это дело просто так. Никогда еще не доводилось ему видеть восхитительную, неотразимую мисс Принс такой обескураженной, совершенно выбитой из колеи. Даже летом прошлого года, когда рядом с их министерством с регулярностью пригородных электричек падали вражеские бомбы и от их взрывов вздрагивало и качалось все здание, Нита не покидала своего стола. Она вела протоколы, успокаивала взбудораженных сотрудников, непрестанно звонивших по телефону, и ее неизменно окружал некий нимб неуязвимости. «Любая уважающая себя бомба дважды подумает, прежде чем назначить Нашей Блондиночке свидание», — заметил как–то Меррион Сквайерс. Но сам он, как не преминул признаться, принципиально не доверял блондинкам.

Водворившись снова за свой стол и механически просматривая рукопись под названием «Военная история наших четвероногих друзей», присланную каким–то восторженным любителем животных с просьбой опубликовать ее за казенный счет в виде книги с иллюстрациями («У меня есть великолепные снимки моей собачки Мопкинс, которая во время воздушных налетов, едва начинали выть сирены, всегда лаяла, предупреждая меня»), Найджел думал о том, как же мало он знает своих коллег. С 1940 года до самого последнего времени они работали как черти, по десять или даже по четырнадцать часов в сутки, — все, за исключением Эдгара Биллсона, одного из вольнонаемных служащих, который, работая у них, свято соблюдал свои права и ровно в пять вечера с котелком, зонтиком и портфелем (в котором ничего не было) отправлялся домой. Год за годом они трудились целыми днями бок о бок и знали друг друга, как циферблат собственных часов; но о личной жизни сослуживцев — как о работе часов, пока они в полном порядке, — никто понятия не имел. Известно было, что Меррион Сквайерс не верит блондинкам, что у Брайана Ингла больное сердце, что Эдгар Биллсон живет в Пиннере, а Джимми Лейк женат на прелестной тихой женщине, которая предоставляет ему полную свободу действий. Но теперь, когда худшее было позади, подобные сведения больше не удовлетворяли пытливый ум Найджела.

К примеру, была ли Нита Принс любовницей Джимми? Управление в большинстве своем полагало, что была. Но у Найджела не хватало времени разузнать это поточнее, да и желания такого не было. Или: представляет ли себе Брайан Ингл, почитающий ее, как сокровище святого Грааля, что она за человек? А он сам, Найджел, представляет? Или: почему Харкер Фортескью, обычно бесцеремонный и резкий на язык, не может приструнить Мерриона Сквайерса, который довольно часто непочтительно отзывается о нем в присутствии подчиненных Харкера? Или вот еще: раздувается ли индюком Эдгар Биллсон у себя дома так же, как в министерстве?..

«Заведу–ка я новую папку, — сказал себе Найджел, — и назову ее «Особо секретное“; это будет досье на управление. Посмотрим, много ли материалов сумею я набрать на коллег за несколько месяцев, что осталось провести на государственной службе. Я буду все собирать в эту папку. А в тот день, когда закончится моя служба, сожгу досье. Нужно понемногу набивать руку. Кто знает, не наступит ли час, когда мне придется снова заняться расследованием преступлений? Впрочем, упаси меня Боже!..»

Его мысли были прерваны приходом Брайана Ингла. Это был суетливый полноватый коротышка с прилизанными волосами; казалось, он не умел передвигаться иначе как трусцой. Он и сейчас не вошел, а вбежал, остановившись перед столом Найджела и едва ли не виляя хвостом.

— Ах да, подписи, — вспомнил Найджел. В карих глазах Ингла бегали огоньки никогда не угасающего энтузиазма. — Я там предложил одно–два изменения. Эти самолеты, конечно же, «тайфуны». И…

— Конечно, конечно, — не дал ему договорить запыхавшийся Брайан. — Но тебе понравилось? В целом? Нормально, ты думаешь? Немножечко не того, не риторично?..

— Нет, вполне сойдет. С моими поправками, — твердо добавил Найджел.

По опыту он знал, что Брайан Ингл влюблен в собственные слова. Во все без исключения. Он вполне способен был вставить их обратно в последние гранки. Между ними велась настоящая позиционная война; Найджел даже придумал специальную систему перепроверки гранок — главным образом для того, чтобы помешать Инглу протаскивать свои варианты.

— Знаешь, что меня поражает? То, как ты умудряешься все это так долго в себе хранить.

— Хранить? Что хранить?

— Да вот это. Священный огонь. Война с немцами кончилась, а ты выдаешь подписи к фотографиям, словно на дворе еще сороковой год.

— Ты меня разыгрываешь, что ли?

— Нет. Просто мне кажется, вряд ли твой пыл, так увлекавший читателей в начале войны, уместен в издании, посвященном ее концу. Эта тема умерла. Публике наскучили статьи, фотографии, выставки, фильмы о войне. Мы выпускаем нашу продукцию потому только, что ряд министерств никак не может побороть пристрастия к саморекламе. Пристрастия, которое, должен со всей самокритичностью признать, мы же сами в них и пробудили. А вероятно, они просто не могут выдержать, чтобы еще сотня тонн бумаги не была выброшена на ветер, как уж это заведено у чиновников. И… О чем это я?

— Не дай Бог, Джимми услышит, что ты такое тут говоришь, — хихикнул Брайан. — Но давай серьезно… Если ты имеешь в виду, почему я по–прежнему отдаю этому делу все силы, в то время как речь идет только о том, чтобы использовать оставшуюся бумагу… кстати, весьма неуклюжая метафора! Ну так вот, должен сказать тебе, что мне просто нравится писать. Писать вообще, что угодно…

Ингл произнес это задумчиво, прислушиваясь к себе, что совершенно не походило на его обычные, быстрые и торопливые высказывания. На сердце у Найджела потеплело. Ему уже не хотелось держаться с этим маленьким человечком официально.

— А еще потому, что ты долго пытался попасть в армию, но каждый раз получал отказ по здоровью и в конце концов решил, что тебе ничего другого не остается, как загонять себя до смерти на ниве пропаганды.

Как истый англичанин, Брайан Ингл на какой–то миг окаменел, придя в смущение от такого интимного тона. Затем неожиданно растаял:

— А, вздор! То же самое можно сказать про каждого из нас. Нет, если уж говорить начистоту, у меня есть все, что нужно писателю, кроме главного — воображения. Любопытство, наблюдательность, трудолюбие, духовный настрой — все атрибуты налицо. Но я не умею придумывать. Поэтому я стал критиком, книжным обозревателем. А теперь сочиняю подписи под фотографиями: они дают мне идеи, будят фантазию. Мне остается только пройтись по канве разноцветными нитками.

Будь Найджел способен смущаться, теперь наступила бы его очередь. Но он давно привык относиться к людям, к их поведению с максимальной бесстрастностью, не примешивая сюда эмоций.

— Тебе нужно жениться, — сказал он, точно подводя итог.

Ингл снова замолчал, предавшись затяжному раздумью. Казалось, что он изучает вопрос во всех возможных аспектах, — об этом свидетельствовал отсутствующий взгляд его карих глаз. Впрочем, скорее всего он просто еще раз смутился.

— Ах, где ты, юность?.. — несколько загадочно ответил он наконец. — Не исключено, что ты прав. Беда в том, что у меня очень высокие требования к женщинам. Высокомерные интеллектуалы сказали бы: лучше относись требовательнее к своим рецензиям, — добавил он, скривив губы.

По–видимому, тут должны были последовать новые откровения; но в этот момент, словно от взрыва бомбы, распахнулась дверь и в комнату влетела Памела Финлей, помощница Найджела:

— Всем привет! Извините за опоздание, Стрейнджуэйз. Была у зубного врача. Фу, какая духота!

Она промчалась мимо Найджела, за ней со стола взлетели бумаги, и комната стала походить на воздушный коридор позади промчавшегося экспресса. Памела подлетела к окну и широко распахнула его. Стоя перед окном, она сделала несколько глубоких вздохов, завершив их парой гимнастических упражнений. Брайан Ингл в это время прыгал по комнате, собирая разлетевшиеся бумаги.

— Наверное, придется мне купить себе палку с гвоздиком на конце, как у уборщиков в парках, — добродушно заметил Найджел. — Мне всегда хотелось быть уборщиком в парке.

— Получите ваши листья, мисс Западный Ветер[3 — Имеется в виду «Ода западному ветру» П. Б. Шелли. (Примеч. пер.)], — с напускным смирением произнес Брайан.

— Мисс что?.. Ах, опять эти ваши интеллигентские штучки! Шелли, верно? Ага! Ладно, за работу!

В бешеном темпе, будто избавляясь от хитона, пропитанного отравленной кровью кентавра Несса[4 — Несс — в греческой мифологии один из кентавров, известный своим коварством. Хитон, пропитанный его отравленной кровью, послужил причиной нестерпимых мук и гибели Геракла. (Здесь и далее, где не указано иначе, — примеч. ред.)], она сорвала с себя пальто, плюхнулась за свой стол и с ужасом воззрилась на кипу бумаг перед собой.

— Мы с Брайаном говорили о женитьбе, — сказал Найджел. — По–нашему, знаете, по–интеллигентски.

— Ничего не выйдет, — решительно заключила мисс Финлей.

— О чем это вы?

— О перспективах Ингла. Он ей не нужен. И могу вас заверить, Ингл, вам просто повезло, что вы тоже ей не нужны. Поражаюсь, как это мужчины…

Побагровевший Брайан Ингл сгреб со стола Найджела свои подписи и фотографии и пулей вылетел из комнаты.

— От женской бестактности у меня просто кровь леденеет, — качая головой, заметил Найджел.

— Ай, бросьте! Почему это вы, мужчины, боитесь смотреть правде в глаза?..

Тут Памела Финлей окунулась в поток местной телефонной сети, демонстрируя свою знаменитую способность вести одновременно два разговора:

— Три пять девять три… Всем известно, что Наша Блондиночка… Алло, три пять девять три? Блоггз?

Говорит ассистент мистера Стрейнджуэйза. Где гранки? Дальневосточная серия, номер четыре… это настоящий банный лист, но пристала она не к Инглу… Но вы же обещали их изготовить вчера… Увы, это он пристал к ней… Скажите правду, Блоггз. Вы уже начали их вычитывать?.. Ему нужна не жена, а мамочка… О, корректоры почти уже закончили? Я это уже сто раз от вас слышала… и уж тем более не куртизанка… Я знаю, что у вас по горло работы, у нас, между прочим, тоже. Крайний срок для печатников — пятнадцатое число. Мистер Стрейнджуэйз должен получить их точно к полудню. Если нужно, я могу сама прийти за ними.

Угроза, по–видимому, возымела действие. Мисс Финлей грохнула трубку на рычаг, когда мембрана еще кудахтала о безоговорочной капитуляции, и продолжила второе направление беседы:

— Все–таки Наша Блондиночка — по–своему однолюбка. Мужчины у нее — всегда по одному. Вот и все, что это значит. Кажется, она была помолвлена с Чарльзом Кеннингтоном, когда он здесь работал. Не успел он уйти, она уже с Джимми. Должна признать, с ним она не расстается уже давно. Вероятно, он пришелся ей по душе. Но это ей не мешает кружить головы всем вам, мужчинам. А вы распустили слюни. Бедненький Ингл!.. Дело в том, что она по–другому не может. Нужно отдать ей должное…

— Ну уж, ну уж, — возразил Найджел.

— Давайте, давайте, говорите.

— Говорить что?

— Скажите, что я ревную. Конечно ревную! Любая нормальная женщина будет ревновать. Весь этаж кишмя кишит женихами, и все вьются вокруг Ниты. Потрясающе несправедливо, когда товар первой необходимости распределяется таким образом.

От безудержного раската смеха, которым разразилась мисс Памела Финлей, задрожала перегородка, и так достаточно пострадавшая от взрывов немецких бомб. Из соседней комнаты, где был кабинет заместителя директора, немедленно раздался предупреждающий стук.

— И Фортескью тоже? — спросил Найджел.

— О, наш Харки — тихий омут, в котором водятся черти.

— Знаете, о чем я подумал? — задумчиво сказал Найджел. — Мы так мало знаем друг о друге! Нет, сплетен у нас сколько хочешь. Но нет серьезного интереса: ни доброжелательного, ни даже от злобы. Мы слишком отдавались работе, чтобы думать о личном. Или, во всяком случае, не давали личному воли, чтобы не повредить работе управления… Ведь нам всем хотелось трудиться ради победы. Да и воздушные налеты заставляют терпимее относиться к тем, кто вместе с тобой переживает опасность. Но теперь, когда напряжение спало, вы не думаете, что подавлявшиеся до сих пор страсти вылезут наружу? А может, это уже началось?

— Вы имеете в виду, что в управлении начинают сводить счеты?

— Кое–кто — да. Вам не кажется?

— Дайте подумать.

У мисс Финлей слова обычно не расходились с делом. Она наморщила лоб, закрыла руками свое широкое пышущее здоровьем лицо, пробежала пальцами по курчавым волосам.

— Я стараюсь вспомнить… Да, конечно, это было в четверг… В предыдущий четверг. Была моя очередь дежурить во время ленча у телефона. Так вот, только я уселась с вязаньем, как в дверь заглянул заместитель директора и сказал, что я могу погулять, он будет у себя и ответит на все звонки. Мне это показалось немного странным. Обычно Харки не очень–то балует рядовых сотрудников. Ну ладно, я заскочила сюда, походила из угла в угол и только собралась пойти в столовую, как слышу: в комнате у зама идет крупный разговор. Он… и вы ни за что не догадаетесь, кто еще! Даю две попытки.

— Генерал Эйзенхауэр.

Памела Финлей расхохоталась со всхлипом, как умела только она:

— Не валяйте дурака! Это был прощелыга Биллсон.

— Харки разносил Биллсона? Что в этом странного? Мы все его ругаем. Нужно указывать этим выскочкам их место.

— Нет, самое смешное — кричал Биллсон. Вы же знаете, какой он корректный. Почтительность перед вышестоящими и все такое прочее. Но здесь почтительностью не пахло. Конечно же, через стену я не могла все расслышать. Но они так орали! Особенно Биллсон. Я так прижималась к стенке, что у меня, наверное, до сих пор на ухе мозоль. Я точно слышала, как Биллсон сказал: «Даю вам последний шанс». Потом, не сразу, Харки ему ответил, очень холодно: «Вы, Биллсон, в безвыходном положении, и вы это сами знаете». Потом что–то вроде: «Пропадите вы пропадом, меня это не касается». У меня сложилось впечатление, что Биллсон угрожал заму, а тот тоже в долгу не остался.

— Забавно! Что–нибудь еще разобрали?

— Только имя. Принс. Оно у них с языка не сходило.

— Боже мой! Опять Нита?..

— Ага. И это все. Впрочем, нет: когда я пошла в столовую, Биллсон пулей вылетел из кабинета зама и пронесся мимо меня с таким выражением на лице, какого я никогда не видывала.

— Что же это было за выражение?

— Абсолютно бешеное. Нет, «бешеное» — не то слово. — Памела Финлей потеребила волосы, будто искала нужное слово в них. — Отчаянное. Как у загнанного зверя! — победоносно выпалила она. — Вам это что–нибудь говорит?

— Все очень просто. Биллсон разнюхал, что зам крутит с Нитой, и попробовал его шантажировать. Зам, однако, не растерялся и напомнил Биллсону, что тот сам в безвыходном положении, в тупике, потому что у него, Биллсона, целый выводок из восьми незаконнорожденных детей, которых ему принесла Нита.

На этот раз комната буквально заходила ходуном от могучего смеха мисс Финлей. Из соседней комнаты снова раздался стук. Потом зазвонил телефон.

— Это вас, — сказала мисс Финлей.

Голос секретарши Харкера Фортескью произнес:

— Заместитель директора свидетельствует свое почтение и просит мистера Стрейнджуэйза купить для своей помощницы глушитель. А еще он хочет видеть вас после кофе у себя. Конец сообщения.

Вскоре из коридора донеслось громыхание тележки и пронзительный голос завопил:

— Кофе! Кофе!

Мисс Финлей схватила две чашки и выскочила из комнаты. Через минуту кофе стоял на столе.

Найджел отхлебнул жидкость, которую в Министерстве военной пропаганды называли кофе. С годами этот почти бесцветный напиток, который, по всей вероятности, варили из желудей, старых посудных полотенец и полыни, нисколько не менялся. Мисс Финлей, испытывавшая к Найджелу теплую, почти материнскую привязанность, имела привычку подбрасывать ему в чашку два–три кусочка сахара из собственных запасов, но и они не спасали напитка.

— Тот, о ком я думал, еще выше, — задумчиво протянул Найджел.

Мисс Финлей сдвинула брови, пытаясь сосредоточиться, как ребенок, решающий в уме трудную задачу.

— Да, повыше, — продолжал Найджел. — Сам Джимми начинает сдавать, вы так не думаете?

— Не знаю, что и сказать. В таких заоблачных сферах я не вращаюсь.

— Конечно, спустя шесть лет оно и немудрено… Но у меня такое ощущение, что это не просто усталость от войны.

Найджел замолчал. Он думал: «У Джимми поразительная жизненная сила, в самые трудные времена он всем нам помогал. Он собрал эту машину и поддерживал ее в рабочем состоянии, он невероятно тактичен, никогда не сделает неверного шага, особенно если речь идет о его персонале, а ведь мы народ ужасно пестрый и неуживчивый! Но в последнее время я иногда чувствую, что у него уже не та хватка… Ну, может, точнее сказать, ему приходится заставлять себя держаться на высоте. Порой он рассеян. Иногда лишь усилием воли возвращается к предмету, о котором идет речь. Нет былой быстроты и уверенности, когда нужно принять решение. Чуть–чуть раздражителен, что особенно странно в человеке, который всегда был олицетворением уравновешенности… Что ж, может, это естественно после такого долгого напряжения. Война вот–вот закончится — война с Японией; нас, если повезет, месяцев через шесть распустят, он вернется к прежней работе и ни о чем больше не будет думать. Он хороший малый. Я его полюбил…»

Через пять минут Найджел зашел в соседний кабинет, к заместителю директора управления. Харкер Фортескью говорил с кем–то по телефону. Он пододвинул Найджелу сигареты; тот опустился в роскошное кожаное кресло, предназначенное дам самых важных посетителей, и стал терпеливо ждать. После того как он услышал от мисс Финлей эту странную историю, он внимательнее, чем всегда, присмотрелся к своему непосредственному начальнику. Лысая голова, впалые щеки, свидетельствующие о нездоровом пищеварении, холодные рыбьи глаза. Что ж, выглядит он обычно, внешне он тот же. Но Найджел давно уже понял, что это всего лишь фасад. За невзрачной внешностью, начальственными грубоватыми манерами, тягучим бесстрастным голосом, каким он сейчас распекал кого–то, стоял, несомненно, сколько бы в этом ни сомневались некоторые, очень даже живой человек.

Найджел открывал для себя этого живого человека в течение долгих тяжелых лет, когда они трудились бок о бок день за днем, ночь за ночью, изо всех сил стараясь выполнить все задания, которые как из рога изобилия сыпались на управление из других министерств.

К концу рабочего дня, нередко после полуночи, они, пошатываясь от усталости, отправлялись в столовую, и Найджел поглощал там целый поднос колбасного фарша, маринадов, хлеба, сдоб, бланманже, в то время как Фортескью с трудом справлялся со стаканом молока. За этими поздними трапезами Фортескью и открыл ему свою тайную страсть. Год за годом с каким–то маниакальным упорством он собирал не автографы, не почтовые марки, не фарфор, не мебель, не этикетки спичечных коробков, не редких насекомых, а то, что называл «мои не–епристойные ка–артинки». Это не были непристойности в буквальном смысле слова. Это были фотографии знаменитых — или печально знаменитых — людей в неприличных позах или в ситуации, о которой не обязательно знать другим, — снимки, сделанные по большей части еще до того, как изобрели «скрытую камеру», сразу всех уравнявшую. В поисках подобных сокровищ он объездил весь мир, посещал аукционы, прочесывал лавки старьевщиков, скупал старые фотоальбомы. В его коллекции была очень старая фотография: Толстой отталкивает букет, который протягивает ему глупо ухмыляющаяся жена. Был у него снимок, запечатлевший арест Ландрю[5 — Ландрю Анри–Дезире (1869–1922) — французский аферист; был арестован в 1919 г., обвинен в многочисленных убийствах, кончил жизнь на гильотине. (Примеч. пер.)]; еще один, сделанный сзади, показывал, как Нэлли Мелба[6 — Нэлли Мелба (1861–1931) — знаменитая в предвоенной Англии австралийская оперная певица.] потихоньку загоняет в кусты крокетный шар соперника; была фотография архиепископа, прославившегося проповедью аскетизма, сделанная в тот момент, когда он подносит ко рту целую ложку черной икры. Но жемчужиной его коллекции, утверждал он — и Найджел не сомневался в истинности его утверждения, — был кадр, снятый каким–то адъютантом–сорвиголовой и запечатлевший Гитлера, когда он зачем–то старается отгрызть кусочек ковра.

— Да, это я понимаю, — говорил Харкер Фортескью в телефон. — Но дело не совсем в этом. Если вы хотите дать полную картину нашего танкостроения, то важно, во–первых, не замалчивать ошибки, допущенные в тридцать девятом — сорок первом годах, и, во–вторых, достойно оценить вклад, сделанный нашими солдатами на фронтах. Это — основа. (Слово «основа» было одной из главных составляющих образа Фортескью как руководителя.)… Что вы сказали? Я могу ответить только одно: мы занимаемся этой работой шесть лет и полагаем, что кое–что в этом смыслим. — И без того неторопливая речь заместителя директора стала подчеркнуто медленной; глаза его гипнотически поблескивали, словно завораживая невидимого собеседника. — Конечно, мистер Уолтерс, если вам нужна продукция иного рода, если вам просто хочется пустить министру пыль в глаза, вы можете обращаться непосредственно к печатникам: я полагаю, они делают такие вещи. Мы здесь такими делами не занимаемся, мы свою репутацию ценим, публика привыкла получать от нас правдивую информацию, конечно в рамках соблюдения государственной тайны, и такая стратегия приносит долгосрочные дивиденды, могу вас заверить.

Фортескью развернул свое кресло с востока на юго–восток; это означало, что кризис позади. Найджел подумал, и не в первый раз, что во время таких разговоров Харки напоминает овчарку, которая неустанно носится, не давая бестолковому стаду разбрестись, и, направляя его в нужную сторону, время от времени кусает за ногу отбившуюся овцу. Что и говорить, обладая замечательным чувством деталей и трезвым упорством, он был превосходной пристяжной для Джимми. У того — оригинальность решений, широта замысла, такт. У Харки — логика, организаторские способности, умение доводить дело до конца.

Харкер Фортескью неслышно положил трубку на рычаг. Поглаживая лысину, он повернулся к Найджелу:

— Так, с этим разобрались. Дальше дело за вами. Подготовьте документы для оформления заказа. К следующему понедельнику они пришлют план–проспект. Поручите Биллсону предварительно ознакомиться с фотоматериалами. Постарайтесь, чтобы художественный отдел на сей раз работал по вашему графику, а то они за последнее время совсем распустились. Вам придется иметь дело с Уолтерсом, но я его уже усмирил.

Фортескью продолжал давать указания, которые Найджел, казалось дремлющий в удобном кресле, запоминал. Фортескью давно отказался от попыток заставить Найджела вести записи; он даже позволял себе иногда развлечься, попросив, например, Найджела после жаркого заседания повторить нуднейшее и многословнейшее выступление кого–нибудь из членов коллегии, что Найджел тут же проделывал с точностью магнитофона.

— Теперь давайте посмотрим наш график проектов, — сказал заместитель директора.

Так называлась бумажная простыня, занимавшая полстены и напоминавшая сводную таблицу показателей состояния здоровья пациентов в больнице на пятьсот коек.

— Может, не надо?.. — протянул Найджел.

— Никак не могу добиться, чтобы вы поняли, — сказал Фортескью, — кто–то должен держать пальцы на всех кнопках, иначе у нас будут постоянно происходить сбои или заторы. И это ваша работа как руководителя редакционного отдела, я не собираюсь делать ее за вас.

— Кстати, о сбоях и о заторах, — спокойно вставил Найджел. — Должен заметить, что эта внушительная штука у вас на стене, как бы она ни была вам дорога, к сожалению, не отличается точностью. — Он подошел к графику и ткнул пальцем в одну из линий, нанесенных фиолетовыми чернилами. — Этот проект был одобрен на министерском уровне семнадцатого, а вы только–только довели его до уровня инспектора. Отстаем, Фортескью, отстаем.

Заместитель директора удивленно пошевелил губами.

— Подай–ка мне фиолетовые чернила, милочка, — попросил он свою секретаршу. — И ручку. И линейку.

Однако он так и не успел исправить ошибку, потому что открылась дверь и вошел Джимми Лейк. Бросив на стол Фортескью письмо, он повернулся к окну и сунул руки в карманы.

— Я должен прочитать это?

— М–нда, — ответил директор, не оборачиваясь. Фортескью читал письмо со свойственным ему вниманием. Наконец он произнес:

— Вот это да! Вот это история! Штульц! Вот это да! Вы помните Чарльза Кеннингтона, Найджел? Это от него.

— Но он же убит.

— Нет, не убит! — вмешался Джимми Лейк, все еще уставившись в окно. — Дай прочитать Найджелу.

Письмо было написано на розовых, пахнущих духами страничках крупным, беглым, слегка витиеватым почерком. Именно этот почерк сегодня утром поверг в транс Ниту. Найджел принялся читать.

_Мой_дорогой!_

_Бумага_совершенно_невозможная._У_немцев_просто_удивительно_плохой_вкус._Конечно,_это_мой_трофей._То_есть_я_хочу_сказать,_что_добыл_бумагу_у_немцев._Я_обожаю_слово_«трофей»,_а_ты?_Оно_такое_энергичное_и_мужское,_оставляет_чувство_удовлетворения._А_я_провел_некоторое_время_в_гостях_у_немцев._Что_за_несолидный_народ:_обязательно_им_надо_орать,_а_если_не_горлопанят,_то_стонут._Сейчас_они_стонут,_как_сумасшедшие._Последнее_время_я_выступал_в_женской_роли,_и_в_результате,_после_глупейших,_нелепейших_приключений_в_Гамбурге_и_его_окрестностях,_мы_поймали_Штульца._Да,_я_легонько_стукнул_его_по_плечу_своей_беленькой_ручкой._Исключительно_неприятный_тип._Ничего_общего_с_тем,_как_я_представляю_себе_красавца_—_белокурого_нордического_мужчину._Я_с_самого_начала_настроился_против_него._Мне_говорили,_он_занимался_какими–то_гадостями_в_концлагерях,_но_я_терпеть_не_могу_рассказывать_о_зверствах,_поэтому_пойдем_лучше_дальше._Как_я_сказал,_я_легонько_стукнул_этого_типа_по_плечу,_а_может,_не_совсем_легонько,_потому_что_от_неожиданности_у_него_изо_рта_выскочила_капсула_—_пропуск_в_Валгаллу,_страну_почивших_арийских_героев,_так–то_вот._Он_ее_выплюнул,_буквально_выплюнул,_так_он_перепугался._Что_было_актом_милосердия_по_отношению_к_вашему_маленькому_Чарльзу,_потому_что_я_не_выношу,_когда_кто–нибудь_умирает_от_яда,_корчась_у_моих_ног,_хотя,_как_уверяют,_цианид_действует_мгновенно._Извини,_что_мучаю_тебя_этими_омерзительными_и_печальными_деталями,_у_тебя_и_своих_неприятностей_сколько_угодно,_я_в_этом_не_сомневаюсь._Взялся_за_перо_не_для_этого,_а_чтобы_сообщить:_ты_не_успеешь_и_оглянуться,_как_я_буду_дома._Передаю_это_письмо_с_потрясающе_прелестным_сержантом,_он_уезжает_в_отпуск,_протащит_его_через_границу_и_опустит_в_Англии._Маленький_Чарльз_не_замедлит_за_ним_последовать._Думаю,_что_приеду_двенадцатого._Позвони_мне_тогда_в_«Клэридж»._Не_терпится_услышать_все_новости._Привет_Алисе._И_Ните,_если_она_ещё_у_тебя._И_всем_мальчикам_и_девочкам._

_Твоя_любящая_Берта_Боденхайм_

_(она_же_Чарльз_Кеннингтон)_

— Он вернулся? — спросил Найджел, прочитав это примечательное послание.

— Да, я только что звонил ему, — произнес директор, продолжая смотреть в окно. — Завтра утром он придет сюда.

— Мы должны устроить ему прием, — сказал Харкер Фортескью. — Значит, это была легенда, когда о нем сообщили: «Пропал без вести. Считается убитым»?

— Надо думать. — Джимми наконец повернулся к ним. Задумчивое выражение на его лице сменилось улыбкой. — Что за письмо! Батюшки, что за письмо! — Он начал смеяться, он буквально сотрясался от смеха, потом бросился в кожаное кресло; по лицу его текли слезы…

 

БЕСЕДА ЗА ЧАШЕЧКОЙ КОФЕ

— Та–та–та, мистер Стрейнджуэйз, всего хорошего, — промолвила миссис Смит и, позвякивая ведром, вышла из комнаты.

Найджел открыл окно и опорожнил пепельницу на карниз, огибавший здание на уровне шестого этажа. Внизу стояли поникшие, с жухлой листвой платаны, их раскачивал порывистый ветер. Ветер не прекращался, казалось, все лето; он сметал пыль с развалин домов и бросал ее в глаза лондонцам, действуя им на нервы, которые и без того из–за пережитых опасностей и лишений были издерганы до предела.

На таком вот карнизе Меррион Сквайерс прошлым летом устроил свой наблюдательный пункт. Когда начались бомбардировки, в министерстве ввели специальную систему оповещения. Длинный сигнал сирены означал, что район подвергается налету группы самолетов. Если было замечено, что самолет направляется в сторону министерства, раздавались короткие гудки, и персонал, работавший на верхних этажах здания, особенно тот, кто сидел с южной стороны, должен был, по инструкции, мчаться к лестнице на северной стороне и спускаться вниз на два–три этажа. Были недели, когда короткие сигналы звучали чуть не целый день и все управление раза два в час бросалось к лестнице, — одним словом, работа стояла. Наиболее отчаянные в конце концов, плюнув, оставались на своих местах, если только свист снарядов не раздавался совсем рядом.

И тогда Меррион Сквайерс сделался независимым наблюдателем.

— Мне хочется самому видеть, что делают эти черные птички, — сказал он.

С тех пор, едва раздавалась сирена., он, вооружившись биноклем и полицейским свистком, вылезал из окна и усаживался на карнизе. Отсюда, как с наблюдательной вышки, он мог просматривать небо, и если считал, что самолет идет курсом в сторону министерства, то свистел. Очень скоро управление обнаружило, что он весьма надежный предсказатель, и его свисток неофициально заменил сирену. Благодаря ему была сэкономлена масса рабочего времени, и все, включая Мерриона Сквайерса, радовались — все, кроме Административного управления. Это управление, отвечавшее за кадры и эксплуатацию здания, отнеслось к инициативе Сквайерса очень неодобрительно. Оно платило штатным наблюдателям на крыше, чтобы они подавали официальные сигналы тревоги. С другой стороны, Меррион Сквайерс получал заработную плату как вольнонаемный служащий (категория: специалист), работающий в художественном отделе, в связи с чем управление «взяло на себя смелость» довести до его сведения, что, в случае если он не прекратит своей выходящей за рамки прямых обязанностей деятельности, оно может посчитать необходимым удерживать из его зарплаты сумму, эквивалентную периоду (или периодам) времени, которое он тратит не на выполнение служебного долга в вышеуказанном качестве.

Меррион немедленно и с большим воодушевлением бросился в контратаку. В виртуозно составленной записке, направленной в Административное управление, он произвел расчет человеко–часов, которые сберегала в день и в среднем за неделю его индивидуальная система предупреждения, прибавив — несколько смело — количество человеко–часов, которые были безвозвратно потеряны в первую неделю налетов из–за официальной системы, и потребовал оплатить ему сверхурочные с учетом получающегося итога. Потрясенное таким неортодоксальным подходом, Административное управление так и не смогло прийти в себя и толком продолжить наступление. Прошел год, а между непримиримыми противниками все еще циркулировали докладные и служебные записки, хотя всем было ясно, что дело давно зашло в тупик и ни одна из сторон уже не сумеет изобрести способа выйти из него.

Оглядывая парк, Найджел увидел и след бомбы, которая положила конец дежурству Мерриона на карнизе. Всего в ста пятидесяти ярдах от здания виднелся участок с расщепленными и искореженными деревьями. Здесь взорвался один из последних снарядов, долетевших до Лондона. Услышав нарастающий вой и свисток Мерриона, который на этот раз звучал много тревожнее и настойчивее, чем когда–либо прежде, все бросились к лестнице и кучей скатились вниз. Затем последовала трепетная тишина. Снаряд приближался. И вот — дикий свист, словно на землю с небес обрушился сам сатана. Затем — парализующий взрыв, и снова тишина; только слышно было, как с тихим звоном сыплется стекло.

Вернувшись на шестой этаж, сотрудники управления нашли Мерриона Сквайерса на полу в его комнате, без сознания, всего в крови. Дверь в комнату сорвало с петель и выбросило в коридор, стены были утыканы, как кинжалами, острыми осколками стекла, пол засыпан мусором, а свисток Меррион все еще крепко сжимал в руке.

Когда к нему вернулось сознание, первым делом он нетвердым голосом произнес:

— Административное управление обо мне еще услышит.

Оказывается, он сидел на своем карнизе, когда бомба взорвалась; взрывная волна отбросила его в комнату.

Позже он признался Найджелу: в тот момент он настолько перепугался, что боялся двинуться с места.

— Понимаете, сижу я, как херувимчик, и смотрю во все стороны. И вдруг вижу: эта кровожадная штука летит прямо на меня. Сначала _я_решил, посижу секунду–другую, посмотрю, не свернет ли она в сторону. Потом думаю, что ж, мой мальчик, теперь поздно прятаться, да и что толку? Она меня загипнотизировала. И посмей только Инга, — добавил он, — прислать мне еще подпись об отважных бойцах внутреннего фронта, смотрящих в глаза смерти! Я его просто убью. Найджел, я не шучу, я прикончу этого производителя штампов. Мои нервы этого не вынесут…

Найджел закрыл окно и вернулся к столу. Из головы у него не выходили мысли о превратностях военного времени. Бывало, бомба обрушивала стену здания, открывая на всеобщее обозрение повисшие друг над другом, сверху донизу, бачки унитазов. Словно был сорван фасад человеческого тела и обнажалось его физиологическое устройство… Но это продолжалось недолго: стена вставала на свое место, обломки и мусор исчезали. Возможно, здание уже не прежнее: что–то в нем сдвинулось, там, может быть, опасно жить, хотя никто не видит, что произошло. Но здание могло и стать крепче. Ведь если ты поймешь, что выдержал тяжелое испытание, то проникнешься уверенностью в себе. Этому можно научиться у примитивных племен: испытания, которым подвергают молодых, придают им уверенность в своих силах.

От Сквайерса мысли Найджела перекинулись на другого героя, Чарльза Кеннингтона. Приятно думать, что война выявила много таких людей. Длинноволосые, нетерпимые к чужим мнениям молодые люди в Оксфордском университете божились, что ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах не будут воевать за короля и отечество, а через несколько лет поднимали в воздух истребители наравне с профессионалами Королевских военно–воздушных сил, вместе с ними выигрывали битву за Британию, сражаясь с тем же мастерством и самоотверженностью, с какими произносили прежде свои страстные речи. Отказывавшиеся от военной службы по религиозным мотивам показывали чудеса смелости в спасательных командах и пожарных бригадах. Профессора университетов в один прекрасный день исчезали со своих кафедр, а через некоторое время становилось известно, что они переброшены на вражескую территорию и занимаются там организацией сопротивления. Иногда они попадались, и их расстреливали где–нибудь на задворках. Тихие ученые спокойно шли к неразорвавшимся бомбам к хладнокровно, будто занимались опытами у себя в лаборатории, разбирали их, причем, как правило, все у них получалось замечательно. Всякие чудаки, любители, дилетанты, люди, не верившие в войну и приходившие в бешенство, когда она вмешивалась в их личную жизнь, становились опасными, если на их пути вставал немец или бюрократ. Люди эти оказывались совершенно непредсказуемыми для врага, потому что не выставляли напоказ свои боевые качества, а еще потому, что их ум легко обходил ловушки, которые приготавливали им тевтонские знатоки британского менталитета. Найджел подумал, что прелесть английского характера в том и состоит, что в нем всегда находится уголок для фантазии, придающей ему страшную для противника непредсказуемость.

Чарльз Кеннингтон был типичным представителем этой категории англичан. Молодой человек с обаятельной, хотя и несколько женственной внешностью, до войны владел фотоателье. Его клиентура, над которой он посмеивался и даже откровенно издевался, была тем не менее от него в восторге, считая, что он держится просто шикарно. Никто из его клиентов ни за что не поверил бы, если бы ему сообщили, что, каждое лето пропадая на две недели, Чарльз проводит их на армейских сборах.

В сентябре 1939 года он пропадал дольше обычного и объявился лишь после Дюнкерка, с рукой на перевязи и Военным Крестом[7 — Орден за храбрость, учрежден в 1914 г.] на мундире. Вообще–то он был ранен куда серьезнее и проявил куда больше храбрости, чем свидетельствовали эти украшения. Джимми Лейк, который был его шурином, обратился в военное ведомство, и Чарльза Кеннингтона направили в Министерство военной пропаганды на должность военного цензора. Тогда–то Найджел и познакомился с ним: Кеннингтон осуществлял цензуру фотоматериалов и потому находился в постоянном контакте с управлением, где работал Найджел. Теперь Найджел понимал, что Чарльз Кеннингтон, в сущности, оказал большое влияние на их управление и на сложившийся в нем стиль работы — стиль внешне беззаботный, непринужденный, открытый для новшеств. С самого начала он перепугал кадровых чиновников министерства тем, что ставил под материалами даты по календарю англиканской церкви. Эта его привычка больше всего раздражала Эдгара Биллсона, старшего инспектора фототеки, отвечавшего за ее финансы. Получив как–то служебную записку, датированную так: «За три дня до праздника святой Петронеллы, девственницы и великомученицы», он устроил скандал и испытал немалое потрясение, когда Чарльз Кеннингтон с негодованием заявил ему:

— Но, мой дорогой, разве вы не христианин?

Годом позже Кеннингтон успешно прошел медкомиссию и вернулся на военную службу. Письма от него приходили с длительными интервалами, а однажды пришло известие, что его считают «пропавшим без вести и числят среди убитых»; это случилось, когда союзные войска форсировали Рейн. И вот теперь он неожиданно объявился, но его словам, после того, как ему удалось захватить Штульца, нацистского вождя номер три, за которым союзники охотились два месяца. Все в лучших английских традициях, все прекрасно, только Нита Принс, по–видимому, не очень рада, получив письмо от «покойника».

Открылась дверь.

— Что с вами? — спросил Меррион Сквайерс с явным неодобрением в голосе. — Опять задумались?

— Да, задумался, — ответил Найджел, снимая ноги со стула и пододвигая его посетителю. — Собственно, я думал о Чарльзе Кеннингтоне. И о вас.

— Очень мило с вашей стороны. В какой же связи? Я с ним никогда не встречался. Он работал здесь еще до меня.

— И тем не менее у вас много общего. Эксцентричность. Оригинальность. Полет фантазии в английском духе.

— Вы хотите сказать, что либо я — воплощение английского духа, либо у меня не все в порядке с головой… — сердито проворчат Меррион Сквайерс, сев верхом на стул и положив свою клоунскую голову на его спинку, словно мальчик, играющий в лошадки..

— Ну что вы! Вы просто восточный британец с артистическим темпераментом.

Такое, вдвойне оскорбительное, заявление на сей раз не вызвало у Сквайерса той реакции, на которую рассчитывал Найджел.

— Кстати, о темпераменте. Что происходит с Нашей Блондиночкой?

— Это вы мне объясните!

— Вы когда–нибудь видели, чтобы она так волновалась? Я не видел. Потому что она не из слабонервных. В любых обстоятельствах она остается невозмутимой, как огромная плотоядная орхидея, и лишь широко открывает рот, а вы все выстраиваетесь в очередь, чтобы туда впорхнуть.

— Не очень–то вы сильны в ботанике, я вижу.

— К черту ботанику! — отрезал Меррион. — Я разбираюсь в женщинах, смею вас уверить. Так вот, вчера мне нужно было зайти переговорить с Джимми, это было вечером. Подхожу к двери и слышу, Наша Блондиночка говорит: «Слишком поздно, ты просто не можешь отказаться. Все знают или догадываются об этом. Нечего прикидываться, что ты не влюблен в меня». В этот момент я открыл дверь. Директор и Наша Блондиночка, видимо, только–только закончили разговор. Джимми, должен отметить, выглядел достаточно спокойным. Он стоял у окна, сунув руки. в карманы. «Что вам, Меррион?» — спросил он, как обычно. Но Нита, — с удовольствием подчеркнул Сквайерс, — Нита была очень взбудоражена. Вся раскраснелась, руки дрожат… Ну, мы с Джимми заговорили о делах. А Нита принялась стучать на машинке. Хотите верьте, хотите нет, но, мой мальчик, она разорвала два листа, пока печатала. Вы слышали, чтобы эта девица когда–нибудь допускала ошибки? Я не слышал. Вот так.

— По–моему, ее немножко пугает возвращение Кеннингтона, — медленно проговорил Найджел. — Говорят, когда–то они были помолвлены.

Меррион Сквайерс щелкнул пальцами:

— Понятно… Я об этом не знал. Она боится, что Кеннингтон узнает про ее отношения с Джимми. Нот почему она сказала, что бесполезно притворяться, будто он в нее не влюблен. Кеннингтон ведь все равно об этом рано или поздно узнает. Конечно же, все дело в этом!

— А чего вы так радуетесь, позвольте вас спросить?

Меррион Сквайерс искоса бросил на него хитрый взгляд:

— Но это же так приятно — смотреть, как мнут лепесточки орхидеи. Лично я против нее ничего не имею. Только из любви к справедливости… Да, и это еще кое–что объясняет. Когда мы все обсудили, Джимми показал мне письмо Кеннингтона и сказал, что тот придет сегодня утром, даже пригласил меня в перерыв на кофе, если мне интересно с ним встретиться. По–видимому, там соберется пол–управления: всем хочется посмотреть на живого героя… А Наша Блондиночка вдруг подняла голову и говорит: вряд ли Кеннингтону понравится такая суета вокруг его персоны. И вообще она лично берет полдня отгула: у нее накопились всякие неотложные дела. Тут Джимми, вы же знаете, какой он делается любезный и обходительный, когда ему перечат… Словом, Джимми ей говорят, что не может ее отпустить, в полдень предстоит совещание, которое нужно стенографировать, и вообще, разве ей не интересно увидеть главный экспонат?

— Это еще что такое?

— Кеннингтон, кажется, принесет флакончик с ядом, который он отобрал у того наци. Наверное, чтобы пощекотать наше любопытство. Вы же видите, Кита ужасно боится, что Кеннингтон посмотрит на нее с Джимми и по лицам все поймет.

— Честное слово, у вас какая–то болезненная фантазия, — сказал Найджел. — К чему эти домыслы? Ните совершенно незачем впадать в панику. Кеннингтона ведь считали убитым. Так что она имела полное право сойтись…

— Э, вы безнадежны, Найджел. Дело в том, что Нита именно в панике, она места себе не находит. Подыщите другую, более правдоподобную версию…

Высказать другую версию Найджелу помешал стук в дверь. Меррион и Найджел скривились. Единственным, кто стучался, прежде чем войти в комнату, был Эдгар Биллсон.

Биллсон пересек комнату, как всегда не произнося ни слова, ставя ноги носками врозь и не отрывая глаз от пола, будто не мог позволить себе заметить Найджела, пока не приблизится к столу на должное расстояние. Подойдя, он наконец поднял глаза:

— Доброе утро, Стрейнджуэйз.

— Доброе утро.

— Вынужден обратиться к вам с жалобой. Но может быть, вы заняты? — Водянистые глаза Биллсона уставились куда–то между Найджелом и Меррионом.

— Нет–нет, я готов вас выслушать. Садитесь, пожалуйста. — Заметив, что посетитель оглядывает комнату, подчеркнуто не замечая стула, на котором все еще сидел верхом Меррион Сквайерс, Найджел кивком показал на стул мисс Финлей.

— Ваша помощница сегодня не работает?

— Она еще не пришла.

— Распускается персонал, — заметил Биллсон, устанавливая стул на приличествующее расстояние от стола и усаживаясь на него.

— Да, я об этом слышал, — вежливо ответил Найджел. — У вас в отделе тоже с этим проблемы?

— Напротив. Регистрационные листы показывают, что в фототеке дисциплина показательная.

— Счастлив слышать это.

— Я заметил, мисс Финлей вчера ушла без восьми минут пять.

— Вы хотите потребовать официального разбирательства?

— Нет. Э… то есть может быть. Но не сейчас. — Эдгар Биллсон подтянул накрахмаленные манжеты и покосился на Мерриона Сквайерса. Тот упорно не сводил с него глаз, глядя поверх спинки своего стула и напоминая скаковую лошадь, замершую на старте в ожидании колокола. — Я насчет ваших голубых бланков. Я откажусь с ними работать, если производственный отдел не перестанет заполнять их так небрежно.

— Может, вам лучше обсудить это с заместителем директора? Это его детище.

— Мистер Фортескью попросил меня поговорить с вами.

— В таком случае чем вы недовольны?

Эдгар Биллсон положил на стол пачку бланков и кашлянул.

— Цель розовых бланков…

— …привлечь мужской глаз. Очень понятно, — со свойственной ему непосредственностью вмешался Сквайерс.

— Заткнитесь, Меррион! — прикрикнул на него Найджел.

— Цель голубых бланков — упорядочить и скоординировать заказы на фотоотпечатки и фотостаты, которые делают производственные подразделения на предварительных этапах… кха… производства.

— Да, мне это известно, — сказал Найджел. Произносить с важным видом подобные прописные истины, касающиеся вещей, которые ты знаешь как свои пять пальцев, составляло одну из самых отвратительных привычек Биллсона.

— Если вы потрудитесь ознакомиться с отобранными документами, то увидите, что они заполнены с нарушением инструкций. Не указаны даты, текст иногда неразборчив, не всегда оговаривается качество отпечатков…

— Я вижу, дата отсутствует на одном бланке. Только на одном, — подчеркнул Найджел, быстро пролистав бланки.

— Далее, мне представляется, что копий заказывается гораздо больше, чем требуется для ведения дел. Зачем, к примеру, ваш отдел запросил шесть копий отпечатка KB 5339? Трех хватило бы за глаза.

— Чтобы ускорить выполнение срочного заказа. Если вы помните, серия KB — подборка фотографий под эмбарго. Мы собирались использовать одну из них. Но для этого необходимо представить ее трем цензорам — военно–морскому, военно–воздушному и военному. Итак, три экземпляра, чтобы ускорить прохождение. Остальные три — для нашего пользования.

Пока Найджел рассерженным тоном произносил эту тираду, лицо Биллсона наливалось пунцовым цветом. Теперь его прорвало, причем с неожиданной силой:

— У всех вас, вольнонаемных, один недостаток: вы легкомысленно относитесь к традициям гражданской службы. Быстрота в нашей работе — еще не все, Стрейнджуэйз.

— Да неужели? — вякнул Меррион.

— Это более широкий вопрос: об экономии средств. Я отвечаю перед казначейством за внутренние расходы каждого отдела. И я не собираюсь разбазаривать народные деньги под тем предлогом, что вам пришло в голову, видите ли, ускорить работу.

— Знаете, вы бы лучше поговорили на эту тему с директором управления. Уж коли вы ставите под сомнение его указания, — спокойно парировал Найджел.

— Я вас не понимаю. О каких указаниях идет речь?

— Прежде всего о том, которое он высказал на совещании, подводя итоги работы в мае сорокового года. Обращаясь ко всем руководителям подразделений, он отметил, что ритмичной и быстрой работе не должны мешать бюрократия и другие формы служебного саботажа.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что моему отделу требуется шесть экземпляров KB 5339. И что всякий раз, когда нам потребуется шесть экземпляров, мы будем их заказывать. И что мне надоели ваши поучения. И что, если вы еще раз позволите себе употребить слово «легкомысленный» по отношению к моей работе, я потребую от директора принять дисциплинарные меры. — Найджел замолчал и после небольшой паузы закончил: — Оставьте эти бланки, я сам с ними разберусь.

Эдгар Биллсон свирепо взглянул на него и направился к двери:. Однако ему не удалось сохранить величественный вид, потому что дверь распахнулась и в комнату вихрем влетела Памела Финлей, отчего ему пришлось отпрыгнуть назад.

— Должен сказать, стиль у вас был великолепный, — прокомментировал Меррион, когда Биллсон наконец ушел. — Никогда не знал, что этот кролик умеет так агрессивно показывать зубы. Можно подумать, эти KB из его личной коллекции порнографических редкостей, так он о них печется…

Через двадцать минут Найджела пригласил директор. Когда Найджел вошел, тот сидел на краешке стола, свесив длинные ноги, а перед ним на полу были разложены фотоснимки, разделенные на группы. Джимми Лейк махнул ему рукой и снова уставился, как в трансе, на фотографии. Это были снимки для разворота, предназначавшиеся для одного из изданий тихоокеанской серии. Время от времени директор заглядывал в подготовленные Меррионом Сквайерсом макетные листы, соскакивал со стола, поправлял некоторые снимки или заменял их другими из кипы на подоконнике и возвращался в прежнее задумчивое состояние. «Очень похоже, — подумал Найджел, — на неторопливый пасьянс, только вместо игральных карт — картинки десять на двенадцать дюймов». Он поделился сравнением с директором.

— Да, — ответил Джимми Лейк. — Очень успокаивает нервы.

Они помолчали. Найджел давно привык к таким паузам, хотя в это утро директор казался рассеянным больше обычного. Наконец Джимми заговорил:

— Нет, не пойдет. Мертво. — Он показал на одну из группок фотографий. — Вон та. Скажи–ка мне, в чем тут дело?

Задать такой вопрос было все равно что спросить у Менухина, в чем недостаток виртуозного пассажа, исполненного Сигети[8 — Менухин Иегуди (1916–1993) — знаменитый американский скрипач; Сигети Жозеф (1892–1973) — знаменитый скрипач, венгр по происхождению, жил в Швейцарии и США, (Примеч. пер.)], потому что Меррион Сквайерс обладал совершенно гениальной способностью делать макеты и эту способность превосходило только необыкновенное умение директора наглядно выражать содержание своих замыслов. Найджел набрал побольше воздуха и нырнул.

— Вот это должно быть в центре, — сказал он, показав пальцем на одну иллюстрацию. — Давайте сделаем разворот в три четверти и остальные дадим справа в колонку.

Директор слабо улыбнулся.

— Хм… — сказал он. — Кстати, почему здесь нет Мерриона, солнышко?

— Я ему звонила, — сказала Нита Принс.

— Позвони еще раз.

Найджел заметил на столе у Ниты скомканный носовой платок, а под глазами — круги. Она назвала номер по внутреннему коммутатору таким неуверенным голосом, словно невероятно устала.

— Мне нужен Меррион Сквайерс, — терпеливо проговорил Джимми. — А это номер Брайана Ингла.

— Извините. — Кита позвонила еще раз. «Странно, — подумал Найджел. — Что бы там ни говорили про ее личную жизнь, но на работе девочка всегда была собранной. И как странно она посмотрела на Джимми: с укором? с решимостью? со злостью? с неуверенностью?» Найджел никак не мог определить, что было в ее взгляде. Во всяком случае, этот взгляд не был, как обычно, уверенным и сдержанно–самодовольным: в нем появилось что–то беззащитное, уязвимое.

Когда пришел Меррион, они снова занялись фотографиями. Предметом обсуждения стал разворот, который не понравился Джимми.

— Совершенно верно, это неудачно, — согласился Сквайерс. — Я ждал снимков из серии КВ. Там есть фотографии много лучше, я знаю.

Директор вопросительно поднял брови, глядя на Найджела.

— Мы уже ругались по этому поводу с Биллсоном. — Найджел разъяснил ситуацию, стараясь говорить как можно более бесстрастно: ему не хотелось подводить Биллсона.

— Солнышко, позвони Биллсону, — обернулся директор к Ните. — Скажи ему, что мы должны получить отпечатки серии KB через сутки. Скажи, что это мое распоряжение.

— Он буквально не хочет слезать с этих снимков, — сказал Меррион. — Надеется что–нибудь из них высидеть.

— Выбрось–ка ты Биллсона на минутку из головы и займись работой, сынок. Эти твои макеты, — Джимми с пренебрежением протянул ему листы, — второсортные!

Слово «второсортный» было самым грубым в лексиконе директора, и пользовался он им осмотрительно. Найджела поразило прозвучавшее в его голосе раздражение. Меррион, по–видимому, тоже был удивлен.

— Наверное, я больше не гожусь для работы в управлении, — сказал он будто в шутку.

— Тебе сообщат, когда управление придет к такому мнению. Можешь не беспокоиться, — произнес Джимми, глядя на Мерриона.

«Снова показывает когти. А ведь всегда прячет их под бархатными манерами, — подумал Найджел. — К чему бы это?»

— Забери макеты — этот и этот — и переделай. Я уже просил тебя об этом раньше. Теперь приказываю.

— А я вам сказал: то, как вы. предлагаете их улучшить, никуда не годится. — Ирландский темперамент Мерриона с трудом переносил критику, и Джимми обычно в общении с ним проявлял больше такта. — Я не могу бросаться осуществлять все идеи, которые придут в голову любителям.

«Любитель»: это слово было еще более оскорбительным в управлении, чем «второсортный».

— Полагаю, вам следовало бы выбирать выражения, — проговорил Джимми самым спокойным, но убивающим наповал тоном. — Вы здесь всего лишь один из экспертов, причем не умнее других. И за последнее время от вас неприятностей больше, чем от всех остальных, вместе взятых. Мне докладывает заместитель директора…

— Ну неужели вам нужно выяснять отношения именно сейчас? — дрожащим голосом воскликнула Нита. — Я уверена, Меррион…

— Обойдусь без вашего сочувствия, цыпленочек! — со злостью бросил ей Меррион.

Найджел ждал, что директор снова набросится на Мерриона, но Джимми Лейк отвернулся к окну, словно отстраняясь от происшедшего. Желал он того или нет, но дело выглядело так, словно он хочет замять ссору. Через секунду Нита, сделав попытку улыбнуться, сказала:

— Джимми старается выглядеть кровожадным, но у него это плохо получается. Правда, Джимми?

Найджел долго потом вспоминал, каким тоном это было сказано. В реплике Ниты определенно таился какой–то подтекст, но какой — понять было невозможно. Во всяком случае, Найджел не успел в этом разобраться: открылась дверь и показался небольшого роста жизнерадостный человек в офицерской форме. Он театрально прижал руки к сердцу и с таким же театральным видом обвел всех удивленным взглядом.

— Ангелочки мои! — воскликнул человек высоким голосом. — Джимми! Импозантен, как никогда! Ах, Найджел! И еще один красивый джентльмен! И Нита! Ты — великолепна!

Он устремился к ней, как герой–любовник из какого–нибудь рождественского спектакля, и театрально заключил ее в объятия. Вслед за ним в комнату вошла маленькая чинная женщина, державшаяся весьма скромно. Джимми Лейк, с любопытством наблюдавший сцену у стола Ниты Принс, даже не заметил вошедшую, пока она не тронула его за локоть. Тогда он повернулся к ней:

— Моя дорогая девочка! Что ты здесь делаешь? «Уж не испуг ли звучал в его голосе, — подумал Найджел. — Ничего удивительного: Алису Лейк никогда особенно не звали посещать работу мужа, особенно когда там находилась Нита Принс».

— Меня взял с собой Чарльз, — объяснила она. Она говорила таким же высоким голосом, как Чарльз Кеннингтон. Найджел вдруг вспомнил, что брат и сестра двойняшки. Вместе он видел их впервые, и, пока Джимми представлял Чарльзу Мерриона Сквайерса, у него было время рассмотреть их и убедиться, как они похожи: голос, треугольное лицо, широкие брови, заостренный подбородок, тонкая кость. Правда, Чарльз, по всей видимости, забрал все жизненные силы себе: сестра рядом с ним выглядела бесцветной, просто его тенью. Она молча улыбалась и казалась совершенно ушедшей в себя.

— Да, это я ее с собой захватил, — радостно сообщил Чарльз. — Мы с Алисой неразлучны. Верно, любовь моя? Мы никогда, никогда больше с тобой не расстанемся. — Он ласково улыбался сестре, сидя на столе Ниты и полуобняв ее за плечи.

Все замолчали; Найджелу подумалось, что в комнате парит атмосфера если не испуга, то наверняка неловкости. Директор стоял у окна, руки в карманах, полуотвернувшись от них. Если он и испытывал неловкость от присутствия жены, то не предпринимал никаких усилий сгладить ее. Потом вдруг все разом заговорили.

— Так приятно видеть вас снова, — обратился Меррион Сквайерс к миссис Лейк. — Мне кажется, ваш последний роман просто великолепен.

— В форме ты выглядишь совсем по–другому, — сказала Нита, обратив на Чарльза Кеннингтона сверкающий взгляд.

— Итак, мои дорогие, — весело щебетал Чарльз, — я должен услышать все ваши новости. Сколько же прошло времени? Кажется, годы пролетели с тех пор, как я видел вас. Я совсем оторвался от делового мира, где мужчины — это цифры, а женщины — женщины. — Он легонько поцеловал Ниту в бровь. — Рассказывайте, — сказал он.

— О, пока ты там умирал и возвращался к жизни, а потом весело проводил время, грабя Германию, мы здесь трудились в поте лица, — начала Нита.

— Не умирал, потому что меня не убивали, — твердо произнес Чарльз. — А в остальном все верно, включая возвращение к жизни. Но я не был убит, даю вам честное слово.

— Сколько же у тебя ленточек! — заметила Нита, потрогав, его мундир. — Когда ты был здесь в последний раз, у тебя была только одна. Ты очень храбро сражался, дорогой?

— Как тигр, лапочка. Я побывал в таких переделках, какие никому, наверное, и не снились в британской армии.

— Вы подружитесь с Меррионом, — кислым голосом произнес Джимми Лейк. — Он у нас тоже герой.

— Герой? — Чарльз Кеннингтон драматическим жестом протянул Сквайерсу руку. — Обязательно расскажите мне об этом.

— Он спас нас от бомбы, — объяснил Джимми.

— Только не говорите о бомбах. Больше всего ненавижу бомбы. Особенно англо–американские. Их только и делали, что сбрасывали на меня, когда я был там.

— Плохо, значит, бомбили, — сказал Джимми.

— Ну нет. Не совсем так. Видите ли, какое–то время я значительно опережал наши войска.

— Ты был шпионом, Чарльз? Так вот почему тебя объявили убитым! — воскликнула Нита.

Инициатива явно перешла теперь к ней. Никогда еще Найджел не видел ее такой возбужденной. Каждый раз, когда она поворачивалась к Чарльзу, ее светлая грива падала на его руку, лежащую на ее плече. Но было в ее поведении что–то наигранное, словно она обращалась не столько к Чарльзу Кеннингтону, сколько к кому–то еще — возможно, к Джимми Лейку. Потом Найджел подумал: «Нет, просто эта умная женщина сейчас чуть–чуть переигрывает; она хочет оставаться ласковой со своим бывшим женихом, и в то же время на нее действует присутствие нового любовника. Возможно, ей нужно, по сговору с Джимми, оттянуть момент, когда придется открыть Чарльзу всю правду?..»

В центре внимания, несомненно, теперь была Нита Принс, раскрасневшаяся, женственная, — настоящая Даная в золотом нимбе. Даже Сквайерс, беседовавший в углу с миссис Лейк, все время посматривал на нее. Одна лишь Аписа Лейк выпадала из общей картины: она сидела опустив глаза, сложив руки на коленях.

— О, сам отец архидьякон! — вскричал Чарльз, увидев входившего в комнату Харкера Фортескью, за спиной которого показался Брайан Ингл. — Как обстоят дела с пожертвованиями, дорогой коллега? Длительный пост и моления, надеюсь, во сто крат приумножили ваш доход? Ах, брат Брайан, какая радость видеть тебя! Все как в старые добрые времена. Но минуточку! — Он поднял пасторский перст, — Еще не весь клир в сборе. Где преподобный Биллсон? Надеюсь, он не покинул лона святого министерства?

— Неужто ты хочешь увидеть его, Чарльз? Не верю! — со смехом воскликнула Нита.

— Любовь моя, перед лицом Всевышнего мы все равны. Умоляю, пошли за ним, пусть оставит свои виноградники ради свидания с нами!

Нита взялась за телефон.

— Мы тебя еще не поздравили, Чарльз, — произнес заместитель директора. — Первоклассная работа. Конечно, мы читали об этом в газетах, но там твое имя не названо. «Молодой английский майор захватывает наци номер три». Высший класс, ей–богу!

— Я сохраню в памяти ваши слова, отец архидьякон.

— Надеюсь, ты нам все подробно расскажешь, — сказал Брайан Ингл. — Ты был… то есть ты работал в Германии в одиночку? Это же безумно н–нервная работа и ужасно опасная, — с завистью добавил он. — Я просто восхищаюсь людьми, которые…

— Не более нервная, чем сидеть за рабочим столом, когда вокруг порхают снаряды. Я в этом уверен, — ответил ему Чарльз и улыбнулся мило и просто, без всякой аффектации.

Найджел заметил, что такая же точно улыбка осветила лицо Алисы Лейк. Брайан Ингл невольно выпрямился и расправил плечи.

— Ну что ты, Чарльз, это т–такая ерунда, — радостно возразил он.

— Я обязательно расскажу вам, как все было. Только это не очень увлекательная история, — сказал Чарльз в своей обычной манере. — Социальный реализм — скучнейшая вещь на свете, мои дорогие… Хелло! Это же Эдгар! Нисколько не постарел.

Чарльз был единственным во всем министерстве, кто называл мистера Биллсона по имени.

Эдгар Биллсон прошествовал через комнату, осторожно лавируя между фотографиями, все еще устилавшими пол. Приблизившись к Чарльзу, он оторвал наконец глаза от пола, кашлянул, протянул большую белую руку и сказал:

— Очень рад видеть вас снова, майор. Позвольте выразить вам восхищение и поздравить с выдающимся подвигом. Кхм… Сколько же народу собралось, чтобы повидать вас! — добавил он несколько осуждающе, как будто сейчас лишь сообразил, что казначейство может и не одобрить затрат рабочего времени на этот светский прием.

— Да, совершенно восхитительно, правда? Был бы со мной мой фотоаппарат! Что за прелестный, что за непринужденный групповой снимок получился бы! Я мог бы сгруппировать вас… так, посмотрим, да–да… как на фотографиях викторианских интеллектуальных пикников. Значит, так: персонажи разбросаны по склону холма. Один, мыслитель, застыл среди каменных глыб. Джентльмены растянулись во весь рост на мягком мху и с разных точек всматриваются в шествие всемирного прогресса. Леди энергично хлопочут у корзин, набитых снедью и томиками стихов. И… — Он в восторге захлопал в ладоши, когда с дальнего конца коридора донесся крик «Кофе!». — Вот вам и пикник! Прекрасный, питательный кофе!

Захватив поднос с чашками, Нита вышла из комнаты.

Меррион Сквайерс, хранивший до сих пор непривычное молчание («Либо быть в центре внимания, либо нигде», — подумал Найджел), громогласно задал вопрос:

— Ну а где же обещанный экспонат, от которого стынет кровь в жилах?

— В самом деле. Совсем позабыл. Я буквально в восторге, что вы разделяете мою страсть к сенсациям. — Майор Кеннингтон порылся в большом кармане мундира и вытащил моток шпагата, маникюрный набор, Библию, пакет ирисок, горсточку револьверных патронов и спичечный коробок. — Ага, вот он! — Открыв спичечный коробок, он вынул маленький, длиной с ноготь, цилиндрик, очень смахивающий на баллончик для газовой зажигалки. С величайшей осторожностью взяв цилиндрик большим и указательным пальцами, он показал его всем. — Идея в том, что эта штука в минуту опасности кладется за щеку, и если вас настигают вооруженные головорезы плутодемократий, достаточно пошевелить языком, раздавить баллончик зубами — и врата Валгаллы для вас открыты.

Маленькая группка людей в комнате переместилась к Чарльзу Кеннингтону и окружила его.

— Ты хочешь сказать, что капсула не растворяется? — спросил Джимми Лейк.

— Нет. И этим — отличается от наших. Но обращаться с ней нужно очень осторожно. Оболочка чертовски хрупкая. А содержимое!.. — Чарльз возвел глаза к небу.

— Что же это? Цианистый калий? — спросил Харкер Фортескью.

— Чистая синильная кислота, — ответил Кеннингтон.

— Вот это да! — воскликнул Харкер.

В этот момент вошла Нита с подносом, уставленным чашками с кофе, и группа снова рассыпалась. Джимми и Брайан Ингл бросились помогать Ните. Остальные передавали капсулу из рук в руки.

— Подходите, разбирайте кофе, — пригласила всех Нита. Поднос стоял теперь на директорском столе.

— Не наступите на фотографии! — взмолился Джимми. — Извините, мы должны были бы убрать их с полу. Нита, ты…

— Ни в коем случае, — вмешался Кеннингтон. — Никогда не могу отказать себе в удовольствии посмотреть на фотографий. Боже мой, какая прелесть! Для чего они?

Джимми Лейк ввел его в курс дела.

— Мы с Меррионом только что ссорились по поводу этих двух разворотов, — добавил он, кивнув с доброжелательной улыбкой в сторону подчиненного.

Меррион тоже кивнул, хотя и не столь охотно.

Компания незаметно переместилась в тот конец комнаты, где стоял большой стол Джимми. Некоторые держали чашки в руках, другие поставили их на стол рядом с собой.

— Погодите минуточку, вы должны взглянуть на обложки, предложенные Меррионом для этой серии. Одна из них просто первоклассная. — Директор, по–видимому, хотел загладить свою недавнюю грубость. Открыв ящик стола, он вынул эскизы. Затем двинулся через комнату к книжному шкафу слева от стола Ниты; по пути он взял девушку под локоть. — Пойдем, поможешь мне разместить их.

Они прислонили эскизы к корешкам книг. Джимми снова взял Ниту под руку и отодвинулся в сторону, чтобы все могли видеть эскизы.

— А теперь скажи, Чарльз, какая обложка тебе нравится больше всего? Мы с Харки из–за них буквально передрались.

Когда имелись альтернативные эскизы, директор обычно выслушивал разные суждения. Вместе с тем сотрудники знали, что, приглашая их, он уже сделал свой выбор и, если они хотят изменить его мнение, им нужно обосновать свою точку зрения во всеоружии красноречия и логики. Некоторое время все молча, с разных позиций, под разными углами зрения рассматривали эскизы. Наконец Чарльз Кеннингтон сказал:

— Думаю, эта. Со зверской рожей, которая выглядывает из зарослей бугенвиллии[9 — Бугенвиллия — южноамериканский кустарник. В Европе разводится как декоративный.].

Директор посмотрел на своего заместителя и тихонько свистнул сквозь зубы. Очевидно, Чарльз попал в точку.

— Нет, — стоял на своем зам. — Это слишком книжно. — Он помолчал, придумывая слово пообиднее. — Слишком утонченно. Положите ее рядом с клегговскими обложками, и она пропадет.

— Харки смотрит на обложку как на рекламный плакат зубной пасты, — вмешался Меррион Сквайерс, разозленный упоминанием самого большого их конкурента по части дизайна.

— А я говорю, нужно сразу брать зрителя за горло, или все пропало, — не сдавался зам.

На столе Ниты зазвонил телефон. Она как раз отошла от Джимми, чтобы взять со стола свою чашку.

— Чертов телефон! — воскликнула она. — Которая тут моя?

— Вот эта, кажется? — Брайан Ингл показал на чашку, стоявшую к ней ближе всего.

— Нет, это мистера Лейка. Вот моя. — Она взяла чашку, подошла к своему столу и подняла трубку.

Джимми двинулся за ней со своей чашкой в руках. Усевшись на край стола и болтая длинными ногами, он свободной рукой показал на эскиз, выбранный заместителем:

— Посмотри хорошенько на этот эскиз, Харки. Успокойся, расслабься и просто посмотри на него. Очень жаль, что ты видишь лишь то, что на поверхности. Этот эскиз мертв от рождения, это выкидыш, дитя аборта. Я шесть лет пытаюсь объяснить тебе сущность визуального восприятия, а у тебя хватает духу говорить мне, что эта аляповатая пошлость — эскиз обложки. Ну, знаешь!.. — Джимми сделал глоток.

Заместитель скривил рот:

— Для обложек, рассчитанных на нашу публику, существует один принцип. Они должны быть однозначными и яркими. — И, весь собравшись для решающего удара, он ткнул пальцем в эскиз, которому отдал предпочтение директор. — Эскиз неплохой, не спорю… Для суперобложки каких–нибудь повестушек в духе Блумзбери[10 — Литературное направление первых десятилетий XX в., группировавшееся вокруг английской писательницы Вирджинии Вулф. Названо так по району в Лондоне, где жила В. Вулф.]. Алиса Лейк фыркнула:

— Зверская морда, которая выглядывает из зарослей бугенвиллии? При чем тут Блумзбери?

— Твоя беда, Харкер, в том… — начал было Джимми Лейк, но не закончил фразу. Его прервал охвативший Ниту Принс приступ кашля. — Откашляйся, солнышко, откашляйся как следует, — сказал он, хлопая ее по спине.

Однако Нита так и не смогла откашляться. Кашель перешел в мучительное удушье, красивое лицо ее исказилось, глаза в отчаянии вылезли из орбит, руки стиснули горло, потом безжизненно упали. Все смотрели на нее, не веря своим глазам. Никто не успел и пошевелиться, как она упала на стол. Пузырек чернил перевернулся, забрызгав ее светлые волосы, и медленно скатился со стола.

 

ПРОПАЛА КАПСУЛА…

Позже, пытаясь в спокойной обстановке восстановить в памяти эту сцену, Найджел Стрейнджуэйз обнаружил, что она как–то удивительно рассыпается на отдельные куски. Словно в кабинете Джимми Лейка разорвалась бомба и разнесла все на нелепые, не связанные между собой фрагменты. Одним из них был пронзительный, какой–то кукольный вскрик Алисы Лейк: «О Джимми!» И был директор, который испуганно смотрел на Ниту и снова и. снова повторял: «Нита, что с тобой? Нита, что с тобой?» И был Эдгар Биллсон, который снял очки и принялся вытирать их о рукав пиджака, а потом надел опять с таким видом, будто не мог поверить тому, что видит через них. Был безудержно трясущийся Меррион Сквайерс. Был Харкер Фортескью, застывший, как. статуя, посредине комнаты. Был Брайан Ингл, который первым зашевелился, подбежал к окну и широко распахнул его, крича: «Ей нужен воздух». Потом он застыл в какой–то странной позе, словно защищая Ниту от того, что уже произошло. И был Чарльз Кеннингтон, на лице у которого, прежде чем он закрыл его руками, Найджел заметил удивительное выражение; он мог бы поклясться, что это было безмерное, невероятное изумление.

Найджел пересек комнату. В данный момент можно было сделать только три вещи. И он их сделал, пока остальные как овцы смотрели на него. Он проверил, не бьется ли сердце Ниты, приподнял ее веки. Да, она была мертва. Он понюхал ее губы и чашку с кофе — да, она погибла от цианида; он опустил светловолосую головку обратно на стол. Затем набрал номер Скотланд–Ярда и попросил суперинтенданта Блаунта.

— Блаунт? Слава Богу, вы на месте. Это Стрейнджуэйз. Из Министерства военной пропаганды. Вы не могли бы приехать немедленно? У нас смертельный случай, отравление цианидом. Что вы говорите?.. О, черт бы побрал ваши правила. Минутку, не кладите трубку… — Найджел вспомнил четвертую вещь, которую он должен был сделать. Положив трубку на стол, он нагнулся и понюхал пальцы на руке Ниты. — Вы слушаете? Да, почти наверняка убийство. Приедете? Хорошо. Может, захватите по дороге врача? Это будет быстрее, чем вызывать но телефону. Комната Ф29 в здании министерства… Да, я прослежу. Пока.

Когда он произнес слово «убийство», по комнате прокатился тихий говор, типично театральный говор, какой бывает в толпе статистов, которые ловят каждое слово, произнесенное главным героем.

— Какого черта? Что вы такое говорите, Найджел? — хрипло выдавил Фортескью.

А Джимми Лейк, улыбнувшись, слабо запротестовал:

— О нет, Найджел! Ты, должно быть, ошибся… Брайан Ингл, стоявший до сих пор в стороне, кинулся к телу Ниты; он задыхался от слез, словно пробежал не один километр. Найджелу пришлось взять его за руки и осторожно отстранить.

— Извините, — сказал он. — Никто пока не должен трогать ее. И никто не должен покидать комнату до приезда полиции. — Он повернулся к директору. — Вы извините, что я взял на себя командование, но мне уже приходилось бывать в таких ситуациях. Суперинтендант — мой старый знакомый. Может быть, мы пока присядем?

— Почему вы решили, что это убийство? — спросил Чарльз Кеннингтон.

За одну минуту он стал совершенно другим человеком: говорил резко, словно щелкая кнутом, худощавое тело его напряглось и вытянулось, глаза сверкали. Теперь Найджел видел человека, который действительно поймал Отто Штульца.

— Ее чашка пахнет цианистым калием. А пальцы, напротив, не пахнут. Если бы она приняла яд, положив ваш трофей прямо в рот, чашка бы не пахла. Если бы она высыпала яд из капсулы себе в кофе, ее пальцы наверняка бы приобрели этот запах. Но от них цианидом не пахнет. Значит… — Найджел пожал плечами.

Чарльз хотел что–то сказать или возразить. Но лишь пожал плечами. И спустя минуту заговорил.

— Кто последним держал капсулу? — требовательно спросил он, повернувшись к группе, сгрудившейся вокруг директорского стола.

— Это невыносимо, — проговорил Биллсон. — С какой стати мы должны подчиняться Стрейнджуэйзу?

— Тогда вам придется подчиняться мне, — сдержанно, но твердо сказал директор. — Никуда не выходите из комнаты. А на вопросы до прихода полиции можете, если хотите, не отвечать.

— Найджел, — подал голос Харкер Фортескью, — она ведь могла положить эту штуку в рот и потом запить кофе. Тогда немного порошка могло попасть и в чашку.

— Маловероятно, — ответил Найджел. — Поэтому я и сказал Блаунту: почти наверняка убийство.

— Что вы все говорите такое? — раздался высокий тоненький голосок Алисы Лейк. — Бедная девочка только что была жива, а теперь ее нет, она умерла…

Джимми подошел к жене, гладя на нее настойчиво и умоляюще, и взял ее за руку.

— Найджел, — сказал Чарльз Кеннингтон, — вы не окажете мне любезность? Осмотрите ее чашку. Может быть, удастся выловить ложкой осколки. Вы знаете, что я имею в виду.

Найджел поболтал ложкой в чашке Ниты, где еще оставался кофе. Потом обернулся к Кеннингтону и молча покачал головой. Директор снова нервно заходил по комнате, сунув руки в карманы, потом подошел к открытому окну.

— Нет! — быстро остановил его Найджел. — Извините, Джимми, но мне кажется, будет лучше, если никто сейчас не станет подходить к окнам.

— Боитесь, что убийца выбросится из окна? — с издевкой поинтересовался Меррион Сквайерс. — Что ж, это самое лучшее, что он мог бы сделать.

Все, подавленные, молчали; тогда Найджел пояснил:

— Дело не в этом. Речь идет о штульцевской штуке.

Они уже привыкли называть ее «штульцевской», а не «чарльзовской» штукой. Так им казалось тактичнее.

— Видите ли, она не растворяется и ее нет в чашке Ниты. Значит, если кто–то подсыпал в ее чашку яд, он либо спрятал капсулу в комнате, либо она все еще у него. И если это так, он может попытаться выбросить ее в окно, когда никто на него не смотрит. Нас, конечно, всех придется обыскать.

— Абсурд какой–то, — досадливо пробормотал Эдгар Биллсон.

Зазвонил телефон, стоявший возле безжизненно вытянутой руки Ниты.

— О Боже, о Боже! — повторял почти шепотом Джимми Лейк. — Это уж слишком! Найджел, пожалуйста…

Найджел подошел к двери и поговорил с одной из машинисток, сидевших в приемной:

— Пожалуйста, все звонки для директора принимайте сами. В его кабинете несчастный случай. Мисс Принс. Возьмите себя в руки, мисс Гренджли. Отвечайте на звонки. Говорите, что директор занят. Никого в его кабинет не пускайте. Даже курьеров. Когда приедет суперинтендант Блаунт, направьте его сюда. И никого больше. Понятно? Ах да, отмените совещание с представителями Форин–офиса, оно должно было состояться в полдень. Позвоните мистеру Джиллесри в Форин–офис и передайте ему: обстоятельства так сложились, что директору пришлось отменить совещание. Затем позвоните моему помощнику и помощнику заместителя директора, а также помощникам мистера Ингла и мистера Биллсона и скажите им, что мы задерживаемся, пусть продолжают работать.

— Спасибо, Найджел, — тихо поблагодарил его Джимми Лейк.

— Послушайте, — сказал Харкер Фортескью, — если эта проклятая штука могла оставить следы на ее пальцах, то она оставила бы следы на пальцах любого…

— Вы совершенно правы, — тут же согласился Чарльз Кеннингтон. — Найджел, что если…

— Вы имеете в виду, что мистер Стрейнджуэйз начнет обходить нас всех и обнюхивать пальцы? Я протестую. Это фарс какой–то, — сказал Биллсон.

— Ничего подобного! — воскликнул Меррион Сквайерс. — Это положит конец нашим мучениям. Всех, кроме одного, во всяком случае. — Он с готовностью протянул Найджелу руки.

Последовала довольно странная сцена. Высокий подвижный Найджел Стрейнджуэйз подходил к присутствующим и склонялся к рукам каждого, словно выполняя какой–то придворный церемониал. Даже Эдгар Биллсон сдался, всем своим видом показывая, как ему это неприятно. Наконец Найджел протянул собственные пальцы сначала директору, потом Чарльзу Кеннингтону.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Меррион. — Кто преступник?

— Пальцы не пахнут цианидом ни у кого, — ответил Найджел.

Все с облегчением зашевелились.

— Я могу возвратиться к выполнению своих обязанностей? — задал вопрос Биллсон.

— Боюсь, что нет. Прежде всего, это вещество очень быстро улетучивается…

— Я бы и сам вам об этом сказал, — не дал ему договорить Биллсон.

— …а уже прошло некоторое время. Да, — вздохнул Найджел, — придется подождать. А пока ждем, по–моему, можно было бы попытаться узнать, куда девалась штульцевская штучка. — Он произнес это нарочито безразличным тоном. Ему хотелось создать впечатление, что он уже успокоился. Если люди утрачивают осторожность, пусть даже совсем ненадолго, то легче выявить расхождение между тем, что они говорят теперь, и показаниями, которые они дадут в полиции, когда снова будут следить за своими словами… По крайней мере, это касается одного из них.

— Думайте, что будете говорить, мальчики, — сказал Меррион Сквайерс.

Биллсон с ненавистью смотрел на Найджела:

— Я не хочу принимать участие в этой комедии. Всякие допросы должны быть отложены до начала официального следствия, и проводить их имеет право только полиция.

— Эй, послушайте, Биллсон, — сказал директор, К которому вернулась его обычная манера разговаривать с подчиненными, то ли убеждая их, то ли приказывая. — Давайте не будем цепляться за параграфы. Нам ведь нужно как–то скоротать время.

Все сидели теперь в одной части комнаты: некоторые у директорского стола, остальные у стены. Алиса Лейк занимала кресло директора, сам он примостился на краешке стола, держа ее за руку. Можно было подумать, что они держатся вместе, чтобы таким образом защититься от мертвого тела Ниты, навалившегося на стол в другом конце комнаты. Одна рука ее была вытянута в их сторону, словно в обвиняющем жесте. Между ними на полу лежало множество фотографий, смешавшихся под ногами людей, которые перестали обращать на них внимание.

— Не думаю, что нам следует заниматься всем этим, — сказала Алиса Лейк. — Когда Нита вошла с подносом и чашками…

— Да, ваш муж и я стали помогать ей, я помню, — подавленным голосом сказал Брайан Ингл.

Миссис Лейк продолжала:

— Так… В тот момент эта штука была у меня. Вы поставили поднос на стол, вот сюда. — Она положила пальцы на левый край стола. — А я… дайте подумать, что я с ней сделала… Да, она была у меня в правой руке, я положила ее позади себя на стол… я стояла у правого угла, вот здесь. Значит, я положила ее позади себя, чтобы взять чашку кофе… Да, верно. Потом мой муж взял эскизы обложек и пошел через комнату, чтобы поставить их на книжную полку.

— Вы видели капсулу, когда брали эскизы из ящика? — спросил Найджел у директора. — Это был верхний правый ящик, правильно?

— Да, вообще–то я ее видел. Она лежала около календаря.

— Вы не трогали и не передвигали ее?

— Нет.

— Очень хорошо, — сказал Найджел. — Миссис Лейк, вы видели капсулу после этого?

— Да. Когда Чарльз указал на один из эскизов и сказал: «Убийственная морда, которая смотрит из зарослей бугенвиллии»… по–моему, у меня мелькнула какая–то ассоциация… Во всяком случае, я оглянулась, и эта штука все еще была там, на столе. — Кто–нибудь видел ее после этого?

Молчание.

— Кто–нибудь видел ее вообще на столе, до того или после?

— Я, — сказал Брайан Ингл. — То есть хочу сказать, я видел, как миссис Лейк положила ее на стол. Это было после того, как Н–нита предложила нам брать чашки.

— Кто–нибудь еще? Снова молчание.

— Ладно, с капсулой пока ясно. Итак, чашка Ниты стояла здесь… — Найджел показал на правую сторону директорского стола, около календаря. — Потом зазвонил телефон, и она, оставив чашку, пошла к своему столу. Оттуда она могла видеть всех… Просто невероятно, чтобы кто–то…

— Не забудьте, мы все рассматривали эскизы, — напомнил Харкер Фортескью.

— Верно. К ее столу не подходил никто, кроме Джимми…

— Но ведь наверняка кто–нибудь заметил бы, — вмешалась Алиса Лейк, — если бы мой муж раздавил капсулу над ее чашкой.

— Совершенно верно, — согласился Найджел. — Больше того, Нита сама бы это заметила. Значит, остается одно…

— Нет! — закричал Брайан Ингл, превратно поняв его. — Она этого не могла сделать! Я… я смотрел на нее все время. Я бы увидел… Кроме того, она бы этого вообще не сделала, это совсем не в ее характере… — У него оборвался голос. Найджел мягко проговорил:

— Иногда люди кончают с собой, это факт. Люди, от которых никто такого не ждет.

— Но они не кончают с собой на глазах у целой комнаты свидетелей, — заметил Чарльз Кеннингтон. — Найджел, ты говорил, что в ее чашке остался кофе. Примерно четверть чашки.

— Да. Понимаете, это очень важно. Это значит, яд не могли добавить раньше, чем она выпила по меньшей мере полчашки: ведь он действует мгновенно. У убийцы было очень мало времени…

Все внимание было теперь обращено к Найджелу, а он в свою очередь видел всех, и ничто не ускользало от его светло–голубых глаз, казавшихся совершенно бесстрастными. Он продолжал:

— Давайте вернемся к чашкам. Чашка Ниты стояла на столе у директора, и Джимми был совсем рядом. Когда зазвонил телефон, Нита спросила: «Которая тут моя?» — а Брайан ответил: «Эта, по–моему». И Нита сказала: «Нет, это мистера Лейка».

— Вы хотите сказать, что кто–то подсыпал яд не в ту чашку? — спросил Меррион Сквайерс, переводя взгляд с Алисы Лейк на Брайана.

— Я ничего не хочу сказать. Я только пытался точно определить, где находились чашки, — ответил Найджел. — Когда вы взяли свою чашку? — спросил он Джимми.

— Не раньше, чем подошел и сел на стол Ниты.

— Сколько времени прошло между тем, как вы поставили чашку, и тем, как вы снова взяли ее?

— Минуты две. Да нет, меньше. Не больше минуты, наверное, — ответил директор.

— У нас есть свидетельство, — насмешливо произнес Меррион Сквайерс, сидевший верхом на стуле и саркастически улыбавшийся, — что не более чем за полчаса до убийства директор в пух и прах разругался с мистером Сквайерсом. Сложив два и два, проницательный Стрейнджуэйз, известный своей способностью делать в уме сложные вычисления…

— Дорогие мои, — вмешался Чарльз Кеннингтон, голос у него звенел от напряжения, — дорогие мои, давайте в этой ситуации избегать вульгарных шуточек.

Найджел заметил, что изящные руки Чарльза дрожат и побелели в костяшках. Ясно было: смерть Ниты подействовала на него гораздо сильнее, чем он хотел показать.

У Мерриона Сквайерса голова дернулась как от пощечины, и он уже приготовился начать сердитую перепалку, когда в коридоре послышался топот тяжелых ног.

— Это полиция, — сказал Найджел, направляясь к двери.

Вскоре врач занялся осмотром тела Ниты. За ее столом восседал полицейский в форме, а Найджел в приемной кратко рассказывал суперинтенданту Блаунту о случившемся. Через несколько минут он проводил Блаунта и приехавшего с ним сержанта–детектива в кабинет и представил их сотрудникам. Большая комната казалась теперь тесной и маленькой. Джимми Лейк, по–видимому, тоже почувствовал это; он спросил, нельзя ли убрать фотографии с пола, чтобы они не мешали ходить.

— Лучше на некоторое время оставить все как есть, сэр, — в обычном для него спокойном и убедительном тоне сказал Блаунт; этот тон ввел в заблуждение не одного преступника, принимавшего Блаунта совсем не за того, кем он был на самом деле.

Потом Блаунт перекинулся несколькими словами с врачом, после чего тот собрал свой чемоданчик и удалился.

— Так–так, бедненькая молодая леди… — сочувственно произнес Блаунт, вновь повернувшись к ним. Он был очень похож на мистера Пиквика: кругленький, лысенький, поблескивающий очками и светящийся доброжелательной улыбкой. — Мистер Стрейнджуэйз сообщил, что никто из вас не возражает против личного обыска.

Директор на всякий случай еще раз оглядел подчиненных и подтвердил:

— Совершенно верно, никто.

— Ну что ж, великолепно. Может, сразу и приступим? Этим займется сержант Мессер, а для вас, мадам, едет женщина–полицейский из Скотланд–Ярда. — Он поклонился миссис Лейк. — Я понимаю, вы люди занятые, но боюсь, нам придется подержать вас в этой комнате, пока… у вас нет под рукой какой–нибудь ширмы, сэр?

— Есть, в моей комнате большая ширма. Я принесу, хорошо? — сказал Фортескью и двинулся было к двери.

Суперинтендант Блаунт поднял пухлую руку.

— Мне бы не хотелось вас затруднять, сэр, — сказал он. — Один из моих людей сходит за ней, если вы сообщите, где это находится.

— Мой кабинет напротив, через приемную. Блаунт подошел к двери и дал кому–то указание.

Вскоре ширму установили в углу комнаты, и сержант–детектив приступил к делу. Первым, по его собственному желанию, за ширму удалился Джимми Лейк. Найджелу показалось, что из–за ширмы он вышел очень бледным. Сержант Мессер, выглянув, едва заметно отрицательно покачал головой; видел это только суперинтендант Блаунт.

— На вас совсем лица нет, сэр, — сочувственно посмотрел — на директора Блаунт. — Еще бы, такое потрясение! Совсем молоденькая леди!.. Это ужасно…

Директор кивнул, молча вынул шелковый носовой платок и вытер лоб. Потом сказал:

— Да, суперинтендант, вам ведь нужны условия для допроса. Всех вместе будете допрашивать или по отдельности? И надеюсь, вы вернете мне мой кабинет? Мне он нужен, и как можно скорее, мой дорогой друг. У меня до черта работы.

Суперинтендант Блаунт закивал, приговаривая:

— Очень, очень сожалею… Вы — человек занятой. Руководитель управления. Работа национального значения. Да, да, понимаю… Но нам нужно о–очень тщательно осмотреть эту комнату. Так что, сэр, что вы предлагаете?

В конце концов договорились, что Джимми Лейк, пока его кабинет обыскивают, поработает в комнате заместителя. Блаунт будет допрашивать всех, кто присутствовал при убийстве, по очереди — после досмотра. Он займет кабинет одного из служащих, который находится в отпуске.

В одиннадцать вечера того же дня Найджел Стрейнджуэйз и Блаунт сидели вдвоем за бутылкой виски в комнате Найджела. Эту комнату он снимал в своем клубе с тех пор, как в апреле сорок первого его жена погибла от немецкой бомбы, сидя за рулем «скорой помощи».

— Нет, честное слово, я не могу, — говорил Найджел. — Эти люди — мои друзья, так ведь нельзя, это же совсем другое, чем то, что я делал прежде. Я проработал с ними пять лет, черт побери… и знаю их слишком хорошо, я просто не могу судить о них. объективно.

— Ну ладно, ваше здоровье, Стрейнджуэйз. — Суперинтендант задумчиво рассматривал свой стакан. — Я бы не стал вас просить, если бы жизнь не заставляла. У меня людей раз–два и обчелся, — добавил он, помолчав.

— Но я сейчас совершенно как выжатый лимон. В голове никаких идей, одни рефлексы.

— Тогда давайте сыграем!

— А что, сыграем.

Найджел принес карты, и они раскинули их, чтобы определить, кому сдавать. Блаунт, сдавая, заговорил:

— Майора Кеннингтона, конечно, следует привлечь к ответственности за преступную небрежность. Он не имел права приносить с собой эту капсулу и тем более пускать ее по кругу. Это просто скандальный случай.

— Но мог ли он знать, что один из его старых друзей — потенциальный преступник, который только и ждет удобного случая?.. Беру все пять, — произнес Найджел, сбрасывая карты. — Вот черт, ну и прикуп!

— Не говорит ли это о том, что он сам…

— Мой дорогой суперинтендант! Вы знаете так же хорошо, как и я, что это не говорит ни о чем. Вы просто стараетесь заинтересовать меня. Ладно, лучше беседовать об убийстве, чем разыгрывать эту жуткую карту. — Найджел бросил карты на стол и подлил Блаунту виски. — Хорошо, так вы нашли эту штуку?

— Мы ее не нашли. Ее не было ни у кого из ваших людей. Я никак этого не ожидал. Комнату мы разобрали буквально до последней паркетины — и никаких признаков. Что вы скажете теперь?

— Но она должна быть там.

— Поверьте мне, Стрейнджуэйз: там ее нет. Мы не пропустили ни одного закоулка, а в этой комнате их не так много. Нет, ваш человек, по всей видимости, выбросил ее в окно сразу, как только использовал. Мы, конечно, и внизу искали, но…

— Не мог он этого сделать. Окно не открывали до тех пор, пока бедная девочка не умерла. Тогда открыл окно Брайан Ингл… О Боже!

— Ага! — сказал Блаунт.

— Вздор. Брайан очень любил Ниту. Он никогда бы…

— Это если исходить из того, что хотели отравить именно Ниту. Ведь на столе стояло рядом несколько чашек.

— Послушайте, Блаунт… Если уж мы взялись все–таки обсуждать этот неприятный предмет, то давайте все по порядку. Расскажите сначала, что удалось извлечь из допроса.

— Вот это лучше!

Суперинтендант отхлебнул виски и причмокнул губами. «Уж я знаю, как подъехать к Стрейнджуэйзу», — подумал он не без самодовольства. Вытащив из кармана, больше похожего на мешок, целую кину бумаг — это были машинописные тексты допросов — и время от времени заглядывая в них, чтобы освежить память, он коротко ознакомил Найджела с полученными результатами. После того как Найджел разложил их у себя в голове по полочкам, получилось вот что.

Первое: капсула с адом. По словам Чарльза Кеннингтона, Джимми Лейк сам предложил ему принести ее в министерство, чтобы показать старым друзьям. Со слов Джимми Лейка, эту мысль первым высказал Чарльз, но Джимми готов был допустить, что накануне утром, позвонив Чарльзу в «Клэридж» и пригласив зайти в министерство, он, возможно, в разговоре сказал Чарльзу, чтобы тот захватил капсулу. «Когда я позвонил ему, — говорилось в показаниях Джимми, — я поздравил его с поимкой Штульца и в ходе разговора сказал что–то в том роде, что не прочь бы посмотреть на «пропуск в Валгаллу“, как Чарльз назвал эту штуку в письме. Потом я пригласил его прийти утром и рассказать, как было дело, и, да, припоминаю, я действительно сказал: «И прихвати с собой все свои трофеи“». На повторном допросе Кеннингтон держался сказанного раньше: это шурин попросил его показать капсулу. ««Прихвати свой трофей с собой“ — вот что он сказал, во всяком случае мне запомнилось, что он так сказал».

Второе: присутствующие. Из лиц, находившихся в кабинете директора, все, кроме Алисы и Эдгара Биллсона, показали, что были приглашены директором накануне, причем им было сказано, что Кеннингтон принесет показать капсулу с ядом. Выходит, об этом знало все управление. Один лишь Биллсон утверждал, что ничего о предстоящей встрече не знал, пока мисс Принс не позвонила ему около одиннадцати утра, попросив прийти в кабинет директора. Миссис Лейк сообщила, что брат звонил ей днем, накануне, сразу по приезде в Лондон. Нет, это не было для нее потрясением. Конечно, она была счастлива, но она никогда не верила, что Чарльза нет в живых. Он сказал ей, что, вероятно, не сможет приехать к ней в первые два дня, потому что будет занят с военными. Муж сообщил ей о предполагаемой встрече, но не приглашал туда, она редко бывает у мужа в офисе, да и вообще предпочла бы пообщаться с Чарльзом с глазу на глаз. Но Чарльз приехал к ней в десять утра и настоял, чтобы она поехала с ним в министерство. Ни он, ни Джимми не говорили ей, что он собирается захватить с собой капсулу. Показания миссис Лейк подтверждаются показаниями ее мужа и брата.

Третье: чашки с кофе. Показания нескольких свидетелей, хотя немного и расширили то, что Найджел узнал сразу после происшествия, в принципе ничего нового не добавили. Блаунт самым скрупулезным образом попытался разобраться в истории С чашками. Мисс Финлей стояла за мисс Принс в очереди у тележки с кофе и показала, что видела, как та прошла с подносом прямо в приемную. Одна из машинисток в приемной видела, как мисс Принс пересекла приемную и вошла в кабинет. Таким образом, имелись свидетельские показания, что мисс Принс не могла сама положить в какую–нибудь из чашек, по пути от тележки до кабинета, еще какой–нибудь яд; не говоря уж о том, что это вообще было слишком невероятно. Далее, Брайан Ингл страстно уверял, что Нита не могла положить «штульцевскую штучку» в чашку, чтобы отравить кофе. Пока они были в кабинете директора, он почти не сводил с нее глаз.

«Я ее очень любил, — сказал он. — Она выглядела странно, была совсем не похожа на себя, возбужденная и такая красивая!.. Но я чувствовал, ее что–то очень тревожит… нет, может быть, не тревожит, а вызывает неуверенность, что она на пределе, что за всем этим что–то кроется…»

Четвертое: расположение присутствующих. Блаунт отрабатывал этот момент с величайшей тщательностью, проверяя я перепроверяя перемещения всех, кто присутствовал в кабинете, начиная с момента, когда Нита Принс возвратилась с подносом. Особенно его интересовали передвижения директора и мисс Принс. Суть заключалась в том, что если миссис Лейк, ее муж и Брайан Ингл не солгали, то яд не мог быть положен в чашку до момента, когда поднос был поставлен на директорский стол и Нита пригласила всех брать чашки. Об этом свидетельствовали показания Алисы, что она положила капсулу на стол позади себя, и показания Джимми, что он видел яд, вынимая эскизы из ящика. Если оба говорят правду, то капсулу не могли пустить в ход до этого времени. В противном случае, согласно выводам Блаунта, проанализировавшего передвижения по комнате всех присутствующих, любой из них в тот или иной момент находился возле чашек Ниты и директора и вполне мог отравить их содержимое, пока эскизы раскладывали на книжной полке. Но зачем было лгать Алисе и Джимми? Ведь тем самым они снимали подозрение с остальных! Наконец, Алиса еще раз подтвердила свои слова, что видела капсулу на столе, когда ее брат сказал про «зверскую морду, выглядывающую из зарослей бугенвиллии». Если это соответствовало действительности, то директор оказывался вне подозрений: ведь с того момента до телефонного звонка Ните он стоял посредине комнаты и не двигался, пока Пита, захватив чашку с кофе, шла к телефону. Снимались все подозрения и с Чарльза Кеннингтона, который, по показаниям Харкера Фортескью, уже перешел к левой стороне стола. Что же касается остальных, то слова Алисы их почти не касались, так как все они толпились возле стола, стараясь получше разглядеть эскизы, и, выходит, имели возможность положить яд в чашки Ниты или директора, поскольку они стояли на столе рядышком. С другой стороны, время между замечанием Чарльза насчет «зверской морды» и звонком телефона было очень невелико, полминуты, не больше, на что особо обратил внимание Блаунт. В таком случае вновь возникал вопрос: зачем лгать Алисе Лейк, привлекая внимание к тому факту, что сама она стояла совсем близко к обеим чашкам, и к тому же сужая временной промежуток, когда могло быть совершено преступление?

Пятое: мотив. Допрашивая сотрудников управления по первому кругу, Блаунт ограничивался формальным вопросом: не знает ли кто–либо причины, по какой Нита Принс могла быть убита или покончить с собой? Ответы были неопределенными или просто отрицательными. Брайан Ингл еще раз сказал, что она, как ему показалось, была «на пределе». Меррион заявил, что в это утро и накануне вечером она вела себя необычайно «нервозно». Директор, честно признавшись, что Нита была его любовницей, рассказал: она очень расстроилась, когда пришло письмо от Чарльза Кеннингтона; она не знала, как бывший жених отнесется к ее «измене», и считала, что следует все рассказать Чарльзу, а он убеждал ее, чтобы она не спешила с этим, ведь прошло целых четыре года, как Чарльз ушел в армию, она его не видела с тех пор и к тому же имела все основания полагать, что он погиб. Чарльз вряд ли будет по–прежнему претендовать на ее сердце, к тому же не исключено, что и он остыл к ней. Майор Кеннингтон подтвердил, что они с Нитой были «вроде как обручены», когда он работал в министерстве. По его словам, их переписка давно сошла на нет, еще до того, как он «погиб», его имя даже числилось в списках убитых, и он, безусловно, не ждал, что, едва он вернется, она «бросится к нему в объятия». Не знает ли он, на кого теперь были обращены ее чувства? «Нет, определенно сказать не могу. Но я не обманывался насчет того, что такая красивая девушка, как Нита, будет долго обходиться без утешителя».

Алиса Лейк сообщила, что отношения между Нитой и ее мужем уже некоторое время не составляли для нее секрета. В общем, Джимми сам поставил ее в известность. Она приняла это и смирилась, потому что считала, что так ему лучше.

— Вот так–то, — проговорил Блаунт, похлопывая себя по лысине, что говорило о том, что он пребывает в полном недоумении. — Перед нами убийство, которое, очень возможно, было самоубийством. Причем ни для убийства, ни для самоубийства не было никакого мотива. Перед нами девушка, которую отравили на глазах у восьми человек, включая вашу почтенную особу. Перед нами капсула с ядом, которая исчезает, растаяв в воздухе. Нет, в самом деле, мы отгородили веревкой часть улицы под окнами комнаты и буквально руками прощупали каждый дюйм на пятьдесят ярдов в обе стороны. И — ничего. Конечно, это крошечная вещица и она вполне могла пристать к шине проезжавшей мимо машины. Я договорился об объявлении по радио — на случай если ее подобрал кто–нибудь из прохожих, — но все впустую, и я не питаю о–очень больших надежд. И, будто этого мало, мы не знаем, не перепутал ли убийца жертву: бедную девочку могли отравить вместо мистера Лейка. И что еще хуже — преступление было совершенно спонтанным.

— Спонтанным?

— Все узнали о том, что в директорском кабинете будет яд, только за день до этого.

— Все, кроме Чарльза Кеннингтона.

— Согласен. Но никто не мог предположить, что Кеннингтон так легко выпустит его из рук. Похоже, что мы имеем дело с неподготовленным убийством. «Эге, — мог сказать кто–нибудь из них, — смотри–ка, на столе валяется эта штуковина! Почему бы не опорожнить ее в одну из чашек?»

— Да, это в самом деле смахивает на экспромт, — согласился Найджел.

— Но самое дьявольское заключается в том, что нам не нужно доискиваться, откуда взялся этот яд. Как правило, отравителей ловят по источнику получения яда, ну, сами знаете, подозреваемый опознается аптекарем, который продал ему гербицид. Но это преступление, скажу я вам… — Блаунт с отвращением махнул рукой и замолчал.

— Это говорит в пользу самоубийства. Я хочу сказать, что лицо, подумывающее о самоубийстве, скорее поддастся внезапному побуждению, когда под рукой оказывается необходимое средство. Потенциальный убийца не полагается на случай, который подарит ему такую возможность.

— То есть вы хотите сказать: это было или самоубийство, или это сделал майор Кеннингтон? — спросил Блаунт. Его очки в стальной оправе хитро блеснули.

Найджел с безразличным видом разглядывал картину на противоположной стене.

— Хотел бы я знать, где и когда Кеннингтон встретился с ней вчера, — произнес он наконец.

Суперинтендант буквально подпрыгнул в кресле:

— Что вы, черт побери, имеете в виду? Он ничего об этом не говорил.

— Вот именно. А почему он не мог с ней встретиться? Когда он появился в директорском кабинете сегодня утром, он бурно приветствовал нас как вновь обретенных после долгой разлуки друзей. И тут Нита ему говорит: «В форме ты выглядишь совсем по–другому». Но дело в том, что, когда он служил в министерстве — это было в сороковом — сорок первом годах, — он всегда ходил в военной форме. Если Нита не видела его с тех пор, точнее, если она совсем недавно не видела его в штатском, то с какой стати ей говорить такое? Кеннингтон попробовал увести разговор в сторону. Он тут же забормотал: дескать, ах, я не видел вас целую вечность. Нита спохватилась и стала говорить, что у него была только одна ленточка, когда она видела его в последний раз. Я бы предложил вам, Блаунт, хорошенько разобраться с передвижениями Ниты и Чарльза по комнате. Я утверждаю, что накануне они где–то встречались и он был в штатском.

— Ах, мерзавец вы эдакий! — воскликнул Блаунт, в восторге потирая руки. — И это человек, который и слышать не хочет об участии в следствии! Следствие идет, идет следствие! Конечно же, мы уже выясняем сейчас, где она была вчера. Сегодня вечером мы были у нее на квартире, Есть одна–две о–очень интересные находки. — Он остановился, ожидая реакции Найджела, но тот на приманку не клюнул. — И вот теперь вы раскрылись. Что еще вы можете мне сообщить?

Найджел передал содержание разговора между директором и Нитой, который накануне подслушал Меррион Сквайерс, и рассказал о ссоре между Харкером Фортескью и Эдгаром Биллсоном, о чем сообщила ему мисс Финлей. Кое–какие мелочи, отдельные наблюдения он оставил пока при себе: говорить о них Блаунту было рано.

— Да, интересно… Видно, мисс Принс была… э… совсем не простая курочка, отнюдь, — заметил суперинтендант. Он налил себе еще виски с содовой, поднял стакан к свету, посмотрел сквозь него, отпил. — Живительный напиток. Оч–чень живительный… Ну а вы сами–то что думаете о ней? — вдруг спросил он в лоб.

— Попрошу вас! Что это еще за допрос с пристрастием? — возмущенно парировал Найджел. — У меня ведь тоже есть самолюбие! Я как–то никогда не занимался слежкой за своими коллегами… Если я вас спрошу: что вы думаете о сержанте Мессере? А?

— Отличный парень. Энергичный. Честолюбивый. Немного сноб. Умен. Слишком склонен к поспешным выводам. Он, знаете ли, еще молод, а когда ты молод и умен, тебя раздражают детали, ты ищешь решение в самом начале работы и склонен перепрыгивать через необходимые этапы.

— Вы хотите сказать, что он недостаточно основателен?

Блаунта такое высказывание повергло в самое настоящее изумление.

— Мой дорогой сэр, он же специалист, который прошел соответствующую подготовку! Наши работники всегда основательны. Я сказал: его раздражают детали. Он бы не проработал со мной и часа, если бы не умел работать.

— Ладно, скажем так: он человек, обученный быть машиной. И закончим на этом. Но вот об этом–то я и хотел сказать. В нашем Управлении наглядной пропаганды мы все люди, все человеки, по большей части довольно умные и незаурядные, и всех нас обучили, точнее будет сказать, нам пришлось обучиться вести дело на высоком технологическом, в значительной степени механизированном уровне. Первейший принцип нашей пропаганды — ориентация на интерес; но, чтобы поспевать за потребностями людей, нам приходится механизировать пропаганду, разрабатывать подробный, не очень–то человечный порядок воспроизводства человеческих интересов — в нужное время и в больших количествах…

— Завод массовых эмоций? — подсказал Блаунт.

— Если угодно. В таком случае наши сотрудники занимаются воспроизводством естественных эмоций искусственными методами. Хорошо это или плохо? Вы можете определить, как это влияет на личную жизнь?.. Мне кажется, дело кончилось тем, что они стали жить в атмосфере призрачной, нереальной, а это с неизбежностью порождает безответственность в человеческих отношениях.

— Вы говорите о Ните Принс?

— Нет. По правде говоря, я имею в виду прежде всего директора. — Найджел помолчал. — Меррион Сквайерс как–то назвал Ниту плотоядной орхидеей. Он слишком любит пышные фразы. Она… она намного сложнее. Но в одном отношении Меррион прав. Мне кажется, внешность у нее была очень обманчива. «Прелестная блондинка»… Предположим, я назову ее так — и что вы тогда о ней подумаете? Общительное, декоративное, недалекое существо, фотографии таких девиц украшают солдатские чемоданчики. У них блестящие зубы, ноги в милю длиной, фигура, которая может зажечь какое–нибудь небогатое воображение… Вот это и была Нита. На поверхности. Ибо в ней было еще кое–что. Кое–что в глазах и в голосе, что говорило: «Внутри я совсем другая. Огонь я или лед? Тебе хочется узнать? Ну так иди же ко мне и узнай…»

— Ну, и вы… узнали?

— Лично я приглашения не принял. И не знаю, кто принял, кроме Кеннингтона и директора. Брайан Ингл видел в ней божество, Меррион Сквайерс — похотливую сучку. За кого только ее не принимали! Но осмелюсь сказать, все это были домыслы на пустом месте. И по–моему… только по–моему, Блаунт! — не было там ни огня, ни льда, а была заурядная женщина, глупенькая, уязвимая, по–своему хитрая, реально оценивающая собственные чувства, но обманывающая себя в отношении чувств других людей… Ей хотелось иметь свой дом, может быть, детей… жизнь как у всех. Чтоб муженек приходил в пять с работы и чтобы летом две недели проводить в Скегнессе. Мне даже кажется, ей самой вовсе и не хотелось быть сверкающим Одеоном[11 — Одеон (от лат. odeum — зал песен, концертный зал) — крытый театр для музыкальных представлений.], Дворцом Удовольствий, Храмом Тайны…

— Я думаю, нам лучше встретиться завтра утром в ее квартире, если мистер Лейк вас отпустит, — прервал его Блаунт.

— Может быть, она как раз и хотела, чтобы кто–нибудь узнал это, — продолжал свое Найджел. — А вы не находите, что мотивом могло бы быть… — Он остановился, задумался, Потом продолжил: — Это мне напомнило кое–что. Одну странную оговорку, мелочь. Может быть, она ничего и не значит. Я рассказывал вам, что Чарльз Кеннингтон произнес одну фразу, оценивая эскиз Сквайерса: «Зверская морда выглядывает из зарослей бугенвиллии». Через несколько минут миссис Лейк повторила эту фразу слово в слово. Причем после того, как заместитель директора сказал, что эскиз годится для обложки томика Блумзбери. Потом я пытался установить, куда делась капсула. Миссис Лейк сообщила, что в последний раз видела ее на столе, когда Чарльз произнес: «Убийственная морда смотрит из зарослей бугенвиллии». Во фразе, которую она незадолго до этого воспроизвела правильно, изменилось одно только слово… Может быть, это чистая случайность… С другой стороны, это снимало подозрения с ее мужа. Вы помните: если капсула в этот момент все еще лежала на столе, он никак не мог отразить кофе Ниты. Но если она видела, как он это сделал, или подозревала, что это сделал он, а не кто другой, к хотела прикрыть его, то это как раз та ложь, которую могла сочинить умная женщина. И в этом случае маленькая оговорка «убийственная» может свидетельствовать, что было у нее на уме.

— Ну ладно… Для меня это сложновато, — сказал Блаунт, поднимаясь, чтобы уйти. — Совсем поздно уже. Мне пора. Очень интересно было с вами беседовать, Стрейнджуэйз. Весьма вам обязан. И если вам доведется завтра часов в десять оказаться на Диккенс–стрит, девятнадцать… — У дверей Блаунт обернулся еще раз.

— И не забудьте: ее муж не был единственным, кого показания миссис Лейк поставили вне подозрений.

 

В ГНЕЗДЫШКЕ УЮТА И ЛЮБВИ

— Так вот оно, это гнездышко! — Найджел с любопытством осмотрелся.

Была половина одиннадцатого утра. Найджел пришел в министерство даже раньше обычного и сразу сел за работу. Быстро закрыв не законченные накануне дела, он пошел к директору. Джимми Лейк сидел в своем кабинете, беседуя с офицером безопасности мистером Эдкоком, толстым, веселым, вечно немного сонным экс–полицейским, которому с того самого дня, как его назначили на этот пост, не приходилось заниматься (если не считать прошлогодней эпидемии хулиганства, когда кто–то начал резать пальто на вешалках) ничем, кроме случаев мелких краж.

— Да, Найджел? — обернулся к нему Джимми Лейк.

Он выглядел совершенно измотанным и обеспокоенным. Найджел передал ему просьбу суперинтенданта Блаунта.

— Ну конечно, — сказал Джимми. — Оформите это как служебную командировку. И если вы не против, я бы воспользовался вашим кабинетом. Мне сейчас в этой комнате очень не по себе…

Они перекинулись еще несколькими словами. С Эдгаром Биллсоном опять проблемы, пожаловался директор. Он должен в конце недели уйти в отпуск, а полиция просила, чтобы никто из присутствовавших вчера в кабинете Джимми пока не покидал Лондона. Следствие, как бы тактично и разумно ни вел себя суперинтендант Блаунт, всерьез осложнит работу управления. А тут еще одно идиотское происшествие: потерялась секретная папка. Но Найджел пусть пока об этом не думает: пропажей займутся мистер Эдкок и канцелярия.

Уходя, Найджел сообщил мисс Финлей, что в его комнате будет работать директор.

— Предупредите в канцелярии, чтобы все телефонные звонки для него переключили на мой номер. И приласкайте его, хорошо? Он совершенно убит.

Памела Финлей в это утро была необычно тихой. Да и на всем этаже царила тревожная, подавленная атмосфера, словно рядом находился тяжелобольной человек. Все говорили вполголоса, ходили, стараясь не стучать каблуками; внезапная дробь пишущей машинки воспринималась как перебранка в больничной палате.

— Некоторые машинистки голову потеряли от страха, — пытаясь говорить непринужденно, сказала мисс Финлей.

— Боятся, что может настать их очередь? Скажите им, пусть не будут такими дурами.

— Скажу, — охотно пообещала мисс Финлей. — С удовольствием. Сплетничают, болтают, треплются… головы–то пустые! Это правда, Стрейнджуэйз, что вы работаете теперь вместе с полицией? Говорят…

— Суперинтендант — мой старый друг. Кстати, что там с пропавшей папкой? Вы что–нибудь слышали?

— Нет. О, минутку, минутку. Это что, папка, по поводу которой директор вчера поднял шум? ПХК 14/150? Ее еще не нашли? Уверена, она у зама, он с нее буквально не слезает.

Найджел тоже стал что–то припоминать. Часов в пять вечера к нему зашел Меррион Сквайерс и спросил про какую–то папку, которая, как утверждают в канцелярии, должна быть у директора, но которой тот не получал. Найджел пропустил это мимо ушей, хотя и спросил мисс Финлей, нет ли этой папки в их комнате. Он вспомнил ее возмущенную мину, когда ока услышала, как Меррион Сквайерс изрек: «Секретари приходят и уходят, а папки остаются».

— У ирландцев, — сказал он, вспомнив об этом, — несколько иные представления о порядочности.

У мисс Финлей широко раскрылись глаза.

— Значит, это Меррион Сквайерс?.. Полиция арестовала его?

— Боже мой, о чем вы? Ничего подобного. Я просто думал об ирландском характере. Если вы будете делать поспешные выводы, то впутаете меня в историю и меня обвинят в злостной клевете.

— Извините, — произнесла мисс Финлей без тени сожаления. — Забудьте, что я сказала. Но я просто уверена, что он с огромным удовольствием сделал бы это: ведь они с мисс Принс были как кошка с собакой, согласитесь, Стрейнджуэйз.

— Дорогая моя, мы с Биллсоном тоже как кошка с собакой, но это не значит, что мы только и думаем, как бы засадить друг друга в тюрьму.

Памела Финлей открыла рот, чтобы, как обычно, громоподобно расхохотаться, но, спохватившись, зажала рот рукой и с укором посмотрела на Найджела, как будто он сказал нечто непристойное. Найджел перевел разговор на текущие дела и дал мисс Финлей некоторые инструкции. Спустя несколько минут он сидел в автобусе и ехал по направлению к Диккенс–стрит.

— Так вот оно, это гнездышко! — сказал он суперинтенданту Блаунту. — Ну, что я вам говорил?

— Вы здесь, случаем, не бывали?

— Никогда.

— Значит, я должен отдать должное вашей проницательности.

Квартира Ниты Принс находилась на верхнем этаже дома. На нервом этаже располагалась адвокатская контора, а на втором и третьем — небольшое издательство. Имелось также полуподвальное помещение, где, очевидно, жил дворник: когда Найджел поднимался по лестнице, там яростно залаяла собака. Очень удобно, подумал он, разглядывая медную табличку с названием издательства на площадке второго этажа: издательские работники вместе с адвокатом испаряются в пять или в шесть вечера, после этого весь дом пуст и некому подсмотреть, кто приходит к Ните, если только дворничиха не страдает болезненным любопытством. Очень удобно для Ниты. И очень неудобно, вероятно, для Блаунта.

Дверь ему открыл суперинтендант.

— Можете трогать все, что хотите. Мой специалист по отпечаткам пальцев здесь уже поработал. — Это были первые слова, которые услышал от него Найджел. — Вот гостиная. Спальня и ванная там. Кухня за дверью. Уютное местечко!

Да, совсем не похоже на любовное гнездышко, каким его представляют кинорежиссеры. Ни соблазнительных диванчиков, ни сверкающего бара, ни гардероба, набитого экзотическими халатиками, ни фотографий с автографами, ни приятно возбуждающих воображение зеркал. Ничего завлекательного. Даже нет устойчивого аромата каких–нибудь необыкновенных, изысканных духов. Если чем и пахло в квартире, то лишь почти вызывающей респектабельностью. На кровати с пологом лежала аккуратно сложенная атласная ночная рубашка. Так же строго выглядел туалетный столик, где не видно было обычных следов небрежности и спешки.

В сосудах слоновой кости и цветного стекла

Таились ее причудливые, как мечты, ароматы.

Чего только не было там — и кремы, и пудра, и просто духи…

Найджел сам не заметил, как принялся декламировать эти стихотворные строки, разглядывая простые щетки для волос с деревянными ручками, очень функциональную гребенку, скромное саше для носовых платков, пахнущее, подумать только, лавандой. Всякие причиндалы для наведения красоты он обнаружил в самой глубине выдвижного ящика. И постепенно где–то в уголках его мозга начало складываться новое представление о Ните, о Ните и Джимми, и это новое представление в конечном итоге заставило его переменить принятое накануне решение не заниматься этим делом.

Он прошел в гостиную, рассеянно прихватив с собой потертого плюшевого кролика, которого нашел на стуле подле кровати Ниты.

— Все это кажется мне весьма трогательным, — сказал он Блаунту, который копался в ящиках бюро, и положил кролика на каминную полку рядом с вересковой трубкой — наверняка это была трубка Джимми. — Здесь не хватает только… а кстати, вот оно! Теперь все на месте. — С обитого ситцем кресла он поднял штопку с иголками и мужской носок.

— Домашняя кошечка, да и только, сказал бы я, — проговорил Блаунт. — Взгляните–ка на это.

Он протянул Найджелу пачку газетных вырезок. На верхней была фотография: Нита в купальнике, па лице — фотогеничная улыбка, вокруг — стайка нимф с жеманными улыбками. Подпись под фотографией гласила: «Мисс Нита Принс, восемнадцатилетняя победительница конкурса приморских красоток, организованного газетой «Дейли Клэрион“, с другими участницами конкурса». Дата — август 1936 года.

— Держу пари, вы нашли это в самом дальнем углу ящика, — сказал Найджел.

— Действительно там. Что вы хотите этим сказать?

— Которого ящика? Блаунт показал.

— Это был единственный ящик, запертый на ключ. Сейчас увидите почему.

Найджел вытащил ящик и поставил его на пол. Потом перевернул. Оттуда выпали пачки писем, перевязанные ленточками, и большой конверт, из которого Найджел вытряс несколько фотографий. На них также была Нита, но уже без купальника. На оборотной стороне стоял штамп: «Фотоагентство Фортескью».

— Вы, конечно, обратили на это внимание? — спросил Найджел.

— Да. Ока позировала для серии «Художественные этюды». Мистер Фортескью сам сообщил мне об этом.

— Хм… Тело женщины, выросшей в достатке, — пробормотал Найджел. — В письмах есть что–нибудь?

— Боюсь, наша кошечка… как бы это выразиться, в ранней молодости торопилась жить, — ответил Блаунт.

— Вы хотите сказать, письма старые?

— Есть и несколько записочек от мистера Лейка. Но ничего от майора Кеннингтона. Вам это не кажется несколько странным? Ведь она столько всякой всячины хранила! А в мусорной корзине вы найдете ленточку, вроде тех, что на других пачках с письмами. — Блаунт со значением взглянул на Найджела. — Ленточка есть, а письма?

— Я вас понимаю… Очень странно, что человек взял свою связку писем, а ленточку оставил. Согласны?

— Что ж, люди, случается, делают глупые вещи. Потому–то глупые полицейские их и ловят.

Найджел еще раз осмотрел комнату. Задержался у натюрморта Мэтью Смита на стене напротив камина. Перевел взгляд на ситцевую обивку мебели, темно–красные занавески, граммофон, рядом с ним — альбом с пластинками: квартет Бетховена, Моцарт, симфонии Сибелиуса. У Ниты — или у Джимми — был неплохой вкус… Он перешел к книжному шкафу. На нижней полке теснились дешевые любовные повестушки, замусоленные киножурналы, детективные романчики ее греховной юности. Сверху стояло более серьезное чтение: экземпляры популярной серии социальных романов, несколько томиков английских поэтов, среди них — любимые викторианцы[12 — Викторианцы — условное название деятелей английской культуры, живших в годы царствования королевы Виктории (1837–1901).] Джимми Лейка, а также романы Э. М. Форстера, Д. Г. Лоуренса, Грэма Грина[13 — Эдуард Морган Форстер (1879–1970), Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930), Грэм Грин (1904–1991) — английские писатели.].

Найджел взял в руки книгу, лежащую на столике около кресла. «Стихи А. Х. Клау, в прошлом члена совета колледжа Ориель, Оксфорд». На форзаце: «Н. с любовью от Дж. 28 июля 1945 года». В книге лежала закладка; открыв книгу на этом месте, Найджел прочел:

О, это слово — «долг»! Ты должен… ты должна… — звучит вокруг стоусто.

Как ненавистно, чуждо мне оно! Ты знаешь это, Юста.

Его кляну и отвергаю всей душой отныне и вовек.

Нет никому ничто, нигде и никогда не должен человек!

Стук сердца трепетный, души горячий зов — вот для меня закон.

Свободен, Юста, я и от твоей любви, хотя в тебя влюблен.

Свобода — это жизнь, свобода — это все, важнее нет ее,

Она любви важней, важнее самого блаженства моего!

Да, жил я как хотел, любил кого хотел. Не раз со мной бывало:

Кому–то клялся я и верность обещал… Но утро наступало —

И ночь я вспоминал, как долгую игру без риска, без азарта,

Когда устал партнер, но все тебе сдает одну плохую карту…

Не верь мне, Юста, не гляди в глаза с упреком и надеждой:

Свои обеты я и ныне не сдержу, как не держал их прежде…

Приветливо–спокойна, холодна, в глазах — ни искры чувства…

Неужто, Юста, в сердце у тебя так безнадежно пусто?..

— Послушайте–ка, Блаунт, — позвал Найджел и прочитал ему стихи вслух.

Когда он закончил, суперинтендант хлопнул себя по лысине:

— Ах, Боже мой!.. Не нравится он мне. Самовлюбленный тип. Нигилист. Себя не обидит. Своего не упустит. Так–так–так…

— Но ведь он честно о себе рассказал.

— Эгоисты часто именно так поступают. Они могут себе это позволить. Они видят в этом такую необыкновенную добродетель, что не понимают, в каком неприглядном свете себя выставляют… Но это ничего нам не дает.

— Не уверен. Может быть, и дает. Ведь эту книгу Джимми Лейк подарил Ните несколько дней назад. Либо он, либо она поставили на этой странице восклицательный знак… Эй, а это еще что такое?

Найджел поднял книгу, поднес поближе к глазам. Потом подошел к окну, подозвал Блаунта и показал едва заметный значок, сделанный карандашом на полях напротив последних строчек стихотворения:

А

— Заглавная «А», — сказал Найджел. — Это может значить: Алиса. Тихая, покладистая Алиса Лейк, которая ничего не требует от Джимми, своего законного мужа. Прочитайте–ка эти. стихи еще раз, Блаунт. До чего же эта «Юста» похожа на миссис Лейк! Женщина, которая не ждет от мужа никаких обетов, а когда он все же возвращается к ней, встречает его как ни в чем не бывало и ни словом не упоминает о долге перед ней. Кстати, и написано это так, что автором вполне мог бы быть Джимми. Насколько я могу судить, в сердечных делах он как уж.

— Из всего, что вы мне сказали, — медленно проговорил Блаунт, — вытекает, что мужчина не убивает любовницу, если у него покладистая жена.

— Именно. Но теперь представим себе, что восклицательный знак на полях означает иронию. Предположим, что Алиса безумно ревнива, устраивала страшные сцены и вела себя совсем не так, как женщина в этих стихах. Что ж, мужчина может убить ревнивую супругу, если она стала ему мешать, но…

— … но любовницу убивает только в том случае, если она изменяет ему или сводит его с ума своими капризами?

— Но разве эта идиллическая квартирка дает повод считать, что Нита была капризной и вздорной? Нет. Она определенно задалась целью устроить гнездышко, где Джимми может отдохнуть душой.

Зазвонил телефон. Блаунт взял трубку. Разговор был недолгим.

— Это насчет вскрытия, — пояснил он. — Капсулы в желудке нет. По–видимому, возможность самоубийства исключена. До этого оставалась некоторая вероятность, что она могла проглотить капсулу. Правда, тогда было бы очень трудно объяснить наличие яда в чашке.

— Куда же, черт побери, могла подеваться капсула?

— Ну, либо мистер Ингл выкинул ее в окно, либо…

— Либо один из ваших людей ее проглядел.

— Не думаю, — чуть–чуть натянутым тоном сказал Блаунт. — Признаюсь, личный обыск был, по существу, простой формальностью. Ведь убийца, опорожнив капсулу в чашку, едва ли оставил бы ее у себя. Ему нужно было просто выбросить ее куда–нибудь в этой большой комнате, времени у него было вполне достаточно и после того, как вы сказали им, что предстоит обыск, и раньше. Да и все равно я не верю, что мои люди могли допустить такой промах.

— Сдается мне, Блаунт, вы здорово влипли. Что вам нужно узнать? Орудие преступления, способ его использования и, наконец, мотив. И что у вас получается? Орудие есть: любой в комнате мог взять эту капсулу с ядом. Способ ясен: любой в комнате имел возможность опустить ее в кофе, если только миссис Лейк не вводит нас в заблуждение, утверждая., что видела капсулу на столе за минуту до того, как девушка упала мертвой. Остается — мотив.

— Да уж, есть все, кроме того, что нужно, — протянул Блаунт. — Вот почему вы просто не имеете права не заняться этим делом. Вам лете, чем полиции, разобраться с мотивом.

Найджел стоял у камина и вертел в руках плюшевого кролика.

— Ну что ж, не исключено, что я передумаю, — сказал он наконец. — Не нравится мне, как вы разорили это уютное гнездышко. Что известно о передвижениях Кеннингтона накануне убийства? И Ниты?

— У нас собраны сведения о Кеннингтоне с момента его приезда в Лондон до половины одиннадцатого вчерашнего дня. Он вышел из Министерства обороны в десять двадцать. Министерская машина отвезла его в «Клэридж», и он прошел прямо к себе в номер. Все это проверено. До этого встретиться с мисс Принс он не мог. Он уверяет, что сразу лег спать. Во всяком случае, ночные дежурные говорят, что он не выходил. Теперь мисс Принс. Накануне она покинула министерство в половине седьмого. Приехала прямо сюда. Около семи спустилась и сказала миссис Хамбл — это дворничиха, — что ждет гостя и, когда позвонят, она откроет сама. Чуть позже восьми миссис Хамбл слышала, как кто–то открыл ключом дверь и вошел. Это, как выясняется, был мистер Лейк. Он по собственной инициативе сообщил, что приехал на Диккенс–стрит, намереваясь провести там ночь, но, по–видимому, Нита Принс была не в духе и не очень обрадовалась его приходу, поэтому около девяти он ушел, вернулся к себе в министерство, работал допоздна и остался там ночевать. Миссис Хамбл решила, что он и был тем гостом, о котором предупреждала мисс Принс. Поэтому, когда дверной звонок зазвенел чуть позднее одиннадцати, она. поднялась открыть дверь. Но услышала, как вниз по лестнице бежит мисс Принс, поэтому только высунулась в дверь — это между лестницей и подвал и холлом — и увидела, как мисс Принс впустила женщину.

— Женщину?! — воскликнул в изумлении Найджел.

— Угу. Она не могла как следует ее рассмотреть: в холле очень тусклая лампочка, — но думает, что сможет ее узнать. Ну и пошла спать. Проснулась она от лая собаки. Собака всегда лает, когда кто–то входит или выходит. Миссис Хамбл слышала, как закрылась входная дверь. Она посмотрела на будильник: было без десяти час. Собака лаяла в ту ночь всего четыре раза: когда пришел и ушел мистер Лейк и то же самое с гостьей. Так что других посетителей у мисс Принс не было.

Найджел задумался: «Вторая гостья — подруга Ниты? — вряд ли пришла бы так поздно. И почему Нита так явно хотела отделаться от Джимми Лейка? Видимо, чтобы поговорить с подругой о чем–то, чего не должен был слышать Джимми? А на следующий день Ниту убили…» Как будто отвечая на вопрос Найджела, Блаунт заметил:

— Миссис Хамбл сообщила, что гостья была небольшого роста, во всяком случае ниже мисс Принс.

— Вы еще не спрашивали об этом Алису Лейк?

— Она должна сейчас подъехать. — Блаунт посмотрел на часы. — Минут через пять. Я позвонил ей утром, как только переговорил с миссис Хамбл.

— Она не возражала?

— Ни чуточки. Ее проводит сюда миссис Хамбл. Если узнает ее, то кивнет. Если не будет уверена, то покачает головой.

— Хм. Очень важное обстоятельство, как мне кажется.

Найджел снова повернулся к книжному шкафу. Нет, образование у Ниты Принс было не такое, чтобы читать романы Алисы Кеннингтон. Для нее они были, наверное, слишком уж сатирическими, как, впрочем, и для Джимми. Если Алиса была такой же, как ее романы, которые ока пишет под своей девичьей фамилией, то нетрудно понять, почему Джимми связался с Нитой, чуть–чуть старомодной и в душе очень домашней.

— Надеюсь, вы у всех взяли отпечатки пальцев?

— Да, еще вчера днем, — ответил Блаунт. — Никто не возражал. Не считая Биллсона, который, по–видимому, возражает из принципа, о чем бы ни шла речь. Но и он быстро подчинился. А ночью мой дактилоскопист прошелся по этой квартире. К середине дня у пас будут результаты. Правда, — добавил он хмуро, — Во время светских визитов леди не снимают перчаток.

— Как стаканы, другие вещи?

— Вчера утром миссис Хамбл все помыла. Впрочем, была только посуда от завтрака мисс Принс. Если кто–то из гостей выпивал, то мисс Принс, должно быть, сама вымыла стаканы. Да и пить у нее особенно нечего. Бутылка джина и чуточку грейпфрутового сока в шкафчике на кухне. И все.

Через несколько минут у входной двери зазвонил звонок, на крутой лестнице раздались шаги. Открылась дверь. На пороге стояла, немного растерянно глядя на них, Алиса Лейк. За спиной у нее торчала неряшливая фигура женщины, которая улыбалась во весь рот и изо всех сил кивала суперинтенданту. Блаунт и глазом не повел. Но тут на лице у него промелькнуло выражение досады: вслед за сестрой в комнату вошел майор Кеннингтон.

— Надеюсь, я не помешаю, мои дорогие, — бодро поздоровался он. — Алиса сказала, что нуждается и моральной поддержке.

— Понятно, — сказал Блаунт. — Отчего же, все нормально. Извините, что вытащил вас сюда, миссис Лейк, но так будет проще. Присаживайтесь, пожалуйста.

Найджелу был хорошо знаком спектакль, который разыгрывал сейчас суперинтендант Блаунт, чтобы расположить к себе свидетеля. Учтивые, предупредительные манеры, пиквикская жизнерадостность, на лице — безграничное простодушие. На эту удочку попадались даже умные люди. Найджелу доводилось видеть, как они утрачивали бдительность, надуваясь спесью от мысли о собственном умственном превосходстве, что немедленно отражалось на их лицах и в их словах. Они только что вслух не говорили: «Ах, сморчок, вот я тебя сейчас обведу вокруг пальца!» Найджелу не раз доводилось видеть, как эти люди, к собственному ужасу, быстро садились в галошу. «Алиса Лейк — умная женщина, — думал он, спокойно глядя на нее с дивана, стоящего у окна, пока Блаунт разыгрывал свою комедию. — И хорошая актриса к тому же: если она побывала в этой квартире два дня назад, то как правдоподобно осматривается, с должной долей любопытства и некоторым замешательством, словно говоря: «Значит, вот где она жила… с Джимми“. К тому же женщина она привлекательная, конечно в своем строгом, сдержанном стиле». Найджел с интересом разглядывал ее чистый профиль, зачесанные наверх волосы, тонкие черты лица, длинный, точеный, чуть вздернутый нос, иронический рот, маленькие восковые ушки, черные пальто и юбку и белую шелковую блузку с воланами, маленькие ножки, ручки в белых перчатках. Вся она была такая свеженькая, такая звонкая, такая непохожая на лондонских женщин военного времени.

— Так вот, теперь не остается сомнений: бедная девочка была убита, — заговорил Блаунт самым жалостливым тоном. — Да, да, очень печальное событие… Миссис Лейк, я надеюсь, вы понимаете, как много зависит от ваших показаний.

Подрисованные брови миссис Лейк поднялись, но она промолчала.

— Вспомним момент, когда капсула с ядом еще была на столе, за минуту до того, как мисс Принс взяла чашку. Вы абсолютно уверены, что видели капсулу?

— О да! Абсолютно!

— А может быть, капсулу уже использовали и положили назад? Не могли вы видеть только ее часть? Она лежала рядом с календарем вашего мужа, верно?

— Да, верно… Конечно, я не очень представляю, как она изменилась бы после того, как ее использовали.

— О, не сомневайся, ты бы сразу заметила разницу, — вмешался Чарльз Кеннингтон. — Это очень хрупкая вещь. Она раскололась бы пополам.

— Именно, — сказал Блаунт. — Ваши показания полностью снимают подозрения с вашего уважаемого мужа, вы это понимаете?

— Рада слышать, — холодно ответила миссис Лейк. — К тому же, как ни странно, это чистая правда. Уверяю вас, я не лгу, чтобы защитить кого бы то ни было. Я бы просто не смогла сделать это.

— Моя сестра воспитана в викторианском духе, — заметил Чарльз. — Она искренне верит, что правда всегда побеждает. Синий чулок…

— Помолчи, Чарльз, — досадливо отмахнулась от него Алиса.

Блаунт продолжил:

— Но ваши показания не снимают подозрения с вас. Вы были ближе всех к капсуле и к чашке мисс Принс.

— Я понимаю, — согласилась Алиса. Найджел, еще не зная, хорошо это или плохо, отметил: она не сослалась на то, что убийца вряд ли по собственной инициативе рассказал бы об этом столь опасном для него факте. Блаунт почесал кончик носа.

— Во всяком случае, у вас едва ли имелись сильные побуждения выгораживать мужа?..

— Почему бы и нет? Я люблю Джимми. И если только потому, что я не мешала ему жить как хочется…

Чарльз Кеннингтон вздохнул, закатил глаза и театрально всплеснул руками. Ясно, что готовность сестры откровенно рассказывать все о своей семейной жизни не вызывала у него восторга.

— … да, Чарльз! Жить как хочется, — то это вовсе не значит, что он мне безразличен. Но какой смысл был ему губить эту девушку, скажите на милость? И какой мне смысл его выгораживать?

— Совершенно верно, — подтвердил Блаунт и одобрительно покивал. — Теперь скажите, не намекал ли вам муж в последнее время, что его роман с мисс Принс идет к концу или что она… э… ведет с ним двойную игру? Скажем, другой мужчина?..

— Ну что вы! Всего месяц или два назад он пытался узнать, как я отношусь к разводу. Не прямо, конечно, а как уж он умеет, обиняком. — Алиса слабо улыбнулась, — По–моему, она начала его пилить. Я вполне понимаю ее. Она не могла быть слишком довольна жизнью… всем этим… — Рукой в перчатке она показала, что имеет в виду верхний этаж дома девятнадцать по Диккенс–стрит.

— Что вы говорите? Это интересно. И что вы ему ответили?

— Я сказала Джимми: если он должен, то что ж… Сказала, что мне будет очень горько, — продолжала она тем же высоким, бесстрастным голосом, — но он должен решить сам, я не собираюсь делать это за него. Если вам интересно знать, он тут же кинулся сюда и сказал ей, что не в силах требовать у меня развода, потому что это разобьет мое сердце.

Блаунт сощурился:

— В высшей степени откровенно, миссис Лейк. И мисс Принс не захотела мириться с ситуацией? И потому решила встретиться с вами приватно?

— Приватно?

— Да. Вы же приходили сюда позавчера вечером?

Миссис Лейк широко раскрыла свои чистые зеленые глаза:

— Здесь какая–то ошибка. Я никогда в жизни не была здесь.

Майор Кеннингтон соскочил с подлокотника ее кресла и, подойдя к камину, встал к нему спиной. Он переводил взгляд с Алисы на Блаунта, ситуация явно доставляла ему удовольствие.

— Но послушайте, миссис Лейк, — терпеливо сказал Блаунт. — Есть свидетель, который видел, как мисс Принс открывала зам дверь не далее как два дня назад, и было это после одиннадцати часов вечера.

— Ерунда какая–то! — возмущенно ответила она. — В это время я уже лежала в постели у себя дома.

— Вы можете… э… доказать это, миссис Лейк?

— Полагаю, что нет. Давайте посмотрим… Муж позвонил мне в половине одиннадцатого и сказал, что задержится в министерстве допоздна и останется там ночевать… Нет, наверное, не могу. Я была в доме одна…

— Кто этот свидетель? — прервав затянувшуюся паузу, задал вопрос ее брат.

— Миссис Хамбл, дворничиха.

— Мы могли бы поговорить с ней? Бывает, что людей путают.

— Несомненно. — Блаунт позвонил по внутреннему телефону. Долго ждать не пришлось: улыбающаяся, запыхавшаяся и все такая же неряшливая, миссис Хамбл вошла в комнату.

— Миссис Хамбл, это та самая леди, которую вы видели, когда мисс Принс открывала ей дверь два дня назад? — спросил ее Блаунт.

— Точно. Вы разве не видели, как я вам кивала? Это она.

— Вы уверены, что не ошиблись? — осторожно спросил Блаунт.

— Я что, слепая, что ли? — негодующе возразила миссис Хамбл. — Рост тот же. Такое же птичье личико. Настоящая леди, я еще тогда себе это сказала. Это она, верное дело, чтоб мне провалиться на месте, если вру!

— Вы заметили, как она была одета? — спросил Чарльз Кеннингтон.

— Черное пальто, длиной три четверти, такое шикарное. Белая блузка. Белые лайковые перчатки.

— Какая была на мне шляпка? — спросила Алиса.

— Не берите меня на пушку, мэм! Будто сами не знаете! Известно, круглая такая, из черной соломки.

Больше говорить было не о чем. Блаунт сказал женщине, что она может идти. Но когда за ней закрылась дверь, миссис Лейк негромко произнесла:

— Боюсь, получилась ошибка в идентификации, суперинтендант. Видите ли, я не ношу шляп. У меня нет ни одной. Это вам любой скажет.

Суперинтендант воспринял это стойко. Он пыхтел, лучезарно улыбался, усиленно тер лысину, потом сказал:

— Да, дела… Так–так–так… Значит, всегда нужно быть о–очень внимательным. Вы это очень тонко насчет шляпки–то, миссис Лейк. Великолепно! Великолепно! Можно сказать, подвели черту под вопросом. — Он захихикал, как истый шотландец, очень довольный собственной шуткой. — Выходит, миссис Лейк, у вас есть двойник.

— Чарльз, — впервые за все это время заговорил Найджел. — Когда мы встретились в кабинете Джимми, вчера утром, Нита тебе сказала: «Ты совсем другой в форме». Это значит, она тебя видела недавно не в военной форме. В письме, адресованном Джимми, ты писал, что переодевался в женскую одежду, когда вы ловили Штульца. Вы с сестрой одного роста, у вас одно лицо. Не говори мне, что у нее есть еще двойник.

Чарльз Кеннингтон слушал это, закрыв лицо руками. Теперь он поглядел на них и закатился хохотом.

— О, как вы меня разоблачили! — Он просто давился от смеха. — «Птичье личико»! Какое унижение! Майор британской армии переодевается женщиной… Я знал, когда–нибудь у меня из–за этого будут неприятности с полицией.

— О чем это ты? Веди себя прилично, Чарльз! — резко оборвала его сестра.

— Homo sum, — ответил Чарльз. — Что означает, конечно: «это я». Да, признаюсь. Mea maxima culpa. Виноват.

Вот что он рассказал. Нита позвонила ему во время ленча в день его приезда в Лондон. Она была очень обеспокоена и потребовала, чтобы они встретились наедине. Он ответил ей, что будет в Министерстве обороны до позднего вечера. Тогда они договорились, что он придет к ней домой ночью, как только освободится.

— Но зачем тебе было переодеваться? — не выдержал Найджел.

Оказывается, Нита боялась, что его узнают, когда он войдет в дом. Она сказала, что дворничиха любопытна донельзя. Она обязательно станет распускать сплетни, что Нита принимает по ночам мужчин.

— Я ответил ей, что все это чепуха. Но бедняжка была так напугана, что… В общем, я вспомнил, что у меня с собой дамский наряд, и решил надеть его. Это ее должно было успокоить. Может быть, даже развеселить. Когда совещание в министерстве закончилось, я помчался в «Клэридж», переоделся, накрасился и на такси приехал сюда.

— И?..

— И — что?

— Развеселили?

— Откровенно говоря, не очень. Видите ли, моя работа в Германии требовала, чтобы я хорошо притворялся женщиной. И стоило мне опять оказаться в дамском платье, как я начал автоматически играть ту же роль. Это совершенно не привело Ниту в восторг. То есть я хочу сказать, когда мы благополучно поднялись в квартиру, она сказала, что лучше бы мне стать снова самим собой. А я не мог остановиться и то и дело снова превращался в Берту Боденхайм… В общем, шутка вышла не слишком удачной. Во всяком случае, такую шутку не понять женщине, если она женщина до мозга костей.

— Зачем ей понадобилось увидеться с вами? — довольно холодно поинтересовался Блаунт.

— О, вы сами можете догадаться. — Возмущенный голос Чарльза удивительно походил на высокий, звонкий голос сестры. — Неужели вам это не ясно? Мы были помолвлены. После этого она сошлась с Джимми — все тут совершенно нормально, в этом нет ничего непорядочного, но она страшно боялась, что я не откажусь от своих прав на нее. Она хотела первой рассказать мне, что произошло, не дожидаясь, пока я узнаю правду случайно, когда мы встретимся на людях. И конечно, она хотела перетянуть меня на свою сторону… Просто удивляешься наивности женщин!..

— На свою сторону? Против сестры, ты хочешь сказать? — спросил Найджел.

— Мой дорогой, ну конечно же. Она знает, что я души не чаю в Алисе. Ей хотелось, чтобы я, во–первых, простил ее за то, что она изменила мне, и, во–вторых, за то, что она увела у Алисы мужа. О да, мы все это обсуждали.

— И ты простил ее?

— Думаю, я внес покой в душу бедняжки, — произнес Чарльз, кинув быстрый взгляд на Найджела. — Не то чтобы я с одобрением отнесся к тому, что жизнь Алисы сломана…

— Она не сломана, — вмешалась миссис Лейк.

— Ну ладно, вы понимаете, что я имею в виду… Ты же не станешь отрицать, дорогая, что гармония в твоей жизни нарушена… Но из того, что сказала мне Нита, выходило, что скандалом тут и не пахнет, треугольник оказался весьма устойчивым, равнобедренным. И Нита, судя по всему, была очень привязана к Джимми. Словом, это была совершенно другая женщина, она поразила меня…

— Вы не могли бы объяснить это подробнее?

— Она была такая уютная, мой дорогой, такая домашняя!.. Совершенно иной человек, если сравнивать с той, которую я знал, служа в министерстве. Она говорила — как бы это выразиться? — как степенная, респектабельная замужняя женщина. Контраст бросался в глаза… Сказать по правде, она показалась мне скучной.

— Она не упоминала развод? Не выражала надежду, что мистер и миссис Лейк разведутся? — спросил Блаунт.

— Нет.

— В вашей беседе не затрагивалось что–либо, что помогло бы нам в расследовании? Подумайте хорошенько, майор Кеннингтон! Ничего, что говорило бы о другом мужчине или женщине, у которых был бы мотив разделаться с ней?

— Нет. Должен сказать, это звучит страшновато, насчет «другого мужчины или женщины». Имеются в виду моя сестра и шурин? Они — главные подозреваемые?

— Нет, майор Кеннингтон. Главные подозреваемые, как вы изволили сформулировать, — это ваша сестра и вы, — бесстрастным тоном проговорил Блаунт. — У вас двоих причин для ревности больше, чем у кого бы то ни было, насколько нам пока известно.

При этих словах ни один мускул на лице Алисы Лейк не дрогнул, ни один волос в ее элегантной прическе не шевельнулся. Она лишь иронически улыбнулась и бросила взгляд на брата. Чарльз Кеннингтон рассматривал свои ногти; потом сказал:

— Для совершения crimes passionels[14 — Преступления на почве страсти (фр.).], суперинтендант, существуют и другие причины, не только ревность.

— Например?

— О, не спрашивайте меня! — ответил Чарльз, к которому вернулась его театральность. — Главный подозреваемый не станет топить себя, подсказывая всякие гнусные мотивы, которыми могли руководствоваться другие!

Алиса смотрела на него изучающе, она что–то обдумывала. Когда он умолк, она повернулась к Блаунту:

— Вы ведь не можете исключать возможность, что яд положили не в ту чашку? Я хочу сказать: может быть, яд предназначался моему мужу?

— Такая вероятность, да, существует.

— Понимаю, — сказала она, помолчав, и сделала гримасу. — У меня был такой же мотив, чтобы убить его… Снова ревность… Низменная страсть… Чарльз, как неразумно ты поступил, подбросив мне этот соблазн!

— Что? Ах да! «Штульцевская штучка»… Да… Но откуда мне было знать, к чему это приведет?.. Что ж, мне это будет уроком. Бедная моя сестренка, я пойду с тобой на эшафот, шепча тебе слова утешения. Я…

— Мне кажется, следует прекратить этот разговор, — твердо остановил его Блаунт. — Вы оба должны понять, что преступление — дело серьезное. Вы, майор, уже знаете, как я расцениваю тот факт, что вы принесли капсулу с ядом в кабинет мистера Лейка, а затем, очевидно, совершенно забыли о ней.

— Да, знаю. Я поступил весьма легкомысленно. И сожалею об этом. Но фотографии и другие вещи отвлекли меня. Видите ли, фотографии для меня — такая увлекательная вещь, и…

— В то же время, — продолжал Блаунт, — вы и ваша сестра должны понимать, что под подозрение также будут взяты все находившиеся в комнате. Полиция не удовлетворится изучением только очевидных мотивов. Я с вами откровенен, потому что вы сами заговорили о «главных подозреваемых».

— Ваши чувства, суперинтендант, делают вам месть, — позволил себе заметить неугомонный Чарльз. — Мне кажется, в более спокойных обстоятельствах мы с вами стали бы друзьями, каких только поискать… Ну ладно, моя козочка, сейчас нам лучше оставить сыщиков заниматься своим ремеслом.

— Нам, конечно, придется проверить все ваши показания.

— Показания? Ага, удостовериться, что это я приходил сюда в тот вечер? Хорошо, установить, носит ли Алиса шляпки, не составит труда. А ночной портье в «Клэридже», думаю, вспомнит, что приблизительно в половине второго ночи наверх, как тень, проскользнула обольстительная красотка, — мне пришлось топать до номера в своих шпильках. А может, не вспомнит… Впрочем, минуточку!.. Ну что я за осел! Вы не нашли в мусорной корзине ленточку?

— Нашли.

— Ага. Это избавит нас от кучи неприятностей. Нита вернула мне кое–что из моего эпистолярного наследия. Письма были завязаны ленточкой. Алиса попросила меня забрать их и уничтожить. Я так и сделал. Следовательно, я тут был.

— Почему ты взял письма, а ленточку оставил? — спросил Найджел.

Чарльз Кеннингтон изобразил на лице театральное возмущение:

— Мой дорогой! Как ты можешь такое спрашивать? Ты видел эту ленточку? Она пурпурно–красная. Как я мог расхаживать с такой лентой? Пурпурно–красный цвет — он же мне так не идет!

— Хм, — произнес Блаунт, когда брат с сестрой ушли. — Непростой орешек эта миссис Лейк. Ловкачи оба. Очень большие ловкачи! Хм…

— Я склонен думать, что он говорил правду.

— Да уж, ему не было смысла лгать. Его нетрудно разоблачить, если…

— Я не имею в виду его визит. Не сомневаюсь, что он был здесь… Я имею в виду другое. Он сказал, что его сестра всегда говорит правду. И верит в то, что правда победит. Думаю, мне следует с ней подружиться.

— Что еще говорит ваша интуиция? — с иронией спросил Блаунт.

— Были еще одна–две оговорки… У Чарльза.

— А, это когда вы спросили, простил ли он Ниту, а он ответил: «Думаю, я внес покой в душу бедняжки».

— Вы очень проницательны, Блаунт. Да. Сейчас это звучит довольно зловеще, как намек на преднамеренное убийство, согласны? Но я главным образом думаю о… ну, во–первых, о странном слове, которое он употребил в отношении капсулы с ядом, а во–вторых, о том, что он вопреки обыкновению вдруг утратил разговорчивость, как только речь зашла об одной вещи…

 

НОЖ В СПИНЕ

Вечером того же дня Найджел Стрейнджуэйз вернулся в свое министерство. День прошел совершенно бесплодно: сначала на квартире Ниты Принс, за чтением писем (из них можно было извлечь только одно — в молодости она не отличалась примерным поведением), затем с Блаунтом, в попытках получить информацию от немногочисленных подруг Ниты. Скоро стало ясно, что, сойдясь с Джимми Лейком, она забросила старую компанию и стала домоседкой. Единственной женщиной, с которой, по всей видимости, откровенничала Нита, была мисс Спраул, сотрудница другого управления; она рассказала, что Ниту беспокоило, куда она денется после войны: ведь министерство закроют и у нее будет меньше возможностей видеться с Джимми. В этом не было ничего нового. Беседуя с Блаунтом накануне, директор сказал то же самое; деликатность помешала ему упомянуть свое предложение о разводе, но он признался, что они с Нитой с тревогой думали о будущем. Сколько людей оказались теперь в подобной ситуации! Ведь война метала им заглядывать далеко вперед или предугадывать последствия своих поступков; наверное, есть немало любовников, подумал Найджел, которые ломают головы над тем, переживет ли их роман окончание военных действий, и почти с ужасом ожидают возвращения к мирной жизни. Мисс Спраул сказала, что Нита была полна решимости, что бы там ни было, не отдавать Джимми. «Если ему придется делать выбор, — сказала Нита, — я позабочусь, чтобы он выбрал меня».

Найджел вошел в обширный вестибюль министерства. Из уважения к вахтеру, которому положено было проверять пропуска, он сделал вид, будто тянется к нагрудному карману; но вахтер, погруженный в чтение газеты, даже не оторвал от нее глаз. Найджел прошествовал по пустому, гулкому коридору к лифтам. Еще минута, и он был на верхнем этаже. Заглянув к себе, он увидел, что никаких записок ему не оставили. Найджел прошел в кабинет замдиректора; Харкер Фортескью, как всегда, был погружен в работу.

— Отложите вы это, — позвал его Найджел. — Пошли в ресторан.

При свете настольной лампы с зеленым абажуром лицо зама выглядело смертельно бледным, щеки ввалились, словно от истощения.

— О'кей, — сказал он. — Черт возьми, что сегодня за день! Заглянем к Джимми, может, он составит нам компанию.

Директор, который снова сидел в своем кабинете, приглашение отклонил. Сказал, что полицейские со своим следствием и так весь день не давали ему работать, а тут еще эта. папка… Инспектор с него не слезает, персонал перерыл все управление, а секретная папка как в воду канула; в общем, за чью–то небрежность придется дорого заплатить, так что пусть они идут пировать без него…

— Старик принимает все это слишком близко к сердцу, — заметил Фортескью, когда они спускались в лифте.

— Еще бы, вполне естественно. Дело в том, что Нита…

— А, я имею в виду не это. Хотя, не сомневаюсь, он переживает и по этому поводу. Но сегодня весь день он нервничал из–за папки.

— Мне кажется, это лишь способ отвлечься от того, что произошло вчера.

— Да, и отвлечь нас всех. Ну ладно, — мрачно произнес Харкер. — Уверяю вас, Найджел, это грязное дело. — Они вышли из лифта и направились в сторону расположенного в подвале ресторана. — Еще столько дерьма придется вычерпать, пока полиция доберется до истины.

— Наверняка.

— Вы работаете на них?

— Как вам сказать? И да и нет. С ними, но не обязательно на них.

— Хм… Я думаю, вам понятно, что вы хотели сказать. Но черт меня побери, если понятно мне… А в общем, что бы там ни было, это настоящий кошмар. Я всегда думал, что знаю в управлении всех… И что никто из них на подобное не способен. А теперь, когда это случилось, не перестаю говорить себе, что этого не могло быть… Потом ущипну себя и вижу, что это не сон, и стараюсь не смотреть коллегам в глаза. Меняется ли человек внешне, убив другого? Должен меняться. Но…

— Не болтайте ерунду, Харки, — усмехнувшись, прервал его Найджел. — Вы просто сильно устали. Лучше съешьте вот колбаски с огурчиком.

Фортескью хмуро передернул плечами и заказал свой обычный стакан молока. Они пошли к угловому столику. Зал был полупустым; за столиками сидело несколько телетайписток, горстка посыльных зевала над домино да два репортера ждали очередного пресс–релиза. Гудел кондиционер, электрические лампочки лили унылый свет на водяные титаны, стойку, металлические столы и стулья.

— И нужно же было назвать это место рестораном! — задумчиво сказал Харки. — Это больше напоминает буфет на пароходике третьего класса, который идет прямым ходом в ад.

— Что–то у вас сегодня фантазия разыгралась!

— Просто время тяну, старина. Жду, когда вы начнете допрос с пристрастием.

— Тогда ясно. Можете начать с рассказа о том, из–за чего вы поссорились с Биллсоном.

— Какую ссору вы имеете в виду? — Освещенное электричеством лицо Фортескью ничего не выражало, словно нарисованная на пергаменте карта.

— Ту, что была в позапрошлый вторник. Во время ленча. По поводу Ниты Принс. Мисс Финлей слышала через стену. — Найджел отправил в рот кусок хлеба с маргарином. Он повторил слова, которые слышала его помощница. — «Последний шанс» — что за последний шанс он вам давал? И почему он «в безвыходном положении»?

Харкер Фортескью насмешливо улыбнулся:

— Уж эта ваша мисс Финлей!.. Почему бы вам. не натаскать ее получше? Вечно она торопится с выводами — и попадает пальцем в небо.

— Значит, это была просто дружеская пикировка?

— Я этого не сказал. Но мы не обсуждали мисс Принс.

— Памела Финлей, однако, слышала, как вы…

— Слышал звон, да не знает, где он?.. Она слышала слово, которое со свойственной ей небрежностью приняла за «Принс». А речь шла о другом: мы говорили «принтс»[15 — Принтс (prints) — отпечатки (англ.).]. Я отчитывал его за волокиту, которой отличается его отдел.

Фортескью выжидающе смотрел на Найджела, как человек, удачно пошутивший и рассчитывающий на то, что собеседник оценит шутку. Найджел, однако, смотрел в свою тарелку.

— Но если это вы отчитывали его, почему же он говорил, что дает вам последний шанс?

— Дорогой мой, вы же знаете Биллсона! Он завзятый спорщик, препирается по всякому поводу из принципа. И не хочет ни за что отвечать. Когда я сделал ему выговор, он тут же настрочил длиннейшую докладную, что система розовых бланков не работает. Он заявил, что следует восстановить прежнюю систему, — и дал мне последний шанс сделать это. Иначе он будет просить о переводе в другое управление. Он совсем разошелся, да, признаться, и я тоже. Он умеет выводить из себя.

— Поэтому вы сказали ему: «Пропадите вы пропадом»? Сильно сказано, Харки.

Фортескью весело улыбнулся Найджелу:

— Честное слово, я уволю вашу мисс Финлей. Все–то она переиначит. Я сказал: «Я преподам вам урок», а потом добавил насчет того, что он может хоть завтра же отправляться в Министерство военного транспорта, там есть вакансия. Он ведь давно грозился туда перейти. Хорошо бы он выполнил эту угрозу. Хотя я не завидую бедному Министерству военного транспорта…

— Понятно. Это все объясняет. — Найджел тихонько вздохнул. — Вы хорошо знали Ниту перед войной, когда она работала для вашего агентства?

— Не скажу, что хорошо. Она не работала с нами постоянно. И у меня не было обыкновения приглашать моделей на обед. Хотя, должен вам сказать, в те времена она была огонь девка.

— Вы понимаете, что полиция будет очень подробно разбираться в отношениях, которые могли быть с Нитой у любого из нас? И поинтересуется прошлым?

— Ну конечно. Обычные следственные действия. Я понимаю. Что же до моего прошлого, то оно чисто как стеклышко. Во всяком случае в том, что касается Ниты. Следующий вопрос?

— У кого, по вашему мнению, могли быть причины убить Ниту?

Фортескью не мигая смотрел на Найджела. Помолчав, он сказал:

— Чисто теоретически существуют три вероятные причины, чтобы убить красивую женщину. — Он поднял три пальца и один за другим загнул их. — Первая: ревность. Вторая: пресыщение. Третья: если это женщина определенного рода, то потому, что она вас шантажирует.

— Вы думаете, Нита относилась к женщинам определенного рода?

— Она была исправившейся грешницей. Подчеркиваю: исправившейся. Могу я считать, что мы поняли друг друга? Поэтому никакого шантажа ради денег. Но есть на свете другие вещи, ради которых женщина может прибегнуть к шантажу.

— Какие же, например? — спросил Найджел, сонно уставившись на золотистые волосы телетайпистки за соседним столиком; она увлеченно болтала с подругами — без сомнения, о скандале в Управлении наглядной пропаганды.

— Виды на будущее, — сказал Фортескью. — Исправившаяся распутница будет из кожи вон лезть, чтобы доказать, что она исправилась, и пойдет ради этого на все; я имею в виду, даже на шантаж. Она будет цепляться за респектабельность с такой же страстью, как респектабельная женщина — за вожделенный роман, как они это называют.

— Все это — «чисто теоретически»? Фортескью кивнул.

— Ну что ж… Очень интересно. — Найджел снова вздохнул. — А теперь, пока я принесу вам еще стакан молока, подумайте — чисто теоретически — о каком–нибудь более правдоподобном объяснении ссоры с Эдгаром Биллсоном.

Найджел встал и подошел к стойке. Фортескью ошарашенно смотрел ему в спину. В зале столовой зазвонил телефон. Одна из работниц, обслуживавших стойку, взяла трубку.

— Мистер Фортескью! Мистер Фортескью! — звонким голосом позвала она.

Харки направился к телефону. Притихшие было голоса снова загудели. В следующий момент Фортескью поманил к себе Найджела.

— Джимми! Джимми! Это ты? — услышал Найджел его слова.

— Что случилось?

— Похоже, с ним что–то произошло… Черт бы побрал этот коммутатор: разъединили. — Харкер яростно стукнул ладонью по аппарату.

— Бросьте телефон! Быстрее! Бежим наверх!.. Найджел Стрейнджуэйз помчался, лавируя меж столами, Фортескью — за ним. Сидевшие за столиками, глупо таращась, поворачивались им вслед, как овцы вслед грохочущему поезду. Топот бегущих ног разносился по длинному коридору. Наконец Найджел нажал на кнопку, вызывая лифт.

— Что он сказал? — спросил он.

На световом табло загорались цифры: шесть, пять, четыре…

— Сказал: «Харки, вы? Приходите…» — и замолчал. Голос у него был какой–то странный.

Дверь лифта открылась. Они ввалились в него. Найджел ткнул пальцем в кнопку верхнего этажа. Лифт должен был подниматься без остановок, но на первом этаже остановился; дверь раздвинулась, оставалась открытой положенные тридцать секунд, потом автоматически затворилась. То же самое произошло на втором этаже. Харкер стал чертыхаться. Но Найджел вытолкнул его из лифта и крикнул:

— Бегите вниз, на вахту! Проследите, чтобы никто не вышел из здания. Никто! Я сверху вам позвоню. Скорее!

Найджел остался в лифте. К ним в подвал лифт спустился без остановок. Теперь, кажется, он будет застревать на всех этажах. Да, третий этаж, стоп, пауза, дверь отходит в сторону, пауза… Проклятие! Значит, кто–то нажал все кнопки на внешней панели как раз перед тем, как они вошли в лифт. Кто–то хочет задержать их. Логично было бы выйти из лифта и побежать по лестнице. Но возможно, кто–то хочет именно этого… Лучше этого не делать, мой мальчик. Почему у этого чертова лифта нет кнопки, чтобы его нельзя было остановить?..

На следующей остановке Найджел высунул голову и посмотрел вверх. На верхнем этаже, кажется, темно. Он выключил свет в кабине: ему не хотелось быть легкой мишенью, когда, подсвеченный сзади, он выйдет из лифта. «Я стал вроде мисс Финлей, — подумал он, — спешу с выводами, совсем по–детски… ведь очень может быть, что у Джимми приступ несварения желудка или он порезал палец. Или нашел пропавшую папку. Ладно, приехали, и, кажется… шестой этаж, пауза, дверь открывается…» Он стремительно выскочил из двери. Темень! Черт бы побрал это затемнение! Он пробежал пальцами по стене и, нащупав выключатели, нажал сразу все. Коридор. Такой знакомый! Совершенно пустой. Все двери закрыты. «Так, тихонько пойдем. С левой стороны дверь Брайана, дверь Мерриона, моя дверь. Справа — две двери фототеки. Все нормально. Так, приемная. Она открыта. Справа дверь Джимми, она закрыта, из–под нее сочится свет».

Найджел повернул ручку, вошел. В первый момент, по привычке взглянув в сторону стола, за которым обыкновенно сидел Джимми, он решил, что в комнате никого нет. Но только в первый момент. Он перевел глаза влево. И там, у стола, где умерла Нита Принс, он увидел Джимми Лейка. Его поразило то, что Джимми казался погруженным в молитву. Он стоял на коленях перед столом, положив голову на руки; можно было подумать, что он умоляет Ниту вернуться. Потом Найджел увидел торчащий у него из спины предмет. Теперь все стало на свои места: ведь убийство — нормальная вещь в этой комнате.

Найджел Стрейнджуэйз в три прыжка пересек кабинет, секунду стоял, глядя на нож, воткнутый в спину Джимми, потом осторожно, лицом вниз, уложил директора на пол. Опустившись на колени, сунул руку под рубашку Джимми. Сердце еще билось. Найджел поднял телефонную трубку. Вызвав коммутатор, попросил соединить его с мистером Фортескью.

— Харки? Это Найджел. Послушайте. Нужно действовать быстро. На Джимми напали, он еще дышит, нож вошел довольно глубоко. Позвоните в медпункт, попросите прислать кого–нибудь и пошлите за врачом, только немедленно. Потом позвоните в штаб ПВО, пусть сюда придет Льюис. Вы всех задерживаете там, у вахтера? Ни один человек не должен выйти, повторяю, ни один, даже если это министр. Свяжитесь с тем, кто отвечает сейчас за посыльных, пусть соберет всех своих людей, выведет их через боковую дверь на Мэннинг–стрит и расставит вокруг здания, как можно больше с каждой стороны, и если они увидят, как кто–то вылезает из окна первого этажа, пусть хватают его. Боковую дверь, конечно, нужно будет тут же снова закрыть. И я хочу, чтобы кто–нибудь проверил, заперты ли остальные боковые двери, а если какая–то будет открыта, немедленно сообщите мне. Вы меня слышите? Хорошо. Первым делом врача, запомните, и проводите его сюда сами, как только он приедет.

Найджел дал отбой, поднял трубку городского телефона и позвонил суперинтенданту домой. Тот уже ложился спать. Найджел рассказал ему, что произошло, и доложил о принятых мерах. Блаунт сообщил, что едет и по дороге захватит двух полицейских.

Вернувшись к двери, Найджел выключил свет. Погасла настольная лампа на столе у директора, погас светильник на потолке. Стало темно хоть глаз выколи. Он снова включил свет, подошел к столу. Никаких признаков беспорядка, борьбы. На столе чисто: блокнот, календарь, ручки, пузырек с чернилами, корзина с бумагами — все аккуратно расставлено на широкой столешнице. Он попробовал ящики стола: все заперты. Распрямившись, он пошел к столу Ниты, приглядываясь к ковру. И сразу же обнаружил несколько свежих пятен крови на ковре между столом и дверью. Он нагнулся пониже, почти уткнулся в пол носом, и увидел на ковре едва заметные следы, оставшиеся от какого–то предмета, который тащили к двери. Он прикрыл их газетой.

В это время подошла сестра из медпункта. Это была спокойная, разумная женщина. Найджел сразу почувствовал доверие к ней.

— Мистера Лейка ударили ножом. Вы вызвали врача, сестра?

— Да. Через пять минут будет.

— Молодец. Взгляните, пожалуйста, на него. Он еще жив. Можем мы что–нибудь сделать до прихода доктора?

Сестра пощупала пульс, кивнула Найджелу, дотом поправила Джимми, найдя положение поудобнее.

— Возможно, внутреннее кровотечение, — сказала она. — Но нож, должно быть, не затронул сердца. Все будет в порядке, если только не повреждено легкое. А что же…

— Никаких вопросов сейчас. А, вот и вы, мистер Льюис…

Открылась дверь, в кабинет вошел начальник службы ПВО, невысокого роста живой рыжеволосый человек.

— Боже мой, что это? Это же мистер Лейк, верно? — спросил он.

— Мистер Лейк подвергся нападению. Напавший, возможно, все еще в здании. Мистер Фортескью принимает меры, чтобы все выходы были закрыты. У вас есть дежурные пожарные?

— Извините, мистер Стрейнджуэйз, но нас только трое. Поскольку война с Германией кончилась, мы провели сокращение…

— Троих хватит. Вы знаете это здание как свои пять пальцев. Я хочу, чтобы вы обыскали его сверху донизу. Начинайте на этом этаже и постепенно спускайтесь вниз. Скоро подъедет полиция и поможет вам. Записывайте все, что обнаружите. Если кто–нибудь поведет себя подозрительно, берите его. Если понадобится, я потом принесу извинения. Проводите обыск как следует, проявите себя; где–то здесь может прятаться мужчина или женщина. Вы знаете в лицо мистера Ингла, мистера Сквайерса и мистера Биллсона из нашего управления?

— Ага.

— А майора Кеннингтона? Он прежде работал в военной цензуре.

— Знаю.

— Если найдете кого–то из них, ведите сюда. Наплюйте на этикет гражданской службы. Я все возьму на себя. Поняли?

— Понял. С вашего позволения, я позвоню по этому телефону, вызову ребят.

Льюис со своими помощниками вышел, чтобы приступить к обыску. Через минуту вместе с врачом появился Фортескью.

— М–да, — сказал врач, быстро осмотрев раненого. — Неприятное дело. Впрочем, если повезет, он легко отделается. Сначала я извлеку нож. Сестра, у вас готовы тампоны, бинты? Хорошо.

— Возьмите мой носовой платок, пожалуйста. Оберните вокруг рукоятки, — быстро подсказал ему Найджел.

Врач удивленно взглянул на него, но платок взял. Они с сестрой опустились на колени рядом с Джимми. Харкер Фортескью отвернулся. Врач быстрым движением вытащил нож; сестра приложила к ране тампон. Джимми Лейк что–то пробормотал.

— Что он сказал? — резко спросил Найджел. Врач ответил:

— Я не совсем уверен. Что–то вроде: «Алиса… Она… не отпустит меня». Вы тоже слышали, сестра?

— Мне показалось, он именно это сказал, сэр.

— Ах, совсем забыл, — проговорил себе под нос Найджел. — Нужно же позвонить его жене. Сестра, прошу вас, позовите меня, если он еще что–нибудь скажет. Это исключительно важно.

Найджел нашел в записной книжке домашний телефон Джимми. Алиса Лейк взяла трубку. Она уже в постели, но выведет машину и немедленно приедет. «Эх, надо было сделать это сразу! Сколько времени прошло после того, как Джимми позвонил в столовую? Десять–пятнадцать минут?» Отведя в сторону Харкера Фортескью, он попросил его позвонить майору Кеннингтону, Мерриону Сквайерсу, Брайану Инглу и Эдгару Биллсону. Последние трое живут слишком далеко от министерства и не могли еще приехать домой, и все же кто знает…

— Приходит в себя, — сказал врач, применивший тонизирующее средство. — Нет, нет, отойдите, пожалуйста, все отойдите!

Найджел смотрел, как дрогнуло бескровное лицо директора, как у него слегка приоткрылись глаза.

По Джимми ничего не видел вокруг; глаза его закрылись, снова открылись; он глядел вокруг, ничего не понимая.

— Свет погас… — чуть слышно пробормотал он. — Хелло, Найджел, старина…

— Не разговаривайте! — сказал врач, потом повернулся к Найджелу. — Его пока нельзя расспрашивать.

— Хорошо, хорошо, — успокоил его Найджел. — По одно совершенно ясно: он не видел, кто на него напал.

— Как вы это определили, сэр? — спросил врач, встав с пола и положив нож на стол.

Найджел не ответил. Он не мог отвести взгляда от ножа с длинным лезвием и завернутой в его носовой платок рукояткой. Потом снял с него платок — да, это один из тех ножей, остроконечных, с тонким лезвием, длиной восемнадцать дюймов, которыми пользуются в художественной студии для разрезания бумаги; лучшей замены стилету современному убийце не сыскать.

— А теперь, сэр, — говорил в это время врач Харкеру Фортескью, — если вы закончили, я вызову «скорую помощь». Раненого надо отправить в больницу.

— Нет, — сказал Джимми с закрытыми глазами. — Нет. Никакой больницы. Отвезите меня домой. Пошлите за Алисой…

— Но, дорогой сэр…

— Она уже едет, Джимми, — прервал его Найджел. Он отвел врача в сторону и быстро сказал ему несколько слов.

— Нет, я не могу взять на себя такую ответственность. За ним нужен квалифицированный уход.

Найджел пожал плечами. Джимми заговорил снова, и его голос поразил Найджела: он звучал нормально, хотя и несколько устало и отрешенно, но, как всегда, очень уверенно.

— Я не поеду в больницу. И не надо больше об этом… Моя жена, Алиса, по образованию медсестра… Она абсолютно компетентный медик. Извините, доктор, но…

Врач посмотрел на него, потом повернулся к телефону, чтобы вызвать машину «скорой помощи».

— Ну как, Харки? — спросил Найджел.

— Все дома, за исключением Мерриона.

— Они ответили? Они сами говорили с вами?

— Брайан и Чарльз Кеннингтон — сами. У Биллсона ответила жена. Она сказала, что он весь вечер был дома.

Найджел нахмурился и начал насвистывать какой–то невеселый мотивчик. В коридоре послышались решительные шаги. Это были суперинтендант Блаунт, два констебля в форме и полицейский в штатском.

— Так–так–так, — быстро говорил Блаунт. — Как у него дела, доктор?

— Все будет в порядке, при условии, что… Слабым голосом, но твердо Джимми прервал его:

— Суперинтендант, прошу вас, скажите этому прекрасному доктору, что я не поеду в больницу.

— Ладно, ладно. — Блаунт похлопал себя по лысине. — Нашла коса на камень, а?

— Не подождать ли миссис Лейк? — предложил Найджел.

Они с Блаунтом отошли в сторону, Найджел сказал ему несколько слов. Через минуту двое полицейских в форме отправились прочесывать здание, а Харкера Фортескью попросили вернуться вниз, к дежурному у входа, и узнать, не перехватили ли кого–нибудь посыльные, стоявшие вокруг здания. Он также должен был выяснить у дежурного, не заметил ли тот, чуть раньше, кого–нибудь из сотрудников Управления наглядной пропаганды.

— Теперь, доктор, я должен задать больному всего лишь один вопрос, — сказал Блаунт.

Не обращая внимания на протесты, он опустился на колени около Джимми:

— Только один вопрос, мистер Лейк. Вы видели человека, который на вас напал?

— Нет. Говорю вам, свет погас…

— У вас есть предположения, кто бы это мог быть?

Голова директора устало мотнулась и бессильно упала набок.

— Он потерял сознание! — сердито воскликнул врач. — Я настаиваю, чтобы больше…

— Все. Больше мне ничего не нужно. — Блаунт повернулся к Найджелу: — Вы были правы. Но я не вижу…

— Объясню потом. Хелло, это еще что такое?

Буквально распираемый от возбуждения, в кабинет вбежал рыжеволосый мистер Льюис. В руках у него был длинный белый халат; Найджел сразу определил, что такие халаты носят сотрудники отдела художественного оформления. Свернув халат, мистер Льюис сунул его в руки Найджелу:

— Нашли в мужской уборной на шестом этаже, было засунуто в бачок. Я подумал, это может показаться вам интересным. Взгляните на правый рукав, мистер Стрейнджуэйз.

Найджел встряхнул халат, с которого еще капала вода. На обшлаге виднелось красное пятно. Блаунт потрогал его: оно оказалось еще свежим, влажным, а остальная часть обшлага, очевидно не попавшая в воду, была сухая. Блаунт вывернул халат наизнанку, положил палец на ярлык, пришитый на воротнике халата, и поджал губы. Заглянув через плечо Блаунта, Найджел прочитал на ярлыке написанное несмываемым химическим карандашом «М. Сквайерс».

Блаунт приказал продолжать обыск и, главное, искать Сквайерса. Через пять минут приехала миссис Лейк. Когда она вошла, Джимми Лейк, который снова пришел в сознание, встретил ее виноватым и умоляющим взглядом. Найджел подумал, что сейчас директор похож на маленького мальчишку, который не послушался родителей, набедокурил и поранился. В его взгляде читались упрямство и неуверенность одновременно. Алиса же восприняла происшедшее на удивление спокойно: никакой суеты, никакого потока слез и вопросов. Джимми опять попросил, чтобы его отвезли домой, а не в больницу.

— Очень хорошо, Джимми, — произнесла она своим высоким бесстрастным голоском. — Если тебе так хочется. И если доктор согласен.

Познакомившись с миссис Лейк, врач стал намного сговорчивее. Обменявшись с ней несколькими словами, он дал согласие — при условии, что утром пришлет медсестру. Машина «скорой помощи» уже приехала, Джимми положили на носилки и унесли, за ним ушли миссис Лейк с врачом.

Найджел и Блаунт остались в комнате одни. Полицейского в штатском отослали на квартиру Мерриона Сквайерса, на случай если тому удалось выйти из здания незамеченным.

Теперь Найджел смог рассказать Блаунту, что здесь происходило вечером. Когда он закончил, Блаунт поинтересовался, почему он считает, что директор не видел, кто на него напал.

— Во–первых, из–за кнопок лифта. Во–вторых, потому, что Джимми остался жив.

— Нет, нет, не так быстро! Уже поздняя ночь, здесь страшно холодно, мой мозг в таких условиях отказывается работать нормально.

— Ладно. О чем говорит тот факт, что все кнопки лифта были нажаты после того, как лифт спустился в подвал? О том, что преступник хотел задержать нас, чтобы успеть унести ноги.

— Да, это я способен понять, — сухо заметил Блаунт.

— Он не пытался бы нас задержать, если бы не знал, что мы едем наверх. И вообще он ни за что не осмелился бы напасть на Джимми, если бы не был уверен, что на этаже никого нет, как это обычно и бывает в такое время. Далее, откуда он мог знать, что кто–то должен подняться сюда из подвала? Выходит, он слышал, как Джимми позвонил в столовую.

— Пока все складно.

— Ладно. Итак, преступник слышит, как Джимми говорит по телефону, причем после того, как он ударил его ножом. Преступник не мог быть в кабинете, иначе он помешал бы Джимми. Но когда он услышал, как Джимми звонит по телефону, и понял, что не убил его, почему он не вернулся и не довел дело до конца? Единственно возможное объяснение: он боялся быть узнанным. Он знал, что мы уже поднимаемся. Он не был уверен, что, если нападет во второй раз, Джимми не проживет минуту, которая понадобится нам, чтобы добраться сюда, и не назовет его имя. Кроме того, он оставил нож в теле. Но если бы Джимми видел его и узнал, когда он в первый раз нанес ему удар, то было бы совершенно необходимо вернуться, чего бы это ни стоило, и прикончить его до нашего прихода. Но он не вернулся и не прикончил Джимми. Поэтому я пришел к заключению, что Джимми его не узнал.

— Что к требовалось доказать. Да, это… э… очень хитро. Как же тогда развивались события?

— Преступник открыл дверь, вот эту, просунул руку, погасил свет — все в одно мгновение. Одна из этих кнопок, кстати, выключает настольную лампу на столе Джимми. В комнате — непроглядная темень. Я проверил это. Джимми — вы помните, он сказал: «Погас свет», — Джимми, естественно, направился к выключателям, решив, что это мальчишеская шутка Харки или кого–нибудь еще. Преступник проскальзывает в комнату. Встает позади Джимми, нащупывает его и наносит удар. Затем выходит из комнаты. Вон там, на ковре, в нескольких футах от двери, пятна крови. На том месте, где упал Джимми. И след, будто что–то волочили. Он прикрыт газетами. Джимми не сразу потерял сознание. Он прополз по ковру до выключателей, дотянулся до них, зажег свет, потом кое–как добрался до телефонного аппарата на столе Ниты. Я думаю, преступник увидел свет под дверью или услышал, как двигается Джимми. Что–либо предпринимать, не опасаясь быть узнанным, было поздно. Он бежит по коридору, нажимает кнопку лифта, гасит свет, если, только не сделал этого раньше, спускается на этаж ниже, прячет в уборной халат и затем… — Найджел щелкнул пальцами.

— И затем, очевидно, сбегает вниз по лестнице и выбирается из здания.

— У него не хватило бы времени проскочить мимо вахтера, до того как туда подошел Харки.

— На первом этаже сколько угодно окон. Ваши посыльные, я уже на них посмотрел, не очень–то расторопные ребята. Нет, не думаю, что мы найдем здесь вашего мистера Сквайерса.

— Мистера Сквайерса? Нет. Думаю, не найдете. Что–то в тоне, каким произнес это Найджел, заставило Блаунта пристально посмотреть на него.

— Я обратил внимание, что вы все время говорите о «преступнике». Очень правильно. Не думаю, чтобы вы ошибались: это на вас не похоже.

— Ну, тогда я спрошу вас…

— А, знаю я, что вы сейчас скажете, — усмехнулся Блаунт. — Никто не покушается на убийство, используя собственный нож, который легко опознать. А если и сделает это, то ни за что не оставит нож на месте преступления. И не наденет белый халат, где написано его имя, чтобы совершить убийство в темном помещении, если это единственная одежда, в которой он будет заметен. И не засунет халат в уборную этажом ниже, аккуратно поместив его в воду так, чтобы не замочить обшлага со следами крови. Все это о–очень досадно, о–очень, о–очень!.. Но все–таки, где же ваш мистер Сквайерс? Почему он не дома, в своей постельке?

— Блаунт, — произнес Найджел, — порой я сам не могу понять, как это я удержался и не совершил большую ошибку, недооценив вас.

— Я не так легковерен, как кажется, — согласился Блаунт. — Во всяком случае, надеюсь на это. Ну ладно, скоро узнаем. Симпсон позвонит мне из квартиры Сквайерса, как только доберется туда. А пока я хочу осмотреть эту комнату.

Устроившись поудобнее в кресле, с которого встал Блаунт, Найджел наблюдал из–под полуприкрытых век, как работает суперинтендант, как уверенно, целенаправленно он переходит из одной части кабинета в другую, сдвигает газеты, чтобы рассмотреть ковер, как замеряет, делая мелом отметки, записывает что–то в блокнот, потом отступает на шаг, словно хочет взглянуть на загадку в перспективе, что–то бормочет и хмыкает себе под нос.

— Вас бы, Блаунт, на кинопленку снять.

— Угу?..

— И всю страну обязать посмотреть этот фильм. Для профилактики. Многие на всю жизнь зареклись бы совершать преступления, если бы могли видеть, как полиция ведет следствие, настоящее следствие, от начала и до конца.

— Сериал «Преступление себя не окупает»?

— Нет. Эти фильмы слишком театральны, рассчитаны на кассовый успех. Охоту преступить закон отобьет знакомство с медленной, изнурительной, педантичной работой по накоплению данных: потенциальный преступник увидит солидного человека в котелке, отца семейства, который в поиске улик не остановится перед тем, чтобы перебрать на пляже каждый камешек.

— Профессиональные преступники не отличаются большим воображением. Обычно это недалекие люди с очень ограниченным мышлением.

— Но сейчас мы имеем дело не с профессионалом. И попробуйте доказать это нашему Административному управлению, когда вы отрежете кусок ковра с кровью для анализа. Вам не приходило в голову, Блаунт, что способ нападения на Джимми, если сравнить его с последним…

Зазвонил телефон. Блаунт взял трубку:

— Да, Блаунт… Нет дома? Вышел в двадцать пять минут одиннадцатого? Очень хорошо, Симпсон, ждите там, пока я не позвоню. — Он повернулся к Найджелу. — Как это прикажете понимать?

— Я замерз как цуцик. Брр, и холодно же в этом кресле! Наверное, утренний ветер. Как будто сидишь на выступе ледника и ждешь, пока тебя спасут… О Боже мой!..

Даже Блаунт вздрогнул: так стремительно Найджел вскочил на ноги и повернулся к окну, которое было за креслом. Он молча подошел к нему и отодвинул штору.

— Блаунт, это окно не закрыто! Вот откуда тянет холодом.

— Возьмите да закройте, — с раздражением буркнул Блаунт.

— Да нет, не в этом дело. Мне кажется, кто–то сегодня действительно сидит на выступе ледника. — Найджел отдернул штору, широко открыл окно, высунулся и крикнул в темноту: — Меррион!

Меррион, идиот вы эдакий! Не проще ли зайти внутрь?

— Он там? Вы его видите?

— Нет. Но он, бывало, подолгу сидел на карнизе козле своей комнаты, когда были рейды бомбардировщиков. Блаунт, пожалуйста, пойдите и включите свет во всех комнатах с этой стороны. Если он там, я полезу к нему.

— Ну нет, Стрейнджуэйз, это моя работа.

— Прошу вас. Я его знаю. Здесь может понадобиться специальный подход.

— Ладно. Только поосторожней!

Найджел уже вскарабкался на окно. Карниз был шириной фута два, не меньше, но за ним лежала черная бездна, и поэтому он казался не шире двух дюймов. По мере того как привыкали к темноте глаза, Найджел стал различать глубоко внизу уличные огни. В комнате Фортескью вспыхнул огонь, отобравший небольшое пространство у ночи, но от этого темнота вокруг стала еще гуще. Потом загорелся свет в его собственной комнате, в комнатах Мерриона, Брайана Ингла. Осветившийся карниз был совершенно пустым. Снизу, с улицы, уже слышались сердитые крики: людей так долго приучали к светомаскировке, что и теперь, когда в ней отпала необходимость, лишний свет их раздражал и пугал. Найджел буквально кипел от злости, слыша это. «Вот идиоты», — пробормотал он и, подхлестнутый вспышкой негодования, решительно двинулся по карнизу.

Если Меррион сидит там, то он должен быть на углу, где карниз обрывается. Свет, падающий из окон, создавал интервалы между темными участками, мешая видеть так же, как и полная темнота. Найджел миновал несколько светлых пролетов, горячо надеясь, что Меррион, если он там, не тронулся рассудком, и в то же самое время не теряя веры, что его догадка не оказалась ложной.

Порыв ветра зашелестел листвой в парке напротив и, казалось, пошатнул отвесную стену, которая вдруг угрожающе накренилась над ним. Он прошел окно Брайана Ингла. Карниз заканчивался, но па нем не было скорчившейся фигуры; а дальше — темный обрыв, пустота.

И тут Найджел увидел — со смесью страха, облегчения и досады — на краю карниза побелевшие костяшки пальцев. Он осторожно продвинулся до конца, встал на колени и заглянул за край.

Прямо на него смотрела повернутая вверх физиономия Мерриона Сквайерса, как никогда похожая в этот момент на клоунскую, смертельно бледная, будто облитая белой краской. Он висел на руках над пропастью. Далеко внизу светофор переключился с зеленого на красный.

— Вот вы где, значит, — как–то не к месту сказал Найджел.

— Не трогайте меня, не то разожму пальцы. Накопившееся в груди Найджела раздражение взорвалось.

— Давайте, давайте, разжимайте. Пусть ваши мозги размажет по мостовой, мне–то какое дело!.. — взбешенно прорычал Найджел.

Он не мог бы поступить правильнее, если бы потратил час, думая, с чего начать разговор. В исступленных, направленных вверх глазах Мерриона пропало отчаяние. В них теперь загорелся огонек обиды.

— Хорошо же вы разговариваете со старым другом, — выдохнул он.

— Если вы не выберетесь сюда поскорее, — холодно отрезал Найджел, — вы вообще не выберетесь.

— Ну и что? Кому какое до этого дело? Вас это не касается.

— Джимми ударили ножом, и…

— Да, я знаю, моим ножом. Поэтому лучше мне прыгнуть вниз и поставить на этом точку. Разве не так?

— Лучше вылезайте и расскажите мне, что вам известно об этом.

Глаза на бледном как мел лице округлились, в них опять заиграло безумие.

— Я ничего не знаю!.. Я…

— В жизни не вел более дурацкого разговора. Я замерзаю, мне хочется спать. Джимми жив, он не умрет. А вы умрете, если еще немного здесь повисите. Через пятнадцать секунд после того, как отпустите парапет, вы грохнетесь на мостовую. Сознания вы не потеряете, и вам покажется, что вы летите много дольше пятнадцати секунд. А когда вы ударитесь о землю, вы не обязательно сразу умрете. Люди падали с куда большей высоты и отдавали Богу душу лишь через несколько дней, после страшной агонии. Зачем вам все это, если ни я, ни полиция вовсе не думаем, что это вы напали на Джимми?

На лбу у Сквайерса выступили капельки пота, он впился глазами в Найджела. Наконец он произнес:

— Даете слово?

— Даю.

— Хорошо. Помогите мне.

Найджел лег на карниз, вытянувшись во весь рост, и ухватил Мерриона за запястья. Ноги Мерриона скребли по гладкой стене. Он дышал со всхлипами.

— Не могу! У меня не осталось сил! Я…

— Подтягивайтесь, черт вас побери! Нечего распускать сопли!

Грубость, видимо, подействовала на Мерриона. Он выругался и кое–как вскарабкался на освещенный карниз. Здесь он несколько секунд бессильно рыдал.

— А теперь соберитесь! — поторопил его Найджел. — Нам придется ползти до окна кабинета Джимми, остальные заперты изнутри…

Ни с того ни с сего Меррион Сквайерс прервал его:

— Найджел, вы только что спросили меня…

— Вы не готовы? Можно не спешить. Отдохните…

— Нет, я не об этом. Вы спросили: «Зачем вам все это?» — Он конвульсивно дернулся. — Я вам отвечу. Затем, что я не уверен, я ударил Джимми ножом или нет.

 

СЕКРЕТНАЯ ПАПКА

— Я же знаю, что это не может не выглядеть подозрительно. Особенно после моей ссоры с директором. Помните макеты для тихоокеанской серии? — сказал Меррион Сквайерс.

— Босса не убивают за то, что он вам устроил разнос.

Меррион бросил на Найджела быстрый взгляд, не то вызывающий, не то настороженный:

— Не забывайте про ирландский темперамент, мой мальчик. Ирландцы мстительны. Они никогда не прощают обид.

— Знаете, если вы хотите сделать признание, лучше подождите суперинтенданта. Он вот–вот подъедет.

Найджел Стрейнджуэйз, закончив завтрак, встал из–за стола и принялся мерить шагами комнату Мерриона. Было без четверти девять утра. Вчера вечером, когда они сняли Мерриона с карниза, он был в таком состоянии, что допрашивать его было по меньшей мере бесполезно. С согласия Блаунта Найджел отвез Мерриона на полицейском автомобиле домой и остался у него ночевать. Полицейский в штатском, который по настоянию суперинтенданта тоже дежурил там, только что сменился. Осмотр здания министерства мало что дал; лишь на первом этаже нашли одно незапертое окно, что могло говорить о чем–то, но могло и не говорить. Сейчас полиция занималась этим.

— Должен сказать, очень непривычно видеть вас в роли детектива, — говорил Меррион. — Лучше бы вы оставались кем были: суровым, но справедливым начальником редакционного отдела. Вам–то самому не противно следить за своими коллегами?

— Я тоже совсем не рвусь в сыщики. Но, с другой стороны, следить мне нравится. Наверное, это врожденная любознательность. Я ведь собираю человеческие слабости, как Харки коллекционирует… Послушайте: какая великолепная, какая удивительная работа!

Найджел держал в руках рисунок, сделанный Меррионом, и делал вид, будто только что увидел его. На самом деле нашел он его давно, когда, проснувшись, конался в залежах похожей на сорочье гнездо гостиной.

— Это миссис Лейк вам позировала? — спросил он.

— Вот такого рода «человеческие слабости» вы собираете? — ответил Меррион с раздражением.

— А что тут такого? Разве это предосудительно — нарисовать головку и плечи хорошенькой женщины? Не понимаю.

Меррион нахмурился и ответил не сразу:

— Да, она мне позировала. Я не умею рисовать по памяти.

— Вы хорошо с ней знакомы?

— Я пытался за ней ухаживать, если вы это имеете в виду.

— Вовсе не это. Однако коль скоро вы подошли к вопросу под таким углом…

— А под каким углом вы предпочитаете подходить к хорошенькой женщине?

— А результат?.. Был?..

Сквайерс бросил на Найджела неуверенный взгляд, потом посмотрел на портрет у него в руках. Он, казалось, не мог решить, обижаться ему или нет. В конце концов он желчно улыбнулся:

— Ничего особенного. «Иметь» я ее, как говорится, не «имел». Так, несколько поцелуев. Она — очень глубокое и очень холодное озеро.

— Видно, глубокое столкнулось с глубоким. Она все еще любит Джимми, как по–вашему?

— Она не способна любить без ума никого, кроме самой себя. — Теперь Меррион рассуждал серьезно. — Нет, Джимми был любовник, который… как это у Шекспира?.. томился и чахнул сразу по двум.

— Да, бедная Нита, по–видимому…

— Ах, что такое «бедная Нита»? Да ничего! Весь жар его души принадлежал Алисе. Да, мой мальчик, и пожалуйста, не заблуждайтесь на этот счет.

— В таком случае… он весьма оригинально это выражал, — искренне удивился Найджел.

— Не будьте таким наивным! Нита для него была только заменой, суррогатом. У нее он находил ласку, обожание, тихий уют — все то, чего ему не хватало дома. У нее хватило ума, чтобы угадать, чего ему недостает. На самом же деле он вовсе во всем этом не нуждался. И начинал это понимать.

— Значит, хотел и в то же время уже не хотел этого?..

— Да, мой неискушенный друг. Джимми не способен на длительную, глубокую, сердечную привязанность. Он из тех, кто в последний момент отступает, не решается идти до конца. Я его понимаю. Я сам такой. Да Алиса и не требовала от него ничего особенного: она просто давала ему возможность чувствовать себя свободно. Вот почему я говорю, что весь его душевный капитал вложен в нее. А с Нитой он сошелся потому, что в нем — бездна двойственности. С одной стороны, его тянет к кому–то, кому он может полностью подчиниться, в ком может раствориться, потерять себя. С другой стороны, он хочет остаться самим собой, не брать на себя никаких обязательств. Увлечение Нитой — это одна его половина, готовая к полной самоотдаче. Но вторая половина всегда была сильнее, она тянула его обратно. В общем, приходится лишь удивляться, что Нита продержала его так долго… Нужно отдать ей должное…

— Нита сама поделилась этим с вами? — помолчав, тихо спросил Найджел.

— Что вы, черт побери!.. Рад признаться, я был далеко не в таких близких отношениях с покойной.

— Рад? Вы же всегда прохладно относились к ней, разве не так?

— Я смотрел на Джимми и говорил себе: «Держись, Сквайерс, подальше!»

— Хорошо, а как тогда вы все это узнали? Путем абстрактных размышлений?

— Какие там. размышления! — возразил Меррион. — Мне это рассказала Алиса. Во всяком случае, помогла все это понять. — Он поразительно точно воспроизвел высокий ровный тон миссис Лейк: — «Я знаю, он еще пожалеет об этом. Он не любит требовательных женщин. Пройдет немного времени, и она наскучит ему до чертиков, Меррион».

У Найджела мелькнула мысль, что если Меррион и миссис Лейк сговорились между собой, то это со стороны Мерриона был очень тонкий ход, чтобы отвлечь от них подозрения. С другой стороны, если яд предназначался Джимми Лейку, зачем Мерриону признаваться пусть даже в платонической симпатии к Алисе? А тот факт, что покушение на Джимми произошло вскоре после отравления Ниты, говорит о том, что истинным объектом и в том и в другом случае был именно он.

Найджел не успел додумать эту мысль: приехал суперинтендант Блаунт. В это утро Блаунт держался очень деловито и сухо. Он официально предупредил Сквайерса об ответственности за дачу ложных показаний, затем попросил его рассказать о событиях предыдущего вечера. Искоса поглядывая на сержанта, который приготовился записывать его показания, Сквайерс начал.

По его словам, накануне, после ленча, он нашел на своем столе записку от Найджела с просьбой приехать в министерство в одиннадцать вечера, чтобы обсудить один важный вопрос, и подождать в комнате Найджела, пока тот не придет. Он прибыл, по–видимому, всего через несколько минут после того, как Найджел и замдиректора спустились в столовую. Нет, войдя в министерство, он не видел никого из сотрудников управления. Минут через десять или пятнадцать — Меррион не может сказать точно — он услышал, как кто–то пробежал мимо дверей в сторону лестницы; несколькими секундами позже через стеклянную панель над дверью он увидел, что в коридоре погас свет. Он вышел из комнаты и обратил внимание на странные звуки, доносившиеся из директорского кабинета. Войдя в кабинет, он нашел там Джимми Лейка в том же положении, в каком увидел его Найджел, — на коленях перед столом Ниты, с вытянутыми вперед руками. Из спины Джимми торчал нож, и Меррион узнал его: это был его нож или очень похожий. Он определил это по рукоятке. Он решил, что Джимми мертв, направился к телу, чтобы проверить это, и тут услышал шум поднявшегося лифта, звук раздвигающихся дверей и торопливые шаги в коридоре. Он почувствовал себя в западне: рядом был труп человека, убитого, по всей видимости, его ножом. Ничего другого не оставалось, как выбраться в окно и, спрятавшись на карнизе, подождать, как будут дальше развиваться события.

— Конечно, я потерял голову, — закончил он. — Если бы я в состоянии был соображать, я бы вытащил нож и унес его с собой.

— К вашему счастью, вы этого не сделали, — заметил Найджел, тут же встретив сердитый взгляд Блаунта.

— Я правильно понимаю, что вы не писали записку мистеру Сквайерсу? — спросил суперинтендант Найджела. Тот отрицательно покачал головой. — Что вы сделали с запиской?

— Смял и положил в карман. Пожалуйста, вот она.

— Ага. Отпечатано на машинке. На ней ваша подпись, мистер Стрейнджуэйз.

— Все очень просто, — ответил Найджел, посмотрев через плечо Блаунта на машинописный листок. — Мы все подписываем, как заведено в гражданской службе, даже журнал прихода и ухода. Нет ничего проще, чем подделать подпись: ведь мы подписываемся инициалами и их видят каждый день на любом клочке бумаги.

Блаунт попросил Мерриона Сквайерса еще раз рассказать все по порядку, задавая при этом массу невинных на первый взгляд вопросов, которые могли бы взорвать всю версию, если бы история была выдумана. Но он не смог поколебать мистера Сквайерса, несмотря даже на то, что у того от нервного напряжения дергалось веко и со стороны могло показаться, что он говорит неправду. В правдивости его показаний не оставалось сомнений.

— Все ли в управлении знали, что мистер Лейк вчера вечером собирался работать допоздна?

— Не могу сказать, я лично не знал. Но он часто работал поздно, — ответил Сквайерс.

— А заместитель директора? Вы понимаете, к чему я клоню, мистер Сквайерс? Если ваши показания правильны или, скажем, неправильны, я должен задаться вопросом: почему преступник был уверен, что застанет мистера Лейка в его кабинете И никого больше не будет поблизости?

— Здесь я помочь ничем не могу. Тем более что, выходит, я не преступник, — ответил Меррион Сквайерс.

— Заместитель директора очень постоянен в своих привычках, — вмешался Найджел. — Если он работает вечером, то всегда спускается в столовую около одиннадцати. Можно предположить, преступник узнал каким–то образом, что Джимми будет в это время у себя. Вероятно даже, ему была назначена встреча…

— Если это так, мы скоро узнаем, кто это был. Я собираюсь днем проведать мистера Лейка. Доктор говорит, что он в состоянии отвечать на вопросы. — Блаунт уперся в Сквайерса тяжелым взглядом.

— Так вы меня все равно не поймаете, — вспыхнув, проговорил Меррион. — Если я и ударил Джимам ножом, то совершенно непреднамеренно, уверяю вас. Когда я вчера вечером пришел в министерство, мне и в голову не приходила такая мысль. — Он поднял руку, остановив Блаунта, который хотел задать какой–то вопрос. — И если будет дозволено, я бы внес свой скромный вклад в расследование. Самое простое, что мог сделать преступник, задумавший убить мистера Лейка, — это спрятаться в фототеке: ее дверь прямо напротив приемной директора. Затем подождать в темноте, оставив в двери щелочку, и, увидев, что Харки отправился на свою ночную оргию в столовую, проскользнуть в кабинет.

— Именно, мистер Сквайерс. Когда вы вошли к себе вчера вечером, вы заметили, что вашего халата нет на месте?

— Нет, не заметил. Я был погружен в свои мысли.

— Настолько, что даже не знаете, воткнули вы мистеру Лейку нож в спину или нет? — Блаунт вложил в этот вопрос всю энергию, как нападающий регбист в решительный рывок.

Меррион Сквайерс молчал. Он беспомощно водил взглядом по предметам, разбросанным в беспорядке в углах, но книгам, кучками лежащим на полках, по прислоненной в углу гитаре, по карандашным и акварельным наброскам на стенах, по полу, усыпанному журналами и рисовальными принадлежностями вперемешку с обувью, — словно искал у них совета или помощи.

— Говорите же, мистер Сквайерс! — повелительным тоном сказал Блаунт. — Прошлой ночью, вернее, сегодня утром вы сказали мистеру Стрейнджуэйзу, что не знаете, ударили вы мистера Лейка ножом или нет. Сейчас вы повторили нечто в том же духе. Вы не можете не понимать, что…

— Хорошо, хорошо. Не кричите на меня. Да, наверное, будет лучше, если вы узнаете все. Вам, суперинтендант, не знакомо, случаем, слово «шизофрения»?

— Мы постоянно его слышим в суде, — ответил Блаунт ледяным тоном. — Как правило, от защитников.

— Вы помните, Найджел, эпидемию, охватившую прошлой зимой министерство? Кто–то резал пальто…

— Да…

— Ну так вот, Джек — Потрошитель Пальто — перед вами.

Эта «эпидемия» произвела в министерстве сенсацию. Охватила она Управление наглядной пропаганды, где три женщины обнаружили, что их пальто, которые они вешали в своих служебных помещениях, кто–то располосовал от воротника до полы. Такое злостное хулиганство тем более вызвало всеобщее возбуждение, что в то время талонов на одежду выдавали мало. К тому же среди сотрудников стали ходить всякие слухи и подозрения, которые в любой момент могли вылиться в панику. Атмосферу подогрели слова, безответственно брошенные мисс Финлей: «В один прекрасный день я окажусь в пальто, когда его станут резать». Инциденты прекратились так же внезапно, как и начались; последним пострадало пальто мисс Принс. Виновника не нашли. Однако спустя две недели последовал странный эпилог. Все три жертвы нашли на своих столах по конверту с талонами и деньгами, в количестве, достаточном для приобретения нового пальто.

Позеленев от отвращения к самому себе, с дрожащими руками, сидя на стуле в своей обычной позе, по–кавалерийски, Меррион Сквайерс признался в своей вине. Он не отдавал себе отчета в том, что делает, пока один из сотрудников не застал его на месте преступления с ножом в руках.

— Я был как лунатик, пока меня не разбудили. Другими словами, я понятия не имел, что я делаю в комнате, да еще с ножом. Последнее, что я мог вспомнить: я сидел за своим столом и работал над эскизами. Но вот я стою, держу нож, и рядом — располосованное пальто… Пробуждение, скажу я вам, было весьма неприятным.

Дальше Меррион сообщил: как ему кажется, снаряд, который, взорвавшись, сбросил его с карниза, одновременно вызвал какой–то сдвиг у него в голове. Однако повторное потрясение, когда его застали с ножом, по–видимому, восстановило прежнее равновесие. Он, во всяком случае, на это надеялся, ведь с тех пор покушения на пальто прекратились… Л вчерашнее происшествие снова ввергло его в этот кошмар.

— Можете представить себе, что я пережил? Я — в той же комнате. Вижу тот же нож. Но на этот раз, вот уж верно, в пальто оказался человек. К тому же, пока я сидел у себя за столом, ожидая Найджела, меня клонило ко сну… Боже, Боже, я так и не знаю всей правды!

Сквайерс уронил голову на руки. Суперинтендант уже более мягким голосом, чем до сих пор, спросил:

— И кто вас застал? Мисс Принс, я думаю?

— Ну что вы! Это был Биллсон. Блаунт и Найджел переглянулись.

— Биллсон? Я думал, он такой человек, что немедленно побежит докладывать, — заметил Блаунт.

— Я тоже так думал. Но Эдгар оказался совсем другим. Похожим на человека, а не на машину, если угодно.

По словам Мерриона, Биллсон пообещал ему: если он возместит убытки, все останется между ними. Он даже отдал Мерриону свои талоны: у того на всех не хватало. Более того, Биллсон любезно предложил: если Меррион даст ему деньги в однофунтовых купюрах, он разложит их поровну в три конверта и положит на стол каждой из жертв.

— Боже! — воскликнул Найджел. — Это представляет Биллсона совсем в ином свете.

— Совершенно верно. Для меня это было настоящим открытием. Но, должен вам сказать, он очень странно разделил деньги.

— То есть?

— Биллсон сказал, что надо принести двести фунтов. Каждая из сотрудниц нашла в конверте по двадцать пять фунтов — сумму, вполне достаточную для покупки пальто, а остальные сто двадцать пять… гм… В общем, многовато за посредничество.

— Но это же чистой воды вымогательство!.. — возмутился Блаунт.

— Не сомневайтесь, так оно и было. Но что я мог сделать? Если бы я даже пошел на то, чтобы эта история стала известной всем, я все равно не мог бы обвинить Биллсона в вымогательстве. Он очень хитро это придумал. В общем–то я вроде бы человек предусмотрительный, но, когда он попросил у меня двести фунтов, мне и в голову не пришло, что он не разделит всю сумму между девушками, чтобы каждая получила в два раза больше, чем стоит пальто, в качестве компенсации…

— Но… но ведь мистер Биллсон — вольнонаемный с постоянным статусом, — сказал Блаунт.

— И потому неподкупен? Я уже это слышал… Как я мог подумать, что вы мне поверите! У меня же нет возможности доказать, что я говорю правду.

— А после этого он не пытался вытянуть у вас деньги?

— В общем, пытался. На прошлой неделе. И не получил ничего. Понимаете, я сообразил: пускай я не могу доказать, что он меня шантажировал, но ведь и он не докажет, что это я резал пальто. В любом случае ни он, ни я ничего доказать не можем.

— Давайте вернемся ненадолго к пальто, — сказал Найджел. — У вас есть какое–то объяснение, почему вы резали именно дамские пальто, а не другие?

У Мерриона Сквайерса опять затряслись руки, глаза беспокойно забегали по комнате.

— Вы, наверное, помните: все трое были прелестные девушки, — с заметным усилием выдавил он. — А, черт с ним! Скажу так: незадолго до этого я поссорился с Нитой, она дала мне, как говорится, от ворот поворот. И другие… — Он лишь передернул плечами. — Знаете, почему я был вчера вечером в таком состоянии? Вы–то знаете, Найджел: два дня тому назад я поскандалил с Джимми…

Спустя десять минут Найджел и Блаунт ехали в полицейской машине в сторону Пиннера, где жил Эдгар Биллсон. Пока они беседовали со Сквайерсом, у Найджела появилась одна идея, и ему хотелось проверить ее.

— Что вы думаете о показаниях Сквайерса? — спросил он.

— Как вам сказать… Очень похоже на правду. Конечно, тут ничего не докажешь. Вряд ли Биллсон сознается в вымогательстве. — Глаза Блаунта за стеклами очков в стальной оправе блеснули… — Но предположим, это неправда. Предположим, застала его Нита Принс, а не Биллсон. Предположим, это она, а не Биллсон шантажировала его… Кто знает? Тогда вот он, мотив для убийства. Предположим, Сквайерс узнал, что Нита все рассказала директору. Тогда понадобилось убрать и мистера Лейка. Если бы все это было так, то история Сквайерса выглядела бы дьявольски хитроумным планом, чтобы увести нас в сторону от опасной темы — от его тайных мотивов, чтобы отравить девушку.

— В ваших рассуждениях все правильно, до последней точки. Прежде чем вы пойдете дальше, я должен признать: он сказал много такого, что вполне можно принять за попытку перевести подозрения в убийстве Ниты на кого–то другого. — Найджел в двух словах пересказал Блаунту их разговор. — Но, — продолжил он, — если Меррион преступник, то почему тогда признался, что перед тем, как он порезал Ните пальто, между ними была ссора? Остальное в его показаниях должно отделить покушение на Джимми — совершил его Меррион или нет — от смерти Ниты. Но коль скоро он по собственной воле сообщил нам и о ссоре с Нитой, и о том, что она дала ему от ворот поворот и что это могло стать для него подсознательным мотивом, чтобы порезать ей пальто, то тогда получается, что он сам, как вы выразились, вступает в опасную зону. Ведь он тем самым связывает нападение на Джимми с убийством Ниты…

— Мне не очень верится почему–то, что у вашего мистера Сквайерса на самом деле не все дома. Не правится мне его взгляд. Очень уж он скользкий…

— Но в пользу Сквайерса говорит вот что: отравители обычно не меняют орудия убийства.

— Ну, здесь у нас совсем иной случай. Капсула с ядом была ведь только одна. Ее, готовую к употреблению, любезно предоставил этот балбес Кеннингтон. Просто так получилось. Как вчера — с ножом Сквайерса. Я бы сказал, он здорово придумал, подкинув нам эту идею насчет шизофрении. Держу пари: объявив себя в истории с пальто истинной жертвой, он будет пользоваться этим же аргументом в случае с мистером Лейком — ведь если его поймают, у него готово психиатрическое алиби.

— В таком случае почему он не прибегнул к этому методу в случае с Нитой?.. Кстати, о капсуле с ядом, — понизил голос Найджел. — Я вижу, с вами новый сержант.

Лицо у Блаунта в этот момент было просто свирепым.

— Да. Сержант Мессер отправился обратно в констебли, пусть покосит форму. Небрежности я не прощаю.

— Он плохо обыскивал свидетелей?

— Он не соизволил тщательно осмотреть некоторые места, где можно укрыть капсулу… Короче говоря, не произвел телесного обыска, — сухо ответил Блаунт.

— Но, черт побери, все были в комнате. Никто не имел возможности уединиться, чтобы спрятать капсулу… в таком месте.

— Так думал и Мессер. Хотя думать — не его дело. Во всяком случае, чтобы положить что–нибудь себе в рот, раздеваться не нужно.

— Но согласитесь, ни один человек, если он в здравом уме, не положит в рот капсулу с ядом!

В ней ведь могло остаться что–то. Во всяком случае, пары…

— Правильно. И все же Мессер не справился с заданием.

— А женщина–полицейский, которая обыскивала миссис Лейк?

— Она была на высоте.

— Хм. Ладно… Но все равно я не понимаю, зачем преступнику прятать капсулу, зачем рисковать, если достаточно просто обронить ее на пол или…

— Может быть, он боялся оставить отпечатки пальцев?

— На такой крохотной вещице?

— Благодаря микрофотографии удавалось идентифицировать преступника по крохотному фрагменту отпечатка. Это не значит, что наши подозреваемые могут об этом знать, они в общем–то дилетанты…

— Все, за исключением одного, Блаунт, — медленно произнес Найджел. — Я бы рискнул предположить, что Чарльз Кеннингтон знает об этом много, и самым доскональным образом. Я имею в виду, он знает, как прячут такие вещи. Знает все уловки. И знает, как пустить пыль в глаза. Не забывайте, ведь он поймал Штульца.

— Что толку пытаться пробить лбом стену? Вот приедем к Биллсону, и я предлагаю…

Суперинтендант изложил свой план.

Когда они позвонили, миссис Биллсон чистила пылесосом гостиную. Отодвинув в сторону кисейную занавеску на двери, она выглянула в щелочку. На площадке стояли: толстый джентльмен, в котелке и синем костюме, и другой, высокий, без шляпы и с белокурыми волосами. Вряд ли это коммивояжеры, те парами не ходят… Она быстро скинула цветастый фартук, скомкав, сунула его за диван, взбила локоны с сединой и поспешила к двери.

«Никуда не денешься! Не сейчас, так позже! Полагается ли угощать чаем кредиторов, судебных исполнителей или как их там называют», — встревоженно думала она.

— Доброе утро, джентльмены. Если вы по поводу счета из Скулбриджа, то могу вас заверить, что мистер Биллсон вышлет чек в самое ближайшее время.

— Мадам, мне кажется, тут какая–то ошибка. Я из полиции и хотел бы переговорить с вами. Можно войти? — Блаунт протянул ей свое служебное удостоверение.

Миссис Биллсон даже не взглянула на удостоверение. «Боже мой, что я наделала? Я же проговорилась, и теперь Эдгар на меня всех собак спустит… И что меня дернуло?..»

— Что за вопрос! Пожалуйста, входите. Извините, у меня не прибрано. В наши дни горничной не найдешь ни за какие деньги, — произнесла она с таким рафинированным аристократизмом, что у Найджела заныли зубы.

— Да, мадам. Дело у нас серьезное… Нет, спасибо, я постою… Но я надеюсь, вы нам поможете.

— Уверяю вас…

Блаунт поднял руку ладонью вперед, и перепуганная женщина замолчала.

— Итак, с вашего позволения. Вчера вечером мы поймали воришку–карманника. Среди прочего у него обнаружен бумажник, который, мы полагаем, принадлежит вашему мужу. Вор признался, что украл его только что…

— О Боже! Эдгар ничего об этом не говорил…

— Так вот, мне доложили: вчера поздно вечером вам звонили из Министерства военной пропаганды и вы ответили, что ваш муж весь вечер находился дома. Вы понимаете, мадам, это ставит полицию в неловкое положение. Мы хотели бы вернуть бумажник мистеру Биллсону. Но как могли его стащить, да еще в нескольких милях отсюда, если он весь вечер не выходил из дому?

— Я вам все сейчас объясню. Эдгару, то есть мистеру Биллсону, не хочется, чтобы у него на работе знали, что он посещает ста…

— Пытает счастья на собачьих бегах? — Блаунт расплылся в улыбке, словно акула после плотного обеда. — Я очень хорошо вас понимаю. Естественно, в гражданской службе приходится быть осторожным с такими вещами. Значит, он велел вам отвечать, что весь вечер был дома? А на самом деле вернулся домой, когда позвонил мистер Фортескью?

— Нет. Он вернулся через полчаса после этого. По дороге заскочил к другу.

— Ясно, ясно. Рад, что мы с этим разобрались. В наши дни терять бумажник — дорогое удовольствие, не так ли? Кстати, на каком стадионе он был?

— Он собирался на Харрингуэй.

— Надеюсь, улов у него был хороший?

— Знаете, я не могу сказать. Я уже легла, когда он вернулся. Мы… хм… спим в разных комнатах. А сегодня утром он проспал и побежал на работу, почти не позавтракав. Я даже не успела переброситься с ним парой слов.

— Остается надеяться, что вы не ошиблись относительно Биллсона, — обратился к Блаунту Найджел, когда полицейский автомобиль ринулся в сторону центра. — Не то он поднимет такой скандал, когда узнает о вашей беседе с его женой!..

— Пусть попробует! Вы разве не заметили, Стрейнджуэйз, что его жена поначалу приняла нас за кредиторов? Все складывается…

— Да. И кажется, подтверждает то, что сказал Меррион. Если Биллсон играл на собачьих бегах и залез в долги, это как нельзя лучше объясняет, почему он взял у Мерриона сто двадцать пять фунтов и не доложил о нем руководству. Я ни минуты не сомневаюсь, что недостающие талоны он раздобыл на черном рынке. Знаете, у меня даже настроение поднялось, когда я узнал, что этот правильный Биллсон ведет двойную жизнь. Вид у Блаунта был озабоченный.

— Но это не объясняет, почему он пытался убить мистера Лейка.

— Вы думаете, это был он?

— Пока не думаю. У нас еще мало фактов. Но уверяю вас, если Сквайерс говорит правду, то человеком, который, вероятнее всего, совершил покушение на мистера Лейка, должен быть тот, кто знал историю с пальто и роль мистера Сквайерса в ней, потому и воспользовался халатом Сквайерса и его ножом. Но опять же: зачем Биллсону убивать мистера Лейка? Предположим, Лейку стало известно про его долги и собачьи бега, — за это не отправляют на тот свет, даже если речь идет о гражданской службе. Все равно это не спасло бы его от кредиторов.

— Блаунт, мне кое–что пришло в голову. У меня эта мысль давно уже вертится. Послушайте…

По мере того как Найджел излагал свою идею, лицо Блаунта светлело. Один раз он даже не выдержал и снял котелок, чтобы похлопать себя по лысине, но на этот раз от возбуждения, а не от растерянности.

— Ах, черт возьми! О–очень интересно… и наводит на размышления. Будем надеяться, мистер Лейк в состоянии будет оказать нам содействие…

Они стали обсуждать подробности. Тут оказались очень полезными познания Найджела в делах министерства. Они договорились, что допросы по поводу событий минувшей ночи производиться не будут. Блаунт проведет лишь формальный опрос о передвижениях основных подозреваемых, якобы для того, чтобы собрать подтверждения алиби, выявленных вчерашними телефонными звонками Фортескью. Труднее всего будет усыпить подозрения Биллсона. Решили, что Блаунт предпримет шаги лишь в связи с его алиби: ведь жена Биллсона почти наверняка сообщит мужу о визите полиции. Биллсон, скорее всего, будет настаивать, что был на стадионе. Это алиби, пообещав провести обычную в таких случаях проверку, Блаунт примет. Если сомнения Биллсона не рассеются окончательно, его должно успокоить то, что произойдет во второй половине дня.

Приехав в министерство, Найджел прошел прямо в кабинет заместителя директора. У дверей директорского кабинета он заметил полицейского: тот сидел словно аршин проглотив и выглядел очень внушительно, — машинистки в приемной не могли удержаться от смешков и многозначительного подмигивания. Найджел попросил Фортескью на пять–десять минут отослать секретаршу, так как ему нужно кое–что сказать с глазу на глаз. Когда девушка удалилась, Найджел устроился в кресле и заговорил:

— Харки, вы должны нам помочь кое в чем. Нужно созвать срочное совещание по текущим делам, причем сегодня же, после ленча. Предлог есть: Джимми вышел из строя, приходится перераспределять работу, ну и тому подобное.

— Не говоря уж о том, что заведующий редакционным отделом, вместо того чтобы заниматься делами, целый день валандается с полицией. А он должен…

— Держать пальцы на кнопках, следить, чтобы не возникали заторы… знаю, знаю. Во время этого совещания вы должны сказать две вещи. Первое: в ближайшее время будет произведен арест подозреваемого в покушении на директора; суперинтендант якобы вас заверил, что, как только это произойдет, полиция будет удалена из здания и мы сможем без помех работать на победу.

— Это соответствует действительности?

— Отчасти. Второе: вы должны предупредить всех, что завтрашний день начнется с проверки папок с фотографиями серии КВ.

В холодных рыбьих глазах Харкера Фортескью засветилось что–то напоминающее живость. Он погладил себя по щеке. Потом открыл ящик стола, вытащил пачку сигарет, одну кинул через стол Найджелу, закурил сам. Правильнее сказать, попытался закурить, но зажигалка его не слушалась, и дело кончилось тем, что Найджел протянул ему горящую спичку.

— Что вы задумали? — спросил Харкер Фортескью, справившись с сигаретой. — Это ваш очередной хитроумный ход?

— И да и нет. Проверку папок с серией KB нужно провести как можно скорее.

— Но, черт побери, послушайте, не сейчас же. В управлении и так людей не хватает, а если вы сегодня заберете еще одного, за нападение на Джимми…

— От вас требуется только объявить о проверке. Пока. Не исключено, что это сделает контрразведка.

Заместитель директора задумчиво смотрел на Найджела.

— Ах вот как? Ну что ж, я им желаю удачи. Вы знаете, секретную папку ПХК, о которой так тревожился Джимми, все еще не нашли. А в ней полный список — притом единственный — всех фотоснимков, которые запрещается публиковать без специального разрешения. Без этого списка невозможно проверить наличие.

— Да, я об этом знаю. Вы скажете, что эту папку нашли. — Увидев, что Харки колеблется, Найджел добавил: — Сразу после ленча мы встретимся с Джимми. Если нужно, я могу попросить его написать вам записку, что проверку нужно провести завтра утром.

— Дорогой мой Найджел, зачем давить на меня? Конечно, я объявлю об этом. Хотя неплохо бы получить от Джимми такую записочку. Я правильно понимаю, что ему уже лучше?

— Да.

Когда Блаунт с Найджелом приехали к Джимми, тот лежал в постели с туго забинтованным плечом; лицо его было таким же белым, как бинты, но в общем он вполне пришел в себя. Сестра сказала, что они могут поговорить минут пятнадцать, и, бросив взгляд на свои часики, вышла. У постели сидела Алиса Лейк. Сначала Блаунт расспросил директора, что же произошло накануне вечером. Джимми сказал, что ни с кем не договаривался о встрече. Когда открылась дверь, он не сразу взглянул в ту сторону; Найджел хорошо себе это представил: когда Джимми поглощен работой, можно войти к нему, сесть, закурить, и только тогда он поднимет голову… В следующее мгновение, сказал Джимми, погас свет. Он сидел не двигаясь, думая, что это Харки вернулся из столовой. Даже сказал что–то вроде: «Включи свет, олух царя небесного». Свет не зажегся. Тогда он встал и пошел к выключателям. Да, ему показалось, что в комнате кто–то есть, но он по–прежнему был уверен, что это Харки. Когда он приблизился к двери, на плечо ему легла чья–то рука. Затем последовал удар, сваливший его на пол. Уголком глаза он успел заметить, как кто–то стремительно выскочил из комнаты. Он не закричал, опасаясь, что нападавший может вернуться; кое–как дотащился до двери, включил свет и, прежде чем потерять сознание, сумел найти по телефону Харки.

Казалось, все полностью совпадало с картиной, которую нарисовал Найджел. Но последующие расспросы Блаунта показали, что Джимми не может сказать ничего, что помогло бы определить нападавшего. Откуда преступник знал, что директор будет в этот час у себя? Ответ был прост. Днем ему звонили Брайан Ингл и Эдгар Биллсон, хотели поговорить насчет работ, которые лежали у него на подписи. Он сказал обоим, что еще не смотрел их, но надеется посмотреть вечером, а утром вернет.

Пока директор давал показания, Найджел наблюдал за его лицом. Подобно всем уложенным в постель людям, он выглядел безобидным и беззащитным, как ребенок, не отвечающий за свои поступки. Большая красивая голова, слабый, но твердый голос, знакомая привычка проводить языком изнутри по губам, перед тем как заговорить, словно это помогало собраться с мыслями, — все было прежним, ничего не изменилось. И вместе с тем Найджелу показалось, что за всем этим прячется какая–то большая тревога. Что–то подсказывало Найджелу, что Джимми Лейк изо всех сил старается уловить, что стоит за вопросами, которые задает ему суперинтендант. Время от времени Джимми посматривал на жену, и тогда у него в глазах мелькала совсем иная тревога. Можно было подумать, что он, словно во сне, пытается ощупью найти к ней дорогу, но никак не может отыскать ее. Что же касается Алисы Лейк, то она, как всегда, держалась спокойно, невозмутимо, оставалась бесстрастной, невзирая на то что муж чудом остался в живых. Она сидела рядом с постелью, но трудно было поверить, что это жена, а не сиделка. Когда он ласково протянул к ней руку, Найджел даже подумал, что она возьмет се и пощупает пульс.

Блаунт расспрашивал директора и о папке. Найджел объяснил уже Блаунту все, что касалось папок серии ПХК. За годы войны в министерство стекались фотографии, сделанные на всех театрах военных действий, в стране и за рубежом. Снимки представляли на просмотр соответствующему цензору: военно–морскому, военному или военно–воздушному, а если нужно, то и всем троим. Фотографии, прошедшие цензуру, подшивались, получали номер и индекс по каталогу фототеки, откуда их могли выдавать для прессы или сотрудникам министерства: для внутреннего пользования или для собственных публикаций. Каждая из задержанных цензором фотографий передавалась вместе с негативом на хранение в специальное отделение фототеки. Задержанные, или «законсервированные», снимки складывались в папки под индексом ПХК. В каждой папке имелась опись фотоснимков с указанием номера, индекса но каталогу и ссылкой на номер контейнера в отделении KB, где были спрятаны негативы и контрольные отпечатки. К описи прилагалась справка с кратким содержанием, датой поступления, датой прохождения цензуры и т. п., а также внутренняя переписка по их поводу. Фотографии не пропускались цензурой по соображениям безопасности или охраны военной тайны: по снимку можно было определить, например, местоположение неразорвавшейся бомбы в Лондоне, оценить нанесенный бомбовым ударом ущерб; на фото могли оказаться номера и названия боевых кораблей или воинских частей, секретные установки вроде радаров.

Бывало, что законсервированные фотографии были более высокого качества или интереснее по содержанию, чем наборы по какой–то конкретной теме, выпущенные для широкого пользования. Вполне могло случиться, что причины, по которой законсервировали фотографию, больше не существовало. Поэтому, собирая материал для новых изданий, редакционный отдел Найджела имел обыкновение просматривать папки серии KB, чтобы выудить оттуда подходящие снимки, и, если обнаруживались хорошие фотографии, Найджел повторно посылал их в цензуру. С год назад, листая панки, он заметил сенсационную фотографию за номером KB 5339, снятую на Тихоокеанском театре военных действий. Недавно, начиная работать над изданием тихоокеанской серии, он вспомнил про эту фотографию и выписал требование на шесть отпечатков, полагая, что теперь удастся убедить цензоров выпустить снимок в свет. По поводу этой фотографии у него и произошла стычка с Биллсоном в то утро, когда была отравлена Нита Принс.

Теперь Найджел с сожалением подумал о том, что если потеряна секретная папка, имеющая отношение к любой группе законсервированных снимков, то оригиналы найти будет крайне сложно, а то и вообще невозможно. Каждая группа, правда, имела серийный номер. Но случалось, что снимок показывал слишком уж секретные вещи и его опасно было хранить даже в специальных шкафах–отделения KB; тогда цензор предписывал уничтожить его вместе с негативом. В этом случае, при отсутствии папки, было весьма затруднительно доказать, что данная фотография не была уничтожена; если бы Найджел не выписал в свое время номер KB 5339, то ничто бы уже не говорило о том, что год назад такая фотография существовала, как существовал и ее негатив, и что цензоры не давали указания их уничтожить.

Как выяснилось, Найджел был не единственным, кто тревожился за судьбу этой папки. В день смерти Ниты Принс папка ПХК 14/150 была отправлена канцелярией непосредственно директору Управления наглядной пропаганды, но он ее так и не получил. Он запросил ее, чтобы обсудить со Сквайерсом изменения, которые собирался внести в макет новой тихоокеанской серии, считая, что по описи, находящейся в папке, они смогут найти новый материал и придумать что–нибудь свеженькое. Офицер безопасности смог проследить путь до самой корзинки входящих бумаг в приемной директора. Посыльный положил ее туда — он запомнил этот номер, потому что на папке был красный ярлык «секретно», — и было это незадолго до одиннадцати часов, когда старшие сотрудники управления собрались в кабинете директора на встречу с Чарльзом Кеннингтоном. Теоретически Биллсон, прежде чем присоединиться к остальным, вполне мог взять панку и спрятать ее в своем кабинете, и никто бы этого не заметил. По предложению Джимми офицер безопасности, чтобы проверить эту версию, осторожно опросил сотрудников управления, сделав это утром того дня, когда было совершено покушение на директора. Джимми, а за ним Найджел вспомнили, как менее чем за час до смерти Ниты директор попросил ее позвонить Биллсону и передать, что тот должен в течение суток предоставить отпечатки заказанных редакционным отделом снимков серии KB, из–за которых он так необъяснимо раскапризничался. «Есть ли тут какая–нибудь связь? — задавал вопрос директор. — Может быть, Биллсон просто потерял негативы? Может, они оказались поврежденными? Как еще можно объяснить его нежелание делать с них отпечатки или кражу папки ПХК — если, конечно, именно он это сделал?»

Джимми был теперь совершенно согласен, что на следующее утро следует проверить все папки этой серии. Он написал заместителю записку с указанием сделать это и подписал ее своими инициалами.

— Мистер Лейк, нас вот–вот попросят отсюда, — сказал Блаунт, — а у меня к вам еще один вопрос. Вы говорили, что эти фотографии потеряны или, возможно, испорчены. А вам не приходила на ум иная возможность?

Джимми нахмурился. На лице его появилась болезненная гримаса.

— Никогда не поверю, чтобы сотрудник моего управления…

— Понимаю, сэр, для вас это вопрос непростой. Не думайте, что мне это непонятно. Но эти фотографии или их негативы могут представлять большую ценность для противника. И… э… давайте предположим, что яд, который убил мисс Принс, предназначался для вас, как, вне сомнений, и нож. Вы видите мотив, которым руководствовался преступник? Ведь человек пойдет на все, чтобы избежать обвинения в государственной измене, верно, мистер Лейк?

 

ЛОВУШКА ДЛЯ ШПИОНА

Совещание по текущим вопросам шло полным ходом. Сидя за своим столом, Харкер Фортескью перевел палец на следующий пункт плана.

— С этим у нас дела совсем плохи, — сказал он. — Материал был направлен в художественный отдел двадцатого числа прошлого месяца, а у нас до сих пор нет даже макета. Скандал, да и только, Меррион!

— Директору не понравились два моих разворота, — ответил Меррион Сквайерс, сидя верхом на стуле и поверх его спинки задумчиво глядя на Харки. — Он вернул их мне, я пытаюсь найти какие–нибудь новые снимки…

— Ну это уж совсем безобразие. Заказ самого обычного формата, никаких технических сложностей. Адмиралтейство вот–вот поднимет шум. А вы говорите мне о каких–то там новых снимках. А с подписями что?

— О, с ними все в п–порядке, — заикаясь от волнения, заговорил Брайан Ингл. — И Найджел их п–принял. Все есть, кроме тех двух разворотов, я имею в виду, которые еще не готовы.

— С деньгами как?

— Все оплачено, — ответил мистер Одди, чиновник, отвечающий за финансовую часть.

— Ладно. Таким образом, у нас, кажется, только одно узкое место. Художественный отдел. Так, посмотрим… Срок сдачи заказчику — тридцать первое августа. А сегодня… ого, придется нам поднапрячься! Руководство считает, что это работа первоочередной важности, ее нельзя не выполнить в срок. Это — основа! Стрейнджуэйз, проследите, чтобы заказ проходил без задержки по всем этапам, — кивнул он в сторону погрузившегося в мягкое кожаное кресло Найджела, рядом с которым сидела мисс Финлей и деловито вела записи.

— Нас задерживает фототека. Я заказал для Мерриона несколько новых снимков больше недели назад. В том числе из папки серии КВ. Подозреваю, что биллсоновские девицы их посеяли.

— Я попрошу воздержаться от подобных обвинений, — ледяным тоном заявил мистер Биллсон с тем выражением на одутловатом лице, которое так хорошо знали коллеги. — Я высказал мистеру Стрейнджуэйзу сомнение в целесообразности изготовления шести экземпляров снимка, о котором идет речь. Это вопрос принципа. По–видимому, мистер Стрейнджуэйз, даже после того как пять лет проработал в гражданской службе, никак не может понять, что необходимо блюсти экономию. Я отвечаю перед казначейством за…

— Да, мы уже слышали это, — прервал его Харкер Фортескью. — Но _я_знаю, что речь идет о срочном задании и бюджет не лопнет, если изготовят еще несколько копий одной фотографии. В каких целях они вам нужны, Найджел?

— Для одновременного представления трем цензорам.

— Очень хорошо. Сделайте их в два счета, Биллсон.

— Смерть бюрократизму! — пробормотал Меррион Сквайерс так, чтобы слышали все.

Эдгар Биллсон посмотрел на заместителя директора странным взглядом:

— Это приказ? Шесть отпечатков KB 5339? — В его словах был какой–то подтекст, но какой, Найджел не мог разобрать.

— Да, — отрезал Харки. — И раз уж речь зашла о папках серии KB, завтра утром мы проведем их проверку, Биллсон.

— Боюсь, из этого ничего не выйдет. У меня несколько сотрудников в отпуске, и я не могу позволить себе в данный момент тратить время на очередную проверку. — На белом тестообразном лице Биллсона отразилось невероятное упрямство.

— Ничего не могу поделать, — ответил Харки. — У меня записка от директора, и там прямо об этом сказано. Хотите взглянуть?

Он передал бумажку Эдгару Биллсону, тот снял очки, протер их и только потом прочел записку.

— Не могу согласиться, — выговорил он наконец. — Я должен еще раз обратиться к директору и настоятельно просить его отложить проверку по причине… кхм… нехватки персонала.

— Боже, начинается! — раздался чей–то театральный вздох.

— Прошу прощения, но это не пройдет, — холодно возразил заместитель директора. — Пропавшую папку, между прочим, нашли. И это не просто очередная проверка, Биллсон. Насколько я знаю, в ней будет участвовать представитель контрразведки.

Найджел широко открыл глаза. Его план вовсе не предусматривал, что Харки станет заниматься самодеятельностью. Однако, увидев, в какой ужас пришел Биллсон, он даже обрадовался. По комнате пробежал шепоток удивления и любопытства; его погасил голос Фортескью:

— Итак, с планом выпуска, пожалуй, покончено. Теперь — план редподготовки. Где мой экземпляр, милочка? — обратился он к своей секретарше, сидевшей в другом конце комнаты. Пока та вытаскивала бумаги, Харки продолжил: — План редподготовки… Да… Боюсь, что, пока нет директора… Кстати, могу вас обрадовать: опасность для жизни миновала, но на работу он не выйдет с неделю или больше. Итак, пока его нет, нам придется немного перераспределить работу… И еще одно. Полиция поставила меня в известность, что они могут уже в любой момент произвести арест в связи с покушением на Джимми. Будем надеяться, — безрадостным тоном добавил Харки, — это не будет один из нас. В противном случае нас останется еще меньше… Правда, суперинтендант обещает, что, как только преступник будет арестован, полиция тут же уберет из министерства своих людей, так что по крайней мере те, кто останется, смогут работать в спокойной обстановке.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Наконец Брайан Ингл произнес:

— Означает ли это, что… что все ясно и со смертью Ниты? Это был т–тот же человек?.. Я хочу сказать, тот, который… директора?..

— Не могу сказать. Я не посвящен в дела Скотланд–Ярда. Итак, пункт три шесть восемь, — возвестил Харки пасторским голосом, будто сообщая пастве номер псалма.

— Помилуй нас, Господи! Аминь, — пробормотал Меррион Сквайерс.

Они перешли к обсуждению заданий, поступивших от других управлений министерства, но еще не переданных в производство. Минут десять спустя в кабинет вошел Блаунт; его сопровождал полицейский в форме. Суперинтендант с суровым лицом проследовал к столу Харки, наклонился к нему и прошептал на ухо несколько слов. Все увидели, как Харки кивнул. Блаунт повернулся к остальным.

— Мистер Сквайерс, попрошу вас следовать за мной! — сказал он.

Незаметно наблюдая за Биллсоном, Найджел видел, как напряглось, потом расслабилось его тело, на лбу выступили капли пота. Все молчали. Наверное, так выглядели гости на пиру, когда Персей швырнул им отсеченную голову горгоны Медузы[16 — Вероятно, имеется в виду эпизод, когда Персей раскрыл заговор бывшего жениха Андромеды и превратил его вместе с сообщниками в камень.]. Меррион Сквайерс метнул на Найджела полный отчаяния взгляд, затем, ни слова не говоря, пошел к двери. Блаунт и сержант вышли следом.

Заместитель директора вопросительно поднял брови, глядя на Найджела.

— Да, — кивнул Найджел. — Боюсь, что дело обстоит именно так.

— Думаю, леди и джентльмены, на этом мы закончим совещание, — сказал Харки.

Выходя из кабинета, Найджел обернулся. Фортескью сидел, закрыв руками лицо…

Поздно вечером, в десять часов, Блаунт пришел в кабинет Стрейнджуэйза. Они устроились в креслах; предстояло долгое ожидание, В комнате было темно; переговаривались они шепотом. Блаунт снял грим, которым воспользовался, чтобы, войдя в министерство, не быть узнанным тем, кто, возможно, ждал его появления. Дверь они оставили приоткрытой, чтобы слышать шаги в коридоре, если кто–то решил бы подойти к фототеке, находящейся с другой стороны коридора.

Зазвонил телефон. Блаунт поднял трубку, послушал секунду, потом ответил:

— О'кей, — и повернулся к Найджелу. — Это мой человек. Сообщает, что Биллсон укатил на автомобиле.

— Будем надеяться, не в Дублин или куда–то еще.

— Не беспокойтесь. У меня там ребята на машине. Они поедут за ним. Если попытается улизнуть, его задержат. Если приедет сюда, тут задержим мы. Он в безвыходном положении.

— Вот это же сказал ему недавно Харки. Удивительно, как все это воспринимается сейчас! Помните, мисс Финлей подслушала, как Харки ему сказал: «Пропадите вы пропадом» — и добавил что–то вроде: «А мое дело — собачье». Я тогда и не думал, что в этом есть и буквальный смысл. Наверное, Харки знает про его увлечение собачьими бегами.

— Э… с этого все, наверное, и началось, я не сомневаюсь. Биллсон залез в долги, и один из его приятелей по бегам оказался связанным с вражескими агентами. Биллсон начал продавать им секретные фотографии. По–моему, он случайно уничтожил негатив, из–за которого вы подняли шум, когда печатал копию для себя. А может быть, и другие. Не такой же он был дурак, чтобы передавать немцам негативы: ведь тут в любой момент могли от него их потребовать. В общем, он нам сам все расскажет.

— Если только не перепугался до смерти.

— Ну что вы! Наша маленькая инсценировка должна была успокоить его.

— А как насчет нашего визита к нему сегодня утром?

— А, я с ним недавно беседовал. Как и следовало ожидать, он сказал то же самое, что и его жена: вчера вечером был на стадионе и ему не хотелось, чтобы это стало известно. Дал имена двух свидетелей. Несомненно, он ходил на стадион, а оттуда поехал в министерство. Я притворился, будто проглотил это. Сказал ему, что мы, конечно, тщательно все проверим. Извинился за то, что наплел его жене про бумажник… Надо же, этот человек имел наглость заявить мне, что будет требовать служебного расследования по поводу моих методов работы. И нервы же у этого толстомордого!..

— Это мы посмотрим, какие у него нервы. Пусть только он явится сюда ночью.

— Он постарается привести папки серии KB в порядок, чтобы контрразведка ничего не разнюхала.

Снова зазвонил телефон. Передвижной патруль сообщал, что Биллсон остановился у дома Солли Хокса. Блаунт объяснил Найджелу, что Хокс хорошо известен полиции, в прошлом он возглавлял шайку жуликов на собачьих бегах, отсидел срок за нанесение телесных повреждений букмекеру, а теперь, как полагают, занимается махинациями на черном рынке.

— Ну и дружки у нашего Эдгара!.. — заметил Найджел. И тут же заговорил о другом: — Знаете, Блаунт, у меня не выходит из головы одна вещь. Секретная папка. Эти папки всегда пересылаются в конвертах с обязательной красной наклейкой. Как мог Биллсон знать, что в конверте, лежащем в корзинке входящих, находится папка, от которой он хочет избавиться?

— Да, я тоже об этом подумал, когда утром беседовал с вашим офицером безопасности. И он мне сказал, что никто больше в тот день не запрашивал этой папки, что выглядит несколько странно.

— В самом деле, — сказал Найджел, — Биллсон мог узнать, что папку посылают директору, только если бы позвонил в канцелярию и заказал ее для себя.

— Ладно, в конце концов во всем разберемся, не сомневаюсь, — ответил Блаунт.

Так они сидели и шепотом переговаривались в темноте. Найджел чувствовал растущее напряжение. Сработает ли расставленная ими ловушка? Во всяком случае, если Биллсон попадется в нее, ему уже не выбраться, как удалось накануне ночью. На этот раз они, кажется, перекрыли все выходы.

Внезапно в коридоре погас свет. Кто–то поднимался пешком по лестнице, очень стараясь не производить шума. Блаунт стоял у приоткрытой двери. Найджел улавливал только легкий шорох в коридоре. Шаги проследовали мимо них. И тут произошла первая неожиданность из случившихся этой ночью. Дальше по коридору открылась дверь, и они услышали, как таинственный посетитель вошел внутрь… Но это было не помещение фототеки; это был кабинет Фортескью. Послышался скрип выдвигаемого ящика.

— Вы видели, кто это был? — шепотом спросил Найджел, приблизив губы к уху Блаунта.

— Нет.

Через минуту они услышали, как шаги зашелестели в приемной, затем в коридоре, как повернулся ключ и открылась еще одна дверь. Да, на этот раз ночной посетитель вошел в фототеку. Блаунт с Найджелом, как и было задумано, тихо вышли в коридор. В конце коридора находилась еще одна дверь в фототеку — у Блаунта был ключ от нее, и он заранее позаботился о том, чтобы замок на всякий случай смазали. Найджел подкрался к двери, в которую вошел посетитель, приложил к ней ухо и услышал — как и ожидал — скрип другой, внутренней двери. Незваный гость вошел в помещение, отведенное для хранения фотографий серии КВ. Найджел медленно двинулся по коридору, нащупал в темноте локоть Блаунта. Тот осторожно вставил ключ, повернул его и тихо–тихо, дюйм за дюймом стал открывать дверь.

Обувь они перед этим сняли и были в одних носках. Неслышно войдя в помещение фототеки, в полной темноте, на ощупь, они нашли путь между рядами шкафов с ящиками, в каждом из которых в больших конвертах находились комплекты фотографий. Шкафы тянулись поперек комнаты, между ними были проходы. Выглянув из–за очередного ряда, Блаунт и Найджел увидели дверь в специальное хранилище. Она была прямо напротив, под ней сияла серебряная полоска света.

Они замерли на месте. И тут случилась вторая неожиданность. Она заключалась в том, что ничего не случилось. Перегородка, отделявшая специальное хранилище, была такой тонкой, что невозможно было не слышать любого шороха, доносящегося оттуда. Но все было тихо: ни звука выдвигаемых металлических ящиков, ни шуршания подошв — ничего. Можно было подумать, ночной посетитель сидит там и ничего не делает, вообще ничего, ну, может, читает книгу или дремлет.

Блаунт коснулся руки Найджела. Они начали продвигаться к двери, каждый по своему краю прохода, руками нащупывая дорогу вдоль шкафов, чтобы случайно не напороться на забытый стул. Найджелу показалось, прошла чуть не целая вечность, пока они добрались до середины комнаты. Это походило на игру в прятки: в любой момент дверь в хранилище могла открыться и луч фонарика, осветит фототеку, и им нужно было успеть куда–то спрятаться.

Однако все было тихо. Человек в хранилище не проявлял признаков жизни. Блаунт и Найджел опять двинулись было вперед, но им тут же пришлось нырнуть за шкафы: по замершему зданию разнесся гул поднимающегося лифта, потом открылась его дверь и твердой, спокойной походкой по коридору прошествовал человек, — по–видимому, он зажег там свет. Человек вошел в приемную, после чего донесся стук закрывающейся двери: либо к Харки, либо к директору.

Новый посетитель, не считающий нужным скрываться, мог спутать им все карты. Все, что они делают, благодаря его появлению превращается в фарс, подумал Найджел. И тут — словно несвоевременный этот визит развеял какие–то чары — свет в специальном хранилище погас, дверь открылась, и в темноте по направлению к выходу тихо прошелестели шаги, затем так же тихо открылась дверь. Найджел проклинал стальной шкаф, который мешал ему увидеть в освещенном проеме двери, кто это был. Прошло с полминуты, дверь в фототеку почти неслышно притворилась, затем закрылась дверь в хранилище, и под ней снова засветилась серебряная полоска. Найджел решил, что Биллсон, должно быть, хотел узнать, кто вошел в приемную. Осторожный зверь этот Биллсон!.. Впрочем, нет, теперь он был уже не таким осторожным. Из хранилища наконец донеслись долгожданные звуки: пришли в движение открываемые металлические контейнеры, что–то зашелестело. «Негативы», — подумал Найджел и стал двигаться побыстрее, приближаясь вместе с Блаунтом к двери закутка.

Они были уже у последнего ряда шкафов, отделявших их от хранилища, и Блаунт уже сделал шаг, чтобы пересечь оставшееся пространство… И тут они услышали новый звук — что–то вроде хлопка с шипением, — пугающий и зловещий, и свет под дверью стал неожиданно ярче, напоминая полоску раскаленной стали. В следующее мгновение дверь распахнулась и в проеме возникла фигура, отчетливо вырисовывающаяся на огненном фоне.

— Биллсон! Вы…

Блаунт едва успел нырнуть за стальной шкаф. Человек, оказавшийся уже у дверей фототеки, выхватил револьвер и выстрелил.

Щелкнув, как лопнувший стальной трос, пуля пролетела по диагонали комнаты и ударилась в шкаф за спиной Найджела. Дверь захлопнулась.

— Тушите пожар! Я за ним! — крикнул Блаунт и бросился в коридор. По пути он успел включить свет.

Найджел услышал свисток, затем топот ног по пожарной лестнице, справа по коридору, где в свое время толпился во время воздушных налетов, спускаясь на нижние этажи, персонал управления.

Найджел побежал к комнате замдиректора; в дверях он столкнулся с Фортескью.

— Что за черт? Кто стрелял?

— В спецхране пожар, Харки!.. Несите ведра, они в конце коридора! Я позвоню! Через минуту вернусь!..

Найджел кинулся к телефону на столе Харкера:

— Пост ПВО, скорее!.. Льюис? Это Стрейнджуэйз. На шестом этаже пожар. Сильный. Пришлите курьеров с ведрами, нас здесь только двое. Вызовите пожарную команду. И вытащите на задний двор насос, поднимите шланг кверху… Пламя увидите, не беспокойтесь. О'кей! Давайте, одна нога здесь, другая там!..

Он помчался назад, к фототеке. Фортескью как раз поднял ведро, чтобы вылить его в середину пламени. И когда он плеснул туда воду, магниево–белый центр молниеносно раздулся и выбросил во все стороны длинные щупальца огня.

— Боже! — воскликнул Харки, отпрянув. — Ведь это зажигательная смесь! Вода не поможет! Несите ведра с песком.

Они побежали в конец коридора, принесли песок. Но жар от пылающих негативов, лежащих кучами на полу, был настолько силен, что они не в состоянии были швырять песок в очаг пламени. Огонь распространялся во всех направлениях, охватывая мебель и светомаскировочные портьеры. Сквозняк из открытых окон раздувал огонь.

— Это бессмысленно! — выдохнул Найджел, оттаскивая Харки от дверей. — Льюис послал сюда ребят с ведрами. Оставайтесь здесь и руководите ими! Если сумеете, не дайте распространиться пламени на всю фототеку. Это самое большее, что мы в состоянии сделать, пока не приедут пожарные.

Найджел знал, что спокойно может все оставить на Харки, который во время первых налетов был внештатным пожарным инструктором. Он побежал по коридору и оказался у лифта в тот самый момент, когда из него выходило присланное Льюисом подкрепление, передвигавшееся степенной трусцой, — насколько помнил Найджел, быстрее двигаться министерские курьеры не умели. Лифтом он спустился на первый этаж.

В вестибюле, у стола вахтера, скучилась небольшая группа министерских служащих. Все возбужденно кричали, путаясь под ногами у бригады, собранной Льюисом и пытающейся протолкаться к выходу на задний двор, где находилась передвижная пожарная помпа. У двери стоял полицейский; он узнал Найджела и пробился к нему, выкрикивая:

— Дорогу! Дорогу, пожалуйста! Разойдитесь!

— Вы видели суперинтенданта?

— Нет, сэр. Но свисток слышал. Наши все в боевой готовности. Все выходы перекрыты, патрульная машина освещает фасад.

— Прекрасно. Никого не выпускать. Найджел пробрался к столу вахтера и громким голосом призвал всех к порядку.

— Есть тут члены добровольной пожарной дружины?

Вперед вышли шесть–семь человек.

— Идите за мной!

Найджел повел их в подвал, по коридорам, похожим на катакомбы, и остановился у нижней части пожарной лестницы. Они находились теперь в задней части здания.

— Двое останьтесь здесь. Задерживайте всех, кто попытается подняться или спуститься по лестнице. Если это будет Биллсон… Вы его знаете? Хорошо. Имейте в виду, он вооружен. Остальные — дальше.

Снова послышался свисток Блаунта. Найджел бросился на звук. Он нашел Блаунта ярдах в пятидесяти, у входа в бомбоубежище, растрепанным, тяжело дышащим, но невредимым.

— Он попался… Побежал вон туда… Оттуда мы его выкурим!

Бомбоубежище, где во время воздушных налетов ночевали многие сотрудники министерства, представляло собой ряд помещений, разделенных противовзрывными перегородками. Это был настоящий подземный лабиринт. Вдоль стен возвышались двухъярусные деревянные нары, на иных кто–то спал; это были те, кто привык ночевать здесь, все еще не осознавая, что война с Германией закончилась, или те, у кого разбомбили дом и кому некуда было уйти на ночь. Несколько голов выглянуло из–под одеял, недовольно ворча, что им не дают спать. Найджел со своей группой, усиленной двумя полицейскими, методично прочесывал лабиринт. Двоих он оставил у входа, чтобы не дать Биллсону уйти этим путем.

Здесь немудрено было потерять человека, даже если ты гнался за ним по пятам. Противовзрывные перегородки делали подземные помещения невероятно запутанными, друг от друга здесь бегать можно было до второго пришествия. Но бегать от целой группы Биллсон долго не сможет: шедшие по его следам люди двигались не спеша и действовали наверняка, осматривая каждую постель на нарах, заглядывая в лица лежащих, зажигая свет в каждой комнате.

Поимка преступника была сейчас лишь вопросом времени. Оставался, конечно, еще вопрос: не получишь ли ты, завернув за очередную перегородку, пулю в лоб? «У Биллсона не меньше пяти патронов», — подумал Найджел, и у него засосало под ложечкой… Тем временем они добрались до последнего закоулка. Блаунт осторожно заглянул за перегородку. Никого…

— Черт возьми, этого не может быть! Тут тупик…

— Нет, сэр, — сказал один из добровольцев–пожарных. — В стене есть запасный выход. Вон там, за нарами.

Блаунт стремительно бросился туда, отшвырнул в сторону постель, и в выбеленной стене открылся стальной щит, похожий на заслонку печи. Блаунт нажал на ручку, потянул, потом толкнул вперед — дверь отворилась. За ней была темнота.

— Что там, снаружи?

— Задний двор, — ответил пожарный.

Блаунт протиснулся в лаз. За ним вылез Найджел. Несколько секунд они смотрели на достойную кисти художника сцену. Посредине двора стояла передвижная помпа. Льюис держал брандспойт, направляя струю воды в окно на шестом этаже. Языки пламени вырывались оттуда, а стальная рука воды, казалось, заталкивала их обратно. Со стороны улицы доносились колокола пожарных машин; полицейский как раз открывал ворота, отделявшие задний двор от улицы, чтобы впустить машины. Найджел понял, что Биллсон, если он выбрался через запасный выход, как раз на это и рассчитывал. В воздухе стоял гвалт: кричали люди, рычали машины, стучал движок помпы, с шипением вырывалась вода из брандспойта. Все глаза были обращены К пылающему окну на шестом этаже. Когда пожарные машины стали въезжать во двор, их фары осветили фигуру человека, кравшегося вдоль ограды к воротам. Блаунт, увидев его, закричал и бросился к воротам, чтобы закрыть их. Но ему до ворот было ярдов сто, а Биллсону — не более двадцати, и, как ни старался, как ни махал Блаунт, ему не удавалось привлечь внимание полицейского, дежурившего возле ворот…

И тут Найджел выхватил из рук Льюиса брандспойт и всем весом навалился на него, преодолевая давление мощной струи, которая толкала его в сторону. Наконец ему удалось справиться с рукавом и, направив струю к земле, развернуть ее искрящейся дугой. Биллсону оставалось до ворот ярдов десять; его силуэт отчетливо вырисовывался в свете фар. Струя неуверенно поискала его — и нашла. Биллсона бросило на ограду, прижало к прутьям, распластав на них; дрожащая светлая пика едва не пронзила его…

Спустя десять минут они сидели в зале заседаний на первом этаже министерства. Мертвенно–бледное лицо Эдгара Биллсона высовывалось из одеял, обертывающих его, как капустные листья, — струя брандспойта, не оставившая на нем сухой нитки, выбила из него боевой пыл. Его глаза, и без того водянистые, теперь, от усталости и от жалости к себе, были переполнены влагой. Найджел попросил Блаунта пригласить на допрос заместителя директора: ведь речь пойдет о фотографиях серии KB, а потому присутствие представителя руководства необходимо.

Блаунт предъявил арестованному обвинение в поджоге и, как обычно, предупредил об ответственности за дачу ложных показаний. В дрожащем существе, сидевшем перед ним, едва можно было узнать Эдгара Биллсона — старого Биллсона, знаменитого обструкциониста, завзятого спорщика по пустякам, профессионального казуиста. Он даже не вспомнил про свое право на адвоката. По всей видимости, он готов был сознаться во всем. И об этом решении объявил, бросив злобный взгляд на Харкера Фортескью, что подтвердило теорию, которую Найджел вынашивал уже некоторое время.

Больше года тому назад, начал Биллсон, он несколько раз подряд серьезно проигрался на бегах и по уши залез в долги. Некоторое время спустя к нему обратилось некое лицо и попросило время от времени «одалживать» ему негативы интересных фотографий серии КВ. За пользование каждым негативом уплачивалась небольшая сумма наличными, а негативы возвращались на следующий день.

— Фамилия и адрес этого лица! — потребовал Блаунт.

— Я вернусь к этому позже, — едва ли не торжествующим тоном ответил Биллсон.

Поначалу он не видел в этом ничего дурного: ведь негативы, которые у него просили, были законсервированы не из соображений безопасности, а по политическим мотивам.

— Вы имеете в виду, если какой–нибудь руководитель союзной державы снят, например, без штанов? И тому подобное? — спросил Найджел.

— Именно. Но прошло какое–то время, и упомянутое лицо обратилось за фотографиями другого рода. За снимками, на которых можно разглядеть детали секретной аппаратуры, например радарных устройств на самолетах. Я решительно возражал. Я указал ему, что если такие фотографии попадут В руки иностранных агентов, то враг получит информацию государственной важности. Джентльмены, когда я сообщу вам, кто этот человек, вы поймете, почему я никак не мог заподозрить, что он сам — иностранный агент.

— Ах, давайте прекратим словоблудие, — нетерпеливо прервал его Найджел. — И без того ясно, что «некое лицо» — наш уважаемый заместитель директора.

У сержанта, записывавшего показания Биллсона, сломался грифель карандаша, и он вполголоса чертыхнулся. Блаунт подскочил на стуле, как будто под ним взорвалась маленькая бомба. Биллсон оскалил крысиные зубы и закивал. Харкер Фортескью, который еще не смыл с лица копоть, сказал, с ненавистью взглянув на Биллсона:

— Не будьте идиотом! Послушайте, суперинтендант, я сейчас все объясню…

— Мы к этому еще вернемся, — мрачно ответил Блаунт. — А я должен предупредить вас, что с этого момента все, что вы скажете, будет заноситься в протокол и может быть использовано в качестве доказательства. Биллсон, вы готовы показать под присягой, что Харкер Фортескью является тем лицом, которому вы поставляли фотографии серии KB?

— Да. С удовольствием.

— Забудьте про удовольствие! Рассказывайте дальше!

Когда Фортескью попросил отбирать ему серии снимков, задержанные цензурой по соображениям охраны военной тайны, продолжал Биллсон, он стал всерьез подозревать его. Но было поздно: он успел запутаться в силках. Он уже передал комплект снимков, и его могли обвинить в соучастии в тяжком преступлении. Кроме того, он все еще не выбрался из долгов, на него наседали кредиторы, — одним словом, он сдался. Можете вообразить, в какой ужас он пришел, когда Фортескью однажды сказал ему, что четыре негатива испорчены: вблизи дома Фортескью упал снаряд и от сотрясения на снимки пролилась кислота. После этого Фортескью к нему за негативами не обращался, и Биллсон решил, что он струсил. Отношения между ними как будто прекратились, никаких разговоров о секретных фотографиях тоже не было.

— Пока вы не начали меня шантажировать, — прервал его заместитель директора.

— Я протестую против подобных выражений! — закричал Биллсон.

— Ну вот, наконец–то мы выяснили, почему вы с ним ссорились в вашем кабинете три недели тому назад, в обеденный перерыв, — заметил Найджел.

— У меня снова… кха… ухудшилось финансовое положение. Я решил попросить у замдиректора денег взаймы.

— «Попросить взаймы» — хорошо сказано, — растягивая слова, проговорил Фортескью. — Вы стали угрожать разоблачением, и я напомнил вам, что если я отправлюсь в Тауэр, то только вместе с вами. Вы оказались в безвыходном положении, бедный мой Биллсон, и вы знали это. Если бы даже дело не дошло до суда за измену родине, а на это вряд ли стоило надеяться, вас бы выкинули со службы за ваше поведение. Я не был вольнонаемным, так что мне нечего было беспокоиться.

— Вы… — И Биллсон разразился потоком самых низкопробных ругательств, которые услышишь разве что на бегах, но никак не в зале заседаний министерства. — Вы втянули меня в это! Почему вы сами не брали негативы? Вам бы это ничего не стоило. Ведь у вас же есть ключ от хранилища!

Найджел подался вперед. Многое зависело от ответа на этот истерический вопрос.

— Причин несколько, — протянул Харкер Фортескью, бесстрастно уставясь на Биллсона рыбьими глазами. — Возможно, я боялся, что меня поймают па заимствовании негативов. Возможно, мне хотелось проверить честность одного из моих подчиненных. Возможно, я вас просто разыгрывал.

Биллсон еще раз выругался. Блаунт, который благоразумно позволил этой паре попрепираться в свое удовольствие, теперь счел необходимым вмешаться:

— Все это о–очень поучительно. Но мне кажется, было бы лучше, если бы вы продолжили показания, Биллсон. Когда вы впервые решили разделаться с мистером Лейком? Фортескью был вашим сообщником?

Из задней части здания доносились выкрики пожарных, лязг пожарного инструмента. К моменту, когда они уселись в зале заседаний, пожар удалось взять под контроль, и было понятно, что скоро с ним окончательно справятся.

Критический момент наступил, когда Стрейнджуэйз заказал несколько отпечатков, в том числе фотографию с одного из негативов, испорченных Фортескью. Биллсон тянул как мог. Но когда директор категорически приказал представить отпечатки в течение суток, он оказался в очень трудном положении. По всей вероятности, он сумел бы как–то объяснить отсутствие одного негатива; его могли положить не в тот контейнер или, в конце концов, потерять. Но если бы негатив стали разыскивать, немедленно обнаружилось бы, что нет еще трех. После этого неизбежно привлекли бы и органы контрразведки… Биллсон страшно перепугался: ведь расследование покажет, что фотографии эти он продал врагу.

Первой мыслью было уничтожить папку ПХК, без которой проверка была бы по меньшей мере серьезно затруднена. И тут обнаружилось, что папка пропала.

— Что такое? — воскликнул Блаунт. — Вы не брали ее?

Биллсон упорно отрицал свою причастность к пропаже папки; Блаунту не удалось сдвинуть его с этой точки. Найджел был уверен, что Биллсон не лжет: он столько уже рассказал, что трудно было представить себе, чтобы он солгал в отношении папки. Да и директор поднял шум по поводу пропавшей папки уже после того, как была убита Нита Принс. У Найджела до сих пор не было времени обдумать это обстоятельство… И вот теперь Биллсон обвинял в краже папки Фортескью.

— Конечно, это он ее украл. Если бы все открылось, он терял столько же, сколько и я.

В тот день, когда погибла Нита, — продолжил свой рассказ Биллсон, — он начал опасаться, что директор напал на след пропавших негативов. Недаром Джимми Лейк поднял целый тарарам по поводу этой папки. И сделал он это всего через несколько часов после убийства его секретарши, в момент, когда, казалось бы, все остальное должно было отойти для него на второй план; это вполне могло свидетельствовать о том, что у него зародились серьезные подозрения в отношении фотографий из серии КВ. Но, как предполагал Биллсон, если у директора и появились соображения относительно истинной подоплеки дела, то он держал их пока при себе. Ведь Нита, которой он полностью доверял, была мертва, а заместитель, единственный человек, с которым он мог советоваться на данном этапе, едва ли был заинтересован в том, чтобы расширять круг посвященных. Получалось: если вывести директора из игры, расследование уйдет в песок, конечно при условии, что убийство будет приписано кому–то другому.

Биллсон начал обдумывать, как обставить все так, чтобы бросить тень на другого. Спасительная идея пришла ему в голову, когда он вспомнил, что какое–то время назад застал Сквайерса, только что располосовавшего ножом пальто мисс Принс. Он напечатал записку, адресованную Мерриону, и подписал ее инициалами Найджела; сам же взял нож Мерриона и его белый халат. Директор сказал ему, что собирается задержаться на службе, а заместитель, если работал допоздна, около одиннадцати часов обязательно уходил перекусить… Биллсон сказал, что сперва хотел надеть халат перед нападением, но потом испугался, что даже в кромешной тьме халат его может выдать. Поэтому он оставил его двери. Поняв, что одним ударом убить директора не удалось, и слыша, что Джимми шевелится, зажигает свет, он не набрался смелости вернуться в комнату еще раз. Стоя у двери, он услышал, как Джимми говорит по телефону. Тогда, схватив в охапку халат, он побежал к лифту, нажал на все кнопки, чтобы задержать тех, кто поднимался наверх, сбежал по лестнице на этаж ниже, там, в уборной, порезал себе ногу и испачкал кровью рукав халата, после чего спрятал халат в бачке, где, как он полагал, его быстро найдут. Он знал, что у него с директором одна группа крови: оба они записывались в свое время добровольцами донорами. Покончив с этим, он спустился по лестнице на первый этаж, зашел в одну из комнат и вылез на улицу из окна. Унося ноги, он видел, как из министерства высыпали посыльные и образовали кордон вокруг здания, — он чудом успел уйти вовремя.

В этой части допроса суперинтенданту несколько раз пришлось надавить на Биллсона, и весьма крепко. Но в целом прерывать его почти не приходилось. Видимо, потому, как предположил Найджел, что Биллсону не грозило обвинение в убийстве. Что же касается дела о фотографиях, то он метил попасть лишь в соучастники и таким образом заработать более снисходительный приговор. В общем–то у него были приличные шансы на это: ведь без его показаний вряд ли удалось бы построить обвинение Фортескью в государственной измене. Но если Биллсон признался в покушении на жизнь Джимми лишь потому, что оно было неудачным, то, по логике вещей, он должен быть невиновен в убийстве мисс Принс; в этом случае она выпила яд, предназначавшийся Джимми. Биллсону, если это он подмешал яд в кофе, не было никакого резона с такой легкостью признаваться во втором покушении.

Затем Блаунт расспрашивал Биллсона о событиях минувшего дня. Тот не удивился, услышав про указание о проверке папок серии КВ. Этого нельзя было избежать, поскольку Джимми остался жив. Но имитация ареста Мерриона Сквайерса и отзыв полиции из министерского здания убедили его, что в данный момент ему непосредственно ничего не грозит. Более того, заместитель директора сказал, что папка ПХК найдена, так что теперь провести проверку нетрудно. Биллсон решил уничтожить все папки серии KB, ведь все равно он не мог привести их в порядок, чтобы контрразведка не обнаружила недостачи. Может быть, случайный пожар?.. Мысль о пожаре показалась ему плодотворной. Он знал, что у Харкера Фортескью в шкафу хранится учебная зажигательная бомба, в память о днях, когда тот был инструктором ПВО. Биллсон, горя желанием отыграться на Фортескью, решил, что уж коли он погубил себя, то потащит за собой и сообщника.

Он заехал к Солли Хоксу договориться об алиби на эту ночь и взять у него револьвер, на случай если Фортескью ему помешает. Перед этим он выяснил, что Фортескью останется ночевать в министерстве, как он часто делал. Потом он зашел в комнату Фортескью, взял зажигательную бомбу и фонарик в виде карандаша, намереваясь подбросить его в фототеку в качестве улики против замдиректора. Покончив с приготовлениями, он отправился в специальное хранилище и стал ждать. Это и объясняло тот период бездействия, который так удивил Найджела. Важной частью плана Биллсона было, чтобы пожар не начался до возвращения Фортескью в кабинет: в противном случае у того будет алиби. Биллсон дождался шагов в коридоре, тихонько пробрался в приемную, убедился, что Фортескью на месте, затем вернулся и зажег бомбу, высыпав предварительно негативы серии КВ. Одним ударом он рассчитывал уничтожить улики, свидетельствующие о его измене, и направить подозрения в поджоге против замдиректора. Если расследование по делу о фотографиях и могло, при уничтоженных негативах, что–то выявить, то лишь со слов Фортескью, а его слова стоят столько же, сколько слова Биллсона. К тому же Фортескью будет обвиняться в поджоге, у Биллсона же будет алиби, которое обеспечит ему услужливый приятель Солли Хокс. В заключение Биллсон заявил:

— И уж если на то пошло, я только выполнял указания. Это он велел мне избавиться от улик.

— О чем он, черт побери? Бред какой–то… — спокойно сказал Фортескью.

— Сами прекрасно знаете о чем, — выпалил Биллсон, пожирая его глазами. — На совещании вы объявили, что будет проведена проверка папок серии KB, потом перешли к плану редподготовки. Но повторили ту же фразу еще раз и сказали, что днем из здания будет удалена полиция. И добавили, что те из нас, кто останется, могут работать спокойно. Вы, может, будете отрицать, что таким хитрым способом подсказали мне, что я должен немедленно уничтожить улики?..

— Конечно буду. В жизни не слышал подобной чуши!

— Тем не менее, — вмешался Блаунт, — мне кажется, вам придется очень многое объяснить. Вы, конечно, вправе отказаться отвечать на вопросы в отсутствие вашего адвоката.

Заместитель директора невозмутимо посмотрел на Блаунта, на Найджела, на торжествующую физиономию Биллсона — на всех по очереди. Потом, в своей привычной, ясной и четкой, почти командирской манере, в которой обычно обращался к подчиненным по официальным вопросам, заговорил:

— Я совершенно спокойно мог бы все отрицать. Против меня — только показания Биллсона, но вряд ли стоит полагаться на показания человека, только что признавшегося в убийстве, во всяком случае в покушении на убийство. Других доказательств против меня нет… Вы, а вместе с вами и контрразведка, можете из кожи вылезти, стараясь найти свидетельства моих контактов с противником и передачи ему секретной информации. Но вы ничего не найдете. Потому что ничего не было. Тем не менее я не буду отрицать все, что показал Биллсон. Но вот что мне хотелось бы узнать. — У него блеснули глаза. — Каким образом Стрейнджуэйз определил, что зловещий Икс, на которого намекал Биллсон, это я?

Откинувшись в кресле, Найджел, казалось, был поглощен разглядыванием висевшей на противоположной стене схемы, которая иллюстрировала отношение населения к призыву «Ешьте побольше картошки». Не отрываясь от нее, он ответил:

— Всякое обобщение истинно лишь отчасти. Отчасти истинно и то, что каждый коллекционер — потенциальный преступник. Не сомневаюсь, что многие таковыми и являются. Но ручаться не буду. Блаунт, вы бы попросили заместителя директора рассказать в двух словах о его коллекции непристойных фотографий…

Если про суперинтенданта департамента уголовного розыска лондонской полиции можно сказать, что он мычит, то Блаунт сейчас именно мычал.

Харки погладил свою лысину, на которой были еще видны следы борьбы с огнем, и скривил рот.

— Стрейнджуэйз — исключительно полезный сотрудник, — сказал он. — Мне просто повезло, что у него такая хорошая память. Она уже не в первый раз меня выручает. — И он стал излагать свою версию биллсоновской истории.

Но сначала он объяснил суперинтенданту сущность своей коллекции «не–епристойных ка–артинок» — галереи великих людей в моменты, когда они думают, что их никто не видит, или оказываются в неприличных позах; об этой коллекции он как–то рассказывал Найджелу в столовой. Однажды его осенило, что можно украсить свою галерею и забракованными цензорами фотографиями серии КВ. У него не было времени просматривать их и отбирать подходящий материал, и тогда ему пришло в голову: почему бы не пристроить к этому Биллсона? Сначала эта идея показалась ему пустой фантазией. Но мысль о том, что чопорный бюрократ Биллсон будет копаться в папках, ища фотографии великих мира сего, так сказать, со спущенными штанами, страшно забавляла его, и он взял и предложил Биллсону этим заняться: «так, чтобы посмотреть, что он скажет». К его удивлению, Биллсон согласился, потребовав плату за каждый отпечаток: печатать Биллсон будет сам, поскольку не хочет выпускать из рук негативы. Харкер не объяснял Биллсону, зачем ему фотографии. Поторговавшись немного, они пришли к соглашению.

Легкость, с которой Биллсон пошел на это, не в меньшей степени, чем требование оплаты, вызвала у Харки подозрения. Осторожно поинтересовавшись, он узнал, что Биллсон — завсегдатай бегов. Строго говоря, заместителю директора нет дела до того, чем занимаются подчиненные в свободное от работы время, если эти занятия не носят незаконного характера. Однако заместитель директора подумал, что ответственный сотрудник министерства, который, судя по его поведению, скорее всего погрязнет в долгах, но которому поручено хранение секретных фотографий, очень легко может стать источником неприятностей. Поэтому он решил проверить честность Биллсона, попросив у него несколько не пропущенных цензорами фотографий с изображением секретного оборудования. Биллсон сначала возмутился и отказался. Но тут же сдался, оговорив при этом, что сам не будет печатать снимки, а лишь «одалживать» негативы, за что потребовал высокую плату.

Здесь, сказал Харки, он вдруг понял, что Биллсон подозревает его, Харкера Фортескью, в том, что он вражеский агент. Тогда он согласился на условия Биллсона. Тот «одолжил» ему два комплекта фотографий. Когда несколько негативов из второго комплекта оказались случайно уничтожены, он понял, что они зашли слишком далеко. Дело, которое началось как шутка, а продолжилось как проверка честности Биллсона, могло теперь обернуться очень скверно: ведь если об этих фактах станет известно, он окажется в весьма сомнительном положении. «В какой–то момент я прозрел, стряхнул с себя азарт коллекционера и увидел, каким странным выглядит все это в глазах постороннего человека» — вот что сказал он Блаунту.

Он немедленно прекратил сотрудничество с Биллсоном. Суммы, которые тот с него требовал за последние партии негативов, он не заплатил и не собирался платить. Это и стало причиной ссоры, которая произошла между ними, эту ссору подслушала мисс Финлей. С другой стороны, он понимал, что свое участие в этих сделках будет не так–то легко объяснить; и вообще, хотя он понял, что за человек Биллсон, однако, ему казалось, было бы «низостью» разоблачить его… Короче, Фортескью так и не доложил об этих фактах директору.

— Ага, — остановил его Блаунт. — Это — важный момент. Вы никому больше не рассказывали об этом?

— Никому. В тот день, когда мисс Финлей подслушала наш маленький спор, я объяснил Биллсону, зачем мне нужны были те фотографии, и предупредил, чтобы он держал язык за зубами. Но этот идиот не поверил ни одному моему слову…

— Блеф! Как можно поверить подобным россказням! — язвительно воскликнул Биллсон.

— Вот видите? Он до сих пор не верит. Ему больше нравится думать, что я — Мата Хари в штанах, и ничем это не выбить из его башки!

— Но у вас нет никаких доказательств того, что ваша история — истинна? — спросил Блаунт.

— Никаких. Правда, я готов показать вам свою коллекцию. Но вы скажете, это всего лишь прикрытие, а другие экземпляры _я_передавал противнику.

Суперинтендант смотрел на него очень серьезно:

— На вашем месте я бы не стал подходить к этому так легко, мистер Фортескью. Возможно, вы говорите правду. Возможно, нет. Не сомневайтесь: если у вас были контакты с противником, это скоро всплывет. Уверяю вас, проведена будет самая тщательная проверка ваших передвижений во время войны и перед войной. Но если вы и окажетесь с этой точки зрения невиновным, все равно вы должны понимать, что ваши действия явились косвенной причиной покушения на жизнь человека, уничтожения государственного имущества Короны, а возможно, и смерти мисс Принс.

— Я тут ни при чем! — вдруг завопил Биллсон. — Этого я не делал! Не имею к мисс Принс никакого отношения! Клянусь!..

Харкер Фортескью хладнокровно выслушал его истерику. Потом сказал:

— Не могу взять на себя ответственность за все то, что наделал этот подонок. Особенно после того, как я ему объяснил, для чего просил у него фотографии. Очень сожалею о происшедшем. Но сочувствовать Биллсону не хочу. Человек, который мог подставить мистера Сквайерса — в этом он только что сознался, — нет уж, пусть он получит сполна, по заслугам. И не хочу больше думать об этом. А что до меня… Вы верите мне, Найджел?

— Я лично считаю, что это в вашем характере, — неопределенно ответил Найджел. — С другой стороны, Харки, вы должны учитывать, как на это посмотрят другие. Они с полным правом могут сказать, что ваша коллекция «неприличных картинок» с самого начала была всего лишь прикрытием предательства. И это, знаете ли, было бы в самом деле великолепным прикрытием. У вас скорее всего спросят, что вы делали до войны, путешествуя по Европе, включая Германию, и собирая экспонаты для вашей коллекции. И они, не будучи знакомы с вашим своеобразным чувством юмора, могут усомниться, стоит ли на подобное хобби тратить столько времени и денег. Нет, Харки, боюсь, контрразведка поставит на вашей истории большой–пребольшой вопросительный знак…

 

ЕЩЕ ОДНА КАПСУЛА?

«В сущности, мы вернулись к тому, с чего начали», — подумал Найджел.

Это было на следующий после ареста Биллсона день, в субботу, во второй половине дня. Большинство служащих министерства уже разошлось по до–мам, торопясь распорядиться коротким уик–эндом. Найджел тоже собрался уходить, когда к нему вошел Брайан Ингл и, краснея и заикаясь, спросил, не может ли Найджел ему помочь. Оказалось, Брайану хочется получить, на память о Ните Принс, книжку, которую он ей когда–то подарил. Он очень любил ее, но у него ничего не осталось, что напоминало бы ему о ней. Найджел воспринял это как трогательный, хотя и несколько старомодный жест. Он позвонил Блаунту и спросил, нет ли у того возражений, если они с Брайаном встретятся в квартире Ниты и он отдаст Брайану книгу. У Блаунта не было возражений. Он заодно сообщил, что, как установила полиция, у Ниты на счете была небольшая сумма, триста пятьдесят с чем–то фунтов; завещание она, насколько известно, не оставила, а ближайшая ее родственница — сестра, живущая с мужем в Новой Зеландии. Так что можно уверенно сказать, что деньги не были мотивом убийства.

Найджел договорился встретиться с Брайаном в квартире Ниты в три часа дня. Купив несколько сандвичей в ближайшей закусочной, он направился прямо на Диккенс–стрит, где ему открыла дверь неряха дворничиха. Она решила, что он из уголовного розыска, поскольку в прошлый раз видела его с Блаунтом, и он с большим трудом отбился от ее дурацких расспросов на тему: кто же это отправил бедняжку на тот свет? Оставшись наконец один в квартире, в которой все еще витал дух Ниты, Найджел съел сандвичи и впал в глубокую задумчивость.

«Да, в сущности, мы вернулись к тому, с чего начали. На первый взгляд Биллсон — наиболее вероятный кандидат на роль отравителя. Но против этого существует так много доводов. Прежде всего, достоверно установлено, что Джимми стал проявлять признаки беспокойства насчет папки ПХК уже после того, как была отравлена Нита. Биллсон не стал бы подкладывать яд в ее чашку, думая, что это чашка Джимми, если бы не был совершенно уверен, что Джимми напал на след. Далее, первым признаком того, что Джимми встревожился, было распоряжение прислать ему эту папку. Но Биллсон не знал, что папка пропала, и не предпринял шагов, чтобы самому заполучить ее, а потому не мог предположить, что Джимми идет по следу. Отсюда следует, что он не мог задумать отравление до того, как оно произошло. Нелогично, совсем нелогично, мой мальчик. Возьмем другую гипотезу: Биллсон все же впал в преждевременную панику до того, как Ниту отравили, и, опасаясь, что Джимми раскроет его тайну, решил его убить… Милый мой, вся эта концепция рушится, как только мы произносим слово «решил“. Биллсона не звали в кабинет директора на встречу с Кеннингтоном. Его и не было бы там, если бы за минуту до перерыва на кофе Чарльзу не вздумалось пригласить его. К тому же Биллсон в первый раз увидел орудие убийства всего за несколько минут до того, как произошло преступление. Мог ли он решить совершить убийство орудием, о котором заранее ничего не знал? И если он вознамерился совершить убийство, то, конечно, не сделал бы такой глупости, как перепутать чашки. Хорошо, мой мальчик. Я со всем этим согласен… Но предположим, что Биллсон хотел убить Джимми и знал, что это нужно сделать как можно скорее. И вот он оказывается в комнате, где видит жертву и капсулу с ядом, Мог ли он действовать экспромтом? В принципе — вполне возможно. Одна беда: на него это не похоже. Взгляни на последующие преступления Биллсона. Повторное покушение на Джимми, сожжение папок серии KB, обдуманная попытка переложить вину на Мерриона и на Харкера, подготовленные алиби — все трезво, тщательно продумано заранее. С отравлением же все наоборот. И — куда он дел капсулу после того, как вылил яд в чашку?

Ладно, предположим теперь, что яд предназначался Джимми. У кого еще были причины для покушения? У Харки. Но только, во–первых, если он в самом деле предатель и вчера лгал, во что я не верю; во–вторых, если знал: Джимми подозревает, что с папками дело нечисто. Но сегодня утром я звонил Джимми, и он совершенно твердо заявил, что, пока не пропала секретная папка, ничего такого не заподозрил. Утром того дня, когда была отравлена Нита, он заказал эту папку, чтобы проглядеть список фотографий, которые можно было бы использовать для тихоокеанского издания, если цензура снимет запрет. Ему ни на миг не приходило в голову, что за упрямством Биллсона в отношении снимков серии KB стоит нечто большее, чем обыкновенная чиновничья косность. Но подозрениями своими он и позже не поделился с заместителем. И если благодаря какому–то невероятному дару предвидения Харки сумел проникнуть в мысли, которые еще только должны были возникнуть в голове Джимми, и поэтому предпринял попытку его отравить, то, опять же, что Харки сделал с пустой капсулой?

Далее: Меррион Сквайерс. Единственным подходящим мотивом для него могло быть стремление избавиться от Лейка; его отношения с женой Джимми зашли, предположим, дальше, чем он сказал. Если в этом есть доля правды, Блаунт обязательно все разнюхает. Но при всех условиях это совершенно бессмысленно, так как Алисе ничто не мешало получить развод, — муж даже сам прощупывал ее на этот предмет. То же относится и к самой миссис Лейк — если предположить, что это она пыталась отразить мужа, чтобы стать свободной и выйти замуж за Мерриона.

Чарльз Кеннингтон? Донкихотовский жест? Убить Джимми за то, что тот изменял сестре Чарльза? Абсурд. За то, что он увел у него невесту? Не в такой мере, но все равно абсурд.

Брайан Ингл? Потому, что он любил Ниту и, если бы Джимми не стало, она могла бы принадлежать ему? Нет. Очень неубедительно.

Тогда другой вариант: никто чашек не путал, яд предназначался Ните Принс.

Эдгар Биллсон… Нет видимого мотива. Харкер Фортескью: то же самое. Блаунт не обнаружил никакой связи между Харки и Нитой, если не считать того, что Нита какое–то время перед войной работала на агентство Харкера.

Меррион Сквайерс? Ниту он недолюбливал. Он рассказал нам, что ухаживал за ней и она дала ему от ворот поворот. Но Меррион ухаживает за всеми без разбору — у него это срабатывает автоматически. Если убивать всех, кто отверг его притязания, то Лондон будет устлан женскими трупами. Никакой прямой связи между ним и Нитой не обнаружено. Спишем его — пока…

Брайан Ингл? Влюблен в Ниту. Влюблен безнадежно. Добрый маленький человечек. Не может быть, чтобы, столько лет зная Ниту и, как нетрудно предположить, зная о ее романе с Джимми, он ни с того ни с сего взял и отравил ее.

Чарльз Кеннингтон? Ничего не скажешь, кандидатура самая подходящая. Он говорит, что готов уступить свою невесту Джимми без звука. Он принес яд. Он прошел особую подготовку для работы в спецслужбе, имеет соответствующий опыт; он, как никто, знает способы избавиться от пустой капсулы. Как это сказал дурачок посыльный в то утро, за день до убийства Ниты? «Миллионы парней научились убивать, да еще как!“ Да, это действительно было выполнено со знанием дела. По крайней мере, так выглядело бы тщательно обставленное убийство, которое должно выглядеть импровизированным.

У Кеннингтона большие актерские способности, это достаточно очевидно. Если бы эти стены могли рассказать, что он действительно говорил Ните в ту ночь! Она призналась ему в своих отношениях с Джимми — для этого она и попросила его прийти. Только благословил ли он их, как сказал нам? Или устроил сцену? Или притворился, будто воспринял это индифферентно, а сам ушел, затаив в душе жажду мести? На следующее утро Нита все еще была не в себе: скомканный платочек, растерянность… Но здесь мы упираемся в гигантское препятствие. Чарльза Кеннингтона, судя по всему, никак нельзя отнести к ревнивцам. Достаточно посмотреть на него. Или подумать о нем. Да разве представишь его в роли Отелло?

То же самое можно сказать про его сестру. Они оба в высшей степени цивилизованные создания. С чего бы Алисе Лейк, столько лет мирившейся с тем, что у мужа есть любовница, в мгновение ока перемениться и убить ее? Если она психопатка или безумно страстная женщина, если она все еще без ума от Джимми, что ж, и в этом случае перед самой смертью Ниты должно было что–то случиться, что–то такое, что, как детонатор, взорвало накопившуюся обиду. Но ведь она не такая! Вспомни, с каким безразличием сидела она у постели Джимми, держа его руку, словно сиделка, считающая пульс… Тем не менее, прежде чем прийти к какому–то определенному выводу, я должен узнать ее получше. И ее, и Чарльза.

Сам Джимми Лейк? Единственным мотивом, учитывая, что его жена знала об их отношениях с Нитой и, очевидно, не чинила им в этом никаких препятствий, могло быть только желание освободиться от Ниты, чего он не мог сделать никаким другим способом. Этот мотив нельзя недооценивать, мой мальчик! В определенных условиях он может оказаться исключительно сильным. В каких именно? Первое: Нита должна была быть особой настырной, навязчивой, прилипчивой, — что ж, у нас достаточно свидетельств, что так оно и было. Второе: она должна была надоесть Джимми; доказательств тут никаких, есть кое–какие признаки, весьма шаткие, которые можно толковать и так и сяк. Третье: он не видел иного способа вырваться из ее лап; на первый взгляд это глупо: ему ничто не мешало взять и выйти из игры. Откупиться, наконец. Впрочем, психологически не так уж и глупо: человек со слабым, нестойким характером может оказаться неспособным найти иной, ненасильственный выход из положения. Но разве у Джимми — слабый характер? Что же такое он представляет собой на самом деле? Факт остается фактом; ты не знаешь его. Так узнай! И выясни между делом, из тех ли он людей, которые, отравив свою девушку, будут при всем народе хлопать ее по спине и приговаривать: «Откашляйся, солнышко, откашляйся“. Совершенно чудовищно, абсолютно невероятно, что человек на такое способен… Да, и между прочим, куда он девал капсулу?..

Проблема все–таки сводится к этому неразрешимому вопросу. А ведь она в равной мере касается всех, кроме Брайана Ингла. Брайан мог бы выбросить ее на улицу, открывая окно. А потом? Потом она могла пристать к подошве или автомобильной шине. Но Брайан был, пожалуй, единственным, у кого отсутствовал адекватный мотив для убийства и Ниты, и Джимми. В этом отношении следующим за ним следует поставить Чарльза Кеннингтона, обладающего для этого нужным опытом. Но как человек, даже поймавший Штульца, сумел вынести из комнаты сломанную капсулу? Блаунт очень сурово наказал сержанта Мессера. И Найджел, в общем, теперь понимал, что сержант допустил только одну оплошность, проводя обыск. Он самым тщательным образом обыскал их одежду, для чего они раздевались за ширмой, затем осмотрел все места на их теле, где можно было бы спрятать капсулу, хотя никто из них не имел реальной возможности сделать это незаметно. Единственное, в чем он дал промашку, — это осмотр рта; вообще–то он каждому заглянул в рот, но не провел рукой, чтобы ощупать их зубы. Теоретически капсулу легко спрятать за щекой, у коренных зубов, — там, где, по рассказам Чарльза Кеннингтона, нацисты прятали эти капсулы на случай неотвратимой опасности.

Но против этого существовало два решающих возражения. Первое: кто, если он не сошел с ума, попытается спрятать капсулу подобным образом, зная, что предстоит доскональный обыск, и имея возможность просто выбросить ее где–нибудь в комнате, вытерев предварительно в кармане носовым платком, чтобы уничтожить на ней отпечатки пальцев? И второе: предположим, что нашелся такой сумасшедший, который спрятал ее у себя во рту. По ведь он обязательно должен был обнаружить себя: капсула была сломана и на ней должно было оставаться достаточно яда, чтобы вызвать по меньшей мере жестокий припадок кашля. Очевидность этого и заставила рассудительного сержанта Мессера допустить небрежность при осмотре подозреваемых».

Найджел курил и ломал голову над этой проблемой. Она распадалась на два вопроса, ни на один из которых он не в состоянии был дать вразумительного ответа. Каким образом удалось утаить капсулу от полиции и вынести ее из комнаты? Почему убийце понадобилось ее вынести? Может быть, если он найдет правильный ответ на второй вопрос, то прояснится и первый…

«Хорошо, в таком случае возникает третий вопрос: почему убийца — любой убийца — стремится убрать орудие убийства с места преступления? Потому что оно — улика. Но в данном случае все видели орудие преступления: за несколько минут до убийства его выставили на всеобщее обозрение. Так что убийце не было необходимости изымать его. Но убийца все же его изъял. Замкнутый круг, из которого нет выхода… Впрочем… О предки благословенные, до семьдесят седьмого колена! Я знаю! Я вижу, как выбраться из него!»

Найджел вскочил с кресла и стал возбужденно мерить шагами комнату. В голове у него складывался образ, подсказанный случайной фразой. Он отчетливо видел этот до абсурда простой образ, который переворачивал всю его концепцию. Решение получалось совершенно логичным… единственно логичным ответом на второй вопрос. И тут, еще больше возбуждаясь, он увидел, что получил рациональный ответ и на первый. Не получался, как ему с сожалением пришлось отметить, лишь ответ на вопрос, как разгадать личность преступника. Но с этим пока можно и подождать. Он снял трубку и позвонил суперинтенданту Блаунту в Скотланд–Ярд:

— Блаунт? Это Стрейнджуэйз. Мне пришла в голову совершенно исключительная идея… Да, в связи с отравлением Ниты Принс. Я, кажется, знаю, почему и как преступник унес капсулу… Нет, не знаю кто… Нет, черт побери, я не располагаю еще доказательствами: я пришел к этому чисто умозрительным путем… Старина, не обижайтесь, но собирание доказательств — это работа полиции, то есть ваша. Если позволите, для начала предложу следующее: выясните, кто из подозреваемых имел доступ к яду… Да, знаю, имели все, и не считайте меня за дурачка. Я имею в виду, доступ к какому–нибудь другому источнику цианистого калия… Что?.. Да в общем–то никакого вреда не будет, если все узнают, что вы его ищете. Я заставлю нашего мистера Икса, кто бы он ни был, занервничать, и он может не выдержать и сделать какую–нибудь глупость… Нет, это всего лишь блеф — нам важно установить, не было ли у кого–нибудь из них другого источника получения яда. Дело вот в чем… — Но Найджел не успел приступить к изложению своей теории: прозвенел звонок и дворничиха ввела Брайана Ингла. Найджелу пришлось дать отбой.

С величайшей осторожностью Брайан опустился в кресло, в котором только что сидел Найджел. Щурясь, как будто свет или то, что он видел, причиняли ему боль, он оглядел комнату.

— Вы здесь впервые? — наугад спросил Найджел.

— О да, конечно… Разве могло быть иначе! Я хочу сказать, испытывая такие чувства к Ните…

Они помолчали. Потом Найджел сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали о ней.

— Да, я это собирался сделать. Но вы были все время так заняты. И, Найджел, я х–хотел спросить: полиция, она уже… То есть я хотел сказать, они кого–нибудь конкретно подозревают? Это Биллсон? Я видел: Меррион сегодня был на работе, значит, это не он.

— Странно… Вы едва ли не первый, кто меня спрашивает об этом. Наши коллеги поразительно выдержанны.

— Это вовсе не в–выдержанность, — возмутился маленький человечек. — Это самое обыкновенное бездушие! Что им до нее? Еще одна смерть, и только. Столько было смертей за последние годы, что мы уже не реагируем на них. Никого это не интересует.

— Включая Джимми?

Брайан Ингл погрузился в свое привычное, похожее на транс молчание. Найджел знал: не нужно ему мешать и не следует торопить. Это было все равно что наблюдать за тем, как мышь рожает гору.

— Не могу сказать, — объявил наконец Брайан. — Он, конечно, любил ее. Но мне тоже хотелось бы знать… — Он опять умолк и после еще одной затянувшейся паузы продолжил: — Последнее время она чувствовала себя очень несчастной.

— Она вам сама рассказывала об этом? Брайан Ингл кивнул и осмотрелся в комнате посмелее.

— Он хорошо к ней относился. Да, я должен это признать.

И опять замолчал. Потом сказал:

— Знаете, Найджел, для меня было совершенно невыносимо разговаривать с суперинтендантом. О, я не сомневаюсь, он очень порядочный человек. Но какое это имеет значение? Ее уже нет в живых. Ну какая разница, кто ее убил? И…

Проветрю сердце И любовь забуду, Возврата к ней не будет никогда…

Мне нужно было очень сильно проветрить свое сердце. А это следствие, эти вопросы, вопросы, вопросы — они были как звонки от адвокатов, просто так, звонки и письма с соболезнованиями, когда ты пытаешься, — у него дрогнул голос, — когда ты пытаешься навести в сердце порядок.

— Да. Я понимаю. Но вот что нужно все же сказать: вероятно, самая счастливая полоса в ее жизни все равно уже прошла.

— Я мог сделать ее счастливой, — ответил Брайан с подкупающей простотой. — Видите ли, — криво улыбнулся он, — для меня приемлема и самая большая домовитость.

— А для Джимми она не приемлема? Брайан Ингл опять глубоко задумался. А когда заговорил, можно было подумать, что сказанное затрагивает предмет лишь по касательной.

— Она иногда бывала у меня дома, а я отказывался приходить сюда… Это единственное, в чем я ей отказывал. Она знала, что я ее выслушаю и утешу. О том, как у нее дела с Джимми…

— Очень жестоко с ее стороны, не правда ли?

— О да, наверное. Влюбленные всегда жестоки. По отношению к другим, я хочу сказать… Когда человек влюблен настолько, насколько была влюблена в Джимми Нита. Когда человек знает, чего хочет, он начинает тиранить остальных людей. И я скажу вам, что, если бы Джимми бросил ее, я бы его убил.

— У нее и прежде было много любовников, — нарочито грубо вставил Найджел.

Брайан Ингл и бровью не повел.

— Вот–вот, — проговорил он, развивая свою загадочную мысль. — Видите ли, рано или поздно они бросали ее. Ни один не предложил руки и сердца.

— Почему?

— Потому что она была слишком красива. Ее красота вводила их в заблуждение. Они полагали, что заполучили идеальную… как бы это сказать?.. идеальную куртизанку. И очень скоро обнаруживали, что попали в ловушку: входили в храм Афродиты, а оказывались в домашнем гнездышке с вязаньем на кресле и котом–мурлыкой под креслом. Вроде как здесь. — Он обвел рукой комнату.

— Но Джимми, кажется, это вполне устраивало.

— Нита поначалу тоже так думала. Довольно долго. И он тоже, по–моему. Они с женой люди светские. То, что называется современные: для них что легко пришло, то легко и уходит. Нита совсем из другого теста. Ее пристрастие к дому… Знаете, для него это было сначала чем–то вроде забавной игры. А потом он стал понимать, что для нее это вовсе не игра, что она совершенно серьезна…

— И нельзя сказать, что это «легко уйдет»?

— А разве можно ее упрекать? Я знаю, легко говорить про женщину, что она когтями вцепилась в мужчину, что она его душит… Боже мой, что за слово: «душит»! Оно мне напоминает романы дам–сочинительниц, которые я когда–то рецензировал. Но люди, которые так говорят, никогда не примеряют к себе, как это выглядит для другой стороны — для женщины. Нита вела в свое время беспорядочный образ жизни… мужчины желали ее только как любовницу, но не как жену… Вот почему у Ниты выработалась такая потребность в обеспеченном будущем. Каждая женщина хочет обеспеченного будущего, это у них — биологическое. Но Нита буквально помешалась на этом. Я посмеивался над ней, было дело. Конечно, осторожно, чтоб не обидеть. У бедняжки начисто отсутствовало чувство юмора. И почему она, кстати, должна была воспринимать такие шутки? О да, она выглядела такой уверенной в себе, такой неприступной, такой преуспевающей! Верно? А под этим — страх и неразбериха. Она утратила веру в свои силы и искала в самой себе ту ужасную причину, по которой никто не берет ее замуж и не хочет обеспечить ей будущее.

— Но Джимми ведь был готов? Я хочу сказать, готов был дать ей эту уверенность?

— Да, он дал ей все, что обеспечивало такую уверенность, это правда, — ответил Брайан, еще раз медленно обведя глазами комнату. — А значит, и чувство уверенности — на какое–то время. Вы сами знаете, женщинам приходится заниматься самообманом и. принимать иллюзию за реальность, которой нет и в помине… Словом, мартышкин труд. И потому, что он так уверенно давал ей ощущение обеспеченного будущего… — Брайан неожиданно замолчал.

— … ее разочарование было тем сильнее, когда она увидела, что он только играет в домашний уют? — закончил за него Найджел.

Прежде чем ответить, Брайан Ингл, казалось, взвесил и рассмотрел его слова со всех сторон; так хозяйка крутит в руках понравившуюся ей в магазине вещь.

— Не знаю, так ли это. Не знаю. Я бы сказал так: было время, когда Джимми только играл в домашний уют. Но потом дошло до того, что увлечение домашним уютом стало реальным и поставило под угрозу его настоящий дом, дом с женой, если вы понимаете, что я имею в виду. Возник внутренний конфликт. Очень болезненный, по всей видимости. Тогда он понял, что нужно выбирать: сохранять равновесие больше было невозможно. Он стал раздваиваться. Нита почувствовала себя несчастной.

Найджел слушал его с возрастающим интересом. Суждения Брайана были основательнее всего, что он слышал по этому поводу от других, например бьющих на эффект, но поверхностных разглагольствований Мерриона Сквайерса.

— Значит, вы думаете, Джимми предпринимал попытки освободиться?

— Неосознанно, безусловно. Не забывайте, у Ниты была над ним большая власть в физическом плане, это очень немаловажно. Я бы сказал, морально он был очень слабым и, главное, нерешительным — в нем было что–то от Микобера[17 — Герой романа Ч. Диккенса (1812–1870) «Дэвид Копперфилд»]: ждать, пока что–нибудь подвернется и узел, который ему не хватает духу разрезать, развяжется сам собой.

— В данном случае чего он ждал? Конца войны?

— Безусловно. Конец войны заставил бы его сделать решительный шаг в ту или другую сторону. Позволю себе предположить, что он понятия не имел, какой из узлов он для него развяжет.

— Нита или Алиса. Вопрос стоял так?

— Совершенно верно.

— И Нита отдавала себе отчет в существовании этого конфликта?

— Она видела, что он колеблется между двумя стульями, и делала все, что могла, чтобы он сел на ее стул.

— Отсюда просьбы о разводе?

— Точно. И другие вещи. Ведь бедняжка боролась за свою жизнь.

— Какие другие вещи?

— Ну, не знаю. Мне этого не приходилось испытывать самому. Но нетрудно вообразить, какой ад может создать женщина для человека, которого она решила удержать при себе: каждое слово подобно ложке масла в огонь, в каждом взгляде, каждом жесте, каждой минуте молчания — упрек или мольба, в ход идет весь запас хитростей. Уверен, у нее их была целая куча.

— Но если она создала ему такую веселую жизнь, почему же он просто не ушел?

— О мой дорогой Найджел, жизнь не такая простая штука. Она растворилась в его крови. Он любил ее. Да–да, он действительно любил ее. Он не мог избавиться от нее просто так. Для этого он был слишком интеллигентен.

— И он не смог бы освободиться от нее, от своих проблем, от конфликта с самим собой, пока она была жива? — задал Найджел рискованный вопрос.

Брайан Ингл вжался в спинку кресла и вскинул руки, словно защищаясь от вопросов.

— Нет! — воскликнул он. — Нет, нет! Прошу вас! Это страшно. Звучит так, будто я хотел обвинить его в… Честное слово, я и в мыслях этого не имел.

— И все же, наверное, такая мысль посещала вас? Не может быть, чтобы не посещала.

Так долго Брайан паузы еще не держал. Он как будто впал в каталептический транс, утратил дар речи и восприятие внешнего мира. В конце концов он заговорил, словно сам с собой:

— Нита была напугана. И снова умолк.

— Напугана? Это было недавно?

— В то утро, когда умерла… То есть была убита.

— Как это было? — мягко, будто уговаривая ребенка, спросил Найджел.

— Я не стал об этом рассказывать суперинтенданту, — медленно проговорил Брайан. — Когда он меня допрашивал, у меня не было настроения. Мне было совершенно наплевать на то, кто убил ее. Какое это могло иметь значение? Я, несомненно, мог ошибаться… В то страшное утро, в самом начале рабочего дня, она зашла ко мне в комнату. Мне сразу бросилось в глаза, что она нервничает: она говорила довольно бессвязно, пыталась что–то мне объяснить. «О Брайан, что мне делать? Что мне делать?» Она это повторяла как безумная. Знаете, когда такие женщины впадают в панику, они становятся как напуганные животные. Это ужасно… Терзания ума передаются их телу, лицу; они ведут себя как зверь, попавший в ловушку: то рвутся на волю, кидаются из стороны в сторону, то замирают, цепенеют, как в коме, совсем как животное, когда оно притворяется мертвым.

Под тяжестью воспоминаний Брайан Ингл замолчал.

— И все–таки что она сказала? — спросил Найджел.

— Я все пытался вспомнить. Это невероятно трудно. Знаете, она была как в горячке. Произносила какие–то бессмысленные слова. Все время повторяла: «Это последний шанс. Он сказал, это последний мой шанс…» — «Последний шанс для чего?» — спросил я. «Чтобы отказаться от него». — «Ты имеешь в виду отказаться от Джимми?» Она кивнула. «Но я не откажусь, — сказала она, — ни за что, ни за что, ни за что!..» И разревелась. Такой я ее никогда не видел. Я пробовал успокоить ее. Но ничто не действовало. И я спросил ее — сам не знаю почему, — когда он сказал это? «Вчера вечером. Он приходил ко мне, Брайан. Я так боюсь, я просто не знаю, что делать». Мы не смогли продолжать разговор, потому что вошел Джимми — услышал, наверное, ее голос — и сказал, что она ему срочно нужна — отпечатать несколько писем.

— Вы не помните, что она сказала еще? Постарайтесь воспроизвести каждое слово… Каким бы нелепым оно вам ни казалось.

— Нет… Минуточку… Да, она сказала одну очень странную вещь — совсем как во сне. Она пробормотала: «Я так испугалась, увидев его. Я знала, что он будет таким. Брайан, это было страшно. Хотя вам не понять…» И потом, через некоторое время, продолжила: «Как мне хотелось верить ему. Теперь мне некому верить». Я, конечно, сказал, что она может на меня положиться, пытался ее утешить. Она ответила: «Я знаю, Брайан… вы совсем другое дело». О да, я всегда был — «другое дело». Верный пес, чтобы выводить ее на прогулку, когда нет никого другого…

Брайан запнулся, видимо устыдившись, что не сумел скрыть своей горечи.

— А этот «он», о котором она говорила все время? Тот «он», который давал ей последний шанс и которому ей хотелось бы верить. Кого, по–вашему, она имела в виду?

— Ну, здесь гадать нечего. — От удивления Брайан даже вытаращил глаза. — О ком она могла говорить, кроме Джимми?

— Но почему Джимми так перепугал ее, когда она его увидела?

— Не знаю. Наверное, не ждала его или что–нибудь в этом роде. Кто еще мог прийти к ней в дом так поздно… кто, я хочу сказать, мог так взволновать ее?

— В самом деле, кто? — ответил Найджел, не сводя глаз со своих ботинок и пушистого персидского коврика, на котором они располагались.

«Он», о котором говорила терявшая от отчаяния разум бедняжка Нита, — это мог быть Джимми. Но не обязательно Джимми. Она ведь могла говорить о двух разных людях. В зависимости от того, что конкретно имела в виду.

Дальнейшие расспросы ничего больше не дали. Брайан стал озираться по сторонам, проявляя признаки нетерпения.

— Вы бы хотели взять вашу книгу? Вскочив с кресла, Брайан Ингл направился к книжным полкам и пробежал глазами по корешкам.

— Вот она. — Взглянув на форзац с надписью, он положил книгу в карман. — Клау! — воскликнул он. — Вот уж не думал, что кто–то читает в наши дни Клау. — Он взял в руки томик стихов, так и оставшийся лежать на столике рядом с креслом Найджела, и раскрыл его на закладке. — Смотрите, какой интересный отрывок! — добавил он спустя две–три минуты. — Из него получился бы неплохой романист, вы согласны? «И ночь я вспоминал, как долгую игру без риска, без азарта…» Удивительно: мы с вами только что поминали это слово.

— Какое слово?

— Игра. Во всяком случае, это не совсем случайное совпадение. «Игра в домашний уют»…

— Ах да… Да, точно!

— Знаете, Найджел, вам не кажется, что Клау знал Джимми лично? Поразительно… Это же его портрет, в полный рост, он тут как живой. Во всяком случае, такой, каким был в представлении Ниты.

— Но ее привлекло, наверное, в этом отрывке другое. Как бишь там?.. «Приветливо–спокойна, холодна, в глазах — ни искры чувства…» Это же Алиса Лейк, насколько я понимаю.

— М–м–м. Да. По–моему, да. Но почему вы считаете, что Ниту заинтересовали именно эти строки?

— А вы взгляните на поля! Там стоит заглавная «А».

— Точно! Да, это правильно. Но мало что проясняет. Сначала я и не заметил… Впрочем, это не она писала, не ее почерк. «А» она всегда писала печатное. А тут — с завитком. Посмотрите сами.

Найджела словно подбросило. Он выхватил книгу у Брайана из рук:

— Да, черт возьми, вы правы. Не понимаю, как я не обратил на это внимания, Я же столько раз видел ее «А». Она писала свое полное имя, Анита, подписывая протоколы, ведь так? И единственным, кто мог бы сделать пометку в книжке, был сам Джимми.

— И его заглавная «А» совсем не такая, как эта.

— Да. Может быть, это ничего и не значит… Мне вообще–то пора. Ничего больше взять не хотите?

Брайан отрицательно покачал головой. С минуту он прощался взглядом с комнатой. Затем повернулся и вышел. Как только дверь за ним затворилась, Найджел вернулся к книжным полкам и стал просматривать форзацы в других книгах. Наконец он нашел то, что искал: книгу, надписанную Нитой для Джимми. Он подошел с ней к окну и тщательно сравнил букву с той, что была написана на полях томика Клау.

Неожиданно ему пришло в голову, что если взять заглавную «Дж» и добавить к ней палочку, то получится «А», точно такая, как здесь. При условии, если правильно написать «J». Итак, на форзаце книги, которую он откопал, было написано: «Джимми, со всей моей любовью. Нита»… И «J» — «Дж», первая буква в имени Джимми, была очень похожа на левую часть буквы «А», что в книжке Клау. Естественно сделать вывод, что первоначально Нита написала там «Дж» — «J», потому что отрывок заставил ее подумать о Джимми, и, по–видимому, это она поставила карандашом восклицательный знак рядом с ним. А потом кто–то переделал «J» в «А». Кто? И почему? Найджел пока ничего придумать не сумел. И вообще это могло быть написано машинально… Может быть, ребята из лаборатории Скотланд–Ярда сумеют разобраться, составная это буква или нет, то есть написана ли она разными людьми. Было бы хорошо в этом быть уверенным. Найджел вышел из квартиры, прихватив с собой две книги, и направился в сторону Нового Скотланд–Ярда.

Спустя несколько часов, когда он ужинал у себя в клубе, его позвали к телефону. Звонил Блаунт:

— Это насчет книги, что вы мне оставили. Наши эксперты говорят, что буква «А» — составная. Левая часть немного иная по очертанию, более твердо написана. А внизу небольшое утолщение, так должно быть, когда пишут «J», начиная сверху и делая внизу завиток. Когда же пишут заглавное «А» такой конфигурации, то начинают снизу слева, потом сверху проводят правую палочку, и…

— Ладно. Тут я вас обошел. Как насчет другого источника яда? Вы успели это выяснить?

— Да. По меньшей мере четверо подозреваемых имели доступ к цианидам.

— Вот это да! Тут я попал в цель!.. Но это слишком много, Блаунт.

— Биллсон пользовался цианидом для обработки фотографий. У мистера Лейка и мистера Фортескью есть, вернее, были капсулы с ядом. Миссис Лейк могла взять капсулу у мужа. Биллсон выписывал яд обычным путем, мы сейчас проверяем количество, которое он получил от аптекаря, и то, что у него осталось. Мистер Лейк и мистер Фортескью обзавелись своими капсулами частным путем, осенью сорокового года. Тогда все боялись вторжения. Они оба считали, что немцы занесли их в свои «черные списки», и хотели быть готовыми ко всему.

— Но говорят, что сейчас у них этих капсул нет?

— Мистер Фортескью утверждает, что в День победы над Германией… э… выбросил содержимое, устроив для одного себя торжественную церемонию. Мистер Лейк — я заезжал к нему — хранил свою капсулу в тщательно запертом ящике. По крайней мере он так считал. Когда я открыл ящик ключом, который он мне дал, капсулы там не было. Миссис Лейк самым решительным образом отрицает, что знала о капсуле, и ничего не может сказать по поводу ее исчезновения. Вот так. А теперь расскажите–ка, что за мысль вам пришла в голову.

— Минуточку. Все они говорили об этом спокойно? Без всяких эмоций?

— Да. Д–да… Пожалуй, миссис Лейк нервничала немножко — она была у мужа, когда я задал ему этот вопрос. Ничего похожего на стремление уклониться от ответа или что–то скрыть.

— Лейк и Фортескью знали о том, что и один, и другой обзавелись капсулой с цианистым калием?

— Да.

— У Фортескью не было другой возможности получить яд? Он, наверное, тоже пользуется цианистым калием для обработки фотографий?

— Говорит, что нет. Мы, конечно, проверим.

— Понимаете, Блаунт, то, что он не умолчал о капсуле, — это один–ноль в его пользу. Во всяком случае, это касается фотографий серии КВ. Вряд ли ему понадобилось бы добывать капсулу с ядом, будь он нацистским агентом.

— Да, согласен. Если бы немцы оккупировали Великобританию, она была бы ему не нужна. Но она могла понадобиться, если бы до него добралась британская контрразведка.

— Если так, зачем ему было избавляться от нее в День победы? Она могла бы ему еще ой как пригодиться.

— Безусловно. Но сейчас ему было бы выгодно предъявить ее нам — если она еще у него. Однако хочу подчеркнуть; то, что у Харки была капсула, и то, что он якобы уничтожил ее, свидетельствует в его пользу, когда мы рассматриваем ситуацию с фотографиями, и против него, когда речь идет о смерти Ниты Принс.

В телефоне некоторое время что–то булькало и шуршало.

— Но, дорогой мой, это же значит — капсула Кеннингтона, по вашему мнению, не была причиной ее смерти. Это же абсолютно…

— Кстати, коли уж речь зашла о Кеннингтоне. Он в самом деле владел средством быстрого самоубийства для своей разведывательной работы в Германии?

— Да, — кисло подтвердил Блаунт. — Сейчас текут такие реки цианида, что можно кораблики по ним пускать. Он сам сказал, что в свое время у него была такая капсула, но он сдал ее перед отъездом из Германии. Я, естественно, провожу проверку. Министерство обороны сделало для меня запрос.

— Боюсь, что следов этих трех капсул нам не отыскать.

— Точно так.

— А как насчет Сквайерса и Ингла? У них нигде не завалялась пинта–другая яда?

— Они утверждают, что нет, — бесстрастно ответил Блаунт.

— Не очень убедительно. Теперь вы, наверное, будете обходить все аптеки? Смотрите не пропустите какую–нибудь… Ладно, Блаунт, хочу попросить вас об одолжении.

— Что я еще должен сделать? — В голосе Блаунта прозвучало подозрение.

— Найдите еще яду.

Телефон снова заклокотал как помешанный. Найджел отвел трубку от уха. Когда Блаунт облегчил душу, Найджел сказал:

— Мне кажется, неплохо было бы получить ордер на обыск и осмотреть вещи наших подозреваемых: не найдется ли у них капсулы с ядом, которая будет как две капли воды похожа на ту, что Кеннингтон отнял у Штульца.

Телефон зловеще затих. Найджел почти физически ощущал, как Блаунт борется со своими эмоциями. В конце концов суперинтендант суровым, но сдержанным тоном спросил:

— С кого я должен начать это… эту ловлю журавля в небе?

— О, начните с супругов Лейк. Или с Чарльза Кеннингтона.

— Вам известно, что Кеннингтон переехал к Лейкам?

— Неужели? Так–так–так. Я приглашу его завтра на ленч, а у вас будет свободное поле для действий.

— А теперь… э… касательно этой пустячной формальности… ордера на обыск. Может, вы будете так любезны и объясните мне, на каком основании я должен просить его? — с глубочайшей язвительностью изрек Блаунт.

— У меня на столе ужин стынет. Ну ладно, черт с ним! Значит, так, Блаунт…

И Найджел изложил суперинтенданту идею, которая посетила его на квартире Ниты, когда он искал ответ на вопрос, зачем убийце понадобилось уносить с собой из директорского кабинета «штульцевскую штучку» и как ему это удалось.

 

СЕСТРА И БРАТ

В одиннадцать утра следующего дня, в воскресенье, Найджел Стрейнджуэйз ехал в автобусе, направляясь в Риджент–парк в гости к Лейкам. Накануне вечером он заручился согласием майора Кеннингтона на ленч. Но прежде чем беседовать с ним, нужно было прояснить кое–что у Джимми и Алисы Лейк. А о ряде вещей, о которых не мог у них спрашивать, он надеялся узнать без их помощи. Найджел считал, что ему известны личность убийцы Ниты Принс, мотив и метод преступления. Но у него не было доказательств, и он не видел способа добыть их иначе, чем вызвать убийцу на какой–нибудь необдуманный поступок. Расспросы Блаунта об альтернативном источнике яда могли помочь в этом отношении — или не помочь… В сущности, все зависело от нервной системы преступника. Этому человеку до последнего времени удавалось на редкость искусно не проявлять себя и вообще почти ничего не предпринимать, чтобы сбить полицию со следа, а тем самым избегать самой большой ошибки — привлечь к себе внимание… Поддастся ли этот человек на провокацию, решится ли действовать под воздействием расспросов Блаунта, из которых легко было заключить, что полиция близка к раскрытию метода убийства?

Автобус трясся по пустынной Бейкер–стрит, а Найджел напряженно думал. С этого момента каждое его слово должно было служить одной цели: выманить убийцу, как выдру из норы, заставить его выйти на поверхность, расстаться с удобной для него тихой заводью, где можно помалкивать, бездействовать и плыть по течению. Он знал, что вступает в поединок с человеком большого интеллекта, острого и проницательного ума. По существу, это была самая серьезная трудность, с которой столкнулась полиция в расследовании дела об убийстве Ниты Принс: все тихо и спокойно, ни ползучей молвы, ни истерик, ни самооговоров — ничего такого, в чем полиция, как рыбку в мутной воде, ловит нужную информацию. Главная причина заключалась в том, что все подозреваемые, за исключением, пожалуй, одного Эдгара Биллсона, были людьми высокого интеллекта; более того, они проработали вместе несколько лет, притерлись друг к другу, и каждый из них находился, хотел он это признать или нет, под влиянием духа корпоративности. Этот дух создавал определенный иммунитет к внешним влияниям, любым попыткам расколоть их, угрожая группе в целом.

Правильно ли считать, что созданием этого корпоративного духа они обязаны директору? Без сомнения, он был мозгом управления. Он, как никто, чувствовал суть наглядной пропаганды, которой они занимались. Вполне можно сказать, что он создал новый стиль пропаганды и продукция управления несла на себе отпечаток его личности. Его обаяние и такт оказались, кроме того, незаменимыми не только как превосходная смазка для безотказной работы всех колесиков организации, для сглаживания разногласий, которые подчас возникали между темпераментными членами его команды, но и как товар для «продажи» его концепции пропаганды другим ведомствам. Нетрудно понять причины его успеха перед войной на посту председателя Национального комитета по отношениям с общественностью в промышленности — так неуклюже величали учреждение, созданное в середине тридцатых годов для стимулирования британской внешней торговли. Но что касается корпоративного духа, который подразумевает и бойцовские качества, Найджел склонялся к тому, чтобы приписать его скорее Харкеру Фортескью, чем Джимми Лейку. Именно спокойная напористость Харки помогала им вынести воздушные налеты, поддерживала их во время многочасового рабочего дня; именно харкеровская настойчивость и задиристость пробивали дорогу творческим замыслам Джимми, невзирая на все препятствия, так часто чинимые им на первых порах другими правительственными учреждениями, каждое из которых имело собственную службу по связям с общественностью или просто с ревностью относилось к престижу Министерства военной пропаганды.

Вот о чем размышлял Найджел, когда, сойдя с автобуса, греясь в лучах июльского солнца, не спеша шел вдоль великолепного серповидного изгиба улицы, в конце которой стоял дом Лейков. Лепнина на домах потеряла цвет, раскрошилась, красивейший ансамбль домов в двух местах, там, где упали бомбы, зиял мрачными провалами; и тем не менее это место не утратило своего великолепия.

Найджел нажал на звонок под номером 35. Дверь открыла сама Алиса Лейк. Нельзя сказать, что она выказала особое удивление, увидев его, хотя визит его для нее и был неожиданным.

— Хелло, — с обычной сдержанностью сказала она. — Вы хотите видеть Джимми? Он уже встает. Он начал вставать еще вчера, хотя, по–моему, зря. Слишком быстро после… — Ее голос как–то сам собой затих, будто она успела потерять интерес к предмету разговора.

— В общем–то я хотел бы поговорить с вами обоими.

— Ах вот как… Я сегодня писала. Чертовски неудобно, что прислуга не приходит по субботам. Я люблю работать по утрам. Чтобы не потерять ниточку, связывающую меня с героями. — Она открыла дверь в кабинет Джимми и сказала: — К тебе мистер Стрейнджуэйз.

Джимми встал с кресла. Левая рука у него была на перевязи. Он ничего особенного не сказал, но Найджел сразу почувствовал теплоту гостеприимства, почти заботливости, которой так не хватало в сухом поведении Алисы Лейк. Джимми обладал тем чарующим свойством, которое приходит с унаследованной воспитанностью и благоприобретенным успехом. В нем было нечто гипнотическое — одновременно успокаивающее и ободряющее.

— Дурацкая история с Харки, — сказал он. — Суперинтендант все мне рассказал. Конечно же это идиотизм — подозревать его в связях с врагом. Но можно и понять, почему его не хотят оставлять в управлении, пока все подозрения не будут сняты. Что мы можем для него сделать? Министр тоже обеспокоен.

— Не знаю, что и сказать. Я лично за то, чтобы продолжить разбирательство, а Харки дать возможность работать. Времени осталось всего ничего. А наблюдать за ним все равно будут.

— Д–да… Дело в том, что мне не обойтись без него. Управлению — тоже. Уже можно заметить элементы дезорганизации, а врач обещает выпустить меня не раньше чем через неделю. Я чувствую себя очень прилично, но, наверное, если тебя проткнули ножом, то вред от этого больше, чем ты чувствуешь.

Найджелу показалось, что слова эти были рассчитаны на жену: Джимми хотел пробудить у нее сочувствие и заботу. Если это было так, то у него ничего не вышло. Алиса Лейк сидела по другую сторону камина, сложив на коленях руки, и вряд ли вообще его слышала. Ее отсутствующий взгляд был устремлен в пространство, а мысли, видимо, витали в ее кабинете, где остались герои ее очередной книги. Неловкое молчание прервал Найджел, решительно, без подготовки брякнувший:

— С вашей капсулой тоже дурацкая история.

— А, с моей капсулой? Да уж. — Директор рассмеялся. — Хотя никак не могу понять, к чему клонит полиция. Они что, не верят, что Ниту отравили той штукой, которую притащил с собой Чарльз? Не вижу в этом ни малейшего смысла. Это они называют научным методом ведения следствия?

— У Блаунта есть теория, которой он очень сейчас увлечен. У вас ведь была одна капсула? Я хочу сказать, у вас в доме?

Вопрос вызвал какую–то странную перемену в установившейся в комнате атмосфере. Джимми ответил утвердительно, но несколько оправдывающимся тоном. Алиса сидела молча, глядя по–прежнему куда–то в сторону.

— Но, моя дорогая девочка… — Джимми теперь обращался непосредственно к ней, и в голосе у него проскользнула нотка раздражения. — Тебя же не было в «черных списках» нацистов. Алиса обижалась, что я не достал такой пилюли и для нее, — объяснил он Найджелу.

— Не думаю, что мистера Стрейнджуэйза интересует, чего недостает в нашем хозяйстве.

«Она остроумна, но у нее нет чувства юмора, — заметил про себя Найджел. — Она — настоящий сатирик».

— И вы не знали о существовании этой капсулы? — спросил он ее.

— Не знала. До вчерашнего дня.

— А кто–нибудь знал?

— Харки. Мы с ним образовали общество самоубийц, — ответил Джимми спокойно. — Не представляю, как мог об этом узнать кто–то еще. Я хранил эту штуку под замком в ящике стола в своей гардеробной, в коробочке из–под пилюль. На ней было написано «яд». Так, на всякий случай, если кто–нибудь…

— А ключ от ящика?

— О, он в связке с другими ключами. А связка всегда у меня в кармане. На ночь я кладу ее на туалетный столик.

— Когда вы в последний раз заглядывали в ящик? И проверяли, на месте ли коробочка с капсулой?

— Очень давно. Думаю, с год назад.

— Харки говорил вам, что он свою уничтожил?

— Нет… Впрочем, да, говорил. В День победы. Директор залился беззвучным смехом, видимо представляя, как Харкер Фортескью торжественно уничтожал свою капсулу.

— Прошу извинить, что я опять задаю вам эти вопросы. Наверняка суперинтендант вчера задавал их вам. Скажите, миссис Лейк, долго ли пробыл у вас брат, заехав за вами по пути в министерство? Это было в то утро, когда убили мисс Принс.

— Вы хотите спросить, — сказала Алиса Лейк, не сводя с него холодного взгляда, — не поднимался ли он в гардеробную мужа? Верно я понимаю?

— Верно. Поднимался?

— Нет. Он пробыл пять или десять минут, я все время находилась с ним, а потом мы уехали.

— Он ничего не говорил вам о мисс Принс в то утро? Не рассказывал, что был у нее накануне вечером? О том, что их помолвка теперь недействительна?

— Меня эти вопросы не очень интересуют, — промолвила миссис Лейк.

— Конечно, вы вправе не отвечать на них. В данном деле я ведь лицо неофициальное. Да и вопросы довольно неделикатные. Но я очень хочу выяснить, кто убил Ниту.

— О… Зачем? — резко бросила ему Алиса Лейк, но на ее тонком лице не отразилось никаких чувств. Если судить по отсутствию в ее тоне эмоций, вопрос мог быть вызван чисто умозрительным интересом.

— Моя дорогая девочка, — вставил Джимми, — не будь так похожа на героев Блумзбери.

Жена пропустила его слова мимо ушей, продолжая смотреть в глаза Найджелу, будто ожидая ответа на свой вопрос, но не надеясь получить его.

— Потому что, — ответил Найджел, — если теория Блаунта верна, то человек, которого я люблю и глубоко уважаю, виновен в гнусном убийстве. Хотел бы я, чтобы Блаунт ошибся…

Здесь Алисе Лейк, кажется, один–единственный раз изменила ее бесстрастность.

— Разве все убийства гнусны? — произнесла она взволнованно. — Нет… по–моему, нет. Есть преступления… их называют преступлениями на почве страсти. Я бы сказала, что для них можно найти оправдание. Бедная девочка! Все говорили, что она была очень привязчива.

— Кто именно говорил?

— О, Чарльз, например. И Джимми. Директор беспокойно поерзал в кресле:

— Алиса, если ты будешь рассуждать об этом с такой холодной рациональностью, то скоро обвинишь меня в преступлении на сексуальной почве.

— Знаешь, Джимми, я бы, кажется, почувствовала что–то вроде облегчения, если бы это было так. Уж очень спокойно ты отнесся к смерти бедной девушки.

— Почему тебе хочется, чтобы я впал в истерику? Ведь тебе это вовсе бы не понравилось.

— Нет, но… — Она закусила губу. — Мистеру Стрейнджуэйзу все это, вероятно, кажется весьма подозрительным… Конечно, я знаю, что ты не делал этого, Джимми… — Лицо мужа просветлело, но вся радость вмиг исчезла с него, когда она продолжила: — Потому что я видела эту пилюлю… или как ее?.. на твоем столе, и ты не имел возможности воспользоваться ею. Ведь мисс Принс забрала свою чашку до того, как ты вернулся к столу.

— Было бы гораздо приятнее, — пробормотал Джимми, — если бы ты сама верила в мою невиновность, а не потому, что тебе это доказала полиция.

Найджел почувствовал значительно сильнее, чем когда–либо, какая пропасть разделяет эту супружескую пару. Через эту пропасть муж протягивал руку мира, подавая знаки нежности, обращался с мольбой, но на той, другой стороне маячила фигура, которая или вовсе не замечала его, или все замечала и все взвешивала холодным разумом. В этот момент Найджел от всего сердца пожалел Джимми Лейка. Он сказал:

— Боюсь, все не так просто, миссис Лейк. Если теория Блаунта правильна, Ниту Принс отравили не с помощью капсулы вашего брата. Так что теперь снова под подозрением все.

— О Боже, — произнес Джимми, и Найджел расслышал в его голосе страх. — Я так и думал, что все эти разговоры о капсуле с ядом неспроста. Но почему? Безумие какое–то. Зачем было кому–то приносить собственный яд, если яд был там, так сказать, в разлив?

— Я этого тоже не понимаю, — ответил Найджел, подумав, как быстро и легко, по крайней мере в его случае, одна ложь тянет за собой другую. — Но Блаунт — человек удивительно умный и настойчивый, и если он…

— Я думаю, — сказала Алиса, которая теперь еще сильнее стиснула руки на коленях, — я думаю, если ты, Джимми, не возражаешь, нам нужно переговорить с мистером Стрейнджуэйзом наедине. Поднимемся ко мне наверх? — обратилась она к Найджелу, вставая со стула.

Обернувшись у двери, Найджел поймал на лице директора необычное выражение. Что это было? Досада? Разочарование? Испуг? Воспоминание об утраченных иллюзиях? Может быть, всего понемножку?..

— Боюсь, придется подняться до самого верха, — сказала Алиса Лейк, ставя ногу на первую ступеньку лестницы.

— Какой чудесный у вас дом! Хотя зимой, наверное, его не протопишь.

— О, у нас прекрасный котел центрального отопления.

— Наверное, сейчас не найти ни топлива, ни истопников.

— Джимми сам разжигает его вечером. Это когда мы топим. Мы ограничиваем себя тремя ваннами в неделю.

Преодолев два или три лестничных пролета, где все комнаты были закрыты — как объяснила миссис Лейк, на время войны, — они добрались до ее цитадели, кабинета, получившегося после соединения двух или трех комнат для прислуги. Отсюда, с самого верха, открывался красивейший вид на Риджент–парк. Этот вид из окна был, казалось, единственной уступкой эстетическому излишеству, поскольку сама комната была обставлена почти пуритански. Большой кухонный стол, заваленный записями и осьмушками бумаги, к которым автоматически обратились глаза Алисы; электрический камин; видавшее виды плетеное кресло и несколько жестких стульев; встроенные книжные полки. На стенах, выкрашенных в кремовый цвет, не было ни одной картины.

— Это и в самом деле рабочая комната, — заметил Найджел.

— Вам она, думаю, покажется неуютной. Так было задумано. Это помогает мне избавляться от гостей — приятелей мужа. Вы не представляете, как люди уверены, что могут располагать вашим временем, если вы писатель, а особенно писательница. Приходится отбиваться руками и ногами… Вы, конечно, не в счет. Садитесь, пожалуйста. Сигареты на каминной полке.

Алиса Лейк присела на жесткий стул возле кухонного стола. Ее глаза еще раз невольно обратились к лежавшим на столе бумагам, но она тут же решительно отвернулась, чтобы не поддаться соблазну.

— Скажите мне, Стрейнджуэйз… полиция подозревает моего мужа?

— Я не знаю, кто в настоящее время главный подозреваемый. Честно.

Алиса сложила руки на коленях и повернулась к нему:

— Вы спрашивали про моего брата. Мне не хотелось говорить о нем в присутствии Джимми. В то утро, когда он заехал за мной, он сказал кое–что о Ните Принс.

— Что же именно?

— У нас было мало времени для разговора, он провел здесь десять минут, а потом мы взяли такси и поехали в министерство. Но он действительно меня спрашивал, намерена ли я требовать развода. Я не собиралась, как вам известно.

— Он разговаривал с Нитой?

— Да. Накануне вечером. Так он мне сказал.

— Я имею в виду, он сказал вам _тогда,_что накануне вечером они говорили с Нитой?

— А, понимаю. Да, он сказал, что встречался с ней, но деталей не сообщил.

— Каких деталей?

— Про это ребячество с переодеванием.

— У вас не сложилось впечатление, что Нита пыталась заручиться его помощью в вопросе о разводе?

Алиса Лейк сидела с таким видом, словно размышляла над его словами как над возможным сюжетным поворотом, который стоило бы использовать в одном из новых романов.

— Нет. Не совсем, — ответила она, помолчав. — Я думала, он спрашивал меня об этом просто так, для себя.

— Получается, он все еще не оставил планов насчет Ниты?

— Наверное, можно сказать и так. Да, конечно не оставил. Но я уверена: у него и в мыслях не было принуждать ее выйти за него.

— Если бы Джимми ее оставил, то женился бы на ней Чарльз, как вы думаете?

— Это гадание на кофейной гуще, — сказала она едва ли не с укором своим обычным высоким и чистым голосом. — Трудно представить его женатым. Я хочу сказать, мне это трудно представить. Но я, наверное, слишком близка к нему…

Найджел зашел с другой стороны:

— Чарльз, конечно, пойдет на все, чтобы сохранить ваш брак?

— Если будет считать, что его стоит сохранять? Да, пойдет.

— Он сказал вам в то утро, что накануне дал Ните последний шанс порвать с Джимми? Или хотя бы намекнул, что сделал это?

Впервые за все время по лицу Алисы пробежала тень озабоченности и страха.

— Нет, — сказала она, — нет, что вы! Это звучит так зловеще. — Потом спокойнее: — Ведь когда он встретился с Нитой, он мог узнать только ее точку зрения. Он тогда не видел еще ни меня, ни Джимми. И не мог составить мнение о нашем браке, о том, стоит ли его сохранять.

— Вы ему не писали об этом?

— Нет, я вообще давно ему не писала. Считалось, что он погиб, вы же помните.

— Как близко вы знаете Мерриона Сквайерса? Неожиданный поворот в разговоре, по–видимому, не обескуражил Алису Лейк. Найджелу даже показалось, что она вздохнула с облегчением. Она сказала, что какое–то время они с Меррионом встречались. Это было еще в первый год, когда муж стал изменять ей. Меррион сделал с нее несколько рисунков.

— Мне кажется, у меня бродила смутная мыслишка отплатить Джимми той же монетой. — Она произнесла эти слова так, будто поставила их в кавычки. — Но ничего, конечно, из этого не получилось. Уж такой я родилась. Возможно, Джимми никогда бы меня не оставил, будь я другой, — добавила она и легонько пожала плечами.

— Боюсь, мои вопросы становятся все более нескромными, — сказал Найджел, улыбнувшись. — Но от этого так много зависит. Вы употребили выражение: «стоит ли сохранять ваш брак». Но пожалуйста, простите меня за вопрос: вы–то сами, только ответьте честно, вы считаете, стоило? И — стоит сейчас?

Алиса Лейк отвернулась от него и посмотрела в окно, на деревья, цветочные клумбы, озеро. Они долго молчали. Найджел подумал: она очень хорошо поняла, что он хотел сказать, задав свои вопрос; как поняла, почему он использовал именно эти глагольные времена.

— Вы хотите сказать, — наконец заговорила она, — вы хотите сказать, что Нита Принс погибла напрасно? Нет, сказать так было бы некрасиво, вульгарно… Извините. Знаете, я просто не знаю. Должно пройти какое–то время, пока мы с Джимми снова привыкнем друг к другу.

— А сейчас вы вместе находитесь в растерянности, вместе страдаете?

У Алисы Лейк задрожали губы. Она сунула руку в сумочку и вынула носовой платок.

— Прошу извинить меня, — сказал Найджел, — но ведь это видно невооруженным глазом. Я никак не хотел причинять вам боль, но…

— Ради всего святого, какое это имеет отношение к убийству этой девушки?! — с негодованием воскликнула она.

— Я думаю, — сказал Найджел, самым тщательным образом подбирая слова, — я думаю, вы подозреваете вашего… подозреваете кого–то, кого вы любите, в том, что он убил ее, и подозрения мешают вам вновь связать ниточки, соединявшие вас с Джимми. Я правильно говорю?

Прижав платочек ко рту, она подошла к двери, открыла ее и сказала сдавленным голосом:

— Вам лучше уйти.

Спускаясь по лестнице, Найджел напряженно размышлял. Он еще раз зашел в кабинет Джимми.

— Боюсь, я совсем не порадовал вашу жену, — без предисловий сообщил он ему.

Директор внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал. Он сидел в том же кресле, где Найджел оставил его перед уходом наверх.

— Мне пришлось задать ей несколько вопросов довольно интимного характера.

— Алиса не большой мастер в интимных вопросах, — заметил Джимми, обращаясь то ли к Найджелу, то ли к самому себе.

— Это были вопросы о вас.

— Обо мне?

— О вас и о ней. О вас к о Ните.

— Она мало что знает обо мне и Ните. Она… есть вещи, которых она по своей натуре не может знать… или плохо представляет себе, — произнес он задумчиво.

— Поэтому я пришел к вам, чтобы получить на них ответ. — Голубые глаза Найджела сосредоточенно глядели на него. — Понимала ли ваша жена, как сильно вы хотели освободиться от Ниты?

Вопрос падал в тишине комнаты долго; так с шелестом сыплются в шахту мелкие камешки. Наконец Джимми прервал молчание:

— Я бы этого не сказал. Я и сам этого не знал толком.

— Пока не стали свободны?

— Найджел, я должен был бы рассердиться на вас… Но я буду исходить из того, что у вас самые добрые намерения. Пока я не стал свободен? Нет. Я… как вам сказать?.. Часть моей души всегда тянулась к Алисе, но ничего не получалось.

— Вы надеялись, что возвращение Чарльза решит эту проблему? Надеялись, что он заставит ее вспомнить о помолвке?

— Д–да. Должен признаться, эта мысль посещала меня.

— Поэтому вы и сказали Ните, что это ее последний шанс?

— Последний шанс? — повторил Джимми, будто не понимая, о чем идет речь.

— Последний шанс дать вам свободу, наладить свою жизнь, выйти замуж, соединившись с Чарльзом, обрести уверенность в будущем, о которой она всегда мечтала.

Джимми Лейк пошевелил языком, проведя им по внутренней стороне губ, как обычно делал, когда задумывался.

— Я, конечно, прощупывал это. Мы с ней обсуждали, что ей делать теперь, когда Чарльз вернулся. Но ни о каком последнем шансе речи не шло. Что вы, это звучит как угроза…

— Вы уверены, что вы… Как бы это сказать? Что вы… не требовали, чтобы она вернулась к Чарльзу?

— Я бы предпочел, чтобы вы прямо сказали, чего вы хотите. Мы же достаточно хорошо знаем друг друга.

— Я хочу сказать именно то, что сказал. Директор нетерпеливо пожал плечами:

— Я ей не угрожал. Думаю, вы говорите о вечере накануне ее смерти? Ни тогда, ни в других случаях. — По–видимому, до него дошло, что его слова прозвучали несколько выспренне, и он ухмыльнулся. — Да если бы я угрожал ей, разве я признался бы в этом даже вам?

— Я не подталкиваю вас к признаниям, которые могут быть использованы против вас, — ответил Найджел, внимательно всматриваясь в бледное холеное лицо Джимми. — Просто в данный момент я выступаю в роли следователя. Все дело в том, что новая версия Блаунта относительно того, как было совершено преступление, буквально пускает ко дну все наши прежние представления. Должен сказать вам, сейчас в очень сложном положении оказываются все, кто имел в своем распоряжении цианид. Особенно те, кто не смог предъявить его следствию.

— То есть я? И Алиса? И Чарльз? И старина Харки? Ему не доказать, что он уничтожил свою пилюлю.

— Но у Харки не было никакого мотива, чтобы убивать Ниту.

— Значит, все сводится к нам троим? Хорошая семейная компания!

— Боюсь, это именно так и выглядит. У каждого из вас были очень веские мотивы убить Ниту.

Директор поудобнее устроил раненое плечо.

— Что вы такое говорите, Найджел? Алиса–то определенно тут ни при чем. Она пять лет терпела мое поведение.

— Терпела, потому что не сомневалась, что в конце концов вы вернетесь к ней. Но предположим, в один прекрасный момент происходит нечто такое, что заставляет ее понять: это вовсе не так несомненно. Предположим, она боится, что Нита вот–вот одержит победу.

— Дорогой мой, это же ерунда! Алиса… вы же только что видели нас с ней вместе, и вы не могли не заметить, что блудного сына встречают отнюдь не жирным тельцом.

— Побеседовав с вашей женой, могу сказать: у меня сложилось впечатление, что она огорчена этим не меньше вас. Она, вероятно, до сих пор вас любит.

— Вы в самом деле так думаете? — спросил Джимми, нагнувшись в сторону Найджела с такой мальчишеской живостью, что сразу помолодел лет на двадцать. Потом снова стал напряженным и настороженным. — О, понимаю. Любит настолько, что убивает Ниту, чтобы заполучить меня?

— Это одна из версий, которую разрабатывает полиция, — сообщил Найджел. — Потом — Чарльз. И есть третья версия.

Директор вопросительно поморгал.

— Она заключается в том, что это было сделано в сговоре. Сговорились двое из вас троих. Что вы скажете о Чарльзе? Вы, наверное, в последнее время много времени проводите вместе. Как вам кажется: он сильно расстроен смертью Ниты?

— Что–то в вас появилось новое, — сказал Джимми Лейк. — И не скажу, что привлекательное… Я не собираюсь выдавать вам пикантные семейные подробности. Давайте считать, что мы с этим покончили. — Джимми произнес эту фразу вполне корректно, но она прозвучала как хлопок дверью.

— Ладно, не буду больше вас беспокоить. Еще только один вопрос — по поводу томика Клау, который вы подарили Ните: почему она пометила тот отрывок в «Amour de voyage»[18 — «Любовь к путешествиям» (фр.).]?

— Неужели? Который?

Найджел прочитал наизусть первые строки.

— Ах да. Верно. Вы имеете в виду заглавную «А» на полях?

Найджел кивнул. Директор посмотрел на него смущенно, если не растерянно:

— Знаете, это одна из тех глупостей, которые иногда делают люди. Вот и мы ее сделали. Она решила, что герой похож на меня, и написала на полях «Дж». Чтобы меня поддразнить. А я сказал, что женщина, о которой говорится в отрывке, скорее похожа на Апису, и переделал «Дж» на «А». Бедняжка Нита от этого не пришла в восторг: при одной мысли об Алисе у нее портилось настроение, даже если это была просто буква в книжке.

— Но ведь она не стерла ее.

— Вся эта история так тривиальна!.. — сказал Джимми. — Ведь вы не увидели в этом какого–то ключа, правда?

— Вы мне все объяснили, — ответил Найджел. — Существовало предположение, что вы переделали букву «Дж», потому что не хотели, чтобы полиция сделала вывод, будто речь идет о вашем характере.

— Боже мой! Какие же дикие выверты!..

— Ну хорошо. Я ухожу. Огромное спасибо. А что, Чарльз дома? У нас с ним ленч в клубе.

— Нет. Он пошел в парк прогуляться.

Обратно Найджел ехал в автобусе, радуясь передышке. Эти разговоры отняли у него массу энергии, ему нужно было вновь собраться с мыслями перед третьей и, вероятно, самой важной и самой трудной беседой. Он признался себе, что продвинулся вперед очень мало. У него сложилось впечатление, что и Алиса, и Джимми почти педантично следовали правде, какой она виделась им; особенно это касалось Алисы. Конечно, чувствовалась и определенная скованность, но никак не больше, чем следует ожидать от супругов в разладе. Причем оба словно не могли избавиться от опасения, что в смерти Ниты Принс повинен другой. Если один из этой пары преступник, то Найджел}'' приходилось отдать должное тому, как виртуозно он играл свою роль, обставив все естественно и открыто и не поддаваясь ни на какие попытки раскрыть его подноготную. И все равно Найджел был уверен: в то время как один из них искренне говорил правду, второй старательно создавал впечатление правдивости.

Найджел приехал в клуб за десять минут до того, как там появился майор Кеннингтон — в военной форме и необычайно приподнятом настроении.

— Я подумал, вам захочется лицезреть меня при всех регалиях, мой дорогой, — заявил он первым делом, явно рассчитывая произвести впечатление на одноклубников Найджела, которые толпились перед баром, дожидаясь предобеденного аперитива.

— Шерри? Джин? Или что–нибудь другое? — поспешил отвлечь его Найджел.

— Дюбонне, пожалуйста, если есть. Да, при всех регалиях, — продолжал Чарльз, — потому что знаю: меня ждет военно–полевой суд. Я бы пришел при шпаге, да засунул ее куда–то. И куда она могла подеваться? Прямо зло берет! Я хорошо помню, как размахивал ею, когда вел солдат форсировать Рейн. Эх, было дело!.. А что потом? Не помню, в голове абсолютно пусто. Ну что ж, твое здоровье, милый!

Не обращая внимания на нарастающий гул сомкнувших свои ряды членов клуба, Чарльз Кеннингтон залпом выпил дюбонне.

— Как там ваше убийство? — спросил он. — Есть какие–нибудь аппетитные разоблачения? Кто впереди в забеге па виселицу?

— Джимми, Алиса и ты собственной персоной. Вы трое вырвались вперед, — светским тоном ответил Найджел. — Но давай не будем об этом до конца ленча.

— Как скажешь. Но неужели Алиса? Я с этим не могу согласиться. Моя сестра вне подозрений. А как дела в добром старом министерстве? Я слышал, недавно ночью был большой переполох. Преподобный Биллсон попался in flagrante delicto[19 — На месте преступления (лат.).], разбрасывал зажигалки по всему министерству, а его святейшество Фортескью обделывал грязные делишки in camera[20 — Тайно (лат.).]. Я, кажется, проморгал самое интересное. В мое время министерство было совсем другим.

Один из членов клуба, успевший уже хорошо набраться, громогласно, чтобы слышала вся компания, изрек:

— Ребята, посмотрите на эту канцелярскую крысу! Ума не приложу, где он сподобился добыть столько ленточек. Подозрительный тип…

— Купил, мой дорогой сэр, — радостно повернулся к нему Чарльз. — На рынке в Каледонии. Прекрасный выбор, могу и вам порекомендовать, если вы ищете для себя. И цены очень сходные. Особенно советую белую с пурпуром — необычайно веселенькая расцветка, вы не находите? Настоящее «пенси»[21 — Игра слов: «пенси» (англ.) — «анютины глазки» и «гомосексуалист». (Примеч. пер.)].

Член клуба вытаращил глаза и захрюкал, не находя слов, чтобы достойно ответить.

— Пойдем–ка лучше за столик, — обратился к Найджелу Чарльз, — пока к нашему храброму другу не вернулось красноречие.

Найджелу удалось найти отдельный столик в относительно тихом углу. За ленчем они беседовали на самые разные темы, потом пошли в комнату Найджела. Тут и начался «военно–полевой суд», как назвал это Чарльз. Найджел повторил, что подозрения теперь распространяются на Джимми, его жену и самого Чарльза и что новая версия Блаунта строится на показаниях миссис Лейк о том, что она видела капсулу на столе Джимми всего за минуту до убийства.

— Это означает, что для убийства ею не воспользовались? — сразу уловил суть дела Чарльз.

Найджел кивнул.

— Я в общем–то всегда так думал, — небрежно сказал Кеннингтон.

— Да? Почему же? — не без удивления спросил Найджел.

— Прежде всего, если бы ею воспользовался я, то уж постарался бы незаметно уронить ее на пол, чтобы потом ее благополучно нашли.

— Понимаю, — сказал Найджел, которому определенно казалось, что Чарльз говорит правду, хотя и не всю. — Ладно, теперь предположим, ты все–таки отравил Ниту — другой капсулой с ядом. Тогда зачем бы тебе понадобилось выносить штульцевскую капсулу из комнаты? Зачем тебе было бы так рисковать: ведь ее могли найти при обыске.

Майор Кеннингтон с готовностью пояснил:

— Затем, чтобы полиция не вздумала рыскать в поисках какого–то другого источника яда.

— Совершенно верно. Но когда полиция все же нашла другой источник — капсулу Джимми, которую могли взять вы трое, и никто другой, и выяснилось, что этой капсулы тоже нет…

— Тогда у фирмы «Лейк и Кеннингтон» плохи дела, — улыбаясь во весь рот, ответил Чарльз.

— А тебе не кажется странным, почему Джимми, если он воспользовался своей капсулой, не придумал, как объяснить ее пропажу?

— Я вижу, твой сократовский метод через минуту загонит меня в угол. И все же, мой дорогой Сократ, я должен признать — отсутствие объяснения в самом деле кажется странным.

— Ты ведь не приходил к Лейкам до самого утра преступления. Придя, оставался там всего десять минут. Твоя сестра показала, что она все время находилась с тобой, так что представляется невероятным, чтобы ты ухитрился извлечь капсулу Джимми из запертого ящика, не оставив никаких следов.

— Это невероятно и по другой, еще более важной причине, — немного обиженно сказал Чарльз. — Я понятия не имел, что у него есть капсула.

— Ты хочешь сказать, что слышишь про нее впервые?

— Стоп–стоп! Тебе так легко не поймать такого опытного старого отравителя, как я… Я давно знал, что Джимми купил себе капсулу с ядом. Но о том, что она все еще у него или считается, что у него, услышал лишь через два дня после убийства.

— Это Джимми тебе сказал?

— Нет, Алиса. И вышло это как–то en passant[22 — Походя (фр.).], случайно…

— Мне она об этом нюансе не сообщила… Ну все равно: коли так, пускай будет так. Значит, о том, где находится капсула, ты узнал только после убийства. И Джимми не делал попыток объяснить ее пропажу, хотя обязательно подумал бы об этом, если бы сам ею воспользовался. Остается Алиса…

Театрально прижав сжатые руки к груди, Чарльз Кеннингтон обратился к Найджелу:

— Послушай, Найджел, смех смехом, но…

— Подожди, я закончу. Суперинтендант сказал мне, что твоя сестра явно нервничала, когда он стал расспрашивать ее о капсуле. В общем, я не вижу тут ничего смешного. Конечно, полиция могла бы рассмотреть и третью версию: что ты и она действовали в сговоре… Это бы многое объяснило.

— Уф–ф… Мне еще в жизни не приходилось участвовать в таком разговоре. Прямо кровь стынет.

— Беда в том, что ни один из вас троих без крайней нужды лгать не станет.

На миг Чарльз Кеннингтон опустил свои длинные, почти девичьи ресницы.

— Алиса вообще никогда не лжет, — сказал он. — Она самый настоящей синий чулок из повестей в стиле Блумзбери. Так сказать, жрица правды…

— То есть она говорила правду, рассказав мне, что в то утро, когда ты за ней заехал, вы с ней говорили о разводе?

— Именно так.

— Правда и то, что ты обсуждал этот вопрос с Нитой накануне вечером?

Майор Кеннингтон ничего не ответил. Найджел не отступал:

— Видишь ли, когда вы с сестрой пришли на квартиру Ниты на следующий день после убийства, ты категорически заявил, что не касался в разговоре с Нитой вопроса о разводе. Меня это еще в тот момент удивило: ты всегда такой словоохотливый, а эту тему, такую важную, даже не затронул.

— Ну и память у тебя! Даже страшно делается… Честное слово, страшно.

— Да?.. И еще я помню, ты сказал: «Думаю, я внес покой в душу бедняжки». А на следующее утро она была в жутком состоянии: плакала, призналась Брайану, что напугана, сказала, что ей дали «последний шанс», чтобы оставить Джимми.

— Вот это да! — воскликнул Чарльз. — Становится жарко!

— Полиция, — продолжал Найджел, бесстрастно взирая на кончик своей сигареты, — могла бы на основании этого завести великолепное дело о сговоре. Предположим, ты сразу по возвращении в Англию увиделся с Алисой, она рассказала тебе о Джимми и Ните. Ты тем же вечером встретился с Нитой, сказал ей, что она должна оставить Джимми, иначе… Нита отказалась. Ты вернулся в «Клэридж», позвонил Алисе, которая была дома одна, и сообщил, что Нита не пожелала выполнять твои требования. Вы вместе разработали план. Возможно, ты попросил Алису взять капсулу Джимми и утром передать ее тебе. Ты привязан к сестре, ты готов на что угодно, чтобы упрочить или восстановить ее счастье. А если полиция по какой–нибудь случайности наткнется на подлинное орудие убийства, с тебя взятки гладки: ведь пропала капсула Джимми, так что подозрение неизбежно падает на него.

— Браво, браво! — не удержался Чарльз Кеннингтон. — Я попался. Если бы я принес с собой шпагу, я бы кинулся на нее, как делали в старые добрые времена в Древнем Риме…

— Надеюсь, в этом не будет нужды, — сказал Найджел. — Не мог бы ты рассказать мне, что произошло между тобой и Нитой в ту ночь? Ты можешь не хотеть этого только по двум причинам: защищая себя или защищая кого–то, кого ты любишь. И…

— Совсем неплохие причины. И та и другая. Вряд ли ты ждешь, что я собственными руками помогу тебе напялить на меня петлю. Послушай, Найджел… — Чарльз встал и нервно заходил по комнате, озираясь по сторонам. — Кстати, этот твой Боннар[23 — Пьер Боннар (1867–1947) — французский живописец, писал в духе позднего импрессионизма и модерна.] недурен. Я бы хотел… нет, не сейчас, не могу. Ты читал романы Алисы?

— Нет, боюсь, не читал.

— Жаль. Это помогло бы тебе понять, что она за человек. Как бы это выразить? Ты можешь представить себе, чтобы Джейн Остин кого–нибудь отравила?

— Нет, — ответил Найджел, улыбнувшись.

— Вот видишь! Ты не можешь сдержать улыбки при этой мысли. А барышни Бронте, да… они спокойно подсыплют тебе яду в чай, ты и оглянуться не успеешь. По крайней мере, Эмилия или Шарлотта. А почему? Потому что они — страстные женщины, у них душа горит, они живут своими чувствами, им нужно все или ничего. А Алиса? Она просто не понимает, что такое отдать все за любовь. Она до безумия цивилизованна. И к тому же недостаточно сексуальна. Конечно, она любит Джимми. Но ее страсть распределяется равномерно между ним и ее работой. И так было всегда. Она — настоящий художник. Это у нее в крови. Предположим, она потеряет Джимми, — что ж, у нее есть ее другая любовь. Жизнь ее не станет пустой только потому, что Джимми ее покинул. Прочитай любую из ее книг, посмотри, насколько она объективна и бесстрастна! Она держится в стороне от эксцессов любви, обходит божественное или сатанинское неистовство, как это делала Джейн Остин, и не потому, что осуждает или не признает их, а потому, что сама их не испытала, и, будучи слишком добросовестным и требовательным художником, слишком камерным, если угодно, не кидается очертя голову в лабиринт умозрительных описаний. И еще одно… Достигнутое ею равновесие очень уязвимо. Она знает об этом, знает, что, если его нарушить, она умрет как художник. Она всегда инстинктивно избегала насилия, крайностей, не хотела вторгаться в чувства других людей. Ей свойственна природная утонченность — как бы мне описать это? Пожалуй, так: она возделывает свой сад, вкладывая в него ровно столько жизненных сил, сколько необходимо, чтобы он цвел, не превращаясь в буйные заросли. У нее там есть все, что надо: игрушечный ручеек с мостиками, малюсенькие журчащие водопадики, прирученные рыбки — и ничего сверх того. Она в высшей степени эгоистичное, даже эгоцентричное существо. От чувств и от людей, которые угрожают нарушить покой ее маленького hortus conclusus[24 — Огороженный сад (лат).], ее закрытого для всех мирка, она защищается, поднимая их на смех. Поскольку в душе у нее кипит ненависть к Ните, она изливает ее, создав в какой–нибудь своей книжке образ маленького чудовища, чтобы потом истыкать его раскаленными иглами. Ей вовсе не нужно было убивать Ниту. Куда больше удовлетворения она получит, убивая ее в своем воображении. Именно это она и делала, Найджел. На днях она показывала мне куски своего нового романа, и знаешь, на бедной Ните места живого там не осталось. Она… она раздела ее догола; я помню, что сделали французы–маки с немецкой коллаборационисткой, ты бы видел, какое это было жуткое зрелище: по мостовой на центральной улице ковыляло остриженное наголо существо женского пола, в чем мать родила, но в туфлях на высоком каблуке. Можешь верить, можешь не верить, но знаешь, почему Алиса теперь как в воду опущенная? Потому что не стало бедняжки Ниты, а значит, не стало и стимула, который двигал действие в романе.

Найджел слушал этот монолог самым внимательным образом, не отрывая глаз от живого треугольного лица Чарльза, который, забыв обычную свою претенциозность и дурашливость, произносил то, что можно было считать речью защитника на суде. Найджела и привлекало и отталкивало то, что он говорил, — привлекала преданность, с какой он кидался в бой, защищая сестру, отталкивало же то, как он это делал.

— А… насчет тебя? — спросил Найджел, после того как они с минуту помолчали. — Наслаждаешься тем, как сестра описывает падение Ниты?

— Наслаждаюсь? Какое злое слово! Я вижу, ты полностью на стороне Ниты.

— Да, наверное… Я вообще предпочитаю людей, которые откусывают больше, чем способны прожевать. Людей, которые влюбляются без оглядки. Но это к делу не относится. Я спрошу вот о чем: в твоем представлении брат–близнец отличается чем–нибудь от Алисы?

На губах Чарльза заиграла его неприятная всезнающая ухмылка; лицо его стало непроницаемой маской.

— О, я совсем не такая артистическая натура, как Аписа. Для меня вообще не существует возвышенного. Не отрицаю, в бытность фотографом я иногда делал снимки, на которых выставлял людей на посмешище. Но в общем–то, знаешь ли, я только мстительный и злопамятный человек, меня распирают запретные страсти. Короче говоря, я не очень хороший. Однако порой я тоже откусываю столько, что не могу прожевать. Например, я был помолвлен с Нитой.

— Но ты не ответил на мой вопрос. О чем вы в ту ночь с ней беседовали?

— Обо всем понемножку. Больше сказать не могу. Пока. Видишь ли, я никому не доверяю, даже тебе.

— Чего именно ты мне не доверяешь? Я ведь должен понять, это доказательство в твою пользу или наоборот.

— Ух и хитер же ты!.. Не жди, не скажу: я и так со всех сторон обложен… Всюду змеи шипят…

В дверь постучали. Вошел клубный служащий и подал Найджелу записку на подносе. Узнав почерк суперинтенданта, Найджел разорвал конверт.

_«Предмет_А,_— прочитал он, — _найден_среди_вещей_майора_Кеннингтона._Предмет_Б,_возможно_остатки_папки,_найден_в_ведре_для_золы,_направлен_на_анализ._

_Сразу_позвони_мне._

_Д._Блаунт,_суперинтендант»._

— Кстати, о змеях, — сказал Чарльз. — У тебя такой вид, будто ты обнаружил змею у себя за пазухой.

— Это не я обнаружил. Суперинтендант делал обыск в доме Лейков. Он нашел капсулу с ядом, идентичную той, которую ты отобрал у Штульца.

У майора Кеннингтона блеснули глаза. Голос его зазвучал холодно и угрожающе:

— Значит, ты вытащил меня сюда, чтобы я не путался под ногами, пока полиция делает обыск?

— Да, — резко ответил Найджел. — Ее нашли в твоих вещах.

Чарльз Кеннингтон вскочил с кресла и с кошачьей сноровкой скользнул к двери. Найджел не стал его удерживать. У дверей Чарльз на мгновение задержался.

— Вы это сделали, — произнес он. — Теперь вы это сделали.

И вышел.

 

УЖИН С САМОУБИЙСТВОМ

Прошло часа два, а Найджел все еще раздумывал над последними словами Кеннингтона. Когда Чарльз произнес: «Вы это сделали», он сказал этим больше, чем можно было подумать в первый момент. Найджел почувствовал разочарование, какое испытывает человек, складывающий из кубиков картинку–загадку и обнаруживающий, что последний кубик не ложится на место.

Он связался с Блаунтом сразу после ухода Чарльза и узнал от него, что капсулу нашли в запертом чемодане майора Кеннингтона; на чемодане не было признаков взлома. Блаунт еще не уехал из дома Лейков, он ожидал приезда майора Кеннингтона и его объяснений. Супругам он о своей находке ничего не сказал. «Предметом Б» они с Блаунтом называли секретную папку, которая пропала в день убийства. В ведре для золы обнаружились какие–то остатки, похожие на папку; их отправили на анализ в Новый Скотланд–Ярд. Золу выгребала два дня назад Алиса Лейк; Джимми выполнять эту обязанность пока не мог, а мусорщика они еще не позвали.

Через час Блаунт позвонил еще раз. Он рассказал, что майор Кеннингтон опознал в предъявленной ему капсуле ту, которую отобрал у Штульца, но не захотел объяснить, как она оказалась у него в чемодане. Он сообщил, что ключ от чемодана всегда носит с собой, и самым решительным образом отверг предположение, что капсулу ему подбросили. Несмотря на то что Блаунт пригрозил ему обвинением в попытке помешать следствию и разъяснил, что найденная капсула ставит его в весьма деликатное положение, Кеннингтон стоял на своем. В сложившейся ситуации Блаунт ничего больше предпринимать не мог. Из Германии было получено сообщение, что перед отъездом Кеннингтон сдал свою капсулу с цианидом, которую ему выдали в связи с его опасной миссией; в то же время показания Алисы Лейк свидетельствуют, что он не мог взять капсулу Джимми из его столика в гардеробной накануне убийства.

Полностью оставив пока в стороне вопрос о мотиве, Блаунт ломал голову над двумя вопросами; ни на один из них в данный момент ответа не было. Если Кеннингтон отравил девушку, то где он взял яд? Если он не делал этого, то как капсула Штульца попала в его чемодан и почему он отказывается объяснить это? Ибо версия Найджела, условно принятая Блаунтом, опиралась на то, что убийца каким–то образом вынес «штульцевскую штучку» из комнаты, где умерла Нита Принс.

Переговорив с Блаунтом во второй раз, Найджел принялся что–то быстро писать на маленьких листочках бумаги. Теперь, когда картинка–загадка в последний момент не сложилась, он попробовал разобрать ее, чтобы начать все сначала. Листочки он разложил на полу четырьмя стопками: А, В, С, D, — затем лег на живот и стал сосредоточенно изучать их, время от времени перекладывая листок из кучки в кучку и оценивая то, что вышло. Вот как выглядели четыре кучки, когда он только начал их тасовать.

A1. Накануне убийства: испуг Ниты при виде письма, написанного рукой Чарльза. Нита настаивает (показания Ч. К.), чтобы его визит к ней остался в тайне.

A2. Накануне убийства: обращенные к Джимми слова Ниты (показания М. С): «Слишком поздно, ты просто не можешь отказаться. Все знают или догадываются об этом. Нечего прикидываться, что ты не влюблен в меня». Нита не хочет присутствовать на встрече с Ч. К. у Дж. (показания М. С.). Дж. говорит, что она должна там быть. Растерянность Ниты в связи с возвращением Ч.

A3. Оба — и Ч., и Дж. — вечером накануне убийства наносят визит Ните.

A4. Нита утром в растрепанных чувствах. «Последний шанс» (показания Б. И.). Кто дал ей «последний шанс»? Последний шанс — для чего?

A5. Слова Ниты утром: «Джимми старается выглядеть кровожадным, но у него это плохо получается» (показания М. С.; но слышал и сам).

A6. Разыгранный Нитой восторг, когда Чарльз появился в кабинете Дж. Кому адресовано? Джимми? Зачем?

A7. Несомненная решимость Ниты не отказываться от Джимми (показания мисс Спраул, Брайана и других).

A8. Анализ Брайаном темперамента и душевного состояния Ниты. Очень убедительно!

A9. Слова Ниты, обращенные к Б. И.: «Я так испугалась, увидев его. Я знала, что он будет таким. Но это было страшно, Брайан. Хотя вам не понять…» «Он» — вероятно, Чарльз К. Он ли был тем человеком, который дал ей «последний шанс», чтобы она отказалась от Джимми?

B1. В последние недели Джимми становится раздражительным, рассеянным и т. п. Его поведение по отношению к Ните. Отказ отпустить ее домой.

B2. Вспышка раздражения Джимми против Мерриона (день убийства).

B3. Испуг (?) Джимми, когда Ч. появился с А. в его кабинете.

B4. Поведение Джимми после того, как сержант Мессер его обыскал.

B5. Небольшое расхождение в показаниях Дж. и Ч. относительно того, кому принадлежала идея принести на встречу «штульцевскую штучку».

B6. Озабоченность Джимми пропажей папки ПХК после убийства.

B7. Позиция Джимми по поводу развода (показания Алисы Л.: «Если вам интересно знать, он тут же кинулся сюда и сказал ей, что не в силах требовать у меня развода, потому что это разобьет мое сердце» (?). Психологически тонко подмечено).

B8. Слова Джимми после того, как он пришел в сознание после удара ножом: «Алиса… Она… не отпустит меня». Его решимость не ложиться в больницу.

B9. Слова Мерриона о Джимми: «Весь жар его души принадлежал Алисе». Анализ М. отношений между Джимми, Нитой и Алисой; возможно, здраво в том плане, что касается роли Дж. в этих отношениях (см. также А8).

B10. Буква «А» около стихотворения Клау и объяснение, данное Джимми.

B11. Дж. по своей инициативе сообщил о том, что у него тоже есть капсула с ядом.

B12. Алиса — Джимми: «Ты так спокойно отреагировал на смерть бедняжки» и т. п. Джимми об Алисе: «Есть вещи, которые она по своей натуре не способна ни знать, ни представлять».

B13. Дж. — мне: «Часть моей души всегда тянулась к Алисе».

C1. Показания Алисы относительно того, что «штульцевская штучка» лежала на столе за минуту до убийства.

C2. Алиса: неожиданное появление в кабинете Дж. (но она, конечно, могла захотеть прийти туда и без приглашения). См. также BЗ.

CЗ. Доскональный обыск Алисы женщиной–полицейским. У нее тогда не могло быть капсулы. Но…

C4. См. B10. Некоторая возможность того, что буква «Дж.» была переделана в «А» Нитой и (или) Джимми в насмешку над Алисой, потому что на самом деле Алиса страшно ревнива. Но:

C5. Анализ характера Алисы, сделанный Ч. сегодня утром, даже если далеко не бескорыстный (хотел защитить ее), все же звучит правдоподобно.

C6. См. B8 и B12.

C7. Алиса и Меррион. Неудавшаяся шутка.

C8. По–видимому, Алиса обиделась на Джимми: тот не добыл для нее капсулу с цианидом на случай нацистской оккупации.

C9. Ситуация между Алисой и Дж. сейчас. Искреннее сожаление А. но поводу разлада между ней и Дж. Я: ощущение пропасти между ними.

C10. Показания А. относительно капсулы Дж. Она занервничала, когда Блаунт спросил ее о ней.

C11. Алиса либо подозревает, либо делает вид, что подозревает мужа в том, что тот отравил Ниту. Что же правильно?

D1. Чарльз Кеннингтон принес «штульцевскую штучку» на встречу — что это, преступление или преступная небрежность? Его странная недоговоренная фраза, сказанная в квартире Ниты: «Откуда мне было знать, к чему приведет…» Изумление на его лице, когда Нита упала мертвой (или я неверно истолковал его взгляд?).

D2. См. B5. Ч. и Дж. — единственные два человека, которые знали заранее (за день), что у Дж. в кабинете, когда все соберутся на встречу с Ч., будет яд.

D3. Беседа Ч. с Нитой накануне вечером; его отказ рассказать об этой встрече больше или объяснить, почему он первоначально сообщил нам, что не говорил с Н. относительно развода Дж. — A. «Думаю, я внес покой в душу бедняжки», — очень странно, и он не внес покоя: см. A4.

D4. «Для совершения crimes passionals, суперинтендант, существуют и другие причины, не только ревность». Когда Ч. произнес эти слова, был ли это выстрел в воздух? Ср. слова Харки, сказанные в ресторане перед покушением на Джимми.

D5. Чарльз забрал свои письма Н., но оставил ленточку, потому что «пурпурно–красный цвет — он же мне так не идет». Что ж, может быть…

D6. Актерские наклонности Чарльза. Но ведь не он выложил фотографии на пол и поставил эскизы Мерриона на книжную полку.

D7. См. A9. NB! Нита также сказала Брайану: «Как мне хотелось верить ему. Теперь мне некому верить».

D8. Заявление Алисы: «Я думала, он расспрашивает меня о разводе в своих собственных интересах». Ее слова, что Ч. сделал бы все ради того, чтобы сохранить ее брак, если бы счел, что его стоит сохранить. Она пришла в сильное волнение, когда я спросил, рассказывал ли ей Ч., что дал Ните последний шанс отпустить Джимми.

D9. Но если А. не лжет, Чарльз не мог заполучить капсулу с ядом, которая была у Джимми, до убийства (?) или после. Но «штульцевскую штучку» нашли в вещах Чарльза.

D10. Поразительные переходы Чарльза от искренности к уклончивости во время сегодняшнего разговора в клубе. Его настойчивые утверждения, что Алиса всегда говорит правду. Его последние слова при уходе: «Теперь вы это сделали». Любопытно: почему «вы»?

Найджел долго еще перекладывал свои бумажки, искал для них подходящее место и видел, что одна непременно оставалась неприкаянной, упорно не желая вписываться в складывающуюся картину; наконец его позвали к телефону. Звонил Джимми Лейк, приглашал его на ужин. Да, Чарльз будет. Алиса? Нет, Алиса берет себе на вечер отгул.

Поначалу это насторожило Найджела. У него засосало под ложечкой: вот, вот оно!.. Нельзя сказать, чтобы приглашение было для него неожиданностью: он ведь сам целый день сегодня трудился, чтобы растормошить, раздразнить преступника, и было бы удивительно, если бы тот так или иначе не высунул голову из берлоги. Но Найджела не слишком–то привлекала активная роль в финальном акте этой мрачной и, увы, отнюдь не возвышающей душу трагедии. В то же время, видя, как последний кусочек мозаики никак не желает вписываться в складывающуюся картину, он все еще не знал, чем в конце концов обернется эта трагедия.

Часа через два, потягивая шерри в кабинете у Джимми, Найджел обратил внимание на две вещи: во–первых, Чарльз Кеннингтон пребывает в крайне возбужденном состоянии, во–вторых, между ним и его зятем явно есть какая–то напряженность, то и дело пробивающаяся сквозь камуфляж вежливости и светских условностей. Майор Кеннингтон много пил. Еще за ленчем Найджел заметил, что он обжора, ест много и шумно, а спиртное глотает не останавливаясь. Он поставил виски рядом с собой и за десять минут пропустил три стакана. Можно было подумать, что он намеренно взвинчивает себя, готовясь к какому–то серьезному или даже опасному делу. Иначе пришлось бы предположить, что у человека, захватившего Штульца, не в порядке нервы. Чарльза и Джимми вместе Найджел не видел с той фатальной встречи в директорском кабинете.

Он не знал, говорили ли они — и если говорили, то насколько подробно, — о преступлении. Но нельзя было не заметить, что каждый из них обращается только к Найджелу и оба избегают смотреть друг другу в глаза, как люди, которые сильно повздорили и не успели еще восстановить отношения. У Джимми Лейка вежливость была естественной, врожденной чертой, его раздражение проявлялось лишь в том, что он никак не мог сосредоточиться, с трудом заставляя себя внимательно слушать Найджела. Что касается Чарльза Кеннингтона, о нем можно было сказать только, что он вел себя вызывающе. Куда девались его обаяние и очаровательная непосредственность, которые сглаживали самые экстравагантные его выходки? Сейчас, развязно, даже глумливо посмеиваясь над тем, как Джимми до войны занимался связями с общественностью, он был просто–напросто груб. Он держался так оскорбительно, словно пытался спровоцировать Джимми на драку.

— Подумать только, и как это Алиса до сих пор не вывела Джимми в одном из своих романов? — закончил он свою тираду. — Он же так и просится к ней на страницы, наш украшатель витрин, наш присяжный очковтиратель! Ей–богу, он бы всю Англию размалевал, как перед крикетным матчем с Австралией.

— А я так и делал, — негромко, сухо сказал Джимми. — Это моя работа.

— Ну вот, а всю войну он просидел с кривым зеркалом — или как называется зеркало, которое кривое делает прямым?.. Пудрил англичанам мозги, какие наши солдатики удивительные, какие храбрые, какие прилежные, какие демократичные, какие…

— А что, они разве не были удивительными? Даже Чарльз вел себя не так уж и плохо.

— Медаль за примерное поведение — от тебя! Это же бесчестье…

— Пойдемте ужинать, — решительно прервал его Джимми.

На буфете в элегантной, отделанной белыми панелями столовой были приготовлены холодный цыпленок, салат, бисквиты в вине со взбитыми сливками и поднос с напитками.

— Не откажешься? — обратился Джимми к Чарльзу, показывая на цыпленка. — Я еще не могу резать: плечо… А Найджел может отрезать мне. Очень приятно чувствовать себя совершенно беспомощным. Как будто вернулся в детство…

Наконец еда была разложена по тарелкам; Чарльз Кеннингтон, взяв вилку, обернулся к Найджелу:

— Ну что ж, Найджел, мы оба сгораем от нетерпения услышать последние новости о преступлении. Потому мы и пригласили тебя; надеюсь, ты понимаешь? Давай, мой дорогой, смелей, не оставляй нас во тьме неведения. Или, может, ты спрятал под столом своего грозного суперинтенданта и он только и ждет, когда мы что–нибудь ляпнем, чтобы тут же нас сцапать? Если так, лучше я буду держать язык за зубами.

— Ты действительно сгораешь от нетерпения? — спросил Найджел, пристально поглядев на него.

— Конечно. За нашего хозяина, впрочем, не отвечаю.

— Полагаю, я могу за себя ответить, Чарльз. Пускай Найджел расскажет нам столько, сколько сочтет нужным.

— Ладно, будь по–вашему, — сказал Найджел, — Пожалуй, я начну со своей версии.

— Ага, со своей, — заметил директор, мягко улыбнувшись. — Она отличается от той версии, которую, по вашим словам, разработал суперинтендант?

— Нет, не отличается. Это — моя версия. Извините меня за обман. Поначалу так было нужно.

— Да он же двуликое чудовище, Джимми, этот твой синеглазый вольнонаемный с лицом агнца. Тебе давно следовало бы выгнать его. Он еще выроет тебе могилу.

— Заткнись же наконец, Чарльз! Болтаешь, болтаешь, болтаешь целый день. Дашь ты Найджелу говорить или нет?

— Значит, вот как было дело… — начал Найджел.

Он рассказал, как в тот день, сидя в квартире Ниты, ломал голову над двумя вопросами: куда делась капсула из–под яда и зачем убийце понадобилось выносить ее из комнаты?

— Я полагал, на второй вопрос можно ответить удовлетворительно. Рассуждал я следующим образом. Почему преступник уносит орудие убийства с места преступления? Потому что, если его найдут, оно приведет следствие к убийце. Но мы все видели это орудие за несколько минут до убийства, преступнику не было никакого резона его уносить. Помню, я думал: получается замкнутый круг, который невозможно сломать. И вдруг слово «сломать» вызвало перед моим внутренним взором образ: капсулу, но не сломанную, не использованную.

И Чарльз, и Джимми наклонились вперед, забыв про еду, стараясь не пропустить ни слова.

— Предположим, штульцевская капсула вовсе не была использована для убийства… то есть использована, но не непосредственно, а для отвода глаз. Мы сразу получаем ответ на вопрос, почему преступнику понадобилось убрать ее. Да просто по той причине, что ею не воспользовались. Это был единственный логический ответ на вопрос. Ему необходимо было убрать ее, чтобы мы все утвердились в мысли, что она была орудием убийства. Ведь если бы ее нашли и увидели, что она не сломана, полиция стала бы выяснять, какими иными источниками цианида располагали подозреваемые.

— Разумно, должен признать, — пробормотал Чарльз, вновь ставший трезвым как стеклышко.

— Этот ответ дал мне возможность разгадать и первую загадку: как убийца скрыл капсулу. Если бы «штульцевскую штучку» использовали, чтобы отравить кофе, ее должны были бы сломать. Я выяснил, что сержант, который обыскивал вас, проявил некоторую небрежность. Он не осмотрел с должной тщательностью рты подозреваемых. Единственное место, где можно спрятать капсулу, — это полость между коренными зубами и щекой. Но если капсула вскрыта, на ней остаются капельки или по меньшей мере пары цианида, которые вызвали бы у спрятавшего ее сильный приступ кашля. Совершенно очевидно, что убийца ее рискнул бы сделать это. Никто из присутствовавших не задыхался, не хватал воздух ртом. Если капсула целехонька, то такой опасности не существует. Одним словом, капсула, по всей вероятности, сломана не была. Что и требовалось доказать. Обращаю ваше внимание: существовала опасность, что ее найдут у кого–нибудь во рту. Но не сомневаюсь, он сочинил какую–нибудь историю загодя: сказал бы, например, что сунул ее обратно в карман по рассеянности…

— Обратно? — резко перебил его Кеннингтон.

— Ладно, просто — в карман, если вам так угодно. Сунул–де еще до того, как умерла Нита. А когда начался обыск, растерялся, потерял голову и спрятал эту штуку во рту. Что–нибудь в этом роде. Но если бы капсула была найдена у него, это еще ничего бы не значило: обвинить его нельзя, так как яд все еще находится в капсуле… Не приходится сомневаться, в этом случае полиция стала бы гораздо тщательнее искать другие источники яда, к которым преступник имел доступ. Но либо он готов был рискнуть, либо уверен был, что других источников цианида не отыщут.

— Боже мой! — проговорил Джимми. — Моя капсула с ядом… Но с ней не могло возникнуть проблем, отследить ее ничего не стоило. Значит, полиция сегодня обыскивала наш дом, чтобы найти «штульцевскую штучку».

— Да, — ответил Найджел, заметив, как крепко сжал сплетенные пальцы Чарльз Кеннингтон, сидевший против него.

— Но наверняка… э… убийца… он первым делом постарался бы от нее избавиться. Во всяком случае, как только понял, что полицию ему не удалось провести.

— Наверное. Конечно, он мог и сохранить ее. Знаете, для собственного употребления, на тот случай, если дело обернется худо…

— Или использовать для кого–нибудь другого, — бросил майор Кеннингтон.

— Совершенно верно. Как вы сказали, использовать для кого–нибудь другого.

— Предположим, здесь ее не нашли, — сказал Джимми. — Не лучше ли нам, на всякий случай, пока не есть и не пить в этом доме?..

— Пока все это теория, — тут же вмешался Чарльз Кеннингтон. — А мы хотим знать, на кого полиция намерена повесить это убийство. И давайте не забывать, — добавил он с ехидной улыбкой, — мы должны делать вид, будто дело ведет полиция, а не наш друг Найджел.

Он вернулся к цыпленку и салату. Все трое какое–то время ели молча. Потом Найджел сказал:

— Ну что ж, хорошо. Я расскажу вам, что мы по этому поводу думаем. Возможно, вы меня поправите, если вам покажется что–то не так. Избавиться от Ниты могли сильно хотеть три человека. Все они в настоящий момент обитают под этой крышей. Двое из них, миссис Лейк и Джимми, имели доступ к цианистому калию. Чарльз знал об этой капсуле, но, по–видимому, прямого доступа к ней у него не было. Согласны? Очень хорошо. Итак, Чарльз приезжает в Англию, и на следующий день происходит убийство. Нам это представляется исключительно важным фактом. Вы, Джимми, если бы захотели, могли бы убить Ниту и неделю, и год назад. С чего бы вам ждать момента, чтобы устроить этот рискованный спектакль на глазах у семи свидетелей? Какой в этом резон?.. Нет, дай мне договорить! — остановил Найджел открывшего было рот майора Кеннингтона. — Второе доказательство, которое свидетельствует о невиновности Джимми: «штульцевскую штучку» использовали как приманку. Убийце было важно, чтобы она исчезла непосредственно перед убийством. Но предварительно ее пустили по рукам. Невозможно представить, чтобы Джимми был уверен в том, что капсула снова окажется у него и никто этого не заметит. С другой стороны, ведь это Чарльз принес ее, это была его собственность, и ни у кого бы не вызвало подозрений, если бы он забрал ее у любого, кто держал ее в тот критический момент, и положил, скажем, на стол или еще куда–нибудь. Но этого и не понадобилось. Ведь если придерживаться фактов, у кого она находилась в критический момент?

— Найджел, это же… — дрожащим голосом заговорил Джимми Лейк.

— Она была у Алисы. В то утро миссис Лейк была последней, кто держал в руках капсулу. Ее показания, что капсула лежала на столе, снимают подозрения с Джимми. Но они снимают подозрения и с Чарльза. Это очень важно. И это стало тем более важно, когда мы узнали, что миссис Лейк также имела доступ к капсуле с цианидом, с помощью которой было осуществлено убийство, и когда она пришла в смущение от того, что мы это узнали. Итак, мы теперь знаем, что Чарльз и его сестра очень привязаны друг к другу. Наверное, совершенно естественно, что его первым по возвращении в Англию действием было связаться с ней. Столь же естественным было бы, если бы она сразу выложила ему, какой угрозе подвергается ее брак. Действительно, миссис Лейк показала, что Чарльз позвонил ей, как только приехал в Лондон; Алиса понимает, что только самые решительные действия спасут ее семейную жизнь. Ты, Чарльз, из кожи вон лез, чтобы создать у меня впечатление, будто твоя сестра не ревнива, что она не пойдет на самые крайние меры, чтобы удержать мужа. Но когда Джимми был ранен Биллсоном, он, еще не вполне придя в сознание, пробормотал, и это слышали кроме меня врач и медсестра: «Алиса, она не отпустит меня». Не говорит ли это о том, что Алисе вовсе не так уж все безразлично, как мы думали? И ведь она так или иначе, но отказала Джимми в разводе. Она договаривается с Чарльзом, что он встретится с Нитой и в последний раз попробует убедить ее; а если она откажется выполнить их требования, они предпримут решительные шаги. Чарльз на все готов ради сестры, это нам известно… Итак, он идет к Ните. И дает ей «последний шанс». Она отказывается, хотя ей очень страшно: она отлично понимает, что за «просьбой» Чарльза скрывается угроза. На следующее утро Чарльз заезжает за Алисой. И сообщает ей, что Нита в их игры играть не хочет. Они решают осуществить свой план. Алиса уже ждет его с капсулой наготове. Они вместе едут в министерство. Или тот, или другая в удобный момент выливают яд в кофе. Алиса спокойно забирает капсулу со стола в тот самый момент, когда на нее никто не смотрит, — все разглядывают эскизы. В неразберихе, поднявшейся после смерти Ниты, Алиса передает капсулу Чарльзу. Это опять же очень важно. Чтобы спрятать капсулу, нужны крепкие нервы: ведь уже идет обыск. Крепкие нервы — и умение обращаться с подобными капсулами. Единственный из подозреваемых, кто был знаком с капсулами и у кого к тому же железные нервы, — Чарльз Кеннингтон. И ему это действительно удается. И все бы сошло ему с рук, если бы сегодня полиция не нашла «штульцевскую штучку» в его чемодане, запертом на ключ. Это, пожалуй, ставит точки над «i» в нашей версии. Правильно я говорю, Чарльз?

— Вы не можете повторить еще раз? — сказал Джимми, с нескрываемым изумлением уставившись на Найджела.

Найджел повторил. И продолжил:

— Боюсь, вам это больно слышать, Джимми. Но… я ведь не мог не заметить, когда был у вас нынче утром, как к вам относится жена. Между вами словно выросла невидимая стена. Ты пытаешься перебраться через нее, Алиса же ходит как потерянная. Будто на нее давит какая–то тяжесть…

Джимми Лейк закрыл лицо рукой.

— Найджел, — надломленным голосом сказал он, — этого не может быть! Я не могу… я не верю в это. Только не Алиса!.. — Он поднял глаза и посмотрел в лицо Чарльзу Кеннингтону. — Чарльз, это правда? Ради Бога, скажи мне, что это не так!

Майор Кеннингтон в свою очередь смотрел на него. На лице его было выражение, которое трудно расшифровать. На какой–то момент в комнате воцарилось молчание; так бывает в природе, когда в наступившем затишье собираются грозовые тучи и вот–вот грянет первый гром. Затем он очень тихо сказал:

— Тебе это лучше знать, Джимми. Ты должен знать это.

И тут же, в мгновение ока, переменился. Перед ними был умный, опасный человек; таким Найджел мельком видел его только раз: сразу после смерти Ниты. Это был человек, неделями живший на вражеской территории, охотившийся за Штульцем так же хладнокровно и беспощадно, как хладнокровно и беспощадно действовал матерый нацист. Он медленно произнес:

— Теперь, когда Алису вот–вот арестуют за сообщничество, а может, и за убийство, ты, может быть, что–нибудь сделаешь в связи с этим? Именно ты…

— Я? Мой дорогой Чарльз, что я могу сделать? Я рад сделать все, что угодно…

— Тебе не нужно делать «что угодно». Тебе нужно только признаться. Вот и все.

Джимми Лейк сидел прямо, вперив взгляд в шурина. Казалось, сам воздух потрескивал от невидимых искр, что проскакивали меж ними.

— Мне? Признаться? Ты что, с ума сошел?

—. Значит, ты намерен выкрутиться, спасая свою шкуру за счет Алисы? Ну что ж, это твое дело! — Чарльз Кеннингтон с презрением отвернулся от Джимми. — Теперь ты, Найджел. Эта твоя реконструкция. Но она совершенно рассыпается в одном пункте. Ты говоришь, утром в день смерти Ниты я заехал сюда и Алиса ждала меня с ядом. Правильно?

— Я сказал именно так.

— И это было–де результатом разговора, который произошел у нас накануне? Частью плана, который мы с ней разработали?

Найджел кивнул.

— Тогда каким образом она заполучила эту капсулу? И когда? Ящик стола был заперт. Полиция удостоверилась, что ключ к нему только один… Да, я спросил это у Блаунта. И ключ этот был на связке у Джимми. А он никогда с ней не расстается, даже на ночь. В ту ночь Джимми, заметьте, ночевал в министерстве. Вот и лопнула твоя версия, Найджел. А теперь, если вы оба не против, я изложу свою.

Майор Кеннингтон поднял указательный палец и медленно, как дуэльный пистолет, опустил его, нацелив на Джимми:

— Вот этот малеватель витрин убил бедняжку Ниту. Я молчал до последней минуты, потому что люблю Алису и, как ты верно заметил, на все готов ради нее. Я не рассказывал тебе всего, что знаю о Джимми, и делал это, чтобы избавить ее от ужасов суда над убийцей–мужем и всего такого. Но теперь, когда над самой Алисой нависла угроза ареста, я отказываюсь выгораживать Джимми.

Джимми задумчиво и оценивающе смотрел на него, язвительно, уголками рта, улыбаясь.

— Что ж, послушаем, что за версию ты нам сообщишь. Надеюсь, приговоренному не возбраняется есть бисквиты, — проговорил он и, встав из–за стола, подошел к буфету. — Вы, ребята, как хотите. Но это — фирменное блюдо Алисы. Найджел, очень советую вам отведать… Эй, что там такое? — Джимми понизил голос до шепота. — Там, за дверью, кто–то есть.

Найджел, не говоря ни слова, подошел к двери и толчком распахнул ее. В комнату, не торопясь, не вошел, а вплыл, медленно и с превеликим достоинством, великолепный рыжий кот. Джимми захохотал:

— Добрый старый Мармелад. Я–то думал, что это по меньшей мере суперинтендант Блаунт…

В очередной раз подивившись его поразительному умению разрядить обстановку, Найджел подошел к буфету и положил себе бисквитов. Он чувствовал себя немного неловко, словно эти обвинения и контробвинения были на его совести, что в общем–то соответствовало действительности, и словно все они били мимо цели, — а вот на Чарльза Кеннингтона они произвели меньшее впечатление. Он не стал есть бисквиты. Он просто сидел и терпеливо ждал, когда двое других вернутся за стол, чтобы продолжить там, где они остановились.

— Если вы готовы слушать, — сказал он, — я продолжу. Не будем разбираться в мотивах, которые двигали Джимми. Найджел уже составил себе о них определенное представление. Я тоже. Как и Джимми, несмотря на его склонность к самообману. Он убил Ниту, потому что не видел иного пути избавиться от нее. Не хочу отзываться неуважительно об умерших, но, если бульдог вцепился тебе в горло, он не отпустит тебя, пока ты его не убьешь…

— Уж это точно… — пробормотал Джимми, уплетая за обе щеки бисквиты.

— Нита в эмоциональном плане была именно таким бульдогом. Она была полна решимости любыми способами удержать Джимми — одному Господу Богу известно почему… Я не знал такого способа, каким можно было бы ее оторвать. Джимми перепробовал все — но ничто не вынудило бы ее разжать челюсти.

— Какие у тебя основания так думать? — мягко спросил Джимми.

— Она сама мне сказала. В тот вечер, когда я был у нее. За час или полтора до того Джимми предпринял последнюю попытку убедить ее, что она должна вернуться ко мне. Да, он буквально умолял ее. Говорил, что ей следует вести себя достойно, а именно — кинуться в объятия воина, вернувшегося с поля брани. Не забыл и о святости обручального кольца. Жаль только, Джимми об этом не вспомнил несколькими годами раньше. Не буду останавливаться на том, как он взывал к ее лучшим чувствам… Мне будет трудно сдержать позывы к рвоте. Это, между прочим, ответ на твой вопрос, Найджел, почему Джимми так долго ждал, чтобы принять решение убить ее. Конечно, одна из причин — отвращение нормального человека к тому, чтобы запятнать руки кровью ближнего, который любит его и верит ему… Я готов это допустить. Но он тянул еще и потому, что не был уверен в моей гибели: он надеялся на мое возвращение и на то, что я развяжу ему руки. Я вернулся. Но Нита не согласилась вернуться ко мне. В тот вечер, она сама мне в этом призналась, она устроила ему ужасную сцену. Последнюю из многих. Это совершенно вывело Джимми из себя. Он совсем потерял контроль над собой, рассказывала она, и только и делал, что повторял: «Это последний твой шанс. Я дал тебе последний шанс». Нита понимала, конечно, чем грозит ей мое возвращение. Она чувствовала, что Джимми ухватится за любой предлог, лишь бы успокоить свою совесть. Вот почему она так настаивала, чтобы мой приход к ней остался тайным: она чувствовала, Джимми воспользуется тем фактом, что ночью к ней приходил мужчина…

Чарльз Кеннингтон ненадолго замолчал, отпил виски и закурил. Найджела захватила и до глубины души потрясла эта дуэль между такими разными по натуре, но достойными друг друга противниками. Один мечет обвинения, как отравленные стрелы из духового ружья, второй хранит холодное, непоколебимое молчание, ожидая, видимо, момента для нанесения ответного удара… Куда это приведет? Найджел сам заварил эту кашу… Он чувствовал себя как человек, который столкнул камешек и теперь видит, как у него на глазах дрогнула и катится вниз лавина.

— Моральная трусость — любопытнейшая вещь, — продолжал Чарльз. — Мы видим человека, которому не хватило решимости вырваться из ситуации, глубоко засосавшей его. Тогда восстала оскорбленная природа и сделала это вместо него. Да так, что чертям стало тошно… Он был как тот человек, что стоит одной ногой на твердой земле, в то время как другую засасывает в болото, и он думает, как ему выбраться из этой ловушки. Лучше в таких случаях отрубить себе ногу, если она тебе мешает…

— Не мог бы ты избавить нас от притч и от психологии и поведать, как я, по–твоему, совершил преступление? — Голос Джимми звучал непринужденно, но настороженно.

— Конечно. Я полагаю, эту капсулу с цианистым калием ты носил несколько дней, подсознательно ожидая кризиса, который подтолкнул бы тебя к действию. Такую возможность ты увидел, когда я вернулся. Ты дал Ните последний шанс. Она им не воспользовалась. С этого момента она была обречена. Ты очень ловко все подготовил в своем кабинете… Я всегда говорил, что ты хороший украшатель витрин: фотографии на полу, эскизы обложек на книжных полках — все было на месте, чтобы отвлечь наше внимание в тот момент, когда ты будешь класть капсулу в чашку Ниты и прятать в карман «штульцевскую штучку». Тебя серьезно смутило то, что я привез Алису с собой, — думаю, Найджел заметил твое замешательство, — ведь тебя не отпускало чувство вины перед ней, тебе не хотелось, чтобы она присутствовала при этом… Ты боялся, что она распознает твои ухищрения: она ведь видела тебя насквозь. Ну ладно, так или иначе, ты уговорил меня принести с собой и показать всем эту капсулу. Ты решил, что «штульцевская штучка» должна стать очевидным для всех орудием убийства; ведь ты знал, что в противном случае быстро выяснится, что у тебя была и другая капсула. Вот где, по странной иронии событий, Алиса едва не разрушила твой план. Помнишь, Найджел: чашка Ниты была наполовину пуста, когда она умерла?

Это значило, что она выпила часть кофе, прежде чем туда влили отраву. Она выпила эту часть до того, как поставила свою чашку на стол Джимми. Тогда он подошел к столу, вынул из ящика эскизы обложек и, загородив ими чашку Ниты, бросил туда пилюлю. Он намерен был сразу взять со стола лежавшую там штульцевскую капсулу и спрятать ее в карман, но что–то ему помешало, — возможно, Алиса как раз обернулась к нему… не знаю. В тот момент он был в большой опасности. Нита в любую секунду могла выпить свой кофе, в котором уже находился яд, и тогда на столе нашли бы нетронутую капсулу. С другой стороны, он понимал, что если бы кто–нибудь заметил капсулу на столе после того, как он отошел, чтобы поставить эскизы на книжную полку, и если бы было установлено, что он не мог дотянуться до чашки Ниты после того, как капсулу увидели на столе, то было бы доказано, что он не отравил кофе в чашке — не отразил ядом из «штульцевской штучки», конечно. Так вот, ему нужно было не дать Ните допить ее кофе, пока он не изловчится спрятать капсулу в карман. Вот почему он взял ее под руку, подвел к книжному шкафу и, пока мы все глазели на эскизы, продолжал держать под локоть. Хотя это, скажем прямо, выглядело не слишком прилично, если учесть, что делалось это в присутствии Алисы; к тому же до того момента он не обращал на Ниту никакого внимания. Когда зазвонил телефон, Нита пошла к его столу за своей чашкой и лишь потом ответила на звонок, вернувшись к своему столу. Джимми последовал за ней, взял свою чашку и в тот же момент — пока все мы смотрели на Ниту, как бывает, когда человек говорит по телефону, — взял капсулу и спрятал в карман.

Чарльз Кеннингтон еще раз остановился, чтобы долить себе виски. Затем продолжил:

— Итак, капсула у него. Он идет, садится на стол Ниты — на глазах у всех, чтобы все видели, что он ничего не клал в ее чашку. Он разыгрывает перед нами великолепный спектакль, похлопывая несчастную девушку по спине, когда она задыхается и корчится, — это был настоящий шедевр импровизации. Позже Алиса свидетельствует, что видела нетронутую капсулу на столе, и тем самым, очень кстати, снимает с него подозрения. Теперь все, что ему оставалось сделать, — это избавиться от капсулы. Ты, Найджел, остановил его, когда он направлялся к окну; я думаю, он хотел ее выкинуть. Следовательно, ему пришлось прибегнуть к плану «В» и засунуть капсулу за щеку, чтобы ее не нашла полиция. Ты помнишь, какой он вышел из–за ширмы — бледный как полотно и совершенно без сил? Еще бы: неудивительно!.. И как он вытащил платок, вытереть лицо? Я думаю, он выплюнул капсулу в платок. Смешно… — Чарльз скривил губы, улыбнувшись какой–то своей тайной мысли. — Однако, вполне может быть, Джимми намеревался представить это как самоубийство. В этом случае он вылил бы отраву в чашку Ниты после того, как она умерла, воспользовавшись моментом, когда мы на него не смотрели, а потом бросил бы сломанную капсулу куда–нибудь рядом на пол. Ее чашка была наполовину пустой — только наполовину, — это говорило о том, что она отравила кофе непосредственно перед тем, как в последний раз отхлебнуть из чашки. То есть после того, как пошла к столу и ответила на телефонный звонок. Но Брайан Ингл сказал нам, что все время, пока она была у своего стола, он не сводил с нее глаз: она не делала этого. Так что о самоубийстве не могло быть и речи, — Чарльз Кеннингтон вздохнул. — Извините за скучную, длинную речь и за то, что я расставил все точки над «i». Но я много думал над этим делом своим слабым умишком и считаю, что именно так все и было. Факты нельзя интерпретировать иным образом.

— Жаль, — тут же подхватил Джимми Лейк, — что ты не удосужился вспомнить один важный факт. Коли уж ты так помешан на фактах.

— А именно?

— А то, что штульцевскую капсулу нашли в твоем чемодане. Или, по твоей теории, я… э… как это называется? — подбросил ее туда?

— Нет, этого я не утверждаю. К этому мы вернемся. После того как выскажешься ты. Давай. Очень интересно, как наш Гудини[25 — Гудини Гарри (Эрих Вейс, 1874–1926) — известный американский иллюзионист. Его популярность была столь велика, что американцы, желая сказать: «высвободиться», «выпутаться из затруднительного положения», нередко пользуются выражением, производным от имени Г. Гудини, — «гудинайз» («houdinise»).] сумеет выкрутиться из этого положения.

Теперь противники поменялись ролями. В глазах Чарльза отразилась напряженная работа мысли. Казалось, он оценивает противника, стараясь предугадать направление первого удара, который собирался нанести ему зять. Джимми, слушавший его с насмешливо–презрительной миной, сейчас заметно собрался с силами и весь кипел от возмущения. На его лице все еще было написано отвращение к происходящему, но появились признаки решимости бороться до последнего. Он улыбнулся, чуть–чуть печально, Найджелу.

— Видите ли, я был связан по рукам и ногам, — начал он. — Я с самого начала знал, что, если… если выплывет наружу правда о Чарльзе и Ните, это убьет Алису. Она любит Чарльза, привязана к нему, она всегда была привязана к нему больше, чем ко мне. Наверное, это вполне естественно, что Чарльз должен был спасать свою шкуру за мой счет… Не скрою, я бы на его месте поступил точно так же…

— Какое великодушие! — воскликнул Чарльз, буквально дышавший презрением. — Ну ладно, продолжай!..

— Ваша ошибка, Найджел, в том, что вы считали, будто Алиса тоже замешана в этой истории. Ваша теория, будто они с Чарльзом вместе спланировали убийство, потому что иным способом она не могла вернуть меня, это… как бы сказать… шито белыми нитками. Конечно, Алиса попросила бы Чарльза поговорить со мной, попробовать убедить… По каким–то причинам, старина, вы полностью сбросили со счетов собственные мотивы Чарльза. Удивляюсь, как это у вас получилось. Наверное, Чарльз сумел создать дымовую завесу… Чарльз убил Ниту по той простой причине, что она ему изменила. Я это знаю. Потерпите еще немножко, и я вам скажу, откуда я это знаю.

— Сгораем от нетерпения, — буркнул Кеннингтон.

— Я не разбирал способ Чарльза по косточкам, как он, когда возводил на меня напраслину. Но лжец и должен казаться в высшей степени правдоподобным, а убийца всегда приводит слишком много доказательств, пытаясь приписать преступление кому–нибудь другому.

— Браво! Браво! — воскликнул Чарльз.

— Ты очень скоро оставишь свои мальчишеские выходки, — сухо бросил ему Джимми. — Насколько я могу судить, Чарльзу было исключительно удобно отравить кофе тем способом, который он приписывает мне. Во всяком случав, он вполне мог положить яд в кофе, когда чашка стояла на моем столе, разве не так? Была у него такая возможность?

Найджел молча кивнул.

— Но как он взял капсулу? Вот в чем закавыка. Показания Алисы вроде бы снимают с него подозрения. Ну а я, честно говоря, не в состоянии ответить на этот вопрос. Не исключаю, что Алиса сознательно ввела нас в заблуждение, сказав, что видела капсулу на столе за минуту до смерти Ниты. Она солгала, чтобы прикрыть Чарльза… Кто знает: может быть, она даже видела, как он прятал капсулу в карман. Но думаю, что это все же не так. Алиса просто не в состоянии говорить неправду. Я… о Боже, какой же я осел! — Лицо Джимми осветилось догадкой, — Я считал, что капсулу взяли со стола до того, как умерла Нита. В тот момент мы все так считали, потому что думали, что это та самая капсула, которой отравили кофе. Но коли это не так, тогда… Да, сомнений нет: Чарльз незаметно подошел и взял ее во время переполоха, когда она… когда Нита умирала или сразу после этого. Разве это не было возможно?

Найджел снова кивнул.

— Очень плодотворная мысль, Джимми! Она произвела на меня совершенно неизгладимое впечатление, — сказал Чарльз. — Но факт остается фактом: я не имел возможности позаимствовать капсулу с ядом из твоего туалетного столика. Так что не считай, будто ты выбрался из тупика.

— Я думаю, ты достал яд и в другом месте.

— О да, я располагал маленькой смертоносной капсулой в Германии. Но вернул ее в штаб перед возвращением домой. Правильно я говорю, Найджел?

Найджел Стрейнджуэйз кивнул. Ему ничего другого не оставалось, кроме как наблюдать, время от времени кивая, за развитием событий. Рано или поздно кто–то из них сделает промашку.

— Ну что ж, позволю себе допустить, что у Чарльза были другие возможности добыть цианид. Вероятно, погоня за Штульцем принесла и другие трофеи, откуда мне знать? Выяснить это — дело полиции, а не мое. Могу, со своей стороны, утверждать, что это он придумал взять с собой на встречу «штульцевскую штучку» и всем ее показать, совсем как инструктор по военному делу, показывающий гражданским настоящую ручную гранату и пускающий ее по кругу, не подумав, как это опасно. И еще одна вещь. Я допускаю, что Чарльз вряд ли мог воспользоваться для убийства моей капсулой. Но он без труда мог взять ее после убийства, когда переехал к нам; и он взял ее, чтобы обвинение пало на меня. Примечательно, что моя капсула пропала только тогда, когда полиция изменила свою версию относительно того, как было совершено убийство; только тогда, когда решили искать иной источник яда.

— У вас есть доказательства? — спросил Найджел.

— Чарльзу всегда было известно, что у меня есть капсула с ядом. На днях он спрашивал меня, сохранилась ли она и где я ее прячу.

— Это вранье, и ты знаешь это! — срывающимся голосом крикнул Чарльз. Его треугольное личико сделалось еще меньше, сморщилось, как у мертвеца.

— Конечно, ты старался выведать это осторожно. Но…

— Кто–нибудь слышал этот разговор? Может быть, ваша жена? — вставил Найджел.

— Нет. Мы с Чарльзом были одни. Найджел снова откинулся на спинку стула.

— Так что у вас, как и у него, никаких доказательств.

— Боюсь, что так. Как нет доказательств относительно его угроз Ните.

— Его угроз Ните?

— Да. Теперь я должен все рассказать. Полагаю, вы заметили, он только что говорил о помолвке с Нитой — и не смог полностью скрыть от нас своих чувств. О да, Чарльз умеет притворяться, он все время притворялся, будто все чувства к Ните у него испарились, что он потерял к ней интерес… Он даже забрал у нее свои письма, — да, Алиса мне рассказала про них… Было бы куда как неприятно, если бы полиция прочитала их и узнала кое–что такое, от чего у нее возникло бы много вопросов. Вы не поверите, какой страстный мужчина скрывается под этой… под этой обманчивой внешностью…

— Очень приятно слышать! — заметил Чарльз. — Такой комплимент дорогого стоит.

— Бедная девочка была перепугана в то утро. Знаете, Чарльз разговаривал с ней очень круто. Да, он дал ей последний шанс, чтобы она выполнила свое обязательство перед ним, он просил ее отказаться от меня, но не ради Алисы. Он сказал ей: «Если ты немедленно не отпустишь на свободу моего очаровательного зятя, если ты завтра же не объявишь во всеуслышание, что мы в ближайшее время поженимся, я постараюсь сделать так, чтобы он тебя больше никогда не увидел».

— Она вам рассказала об этом?

— Нет, _я_это слышал своими ушами. Чарльз Кеннингтон спросил изумленно:

— Слышал? Что ты хочешь сказать?

— Уйдя от Ниты в тот вечер, — да, между нами произошла ужасная сцена… — я вскоре вернулся к ней. Я чувствовал, что не могу ее так оставить. Я поехал в министерство и попытался работать. Но не смог. Потом позвонил ей; сказал, что очень сожалею о происшедшем и что сейчас приеду. Мне показалось, мои слова вызвали у нее панику. Я не мог понять почему. Но у меня появились смутные подозрения. Я начал думать: а не обманывала ли она меня все это время?.. В общем, я ей сказал, что не приеду, но про себя решил, что вернусь. Сейчас мне стыдно вспоминать об этом. Конечно, Чарльз в некотором отношении прав: я бы, вероятно, воспользовался случаем, чтобы порвать с Нитой… Боюсь, такая мысль приходила мне в голову, когда я ехал к ней: я надеялся, что застану ее с мужчиной. Надеялся — и одновременно боялся. Я открыл дверь своим ключом, неслышно поднялся по лестнице, прокрался в холл и стал у двери гостиной. И услышал голос Чарльза. Сначала я не мог понять, в чем дело. Потом услышал то, что только что вам рассказал. И еще кое–что… Он готов был простить ей неверность, если…

Джимми вдруг замолчал и закрыл глаза, словно не в силах вынести то, что он представил… На исказившемся лице отразилась внутренняя боль. Продолжать рассказ он мог только шепотом:

— На следующее утро… о Боже мой! Мне этого никогда не забыть… Нита была в ужасном состоянии. У нее не хватило духу сообщить мне, что к ней приезжал Чарльз. Я думаю, она не верила, что я не воспользуюсь появлением Чарльза, чтобы положить конец нашей связи… «Связь» — Боже, что за слово!.. Я имею в виду вот что. Если бы она мне сказала: Чарльз требует, чтобы она вышла за него, и угрожает ей, я уж не знаю чем… понимаете, какой великолепный это был бы предлог для меня? Словом, она больше не надеялась на мою защиту, у нее не осталось никого, на чье плечо она могла бы опереться. Если бы я хоть на миг представил себе, насколько серьезной была угроза Чарльза!.. — Побелевшими костяшками стиснутых кулаков он ткнул себя в лоб. — Нет, я должен был это знать, я не должен был допустить… Но нельзя было даже предположить, что Чарльз может сделать такое, показав всем эту самую капсулу…

Он неожиданно поднялся и стал мерить шагами комнату. Двое сидели молча. Найджел напряженно думал. Чарльз Кеннингтон сидел съежившись на своем стуле и казался ушедшим в себя, таким же маленьким, каким отражался в выпуклом зеркале на другом конце комнаты. Джимми остановился у буфета, чтобы налить себе вина.

— Извините, — сказал он. — Хотите, Найджел? Персиковый ликер или что–то в этом роде…

Он вернулся к столу с двумя рюмками, держа их между пальцами за ножки. Найджел взял одну. Другую Джимми поставил рядом с Чарльзом. В комнате повисла тяжелая атмосфера того замешательства, какое бывает в клубе, когда одного из его членов при всем народе изобличат в шулерстве.

— Я не рассказывал этого раньше, — говорил Джимми, обращаясь к Чарльзу, как будто они условились делать вид, что Найджела тут нет. — Но разве могу я сидеть и ничего не предпринимать? Могу?.. — В голосе у него звучали почти просительные нотки. — Извини, Чарльз. Но ты меня вынудил…

Лицо майора Кеннингтона стало совсем маленьким и потерянным. Он не раскрыл рта.

— По–моему, Найджел, нет смысла просить вас забыть все, что вы тут услышали сегодня вечером, — сказал Джимми.

Найджел покачал головой. Он все еще ждал чего–то. Инстинкт подсказывал ему, что этим дело не кончится.

— Я позабочусь об Алисе. Обещаю тебе. С ней все будет хорошо. — Джимми вновь обращался к Чарльзу: — Почему ты молчишь?

Сидевший безучастно, как в воду опущенный, майор Кеннингтон заговорил наконец:

— Я очень, очень любил Ниту.

Слова эти он произнес раздельно, высоким и чистым голосом, так похожим на голос Алисы Лейк.

— Остается одно, Чарльз, — произнес Джимми с плохо скрываемым нетерпением.

— Да, — согласился Чарльз. — Только одно. — Он потянулся негнущимися пальцами к рюмке с ликером.

— Я думаю… О черт, эта повязка! Найджел, вы не могли бы ослабить ее немного, мне больно… Этот узел — никак до него не дотянусь.

Найджел встал и склонился над левой рукой Джимми. На несколько секунд он оказался спиной к Кеннингтону. Потом снова сел. Чарльз все еще держал рюмку, невысоко приподняв ее и всматриваясь в янтарного цвета жидкость. Потом перевел взгляд на Джимми и посмотрел ему в лицо лихорадочно блестящими глазами.

— Ну что ж, помянем Ниту! — сказал он. — Мир ее праху…

Стояла напряженная тишина.

— Пей, Джимми, — сказал он. — Ты тоже должен за нее выпить.

— За Ниту, — едва слышным, сдавленным голосом пробормотал Джимми Лейк.

Оба выпили: Джимми — несколькими глотками, Чарльз, как всегда, залпом.

В следующий миг Чарльз Кеннингтон вскочил на ноги, глаза у него вылезли из орбит, руками он царапал себе горло.

— Боже! Все горит! — с трудом, хрипло выдавил он из себя.

Найджел тоже вскочил и бросился было к Чарльзу, но почувствовал, как Джимми Лейк левой рукой с неожиданной силой удержал его за запястье:

— Не нужно, Найджел! Так лучше. Ради Бога, пусть он…

Чарльз Кеннингтон покачнулся. Он икал, хватая ртом воздух, лицо его покраснело, глаза остекленели. Затем он боком упал на стул, задергался, как червяк, соскользнул на пол, вздрогнул несколько раз и затих.

Рука Джимми, державшая Найджела за запястье, разжалась. Он задрожал и вздохнул обессиленно.

— Найджел, разве вы не понимаете? Я не мог пустить вас к нему… я должен был дать ему эту возможность. Для Алисы это было бы так ужасно: арест, суд, казнь через повешение и все такое. — Он говорил отрывисто, каким–то просящим тоном. — Я очень надеялся, что моя пилюля с ядом — у него. Извините за мой обман с повязкой. Я должен был дать ему шанс вылить яд в ликер, пока вы не видите.

Найджел пристально посмотрел на него. Потом спросил, может ли он позвонить и вызвать врача и полицию.

— Телефон вон там, — сказал Джимми и, встав из–за стола, предложил Найджелу пройти с ним.

Телефон был скрыт за одной из белых панелей. Джимми сдвинул панель в сторону, ' вытащил аппарат.

— Какой номер вашего врача? — спросил Найджел.

Джимми назвал номер. Найджел начал набирать — и тут за их спинами прозвучал высокий голос:

— Не утруждайте себя, мой дорогой. Только полицию. Это все, что нам нужно.

Найджел стремительно обернулся. Возле стола, на том самом месте, стоял майор Кеннингтон, целый и невредимый.

Джимми Лейк дико, словно в кошмарном сне, вскрикнул. Крик оборвался так же внезапно, как раздался, и Джимми бросился к двери. Найджел успел схватить его за плечо — за раненое плечо, отчего того развернуло и бросило в сторону обеденного стола.

Чарльз встал в дверях.

— Найджел, — попросил он, — будьте добры, обыщите его. Если этой штуки нет в одном из карманов, то посмотрите на полу. Но скорее всего в правом кармане пиджака или в правом кармане брюк.

— «Штульцевская штучка»? — спросил Найджел.

— Да. Или что–то похожее.

— Ладно, ладно, ладно… — чуть слышно, обессиленным голосом твердил Джимми Лейк.

Он стоял навалившись на край стола. Рука его потянулась к правому карману. Найджел прыгнул к нему. Время, когда можно было рисковать, миновало. Он схватил Джимми за запястье, прежде чем тот успел вытащить руку.

— Ладно… — повторил Джимми. — Не бойтесь. Это всего лишь… вот… — Он медленно поднял руку и разжал ладонь: на ней лежала маленькая сломанная капсула. Джимми ошарашенно замотал головой. С лица его не сходило изумленное выражение. — Не понимаю, — бормотал он, глядя на Чарльза. — Не понимаю…

— Это имитация. Там не было ничего, кроме водички. Совершенно безвредно. Я бы ни в коем случае не стал пить ликер, в который ты добавил отраву, если бы не знал, что это вода. Зеркала, Джимми, иногда здорово помогают. Да, я видел, как ты вылил что–то в рюмку с ликером, когда Мармелад отвлек наше внимание. Я не спускал с тебя глаз.

«Вот оно что», — сказал себе Найджел. Наконец–то встал на место непослушный кубик.

— Ладно, — повторял Джимми Лейк, — ладно, ладно… — Он только что выдержал изнурительную дуэль умов; минуту назад победа была у него в кармане, он чувствовал, как миновала нависшая над ним угроза, и все это вдруг каким–то непостижимым образом выскользнуло из рук. Все рухнуло, бороться дальше не было сил. Подперев голову правой рукой, он говорил: — Ладно, пусть будет так. Я ничего, я молчу… Так даже лучше. Ведь я не ту женщину… я не ту убил. _Я_теперь это понимаю. О Нита, я…

Он зарыдал, горько и безысходно. Избегая смотреть в глаза Кеннингтону, Найджел вернулся к телефону.

 

РАЗЛОЖИМ ВСЕ ПО ПОЛОЧКАМ

— Не ту женщину? — спросил Блаунт. — Вы хотите сказать, что он Ниту убил по ошибке? Что на самом деле хотел отравить жену?

— Нет. Ошибки тут не было, он собирался отравить именно Ниту. Но Джимми Лейк слишком поздно, уже убив Ниту, чтобы вернуться к Алисе, понял, что по–настоящему любил Ниту. Вот в чем его трагедия. Знаете, несмотря ни на что, мне его жаль. Он разрывался надвое. Не сомневаюсь, темперамент Ниты сжигал его, с нею он испытал и муки ада, и неземную радость…

— Но как подло он отправил ее на тот свет! Если бы еще в приступе гнева…

— Да, я понимаю. И все же, если уж выбирать между двумя натурами, мне больше импонирует его поведение, чем то, как майор Кеннингтон безжалостно заманил его в западню. От Джимми исходило тепло, он был человеком, который мог с головой нырнуть в самую гущу жизни. По сравнению с ним Чарльз и Аписа — мелкие души…

— Не говорите. У обоих — холодная, рыбья кровь. Но я сомневаюсь, что нам удалось бы взять его, если бы Кеннингтон не выманил его из норы.

Они сидели в комнате Найджела; это было вечером после ареста Джимми Лейка. Стоявший перед Найджелом стакан виски был нетронут. Он и до этого думал, что кошмарные, запутанные события предыдущей недели должны завершиться только арестом Джимми. Однако, когда это свершилось, ему стало грустно. Какие могут быть разговоры о сочувствии к человеку, замыслившему и совершившему такое злодейство? И все же…

— Я вот что вам скажу, Блаунт. Вы, конечно, правы: Джимми нужно было бы сидеть не шелохнувшись. Мне ведь так и не удалось его спровоцировать, несмотря на то что за столом я рассказал историю про Чарльза с Алисой. Я думаю, он заметил ее слабые места. Но тут на него набросился Чарльз. И его обвинения попали в самое яблочко, этого Джимми уже не в состоянии был вынести. Он всерьез встревожился и решил все повесить на Чарльза, а потом закруглить дело видимостью самоубийства, обставив его так, что комар носу не подточит. Самоубийство одновременно объяснит, куда девалась его собственная капсула. Импровизация была исключительно смелой. И у него это прошло бы, если бы штульцевская капсула была настоящей штульцевской капсулой. Кстати, как Чарльз объяснил это?

— Достаточно просто. Когда он охотился за Штульцем, у него с собой были одна* или две капсулы, имитирующие нацистские, но с водой. Он их держал при себе на случай, если удастся найти какую–нибудь подружку Штульца, которая согласится предать его: он планировал дать ей фальшивую капсулу, чтобы подменить ту, в которой у Штульца был яд, и помешать ему покончить с собой при аресте. И Чарльзу в конце концов удалось найти такую девицу: она подменила капсулу. И как это мы с вами сразу не поняли: то, что он написал в письме к Джимми, — беспардонная выдумка?

— Ну да, попробуйте хлопнуть человека с капсулой за щекой по спине: вы увидите, что капсула и не пошевелится, а не то что вылетит изо рта.

— Значит, Кеннингтон забрал у девушки настоящую капсулу и привез домой вместе с имитацией как трофей. На встрече в министерстве он нам показал имитацию, а настоящую мы нашли в его чемодане. Я в общем–то должен был бы это предположить. Мы же оба с вами удивлялись, как он мог так неосторожно обращаться с цианидом. Потом, вспомните, какое у него было выражение на лице, когда Нита умерла, — мне следовало бы придать этому больше значения. Он же просто не верил своим глазам. Девушка умирает от отравления цианидом, капсула бесследно испаряется, а ведь в ней была всего лишь вода. Неудивительно, что он был так поражен.

— Жаль, что он не сказал нам об этом сразу.

— Я думаю, он тогда не был уверен, что это не Алиса отравила кофе Ниты. Он знал, что у Джимми есть капсула цианида, и убедился вскоре, что Алиса могла взять ее. Поэтому он решил сам разобраться в этом, он опасался, что мы придем к неверному выводу в отношении капсулы.

— Вот здесь он повел себя глупо, — сказал Блаунт. — После того как мы… как вы выдвинули новую версию относительно «штульцевской штучки», стало ясно, что никто, кроме Джимми Лейка, не мог этого сделать. У него был самый сильный мотив, он располагал средством, а возможность ему подвернулась. Ведь это он подготовил все декорации: фотографии и эскизы обложек в своем кабинете. А потом отказался ложиться в больницу после нападения Биллсона. Это–то его и выдало. Он боялся, что во сне или в бреду выдаст себя, никакой другой причины противиться у него не было. Дома возле его постели будет только Алиса. — во всяком случае, так он думал.

— Она, вероятно, тут же побежала бы к вам, наша маленькая правдолюбица.

— Ну не надо так. Вы слишком пристрастны к миссис Лейк.

— Не люблю я холодных, как лягушка, женщин. Но все равно!.. Знаете, Блаунт, вы бы ни за что не получили санкцию прокурора на арест Джимми — на основе тех доказательств, которыми вы располагали. Чересчур легковесны. Так, пушинки… Защитник их сразу сдунул бы, от них бы и следа не осталось. Например, это заглавное «А»…

— В книжке Клау?

— Да. Джимми почуял ловушку, которую я расставил ему. Он увернулся, как увернулся и от других ловушек, сказав почти всю правду. Он подтвердил, что первую часть буквы написала Нита: «J». Сказал, что ока подсмеивалась над ним и тогда он изменил букву в ее присутствии, превратив ее в «А», и тоже стал подтрунивать над ней. Все стало выглядеть вполне невинно. Но если бы они в самом деле дурачились, он бы наверняка вывел «А» явно, с нажимом. Разве не так? А ведь буква «А» была такой нечеткой, что я сначала и не заметил ее. Это наводит на мысль, что Джимми лгал. Отсюда напрашивается вывод: он с самого начала исправил букву, чтобы запутать следствие, которое займется изучением его характера, его проблем и его мотивов. Но вы можете представить себе, чтобы обвинитель из этой мухи сделал слона?

— Тут вы правы. И еще, слова, которые он произнес сразу после ранения: «Алиса… она… не отпустит меня». Их можно толковать двояко. Он или обращался к Алисе, имея в виду Ниту, или наоборот. А история с папкой ПХК вообще нелепая, — продолжал Блаунт, помолчав. — Он ведь сжег ее дома в печке. Это единственная его попытка увести нас в сторону.

— Мне всегда казалось странным, что он из–за этой папки перевернул министерство вверх тормашками. И это в тот самый день, когда была отравлена Нита. Тем не менее я уверен: он говорил правду, что не подозревал о сделках между Биллсоном и Фортескью. Я полагаю, он просто хотел как–то отвлечься от убийства, а тут как раз подвернулась эта история с папкой.

— Вы были недалеки от истины. Я спросил его об этом сегодня утром. По–видимому, дело было так: пока мы обыскивали его кабинет, он работал у Фортескью. По дороге туда, в приемной, он прихватил бумаги из корзинки входящих. Сверху лежала простая папка, с которой он хотел поработать дома. Он сразу положил ее в портфель, но, будучи слишком взволнован, не заметил, что вместе с ней сунул в портфель конверт с папкой ПХК. Обнаружил он это, только придя домой. А до этого целый день метал громы и молнии по поводу папки и отпечатков, которые задержал Биллсон. И, делал он это именно для того, чтобы не думать, что совершил. Он говорит, что, вернувшись домой, на какое–то время впал в настоящую панику. Он совсем не хотел, чтобы пострадал еще кто–нибудь. Но, обнаружив секретную папку в своем портфеле, подумал, что лучше ее уничтожить — просто для того, чтобы дело запуталось еще больше.

— Это звучит настолько банально и естественно, что я не могу в это не поверить. Но похоже, это единственный случай, когда он запаниковал.

— Пока я не начал его расспрашивать про другие источники цианида.

— Да, — сказал Найджел. — Почему же, по–вашему, он не стал отрицать, что у него есть капсула с цианидом?

— Очень просто. Во–первых, о капсуле знал Фортескью. Во–вторых, когда я задал Джимми этот вопрос, миссис Лейк находилась в комнате и так разволновалась, что я подумал: либо она сама воспользовалась ею, либо…

— Либо подозревала, что воспользовался муж?

— Как бы то ни было, если бы она знала, что капсула уничтожена или что от нее каким–то образом избавились еще до убийства, вопрос о капсуле ее не встревожил бы. Потому–то Джимми и не решился солгать, будто уничтожил ее. Да у него и не было доказательств на этот счет — ему должны были верить на слово.

— Значит, он, как обычно, не старался любой ценой скрыть правду? Это была его тактика после преступления. Он очень умный человек, но в своем роде трус. Разум ему подсказывал, что преступников часто ловят на лжи — на лжи, не вызванной необходимостью. Особенно убийц. А трусость, которая мешала ему порвать с Нитой, вместе с тем не давала ему пойти на явную ложь для нас. Вместо этого он притих, затаился, прикинулся мертвым, как испуганное животное. Да, это было вполне в его духе. Как и фатальное бездействие в отношении капсулы с отравой. Капсулы в ящике не было, и это могло означать одно: убийца — либо он, либо Алиса.

— Несомненно, именно из–за этой чертовой капсулы он и выдал себя.

— Да. А еще из–за ревности к Чарльзу. Это чувство они, конечно, разделяли.

— Ревность?

— Думаю, именно ревность. Они оба были в странных отношениях с Алисой. Брат–близнец стал в своем роде самой большой любовью ее жизни. Думается, эта тесная связь и была причиной ее неудачного брака. Если бы вы вчера вечером видели Чарльза и Джимми, вы бы согласились со мной. Вечер превратился в неприкрытую демонстрацию взаимной неприязни. Ревность, которую они долго сдерживали, выплеснулась теперь через край. Чарльз набрасывался на Джимми с такой яростью только из ревности, и я не думаю, что Джимми попытался бы превратить Чарльза в козла отпущения, если бы ревность не усугубила его чувства самосохранения.

— Вы так и не рассказали в подробностях, что же произошло за ужином.

— Думаю, Нита интуитивно догадывалась об этой ревности, — продолжил Найджел. — Как она кокетничала с Чарльзом в присутствии Джимми, когда Чарльз пришел в министерство! И еще раньше, когда она сказала: «Джимми старается казаться кровожадным, но у него это плохо получается». Она пыталась себя убедить, что ссора, происшедшая накануне между нею и Джимми, ничего не значит, что Джимми никогда не ожесточится против нее и не отдаст ее Чарльзу. Убежден, она надеялась, что ее кокетство с Чарльзом подхлестнет ревность Джимми и он поймет, как будет велика его потеря, если он откажется от нее. Это был ее последний — и неудачный — удар.

— А ужин? — еще раз спросил Блаунт. — У вас, я смотрю, нет особой охоты о нем рассказывать. — Его глаза холодно блеснули. — Он прошел немного не так, как вы хотели, а? Они оба отбились от рук?

— Черт побери, вы не ошиблись. Задача, прямо скажем, мне оказалась не по зубам, и… Но лучше начну с начала. Как вы знаете, утром я заехал к ним, а потом позавтракал с Чарльзом. У меня была одна цель: посеять семена раздора. Я был более чем уверен, что Джимми — тот, кого мы ищем, что Чарльз знает намного больше, чем сообщил нам, что Алиса не уверена в невиновности мужа. Но Чарльз и Джимми по разным причинам, казалось, решили скрывать все до конца. Мне пришлось расшевелить их. С самой Алисой я испробовал линию, по которой вы разрабатывали в первую очередь Чарльза. Из разговора с ней я вынес отчетливое впечатление, что она подозревает мужа даже больше, чем Чарльза. Она, несомненно, защищала брата — и не только потому, что смерть Ниты нисколько не сблизила ее с мужем; скорее пропасть между ними стала еще глубже. Я сказал ей об этом, и ее реакция камня на камне не оставила от тревожившей меня мысли, что она могла убить Ниту сама. Я поговорил с Джимми сразу после разговора с Алисой. В тот момент мне не удалось узнать у него ничего нового. Но из равновесия я его вывел. Он стал нервничать — и за себя, и за Алису. Я с достаточной определенностью дал ему понять, что существуют серьезные подозрения в отношении его, в отношении Алисы и в отношении Алисы и Чарльза как сообщников. Потом я оставил его все это переваривать. Я считал, он должен будет что–то предпринять либо в свою защиту, либо в защиту Алисы. Он был бы не прочь, чтобы вместо него покарали Чарльза, но Алиса — дело другое. Затем пришла очередь Чарльза. Первое, что я извлек из моей беседы с ним: он разгадал метод отравления, но все еще недоговаривает чего–то.

— Вот чего: капсула, которую он принес с собой в министерство, была безвредной.

— Совершенно верно. Теперь я это понимаю. А тогда, несмотря на то что он дал мне ясный намек, я его не понял; он сказал, что никогда и не думал, что ею воспользовались для убийства, а когда я спросил его почему, он ответил; прежде всего потому, что если бы он это сделал, то меньше всего думал бы о том, как вынести ее из комнаты. Через некоторое время я сосредоточил внимание на Алисе. Тогда Чарльз начал пространно перечислять замечательные достоинства сестры. Все это сводилось к тому, чтобы доказать: такие женщины не убивают, она никак не могла убить Ниту ни сама, ни в сговоре с Чарльзом. Но дальше идти он не захотел. Во всяком случае, в тот момент. Однако семена я посеял. Он понимал, что должен действовать быстро и решительно — если хочет, чтобы Джимми, которого он подозревал едва ли не с самого начала, был разоблачен. Хочу подчеркнуть: к тому времени я еще не полностью отказался от вероятности того, что Чарльз сам виновен. Но тут принесли записку от вас: «штульцевскую штучку» нашли в его чемодане. Это совершенно разрушило мою версию, которая строилась на предположении, что преступник, вынося капсулу из комнаты, либо уничтожил ее, либо надежно где–нибудь спрятал. Чарльз среагировал на это известие совершенно необъяснимым образом. Он сказал: «Вы это сделали» — и со всех ног бросился из моей комнаты. Это убедило меня, что Чарльз не убийца: так не поведет себя человек, у которого на совести преступление. К несчастью, это, казалось, снимало вину и с Джимми. Но только казалось. _Я_считал, это он подсунул «штульцевскую штучку» а чемодан Чарльза, и подумал, что он вынужден наконец перейти к действиям. Но потом позвонили вы и сказали: Чарльз показал, что ключ от чемодана всегда при нем и что никто не мог спрятать туда капсулу.

— Значит, когда он сказал: «Вы это сделали»…

— Я думаю, он имел в виду, что Джимми, а значит, в какой–то мере и Алисе пришел конец. Я считаю, до этого момента Чарльз молчал о капсулах, потому что ему в самом деле не хотелось, чтобы Джимми арестовали, а он догадывался, что если мы узнаем о капсулах, то получим недостающее доказательство, которое приведет к аресту Джимми. Это не значит, что он особенно беспокоился о судьбе Джимми, но ему не был безразличен душевный покой сестры, у него не было никакого желания помогать нам повесить его зятя. И вот тут, я думаю, возобладала другая сторона его личности — майор Кеннингтон, который выследил и взял Штульца. Я думаю, он вдруг понял, что дышит ненавистью к Джимми, человеку, который отнял у него сестру, а потом бросил ее ради другой женщины и теперь впутал в ужасное преступление. Он собирался поставить Джимми ловушку. Если просто рассказать правду о капсулах, это может оказаться выстрелом вхолостую: Джимми как–нибудь вывернется. Нет, Чарльз жаждал эффектной мести.

— Итак, вас пригласили на ужин…

— Итак, меня пригласили на ужин. Не успел я войти, как почуял, что пахнет жареным. Чарльз пил как заведенный: наверняка взбадривал себя для решающей схватки. Неприязнь между ними была настолько ощутимой, что ее, казалось, можно было резать ножом. По–видимому, перед моим приходом Чарльз высмеивал его, делал всякие двусмысленные намеки. Словом, намеренно выводил из себя. В общем, он перехватил у меня инициативу, и, что говорить, сделал это с большим успехом, потому что горел ненавистью и презрением и ему нравилось таскать Лейка за волосы. Ну а я ничего подобного не испытывал к Джимми. Тот держался спокойно, слушал внимательно. Он знал: должно что–то произойти, но не знал, что именно. Итак, мы сели ужинать. Я решил, что пора начинать, и рассказал им, как пришел к своей версии убийства и как из нее вытекает обвинение против Чарльза и Алисы. Это завело их, но этого я и добивался. Чарльз произнес целую обвинительную речь против Джимми. Зрелище было отталкивающим, скажу я вам. Но зато я получил представление обо всех фактах, которыми располагал Чарльз, причем в их истинном свете.

— Минуточку, — прервал его Блаунт. — Мистер Лейк на этом этапе уже знал о том, что в чемодане Кеннингтона найдена капсула с ядом?

— Да, это было моей козырной картой, когда я излагал свою версию. Джимми не мог скрыть изумления. Еще одна капсула с ядом! А ведь в кармане у него уже лежала та, которую Чарльз принес в министерство!.. Так вот, Чарльз сказал Джимми, чтобы тот сознавался. Джимми, естественно, отказался. Тогда Чарльз развернулся вовсю. Для начала он очень тонко прикончил мою «версию» преступного сговора между ним и Алисой. Затем кинул в лицо Джимми обвинение, что тот убил Ниту. Сказал, что до сих пор лишь из желания защитить Алису воздерживался от того, чтобы «рассказать все, что знает» о Джимми Лейке. Это стало для Джимми последней каплей. Он не знал, что может еще рассказать Чарльз, но ему нетрудно было догадаться, что эти сведения могли оказаться смертельно опасными для него. И он немедля начал осуществлять свой план.

— План? Убить Чарльза Кеннингтона?

— Да. Не думаю, что этот план родился у него мгновенно. Но сомневаюсь, что он стал бы осуществлять его — невзирая на то что этот план очень убедительно объяснял исчезновение его пилюли с отравой, — если бы Чарльз не загнал его в угол и не взял за горло. Он пошел к буфету положить себе бисквитов. О, это было сделано превосходно, вчера я видел отличный спектакль, Блаунт, сам чуть не попался. Но Чарльза ему провести не удалось. Чарльз следил за ним в зеркало, он не доверял ему ни на грош. Джимми сделал вид, будто что–то услышал за дверью. Я пошел открыть: там была только кошка. Очевидно, кошка всегда приходит во время еды, если только ее не впустят заранее. Мне все это было невдомек, конечно. Но Чарльз знал об этом. Пока я ходил открывать дверь, Джимми сломал капсулу и вылил яд в одну из рюмок цветного стекла. Чарльз видел в зеркало, как он это сделал, но промолчал. Он знал: это должна быть та капсула, имитация капсулы, которую он принес в министерство. Потом Джимми вернулся на свое место за стол, и Чарльз снова пошел в атаку. А яд, как полагал Джимми, уже стоял на буфете, скрытый цветным стеклом, и ждал, когда Джимми решит, использовать его или нет — в зависимости от того, что сейчас скажет Чарльз. Ну так вот, Чарльз как ни в чем не бывало продолжал громить Джимми. Подробности вы найдете в отчете, который я написал для вас. Среди прочих вещей, которые наговорила ему Нита накануне того дня, когда была убита, она сказала ему, что Джимми всячески упрашивал ее не удерживать его и закончил тем, что стал угрожать, сказав, что дает ей последний шанс. Затем Чарльз в оскорбительных выражениях отозвался о Джимми как о человеке и подробно описал, как была убита Нита. Кстати, он высказал предположение, что поначалу Джимми намеревался представить смерть Ниты как самоубийство.

— Да, — заметил Блаунт, — он повторил это в своих показаниях.

— Так вот, когда Чарльз закончил, Джимми ответил ему, что найденная в чемодане Чарльза капсула делает смехотворными все выдвинутые Чарльзом обвинения. И затем перешел к делу. Это было мастерское представление. Он, видите ли, не решался сказать правду раньше, потому что знал: Алисино сердце будет разбито, если она узнает, что ее брат осужден за убийство. Но теперь, движимый скорее печалью, чем гневом, он должен сказать все.

— Мастерское представление, говорите? Лучше скажите — фарисейское, лицемерное! — проворчал Блаунт.

— Да. Знаю. Мне как–то трудно освободиться от прежней привязанности к Джимми. И он так потрясающе боролся. Я знал, что он виновен, и все равно мне приходилось делать усилие над собой, чтобы не дать усыпить свою бдительность и не поверить, что он невиновен… Но как бы то ни было, главным в том, что говорил Джимми, был такой момент: он–де тем же вечером возвратился в квартиру Ниты и подслушал у дверей, как Чарльз ей угрожал: если она не уйдет от Джимми и не вернется к нему, то он с ней разделается. Он рисовал Чарльза ревнивцем, умеющим это скрывать.

— Но ведь он не мог…

— Нет конечно. Он не мог вернуться в ее квартиру. Все это — наглая, но неубедительная ложь.

— Собака… — начал Блаунт.

— Совершенно верно. Собака ведь лаяла всякий раз, когда кто–нибудь входил в дом, и дворничиха была совершенно уверена, что собака в ту ночь лаяла четырежды: когда пришел и ушел Джимми, потом — Чарльз. Здесь Джимми промахнулся: я убедился, что он лжет.

— Но как он объяснил, что «штульцевская штучка» оказалась у Чарльза?

— Весьма остроумно. Он согласился, что Чарльз не мог спрятать капсулу до того, как умерла Нита: на это имелись доказательства. Тогда он стал утверждать, что Чарльз забрал ее во время суматохи после смерти Ниты. Конечно, он постарался не задерживаться на этом обстоятельстве, а тем более на вопросе, откуда Чарльз взял эту капсулу накануне убийства, да еще без помощи Алисы. Во всяком случае, ему нужно было создать впечатление, что капсула, так сказать, существует, потому что Чарльз должен был с ее помощью «покончить с собой». И он неопределенно высказался в том смысле, что Чарльз, вероятно, мог достать яд в другом месте, и обвинил Чарльза в том, что тот взял у него капсулу с ядом после убийства, чтобы подозрение пало на Джимми. Он даже сказал, что Чарльз его спрашивал, где он хранит свою капсулу. Думаю, это была вторая ложь. Во всяком случае, Чарльз сразу же возмутился и заявил, что это неправда. Но Джимми не смущало, что какие–то детали его обвинения носят несколько неопределенный характер, поскольку, во–первых, у них все же была видимость правдоподобия, а во–вторых, «самоубийство» Чарльза должно было их подтвердить. По той же причине Джимми мог позволить себе признаться, что он воспользовался бы случаем порвать с Нитой, если бы Чарльз стал настаивать на своих правах жениха. Это признание было сделано на удивление вовремя. Но он все время понимал, как опасно для него скрывать свой мотив убийства Ниты.

Найджел перевел дух и автоматически потянулся к бокалу с виски, но тут же поставил его на стол. — После этого Джимми решил, что пора кончать с Чарльзом. Тот, конечно, знал, что задумал Джимми, и хладнокровно подыгрывал ему. Он притворился, будто брошенное ему обвинение совершенно его подкосило. Джимми приходилось спешить, чтобы успеть до того, как Чарльз придет в себя, — он прекрасно понимал, что Чарльза не удастся надолго вывести из игры обвинением, которое, как они оба знали, выеденного яйца не стоит. Джимми подошел к буфету, рассеянно напил себе персикового ликера, потом, извинившись, предложил мне. Третью рюмку, ту, в которую раньше влил содержимое капсулы, он поставил перед Чарльзом. Все это он проделал у всех на виду, ничуть не скрываясь. Я впоследствии мог бы поклясться, что никаких манипуляций с рюмкой Чарльза он не производил.

— Персиковый ликер!..

— Да, у него такой же запах, как у цианида. Он все продумал заранее. И вот Джимми говорит Чарльзу: «Остается только одно». А Чарльз сидит с оглушенным видом и механически повторяет за ним эту фразу… Он тоже играл — старался изо всех сил.

— Не понимаю, как Лейк не раскусил его, — покачал головой Блаунт. — Не мог же он в самом деле не чувствовать, что Кеннингтон слишком легко попался на удочку?

— Еще бы. Но по–моему, для Джимми в тот момент главное было, чтобы я поверил в самоубийство, и он все внимание сосредоточил на мне, так что его просто не хватило, чтобы заметить, как вела себя жертва. Он объяснял себе поведение Чарльза тем, что тот испытал сильнейшее потрясение от его неожиданного выпада, ну и отчасти опьянением: Чарльз весь вечер много пил. Как бы там ни было, подготовив меня к тому, что Чарльз может совершить самоубийство, Джимми еще раз отвлек мое внимание. На этот раз он попросил меня поправить ему повязку, и я, таким образом, оказался на минуту спиной к Чарльзу. За эту минуту Чарльз, как предполагалось, должен был с отчаяния бухнуть цианид в свой ликер.

— И вы попались на эту уловку?

— Как вам сказать? И да и нет. Я не сомневался, что Джимми что–то задумал. Он, несомненно, создавал атмосферу самоубийства. Но, должен признаться, я не думал, что это случится так быстро, у меня на глазах.

— Так была убита и мисс Принс. Прямо при свидетелях.

— Да, это верно, — сказал Найджел. — Мне нет оправдания. Признаться, Джимми меня в какой–то мере загипнотизировал. После того как Чарльз поднял рюмку и предложил помянуть Ниту, возникла какая–то гротескная ситуация. Чарльз буквально упивался разыгрываемой им сценкой. Нельзя сказать, что Джимми это пришлось по вкусу. И тут Чарльз залпом выпивает свою рюмку — он ведь большой любитель поесть и выпить, я это и раньше заметил: представьте себе, пьет ликер, как пиво! А потом он сыграл, до жути точно, человека, проглотившего цианид. Я обомлел: такого я не ожидал. А Джимми крепко схватил меня и не дал побежать на помощь Чарльзу: наверное, испугался, что Чарльз успеет бросить ему обвинение, что тот отравил его. Мне он сказал: «Не нужно. Так лучше». Чтобы в сознании у меня поглубже запечатлелось, что Чарльз сам выбрал такой выход из положения. И когда Чарльз был «мертв», Джимми признался мне, что прибег к маленькому обману с повязкой, чтобы дать Чарльзу возможность покончить с собой, — «очень надеясь на то, что моя капсула с ядом — у него». Я пошел к телефону. Но не успел я спросить у Джимми номер его врача — мы оба стояли спиной к столу, — как мы услышали голос человека, только что испустившего дух от отравления цианидом. Он спокойным тоном сказал, что здесь нужна лишь полиция. Тут у Джимми не выдержали нервы, на что и рассчитывал Чарльз. Мы обыскали его и нашли в кармане капсулу из–под яда — на самом деле яда там не было. Это была самая убийственная улика. Бедный старина Джимми!..

— Вот уж кого я не стал бы жалеть, — сказал Блаунт.

— Бы правы. Это верно. Но я ничего не могу поделать с собой… Стоит мне подумать об этой трагедии… Как Немезида ему отплатила руками той же самой женщины!..

— Вот–вот, руками той же самой женщины. Ниту Принс — вот кого вам нужно жалеть.

— А я жалею. Я бы ни за что не ввязался в это грязное дело, если бы не сочувствовал ей. Но я говорю не о Ните. Джимми делал это ради Алисы, и именно Алиса, сама того не подозревая, стала орудием фурий. Именно Алиса разрушила его первоначальный план представить смерть Ниты как самоубийство: она помешала ему вовремя спрятать в карман капсулу с ядом. Именно Алиса своим неожиданным появлением с братом в то утро предопределила будущий ход событий: ведь ее присутствие, если учесть, что у нее был сильнейший мотив ненавидеть Ниту, сразу делало ее одним из главных подозреваемых; если бы она не была в опасности, Чарльз едва ли стал бы себя утруждать уличением Джимми в убийстве. Ради Алисы Джимми пошел на убийство — чтобы понять, что смерть Ниты не сблизила их, а лишь углубила разделявшую их пропасть. За годы, когда она все больше отдалялась от него из–за романа с Нитой, Джимми создал в своем воображении нереальный образ Алисы, образ женщины, которая одна только и могла дать ему то, чего не способна была дать Нита, — душевное равновесие. Но вот он освободился, он снова был с Алисой — и снова увидел ее такой, какой она была на самом деле: существом рациональным, эгоцентричным, с водянистой кровью в жилах, занимательной собеседницей, с которой приятно проводить время, но женщиной, лишенной теплоты и способности любить. А в Ните Джимми открыл, что такое по–настоящему любящая женщина. В ней для него было слишком много женского, я знаю. Она была слишком любвеобильной, слишком требовательной, слишком собственницей. Но когда ее не стало, он обнаружил, что по–настоящему нужна ему была лишь ее любовь, со всеми связанными с ней сценами и терзаниями. Он разрушил эту любовь, убил женщину, которую любил, потому что не было в его натуре столько сил, чтобы вынести на своих плечах все богатство ее чувств. И все равно, именно этого ему не хватало. При одном воспоминании о Ните Алиса превращалась для него в призрачное видение…

— Да, сэр, — сказал Блаунт. — Немезида свое дело знает.

 

I. В набор!

Свернув на Адельфи, Найджел Стрейнджуэйз сразу же очутился в тихой заводи благовоспитанной Эйнджел–стрит, и шум движения на Стрэнде глухо рокотал у него за спиной, как вода в шлюзе. «Приятно жить на такой улице, — подумал он, — если снять квартиру на верхнем этаже одного из этих высоких, элегантно похожих друг на друга домов, ты и вознесен над всей этой городской неразберихой, и в то же время не отрезан от нее. Когда стареешь и юношеские иллюзии тебя покидают, почти единственный способ почувствовать, что рождаешься заново и все начинаешь сначала, — это переехать на другую квартиру». Но хотя он и был по натуре своей непоседой, дважды за год менять жилье — это уже слишком: надо остерегаться привычки к такого рода взбадривающим наркотикам.

Подобные размышления занимали Найджела до самого конца Эйнджел–стрит, пока он не уперся в высокие чугунные ворота, отделявшие улицу от Эмбанкмент–Гарденс. В это холодное утро в конце ноября сад набережной выглядел чахлым и унылым. На Темзе тоскливо мычал буксир. Взглянув на часы, Найджел решил, что лучше прийти на пять минут раньше, чем стоять на ветру, любуясь тем беспомощным подобием природы, которым был этот сад.

Издательство «Уэнхем и Джералдайн» занимало последний дом по правой стороне. Фасад выходил на улицу, а южная стена на набережную. По бокам у главного входа были две витрины, а чуть подальше, ярдах в пяти или шести, еще одна небольшая дверь. Фасад из темно–красного кирпича, ослепительно белая масляная краска, изысканный вырез двери и веерообразного окна над нею — во всем этом было солидное изящество, вполне соответствующее фирменной марке «Уэнхем и Джералдайн». «Сколько раздутых викторианских знаменитостей, — подумал Найджел, — поднималось по этим пологим ступенькам, чтобы выпить стаканчик мадеры с теперь уже легендарным Джеймсом Уэнхемом. Скольким неустроенным их преемникам хотелось нынче выругаться при виде этого пышного фасада: «Ах, вот куда идут денежки!“» Книга, как любил провозглашать легендарный Джеймс Уэнхем, — драгоценный источник жизненной силы, истинно высокого духа. Изрядное количество этой более или менее драгоценной жизненной силы было выпущено на рынок в течение века, чтобы умножить богатство фирмы «Уэнхем и Джералдайн».

К тому же эта почтенная фирма умела шагать в ногу со временем, а если и отставала, то лет на двадцать, не более. В одной из витрин, как заметил Найджел, была выставлена широко разрекламированная новая книга военного летчика–истребителя вместе с макетом аэродрома и коллекцией игрушечных самолетов, развешанных сверху на веревочках. «Эта выставка в таком глухом районе, пожалуй, зряшная затея», — подумал он. Но потом сообразил, что кратчайший путь для пешеходов от Стрэнда к станции метро «Чаринг–Кросс» — как раз по Эйнджел–стрит и в определенные часы тут должно быть достаточно людно.

Следом за ним по ступенькам поднималась хорошо сохранившаяся дама с лошадиной физиономией, в сочетании с которой ее жемчужное колье напоминало хомут. Отворив дверь приемной, он пропустил даму вперед. Она проплыла мимо, не поблагодарив его за любезность, а только обдав запахом духов, и скрылась за дверью в дальнем конце комнаты.

— Моя фамилия Стрейнджуэйз, — сообщил он секретарше. — У меня назначена встреча с мистером Джералдайном.

Позвонив по внутреннему телефону, девушка сказала:

— Присядьте, пожалуйста. Секретарь мистера Джералдайна сейчас за вами придет.

Как Найджел потом выяснил, его принимали по второму разряду. Приема по первому разряду удостаивались авторы в ранге коронованных особ — к ним спускался собственной персоной один из компаньонов. За менее важными посетителями посылали секретаршу, а всякий сброд должен был отыскивать дорогу сам. Найджел коротал время, разглядывая фотографии авторов с дарственными надписями, украшавшие одну из стен приемной. Более древние выделялись бородами и ошеломляющей самоуверенностью, но по мере того, как взгляд перебегал поближе к современности, лица все больше теряли и растительность и самодовольство, а самые недавние портреты выражали либо пожирающий душу Angst, либо ту лупоглазую, неубедительную браваду, которую так часто видишь в фототеке Скотленд–Ярда. И только двое представляли собой заметное исключение: усатый тип в военной форме — на фотографии была подпись «Ричард Торсби» — и дама, опередившая Найджела в дверях. Размашистая подпись на ее портрете сообщила ему, что это не кто иная, как Миллисент Майлз — знаменитая, неподражаемая Миллисент Майлз, королева бестселлеров, по слухам менявшая своих издателей почти так же часто, как когда–то любовников. Странно, что «Уэнхем и Джералдайн» согласились ее печатать. Однако вот она: в вечернем платье, с диадемой в тщательно завитых волосах, высокомерно взирает на него со стены.

— Это ведь была мисс Майлз, та дама, что вошла передо мной? — спросил Найджел.

— Да. Она здесь работает, — ответила секретарша.

— Как, она служит в издательстве?

— Нет. Пишет для нас свои мемуары. А когда она переезжала на другую квартиру, мистер Джералдайн предоставил ей для работы одну из комнат.

— Мемуары? Вот, наверное, будет сенсация!

— Да. Мы надеемся на них подзаработать, — скромно потупилась девушка. — Конечно, мисс Майлз не из тех авторов, кого мы обычно печатаем.

— Еще бы! Все равно как если бы «Ученые записки» Оксфорда вдруг напечатали Элинор Глин!

Найджел разглядывал девушку. Красивая особа цыганского типа лет двадцати трех, но хочет выглядеть старше; смотрит холодновато сквозь очки в роговой оправе; вряд ли служит здесь давно, но уже пользуется издательским «мы», словно тут родилась. Что–то в ее речи заставило его спросить:

— Вы учились в Самервилле?

— Неужели так заметно?

— По какой специальности?

— История.

— Получили диплом?

— Вообще–то даже с отличием… — Признание сопровождалось угловатым кивком головы и сразу скинуло с нее несколько лет.

— И засели у телефона?

— Фирма любит, чтобы начинали снизу. Если я смогу справиться с посетителями, меня переведут в настоящие секретари и, может, дадут кое–какую редактуру.

— Викторианские порядки, да? А в свободное время, я вижу, пишете книгу?

Девушка, покраснев, быстро сунула листки рукописи под бювар.

— Чересчур много видите! Простите, я терпеть не могу, когда заглядывают в мою работу.

— По–моему, большинство писателей этого не любят — пока ее не закончат. Антропологи наверняка могли бы объяснить этот феномен…

Но тут в приемной появилась еще одна ученая девица — секретарша мистера Джералдайна. Найджел проследовал за ней в коридор, который вел, как он потом обнаружил, от бокового входа в упаковочную. Одна сторона коридора была завалена набитыми мешками. С другой находился лифт — его дверца больно стукнула Найджела по спине, когда он туда вошел.

— Она всегда так, — жизнерадостно сообщила девица, словно речь шла о причудах любимого, но не очень послушного домашнего зверька.

— Даже с Миллисент Майлз?

Девушка захихикала.

— По–моему, она просила мистера Джералдайна установить новый лифт, — сказала секретарша и тут же окинула Найджела недоумевающим взглядом, словно удивляясь, как она могла позволить себе такое рискованное замечание в присутствии незнакомого человека, — вопрос, который часто задавали себе те, кто имел дело с Найджелом, когда он выступал в своем профессиональном качестве.

Поднявшись на второй этаж, Найджел был препровожден в кабинет старшего компаньона. Это была просторная, высокая квадратная комната, освещенная люстрой венецианского стекла, переделанной под электричество. Два окна выходили на улицу; стена напротив окон была заставлена книгами, остальные обшиты белыми деревянными панелями, а пол покрыт роскошным ковром. Найджел застал троих собеседников в классической непринужденной мизансцене современной разговорной пьесы: лысый человек сидел за письменным столом, по одну сторону от него, небрежно прислонясь к оконному косяку, стояла женщина, по другую — угрюмый рыжий молодой человек, уставившийся на носки своих ботинок и позвякивающий монетами в кармане брюк. Секунду–другую никто не менял позы. Потом лысый встал и мягкими шагами приблизился к Найджелу.

— Мистер Стрейнджуэйз? Как мило, что вы пришли. Разрешите представить вас моим компаньонам. Мисс Уэнхем, внучка нашего основателя. Мистер Райл — он недавно вступил в нашу фирму.

У Артура Джералдайна была дородная фигура, невыразительное лицо и манера говорить, которые считаются характерными для епископов и дворецких; но рукопожатие его оказалось на удивление крепким.

— Выпейте с нами стаканчик мадеры. У нас тут издавна водится…

— Гадость. Просто жидкая патока, — вмешалась мисс Уэнхем.

— Лиз, дорогая, вы несправедливы.

Они сели за стол красного дерева, стоявший посреди комнаты. Артур Джералдайн налил мужчинам мадеры, Лиз Уэнхем плеснула себе лимонаду из бутылки на серебряном подносе и с хрустом вонзилась зубами в яблоко. Эту коренастую женщину лет пятидесяти, седую, с белыми как кипень зубами, кирпично–розовыми щечками и ясными, добрыми глазами, Найджел мог бы легко представить себе в деревенской обстановке — ну хотя бы при кустарном ткацком промысле, где–нибудь в Уэстморленде. Однако, несмотря на свой загородный вид, она оказалась дамой деловой и сразу прервала поток любезностей Артура Джералдайна.

— Что ж, пора, пожалуй, поговорить о деле. Джоан, записывайте в ближайшие полчаса, кто будет звонить мистеру Джералдайну.

Секретарша вылетела из комнаты, как листок, унесенный ветром. Бэзил Райл перестал позвякивать монетками в кармане. В глазах старшего компаньона сверкнула усмешка; холодная или ироническая, Найджелу трудно было определить.

— Правильно, Лиз, — сказал он. — Мисс Уэнхем нам зевать не дает. Ладно, я изложу, в чем суть нашего маленького затруднения. Вы, конечно, понимаете, что все это должно остаться между нами?

Найджел кивнул.

— Вам, вероятно, известно, что наша фирма специализируется на издании мемуаров, биографий и тому подобного. Можно без преувеличения сказать, что марка «Уэнхем и Джералдайн» на книге такого жанра — гарантия высочайшего качества.

Тирада мистера Джералдайна была прервана громким хрустом: Лиз Уэнхем откусила еще кусок яблока.

— Года два назад мы заключили договор с генералом Ричардом Торсби на его автобиографию. Получив в начале этого года рукопись, мы обнаружили, что некоторые утверждения в ней являются… ну, скажем, в высшей степени спорными.

— Чистая клевета, — уточнила мисс Уэнхем, не переставая жевать яблоко.

— Особенно там, где автор критикует операции, проведенные во время последней войны генерал–губернатором сэром Чарльзом Блэр–Чаттерли. Чаттерли, как видно, — предмет его ненависти.

— Это тот, что недавно был генерал–губернатором…

— Он самый. Торсби позволил себе весьма недвусмысленные высказывания о том, как в сорок седьмом году Блэр–Чаттерли усмирял беспорядки в колонии. Я пока не буду утомлять вас подробностями. Скажу только, что мы обратились к автору, указали на соответствующие места его книги и попросили их убрать или по крайней мере смягчить, чтобы избежать обвинения в клевете. Он был не слишком сговорчив…

— Чудовищный зануда! — вставила Лиз Уэнхем.

— …но в конце концов мы добились, или, вернее, полагали, что добились, какого–то соглашения.

— Насколько я понимаю, вы передали рукопись своим юристам? — спросил Найджел.

— Естественно.

— Они просто на стенку полезли, — заметила мисс Уэнхем.

— Однако, когда в июле мы получили верстку, мы, увы, обнаружили, что автор не вычеркнул из рукописи два наиболее оскорбительных места, хотя ранее он и соглашался их убрать.

— Но разве рукопись не вычитывалась перед отправкой в типографию?

— Тут мы допустили оплошность. Райл, который вел эту книгу, уехал в отпуск, а в его отсутствие наш редактор Протеру просто разметил рукопись — ведь формат книги стандартный — и передал заведующему производством для отсылки.

— Мы сильно запаздывали с этой книгой, и началась гонка, — объяснила Лиз Уэнхем. — Спешно стали вычитывать верстку, чтобы книга успела выйти к Рождеству.

— Понятно. Был июль. Вы получили верстку и обнаружили, что два оскорбительных абзаца не убраны. Что же было потом?

— Тогда мы пригласили сюда генерала Торсби, — ответил мистер Джералдайн, — и сказали ему, что не можем печатать книгу, если эти места не будут изменены или вычеркнуты. На совещании присутствовал наш юрист. Разговор был довольно неприятный.

— Генерал вел себя просто как недоросль, — пояснила мисс Уэнхем.

— Он не понимает разницы между пером и шпагой, — впервые заговорил Бэзил Райл. Голос у него был гнусавый, но не противный; он спокойно переводил взгляд с одного лица на другое.

— Короче говоря, генерал вышел из себя и в сердцах вычеркнул оба куска тут же, при нас, — сказал Джералдайн.

— Его уста при этом произнесли слово «кастрировал», — буркнул Бэзил Райл.

— К счастью, большой переверстки не потребовалось. Один кусок состоял всего из нескольких строчек, а более длинный приходился на конец главы.

— Переверстки вообще не потребовалось, — резко заметила Лиз Уэнхем. — Кто–то восстановил обе купюры.

— Мисс Уэнхем хочет сказать, — пояснил Артур Джералдайн, — что в период между нашим совещанием с генералом Торсби и отсылкой корректуры в типографию кто–то наставил под купюрами точки и надписал: «Надо!» — печатными буквами, чтобы почерк нельзя было узнать. «Надо!» — указание наборщику, что вычеркнутое место должно быть восстановлено.

— Стрейнджуэйз это знает. — Голос Лиз Уэнхем зазвенел от нетерпения.

— Конечно, конечно. Забыл, что вы сами автор одной или двух книг. И прелестных притом, разрешите заметить.

По медовому голосу Джералдайна Найджел почувствовал, что старший компаньон пытается предотвратить неминуемую бурю. Он поклонился и поймал иронический взгляд мисс Уэнхем.

— На чем я остановился? Ах, да. Наши агенты распространили пробные оттиски, в которых, разумеется, оскорбительные места были жирно вычеркнуты чернилами, — и сообщили, что получили весьма положительные отзывы. Мы повысили первый тираж до пятидесяти тысяч. Книга вышла два дня назад. Вчера поступило официальное письмо от поверенных сэра Чарльза Блэр–Чаттерли. Пока что они добились запрета на распространение книги, и мы понимаем, что их клиент будет настаивать на судебном разбирательстве. Мы сразу же приняли меры к изъятию книги из продажи, но урон уже нанесен.

— Минуточку, — остановил его Найджел. — Надо полагать, у вас были сигнальные экземпляры. И никто здесь не заметил, что оскорбительные куски восстановлены? Казалось бы, даже кто–то из рецензентов мог обратить на них внимание и дать вам знать до выхода книги.

Наступило неловкое молчание.

— Боюсь, что вина тут моя, — сказал Бэзил Райл с несвойственным ему смущением.

— Ерунда, дорогой. Не стоит себя упрекать. — Мистер Джералдайн обратился к Найджелу: — Надо вам сказать, что каждая книга, которую мы издаем, с самого начала и до конца находится под общим наблюдением одного из компаньонов. Райл, конечно, отвечал за книгу Торсби. Но, поскольку сверка была вычитана, Райл уже мог не читать сигнальный экземпляр. Да у него и нет на это времени! Он ведает у нас рекламой, а для продвижения хотя бы этой книги ему пришлось проделать большую работу.

Найджел почувствовал, что в комнате воцарилась напряженная атмосфера, — причиной тому была, по–видимому, Лиз Уэнхем, нервно выбивавшая ногтями дробь по столу.

— А о чем думали рецензенты?

— Ввиду задержки, вызванной… гм… позицией автора, мы сильно запаздывали. Сигнальные экземпляры были разосланы всего за неделю до выхода книги — откладывать его было нежелательно по ряду причин. Возможно, у рецензентов не хватило времени…

— Или охоты, — вставил Бэзил Райл. — Блэр–Чаттерли отнюдь не пользуется у военных популярностью, а «Время воевать» пришлось дать на рецензию военным специалистам.

— В первый раз слышу, чтобы рецензенты читали книги, — с явным раздражением заметила мисс Уэнхем. — Но как бы там ни было, с этой мы хлебнем…

— Полагаю, что вы застрахованы на случай иска о клевете?

— От потери репутации не страхуют, — высокопарно заявил старший компаньон. — Формально, как вы знаете, издатель, типография и автор в равной мере отвечают по иску о клевете. Даже если предположить, что страховой полис покроет нашу долю компенсации за ущерб — а она в данном случае может быть громадной, — нельзя забывать о репутации фирмы. После такого скандального процесса авторы и литературные агенты поостерегутся посылать нам свои книги; весь наш престиж… — Розовые щечки Артура Джералдайна тряслись, и голос его дрожал. — За что? Я просто не понимаю. Мы всегда так дружно работали. Кому это понадобилось?

Вопрос был чисто риторический, но у Найджела никогда не хватало терпения на риторику, и он попытался ответить на него по–деловому:

— Возможны четыре мотива. Нанести удар по вашей фирме. Повредить автору. Насолить этому Блэр–Чаттерли. И, конечно, просто из злого озорства. Как я понимаю, вы хотите, чтобы я выяснил…

Артур Джералдайн поднял руку, которая оказалась куда более волосатой, чем его голова.

— Совершенно точно. Мы люди не мстительные. Но нам хочется пресечь всякую возможность повторения подобных неприятностей. Если мы найдем виновника, это нам не поможет в суде, но мы хотя бы обезопасим себя на будущее…

— Вы кого–нибудь подозреваете?

Компаньоны молча переглянулись. Найджел мог прочесть их мысли: они сомневались, этично ли высказывать вслух неосновательные подозрения, которых к тому же сами стыдятся. Немного помолчав, мистер Джералдайн произнес:

— Мы, естественно, обсуждали это между собой. И просто теряемся… Верстка «Времени воевать» лежала в кабинете Протеру и была доступна…

— Подробности, если не возражаете, я постараюсь выяснить потом. А есть у фирмы недоброжелатели?

Смущенное молчание прервал Бэзил Райл:

— Я все же думаю, что Бейтса следовало бы допросить.

— Мы ведь уже договорились, Бэзил, — ощетинилась мисс Уэнхем.

— Бейтс — наш заведующий производством, вернее, бывший, — пояснил Джералдайн. — Да, в то время он уже был предупрежден об увольнении. Но он прослужил у нас… дайте сообразить… тридцать два года и всегда защищал интересы фирмы. Я твердо уверен, что он вне подозрений.

— Но вы же его выгнали!

Мистера Джералдайна передернуло от такой грубости.

— Он, вы же сами знаете, постарел и стал, как бы это выразиться?.. Несколько консервативен. Поэтому мы спросили его, готов ли он выйти на пенсию чуть раньше положенного срока. Пенсия, конечно, будет выплачиваться ему полностью…

Это уклончивое изложение дела только усугубило царившую за столом неловкость. Найджел понял — и, как оказалось, правильно понял, — что молодой, напористый Райл не выносил Бейтса или был недоволен его работой и потребовал его отставки, несмотря на сопротивление Лиз Уэнхем, а может, и самого Джералдайна.

— И что же?

— Простите? В каком смысле?

— Ваш мистер Бейтс согласился выйти на пенсию? Он сам ушел или его вытолкали?

Найджел поймал одобрительный взгляд мисс Уэнхем. Она сказала:

— Конечно, он не хотел уходить. Но ничего подобного он бы не сделал. Об этом и речи быть не может!

Бэзил Райл, вздохнув, пожал плечами.

— Мне кажется, что, если мистер Стрейнджуэйз согласен нам помочь, надо, чтобы он имел возможность составить собственное мнение обо всех сотрудниках издательства, включая и нас.

— Ах, да ну вас совсем, Бэзил! — В речи Артура Джералдайна вдруг прозвучала ирландская интонация.

— Бэзил прав. Это наш моральный долг перед теми, кто у нас служит. — Как всегда, стоило Лиз Уэнхем заговорить — и в комнате словно открыли окно, пахнуло свежим воздухом. Все вздохнули свободнее.

— А ваш редактор? — спросил Найджел. — Кстати, не тот ли это Стивен Протеру, который написал «Пламя и пепел»?

— Да. Замечательная поэма, правда? — просияла мисс Уэнхем.

— С двадцать седьмого года мы продали двадцать шесть тысяч экземпляров, — заметил мистер Джералдайн, — и до сих пор на нее еще есть небольшой спрос. Удивительно, право, что он бросил писать.

— Такая поэма может внутренне опустошить кого угодно. А он тоже вне подозрений?

— Стивен работает у нас с тридцатого года. Никакой финансовой заинтересованности в делах фирмы у него нет, хотя мы и прощупывали его несколько лет назад — выясняли, не хочет ли он стать нашим компаньоном.

— Ему, по–видимому, было бы легче всего приложить руку к верстке, — заметил Найджел.

— Возможно. — Тонкая верхняя губа Артура Джералдайна еще больше вытянулась и придала ему сходство с акулой. — Но если он это сделал, значит, я совсем не разбираюсь в людях.

Они стали советоваться, как подойти к этому делу. Решили, что Найджел будет вести расследование под видом редактора–консультанта. Никто не сомневался, что эта легенда будет разоблачена через день–другой, но и короткого времени может оказаться достаточно. Договорились и о сумме вознаграждения.

Мисс Уэнхем спросила:

— А где он будет работать?

— Лучше всего посадить его в комнату рядом со Стивеном, — предложил Джералдайн.

— Мисс Майлз это не понравится, — возразил Бэзил Райл.

— Ах черт, совсем забыл, что она еще тут. Долго еще будет гостить у нас эта дама?

Райл пожал плечами. Найджел понял, что популярная писательница — протеже Райла и остальные два компаньона терпят ее только из–за денег, которые она может принести издательству «Уэнхем и Джералдайн».

— Сколько времени она занимает эту комнату? — деликатно осведомился он.

— С июня, когда мы подписали с ней договор. С перерывами. Она в то время переезжала на другую квартиру.

— И, видно, навеки поселилась у нас, — проворчала Лиз Уэнхем.

Джералдайн заметил:

— Раз яичко золотое, пусть уж она снесет его в нашем доме. Пожалуй, мистеру Стрейнджуэйзу придется разместиться вместе со Стивеном.

Подойдя к столу, он позвонил по внутреннему телефону:

— Стивен, можете уделить нам несколько минут?

Трубка зажужжала, как оса.

— Да… довольно важное. Спасибо. — Он положил трубку. — Стивен в плохом настроении.

Найджел не без интереса ожидал автора горькой, трагической поэмы «Пламя и пепел» — в каком бы настроении тот ни был. Стивен Протеру, некогда «властитель дум», «молодой бард, которого нельзя упускать из виду», и т. д. и т. п., из виду тем не менее исчез и на думы читателей больше не посягал. Вынырнув из безвестности с единственным опубликованным произведением, он снова канул в нее более двадцати пяти лет назад. Почти никто из многочисленных поклонников его книги не мог с уверенностью сказать, жив он еще или умер.

— Мы все очень любим Стивена, — пояснила Лиз Уэнхем. — И очень его боимся.

 

II. Первый оттиск

В комнату метнулся вертлявый, как угорь, человечек — казалось, он двигается при помощи плавников, а не ног. Сходство с рыбой усугублялось узкой прорезью рта, который беззвучно открывался и закрывался. Спустя несколько секунд оттуда посыпались слова.

— Долго еще эта проклятая баба будет оккупировать помещение? Утром она уже отняла у меня полчаса своими знаками препинания! Знаки препинания! Нет, подумайте! Разве мне платят за то, чтобы я расставлял запятые всяким кретинкам? А как меня раздражают ее духи!

Обличительная речь Протеру выразительно перемежалась громким чиханьем. Найджел разглядывал нос с горбинкой, высокий лоб, красивые глаза, горящие за стеклами роговых очков, и странно не вязавшийся с ними безвольный рот и почти отсутствующий подбородок. Голос у этого человека был удивительно низкий, звучный, но вдруг срывался и переходил в злобный визг. Найджелу трудно было отвести взгляд от его рта, который молча прожевывал слова, прежде чем произнести их вслух.

— Я работаю в этой фирме уже четверть века, — провозгласил Протеру, — и мне казалось, что я заслужил право на свой угол (чхи!). Конечно, если вы предпочитаете, чтобы вместо чтения рукописей я кормил с ложечки безграмотных (чхи!), вышедших в тираж потаскух, я подчинюсь вашим (чхи!) новым порядкам. Это еще кто?

Стивен Протеру наконец–то заметил Найджела и сорвал очки, чтобы получше его разглядеть.

— Наш новый консультант, мистер Стрейнджуэйз. Мистер Протеру.

— Гм. Нужен позарез. Очень приятно. Может, избавите меня от мисс Миллисент Майлз? Хороша «мисс»! Не мисс, а немытая миска. Я ей только что это сказал. Она всегда… Она терпеть не может каламбуров. Я тоже, но это единственный способ выжить ее из комнаты. — Он обернулся к Лиз Уэнхем: — Новый консультант? На что нам сдался новый консультант?

— Сядьте, Стивен, выпейте мадеры и успокойтесь.

Протеру недоверчиво прищурился на переданный ему бокал, отпил глоток и причмокнул.

— Виноградную лозу завезли на Мадейру португальцы, — сообщил он присутствующим, — с Кипра, а может, и с Крита, в самом начале пятнадцатого века. Это вино — близкая родня того, что любители старины зовут мальвазией. Но под любым названием вкус у него одинаково приторный.

— Стивен, помолчите минутку, ладно? — взмолилась Лиз Уэнхем (Найджел услышал в ее голосе ласковое раздражение). — Мистер Стрейнджуэйз любезно согласился расследовать нашу неприятную историю с «Временем воевать». Вспомните, Стивен, нам же вчера его рекомендовал…

— Никто мне ничего не рассказывает!

— Беда в том, что вы просто никого не слушаете, — сказала Лиз Уэнхем.

— Мне будет интересно наблюдать за вашей работой. — И Протеру отвесил Найджелу светский поклон. — Наука, или, вернее, искусство сыска уже давно меня…

— Быть может, мы дадим возможность Стрейнджуэйзу заняться своей наукой или искусством? — вмешался Бэзил Райл.

— «В моем ремесле или суровом искусстве…» — декламировал Протеру. — Спорно, а? Необычный эпитет, знаете ли. Интересно, шел он из головы или от сердца?

— Ради бога, Стивен! — воскликнул Артур Джералдайн. — Здесь издательство, а не профессорская. Вы, я вижу, не понимаете всей серьезности иска о клевете!

— Протеру ведь нечего терять, — раздраженно заметил Райл.

Лиз Уэнхем взорвалась:

— По–моему, мы все знаем, сколько души вложил Стивен в наше дело!

— Дети, дети! Не ссорьтесь! — Протеру повернулся к Найджелу: — Я к вашим услугам.

— Я хотел бы посмотреть верстку, к которой кто–то приложил руку, а также машинописный оригинал. Мне нужны адреса генерала Торсби, Блэр–Чаттерли и мистера Бейтса, список ваших теперешних сотрудников с указанием стажа их работы в издательстве и образцы их почерков. А тем временем я бы мог побеседовать с Протеру.

Артур Джералдайн кивнул. Он пошел в угол комнаты, отпер сейф, тактично загороженный экраном — словно ничто, связанное с низменной наживой, не должно было мозолить глаза в этой светской гостиной, — и принес верстку и отпечатанный на машинке оригинал в коричневой бумажной обложке.

— Хм–м, верю, дорогой, что вы сделаете все возможное, чтобы не… — У старшего компаньона был какой–то жалкий вид, он осекся, а потом продолжал: — Понимаю, вам придется задавать разные вопросы… Но нам бы не хотелось, чтобы наш персонал был… знаете ли, слишком… я хочу сказать, чрезмерно… выведен из равновесия.

— Я убеждена, что мистер Стрейнджуэйз — сама деликатность, — успокоила его Лиз Уэнхем.

На этом Найджел распрощался и ушел в сопровождении Стивена Протеру. Стивен сообщил ему, что кабинеты двух других компаньонов расположены в том же коридоре. Потом они поднялись этажом выше, оказались на площадке, где слева был лифт, а на стене перед ними — табличка: «Уэнхем и Джералдайн. Редакция», и, пройдя несколько шагов по коридору, остановились у двери, на которой висела картонка с надписью крупными печатными буквами: «Мистер Блодуорт. Не входить».

— Вот мы и пришли, — сказал Стивен. — Мистер Блодуорт скончался много лет назад, но мы же не любим расставаться с прошлым. К тому же это сбивает с толку моих непрошеных посетителей — впрочем, увы, ненадолго. — Он задумчиво посмотрел на картонку, потом, выхватив из кармана толстый карандаш, приписал под «Не входить» — «Это относится и к вам, мисс Майлз». — Добро пожаловать в мою конуру, — сказал он, распахивая дверь.

Его комната и правда ничем не напоминала просторный кабинет старшего компаньона.

— Ну что ж, очень уютно, — заметил Найджел, с опаской оглядывая заваленный стол, голую лампочку над ним, полки с пыльными книгами и два жестких стула, составлявшие всю обстановку этого кабинета, больше смахивающего на чулан. От соседней комнаты его отделяла тонкая перегородка с окошком из матового стекла. Сквозь перегородку доносился нервный стрекот пишущей машинки.

— Она ведь творит свои тошнотворные опусы прямо на машинке, — с глубоким отвращением сообщил Протеру, — характерно, да?

— А где я буду сидеть?

— Пожалуй, в тот угол можно втиснуть маленький столик. Тогда нашей соседке будет физически невозможно сюда влезть. Останется только забить окно — и мы будем неуязвимы.

— Прекрасно. Но как тогда выходить из комнаты? Время от времени ведь придется.

— О Господи, неужели вы из тех юрких сыщиков? Я–то надеялся, что вы вроде Ниро Вульфа, никогда не вылезаете из кресла.

Очистив место на столе, Стивен положил на него верстку и оригинал «Времени воевать», однако Найджел не проявил желания тут же ими заняться. Вместо этого, ткнув в них указательным пальцем, он осведомился:

— Итак, что вы мне можете об этом рассказать?

— Рассказать? В каком смысле? — Протеру был озадачен.

— Вернемся к июлю. К тому дню, когда верстка вернулась от автора. Какого это, кстати, было числа?

— Двадцать второго.

— Она пришла по почте или автор ее принес?

— По почте. А какая разница?

— Вероятно, никакой. Что произошло потом? Какой тут у вас порядок?

Под лихорадочный треск машинки в соседней комнате Найджел узнал от Стивена следующее: верстка пришла с дневной почтой двадцать второго июля. Пакет принесли в кабинет Бэзила Райла. После обеда он стал ее просматривать, чтобы удостовериться, все ли замечания типографии сняты автором и разумна ли его правка. Совещание по рекламе помешало Райлу закончить работу в тот же день, поэтому он унес верстку домой. После ужина он обнаружил, что оскорбительные места не изъяты. Наутро он посоветовался с Джералдайном и Протеру — можно ли их тихо вычеркнуть самим и послать книгу в печать или же лучше связаться с генералом Торсби. Хотя в свое время генерал и давал согласие на купюры, Джералдайн решил, что фирме следует объясниться с ним начистоту и внести в это дело полную ясность. Поэтому на два часа было назначено совещание с участием компаньонов, их юриста и автора. Там, как уже рассказывали Найджелу, произошел крупный разговор, однако генерала в конце концов удалось уломать, и опасные куски были вычеркнуты тут же, на месте. Совещание окончилось около трех часов дня. Райл сразу же принес верстку Протеру с просьбой ее просмотреть — нет ли там опечаток, не замеченных типографским корректором и автором.

— Это обычно входит в ваши обязанности? — спросил Найджел.

— Нет, я просто старая рабочая лошадь. Райл сам бы это сделал, но он был занят по горло очередной рекламной шумихой. Он же у нас (чхи!), знаете ли, энтузиаст. Так и кипит.

— Теперь мы подходим к роковому часу. Примерно к трем часам дня двадцать третьего июля. Вы читаете верстку. Сколько времени у вас на это ушло?

— Я прочел почти все к половине седьмого — работаю ведь я быстро, и глаз у меня наметанный. Кончил вычитывать утром, часов в одиннадцать, и передал Бейтсу для отсылки по почте.

— В какой части книги находятся эти спорные места?

— В третьей главе и в конце тринадцатой.

— Вы прочитали тринадцатую главу до того, как ушли вечером домой?

— Да. Из семнадцати глав я прочел четырнадцать.

— Таким образом, кто–то приложил руку к верстке либо после того как вы ушли, либо на следующее утро. Иначе вы заметили бы пометку «Надо!», когда читали.

— Конечно.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

— Что ж, давайте тогда начнем с вечера. Вы имеете представление о том, кто мог находиться в помещении после вашего ухода?

По словам Стивена, компаньоны обсуждали с ним этот вопрос только вчера. Теперь невозможно восстановить даже их собственные действия в тот вечер — четыре с лишним месяца назад. Но, насколько они припоминают, Джералдайн поднялся к себе на верхний этаж сразу же после шести тридцати. Лиз Уэнхем вышла из издательства около шести тридцати. Бэзил Райл работал до семи, после чего ушел. Что же касается служащих, часть из них кончает работу в пять, остальные в пять тридцать; исключение составляют только секретарши компаньонов — они иногда остаются работать сверхурочно. Но по табелю видно, что вечером двадцать третьего никто из секретарш не задерживался.

Из дальнейших расспросов Найджелу стало ясно, что парадный подъезд запирается на замок и на засов в пять тридцать; те, кто задерживается, должны выходить через боковую дверь. Секретарша сидела в приемной до пяти тридцати и заверила компаньонов, что после своего ухода генерал Торсби не возвращался.

— А эта боковая дверь? У кого от нее ключи?

— У компаньонов. У меня. И есть запасной ключ в столе у секретарши в приемной. По–моему, раза два его брала Миллисент Майлз, когда хотела вернуться и поработать подольше.

— Таким образом, после семи вечера в издательстве официально никого, кроме мистера Джералдайна, не было?

— И его жены. Насколько мы знаем.

— А мисс Майлз? Она в тот день здесь работала?

— Не помню. Дело ведь было так давно…

Найджел закинул голову и посмотрел на Стивена Протеру:

— Вам кажется странным, что я выясняю, где тогда находились люди, которые явно вне подозрения? Но кто же, кроме компаньонов, автора и вас, мог тогда знать об огнеопасных пассажах в тексте?

Стивен фыркнул:

— Милый мой, вы и не представляете, какие тут сплетни…

— Но кто их пустил? Откуда они пошли?

— Ну хотя бы Джейн. Секретарша Артура. Она в тот день вела протокол совещания с Торсби.

— Да, я заметил — она не очень–то склонна держать язык за зубами.

— Вам надо учесть, что в издательствах, как ни странно, многие интересуются книгами, а уж те, кто связан с компаньонами, и редакторский состав — подавно. Ручаюсь, что новость о скверной проделке генерала за несколько часов облетела издательство.

— Охотно верю. Теперь вспомним утро. Когда вы пришли?

— В половине десятого.

— И верстка лежала там, где вы ее оставили?

— Не совсем. Но уборщицы вечно все перекладывают у меня на столе.

— Вы, случайно, не взглянули опять на купюры?

— Нет. Я стал вычитывать дальше, с той страницы, на которой остановился.

— Вы все время находились в комнате с девяти тридцати до одиннадцати, пока верстку не отнесли мистеру Бейтсу?

— Я стараюсь это припомнить с тех пор, как разразился скандал. Наверняка минут пять провел в уборной, я человек устойчивых привычек, но это было, вероятно, без четверти десять. И, конечно, иногда выскочишь с кем–нибудь поболтать. Право же, спустя такое долгое время невозможно все досконально припомнить.

— Таким образом, теоретически, к верстке могли приложить руку в любое время между шестью тридцатью вечера двадцать третьего и одиннадцатью часами утра двадцать четвертого. Потом сделать это мог либо сам Бейтс, либо неизвестная нам Черная Рука в типографии.

— Выкиньте сразу же Бейтса из головы. Он — старый зануда, но никогда ничего не сделает во вред фирме. Однако на мои слова можно полагаться, если предположить, что я говорю правду, — заявил Стивен, лукаво глядя на Найджела.

— Будем исходить из этого предположения, — ответил Найджел. — Во всяком случае, пока.

— Беда в том, что у меня было больше возможностей, чем у любого другого.

— Ну а мотив? Зачем?

— Тут вы правы. Зачем — неизвестно.

Светло–голубые глаза Найджела выражали любопытство, живое, но добродушное любопытство, которое обычно, как под гипнозом, вызывало всех его собеседников на откровенность. Даже тех, кому эта откровенность вовсе не была на пользу.

Он откинулся назад и спросил:

— Как по–вашему, кто это сделал?

Тонкие губы Стивена с опущенными вниз уголками шевелились, подыскивая слова. Что он хотел сказать, Найджел так и не узнал, потому что окошко за его спиной открылось и чей–то голос спросил:

— Как пишется «гекатомба»?

— Я этого слова не употребляю, — желчно кинул через плечо Стивен.

— Но у вас же есть орфографический словарь? — Голова Миллисент Майлз просунулась в окно, как лошадиная морда из стойла. — Ах, к вам кто–то пришел…

— Да.

— Может, вы нас познакомите? — спросил, поднимаясь, Найджел.

— Мистер Стрейнджуэйз — мисс Майлз, — буркнул Стивен. — Он у нас немного поработает.

Миллисент Майлз протянула в окно руку в кольцах:

— Очень рада. Надеюсь, вы меня поддержите. Вы должны повлиять на мистера Протеру, он так упрям!

Найджел не имел представления, о чем идет речь. Наигранно аристократическое произношение, черное шерстяное платье с перхотью на плечах, жемчужное ожерелье, большой рот с торчащими вперед зубами, блуждающий взгляд зеленых и довольно дерзких глаз, характерный для писателей и хозяек салонов. Все это Найджел отметил сразу. Беседовать через окошко было неудобно, пришлось согнуться и стать боком, словно перед железнодорожной кассой.

— Как подвигается книга, мисс Майлз? — спросил он.

Она вдруг стала вращать глазами. У нее, как он потом узнал, была такая манера, до странности не вязавшаяся с ее самоуверенностью, — как видно, пережиток тех дней, когда она была еще нервна, застенчива и неуклюжа.

— Просто мучение! — пожаловалась она.

— А я–то думал, что у вас роды проходят безболезненно, — заметил Протеру.

Мисс Майлз рассмеялась, обнажив большие зубы:

— Обычное мужское заблуждение, правда, мистер Стрейнджуэйз?

— Едва ли, — сказал Стивен. — Ваша машинка с утра трещит не умолкая. Вы творите, как видно, в трансе.

— Но, я по крайней мере, хоть что–то пишу, — парировала она с приторной улыбкой — напрасной, ибо Стивен на нее не смотрел.

Эта перепалка удивила Найджела. Она звучала как ссора старых супругов, у которых оружие от долгого употребления уже притупилось. Правда, Протеру — капризный чудак, от него трудно ждать вежливости и светского обхождения.

— Вы, я вижу, давно знакомы? — спросил он.

Оба ответили почти разом:

— Даже чересчур!

— С июня, когда я стала пользоваться этой комнатой, мы сделались соседями. И я уже привыкаю к странностям мистера Протеру. Как говорится, не бойся собаки, которая лает…

Найджел улыбнулся:

— Я согласен с Кристофером Фраем: для меня лай пострашней укуса.

Мисс Майлз разразилась громким, трескучим смехом:

— Это надо записать.

— Не преминет вставить в книгу, — пробормотал Стивен, — причем без ссылки на источник.

— Зайдите, поболтаем, мистер Стрейнджуэйз. Я на утро работу закончила. А разговаривать, согнувшись пополам, не очень удобно.

Найджел вопросительно поглядел на Стивена, который всем своим видом выражал крайнее отвращение, и, захватив верстку, вышел в коридор. Он заметил, что в дверь мисс Майлз врезан новенький замок. Комната ее была просторнее, чем у Стивена, но обставлена скупо. Посредине, на коврике, стоял стол и канцелярский стул спинкой к двери. Кроме кресла, электрического камина, вазы с цветами на подоконнике и пишущей машинки, больше ничего не было. Рядом с машинкой аккуратной стопкой лежала напечатанная рукопись. В глаза Найджелу бросился квадратный листок бумаги, приколотый к стене.

— Рабочий график, — пояснила мисс Майлз. — Каждый день я удлиняю эту линию, чтобы видеть, сколько я написала. Это меня дисциплинирует.

— Сразу виден профессионал.

— Что ж, писать — моя профессия. Меня бесит интеллектуальное кокетство. У меня есть товар. И я хочу продать его как можно выгоднее. Поэтому мне нельзя снижать производительность. — Она опять завращала глазами. — Вас это шокирует?

Найджел вежливо, но неопределенно хмыкнул:

— А вы давно в издательском деле? Я что–то не припомню…

— Время от времени я беру специальную редактуру. Специализация — бич нашей эпохи. — Мисс Майлз произнесла эту банальность с таким жаром, будто воткнула флаг в землю, куда не ступала нога человека. — Эге, — продолжала она, — да у вас, я вижу, книга Тора?

— Вы его знаете?

— Я слишком многих знаю. Это жестокая расплата за литературный успех — никуда не денешься от своих читателей. Лекции, приемы, письма поклонников, интервью журналистам… Иногда я жалею, что взяла перо в руки. — Мисс Майлз театрально вздохнула.

— Но такая жизнь вам все же нравится? Ведь это пища для вашей автобиографии.

Популярная романистка одарила его по–детски наивным взглядом:

— Вы согласны со мной, что автобиография должна быть до конца и безоглядно откровенной?

— Да — когда пишешь о самом себе. Но если начнешь кидаться на других… — Найджел поднял верстку.

— Да, да. Кажется, с книгой Тора были какие–то неприятности…

— Кому–кому, а вам это известно! — послышалась злобная реплика из соседней комнаты. — И какие именно — известно.

Миллисент Майлз поднялась и захлопнула окно.

— Гадкий карлик, — проворчала она. — Но в своем деле — гений. Приходится терпеть.

В разговоре с эгоистом нетрудно направить беседу в нужное русло так, чтобы он этого даже не заметил; труднее не дать ему уклониться в сторону. В эгоизме Миллисент Майлз, по мнению Найджела, было много ребячьего: неспособность умственно повзрослеть и принесла такой успех этой плодовитой романистке. Она не уклонялась от разговора на занимавшую его тему и явно была уверена, что Найджел просто видный мужчина, которому лестно поговорить с Миллисент Майлз. Найджел, естественно, предоставлял ей в этой беседе ведущую роль. Такая писательница, как она, простодушно заявил Найджел, должна обладать особой наблюдательностью и уметь разгадывать характеры. Будь он одним из хозяев издательства, он сразу бы пришел к ней за советом, тем более что она работала рядом с той комнатой, где нафокусничали с версткой. Она, конечно, целиком погружена в свое творчество, но часто подсознание, особенно у такой чувствительной натуры, как мисс Майлз, воспринимает явления, которые сознание не сразу отмечает. Однако, может быть, ее вообще не было тут двадцать третьего и двадцать четвертого июля?

Вопрос разрешился при первом же взгляде на график. Линия была сплошной в те дни, когда миссис Майлз здесь работала, и намечена пунктиром, когда отсутствовала. Двадцать третьего и двадцать четвертого линия была сплошной. Но что касается тайных посещений соседней комнаты, она ничего припомнить не могла. Она пожаловалась, что люди тут то и дело бегают друг к другу, поэтому она и попросила мистера Джералдайна врезать в дверь замок. Так как отношение Миллисент Майлз к исправленной верстке ограничивалось только ее соседством с местом преступления, Найджелу пришлось оставить эту тему, чтобы не выйти из роли временного редактора. Он попытался подойти к вопросу с другого конца:

— Когда вы заглянули в комнату Протеру, вы сказали: надеюсь, вы меня поддержите…

— Да, об этом нам и надо поговорить с глазу на глаз. — Она понизила голос, кинув предостерегающий взгляд на перегородку между своей комнатой и конурой Протеру. — Когда мистер Райл попросил меня отдать фирме мою автобиографию, мы условились, что «Уэнхем и Джералдайн» переиздадут кое–какие из моих ранних и уже давно распроданных романов. Я убеждена… — В ее зеленых глазах появилось нечто отрешенное, словно она благоговейно взирала на знамение свыше. — Я убеждена, что они дадут духовную пищу молодому поколению. Поэтому позиция Стивена Протеру мне кажется возмутительной!

— Вы говорите, что у вас с мистером Райлом об этом была договоренность? Но в договоре такого пункта нет?

— Джентльменское соглашение. А оно всякой солидной фирмой обычно выполняется.

— Но вряд ли влияние Протеру так велико.

— Что вы, тут его просто боготворят. — В ее манерной речи вдруг зазвучали простонародные нотки. — И мисс Уэнхем почему–то на меня взъелась. Вот кикимора! А если они вдвоем насядут на Артура Джералдайна — он ведь человек слабый…

Найджел предоставил ей трещать дальше и перебирать свои обиды с поистине женской дотошностью. Сохраняя почтительную, но ни к чему не обязывающую мину, как и подобало новому сотруднику фирмы, который не имеет права обсуждать ее действия и в то же время противоречить одному из ее доходных авторов, Найджел под прикрытием футляра от пишущей машинки листал верстку «Времени воевать», пока не дошел до конца главы, вызвавшей весь скандал. Последний абзац был восстановлен: «Надо!» В глаза ему бросилось слово «гекатомба».

Когда Миллисент Майлз замолчала, дабы перевести дух, Найджел поднялся и пообещал ей сделать все, что в его слабых силах. На ходу он будто нечаянно смахнул рукой на пол несколько верхних листков лежавшей лицом вниз на столе рукописи. С пространными извинениями он собрал их с пола и положил на место, успев, однако, пробежать глазами последние фразы, напечатанные мисс Майлз перед тем, как она открыла окно в комнату Протеру. Там не было слова «гекатомба», и при всей высокопарной причудливости ее стиля оно никак не ложилось в контекст.

 

III. Надо!

Через полчаса Найджел Стрейнджуэйз ел бутерброды и пил шотландское пиво в трактире возле Стрэнда. Это заведение посещали главным образом мелкие дельцы и чиновники — последних выдавали большие черные котелки, надвинутые на уши, и чванная манера разговаривать, а первых — жалкое наигранное благодушие, усвоенное из руководства для коммивояжеров — из главы, где советуют, как завоевать доверие покупателя. Но те и другие были неотличимы в одном: в своей небрежной, уродливой речи; несмотря на отмирание кокни, она свидетельствовала о полном падении языковой культуры. Нет ничего удивительного, подумал Найджел, что народ жадно глотает немыслимые сочинения Миллисент Майлз, — реальность ведь так неприглядна. Но если посмотреть вокруг в таком месте, как это, и сама реальность покажется нереальной. Чиновники и разбитные парни («Наш представитель мистер Смит посетит вас…») жмутся друг к другу, защищаясь от собственной неполноценности, нервно нахальничают в век Простого Человека, — что их может поддержать, кроме этого абстрактного и лишенного всякого смысла социального статуса? «Призрачный город, — подумал Найджел. — Лондонский мост на веку повидал столь многих. Я и не думал, что смерть унесла столь многих».

Правда, издательство тоже не слишком совмещается с чувством реальности. Да и может ли оно, питаясь такой эфемерной пищей, как слова? Живя на авторах, чьи вороватые самовлюбленные тени плетут паутину слов, чтобы скрыть свой позор, свое бессилие, свою роковую призрачность? Мисс Майлз, которая пишет так много; Стивен Протеру, который, видимо, иссяк; генерал Торсби… Нет, генерал — это совсем другое дело, это человек, который стреляет словами как пулями, чтобы поразить врага.

— Вы верите в случайное стечение обстоятельств? — внезапно спросил Найджел совершенно незнакомого человека — одного из бригады черных котелков, который сел за его столик и безбожно поливал кетчупом холодную отварную лососину.

— Прошу прощения?.. — Субъект разглядывал Найджела негодующе, с подозрением.

— Я спросил, верите ли вы в случайное стечение обстоятельств?

— Ну, знаете, в теперешние времена поостережешься верить во что бы то ни было. А также и невесть с кем разговаривать, — добавил он злобно.

— А вы поменьше остерегайтесь. Это бич вашего брата чиновника. На минуту забудьте про исходящие и присмотритесь к живому человеку. Неужели я похож на мошенника или на пижона?

— Гос..

— Вы совершенно правы. Я сразу понял, что вы тонкий знаток человеческой души. Вот я и спросил: вы верите в случайное стечение обстоятельств?

— Забавно, что вы об этом заговорили, — снисходительно ответил незнакомец. — Только сегодня утром моя супружница…

— Неважно, что думает ваша жена. Я спрашиваю вас…

— Что–то мне ваш тон не нравится.

— В эпоху, перегруженную машинерией и механистической психологией, единственная твердая опора человека — это случайность, прекрасная, своевольная случайность. В обществе, которое поклоняется статистике, случайность — единственное проявление Промысла.

— Да я–то сам человек свободомыслящий…

— Вы, наверно, скажете, что наука, искусство или суровое ремесло раскрытия преступлений должны базироваться на фактах, которые могут быть причинно объяснены. Я с вами не согласен. Наука, которая не оставляет места случайному совпадению, то есть отрицает, что два по–видимому взаимосвязанных события могут произойти одновременно без какой бы то ни было фактической связи друг с другом, — неполноценная наука, ложная наука. Вы уже уходите?

Незнакомец невнятно пробормотал, что вот–де сюда только что вошел один его приятель, и поспешил подальше убрать свою тарелку, свое пиво и свою особу, причем последняя просто обливалась по́том.

Оставшись за столиком один, Найджел продолжал размышлять. Хоть он и защищал только что непредсказуемость и случайность мира, проявляющуюся в совпадениях, ему трудно было принять на веру то конкретное ее проявление, с которым его познакомили утром. Он снова отыскал оскорбительный абзац в книге генерала Торсби. Вот он, вычеркнутый, со знаком вымарки сбоку, зачеркнутым в свою очередь, с пунктиром под вымаранными строчками и словом «Надо!», отчетливо выведенным на полях. Абзац был не длинный, но взрывчатый, как динамит.

«Короче говоря, образ действий губернатора во время беспорядков (если можно применить слово «действия“ к тому, кто и пальцем не пошевелил, пока не стало слишком поздно) дает наглядный пример тупой неумелости с начала и до конца и кладет большое темное пятно на и так небезупречную историю нашей колониальной администрации. Твердая рука могла бы сразу обуздать недовольные элементы. Решительные меры даже после того, как восстание набрало силу, позволили бы подавить его с минимальными потерями. Но губернатор, поглощенный более приятными занятиями — приемами, открытием благотворительных базаров и послеобеденной нирваной, — не принял никаких мер и, напротив, мешал военным рассеять толпу. Результатом его преступной нерадивости было большое количество жертв и разрушений. Гекатомба в казармах, где была перебита половина роты сассекских стрелков, — вот одна из ничем не оправданных трагедий, ответственность за которую лежит целиком на ленивом и бездарном администраторе».

Справедлива была критика или нет, но Найджел почувствовал симпатию к автору этих убийственных строк. Глава, которая ими заканчивалась, описывала службу генерала Торсби в должности командующего войсками колонии. Он явно не ладил с генерал–губернатором, требуя принятия мер, когда возникло тревожное положение, и его отозвали в Англию как раз перед началом беспорядков.

…А Миллисент Майлз, еще не зная, что у Стивена Протеру кто–то есть, спросила, как пишется слово «гекатомба».

То, что Найджел успел прочесть из «Времени воевать», вызвало у него уважение и к профессиональным знаниям генерала, и к его литературному стилю. Когда он пользовался выражением «гекатомба», он употреблял его правильно, то есть в значении массового уничтожения или гибели множества людей, но неприязнь к Блэр–Чаттерли возвращала этому слову и старый семантический оттенок — жертвенный.

Книга генерала Торсби показывала, что он отличный военный специалист, фанатически исповедующий собственные принципы стратегии, тактики и материально–технического снабжения. Найджел снова вернулся к первому скандальному куску. Рассказывая об одном из наступлений во Франции в 1944 году, генерал писал:

«Атака увенчалась полным успехом повсюду, кроме участка Пом–Люзьер. Там командовал — к счастью, недолго — генерал Блэр–Чаттерли. Применив по–крымски неуклюжую тактику, он умудрился потерять 2586 человек и значительно повысить боевой дух противника».

Все, кроме первой фразы, было вымарано, а потом восстановлено снова.

Этот лихой выпад еще больше разжег у Найджела желание познакомиться с автором. Найджел договорился встретиться с генералом в его клубе, куда и направил теперь свои стопы.

Лакей проводил его в библиотеку, где генерал сидел один и читал Пруста.

— Ага, Стрейнджуэйз? Надеюсь, вы пьете? Два арманьяка, двойных.

Найджел пожал руку невысокому суховатому подвижному человеку. В лице генерала странно сочетались черты ученого и пирата: седые волосы, высокий лоб, мечтательные голубые глаза, а под ними усы головореза, сочные красные губы и таран вместо подбородка. Голос у него был добрый, но речь, когда он волновался, становилась отрывистой.

Найджел искренне похвалил его за то, что успел прочесть из книги.

— Удивлены, что и военные бывают грамотными? — ухмыльнулся генерал.

— Удивляюсь, когда теперь кто бы то ни было пишет грамотно.

— Джералдайн говорит, что вы охотитесь за виновником. Не могу сказать, что я этому сочувствую. Дай Бог ему здоровья.

— Но не вы же забрались тайком в издательство для этого черного дела?

Торсби опять ухмыльнулся:

— Забрался бы за милую душу, но меня бы зацапали. Конечно, я мог подкупить кого–нибудь из подручных Джералдайна, чтобы тот это сделал вместо меня. Вам не приходило в голову? — Голубые глаза смотрели на собеседника с невинным мальчишеским озорством.

— Откровенно говоря, приходило.

— Не подкупал. Честное слово. Ага, вот и арманьяк.

Генерал Торсби поднял бокал:

— Ваше здоровье. Но «удачной охоты» не скажу. Вижу, вы стараетесь меня раскусить. Пусть мои усы не вводят вас в заблуждение. Отрастил, чтобы пугать солдат, а теперь лень сбрить. Маскировка. И к тому же идут к котелку.

Найджел ухватился за эту нить:

— Вы, насколько я знаю, вышли в отставку после ссоры с генерал–губернатором?

— Да.

— Не возражаете, если я задам вам бестактный вопрос?

— Задавайте, а там посмотрим.

— Ваши нападки на генерала Блэр–Чаттерли — это… как бы это сказать?.. критика pro bono publico — ради общего блага — или же у вас к нему личная неприязнь?

— И то и другое. Его надо вывести на чистую воду. К тому же один из двух офицеров, заживо сгоревших вместе с солдатами в казармах Уломбо, был моим подопечным.

Наступило молчание. Генерал свирепо уставился на томик Пруста, лежавший перед ним на столе.

— Понятно, — протянул Найджел. — Это еще больше осложняет дело.

— В каком смысле?

— Процесс о клевете. Истец может обвинить вас в том, что вы руководствовались личными мотивами. Вам будет трудно доказать свою объективность.

— Истец обнаружит, что подобное обвинение может рикошетом ударить и по нему, — мягко парировал генерал.

— У него были к вам личные претензии? До выхода книги?

— Да, из–за моего доклада о политических беспорядках в колонии и о тех мерах, которые надо было принять, чтобы их пресечь… Он был нелестным для старика Б. Ч.

— Но он же…

— Да, его потом оправдали. У него большие связи наверху, у нашего Б. Ч. — Речь генерала Торсби стала отрывистой, чеканной. — Обелили, как могли. Замяли, как могли. Из соображений высшей политики. Меня от этих политиков тошнит.

— Понятно.

— Что же вам понятно, друг мой? — Голубые глаза смотрели пронзительно и светились умом.

— Вы хотите, чтобы дело о клевете было вынесено в суд. Вы хотите, чтобы безрукость Блэр–Чаттерли была выставлена на свет Божий. Чтобы все увидели, чего стоит его реабилитация. А дело о клевете — единственный способ этого добиться, хотя оно и может вас совсем разорить. Я бы назвал вашу позицию высокопатриотической.

— Могу вас заверить в одном. Я бы поступил так же, если бы мой молодой друг и не погиб там.

— Да. Не хочу читать вам мораль, но ни «Уэнхем и Джералдайн», ни типография не просили, чтобы вы втягивали их в свою борьбу.

Пиратская бесшабашность генерала Торсби стала еще приметнее.

— Пусть и они рискуют. Издатели ведь страхуются от возможных обвинений в клевете, не правда ли? И потом им есть что сказать в свое оправдание: они сделали все, чтобы изъять обидные места из книги.

— Это не оправдание. Им хочется мировой.

— Старик Б. Ч. на нее не пойдет, — злорадно сообщил генерал. — Не посмеет. Дело получило слишком широкую огласку. Ему придется выйти и публично поваляться в грязи. Хотите еще выпить?

— Нет, спасибо. А что скажет ваш адвокат?

— Я со своим пронырой договорился. Ему велено утверждать, что я писал правду и сделал это в общественных интересах.

— Дело, как говорится, хозяйское. Ваши обвинения могут быть доказаны?

— Друг мой, последние несколько лет я посвящал большую часть своего вынужденного досуга сбору фактов, подтверждающих эти обвинения. У меня на Б. Ч. целое досье. Даже на моего проныру оно произвело впечатление. Может, я сумасшедший, но не такой уж болван.

Найджел закурил.

— Что ж, сэр, желаю вам успеха. Однако боюсь, что я не приблизился к решению моей задачки.

— Расскажите мне, как это все было.

Найджел кратко изложил ему суть дела. Живой ум генерала сразу же заработал.

— Следовательно, возможность сделать это была почти у всех сотрудников издательства. Тогда вам надо выяснить мотив. Наверное, какой–нибудь мстительный субъект, дай Бог ему здоровья, хотел мне навредить, не понимая, что оказывает услугу.

— Или же хотел навредить издательству. Да, — Найджел рассеянно обвел взглядом ветхие книги, которыми были заставлены стены, — вы когда–нибудь встречали даму по фамилии Майлз, Миллисент Майлз?

— Кого? Писательницу? А как же! Нелепая женщина. Надавал ей как–то раз по заднице, образно говоря, конечно.

Найджел попросил рассказать об этом подробнее.

— Кажется, это было году в сороковом. Мой батальон стоял на восточном побережье, дожидаясь начала настоящей войны. Солдаты изнывали от скуки. Нам присылали лекторов, в том числе приехала и ваша мисс Майлз. Она провела беседу о романе. Для самых маленьких. Снисходила. До того пригибалась к нашему жалкому интеллектуальному уровню, что слышно было, как корсет скрипит. И между делом стала болтать, какая гадкая вещь война. Довольно бестактно в подобных обстоятельствах. Никто не знает лучше кадрового военного, что война — это самая идиотская забава, придуманная человечеством. А солдаты не любят, когда с ними обходятся покровительственно, — они просто рычали от злости еще в середине ее выступления. — В глазах генерала загорелся веселый огонек. — Поэтому, когда она потом с нами обедала в офицерской столовой, мы от нее оставили мокрое место.

— Жаль, меня там не было.

— Вы с этой дамой не в ладах? Правильно. Ну, у нас там ребята были неглупые, да и мне кое–что в жизни приходилось читать. Поэтому мы двинулись в контрнаступление и устроили этакий, понимаете, высокоинтеллектуальный диспут. В воздухе так и свистели цитаты из Генри Джеймса, Пруста, Достоевского, Джойса — словом, палили из всех орудий. Дамочке все это было не по зубам. У нее, конечно, воловья шкура, но постепенно все же она поняла, как ее употребляют. Очень была сердита. Оскорблена до глубины души этой хамской, распущенной солдатней. Выставлена во всей своей умственной наготе. Хотя она довольно недурна, если кто любит лошадей.

— А потом вы с ней встречались?

— Слава Богу, нет.

— Она все еще зовет вас Тор.

— Меня?.. Ну и нахалка! В жизни, кроме того раза, ее не видел, ни до, ни после. А почему, в сущности, вы о ней вспомнили?

— Она работала в издательстве, когда нафокусничали с вашей версткой.

Сочтя это удачной репликой под занавес, Найджел откланялся.

— Ну что же, до свидания. Рад был с вами поболтать. Держите меня в курсе. Если найдете виновника, я ему суну украдкой подарочек — ему или ей, кто вам там попадется.

Следующая беседа Найджела носила совсем другой характер. Он позвонил бывшему заведующему производством «Уэнхема и Джералдайна» Бейтсу и сказал, что хотел бы переговорить с ним по делу. Вообще Найджел не любил устраивать такого рода встречи под вымышленным предлогом. Но в данном случае решил, что без этого не обойтись.

Герберт Бейтс жил на вилле в Голдерс–Грин. Черный костюм, высокий крахмальный воротничок и скорбное выражение лица придавали ему вид потомственного дворецкого, каковым он, в определенном смысле, и был. И манеры у него были чопорные, сдержанные, почтительные. «Тускловатая личность», — подумал Найджел.

— Прошу вас в гостиную, мистер Стрейнджуэйз, там вам будет, несмотря на ненастье, тепло и удобно.

Мистер Стрейнджуэйз объяснил, что, получив недавно большое наследство и всю жизнь интересуясь издательским делом, подумывает заняться им самостоятельно, а пока что поступить в бывшую фирму мистера Бейтса, чтобы приобрести опыт.

— Могу вас заверить, мистер Стрейнджуэйз: лучшего издательства для этой цели вы просто не найдете.

— Пока еще все висит в воздухе. Но если мои планы осуществятся, не возьмете ли вы на себя, мистер Бейтс, пост заведующего производством? Мисс Уэнхем отзывалась о вас самым лестным образом.

Найджел с большим облегчением заметил, что глаза мистера Бейтса не выразили ни малейшего восторга.

— Крайне польщен вашим предложением, сэр, а также и лестным отзывом мисс Уэнхем, — ответил мистер Бейтс своим усталым, тусклым голосом. — Боюсь, однако, что в мои годы…

— Полно, мистер Бейтс, вам же наверняка нет и шестидесяти! Неужели вы хотите так рано уйти на покой?

— Шестьдесят первый, с вашего позволения. Правда, я собирался поработать в фирме до шестидесяти пяти, но кое–какие события сделали более ранний выход в отставку, так сказать… м–м… желательным.

Выслушав эту дипломатическую тираду, Найджел серьезно закивал головой:

— Не сомневаюсь, что мисс Уэнхем и мистер Джералдайн крайне сожалели о вашем решении. С мистером Райлом я еще мало знаком, но, как мне показалось, он не вполне… — Найджел деликатно запнулся, и мистер Бейтс, секунду поколебавшись, проглотил приманку.

— Не сомневаюсь, сэр, что со временем он научится вести дело, как это принято у нас. Признаюсь, лично я не всегда разделял его точку зрения. Издательство — это, в конце концов, не фабрика. Что же, как говорится, молодо–зелено.

Мистер Бейтс вздохнул. «Если этот человек способен таить злобу, — подумал Найджел, — тогда на елке могут вырасти финики». Он легонько прощупал мистера Бейтса, задав еще два–три вопроса, но лишь утвердился в своем мнении и решил подойти к делу с другого конца.

— Я только что беседовал с генералом Торсби, — сказал он. — Интересный человек.

Мистер Бейтс кинул на него суровый взгляд:

— Возмутительно! Вот уж чего не ждал от джентльмена с таким положением. Но авторам вообще нельзя верить: скользкий народ и никакого чувства признательности. Это ведь была заранее обдуманная попытка вовлечь нас в судебное дело о клевете!

— И она, увы, удалась.

Мистер Бейтс был глубоко потрясен. Он не знал, как развернулись события, и Найджел вкратце рассказал о них.

Лицо мистера Бейтса выражало чувства старого дворецкого, вдруг обнаружившего в семье грязную тайну, — искреннее возмущение, но не без примеси сладострастия.

— И, по вашим словам, компаньоны подозревают, что это проделал кто–то в издательстве? Господи помилуй! Какой кошмар, даже представить себе немыслимо! В наших анналах вы такого не найдете. Отлично помню, как мистер Протеру в то утро принес мне верстку. После всех неприятностей с автором и отставания от графика я был счастлив отправить ее поскорее в печать. Помню, я даже так и выразился, когда моя секретарша печатала сопроводительную в типографию и упаковывала верстку, а мистер Протеру — он сидел в это время рядом со мной, вот так, как вы сейчас, с той только разницей, что я был у себя за столом, — мистер Протеру еще сострил в том смысле, что наконец повержен наземь воинский штандарт. Выражение, которое первым употребил, конечно, наш Эйвонский Бард.

— Интересно… — Реплика Найджела скорее относилась к самому делу, чем к тогдашнему разговору. — Значит, пока вы отправляли верстку, мистер Протеру был все время с вами?

— Именно, сэр. Да и заняло это несколько минут. Но помню, мы весьма приятно побеседовали. Я особенно дорожил разговорами с мистером Протеру, потому что редко имел удовольствие с ним беседовать. Сильного ума человек, иронического, пожалуй, слегка эксцентричного, но острого. И прекрасный знаток литературы наш мистер Протеру. Печальные дни настанут для фирмы «Уэнхем и Джералдайн», когда мистер Протеру прочтет там свою последнюю рукопись.

Найджел не без раздражения подумал, что мог бы избежать всей этой скучищи, если бы Стивен сказал ему, что сам присутствовал при том, как «Время воевать» отсылали из отдела мистера Бейтса в типографию. Бывший заведующий производством явно был вне подозрений. Однако его не так–то просто было унять. Страсть старого служаки к сплетням и умение облекать эту страсть в форму старинных дипломатических нот не оставляли лазейки его собеседнику.

Но если мистера Бейтса нельзя было унять, его можно было переключить на другую тему. И Найджел завел разговор о нынешних хозяевах фирмы «Уэнхем и Джералдайн». Лиз Уэнхем, как он уже знал, была внучкой основателя. Артур Джералдайн — внучатым племянником первого Джералдайна. И хотя Артур формально числился старшим компаньоном, Лиз Уэнхем, по словам мистера Бейтса, была движущей силой издательства, она унаследовала деловую хватку деда. Правда, отношения с авторами у нее не всегда складывались гладко (мистер Бейтс сжал губы при упоминании об этих несносных, но необходимых придатках издательского дела). Зато это — сильная сторона мистера Джералдайна, у которого есть к ним «свой подход», почему он в основном и ведет переговоры с этой неприятной публикой. У мистера Джералдайна к тому же сверхъестественное чутье в определении будущего спроса на ту или иную книгу. А это, как словоохотливо пояснил мистер Бейтс, залог издательского успеха: дал слишком большой начальный тираж — и останешься с грузом непроданных книг на руках, напечатал чересчур мало — и не сумеешь достаточно быстро допечатать, чтобы удовлетворить неожиданный спрос. В обоих случаях терпишь убытки. А у мистера Джералдайна бесценный дар предвидеть мнение читателей, выраженное количеством проданных экземпляров.

Рассказав несколько историй, иллюстрирующих этот талант, мистер Бейтс перешел к характеристике нового компаньона. Бэзил Райл заместил некоего мистера Чарльза Уэйнрайта, год назад погибшего в автомобильной катастрофе. После войны Райл основал собственное издательство. Поначалу дело у него пошло, но быстро растущая себестоимость книг и отсутствие устойчивой репутации подкосили его. В прошлом году, когда он понял, что вот–вот сядет на мель, «Уэнхем и Джералдайн» вступили с ним в переговоры и в конце концов приобрели его готовую продукцию и деловой азарт, сделав своим компаньоном.

— А мисс Майлз была, с позволения сказать, частью его продукции? — спросил Найджел.

— Он ее не издавал, но, насколько мне известно, заказал ей автобиографию или, во всяком случае, договаривался с ней об этом.

— Ценное приобретение.

— Да, с точки зрения тиражей — не спорю.

— А с других точек зрения?

— Жизнь писательница вела, говорят, довольно беспорядочную, — с осуждением произнес мистер Бейтс.

Найджел, не удержавшись, спросил:

— Книга могла бы вызвать румянец на щеках невинной девушки?

— Вряд ли она будет поучительным чтением у семейного очага, — покачал головой мистер Бейтс. — Вы ведь знаете, что мисс Майлз разведенная?

Найджел изобразил подобающее негодование.

— Три раза была замужем! Не говоря уже о… гм…

— Да не может быть! И дети есть?

— Сын от первого брака. Киприан Глид. Бездельник, к сожалению. Несколько месяцев назад причинил нам массу беспокойства.

— Кому? Издательству?

— Да, хотел, чтобы мы поддержали его затею выпускать литературный журнал. Из тех молодых людей, что никак не могут заняться каким–нибудь делом. Богема, окололитературный нахлебник.

— Ему отказали?

— Еще бы. Мисс Уэнхем и мистер Джералдайн проявили похвальную твердость. Он приставал, как пиявка, то и дело являлся, иногда даже без предупреждения. А его матушка только осложняла дело: ей предоставили кабинет для работы, и нам трудно было не пускать его к ней.

— А когда все это было?

— Несколько месяцев назад. Дайте сообразить… Ну да, в июле.

— А вы не помните часом, заходил он в тот день, когда «Время воевать» отправляли в печать?

— Увы, не помню. Но если вас это интересует, спросите в приемной у мисс Сандерс. Она записывает всех посетителей в журнал.

 

IV. Смотри на обороте!

Найджел вернулся на Эйнджел–стрит, как раз когда запирали парадную дверь. В метро он просмотрел вечерние газеты, в одной из них была рецензия на «Время воевать», где упоминалась, хотя и без цитат, резкая критика в адрес сэра Чарльза Блэр–Чаттерли. В другой была напечатана заметка о судебном запрете и изъятии книги, а потом кратко изложена история беспорядков в колонии после того, как генерал Торсби был смещен с поста командующего вооруженными силами. В третьей газете не было упоминания ни о книге, ни о предстоящем иске.

Цыганистая выпускница Самервилла сидела за столом в приемной. Найджел, понимая, что в качестве специального редактора ничего из нее не вытянет, спросил напрямик:

— Мисс Сандерс, мистер Джералдайн говорит, будто вы ведете запись всех посетителей издательства?

— Веду.

— Вы не будете любезны сказать, кто приходил сюда после обеда двадцать третьего и утром двадцать четвертого июля?

На лице девушки появилась растерянность и даже некоторый испуг.

— Я не уверена… то есть…

— Позвоните мистеру Джералдайну и спросите, можно ли сообщить мне эти сведения.

Она так и поступила, потом вынула из ящика толстую книгу в кожаном переплете и принялась медленно ее листать, словно обдумывая какой–то вопрос.

— Вы говорите, двадцать третьего июля? Вот… После обеда? Генерал Торсби, мистер Лисон–Уильямс, мисс Майлз… — Она перечислила больше десятка фамилий. — Двадцать четвертое июля: мистер Эйнсли, мисс Майлз, мистер Беллисон, мистер Смит, мистер Ритчи, миссис Вейн, мисс Холлоуэй, преподобный Даул… Вот и все до полудня двадцать четвертого.

Найджел заметил, что она слегка споткнулась между фамилиями Беллисон и Смит, но вслух ничего не произнесла.

— И это все? — переспросил он.

— Все. — Положив книгу, она подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. Если ее и разбирало любопытство, она не решилась выразить его вслух.

Найджел, поблагодарив ее, вышел, вызвал лифт, поднялся на первый этаж, тихонько прикрыл дверь лифта и спустился по лестнице.

— Забыл у вас газеты, — сказал он, входя в приемную.

Мисс Сандерс, застигнутая врасплох, не успела спрятать книгу в кожаном переплете и чернильную резинку. Густо побагровев, она попыталась отнять у него книгу, а потом, пожав плечами, уступила.

Не заглядывая в книгу, Найджел спросил:

— Зачем вы стерли фамилию Киприана Глида?

— Я и не думала делать ничего подоб…

— Ну, это не умно, а еще отличница по истории. — Найджел открыл книгу на странице за 24 июля и показал ей между записями «М–р Беллисон» и «М–р Смит» полустертую фамилию сына мисс Майлз.

— Кто вы такой, черт бы вас побрал?! — сердито воскликнула девушка. — Проверяете работу служащих, что ли? Это же просто возмутительно!..

— Зачем вы стирали фамилию Киприана Глида?

— Не ваше дело.

— Имя его вам не нравится? Ничего удивительного.

Она тут же попалась на провокацию и выпалила:

— Да Киприан… Если хотите знать, он приходил по личному делу. У нас косо смотрят на визиты поклонников в служебное время, и я не хотела, чтобы вы наябедничали компаньонам, вы же, сразу видно, какой–то шпик!

— Если он приходил по личному делу, а тут этого не поощряют, странно, что вы записали его в книгу.

Мисс Сандерс опять покраснела.

— Это автоматически… — пробормотала она.

— Даже с «поклонниками»?

— Не говорите гнусностей!

— Вы же сами употребили это слово. А вы не помните, сколько времени провел в этом здании мистер Глид?

— Он все время находился у меня тут! — запротестовала девушка.

Найджел не стал углубляться в этот вопрос.

— Вы точно помните, в какое это было время?.. Только, ради Бога, не врите. Мистеру Беллисону и мистеру Смиту, вероятно, был назначен прием на определенные часы, и это уточнит приход мистера Глида.

— По–моему, он пришел около половины одиннадцатого. И пробыл… не помню… кажется, не очень долго. Но, может, вы скажете, в чем дело?

— Дорогая, вы отлично понимаете, о чем идет речь.

— Киприан — абсолютно порядочный человек.

— Предположим. Почему же вы так нервничаете? Порядочный человек никогда бы не выкинул такой штуки с «Временем воевать», — Найджел показал ей верстку, — чтобы отомстить издателям за то, что они отказались вложить деньги в его литературный журнал. Не правда ли?

— Его никто не понимает, — жалобно простонала девушка. — Если бы ему только дали возможность!..

Она сняла очки и стала энергично протирать стекла, глаза у нее были влажные и какие–то до странности незащищенные.

— Что ж… — улыбаясь, сказал Найджел, возвращая ей книгу. — Не горюйте. Не все потеряно. Во всяком случае, пока.

Он отправился наверх, в комнату Стивена Протеру. Тот, кинув на него рассеянный взгляд, снова погрузился в чтение рукописи. Казалось, он читает носом, который порхает над страницей, как колибри или бабочка, то и дело падая вниз, словно для того, чтобы принюхаться к стилю автора, и при этом дергаясь и пофыркивая. Пробежав таким образом несколько страниц, он воскликнул: «Тьфу!», нацарапал несколько слов на листке, приколотом к рукописи, и снова взглянул на Найджела.

— Говорят, будто каждый способен написать одну хорошую книгу. Ничего подобного. Где вы были?

— Разговаривал с людьми. В частности, с мистером Бейтсом.

— И что он вам нажужжал в уши?

— Сообщил, что вы присутствовали при том, как он отсылал верстку «Времени воевать» в типографию.

— Если он это говорит, будьте уверены, так оно и было. А что?

— А то, что, значит, он не мог приложить к ней руку. Вы бы это заметили.

— Но я же вам говорил, что Бейтс бы этого не сделал. Он зануда, но в прочих отношениях ничего ужасного в нем не наблюдается.

— Не сделал бы или не мог сделать — это разница. Если, как он уверяет, вы принесли верстку к нему в комнату и разговаривали с ним, пока писалось сопроводительное письмо и верстку упаковывали, вы, подтверждая это, свидетельствуете, что Бейтс вне подозрений.

— Ладно. Подтверждаю.

— Но вы действительно помните, что дело происходило именно так? — допытывался Найджел.

— Слишком давно это было. Но я уверен, что Бейтс прав. Он начисто лишен воображения и поэтому не мог ничего выдумать.

Найджелу пришлось этим удовлетвориться. Взгляд Стивена уже нацелился на другую рукопись.

— А сын мисс Майлз в то утро ее посещал? — спросил Найджел.

— Этот охламон? Может, и да, почем я знаю? Летом от него тут спасу не было.

— Вы случайно не помните, какого числа было отвергнуто его предложение?

— Нет. Но могу узнать. — Стивен набрал номер внутреннего телефона. — Артур? Это Стивен. Какого числа вы с Лиз отвергли бредовую идею молодого Глида издавать журнал? Когда у вас был с ним последний разговор?.. Двадцать первого июля. Спасибо. — Стивен обернулся к Найджелу. — Двадцать первого июля. Зловещее совпадение, а? Да, совсем забыл. Райл сказал, что он хотел бы с вами кое о чем потолковать, когда вы вернетесь.

Найджел оставил Протеру в одиночестве — его непомерно большая, как у гнома, голова словно плавала в облаке желтого света голой электрической лампочки. Спустившись в кабинет младшего компаньона, он застал Бэзила Райла за беседой с унылой пожилой дамой.

— Минуточку, Стрейнджуэйз. Присядьте. — Райл передал даме оттиск анонса. — Это ваш текст, мисс Гриффин? Взгляните–ка на него еще раз. Неужели вы думаете, что хоть одна живая душа заинтересуется книгой, прочтя такую рекламу? «Чарующий роман о первой любви на фоне природы Юго–Западной Англии». Прямо кровь закипает, а? Сгораешь от любопытства.

— Я же…

— Мы платим двадцать пять фунтов за место для анонса. Если оно не привлечет внимания читателей, лучше пожертвовать эти деньги на приют для беспризорных собак.

— А может, подойдет «Девонская девица»? — предложил Найджел.

Мисс Гриффин даже не улыбнулась:

— Не думаю, чтобы мистеру Джералдайну понравилось…

— Мы продаем книгу не мистеру Джералдайну, — заметил Райл. — Стараемся продать ее куче идиотов, которые предпочитают смотреть телевизор. Постойте, как зовут героиню? Элен, Нелли. Ну конечно! «Нелли или Теле»? Нет, не пойдет. Не задумываясь, выберут «Теле». Ага, вот. «Повесть о Елене Девонширской, которая разбивала сердца».

— Но помилуйте, мистер Райл…

— Знаю, ничего она не разбивала. Но девяносто процентов читающих романы — женщины, и девяносто девять процентов женщин хотели бы шагать по разбитым сердцам, как по мостовой. Все ясно, мисс Гриффин?

Мисс Гриффин удалилась, но в ее взгляде сквозило желание разбить не сердце, а чью–то голову.

— К сожалению, реклама у нас выдержана в таких благовоспитанных полутонах, словно ее составляет дворецкий, предлагающий на выбор красное или белое вино. — Бэзил Райл взъерошил свою рыжую шевелюру, и вдруг оказалось, что он до неприличия молод.

— Ну а как у вас идут дела?

Найджел дал ему несколько отредактированный отчет о своем разговоре с генералом Торсби и полный — о свидании с мистером Бейтсом.

— По–моему, Бейтса вы можете исключить.

— Да, вероятно. — Райл грыз ногти. Он явно нервничал, но для человека с его темпераментом это было естественно. — Ну а есть какие–нибудь следы? Отпечатки пальцев, например? Почерк? Я–то думал, что вы раньше всего займетесь этим.

— Я попросил эксперта–почерковеда в Скотленд–Ярде вечером исследовать верстку. Он мой приятель. Но одно слово, дважды написанное печатными буквами, вряд ли что–нибудь даст. Отпечатки пальцев? Во–первых, верстка покрыта ими сплошь. Во–вторых, вы уверены, что компаньоны разрешат мне взять отпечатки пальцев у всех сотрудников?

— А почему же нет?

— Включая мисс Майлз?

— Миллисент? А она тут при чем?

Вопрос был задан резким тоном. В минуты волнения в речи Райла появлялись грубоватые нотки. Сын небогатых родителей, молодой провинциал, выбившийся в люди, — отсюда его манера повелительно разговаривать с подчиненными вроде мисс Гриффин. Он самолюбив, и обращаться с ним надо осторожно. Найджел пытливо взглянул на рыжего молодого человека, откинувшегося вместе со стулом к стене, — на его аккуратный темный костюм, мятый мягкий воротничок и галстук.

— У мисс Майлз была побудительная причина это сделать, вернее сказать, даже две причины.

— Причины? Бросьте!

— Она была публично унижена во время войны генералом Торсби. А «Уэнхем и Джералдайн» отказались переиздать ее романы.

— И вы считаете это достаточной причиной?

— Да, для мстительной эгоистки — вполне.

Бэзил Райл откачнулся от стены, передние ножки стула со стуком стали на пол.

— Вы, видно, мните себя большим знатоком человеческой натуры, а? — начал он угрожающим тоном. — Послушайте… Что там у вас?

В комнату вошла миловидная блондинка:

— Письма, мистер Райл.

— Ну их к черту!

— Вы же сказали, что они должны быть отправлены с шестичасовой почтой. А сейчас без пяти шесть.

Бэзил Райл стал подписывать письма, лежавшие в папке у него на столе.

— Небось свидание кавалеру назначили на шесть…

Игривый тон Райла был на редкость искусственным, словно он обучался ему на заочных курсах. Светловолосая секретарша смотрела на опущенную голову Райла почти с материнской нежностью. «Он полнейший увалень с девушками, — подумал Найджел, — но чем–то их привлекает».

— Колофон пишется через одно «л», Дафна. Ладно, я исправлю… Нате вам все, и бегите, только пусть не очень–то руки распускает.

— Всего хорошего, мистер Райл.

Когда девушка ушла, Райл пошелестел оттисками на столе и вдруг выпалил:

— Вы сейчас свободны? Пойдемте выпьем. Муторно мне в этой конторе.

Они вышли из здания, где уже царила тишина и только у боковой двери горела лампочка. Вечерний воздух был напитан холодной сыростью, но Райл вдыхал его полной грудью.

— Вот это дело, — сказал он, потом повернул голову к Темзе. — Не думал я, что так стоскуюсь по реке. Отец мой был сварщиком в доках на Тайне. Жертва кризиса. Так и гнил до конца своих дней в безработных. Бедный старикан. — Лицо его при свете фонаря выражало довольство и удивление, он смотрел на элегантные фасады Эйнджел–стрит, словно все еще не мог поверить в удачу, которая привела его сюда. — Отец мой был большим любителем чтения. Да и времени после тридцатого года у него было хоть отбавляй. А в городской библиотеке тепло. Жаль только, что книги нельзя есть.

Райл привел Найджела в небольшую пивную, ютившуюся между Эйнджел–стрит и Стрэндом.

— Про это место мало кто знает. Можно спокойно поговорить.

В пивной действительно было пусто, скамьи с высокими спинками и весело горевший камин придавали ей деревенский вид. Райл заказал себе двойное виски с водой, а для Найджела — голландский джин.

— Миллисент Майлз! — вдруг воскликнул он. — Вы хорошо ее знаете?

— Только сегодня познакомился.

— Ну а я ее знаю. И говорю вам: к этой женщине несправедливы. Ей пришлось хлебнуть горя в молодости. Как мне. А это оставляет рубцы. Хорошо такому интеллигенту, как Протеру, задирать перед ней нос. Конечно, ее книги — это попытка уйти…

— От чего?

Бэзил Райл рассказал, что Миллисент — дочь потаскушки; отец ее, пьяница, обанкротился, когда ей не было еще и пятнадцати лет. Родители беспрерывно ссорились; в каком настроении придет отец, никогда нельзя было угадать. Он лупил девочку, а потом проливал над ней пьяные слезы, мать пользовалась ею как бесплатной прислугой. В семнадцать лет Миллисент сбежала из отчего дома и поступила в магазин продавщицей. Горькая, обездоленная юность пробудила в ней фантазию, которая и сделала ее любимицей библиотекарей.

— Вы прочли ее автобиографию? — спросил Найджел.

— Нет. Она мне сама рассказывала. — По ходу разговора Райл успел хорошенько выпить, и это начинало на нем сказываться. — Вы небось думаете, что ей пальца в рот не клади? Вот и ошибаетесь. Она гораздо ранимее, чем большинство тепличных растений обоего пола, с которыми вы встречаетесь.

— А как вы с ней познакомились?

— И такая одинокая… На литературном приеме. Несколько лет назад. Еще до того, как я затеял свое издательское дело. Я сказал ей, совершенно постороннему человеку, прямо: «По–моему, вы ужасно одиноки!» Просто не знаю, что на меня нашло. А она говорит: «Вы первый, кто это почувствовал». Я понял, что с мужчинами ей не везло. Не верьте всему, что о ней болтают.

— Не буду.

— Что вы сказали?

— Сказал, что не буду.

— Умница. Выпейте еще. Нет, непременно! Опять джину?.. О чем бишь мы говорили? Ага. Не везло ей с мужчинами. Вы же ничего не знаете: когда ей было девятнадцать лет, один мерзавец ее соблазнил, обещал жениться, ну, словом, обычное дело… а потом бросил, ребенок родился мертвый. Да. Она хлебнула горя. Через год вышла замуж за биржевого маклера или кого–то в этом роде, только чтобы избавиться от нищеты. Вот тут она и начала писать. По–моему, чтобы избавиться от маклера.

— У нее от него, кажется, сын?

— Киприан.

— А что он собой представляет?

— Паразит. — Под влиянием алкоголя Райл быстро перешел из оживленного состояния в меланхолическое. — Бородатый паразит. Сосет из нее деньги, как пиявка.

— Он очень обиделся, когда «Уэнхем и Джералдайн» отвергли его предложение издавать журнал?

— Да, наверно… — Райл уже потерял всякий интерес к этой сомнительной личности. — Одна из причин, почему я хотел, чтобы мы переиздали кое–какие из ее романов, — ей нужны деньги. Она ведь до смешного щедра: предлагала вложить деньги в мое дело, но было уже поздно.

— Ну а другие причины?

Бэзил Райл тупо посмотрел на него:

— Все–то вам надо знать, черт вы этакий. Принюхиваетесь, копаетесь, будто личные отношения — это жаркое. Воевали?

— Да почти что нет.

— А я видел экипаж сгоревшего танка. Вот это было жаркое! Знаете, в чем беда вашего поколения? Вы еще верите в добро, благородство, порядочность. При прочих равных условиях порядочность всегда себя покажет — вот что вы думаете. Даже жалко на вас смотреть.

Найджел пропустил все это мимо ушей. И навел Райла на разговор о том, как он стал издателем. Сразу после войны Райл поступил в рекламную фирму и быстро продвинулся. Третий муж Миллисент Майлз был их клиентом — богатый промышленник и любитель литературы; Бэзил ему понравился, он узнал о его стремлении стать издателем и оказал финансовую поддержку.

— Все было как в сказке, — сказал Райл. — Но конец был отнюдь не сказочный.

Найджелу легко было вообразить, как этот грубоватый молодой провинциал был польщен интересом Миллисент Майлз и ослеплен тем мирком, в который она его ввела. А она, без сомнения, позволяла ему за ней волочиться, — эта дама не могла обойтись без свиты поклонников. Но как ей удалось его удержать? Так долго скрывать свою природную черствость, свой эгоизм? Вероятно, в нем есть какая–то мягкотелость, романтизм, а может, все дело в благородстве, которое он так горячо отрицает, и только чувство признательности мешает ему видеть ее такой, какая она есть?

Найджел снова навел разговор на Миллисент Майлз, узнал, что с первым мужем — маклером — она развелась и тот уже умер, второй муж, вспыльчивый автогонщик–невротик, застрелился, третий, покровитель Бэзила, развелся с ней год назад.

— У нее твердое убеждение, что ей не суждена удача, что долго быть счастливой она не может. Бедняжка. Она ведь еще девчонка, несмотря на всю эту маскировку.

«О Господи, Господи, — думал Найджел, — значит, ты просто–напросто в нее влюблен и надеешься быть тем Настоящим, который соберет обломки и построит ей жизнь заново».

— Это еще одна из причин, почему я хочу переиздать хоть несколько ее романов, — продолжал Райл, — вернуть ей душевное равновесие. И, как я уже говорил, на ней висит этот паразит Киприан — ей нужны деньги.

— Но остальные компаньоны против?

— Джералдайн не возражает. Лиз Уэнхем, надо сказать, ни за, ни против. Главное препятствие — Протеру.

— Да, но он вряд ли имеет решающий голос в том, что вам печатать?

Бэзил Райл встал и принялся злобно ворошить уголь в камине, потом облокотился на каминную доску и стал без всякого восторга разглядывать рекламу с голой девицей, предлагавшей бутылку искристого сидра.

— Протеру работает литературным консультантом в издательстве уже двадцать пять лет, — сказал он наконец. — И надо отдать ему должное, он не отклонил ни одной книги, которую потом приняли бы в другом месте и заработали на ней деньги. Это факт. Но он потихоньку отстает от жизни, не желает иметь дело с тем, что, как он выражается, «плохо написано», в области художественной литературы во всяком случае. Что ж, изящная словесность умирает. В общем, компаньоны не желают принимать то, против чего он категорически возражает, разве что предложенная вещь у обоих вызовет полный восторг.

— Значит, от автобиографии мисс Майлз они были в восторге?

— Не в безумном, нет. Но я заключил с ней договор на книгу, еще когда у меня было свое издательство; Уэнхем и Джералдайну пришлось, так сказать, принять его на себя.

— Хотя Протеру был решительно против?

— Нет, по этому поводу он скандала не устраивал, только из–за переиздания романов. Но, по–моему, у него на Миллисент зуб.

— Что–нибудь давнее? Может, они были знакомы?

— Нет. Я спрашивал Миллисент. Она сказала, что впервые увидела его только этим летом. Сухарь, ничтожество. Он–то что в своей жизни создал? Тоненькую книжечку стихов…

— Но при этом замечательную.

— Полагаете? Я ее читал. Сплошное вожделение и омерзение. Мускус и уксус. — Бэзил Райл медленно поднес зажженный кончик сигареты к животу девушки на рекламе. — Секс! — проворчал он. — Неужели нельзя заниматься этим втихую?

 

V. Дополнение

В четверг Найджел появился на Эйнджел–стрит около половины десятого. День опять был серенький, горизонт — словно грязное посудное полотенце; дома, деревья и река с ее мостами как будто покрылись сальным налетом. Металлический холод пробирал до костей. Голос мисс Сандерс, ответившей на его приветствие, был просто ледяным. Мистер Глид, сообщила она сумрачно, желал бы его повидать, для чего и придет в одиннадцать часов.

— Хорошо. Это избавит меня от лишних хлопот. Но попросите его отдать вам свой кастет на сохранение.

В ответ на эту шутку мисс Сандерс только нахмурилась и бросила такой осуждающий взгляд, словно перед ней был профессор, отпустивший легкомысленное замечание во время семинара. «До чего же сурова нынешняя молодежь, — подумал Найджел, поднимаясь наверх, — а ты постоянно об этом забываешь. Вот и Бэзил Райл вчера вечером со своей филиппикой по поводу секса, — но в нем говорит пуританская закваска рабочего класса; как бы то ни было, ему немногим больше тридцати, что же, он просто запоздал в чувственном развитии? Время покажет».

Стивен Протеру был уже за работой; водя носом по увесистой рукописи, он рассеянно поздоровался с Найджелом. Какое–то слово его зацепило. Длинный, как у дятла, клюв вонзился в страницу.

— Еще один голубчик пишет «незаинтересованность» вместо «бескорыстие»! — рявкнул он. — Это падение языкового уровня просто нестерпимо!

— Слова меняли смысловые оттенки и раньше.

— Не в этом дело. А в том, что «бескорыстие» не имеет точного синонима. Нельзя пробрасываться таким словом.

— А может быть, мы утратили само это понятие?

— Бескорыстие? Как идеал? Пожалуй… — Лицо маленького человечка вдруг стало печальным, его исказила такая пронзительная тоска, какую Найджел редко у кого–нибудь видел: пустые глаза, опущенные углы рта превратили это лицо в трагическую маску. Она была изборождена глубокими складками — руслами, прорытыми давно уже высохшими потоками чувств.

— У вас есть «Кто есть кто»? — спросил Найджел.

Стивен словно выбрался рывком из пучины тоски, сожалений и угрызений совести:

— В последней комнате по коридору справочная библиотека.

Найджел вышел, миновал комнату мисс Майлз (машинка ее молчала) и отворил следующую дверь в просторную комнату рядом. Молодая растрепанная, но миловидная блондинка, гораздо менее ученого вида, чем большинство издательских девиц, причесывалась перед карманным зеркальцем.

— Ой! — благовоспитанно взвизгнула она. — Вы меня напугали!

— Не беспокойтесь, прошу вас. Моя фамилия Стрейнджуэйз, я работаю в комнате у мистера Протеру. Хочу заглянуть в «Кто есть кто».

Девица, как видно, была ошеломлена подобной просьбой:

— Но я не знаю, можно ли… видите ли, я ведь нездешняя…

— Потусторонняя?

Голубые глаза стали большими, как блюдца.

— Ой, нет! Что вы! Я просто снизу.

— В каком смысле?

— Я работаю в бухгалтерии. Джин заболела и я вместо нее. Что вас интересует?

— «Кто есть кто».

— Простите, как это?

— Справочник. Называется «Кто есть кто».

— А–а, книжка… — Глаза девушки стали беспомощно озирать комнату, уставленную книгами от пола до потолка. — Мы–то с книжками дела не имеем… — Она с надеждой уставилась на потолок. — А вот мистер Протеру, он в них разбирается. В книгах. Может, вам у него спросить?

— Он меня сюда и послал.

— Подумать, вот смех!

— Если разрешите, я сам пошарю на полках…

— Милости просим.

— У нее такой толстый красный корешок.

Девушка захихикала:

— Тоже скажете!

Найджел осмотрел полки. Экземпляры изданий «Уэнхема и Джералдайна» больше чем за сто лет. В дальнем углу, у окна, две полки справочников. Вынув тот, который был ему нужен, Найджел открыл его на имени Миллисент Майлз и стал делать выписки. Блондинка как завороженная заглядывала ему через плечо.

— А Джонни Рей тут есть?

— Не знаю. Кто это?

Голубые глаза распахнулись так широко, что Найджелу грозила опасность в них утонуть.

— Кто такой Джонни Рей? Но он… Бросьте! Вы меня разыгрываете!

— Нет, это вы бросьте.

— Певец. Я его обожаю.

— Счастливец!

Блондинка, на минуту изменив своему обожаемому, крепче прижалась к плечу Найджела, который отыскивал в «Кто есть кто» другую фамилию.

— Знаете, вы здорово похожи на одного артиста, в той старой–престарой картине. Меня парень на нее водил; он очень образованный, мой парень, — не артист, конечно. Как же его звали? Берджес Мередит, вот как!

— Никому не говорите, — зашептал Найджел в перламутровое ушко, — но я и есть Берджес Мередит. А вы кто?

— Хи–хи, тоже скажете! А–а, понятно. Сьюзен, Сьюзен Джонс. Но скажите по–честному, вы на самом деле?..

— Тс–с–с! — прошипел Найджел. — На самом деле я знаменитый сыщик, частный сыщик, переодетый в Найджела Стрейнджуэйза, переодетого в Берджеса Мередита.

Девушка весело захохотала, щекоча своими бледно–золотистыми прядями его щеку.

— Сыщик! Вот уж нет, сразу видно!

Кончив делать выписки и поставив справочник на место, Найджел спросил:

— Вам здесь, наверно, скучно целый день одной? Хотя чтения тут хватает.

— Терпеть не могу книжки. По мне, если хотите знать, да хоть бы их совсем на свете не было. А вот мой парень — он только и знает, что читать, вечно сидит, уткнувшись носом в книжку. Меня это даже пугает.

— Не лучшее занятие, когда рядом такая девушка.

— Я так ему и говорю. Мы ведь только раз бываем молоды, правда? Я, конечно, не на вас намекаю, мистер Мер… мистер Стрейнджуэйз. — Она кинула на него томный взгляд. — Лично я уважаю пожилых мужчин.

— Берегитесь! Вы со мной поосторожней. У меня ведь опасный возраст. А все эти книжки возбуждают страсть.

— Фу! Как не стыдно! — в восторге пискнула девушка.

Немного поболтав в том же духе, Найджел спросил, приходилось ли ей сталкиваться с мисс Майлз.

— С этой кобылой? Вот воображает о себе, фря! Ой, может, вы с ней дружите?

— Нет. А ее здесь недолюбливают?

— Между нами говоря, болтают, будто мистер Райл немножко… ну, вы понимаете. Стыд и срам. В матери ему годится.

— А мистер Протеру?

— Да он ее терпеть не может. Это все знают. Когда ее сюда пустили, они прямо сразу так поцапались!

— Да ну? А из–за чего?

— Сама я не слыхала. Но моя подружка Джин случайно зашла в кабинет к мистеру Протеру и услышала, как они друг на друга кидаются в соседней комнате. Как она его оскорбляла, нашего мистера Протеру!

— Как?

— Джин не успела всего подслушать. Но ясно слышала, как мисс Майлз обозвала его лупоглазым. И так гадко, бессердечно, ну все равно как Бетт Дэвис. Он, конечно, не Марлон Брандо, но…

— Джин уверена, что мисс Майлз так его назвала?

— Она своими ушами слышала, как мисс Майлз сказала: «Лупоглазый». Даже два раза. И очень громко. Остального она недослышала. Но оба они, видно, здорово распалились. Мистер Протеру ведь носит очки — значит, она его хотела обидеть, правда?

— Может, это его кличка?

— Ну нет. Конечно… кое–кто у нас зовет его Креветкой…

— Лупоглазый… А вы знаете, кто носит большие защитные очки?

— Ну, мотоциклисты. И…

— Вы сами сейчас вылупите глаза. А если я вам скажу, что второй муж мисс Майлз был автогонщиком?

После этой интригующей реплики Найджел удалился, причем глаза Сьюзен были так широко открыты, что своими размерами и голубизной не уступам бассейну для плавания голливудской звезды.

Следующие пятнадцать минут Найджел в сопровождении гида осматривал здание. Он хотел хорошенько изучить место действия, а Стивен Протеру сказал, что будет только рад хоть ненадолго оторваться от своих рукописей. Начав обход с третьего этажа, где помещался редакционный отдел вместе со справочной библиотекой и художественной редакцией, они спустились на второй этаж, который занимали компаньоны, их секретари и отдел рекламы. На первом этаже располагались чисто технические отделы издательства: кабинет заведующего производством, бухгалтерия, счетный отдел и т. д. Наконец, в цокольном этаже была приемная, торговый отдел и большой зал, где под лампами дневного света и под звуки легкой музыки по радио работали упаковщики; за ним находилось еще более просторное складское помещение.

— Вот и все, — сказал Стивен, когда они вернулись к себе. — Просто, но символично. На третьем этаже — Просвещение, на первом — Золотой Телец, а между ними прослойка в виде компаньонов.

Найджел заметил, что его гида повсюду встречали почтительно, словно он тоже хозяин фирмы, но в этой почтительности не было подхалимства. Служащие явно любили Стивена, и, насколько можно было судить, все они хорошо относились друг к другу. Стивен несколько затруднялся, удовлетворяя любопытство Найджела относительно того, что происходит в других отделах, но, когда речь шла о его работе, отвечал без запинки.

Следующие полчаса Найджел изучал лежавшую у него на столе папку. В ней были данные, которые он попросил вчера: список служащих со стажем их работы в издательстве и кругом обязанностей, а также пачки пенсионных бланков, на которых каждый из них надписал свою фамилию печатными буквами и расписался. Найджел не рассчитывал что–нибудь из этого почерпнуть. Он затребовал данные, чтобы показать свою деловитость. Пенсионные бланки он сложил в большой конверт, его другу из Скотленд–Ярда они могут пригодиться, хотя, на взгляд Найджела, печатные буквы у всех людей почти одинаковы.

— А графологи могут что–нибудь определить по печатным буквам? — спросил Стивен Протеру, оторвавшись от своей работы.

— Это почти невозможно сделать по одному слову «Надо!». Конечно, если вы позволяете себе какую–нибудь причуду, например проводите перекладину в «н» справа налево или пишете буквы снизу вверх, они это заметят.

— Я так и думал. Но как же вы собираетесь вести это расследование?

— Искать мотив поступка. И выяснить, у кого была возможность его совершить. Это сужает круг. Кстати, скоро придет Киприан Глид, он хочет меня видеть. Где бы я мог…

Протеру ткнул большим пальцем через плечо:

— Там, если хотите. Сегодня Медуза превращает людей в камень где–то в другом месте. А чего ему надо?

— Посмотрим. Вы знакомы с ее вторым мужем?

— Глид — ее сын от первого брака.

— Знаю. Я говорю об автогонщике.

— Нет. Я не охотник до всяких там петушиных боев и прочего.

— Говорят, он застрелился.

— Не удивлюсь. — Стивен Протеру пожевал ртом, как рыба. — Одни сами решаются на самоубийство, других на это толкают.

Зазвонил телефон. К мистеру Стрейнджуэйзу пришел мистер Глид.

— Пошлите его наверх, в комнату, где работает мисс Майлз, — сказал Протеру.

Субъект, который туда вошел, производил весьма невыгодное впечатление. Ниже среднего роста, в брюках дудочками и грязном пиджаке с начесом, мучнистое лицо выглядело еще бледнее из–за реденькой черной бородки и черного сомбреро.

— Это вы — Стрейнджуэйз? — спросил он воинственно, из черной бородки блеснули белые зубы. — Какого дьявола вы позволяете себе оскорблять мисс Сандерс?

— Сядьте, и я вам объясню. Курите.

Рука Киприана Глида машинально потянулась к его портсигару, но тут же отдернулась.

— Спасибо, нет. Терпеть не могу душистое мыло.

Найджел подумал, что, судя по его виду, Глид не терпит никакого мыла. Молодой человек шлепнулся в кресло; он дрожал и злился на себя за эту дрожь, а потому дрожал еще сильнее.

— Какое вы имеете право хамить Мириам, то есть мисс Сандерс, и вынуждать ее…

— Какое же это хамство? Она солгала, и я ее на этом поймал. Имею на это полное право. Издательство пригласило меня расследовать недавние неприятности.

— Какие неприятности?

— Ваша мать, наверное, рассказывала вам про дело о клевете.

— Ах, это… И вы считаете, что ваши гестаповские методы оправданны… Но при чем тут я, позвольте спросить?

Киприан Глид принадлежал к той породе слабохарактерных людей, которые все время себя подстегивают, желая скрыть за агрессивностью неуверенность в себе.

— Очень даже при чем, — невозмутимо ответил Найджел. — Во–первых, вы находились здесь, когда были восстановлены купюры. Во–вторых, за несколько дней до этого фирма отвергла ваше предложение.

Киприан презрительно скривился:

— Вероятно, у частного сыщика, или кто вы там, кругозор ограничен замочной скважиной. Да чихать я хотел на этого генералишку. Сядет он в галошу или не сядет — мне–то что?

— Зачем вы приходили опять, раз ваше предложение было отвергнуто?

— Я приходил к Мириам.

— А потом поднялись наверх.

Найджел произнес это утвердительно, хотя пока не мог этого доказать.

— Ну и что из этого? Мне ведь не запрещено навещать собственную мамочку? — Разозлившись на себя за проявленную слабость, Киприан снова изобразил вспышку гнева. — Да и какого черта я вообще должен отвечать на ваши вопросы?

— Никто вас не заставляет. Но почему бы вам, кстати, и не помочь расследованию? Может, вы затаили злобу на «Уэнхем и Джералдайн»?

Молодой человек закатил глаза, совсем как его мать:

— Ну, если вы думаете, что у писателя нет других занятий, кроме как таить злобу на всех, кто отверг его произведения…

— Да, безусловно, думаю.

Глид был озадачен, но тут же ответил на откровенное заявление Найджела длинной тирадой, направленной против того, что он звал «системой». Это, как выяснилось, реакционная, коварная, тайная клика — издатели, редакторы и писатели, которые действуют в литературном мире как мафия, проталкивая свои писания и мешая пробиться всем посторонним. Такие люди, как Стивен Протеру, заявил он, — вожаки этой шайки, серые кардиналы, которые заправляют всей литературной политикой, определяют ее направление, дают работу своим клевретам, истребляют аутсайдеров. «Система» действует в Лондоне, но имеет свою агентуру и в провинции, она контролирует не только издательства, литературные отделы столичных газет и еженедельников, но и Би–Би–Си, Совет по искусствам, Британский совет и старейшие университеты. Она особенно опасна потому, что члены ее либо искренне, либо притворно не подозревают о ее существовании. Эта олигархия изощренными методами осуществляет свою власть и безжалостно подавляет все, что грозит ее интересам, причем каждый из ее членов в отдельности так же мало отдает себе отчет в коллективных целях, как отдельные кораллы кораллового рифа или капли дождя. И для того, чтобы бороться с этой зловещей и вроде бы неорганизованной бандой, Киприан Глид хотел издавать свой литературный журнал.

Говорил он с убежденностью, однако его теория показалась Найджелу скучной, и он перебил:

— Что ж, очень может быть. Но к делу, порученному мне, это не относится. Мне надо разгрузиться от всего лишнего.

— Ваша разгрузочная диета меня не интересует, — огрызнулся Киприан, обозленный тем, что его прервали на полуслове.

— У вас был побудительный мотив и возможность совершить преступление.

— Мотив? Да я даже не знаю вашего твердолобого генерала!

— Но как партизанскому вождю…

— Чего?..

— Как командиру в священной войне против «системы» вам, естественно, хочется спихнуть ее наиболее влиятельных членов. А вы только что сами сказали, что Стивен Протеру — один из них. — Найджел заметил, что окно в соседнюю комнату открыто; он надеялся, что Стивен слышит этот разговор. — Верстка находилась у мистера Протеру. Ему было удобнее всего сделать это грязное дело, и потому подозрение пало бы в первую очередь на него. Восстановив опасные абзацы, вы рассчитывали лишить его работы. И свалить одного из столпов «системы».

Киприан был так ошарашен, что не сразу смог ответить.

— Но это же полный… — Он хотел сказать «бред», но это означало бы полупризнание, что и его теория «системы» — тоже бред. — Я не желаю этого даже обсуждать. Я пришел требовать от вас извинения за то, что вы оскорбили мисс Сандерс.

— Тогда ваш поход был напрасным. Всего хорошего.

Задрожав, Киприан стал скрести свою клочковатую бороденку.

— Отлично. Я сообщу о вашем поведении компаньонам.

Найджел, не обращая на него внимания, заложил лист бумаги в машинку и принялся печатать. Он был совершенно уверен, что Киприан Глид явился не для того, чтобы защищать честь мисс Сандерс. В нем было мало рыцарственного. Покусав ногти и покосившись исподтишка на Найджела, он сдался:

— Может, я был чересчур резок…

Найджел перестал стучать на машинке и молча на него поглядел.

— Я готов обсудить с вами то, что вас интересует.

«Я был прав, — подумал Найджел, — он пришел, чтобы меня прощупать. Но в чьих интересах? Своей матери? Своих собственных?» Теперь Киприан отвечал на его вопросы с видимой прямотой. Да, он приходил в издательство утром 24 июля. Кажется, около десяти. Перекинувшись несколькими словами с Мириам, он поднялся наверх. Зачем? Поговорить с матерью. О чем? В общем, он порастратился и хотел немножко получить на карманные расходы. Утром он ее упустил, она уже ушла из дома в издательство. Но как он может все это помнить, ведь дело было несколько месяцев назад? Он проглядел корешок ее чековой книжки и выяснил, что она дала ему деньги 24 июля.

— Вам повезло, — заметил Найджел. — Мало кто из писателей бывает доволен, когда их работу прерывают просьбой о деньгах.

— Ну, тут у меня свой метод. Я вошел и сразу принялся читать только что напечатанную ею страничку. Этим я ее умаслил, — сообщил Киприан с убийственной откровенностью. — Она дико тщеславна, даже для пишущей женщины. А я обычно не проявляю особого интереса к ее творчеству — оно ведь ни черта не стоит. И фокус удался.

— Понятно.

— Как только я получил чек, я тут же смылся, а то еще, глядишь, она передумает. Поэтому, как видите, я не мог ничего сделать с этой вашей версткой, даже если бы и хотел. Все время был с мамашей. Если вы ее спросите, она, наверное, это припомнит.

— Но вы же могли нырнуть в соседнюю комнату до того, как зашли к матери?

— Мог. Но это ничего мне не дало бы, даже если бы я хотел поколдовать над версткой.

— Потому что там был мистер Протеру?

— Нет, потому что там была моя мать.

Стараясь не выдать тех чувств, которые вызвало это сообщение, Найджел встал и задвинул окно.

— Откуда вы знаете?

— Я ее видел через это окошко.

— Вы видели, как она разговаривает с Протеру?

— Нет. Она была там одна. Ходила за резинкой. Искала ее на столе, когда я туда заглянул. Я позвал ее, и она тут же вернулась. Поэтому она может подтвердить мое алиби. — Найджел посмотрел на Киприана так пристально, что тот, закатив глаза, поспешно добавил: — Честное слово. Да вы ее спросите сами, конечно, она могла и забыть…

— Я вам верю. — Найджел продолжал его изучать. Киприан был, конечно, capable de tout, но соображает ли он, что он сказал? — Я вам верю. Могу только усомниться, что дело было в резинке.

— Не понимаю.

— Ваша мать могла в эту минуту восстанавливать купюры, — сухо пояснил Найджел.

Киприан Глид отнесся к этому предположению без того негодования, которое он выразил по поводу Мириам Сандерс, больше того, в его глазах даже появился блеск — злобный, коварный блеск, который он тут же погасил.

— Вполне могла. Мне это не приходило в голову.

— А вы считаете, что она на это способна?

— Что ж, психологически я могу это допустить. Женщины такого типа иногда любят сделать кому–нибудь гадость. Так сказать, внести разнообразие в жизнь.

— А кому бы, по–вашему, она хотела сделать гадость? — Найджел встал и отошел в дальний угол, борясь с соблазном дать этому молодому негодяю пинка.

— Да кому угодно. Просто сделать гадость. Ни за что ни про что. Из любви к искусству. — Киприану явно пришлась по душе эта тема, но дверь распахнулась, и в комнату влетела та, о ком шла речь.

— Я тебе говорила, чтобы ты больше сюда не ходил, — сердито сказала она. — Все равно бесполезно. Не получишь ни пенни. — Мисс Майлз заметила Найджела, и сразу все ее существо будто погасло, чтобы тут же зажечься совершенно другим светом, как электрическая реклама. — Ах, мистер Стрейнджуэйз, доброе утро! Простите, что я вам помешала. Я и не подозревала, что вы знакомы.

— Мы и не были раньше знакомы, — сказал Киприан. — Стрейнджуэйз берет у меня интервью…

— Я так рада. Ведь Киприан у нас умница. Уверена, что он далеко бы пошел, если бы кто–нибудь дал ему подходящую работу. Правда, мой мальчик?

— Ты не так поняла, — кисло разъяснил ей «мальчик». — Стрейнджуэйз — сыщик.

Положив сумочку, Миллисент Майлз опустилась на стул. Сын все еще сидел, развалившись в кресле, и самодовольно ее разглядывал, словно ему удался трудный фокус.

— Сыщик? — переспросила она. — Как интересно. Вот не подозревала… И вы допрашивали бедного Киприана с пристрастием?

Глид осклабился:

— Мы обсуждали склонность к пакостничеству с абстрактной точки зрения. И с конкретной тоже, мамочка. — Последнее слово он выплюнул с открытой издевкой. — Я вам больше не нужен, Стрейнджуэйз?

— Нет. До свидания.

Киприан Глид взял свое черное сомбреро. У двери он кинул на мать загадочный взгляд, послал ей воздушный поцелуй и удалился.

— Как бы я хотела, чтобы он за что–нибудь взялся всерьез! Он такой талантливый. Но, к великому огорчению, плывет по воле волн. Моя вина!

— Не может быть!

— Какой вы милый! — Вздохнув, она поглядела на него простодушно и жалобно. — Он дитя несчастливого брака. Все могло быть иначе, если бы я не развелась с его отцом. Хотя причин для этого, видит Бог, у меня хватало. Незачем мне отягощать вашу душу своими горестями.

Найджел догадывался, что диалоги в столь популярных романах мисс Майлз написаны как раз в этом духе. Их создательница продолжала:

— Вы, наверное, расследуете эту историю с книгой Тора?

— Да. Ваш сын мне говорил…

— Какой вы нехороший! Сказали, что вы новый сотрудник, и я уже понадеялась, что вы уговорите издательство переиздать мои романы.

— Боюсь, что тут я бессилен. Но ведь у вас такая могучая поддержка в лице мистера Райла.

— Ах, этот Бэзил! — отмахнулась она. — Да, он–то, конечно, за. Очень упорный юноша. Но все так сложно! — Она снова вздохнула. — Я часто себя спрашиваю, стоит ли завязывать личные отношения со своими издателями? Не лучше ли довольствоваться чисто деловыми?

Найджела возмутил этот вопрос, и он промолчал. Можно ли хоть чем–то пробить броню этого самодовольства, самообмана, черт знает чего?

— Сын ваш — беспардонный враль?

— Помилуйте, что вы!

— Могу я верить его показаниям?

— Каким показаниям? Не понимаю…

— Он говорит, будто видел вас в комнате мистера Протеру в то утро, когда были восстановлены купюры, словом, почти что поймал вас с поличным.

И Найджел рассказал ей все, что услышал сам. На лице мисс Майлз отразилась целая гамма чувств, но ему трудно было определить, насколько они искренни; быть может, она просто примеряла их и тут же сбрасывала, как новые шляпки. Остановилась она наконец на чувстве оскорбленного материнства.

— Ах, этот Киприан! Как вы могли… — с надрывом произнесла она. — В какое время мы живем, если дети дают показания против собственных родителей. И к тому же ложные показания!

— Значит, вы не были в комнате Протеру?

— Да разве я могу помнить? Столько месяцев прошло. А я так часто туда забегаю.

— Ваш сын пришел попросить денег. Может, вам это что–то напомнит?

— Боюсь, что нет, — ответила она со скорбным сдержанным достоинством. — Понимаете, ведь это случается очень часто. Киприан вечно влезает в долги. Понять не могу, на что только он тратит деньги. О Господи, неужели он и у вас пытался взять взаймы?

— Нет… Простите, что я об этом спрашиваю, но вы видели оскорбительные отрывки из «Времени воевать»?

Ее лоб наморщился от напряжения.

— Дайте подумать. Конечно, я о них знала. Мистер Протеру рассказывал мне о том, что написал Тор. И я, вероятно, видела верстку у него на столе. Но…

— Вы говорили об этом вашему сыну?

— Возможно. — Ее зеленые глаза широко раскрылись. — Ах, неужели вы можете подумать, что Киприан способен на такой поступок?

В ее голосе прозвучало сомнение, и Найджелу почудилось, что сделано это с умыслом. Он почувствовал глубокое отвращение: разговаривая с такими нравственными шулерами, как Миллисент Майлз и ее сынок, словно купаешься в грязи. Ему никогда еще так не хотелось отказаться от этого расследования.

— Я пытаюсь исключить людей, которые никак не могли этого сделать, — сказал он. — Физически или психологически. Вы давно знакомы с мистером Джералдайном?

Она разразилась трескучим добродушным смехом:

— Ну, его–то вы не можете подозревать! Я познакомилась с ним много лет назад. При довольно странных обстоятельствах. Потом мы не виделись до недавнего времени. А что?

— Я двигаюсь ощупью… отыскиваю звенья цепи. Существует ли, например, какая–нибудь связь между мистером Джералдайном и генералом Торсби, кроме, конечно, издательской?

— Понятия не имею.

Миллисент Майлз явно теряла к нему интерес. Она смотрела рассеянно, словно молча решала, как ей лучше поступить. Лицо ее стало жестким.

— Должен сказать, что второй оскорбительный абзац написан превосходно, — сказал Найджел. Он стал цитировать: — «Но губернатор, поглощенный более приятными занятиями — приемами, открытием благотворительных базаров и послеобеденной нирваной, — не принял никаких мер и, напротив, мешал военным рассеять толпу. Результатом его преступной нерадивости стало большое количество жертв и разрушений. Побоище в казармах…»

— «Гекатомба»? — рассеянно поправила его мисс Майлз.

— По–моему, там сказано «побоище».

— Нет, «гекатомба». У меня превосходная память на слова. — Теперь она была вся внимание. — Я точно помню, как Стивен прочел мне этот абзац. Мне запало это слово «гекатомба», но я не знала, как оно пишется. У меня всегда хромала орфография.

Через несколько минут Найджел ушел. Он не мог предполагать, что один из вопросов, которые он сегодня задал, прямо приведет к убийству.

 

VI. Сняты

— Какие меры вы примете, если я скажу, что купюры восстановил Стивен Протеру?

— Я вам не поверю! — отрезала Лиз Уэнхем. — Не говоря уже ни о чем другом, вся его жизнь связана с этим издательством. Нет, это абсолютно немыслимо.

— Ну а если бы я предъявил неопровержимые доказательства? — упорствовал Найджел.

— Что ж, нам пришлось бы с ним расстаться, — помолчав, сказал Артур Джералдайн. — Да–да, Лиз, пришлось бы. Но ведь вы же…

— И ему трудно будет найти другое место?

— Такое, как это, — да.

— Конечно, уход от нас будет для него большим ударом, — сказала Лиз. — Не в смысле денег. Вернее, не только в материальном плане.

— Мы все понимаем, что у него было бесконечно больше возможностей это сделать, чем у любого другого.

— Да, да… — Оба компаньона, потрясенные чудовищностью подозрения, заговорили разом.

— Погодите, — прервал их Найджел. — Вы уверены, что у Стивена не было никакой побудительной причины это сделать. Согласен. Но, может быть, у кого–то было очень острое желание его скомпрометировать, погубить его. Мы все время предполагали, что виновник хотел навредить издательству или генералу Торсби. Но пока нам известно только то, что Миллисент Майлз пятнадцать лет назад была публично посрамлена генералом Торсби и что в июле фирма отклонила предложение ее сына. В качестве мотивов это кажется мне до смешного недостаточным.

— Согласен.

— С другой стороны, Стивен Протеру был главным препятствием к переизданию ее романов. В тот день ее видели одну в комнате Стивена. Она знала об опасных местах в рукописи. Как я уже говорил, употребление ею слова «гекатомба» трудно объяснить иначе, как подсознательной оговоркой по Фрейду. К июлю она еще недостаточно долго просидела здесь, чтобы решить, уволите ли вы Протеру, основываясь лишь на подозрении, пусть даже самом серьезном.

— Но все это так по́шло и мелодраматично, — возразила Лиз Уэнхем. — Я недолюбливаю Миллисент Майлз, но все же не могу поверить, что она способна сделать такую гадость только для того, чтобы мы переиздали ее романы.

— Согласен, если это единственный мотив. Но я уверен, что у нее вообще зуб на Стивена.

— Почему? Они ведь и знакомы всего…

— Если им верить. Я в этом сомневаюсь. Они ненавидят друг друга до глубины души. И разговаривают с той, я бы сказал, фамильярностью, которую порождают презрение или ненависть, как будто они прожили вместе всю жизнь.

Рыбий рот Артура Джералдайна растянулся в гримасе.

— Возможно, вы и правы. Но зачем им делать вид, будто они познакомились совсем недавно?

— Вот именно: зачем? Голова у меня пухнет от этих вопросов. Зачем, например, фирме «Уэнхем и Джералдайн» пускать сюда мисс Майлз на неопределенное время? Ведь она уже несколько месяцев как переехала на новую квартиру.

Старший компаньон выглядел несколько растерянным.

— В традициях фирмы предоставлять авторам комнату для работы…

— Говоря по правде, ее не так–то легко выселить, — призналась Лиз Уэнхем. — Я уже сколько раз намекала. Вы ей должны сказать напрямик, Артур. Ведь вы еще в сентябре собирались это сделать.

— А кстати, почему она так за это держится? — спросил Найджел.

— Из скупости. Экономит на электричестве.

— Бросьте, Лиз. Не такая уж она мелочная.

— А может, для того, чтобы быть тут, когда придет верстка «Времени воевать» — в надежде к ней подобраться и подложить свинью Стивену? — предположил Найджел. — Зачем иначе сидеть бок о бок с человеком, которого не переносишь?

Они совещались в кабинете Джералдайна, куда Найджела вызвали вскоре после его разговора с Миллисент Майлз, чтобы он сообщил о своих успехах. Он сказал, что установить виновника по почерку в данном случае невозможно, а отпечатки пальцев, вероятно, ничего не дадут. Верстку на законном основании держали в руках не меньше полудюжины сотрудников издательства, не говоря об авторе, наборщике и самом Найджеле. Если виновник не имел права держать ее в руках, он, надо полагать, постарался не оставить своих отпечатков. Если компаньоны хотят, Найджел готов взять у всех отпечатки пальцев. Джералдайн и Лиз согласились, что, учитывая ничтожные шансы на успех, игра не стоит свеч, не говоря уже о неприятном осадке, который это оставит у служащих. Поэтому было решено попросить отпечатки только у тех, кому полагалось держать в руках верстку. Если на верстке обнаружатся другие отпечатки, компаньоны подумают, какие принять меры, чтобы обнаружить их владельца. Каким образом установить их происхождение.

— Я мечтаю присутствовать при том, как вы, Артур, попросите мисс Майлз приложить свои пальчики, — ласково улыбаясь, сказала Лиз.

— Не дай Бог, чтобы это понадобилось!

Старший компаньон явно сожалел о том, что затеял расследование. Вид у него был озабоченный — шли приготовления к судебному процессу о клевете, — но старомодная вежливость не изменяла ему и теперь. Он то и дело заговаривал о крайне неэтичном поведении генерала Торсби.

— Но послушайте, Стрейнджуэйз, значит, он вам чуть ли не прямо сказал, что желает спровоцировать этот процесс? Просто неслыханно! Я дам указания нашим адвокатам об этом заявить.

— Разговор был без свидетелей. В суде он может все отрицать. И тут уж вопрос, кому верить: ему или мне.

— Вот у кого было больше всего причин приложить руку к верстке, — сказала Лиз.

— Да. Но сам он этого сделать не мог. А вы в состоянии вообразить, что Протеру, Райл или типография сделали это за взятку? Кроме того, он мне сказал, что он не виноват, и ему я верю.

Наступило короткое молчание, потом его нарушила Лиз:

— Итак, у нас опять остаются мисс Майлз, ее сын и Стивен… Других кандидатов нет? — спросила она, заметив, что Найджел продолжает молчать.

У Найджела был еще один подозреваемый, но он пока что не хотел его называть.

— Нет, — сказал он. — Давайте сперва посмотрим, что покажут отпечатки пальцев.

— А если они ничего не покажут?

— Тогда я советую вам прекратить расследование. У меня уйдут дни, а может, недели и уйма ваших денег на то, чтобы раскопать какую–то старую связь между Протеру и мисс Майлз. Но стоит ли это делать?

— Я не люблю копаться в чужом прошлом. Никогда не знаешь, что там найдешь, — сказала Лиз со свойственной ей прямотой. — Вы можете обнаружить, что Артур содержал публичный дом, а Миллисент была одной из пансионерок.

Широкое розовое лицо Джералдайна еще больше порозовело.

— Помилуйте, Лиз, у вас испорченное воображение! Ну–с, как же мы приступим к дактилоскопии?

Они бегло обсудили предстоящую процедуру, потом Найджел отправился домой за своим снаряжением. После обеда он взял отпечатки пальцев у компаньонов, Протеру и двух сотрудников, через чьи руки прошла верстка. Никто из них не протестовал. Так же легко согласились мистер Бейтс, генерал Торсби и директор типографии, после того как Лиз Уэнхем объяснила им по телефону, что это необходимо сделать для исключения невиновных. Всех их Найджел обошел по очереди и к шести часам вечера получил полную коллекцию отпечатков. Он договорился, что вернется в издательство только в начале будущей недели, потому что утомительная работа по изучению отпечатков пальцев на всех двухстах пятидесяти страницах «Времени воевать» и сравнению их с теми, которые он только что взял, займет у него не меньше двух дней.

В тот день, вооружившись графитным порошком, распылителем и лупой, он проработал до полуночи. Сначала он обследовал страницы с оскорбительными выпадами, на которых обнаружил помимо множества смазанных, неразборчивых отпечатков пальцев следы, по–видимому принадлежавшие генералу Торсби, Стивену Протеру, Бэзилу Райлу и наборщику. Он посвятил этому неблагодарному занятию почти всю пятницу, уныло твердя себе, что такие чисто технические задачи должна выполнять полиция. К четырем часам он дошел до двухсотой страницы и за все свои труды был вознагражден удручающей головной болью и верными симптомами простуды. Тогда он позвонил Клэр Массинджер:

— Это Найджел. У меня отвратительное настроение. Можете напоить меня чаем?

— Могу. Купите по дороге кекс, ладно?

Через пять минут он входил к ней в мастерскую. Она рассматривала глиняную голову на постаменте и, когда он появился, даже не взглянула на него. У него была возможность лишний раз полюбоваться необычайно блестящими черными волосами, небрежно рассыпанными по плечам, и бледным, изысканно тонким профилем. Клэр злобно пробурчала что–то глиняной голове и подошла к Найджелу.

— Целовать вас не буду, — сказал он. — По–моему, у меня начинается насморк.

— Я люблю, когда вы чихаете. — Отступив на шаг и разглядывая его тем объективным, напряженным взглядом, каким она смотрела на своих натурщиков, Клэр сказала: — Да, у вас явный распад. Наверное, опять ходили в мокрых носках.

— Не ворчите.

— Вам надо принять с чаем две таблетки аспирина. И пустить капли в нос. — Она пошарила в шкафу, который, казалось, был доверху набит тряпками для обтирания кистей, и вытащила зеленый пузырек с пипеткой. — Нет, не так. Ложитесь на диван, свесьте голову, как задушенная Дездемона, и капайте. Лекарство не попадет в пазухи, если вы не запрокинете голову. Нет! Не всаживайте туда всю пипетку! Вы ни в чем не знаете меры?

Свесив голову с дивана, Найджел пришел к выводу, что, наверное, ничего нет приятнее рабского подчинения красивой женщине. Сев, он ей это изложил.

— Я вами не помыкаю, — сказала она. — Мне просто не нравится, когда вы ноете, что у вас болит головка.

Пока Клэр готовила чай, Найджел разглядывал студию. «Мой второй дом. Но что за хлев! Я никогда бы не смог жить вместе с женщиной, которая держит открытую банку гусиного паштета рядом с открытой банкой скипидара!» Повсюду валялись кухонные принадлежности, гипсовые слепки, окурки, дорогие альбомы с репродукциями и комки глины; заляпанный глиной халат висел на крючке вместе с великолепным лиловым пальто от Диора. Вдоль всей стены тянулась полка, уставленная стадами стилизованных глиняных лошадей, которых Клэр лепила почти машинально, задумавшись о чем–то своем. В углу на постаменте стоял непризнанный шедевр: бронзовая голова мальчика, тощего, нагловатого, с губами, сложенными так, что казалось, он вот–вот свистнет или непечатно выругается. Это был портрет Фокси, который так бесцеремонно вошел в их жизнь почти полтора года назад во время событий, закончившихся мелодраматической сценой в Альберт–холле.

— Фокси не стареет.

— Да. Забегал вчера попить чайку. Спрашивал, как Хозяин. Я сказала, что вы очень заняты, что–то ищете. Ах черт, хотела бы я тоже найти — нож для кекса.

— Он во втором ящике туалетного стола в спальне.

— Правда? Как же он туда попал?.. А–а, разыгрываете!

Клэр, сновавшая по мастерской в поисках ножа, круто повернулась и нечаянно выбила из рук Найджела чашку.

— Ах ты дьявол, почему я такая нескладная! — простонала она, подбирая осколки и вытирая костюм Найджела шарфом, который сдернула с шеи.

— Неправда, вы на редкость изящны. Просто чересчур импульсивны, поэтому на все натыкаетесь.

После чая Найджел растянулся на диване, положив голову на колени Клэр. Ее пальцы поглаживали его виски, словно придавая им форму, — он почувствовал себя куском одушевленной глины. Руки Клэр были широкие, с тупыми пальцами, сильные и в то же время какие–то текуче–мягкие. Найджел поцеловал одну из них.

— Уродины, правда? — спросила она. — Вот почему я так за ними ухаживаю.

— Хотел бы я быть такой уродиной.

— А вы и есть урод. Страшилище. Но интересное. У вас скошенное лицо. Но симметрия — это так уныло. Ну, вам лучше?

— Гораздо.

— Иногда я просто удивляюсь, почему я не выхожу за вас замуж, — мечтательно произнесла Клэр. — И ведь не скажу, чтобы меня об этом просили…

— Или просят.

— Но вы еще попросите!

— Дорогая, я не смог бы жить в таком хаосе. Я бы сошел с ума.

Ее темные глаза стали еще больше.

— Но я же не прошу вас жить со мной вместе. Мне это совсем не улыбается. Я вовсе не желаю, чтобы вы тут все время болтались и наводили порядок. Я говорю — «выйти замуж». Понимаете? Я люблю мой хаос.

— А без хаоса вы не можете творить?

Клэр покачала головой, и угольно–черные волосы скользнули по его лицу.

— Напыщенный мерзкий старик, — ласково пробормотала она.

— Рассказать вам про дело, которым я занят? — спросил Найджел немного погодя.

— Конечно, рассказать.

Найджел переместился в кресло, убрав оттуда большую ископаемую раковину, пепельницу и недоеденную слойку. Усевшись, он рассказал ей со всеми подробностями о событиях в фирме «Уэнхем и Джералдайн». Клэр напряженно слушала, как кошка свернувшись на диване, глаза ее смотрели на него не мигая, тоже по–кошачьи.

— Что ж, по–моему, это очень интересно, хоть и скромненько с виду, — сказала она, когда он закончил. — По вашему рассказу мне этот Бэзил Райл что–то не нравится.

Найджел кинул на нее цепкий взгляд. Странно, что она сразу же напала на того, кого он подозревал, но утром не назвал компаньонам.

— По–моему, он играет с огнем, — продолжала она.

— Почему?

— Вы говорите, что он влюблен в эту Майлз. А я знаю, что она суперстерва первого класса.

— Вы с ней знакомы?

— Слыхала о ней. У этой Майлз есть одна неизменная страсть, одна близкая душа: Миллисент Майлз. Она уж постарается держать этого Райла на коротком поводке. Если он не уговорит фирму переиздать ее книги — выкинет его за дверь. Если же ему это удастся, она высосет из него все, что ей надо, а потом пошлет подальше. Так или иначе, помяните мое слово, ничего хорошего он не дождется.

— Знаете, Клэр, вы меня иногда поражаете.

— Чем? Разве я не права?

— Нет, наверное, правы.

— А этот Райл, мне кажется, натура вспыльчивая. Он человек с подавленными страстями, старомодный за своей блестящей хромированной оболочкой, в душе таит затасканно–рыцарственные представления о любви и сексе, хотя порой и злится на себя за это.

— Давно вы его знаете?

— Никогда в жизни не видела. И даже не слышала о нем, пока вы мне не рассказали. Честное слово.

Найджел встал и зашагал по мастерской.

— Предположим, что Миллисент потребовала от Райла переиздания своих книг за то, что выйдет за него замуж или будет с ним спать. А Протеру — главная этому помеха. Тогда у Райла на редкость серьезная причина опорочить Протеру, не говоря уже о том, что он считает Стивена человеком отсталым, которого пора выгнать вон, как Бейтса, бывшего заведующего производством.

— Нет, я не думаю, чтобы это сделал Райл, — сказала Клэр.

— Почему?

— Он уже достаточно давно с ними работает и знает, что они берегут Протеру как зеницу ока. Они его ни за что не уволят по одному подозрению. Я думаю, это сделал Протеру.

— Да что вы, Клэр…

— Я знаю. Гадить в своем гнезде и прочее. Но, судя по вашему описанию, он немножко сумасшедший. Да и ничего удивительного: двадцать пять лет целыми днями читать! Поневоле утратишь связь с тем, что у нас называется реальностью. Думаю, что науськала его Майлз. Склока, которую они разыгрывают на публике, кажется мне ненатуральной. Скорее всего, маскировка.

— А зачем ей было его науськивать?

— А может, она его шантажировала.

— Но зачем?

— Чтобы сделать гадость генералу. Или другому генералу, тому, который возбудил дело о клевете. Я уверена, что она женщина мстительная. Может быть, другой генерал…

— Кто, Блэр–Чаттерли?

— …может, это тот человек, который соблазнил ее, когда она была молодой, невинной девушкой — если она таковой когда–нибудь была, в чем я сильно сомневаюсь, — словом, тот таинственный незнакомец, о котором вам рассказывал Райл. Поэтому, когда она проболталась насчет «гекатомбы», они с Протеру были просто вне себя от злорадства. Может, ребенок, который родился у нее от Блэр–Чаттерли, был одним из тех парней, которые погибли в этой «гекатомбе». Месть. Понятно?

— Ребенок родился мертвым. Вы бредите, моя дорогая. Но раз вы заинтересовались этим делом, добудьте–ка для меня кое–какие сведения. Вы говорите, что слышали о мисс Майлз…

— Женщина, которая в прошлом году мне позировала, ее знала, правда не теперь, а раньше.

— Чем раньше, тем лучше. Узнайте у этой дамы… Да нет, почему бы не обратиться прямо к первоисточнику? Предложите Миллисент Майлз вам позировать. Она так тщеславна, что сразу на это клюнет.

— Ладно. Если уж так надо… — неохотно согласилась Клэр.

Но очень скоро потребовался не скульптурный портрет Миллисент Майлз, а ее посмертная маска. В этот самый вечер, быть может именно тогда, когда Найджел и Клэр о ней разговаривали, ей перерезали горло.

Миллисент Майлз работала над тем, чему суждено было остаться ее неоконченной автобиографией. Шторы в комнате издательства «Уэнхем и Джералдайн» были опущены, горел электрический камин, машинка трещала вовсю, и рядом на столе росла стопка листков. Матовое стекло между этой комнатой и кабинетом Стивена Протеру было задвинуто и черно. Миллисент кинула на него беглый взгляд, прищурилась от дыма сигареты, посмотрела на часы и снова принялась за работу. При всех своих недостатках — и писательских и человеческих — она обладала поразительным даром сосредоточенности, поэтому, когда дверь за ее спиной отворилась, она даже не повернула головы. Либо была слишком поглощена своим делом, либо кого–то ждала.

Вошедший быстрым движением притворил дверь и повернул ключ. Потом он (будем говорить «он», хотя, как покажет дальнейшее, пол этой персоны остается под вопросом) положил саквояж на пол и, сделав большой шаг, очутился за стулом Миллисент Майлз.

— Одну минуточку, — сказала она, все еще не оглядываясь.

Если учесть, что это были ее последние слова, они покажутся невыразительными и вполне бесполезными. Ибо посетитель не пожелал ждать ни минуты. Его правая рука в перчатке обхватила ее туловище вместе с руками, вытянутыми к машинке, прижала их к телу и наклонила назад стул. В тот же миг левой рукой тоже в перчатке он заткнул ей тряпкой рот, который она открыла, чтобы закричать, выбив при этом из него сигарету. После этого он быстро переменил руки. Левой он держал ее туловище и руки, оттаскивая стул от стола и еще больше накреняя его назад, правой же вытащил из кармана бритву и открыл ее. Бритва сделала свое дело так быстро, что в выпученных глазах Миллисент Майлз удивление не успело смениться ужасом.

Все это заняло не больше десяти секунд. Посетитель осторожно опустил стул спинкой на пол, взял умирающую женщину под мышки, оттащил со стула в угол комнаты и там положил. В горле у нее еще клокотало, поэтому он засунул тряпку поглубже. Посетитель действовал быстро и точно, как актер, в совершенстве отрепетировавший свои мизансцены. Он вынул из кармана скобу и тяжелой эбонитовой линейкой, взятой со стола, забил один конец скобы в раму задвижного окна, а другой — в оконную коробку. Четыре крепких удара, и окно было прочно заперто.

Вслед за этим убийца снял окровавленные перчатки с крагами, вынул из саквояжа чистую пару перчаток, надел их и сел за машинку. Вытащив уже вставленный лист, он заложил чистый и начал печатать. Через несколько минут где–то в конце коридора стукнула дверь. Посетитель затаил дух, однако продолжал печатать и тогда, когда шаги приблизились к двери. Но шаги торопливо ее миновали. Если в здании где–нибудь вдалеке и ходили люди, из–за треска машинки ничего не было слышно.

Посетитель вытащил из машинки лист и взялся за лежащую рядом рукопись. И хотя перчатки мешали ему перебирать страницы, он скоро нашел то, что искал. Выдернув один из листков автобиографии мисс Майлз, он смял его, сунул в карман и на его место вложил тот, на котором только что печатал. Уже сделав движение, чтобы подняться, он задержался и просмотрел несколько предыдущих страниц. Что–то, видимо, бросилось ему в глаза. Он шумно перевел дух, схватил резинку, удостоверился, что она не вымазана кровью, и старательно стер то, что ему не понравилось. Пробежав еще несколько страниц, он положил всю пачку лицом вниз на стол.

Затем он поднял пишущую машинку и поставил на пол, выбрав сухое место около тела Миллисент Майлз, которая теперь уже явно была мертва. Подняв поочередно обе ее руки, он сначала обтер пальцы, выпачканные кровью, прижал их кончики к клавишам, потом снова поднял машинку на стол и вставил в нее лист, который был им сперва вынут.

Трудно перерезать горло, не наследив. И на платье мисс Майлз, и на полу возле нее, и посреди комнаты, где ее убили, было много крови. Кровь была и на рукавах пришельца, и еще в нескольких местах, где его пальто прикоснулось к стулу. Но посетитель, который во всем проявлял такую предусмотрительность, не боялся ступать в лужи крови. Он в последний раз обвел взглядом комнату, осмотрев все, кроме безобразного надреза на горле жертвы. Потом пощупал карман — да, бритва была спрятана. Сняв галоши, он обернул их в газету и сунул в саквояж. Наконец, двигаясь вдоль стен, где крови не было, он вытащил скобу из задвижного окна и пошел к двери.

Там он немного постоял, напряженно вслушиваясь, взглянул на часы: он пробыл в комнате не более пятнадцати минут. Подняв саквояж, который казался для своей величины чересчур тяжелым, он выключил свет, отпер дверь и вышел в коридор. Заперев дверь снаружи и положив ключ в карман, посетитель направился по тускло освещенному коридору к лифту.

 

VII. Вопросы

В понедельник Найджел Стрейнджуэйз появился на Эйнджел–стрит в 9.30 утра, — насморк у него разыгрался не на шутку. На корректуре «Времени воевать» он не обнаружил неположенных отпечатков пальцев, и, каким бы завлекательным ни был экскурс в прошлое Миллисент Майлз, компаньоны едва ли захотят тратить деньги на выяснение ее биографии. Для Найджела дело было закончено. След остыл несколько месяцев назад, и доказать виновность того, кто подстроил издательству «Уэнхем и Джералдайн» каверзу, было уже невозможно. Не хватало улик — были только подозрения.

Войдя в приемную, он заметил, что Мириам Сандерс встревожена.

— Что случилось? — спросил он.

Беспокойство на миг пересилило ее враждебность.

— Да этот ключ… — ответила она, кинув взгляд на свой стол.

— Какой ключ?

— Которым пользуется мисс Майлз. Уборщица оставила записку, что утром не сумела попасть в ту комнату. Дверь была заперта.

— Наверное, по ошибке захватила домой. Почему бы вам ей не позвонить?

— Звонила. Ее нет дома. Голос у немки–прислуги был довольно взволнованный, я не поняла из–за чего, она почти ни слова не говорит по–английски.

— Ну это не ваша забота.

— Но мисс Майлз не должна без спроса уносить ключ!

Найджел не придал этому значения и поднялся наверх, удивляясь, почему мисс Сандерс так встревожилась. Стивен Протеру уже сидел у себя за столом. Они перекинулись парой слов о том, как провели субботу и воскресенье: Найджел лечил дома насморк, Стивен был в гостях у друзей в Гемпшире. Вошел Артур Джералдайн.

— Мисс Майлз не говорила, придет она сегодня или нет?

Протеру покачал головой.

— Она, видимо, заперла комнату и взяла с собой ключ. Весьма некстати. Я сказал ей в пятницу, что комната нам сегодня понадобится.

Стивен фыркнул:

— Очень на нее похоже! Если ей дают комнату, она уж постарается, чтобы и другие туда не попали!

— Неужели у вас нет запасного ключа? — спросил Найджел.

— Потерян. Я послал за слесарем.

— Ну тогда все в порядке.

Но Артур Джералдайн не уходил, как–то нерешительно топтался на месте, смотрел то за окно, то на стенной календарь, пока Стивен не заметил раздраженно:

— Если хотите узнать, вернется ли она, поглядите, оставила ли она на столе свою рукопись.

— Но я же вам говорил, что мы не можем войти… А–а, совсем забыл про ваше окошко.

Артур Джералдайн, всем своим видом выражая непонятное беспокойство, опасливо, как ежа, тронул круглую ручку и нерешительно отодвинул стекло.

— Да рукопись… Боже мой, она там! На полу!

Найджелу пришлось оттеснить Джералдайна от окошка, тот словно окаменел от открывшегося перед ним зрелища. И хотя шторы в комнате были опущены, через них и через открытое окошко проникало достаточно света, чтобы увидеть тело, лежащее в дальнем левом углу. Найджел уступил место Стивену Протеру, который взвизгнул:

— Смотрите! Она перерезала себе горло!

Артур Джералдайн растерянно забормотал:

— Я чувствовал — что–то не так… Знал — что–то не так… — Щеки его дрожали, как розовое желе.

— Откуда вы могли знать? — В голосе у Стивена опять зазвучало раздражение.

— Все утро мне было не по себе. У нас, ирландцев, бывают предчувствия…

Стивен был уже просто вне себя.

— Наверно, и ночью чуяли домового!

Найджел, переговорив по телефону, положил трубку и сказал:

— Скотленд–Ярд посылает бригаду и своего врача. Мистер Джералдайн, распорядитесь, чтобы их встретили. И сообщите мисс Уэнхем о том, что произошло. Мистеру Райлу я скажу сам.

— Но нельзя же оставить эту несчастную так лежать!

— Никто не должен входить в комнату до приезда полиции. Она мертва. Вы ничем не можете ей помочь.

Джералдайн кинулся вон из комнаты. Найджел позвонил по внутреннему телефону Бэзилу Райлу:

— Прошу вас, зайдите в кабинет мистера Протеру. Да, очень срочно. — Найджел обернулся к Стивену: — Разрешите, я сообщу ему.

Вид у Бэзила Райла был издерганный, глаза опухшие, будто он не спал. В голосе звучала хрипотца, как от переутомления.

— Ну, в чем еще у вас дело?

Найджел жестом подозвал его к окошку. Райл с недоумевающим видом подошел и заглянул внутрь. На секунду он замер, потом голова его стала медленно опускаться, пока он лбом не уперся в оконный косяк, словно на молитве.

— Не может быть… Миллисент! Нет… Нет… — Невнятное бормотание замерло, и Бэзил Райл боком соскользнул на пол.

— Ну, знаете!.. — возмутился Стивен.

Найджел, расстегнув Райлу воротничок и распустив галстук, поднял голову:

— Когда вы ушли отсюда в пятницу?

Лицо Протеру как–то съежилось, губы выпятились и втянулись обратно.

— Вы что, не человек? — спросил он.

— Это первый вопрос, который вам задаст полиция. Если хотите, можете приберечь ответ для них.

— По–моему, сразу же после четверти шестого. Мне надо было успеть на поезд.

— А мисс Майлз была тут, когда вы уходили?

— Да. Но печатала на машинке, а не резала себе горло.

Бэзил Райл застонал, словно в ответ на ехидное замечание Стивена. Он открыл глаза и сел, мотая головой.

— Что же это?.. Мне стало дурно? — Когда он окончательно пришел в себя, на лице его появилось выражение опустошенности и горя. Он с трудом встал на ноги.

— Ничего не поделаешь, друг мой, — сказал Стивен с несвойственной ему сердечностью. — Все кончено. Она умерла.

Райл уставился на него.

— Мне очень жаль… — произнес он наконец, вероятно имея в виду не смерть Миллисент, а свое прежнее отношение к Стивену.

— Нет, кое–что вы можете сделать, — сказал Найджел. — Сбегайте вниз и попросите у Мириам Сандерс ключ.

— Но ведь ключ пропал, — сказал Стивен. — Ну конечно, она заперлась изнутри. И…

— Если вы еще раз заглянете в окно, вы заметите, что в дверях ключа нет. Конечно, она могла запереть дверь, а ключ куда–то положить. Но я говорю не об этом ключе.

— А о каком?

— О запасном ключе от боковой двери на улицу. Он хранится у девушки в приемной. Я бы, если не возражаете, хотел на него взглянуть.

Бэзил пошел выполнять его поручение. Найджел заранее опроверг возражения Стивена:

— Нет. Его лучше чем–нибудь занять. Издательство закрыто с вечера пятницы до понедельника?

— Да.

— И никто здесь не бывает? Никогда?

— Нет, конечно, не считая Артура. Вы же знаете, что его квартира на верхнем этаже.

— А что происходит в пятницу вечером? Служащие уходят в то же время, что и в другие будние дни?

— Да. Кое–кто в пять, остальные в половине шестого.

— Кроме тех, кто работает сверхурочно?

— Нет. У нас твердое правило, что в пятницу сверхурочно никто не работает. А компаньоны в этот день нередко уходят раньше обычного.

Зазвонил телефон. Это был Бэзил Райл.

— Мисс Сандерс не может найти ключа от боковой двери. Его нет ни в том ящике, где она его всегда держит, ни в других ящиках.

— Спросите, помнит ли она, когда видела ключ в последний раз?

— Кажется, в четверг утром.

— Спасибо. Сами вы его не брали? Нет? Вы, может быть, спросите других компаньонов, не брал ли кто–нибудь из них? — Найджел положил трубку. — Вот и вторая пропажа. Наверно, лежит у мисс Майлз в сумке.

— Вторая пропажа? — спросил Протеру.

— Да. Первая — это бритва.

— Бритва?

— В общем то, чем она перерезала себе горло. В руке у нее этого нет. И, по–моему, рядом с ней тоже. Неважно, теперь скоро узнаем.

Красивые глаза Стивена были внимательно устремлены на него.

— Вы хотите сказать, узнаем, было ли это самоубийством?

— Вот именно.

Найджел снова поднял телефонную трубку и попросил соединить его с домом Миллисент Майлз. Поговорив по–немецки со служанкой, он сообщил Протеру:

— В пятницу вечером она не вернулась домой, хотя и просила приготовить обед. Служанка не очень удивилась — хозяйка часто меняла распорядок дня, не предупредив, — и решила, что мисс Майлз поехала куда–нибудь на субботу и воскресенье. Пыталась вчера дозвониться до Киприана Глида, но его не застала.

— Вы, значит, думаете, что это произошло в пятницу вечером?

— Похоже на то. Но сказать точно пока ничего нельзя.

На лестнице раздался топот. Найджел вышел. Артур Джералдайн вел за собой группу работников уголовной полиции во главе с угрюмым инспектором Райтом, которого недавно перевели из окружной полиции в Главное управление, и полицейским врачом. При виде Найджела Райт поднял брови, но ничем больше не выдал, что знает его. Джералдайн представил их друг другу.

— Вам, вероятно, понадобится помещение для… гм… работы? Для бесед и прочего… — сказал он. — Пожалуй, лучше всего вам занять библиотеку. Вторая дверь направо.

— Благодарю вас, сэр. Тогда я больше не стану вас отрывать от работы. — Райт поглядел на полицейского сержанта, одной рукой показал на дверь мисс Майлз, а другой сделал выразительное движение. Сержант вынул связку отмычек.

— Вы не смогли бы уделить нам несколько минут, мистер Стрейнджуэйз? — Изысканные манеры Джералдайна производили в этой обстановке странное впечатление. — Если вам, инспектор, что–нибудь понадобится, мой добавочный — четыре.

Найджел задержался, чтобы перекинуться с Райтом несколькими словами. В это время сержант отпер дверь. Из комнаты пахнуло очень теплым, неприятно спертым воздухом. Электрический камин горел там все выходные дни.

Внизу, в кабинете старшего компаньона, взору Найджела представилась точно та же картина, какую он видел, когда попал сюда впервые, пять дней тому назад: Джералдайн сидел за письменным столом, Лиз Уэнхем стояла, прислонившись к окну, а Бэзил Райл, позвякивая монетами в кармане, — по другую сторону стола. Казалось, они навсегда запечатлены в этой композиции: трое издателей обсуждают весенний выпуск книг, какое–то переиздание или неразумные возражения автора против рекламного текста на суперобложке.

— Ужасная история, Стрейнджуэйз, — произнес Артур Джералдайн. — Почему она это сделала? Почему? — Судя по его искреннему возмущению, ему явно хотелось добавить: «Да еще на священной территории «Уэнхема и Джералдайна“!»

— Нет никакой уверенности, что это сделала она.

Стоя неподвижно у окна, Лиз Уэнхем спросила:

— Вы хотите сказать, что это может быть… — Слово «убийство» она не решилась выговорить. Ее розовые, как яблочки, щеки пошли пятнами. — …Сделано кем–то другим?

Найджел кивнул. Он заметил, что Райла передернуло. Джералдайн опустил лысую голову на руки.

— Сначала история с клеветой, а теперь еще и это, — пробормотал он.

— Бросьте, Артур. Это просто совпадение. — Лиз Уэнхем пыталась сохранить обычную жизнерадостность.

«Совпадение, — подумал Найджел. — А может тут быть совпадение?»

— Она бы никогда этого не сделала. Кто угодно, но не Миллисент, — сказал Бэзил Райл каким–то странным тоном — страдальческим и вместе с тем раздраженным.

Лиз недовольно на него поглядела. «Ее шокирует открытое выражение чувств, — подумал Найджел, — во всяком случае, в служебные часы: жизнь ее строго регламентирована». Он признался себе, что не способен проникнуть в ту область ее души, которая отведена под личную жизнь.

— Нам, вероятно, следует связаться с ее родственниками, — сказала Лиз. — Кто у нее самый близкий — Киприан Глид?

Зазвонил телефон. Джералдайн удрученно на него поглядел, но вынужден был с кем–то договориться насчет типографского заказа. Отведя Найджела в сторону, Лиз сказала:

— Нам в этом деле необходима ваша помощь. То есть ваши профессиональные услуги. Вы не откажетесь побыть у нас еще?

— Конечно нет, если вы этого хотите. Но боюсь, что в истории с версткой мы зашли в тупик. Разве только она связана…

— Бэзил, вы знаете телефон Глида? Будьте другом, позвоните ему.

Райл напряженно поглядел на нее, словно пытаясь понять иностранца, а потом, как робот, зашагал из комнаты. Вошла секретарша с запиской для Лиз.

— Скажите, что сегодняшний обед придется отменить. Я ей позвоню сама. Да, вот еще что, Лаура, позвоните Клауссону и скажите, что на суперобложке Веллингтона второй цвет еще не получился, он все же грязноватый.

— Хорошо, мисс Уэнхем. — Секретарша вышла на цыпочках, торжественно, как после причастия. Слух о смерти мисс Майлз уже разнесся по издательству.

Лиз Уэнхем убрала с виска седую прядь:

— Заниматься делами как обычно? Или вы считаете, что лучше на сегодня редакцию закрыть?

— Нет. Полиция захочет опросить сотрудников.

Артур Джералдайн положил трубку, вынул большой шелковый платок и отер лицо.

— О чем бишь мы говорили?

— Я попросила Бэзила позвонить сыну мисс Майлз. И мистер Стрейнджуэйз пока что будет нам помогать.

— Это хорошо. Надеюсь, Бэзил проявит такт… Ведь это ужасное потрясение…

— Встряска молодому человеку только полезна. Хоть как–то соприкоснется с действительностью. Мать ведь совсем его растлила.

— Помилуйте, Лиз…

— Не ханжите, Артур. Она была гадиной, и вы это знаете.

Джералдайн кинул на нее странный взгляд, а потом снова взялся за платок, словно стараясь стереть всякое выражение с лица.

— Поразительно, как работает у человека мысль. Помимо воли прикинул, насколько это повысит спрос на ее автобиографию. Боюсь, что у вас, Стрейнджуэйз, сложится неважное мнение об издателях. Все мы, знаете ли, немножко маньяки…

Найджел что–то вежливо пробормотал, но его заглушил недобрый смех Лиз.

— Но даже издатель не станет отправлять автора на тот свет только в целях рекламы. Так что успокойтесь, Артур.

— Лиз, зачем вы так говорите? Можно подумать, что вы не понимаете…

Дверь отворилась, и вошел Бэзил Райл.

— Я ему сказал. Голос у него был такой, будто я его разбудил после долгого запоя.

— Он придет сюда?

— Я сказал, что пока не надо.

— Вы его спросили, когда он в последний раз видел мать? — осведомился Найджел.

— В последний раз видел мать? — тупо повторил Райл, и в глазах его мелькнула боль. — Нет. Зачем я стану его спрашивать? Я не полицейский.

— Ладно, хватит болтать, — энергично заявила Лиз Уэнхем. — Я пошла работать. Бэзил, надо бы нам заняться проспектом к мемуарам Хоскина.

— Господи!

— Пошли, пошли. Нечего распускаться. — За грубоватостью ее тона чувствовалось сострадание. Бэзил покорно поплелся за ней, волоча ноги.

— Мне нужно позвонить нашим адвокатам, — сказал Джералдайн. — Есть новости, Стрейнджуэйз?

— Нет. Боюсь, я зашел в тупик.

— Вы сделали все, что могли, я в этом не сомневаюсь.

— Конечно, будь у нас возможность провести настоящее расследование…

— Расследование?

— Да. У меня такое чувство, что это дело можно раскрыть, если заглянуть поглубже. Его разгадка где–то в прошлом.

Артур Джералдайн предостерегающе поднял руку.

— Не думаю, что нам стоит копаться в этой грязи. Особенно ввиду того, что произошло. — Тон у старшего компаньона был светский, но достаточно твердый — тон издательства «Уэнхем и Джералдайн», которое сожалеет, что вынуждено отклонить рукопись.

Найджел пошел наверх, в кабинет Стивена Протеру. Стивен с головой ушел в чтение, ему, по–видимому, не мешали голоса и шарканье ног по соседству, а также вспышки магния, которые то и дело озаряли матовое стекло окошка.

— Долго это у них продолжается? — спросил он, не поднимая глаз.

— По–разному. Несколько часов — самое малое.

— А потом?

— Увезут тело для вскрытия и начнут всех опрашивать.

Стивен пометил карандашом место, где он остановился. Потом звучным, звенящим голосом, неожиданным у такого малорослого человека, прочел:

И в доме суета

Наутро после смерти.

Святейшее из дел,

Творимых на земле.

— Да, — сказал Найджел. — Но там дальше говорится, что погребают любовь. Не подходит.

Немного погодя Стивен проворчал, словно разговаривая сам с собой:

— И что в ней было хорошего? Зубы лошадиные. Смех — как трещотка у футбольного болельщика. Рот огромный, а сердце малюсенькое. Но ведь стоило ей захотеть, любой мужчина за ней побежал бы, любой! Думаю, что сила ее была в цельности — в этой броне эгоизма без единой трещины, прямо–таки детского эгоизма, да, да, в нем была даже какая–то наивность. А наивность — самое жестокое и разрушительное оружие в мире. Конечно, была в ней и жизненная сила. Невероятная жизненная сила. На это пламя мошки так и летят.

— Наверно, в молодости она была сорванцом?

— Сорванцом? Да, пожалуй, вы правы.

— Но это не вяжется с тем, как она сама себя изображала: нежное, затравленное существо во власти пьяницы отца и распутной матери.

— Что–о? Это она вам рассказывала? Ну нет… — Лицо Стивена вдруг осветилось живым умом. — …Нет, это романтическая история, выдуманная, чтобы завлечь какого–нибудь неопытного, но рыцарственного юнца, да спасет его Бог!

— Ее родители вовсе не были…

— Да по мне, будь они хоть исчадиями ада в человеческом облике. Но ручаюсь, что в своей автобиографии она о них пишет иначе. Еще бы, она свой рынок знала. Почитатели Миллисент Майлз были бы крайне шокированы, если бы она публично оголила своих покойных родителей.

— Вы эту ее книгу читали?

— Не устоял, заглянул, чтобы сравнить подлинную Майлз, так сказать, с подарочным изданием. Но я… Какого черта?..

Протеру вздрогнул: окно вдруг раздвинулось, и в нем появилось остроносое бледное лицо инспектора Райта. Найджел представил их друг другу.

— Обычно эту комнату занимаете вы, сэр?

— Да.

— Вы можете мне сказать, когда это окно забивали гвоздями?

— Забивали гвоздями? То есть как? Насколько я знаю, его никогда не забивали гвоздями. — Тон у Стивена был раздраженный.

— Когда в последний раз его открывали?

— Господи, разве упомнишь? Вероятно, в пятницу после обеда. Да, по–моему, мисс Майлз открыла его во второй половине дня, чтобы о чем–то со мной поговорить.

— И вы бы, конечно, услышали стук молотка, если бы его забивали при вас?

— Полагаю, что да.

— А вы ушли в пятницу в котором часу?

— Сразу же после четверти шестого.

— Благодарю вас, сэр.

Инспектор Райт сделал знак Найджелу, и тот сразу же вышел к нему в соседнюю комнату. Тело мисс Майлз лежало на полу, покрытое макинтошем; полицейские в штатском, заполнив всю комнату, занимались каждый своим делом, прилежно, как дети, играющие в поиски клада. Шторы были подняты, окно распахнуто; трудно было отвести взгляд от кровавых пятен на полу, блестящих, ржаво–красных.

Инспектор Райт провел пальцем поперек горла от уха до уха:

— Убийство. Оружия нет. Ключ от двери исчез. Немножко погодя мы с вами побеседуем, мистер Стрейнджуэйз. Пока поглядите на эти дырки, они недавно сделаны. — Он показал на два отверстия в раме и колоде раздвижного окна. — Вбита скоба, чтобы запереть окно. Зачем?

Найджел давно привык к этому педагогическому приему Райта — задавать подчиненным вопросы, на которые сам знал ответ, дабы они — подчиненные — не дремали.

— Чтобы сюда не могли заглянуть в то время, когда совершалось убийство, — ответил он.

— Да? — Темные, пронзительные глаза инспектора словно ждали чего–то еще, пальцы его выбивали в воздухе дробь.

— А это позволяет предположить, — спокойно продолжал Найджел, — что убийство произошло либо в пятницу вечером, после того как Протеру ушел, но в здании могли находиться люди, либо в выходные дни, — тогда скоба была забита для того, чтобы все подумали, будто оно произошло в пятницу вечером.

— Недурно. Но зачем было вынимать скобу после того, как она выполнила свою роль?

— Это объясните мне вы, ваш черед, дружище.

— Очевидно, убийца полагал, что мы не заметим этих отверстий или не обратим на них внимания; это давало бы ему прекрасное алиби. Кто станет убивать женщину, когда в здании еще есть люди, которые могут зайти в соседнюю комнату и заглянуть в окно? Вот что он хотел нам внушить. Тогда мы решим, что дело произошло в выходные дни, которые он провел, без сомнения, далеко отсюда. Правильно?

— Возможно… Но может быть и другое объяснение. Сколько вам надо, чтобы войти в эту комнату и перерезать женщине горло? Несколько секунд, если вы поймаете ее врасплох. Надо полагать, что вы не будете забивать окно до этого. Но зачем делать это потом, если не затем, чтобы остаться на какое–то время здесь, в комнате, незамеченным? А для чего это понадобилось, если не для того, чтобы избавиться от каких–то вполне реальных улик или же подбросить фальшивые улики?

Райт решительно кивнул:

— Теоретически верно. Но все, что мы покуда нашли, — это несколько следов на пятнах крови. По–видимому, галоши. Десятый размер. Модные. — Он похлопал по воздуху рукой. — Надену галоши на несколько номеров больше. Обману полицейских, этих дуралеев. А потом сниму галоши, вымыть их ничего не стоит.

— Когда она умерла?

— Да вы же знаете этих врачей. Не менее тридцати шести часов назад и не более трех суток. Много это даст. Ждите вскрытия.

— Домой она в пятницу вечером не приходила. И с тех пор там не была. Я…

— Держите это при себе, мистер Стрейнджуэйз. Мы скоро с вами потолкуем подробнее. Но, возвращаясь к этим отверстиям… Да, что вам, Саммерс?

Инспектора отозвал в сторону один из его людей. Найджел воспользовался этим, чтобы осмотреть стол, за которым работала покойная. Там еще лежала стопка машинописных страниц и в машинку тоже была вставлена бумага. Творчество Миллисент Майлз было, как видно, прервано на полуслове. Найджел нагнулся: что–то привлекло его внимание.

— Райт, вы уже закончили осмотр машинки?

— Да, она к вашим услугам.

Дверь отворилась. Вошли люди с носилками. После того как труп отнесли вниз, в санитарную машину, Найджел немного постучал по клавишам, а потом подозвал инспектора.

— Видите? Вот где она перестала печатать. А вот тут начал я. Строчка неровная.

Глаза Райта заблестели.

— Кто–то вынул лист из машинки, а потом вставил его обратно? Но она могла это сделать сама, имейте в виду.

— Могла. А если не сделала, значит, убийце что–то надо было напечатать. Вот для чего ему требовалось время. Вот почему он забил окно. Ну а зачем же ему нужна была пишущая машинка?

 

VIII. Набор строчными литерами

Поздно вечером по приглашению Найджела инспектор Райт ужинал с ним у Булестена. Ели молча, потому что оба читали. Весь остаток дня, пока Райт с сержантом опрашивали персонал издательства, Найджел печатал подробный отчет о своем расследовании. Его–то и читал сейчас инспектор, механически заглатывая изысканное заячье рагу. Найджел изучал протоколы полицейских допросов.

Из них было ясно, что Райт пытался восстановить все события пятницы от четырех часов дня до полуночи. По словам телефонистки, около четырех мисс Майлз звонила в город; полицейские проверили — она звонила парикмахеру. Стивен Протеру не мог сказать, когда она открывала окно, чтобы у него что–то спросить, думает, что это было в половине пятого, но не уверен, поэтому твердо можно сказать лишь одно: в четыре часа она была еще жива. Выяснение привычек мисс Майлз показало, что обычно она покидала издательство около шести, но иногда, по словам ее прислуги–немки, работала и дольше и, бывало, возвращалась домой после восьми. Однако, если она не назначила свидания убийце в издательстве на вечер (а зачем было назначать его в издательстве в такой поздний час?), разумно предположить, что убита она была до шести часов вечера. Убийца вряд ли бы стал строить свой план на возможности застать ее за работой после шести. К тому же следы от скобы говорят о том, что убийство было совершено, когда в конторе еще находились люди и убийцу могли застать возле трупа.

В протоколах инспектора был еще один указатель времени. Он допросил Сьюзен — блондинку из справочной библиотеки. До своего ухода она не слышала за стеной никаких подозрительных звуков, а проходя ровно в пять тридцать мимо комнаты мисс Майлз, обратила внимание на то, что машинка стучит как пулемет. Это означает, что либо мисс Майлз в это время была еще жива, либо ее только что убили и на машинке стучал убийца. Поэтому Райт сосредоточил свое внимание на периоде от 5.15 до 6 часов вечера. И это было естественно, учитывая имеющиеся у него факты. Однако, рассуждал Найджел, при этом упускается из вида вопрос о пропавшем ключе — запасном ключе от боковой двери, который Мириам Сандерс последний раз видела в четверг утром. Этого ключа в вещах покойной не обнаружили. Значит, его «позаимствовал» кто–то другой. А зачем его брать, если не для того, чтобы войти в издательство после 5.30, когда парадная дверь будет уже закрыта? И компаньоны, и Стивен Протеру имели ключи от боковой двери, поэтому у них не было надобности в запасном ключе, разве только для того, чтобы подозрение пало на кого–нибудь из посторонних или сотрудников.

Прервав свои размышления, Найджел снова сосредоточился на протоколах. Передвижения тех, кто больше всего его интересовал, сводились примерно к следующему:

Артур Джералдайн: с 4 до 5.50 у себя в кабинете; с 5 до 5.15 диктовал письма (подтверждено секретаршей); с 5.15 до 5.18 — короткий разговор со Стивеном Протеру; в 5.50 отправился наверх домой (подтверждено миссис Джералдайн, которая сообщила, что муж провел с ней весь вечер).

Элизабет Уэнхем: с 4 до 5.15 у себя в кабинете; с 5.10 до 5.15 обсуждала дела с Бэзилом Райлом; с 5.15 до 5.20 — в художественной редакции (подтверждено); с 5.20 до 5.30 у себя в кабинете; в 5.30 ушла из конторы (подтверждено М. Сандерс); в 6 часов — на приеме в Челси (подтверждено); в 7.30 приехала домой (подтверждено прислугой); обедала одна, читала, в 11 часов легла спать.

Бэзил Райл: с 4 до 5 произносил речь на книжной ярмарке; в 5.10 вернулся в издательство (подтверждено М. Сандерс); с 5.10 до 5.15 говорил о делах с мисс Уэнхем; с 5.15 до 6 работал у себя в кабинете (подтверждено его секретаршей — с 5.15 до 5.25); в 6 часов пошел в Фестивал–холл сначала обедать, а потом на концерт (пока не подтверждено); в 10.25 вернулся домой.

Стивен Протеру: с 4 до 5.15 читал; с 5.15 — несколько минут разговаривал с Джералдайном (подтверждено); в 5.20 вышел из здания (подтверждено М. Сандерс) и пешком отправился на вокзал Ватерлоо через Хангерфордский мост, сел на электричку 6.05 и поехал в Пеннсхилл, в Гемпшире, где в 7.30 его на станции встретили друзья (пока не подтверждено).

Огромная работа по опросу каждого из сотрудников издательства сегодня, конечно, не могла быть закончена. Побеседовав с начальством, инспектор Райт с сержантом в сопровождении Бэзила Райла обошли все отделы, спрашивая только одно: видел ли или слышал кто–нибудь из служащих в пятницу вечером что–либо подозрительное. Результатов это не дало никаких. Мириам Сандерс заявила, что ни один не предусмотренный посетитель между 4 и 5.30, когда она заперла двери, в здание не входил. Многих служащих — тех, кто кончал работу в пять, — вообще можно было не спрашивать. Однако человек тридцать, не считая руководства, должны были сообщить о своем местонахождении в указанный отрезок времени.

Полицейские все еще обыскивали здание в надежде найти орудие убийства и запятнанную кровью одежду, которые могли быть где–то спрятаны. Убийца должен был сильно выпачкаться в крови и вряд ли вышел на улицу в таком виде.

«Орудие, — думал Найджел. — Бритва. Кто из людей, желавших ее смерти, мог пользоваться бритвой? Уж больно примитивное оружие, совсем не подходит высокоцивилизованным людям, которые вершат судьбы фирмы «Уэнхем и Джералдайн“. Конечно, есть ведь еще Киприан Глид…» Он поймал себя на том, что произнес это вслух.

— Да, — поднял голову инспектор Райт, оторвавшись от отчета Найджела. — Есть и он. Днем я послал человека с ним побеседовать. Этот Глид будто бы сидел дома в пятницу с четырех до семи, а потом пошел кутить. Живет один над магазином в восьмом округе Вест–Энда; отдельный вход с улицы; подтвердить его слова некому. Мой парень говорит, что Глид не очень–то старался помочь следствию… — Инспектор жестом изобразил нечто неопределенное. — Киприан Глид! Словно его придумали Оскар Уайльд или Роналд Фэрбенк. А вот мисс Майлз — вы часом не знаете, как она печатала: всеми пальцами по слепой системе или по старинке, только двумя?

— Ну и скачете же вы с одного на другое! Никогда не видел ее за работой, но по частоте ударов можно догадаться, что писала она всеми пальцами. А что?

— Как раз перед тем, как идти сюда получил заключение насчет отпечатков пальцев. На клавишах машинки только ее отпечатки. Всех десяти пальцев. — Инспектор Райт побарабанил пальцами по столу, хитро поглядывая на Найджела.

— И что?

— А то, что убийца не знает слепой системы.

— Простите, я, видно, отупел.

— Отпечатки не на тех клавишах, понимаете? Он, видно, прижал к ним ее пальцы без разбору, уже когда она была мертвая. Хладнокровный субъект.

— И после того, как сам напечатал то, что ему было надо. Еще одно доказательство, что он печатал, правда? И не хочет, чтобы мы об этом знали.

— Видимо, так.

— Она, конечно, могла изобрести свою собственную слепую систему.

— Любите вы создавать трудности. Это вас в Оксфорде научили? Привет. — Райт допил свой бокал и стал собирать бумаги. — Завтра с утра займусь молодым Киприаном. Вы бы лучше пошли со мной в качестве телохранителя. Заеду за вами в четверть десятого, идет?

Первая сигарета, которую Найджел выкурил после завтрака, вызвала такой приступ кашля, что у него снова дико разболелся лоб. Он пустил в нос капли и положил пузырек в карман. В прошлый раз, когда он работал с инспектором Райтом, его так стукнули по голове, что он упал замертво, а теперь вот эта режущая боль над бровями. «Райт мне приносит несчастье», — угрюмо подумал он. Предстоящее чтение автобиографии мисс Майлз, над которой сейчас работали эксперты–дактилоскописты, его угнетало. Тайна убийства, вероятно, пряталась где–то среди ее надушенных страниц. Но даже и это его не вдохновляло. Ему хотелось одного: как–нибудь доползти до мастерской Клэр и лечь спать.

Но в полицейской машине он почувствовал себя получше. Энергия Райта была заразительной: инспектор не представлял себе, что кто–нибудь может быть менее деятельным, чем он, и это взбадривало тех, кто был рядом.

Машина остановилась возле антикварного магазина. Райт вышел, следом за ним — Найджел и сержант в штатском. Инспектор нажал звонок рядом с витриной.

— Вы меня не предупредили, что приведете с собой целую армию, — заметил Киприан Глид, открыв после некоторой заминки дверь.

На нем была шелковая пижама и новый карминно–красный халат с монограммой на грудном кармашке. Наряд только подчеркивал его неряшливость и объяснял, почему он всегда без денег. Глид провел их по крутой узкой лестнице на верхний этаж — второй этаж, как он объяснил, превратился в склад антикварного магазина.

В гостиной царил такой причудливый беспорядок, который Найджел мог сравнить только с беспорядком в мастерской Клэр Массинджер. Но если в ее неаккуратности был даже какой–то практический смысл или хотя бы свидетельство того, что хозяйка поглощена своим делом, в здешнем хаосе было нечто патологическое. Когда они вошли, на дорогой радиоле еще крутилась пластинка с записями новейшего джаза. Два золотистых хомячка карабкались по спинке плетеного кресла. Повсюду немытые чашки, тарелки и бокалы; по полу разбросаны ноты; на изящный клавесин в углу навалены тома энциклопедии; в другом углу запыленный мольберт; в третьем — одна лыжа; на стене, как ни странно, висела пара боксерских перчаток. Через открытую дверь была видна спальня с неубранной постелью, на ней валялась дамская ночная рубашка, а на полу, наполовину скрытый под грудой одежды, стоял поднос с завтраком.

«Этим хламом пытаются подпереть покосившуюся жизнь», — подумал Найджел с какой–то даже жалостью к сыну Миллисент Майлз. Инспектор Райт сел на стул рядом с газовым камином со старомодной решеткой, какие ставят в детских.

— Разрешите выразить вам соболезнование по случаю вашей утраты, сэр, — начал он официально, однако не только для проформы, но не без чувства в голосе.

Лицо молодого человека передернулось, а потом скривилось в презрительной гримаске.

— Давайте без предисловий. Я не люблю обмениваться пустыми любезностями. Смерть матери — никакая для меня не утрата. Она исковеркала мой характер, вам это любой скажет.

Если эти слова были произнесены для того, чтобы шокировать или произвести какое–либо впечатление на инспектора Райта, они не возымели успеха. Райт, смотревший на него, как ребенок на невиданного зверя в зоопарке, сухо ответил:

— Ладно. Мне только легче. Где вы были в пятницу с четырех тридцати до семи часов вечера? Здесь, как я понимаю?

— Я уже это говорил вашему подручному.

— А потом?

— Ждать я больше не мог. Сговорился с друзьями вместе поужинать.

— Вы кого–нибудь ждали, кто не пришел?

— Да. Мать.

Инспектор Райт, который всегда умел сделать вид, будто его чертовски интересует то, что ему говорят допрашиваемые, мог теперь выразить искренний интерес.

— Когда она должна была прийти?

— Предполагалось, что после работы — между половиной шестого и половиной седьмого.

— Вы сговорились заранее?

— Са se dit. — Обернувшись к полицейскому в штатском, который стенографировал беседу, Киприан Глид перевел: — Надо полагать.

— Когда вы договаривались о встрече?

— Накануне. По телефону. Я позвонил ей в издательство и попросил заглянуть ко мне на следующий день по дороге домой.

— У вас были для этого какие–нибудь особые причины, сэр?

Белые зубы Глида сверкнули в кустистой бородке.

— Конечно, были. Я никогда не жаждал общаться с матерью просто так.

— А какова была цель этого свидания?

— Деньги. Я хотел, чтобы она раскошелилась.

— Но она вам только что отказала. В то самое утро, — вставил Найджел.

— Я предполагал, что потом она будет сговорчивее.

— Почему?

— Господи!.. Прошу прощения, сэр. — Это воскликнул сержант, на тетрадке которого вдруг появился один из хомячков. — Что же это?.. Брысь! Пошел вон!

— Спокойно, Фентон. Это золотистый хомяк. Дайте ему погрызть один из ваших карандашей, — предложил инспектор Райт.

Но Фентон уже смахнул зверька на пол, после чего вынужден был обороняться от Киприана Глида, который накинулся на него с криком: «Чертова дубина! Остолоп!» — по–женски пытаясь вцепиться ногтями в лицо. Найджел, стоявший рядом, схватил Глида за руки и снова опустил на стул.

— Фентон, — подмигнул Райт своему помощнику, — прошу вас, ведите себя поделикатнее. Нельзя так жестоко обходиться с животными. Это ведь Божьи твари, хомячки, миленькие, безвредные зверюшки. И давно они у вас, сэр?

Глид хмуро ответил:

— Мать всегда заставляла меня держать в доме животных. Говорят, они полезны для трудных детей. Подменяют объект привязанности для тех, кто эмоционально обездолен, понятно? Ну я и привык.

— Ага… — Райт погладил другого хомячка по шерстке. — Вы рассчитывали, что мать потом станет сговорчивее. Почему вы так решили?

— Спросите Стрейнджуэйза. Может, у него есть на этот счет своя версия.

«Интересно, почему он меня не переносит?» — подумал Найджел. Он принял вызов.

— Вы собирались на нее нажать. Собирались сказать, что видели, как она восстанавливала купюры во «Времени воевать», не так ли?

Киприан сказал с издевкой:

— «Нажать»? Ну, это ваше поколение так выражается! Любите позолотить пилюлю. Почему не сказать просто «шантажировать»?

— Пожалуйста, если вам так больше нравится, — ответил несколько уязвленный Найджел.

— И вы намеревались шантажировать вашу мать? — спросил Райт.

— Это предположение Стрейнджуэйза.

Инспектор не стал настаивать.

— В пятницу вечером, видя, что она опаздывает, вы не подумали ей позвонить?

— Она сидела в издательстве, а там коммутатор работает только до половины шестого.

— А потом, в субботу и воскресенье? — Райт по–прежнему был дружелюбен и цепок, как терьер. — Раз вам так нужны были деньги, вы несомненно пытались связаться с ней в выходные дни.

Киприан осклабился:

— Это что, ловушка? Мне всегда очень нужны деньги. Но я мог и подождать, дело не дошло до крайности. Да и к тому же в эти дни я был в дымину пьян. Запил в семь часов в пятницу. И не просыхал до воскресенья. А с полудня в воскресенье и до утра в понедельник спал, или, как Стрейнджуэйз, наверно, выразится, встречался с барышней.

— С Мириам Сандерс? — осведомился Найджел.

— Совершенно верно.

— Разрешите спросить, сэр, являетесь ли вы по завещанию наследником вашей матери?

— Разрешаю. Думаю, что да, хотя и не уверен. Она меня ненавидела. С другой стороны, она всегда блюла приличия и поэтому считала, что деньги должны остаться «самому родному». — Киприан Глид скривил рот. — Ну а теперь могу ли я тоже задать вопрос?

— Конечно, сэр.

— Вы когда–нибудь встречали в своей практике матереубийц?

— Господи, конечно! Двух или даже трех. Хотя, надо признать, это случай довольно редкий.

Молодой человек был, кажется, слегка обескуражен беспечным тоном инспектора и не стал вдаваться в подробности. Райт записал фамилии и адреса тех людей, с кем Глид провел вечер пятницы и субботу. У Найджела снова стало стрелять над переносицей. Он прилег на кушетку и накапал в левую ноздрю, стараясь не смотреть на акварель на потолке, изображавшую нимфу в объятиях сатира, — к счастью, художник ее не закончил. «Быть может, я недооценивал Глида, — думал он. — Парень, видно, не дурак, и даже, пожалуй, смел, если его вызывающий тон — своего рода отвага, а не просто признак полнейшего отрыва от действительности». Присев, Найджел снова осмотрел эту неправдоподобную комнату. Он был так поглощен своими мыслями, что, когда Киприан спросил: «Ну, как вам нравится моя квартира?» — недовольно сказал то, что было у него на уме:

— Она похожа на мавзолей несбывшихся надежд.

Киприан закатил глаза и повращал ими, сразу напомнив мать, а потом словно окаменел, молча глядя на Найджела.

— А теперь относительно предварительного судебного следствия, сэр. Вам в ближайшее время о нем сообщат. И хлопоты насчет похорон… Думаю, вы предпочтете, чтобы поверенный вашей матери взял их на себя.

— Поверенный? — тупо переспросил Киприан. — Кто? Ах да. Мне почудилось: повешенный…

Фентон уже не в первый раз громко засопел над своей стенограммой: весь его вид выражал крайнее возмущение и антипатию.

— У вашей матери были враги?

— А я все жду, когда мы до этого дойдем. Думаю, что десятки врагов. Если желания могут убивать, то она была поистине неуязвима!

— Но у вас есть основания подозревать кого–нибудь в частности? Вы слышали угрозы или…

— Могу сказать, у кого было достаточно причин свернуть ей шею. У Бэзила Райла. Она водила его за нос. «Любишь меня, люби мои книги!» Господи Боже мой! Но я не думаю, чтобы он это понимал. Влюбленный осел!

Злобное отвращение в его тоне заставило даже инспектора Райта кинуть на него быстрый взгляд. «Ну и ну, — подумал Найджел, — опять Гамлет со своей мамочкой!»

Дальнейшие расспросы не дали ничего нового относительно Райла и других подозреваемых лиц, поэтому все трое удалились.

— Итак, — произнес Райт, когда они, сев в полицейскую машину, направились к дому убитой в Челси, — что вы о нем скажете?

Фентон больше не в силах был сдерживаться:

— Вконец аморальный тип, лично я считаю! Как он говорит о матери, и тут же — чем он занимался со своей девицей. Бесстыжая рожа!

Найджел сказал:

— По–моему, довольно жалкое существо.

— А по–моему, чертовски опасный субъект, — возразил Райт. — Не люблю, когда машина несется по дороге без водителя. Но насколько он хитер? Настолько ли хитер, чтобы придумать эту историю с шантажом матери?

— Это ведь не даст ему настоящего алиби, сэр, — заметил Фентон.

— Нет. Но парень, который намерен выжать из матери деньги, грозя разоблачить ее проделки с корректурой, не станет резать ей горло, пока не убедится, что из нее ничего не вытянешь. Ведь он хочет, чтобы мы так рассуждали, а?

— На мой взгляд, он не из тех, кто может перерезать горло, — сказал Найджел. — Придумал бы что–нибудь позамысловатее и подальше отсюда.

— Но сейчас он вел себя довольно буйно, — заметил Фентон.

— Да, но это был экспромт, милый мой, и к тому же вы зверски обошлись с его любимцем.

— Зверски! Да я…

— А убийство Миллисент Майлз было заранее продумано, — продолжал Райт. — Чем, по–вашему, он «жалок», мистер Стрейнджуэйз?

— Да эта комната. Полна вещей, которые он начинал и не кончал, — следов недолгих увлечений. Пытался доказать себе, что может что–то делать по–настоящему, и все время видел, что ничего не выходит, кроме пьянства, попрошайничества и совращения девчонок.

— Мавзолей несбывшихся надежд, да?

— Мне всегда жалко детей знаменитостей. Они так часто не наследуют таланта родителей, или их упорства, или еще чего–то, что приносит успех. Но они отчаянно стараются хоть чем–нибудь поразить своих родителей.

— Например, перерезать им глотку? — сказал Фентон.

— Фентон, не будьте так прямолинейны, — оборвал его Райт. — Да и сарказм вам не к лицу.

— Слушаю, сэр. Прошу извинить.

— Вы были трудным ребенком, Фентон?

— Нет, сэр.

— В детстве никогда не швыряли безвредных зверюшек?

— Нет, сэр, — сдержанно ответил Фентон. Инспектора Райта подчиненные любили, но поговаривали, что с ним надо держать ухо востро; не всегда можно предсказать, как он на что–то отреагирует, и не всегда понятно, шутит он или делает из тебя отбивную.

Дом Миллисент Майлз в Челси скорее был творением наемного декоратора, чем покойной хозяйки. Правда, она прожила здесь всего несколько месяцев, но в комнатах не было и следа ее личности, они напоминали павильоны выставки Изящного Быта. Если они и оставляли какое–то ощущение, то разве что одиночества: им часто дышат жилища вдов, отставных любовниц и деловых женщин.

Инспектор Райт допрашивал прислугу Хильду Лангбаум — приземистую фройляйн с льняными волосами, а Найджел переводил. Сначала она была испугана и чересчур угодлива, но потом, видя, что английская полиция не собирается ее арестовывать, заговорила охотно, ворча и выражаясь довольно ехидно по адресу своей покойной хозяйки. Мисс Майлз была человеком несимпатичным, временами резким, а то и въедливым, все держала на замке, сама не знала, когда придет и когда уйдет, дома ни с кем не считалась, не ценила высокого кулинарного искусства Хильды Лангбаум, выражалась нехорошими словами.

Да, мистер Глид иногда забегал, но в последние недели его не было. Нет, в пятницу утром, уходя в издательство, хозяйка выглядела как обычно. Бывали ли у нее мужчины? Да, иногда поодиночке, иногда небольшой компанией, когда она давала обед; их имена можно найти в настольном календаре мисс Майлз. Последним посетителем был мистер Райл; он пришел в половине десятого в четверг. Хильда не знает, долго ли он пробыл, она легла спать сразу же после десяти. Появлялся ли здесь некий мистер Протеру? Насколько Хильде известно — нет. А другие сотрудники издательства? Мистер и миссис Джералдайн вместе с мисс Уэнхем в сентябре были приглашены на обед, но с тех пор не появлялись.

В это время приехал мистер Дикин, поверенный покойной. Его пригласили для того, чтобы он вместе с инспектором Райтом ознакомился с ее бумагами. Вдвоем они удалились в кабинет. В сумке мисс Майлз нашли ключ — это, по словам Хильды, был ключ от письменного стола, где хозяйка хранила все свои остальные ключи. Однако ключа к американскому замку боковой двери издательства там не оказалось, и Фентону поручили искать его в других комнатах. Найджел понимал, что ход следствия во многом зависит от того, взяла этот ключ сама Миллисент Майлз или кто–то другой. Если взяла не она, весьма вероятно, что его унес убийца. А зачем ему понадобился ключ? Затем, чтобы войти в издательство после 5.30, когда главный вход будет заперт. У компаньонов и Стивена Протеру ключи от боковой двери есть, и это заставляло предположить, что убийца — либо какой–нибудь другой сотрудник, либо посторонний, знающий тамошние порядки.

Найджел немного побродил следом за Фентоном, а потом вернулся в кабинет. Инспектор подал ему настольный календарь и показал две недавние записи: в четверг — «Р. — 9.30», это явно относилось к визиту Бэзила Райла. На пятницу был назначен завтрак, а под этим — краткое примечание: «Торсдень?!» Найджел спустился в кухню, размышляя, что означает вопросительный знак, восклицательный знак и вообще этот весьма знаменательный каламбур.

Хильда Лангбаум варила себе кофе, и Найджел согласился выпить с ней чашечку. Девушка была явно озабочена своим будущим. Найджел пообещал договориться с поверенным, чтобы ей выплатили жалованье до конца месяца и разрешили, если понадобится, пожить в доме неделю–другую, пока она подыскивает новое место. Ее признательность не имела границ. Найджел завел разговор о ее родине — Нюрнберге. Завоевав доверие, он перевел беседу сперва на ее жениха, чью фотографию она ему показала, а потом на Бэзила Райла. Хильда тут же заахала. Какой прекрасный молодой человек!.. И до чего влюблен. А она–то как с ним обращалась! Холодная женщина, бессердечная, насмешница. Будь он немцем, он бы ее просто побил, заставил на коленях ползать, но англичане — народ мягкотелый, не понимают, что мужчина — хозяин. Вот и бегут, поджав хвост, как мистер Райл в тот вечер.

Хильда не хотела рассказывать это полиции, но мистер Стрейнджуэйз — совсем другой человек, он симпатичный.

— Когда я пошла наверх спать, — рассказывала Хильда, которой лестно было, что ее слушают с интересом, — я услышала в гостиной разговор. Языка, правда, вашего я не понимаю, но все равно не могла не прислушаться. Она его прямо хлестала словами. Словно у нее не язык, а кнут ледяной. Он–то мало говорил, голос у него был убитый, растерянный, будто… будто ангел небесный вдруг взял и плюнул ему в лицо. По–моему, он о чем–то ее умолял, а она смеялась, ну до чего противный был у нее этот смех! А через минуту несчастный мистер Райл как кинется из комнаты и побежал вниз, вон из дома. Меня он даже не заметил. Бежал как слепой, а лицо у него было бледное–бледное, точно у привидения.

 

IX. Вставка

После обеда Найджел сел изучать автобиографию Миллисент Майлз. Он взял ее в Скотленд–Ярде, когда инспектор Райт кончил свою работу в доме убитой. Обыск не дал никаких результатов, если не считать загадочной записи в пятницу: «Торсдень?!» Поверенный сообщил, что он не составлял для покойной завещания, а так как в ее бумагах завещания не нашли, можно было с уверенностью предполагать, что оно и не существует. Найджел надеялся, что автобиография откроет больше, чем дом в Челси; он принялся за чтение с живейшим любопытством. Миллисент Майлз обладала одним свойством настоящего писателя — отрешась от себя, принимать окраску окружающей среды, растворяться в чужой личности. У нее, правда, это было всего лишь уловкой хамелеона, приемом, который она научилась выгодно использовать. Но она была одним человеком для увлеченного ею Бэзила Райла и совсем другим для язвительного Стивена Протеру.

А какой она была для себя самой? Откроет ли автобиография за этим изменчивым обликом ее подлинную суть или же создаст еще один иллюзорный портрет Миллисент Майлз, ловко приспособленный ко вкусам ее жадных читателей?

Одно было ясно с самого начала: читателя она изображала своим духовником. Она делала вид, будто каждого из них выбирает из толпы, отводит в сторонку и рассказывает то, чего нельзя доверить чужим ушам. Это делалось с редкостным правдоподобием, и нужна была вся твоя трезвость, чтобы заметить, что эта доверительная беседа открывает тебе гораздо меньше, чем кажется. «Ее манера писать, — думал Найджел, — похожа скорее на поверхностную откровенность зеркала, чем на чистосердечие прозрачного стекла». По мере того как он читал, ему становилось все очевиднее, что любое событие, любой персонаж в этой книге были только зеркалом, повернутым под таким углом, чтобы отразить автора в самом привлекательном виде. Когда мисс Майлз исповедовалась в какой–нибудь детской шалости, она создавала впечатление живой веселой девчонки, неуемного сорванца, чьи выходки могут вызывать лишь снисходительную улыбку. Когда она намекала, но очень деликатно, на раздоры в семье, казалось, что слышен шелест довольно прозрачной завесы, которой она прикрывала менее симпатичные стороны своих родителей. До чего же ранимым было это бедное дитя, и как замечательно, что оно не питает к своим обидчикам зла, несмотря на все перенесенные страдания!

«Да, — размышлял Найджел, — вот уж поистине обман, основанный на точном расчете». Однако он скоро был вынужден изменить свое Мнение: Миллисент Майлз, как и большинство популярных писателей этого сорта, неукоснительно верила каждому написанному ею слову — по крайней мере, когда писала — и вовсе не чувствовала в своих писаниях ни противоречий, ни самообмана. И то, как простодушие соединялось в ней с умелой игрой на чувствах читателя, свидетельствовало о необычайной ловкости ума, о предельном эгоцентризме и такой безответственности, которая просто поражала.

Интересно, как же мисс Майлз собиралась объяснить Бэзилу Райлу несоответствие между тем, что она ему рассказывала о своей юности, и тем, что написано в ее книге? Из автобиографии следовало, что ее отец–коммивояжер действительно обанкротился, но не был ни пьяницей, ни садистом. Она изображала его жизнерадостным, хлопотливым неудачником, грешившим скорее пассивностью, чем дурными делами. И мать оказалась отнюдь не распутницей и домашним тираном, — наоборот, она была чопорной женщиной, верующей баптисткой, повинной лишь в том, что беспрестанно пилила мужа и не могла понять девических запросов дочери. Но тем не менее, хотя в начальных главах портреты обоих родителей никак нельзя было назвать сатирическими или обличительными, между строк так и веяло ласковым всепрощением, благочестивой сдержанностью, намекавшей на то, что автор о многом умалчивает. И опять же, в семнадцать лет она действительно пошла работать продавщицей — но только в книжную лавку, для чего ей вовсе не понадобилось убегать из дому.

Найджелу не терпелось дойти до ее девятнадцатилетия, когда, если верить тому, что она рассказала Бэзилу Райлу, ее соблазнили и она родила мертвого ребенка. С какой изворотливостью и прикрасами она расскажет об этом периоде своей жизни? Но вернее всего, это была еще одна мерзкая выдумка, состряпанная для того, чтобы подогреть симпатии злосчастного Райла. Тем не менее, заставив себя ничего не пропускать, Найджел добросовестно пробирался сквозь рассказы о знакомых, бывавших в доме, описания теннисных матчей, забавных эпизодов школьной жизни, пылких восторгов юной Миллисент, вызванных красотами природы и великим наследием литературы; сквозь жалобы на непонимание родителей и душевные переливы чувствительной натуры, которую она скрывала под маской сорвиголовы (весьма при этом благопристойной), сквозь проявления расцветающей женственности, каталоги платьев, которые она носила, и мыслей, роившихся у нее в голове.

Все это казалось Найджелу малоправдоподобным. И неправдоподобие только подчеркивалось манерой автора именовать персонажей одной заглавной буквой. Эта раздражающая загадочность стала вдвойне утомительной, когда Найджел открыл, что инициалы тоже вымышленные; каждый раз, когда появлялся новый герой, мисс Майлз карандашом на полях ставила заглавную букву, но совсем не ту, что в книге. Это делалось, как предполагал Найджел, для памяти, и тут инициалы были подлинные.

В середине четвертой главы он нашел записку инспектора Райта, приколотую к странице: «Против 19–й строки заглавное «Л“ стерто». Найджел нервно вздрогнул, словно кошачьи когти царапнули шелк. Он вошел в соприкосновение с убийцей. Эта догадка была алогичной, — в конце концов, букву могла стереть сама Миллисент Майлз. Однако Найджел был уверен, что это дело рук убийцы. Он медленно прочел абзац, призывая на помощь всю свою интуицию, чтобы ухватить подтекст:

«Прошло всего несколько недель с тех пор, как мне исполнилось 18 лет, и я встретила человека, которого буду называть Рокингем. Однажды днем он вошел в книжную лавку, и у нас завязался разговор о новых поступлениях. Когда мы заговорили о недавно полученных романах, нетронутых и загадочных в своих изящных обложках, я и не подозревала, что этот застенчивый нескладный юноша со временем станет одним из властителей дум в литературном мире. Мне было достаточно того, что я в нем нашла, ибо между нами сразу возникло духовное сродство, которое помогло нам обоим преодолеть застенчивость, а ему открыться. Рокингем был моим товарищем по перу — он уже успел кое–что напечатать в журналах. О, магия типографской страницы для начинающего художника! Я часто спрашиваю себя, понимает ли нынешнее поколение, бесстрашно отринувшее обветшалые предрассудки, что оно потеряло, отбросив также и благородный дар поклонения героям? Для меня тогда писатель был богом. И хотя у этого божества потом оказались глиняные ноги, мое блаженство не омрачали дурные предчувствия.

Я послала ему свой рассказ, и он вернул его, одобрив, со своими замечаниями, которые были мне, робкой девочке, дороже всех сокровищ. Когда я сама стала «знаменитой“ и начинающие писатели завалили меня своими пробами пера, я вспомнила о том, что когда–то для меня сделал Рокингем. Я решила посвящать хотя бы час в день помощи этим неофитам. И как бы я ни была занята, какие бы тяжкие переживания ни выпадали на мою долю (а сколько их у каждой женщины!), я не нарушала данного слова. Наградой мне была благодарность сотен литераторов, жаждущих славы. Эта благодарность не меньше, чем преданность моих постоянных читателей, помогала мне переносить издевки так называемых «высоколобых“. Она дает мне ощущение, что меня любят (а какая женщина не хочет чувствовать себя любимой?). Но и внушает мне смирение».

«Пока что толку мало», — подумал Найджел. Он смог извлечь из этого куска, полного приторных банальностей и самолюбования, только то, что у Рокингема были глиняные ноги, что его настоящее имя начиналось на «Л» и что он стал большим человеком в литературном мире.

«Л», вероятно, означало «Лупоглазый», а это мог быть, но мог и не быть Стивен Протеру, вряд ли тут подразумевался автогонщик — второй муж мисс Майлз. Но, с другой стороны, за инициалом мог в виде исключения скрываться и Артур Джералдайн.

Найджел стал читать дальше, рассчитывая найти какое–нибудь объяснение «глиняным ногам» Рокингема. Но это имя в главе больше не фигурировало. Однако в середине предпоследней страницы имелся следующий абзац:

«Итак, я пробовала в литературе свои еще не оперившиеся крылышки. Но во мне созревало и готово было расцвести под первым же лучом солнца не только мое дарование. Мне было девятнадцать лет, я была пылкой, неопытной девушкой, и женщина во мне хотела высвободиться, как бабочка из куколки. Разве может мужчина, даже самый чуткий и порядочный (а таких еще, слава Богу, можно найти!), — разве может мужчина понять ту сладостную растерянность, тот блаженный, трепетный, кипящий в крови восторг, которые наполняют сердце девушки, когда оно впервые открывается для любви, как гелиотроп на солнце? О, волшебные дни, когда мы влюблены в любовь! Когда все сверкает тем светом, «которого не зрели ни море, ни земля“! Оглядываясь назад теперь, когда рана затянулась и обиды давно забыты, я могу повторить слова поэта: «Так печальны и странны дни, которых больше нет“.

Да, я полюбила. Я вложила в эту любовь весь накопившийся жар души и желание отдавать, отдавать, не думая об опасности, все, чему в моей прежней жизни, увы, не находилось применения. Мой избранник являлся…»

Найджел перевернул страницу. Ему не нужна была записка, пришпиленная инспектором Райтом, чтобы понять, что вот этот, следующий лист и вложил убийца. Бумага была чуть белее предыдущих и последующих страниц, которые месяцами пылились в издательстве «Уэнхем и Джералдайн». Если эту последнюю страницу главы не заменила и не перепечатала недавно сама мисс Майлз, никто, кроме убийцы, не мог этого сделать, а мисс Майлз была так небрежна и нетребовательна к себе, что переделка даже одной страницы казалась маловероятной. К тому же оставшийся в машинке лист, который был сперва вынут, а потом вставлен обратно, так что строчки пошли вкось, подтверждал догадку, что убийца печатал после того, как совершил преступление. Найджел прочел заключительную страницу четвертой главы:

«…мне часто во сне, с тех пор как судьба, которая нас свела, нас же и разлучила. Но я никогда больше не видела его наяву. Встретить его, даже через столько лет, было бы непереносимо. А ведь мы были когда–то родственными душами! Да, я любила его, признаюсь, как не любила с тех пор ни одного мужчину. Я отдала ему… все. Отдала щедро, гордо, со всей страстью изголодавшейся по любви женщины. Оба мы были бедны и боролись за существование. О браке не могло быть и речи. Кто знает? Если бы у меня был от него ребенок, мы могли бы перебороть нищету, пережить разочарования, которые приносит нам наша плоть, и пройти всю жизнь рука об руку. Но непостижимое Провидение решило иначе.

В конце года я тяжело заболела. Добрые друзья одолжили мне денег, чтобы я могла поехать за границу и провести несколько месяцев в санатории. Когда я вернулась, моего любимого уже не было. Я не буду описывать свои муки. Теперь я могу быть за них благодарна, потому что они внушили мне глубочайшее сострадание к людям, научили понимать чужую боль и чужое мужество, дали силы помогать другим моими книгами. Но в то время, не имея ничего в память о нем, я жила в беспредельной пустыне одиночества, в ледниковом безмолвии, в каменистом безлюдье. Даже сегодня перо мое дрожит, когда я вызываю на бумаге воспоминания о былом:

Пронзительны, как первая любовь,

Те дни, которых больше нет,

Умерший, дни влачу в безумных сожаленьях.»

Найджел дочитал рукопись. Она охватывала жизнь мисс Майлз до третьего замужества. Но в ней не упоминалось ни о дружеском расположении последнего мужа к молодому Бэзилу Райлу, ни об эпизоде в офицерской столовой у генерала Торсби, где писательница получила взбучку. Рождение Киприана Глида было описано со всеми медицинскими и эмоциональными подробностями. В дальнейшем он служил только поводом для изложения воспитательных теорий и пылких излияний материнских чувств. Чтение автобиографии Миллисент Майлз вызвало у Найджела острую потребность побыть в обществе настоящей женщины. Он позвонил Клэр Массинджер и напросился к ней на обед.

Когда они поели, он дал ей прочесть две заключительные страницы четвертой главы. Клэр пробежала их с явным отвращением.

— Что это еще такое: «Перо мое дрожит, когда я вызываю на бумаге воспоминания»? — спросила она с места в карьер. — Небось настукивала эту свою пачкотню сразу на машинке.

— Ну да. Это право автора. Не хотите же вы, чтобы она написала: «Моя машинка трепещет…» Но последнюю страницу писала не она.

Найджел объяснил ей, как было дело. Голос Клэр даже зазвенел от негодования:

— Какой ужас! Значит, по–вашему, он сел за машинку… когда она лежала в луже крови?..

— Похоже на то. А шва и не заметишь, верно?

— Какого шва?

— Страница, которую она написала, кончается: «Мой избранник являлся…» А следующая начинается: «мне часто во сне…» Зачем убийце надо было заменять страницу? Наверное, потому, что та, которую он заменил, давала возможность выяснить, кто он и даже мотив его поступка.

— Да, очевидно.

— Быть может, она там написала: «Мой избранник являлся уже на этих страницах». Это сильно сузило бы круг. Вернее, прямо бы указывало на Рокингема.

— Но кто он, этот Рокингем?

— Ах да, вам надо прочесть вот что. — Найджел передал ей страницу из середины главы и рассказал о стертом инициале «Л».

Клэр пробежала глазами листок, потом, брезгливо держа его двумя пальцами, положила рядом с собой на диван.

— Вот не знала, что люди так могут писать. Я хочу сказать — всерьез.

— Душенька моя, неужели вы никогда не читаете журналов с яркими обложками?

— Боже упаси! Ведь там пробивные девицы пишут на потребу ходким девицам.

— Взгляните–ка еще раз на последнюю страницу. Ну а если убийца написал это не просто для того, чтобы скрыть, кто он? Если это нужно, чтобы запутать какой–то определенный след? Какой же след ему хотелось запутать?

Клэр перечла страницу, насупившись, как колдунья, черные пряди упали ей на руки.

— Что же, — сказала она наконец. — Вот насчет того, что у них не было ребенка… Да, и ниже тут вроде повторяется: «Не имея ничего в память о нем»… Это, да?

— Умница! Бэзил Райл рассказывал, что, по словам Миллисент Майлз, ее соблазнили, когда ей было девятнадцать лет, а потом бросили, и у нее родился мертвый ребенок.

— Не понимаю, как мертвый ребенок, который родился почти тридцать лет назад, может стать причиной убийства.

— Ну а если она фантазировала? Если у нее был ребенок и он жив?

— Да, тогда… — медленно протянула Клэр. — Но в этом случае у нее была причина убить этого типа, а не наоборот.

— Не обязательно. Если этот тип недавно опять вошел в ее жизнь, если он человек, который боится попасть в скандальную историю, она могла его шантажировать этим ребенком. А шантажистов иногда убивают.

— Да–а, понятно. А разве любимице библиотекарей не страшно стать героиней скандала? Будь я на месте этого типа, я бы ее припугнула. Послушайте, а вы не думаете, что Бэзил Райл ее сын?

— Дорогая, это уже просто из водевиля!

— Вы надо мной смеетесь потому, что вам самому это не пришло в голову, — скромно ответила Клэр.

— Но она же его завлекала как настоящего или потенциального любовника!

— Он выясняет, что она его мамочка, и в припадке отвращения ее убивает. Как в античной трагедии.

— Не валяйте дурака, Клэр, — возразил Найджел, хотя и несколько растерянно. — Райл знает все о своих родителях.

— Ну, тогда он мудрое дитя… А кто же ваш кандидат в Рокингемы?

Найджел встал и зашагал по комнате, хватая какие–то предметы с полок, вглядываясь в них невидящими глазами, а потом ставя их не на место, если, конечно, какая–нибудь вещь в жилище Клэр имела свое место.

— Протеру или Джералдайн, — сказал он после долгого молчания. — Это должен быть Протеру, понимаете, я всем своим существом чувствую, что убийство связано с делом о клевете.

— Найджел, миленький, вы говорите непонятно.

— Если предположить, что с версткой резвился Стивен Протеру…

— Стивен? Но ведь в прошлый раз вы сами сказали…

— Мало ли что я сказал, — с досадой бросил Найджел. — Разве я не мог изменить свое мнение? Стивену было проще всего приложить руку к верстке. И потом — показания Бейтса.

— Может, мне лучше выйти, чтобы вам удобнее было разговаривать с самим собой?

— Простите, детка. Бейтс был заведующим производственным отделом издательства. Стивен терпеть не может зануд, а, по его словам, Бейтс — зануда высшей марки. Однако, когда Стивен кончил читать верстку, он не послал ее с секретаршей, а принес сам и мило болтал, пока ее запечатывали, чтобы отправить в типографию. Мне это кажется крайне подозрительным.

— Почему?

— Он просто хотел убедиться, что Бейтс не заглянет в верстку перед отправкой, иначе зачем бы он целых пять минут терпел общество такого зануды? Беседа с Бейтсом была последней операцией в борьбе за выпуск книги во всем ее пасквилянтском великолепии.

— Предположим, — помолчав, с сомнением заметила Клэр. — Значит, Протеру — убийца?

— В том–то и беда. Стивену было бы наплевать, если бы Миллисент Майлз и пригрозила ему сообщить всему свету, что у них был ребенок. А вот Артуру Джералдайну — другое дело. Но нельзя представить себе, чтобы Джералдайн втянул свою фирму в процесс о клевете.

Клэр Массинджер характерным для нее быстрым плавным движением поднялась с дивана, отчего ее волосы взметнулись, как дымное облако в ветреный день, и посадила Найджела с собой рядом.

— Бедненький. Плохо с головой?

— Фронтит проклятый…

— Я про то, что мозги у вас работают на сниженных оборотах.

— А–а, я–то думал, что вы хотите мне посочувствовать, — огорчился Найджел.

На Клэр его жалоба не подействовала.

— Предположим, что у Миллисент Майлз был ребенок от Икса и он выжил. Сколько ему было бы сейчас? Около тридцати? Предположим, что она угрожала отцу открыть сыну (давайте считать его сыном), что он незаконнорожденный…

— Кого это в наши дни волнует?

— Вы так думаете? В некоторых кругах это считается ужасным позором.

Найджел снова перевел разговор на свое:

— Меня преследует мысль, что Стивен должен был знать Миллисент Майлз с давних времен. При первом нашем знакомстве он сказал: «Она всегда… Она терпеть не может каламбуров». Сорвалось с языка? «Она всегда ненавидела каламбуры» — так он хотел сказать? В тот же день попозже он ей ехидно заявил: «А я–то думал, что роды у вас всегда проходят безболезненно». Да–да, я понимаю, что эта фраза могла не иметь второго смысла. И Миллисент уверяла Райла, что до этого лета не была знакома со Стивеном. Но у меня создалось определенное впечатление, что между ними есть какая–то близость. Если эта близость была, почему они так стараются ее скрывать? Вот на это и есть только один ответ.

— Какой?

— Что они вместе портили верстку, а мотив этого поступка коренится в их давнишней связи, и поэтому их связь надо держать в секрете.

— Но ведь все это чистейшая теория? — спросила Клэр. — Я устрою вам встречу с миссис Блейн — с женщиной, которая знала мисс Майлз в юности.

— Спасибо. Это может кое–что дать. Но есть еще и старая акула Джералдайн, — рассеянно продолжал Найджел. — Миллисент говорила, что познакомилась с ним много лет назад, «при довольно странных обстоятельствах». Почему он ей разрешал так долго занимать комнату в издательстве и всем надоедать? И довольно твердо предостерег меня от копания в прошлом? Он женат и, на мой взгляд, куда более подходящий объект для шантажа, чем Стивен, если Миллисент убили за шантаж. — Найджел, нахмурившись, взял в руки одну из глиняных лошадок и потер ею щеку. — До чего странно: люди совершают убийство, чтобы сохранить покой. Будто можно купить душевный покой ценою чужой крови.

— Большинство людей видят только то, что у них под носом. Особенно если под носом у них пропасть, куда они хотят кого–то столкнуть.

— Если же, с другой стороны, манипуляцию с версткой Стивен произвел один и если мисс Майлз могла его этим шантажировать…

— Но зачем?

— Чтобы он перестал противиться переизданию ее книг. Сложная дилемма. Он ведь человек принципиальный, во всяком случае когда дело касается литературы. Но тут на карту поставлено все его благополучие. Лиз Уэнхем говорила, что вся его жизнь связана с издательством. Им пришлось бы его уволить, он никогда не нашел бы работы в другом издательстве, а как писатель он кончился много лет назад. Да, если мотивом убийства было самосохранение, Стивена Протеру можно подозревать больше других.

 

X. Сверка

В последнюю среду каждого месяца фирма «Уэнхем и Джералдайн» устраивала традиционный обед для компаньонов и редакторов. В более благоприятные времена заказывали отдельный кабинет у Скимпола, но в 1944 году в ресторан попала бомба, а так как и речи быть не могло, чтобы для этой освященной годами церемонии фирма избрала какое–нибудь другое заведение, обеды стали устраивать на квартире у Артура Джералдайна. На них обычно присутствовало только руководство издательства. Но легендарный Джеймс Уэнхем постановил, что дважды в год можно приглашать гостей: коллегу–издателя, знаменитого редактора, может быть, епископа с литературными склонностями и даже автора. Когда кому–нибудь из авторов посылали такое приглашение, оно расценивалось как высокая почетная награда за долгую службу и примерное поведение. Главным образом — за последнее.

Об устойчивости традиции свидетельствовало то, что, несмотря на убийство, совершенное в этом же доме, ни Лиз Уэнхем, ни Артуру Джералдайну даже в голову не пришло отменить ежемесячный церемониал. Если и война не могла им помешать, то что уж говорить о несчастной Миллисент Майлз? Однако компаньоны отдали дань «распавшейся связи времен», пригласив Найджела Стрейнджуэйза, хотя на сегодняшний обед гостей приглашать не полагалось (для этого дважды в год обеды давались особо).

Артур Джералдайн утром передал Найджелу приглашение, которое звучало одновременно и как просьба, и как милость. Задерганный репортерами, полицией и адвокатом, старший компаньон не утратил своей всегдашней учтивости. Как многие ирландцы, он был прирожденным актером, и за мягкой, обтекаемой внешностью пряталось жестокое и вполне земное нутро.

— Смокинг, с вашего позволения… — уточнил он. Это, как видно, тоже входило в традицию: к обеду нужно одеться, чтобы сохранить выдержку и самоуважение в этих джунглях, где бродят хищные литературные агенты, другие издатели, готовые всадить тебе нож в спину, и пигмеи–рецензенты с отравленными стрелами.

В среду вечером, переодеваясь, Найджел подводил итоги малоутешительному дню. Во–первых, разговор с Джин — той девушкой, которую заменяла белокурая Сьюзен в справочной библиотеке. Джин мало что могла добавить к рассказу своей приятельницы о стычке Стивена Протеру с мисс Майлз. Она была уверена, что слово «лупоглазый» было употреблено как обращение, слышала она также и оскорбительный выпад мисс Майлз: «Вы просто импотент!» Странно, что в этом деле все время возникает один и тот же вопрос: был ли у нее в девятнадцать лет ребенок? Родился ли он живым? И от кого? Но злобное замечание мисс Майлз, вероятно, относилось к творческому бессилию Стивена. Найджел слышал, как она бросила ему в другой раз: «Я, по крайней мере, хоть что–то пишу!» Когда он уходил, Джин сказала:

— Сьюзен чем–то встревожена. Мне она не говорит, но я замечаю. Интересно чем…

В это время зазвонил телефон — мистер Райл просил, чтобы она отыскала две книги и принесла ему в кабинет. Разговор с Найджелом на этом прервался. Что бы там ни тревожило не слишком далекую Сьюзен, у Найджела были заботы поважнее. Так он решил. К сожалению.

Одной из его забот был Стивен Протеру. Тот поднял голову и посмотрел на Найджела осоловелым взглядом книжного червя, прогрызшего еще несколько листов бумаги.

— Вам что–нибудь говорит фамилия Рокингем? — спросил его Найджел без всяких околичностей.

— Фарфор. А также английский премьер–министр конца восемнадцатого века. А что?

— Вы разве не читали автобиографии мисс Майлз?

— Милый! Зачем мне самому лезть в петлю!

Не сумев взять его врасплох, Найджел поискал другой подход. Да, Стивен, кажется, помнит ссору, которую подслушала Джин. Она разыгралась из–за того, что он возражал против переиздания романов Миллисент. Да, она называла его «лупоглазым», у нее была инфантильная и малоприятная манера давать людям прозвища; вот и генерала Торсби она звала «Тором». Она привыкла фамильярничать.

— Дома у нее в настольном календаре мы обнаружили запись, — сказал Найджел. — На прошлой пятнице. Очень загадочную запись. «Торсдень» с вопросительным и восклицательным знаками. Как по–вашему, что это могло значить?

Стивен по своему обыкновению слегка пожевал губами.

— Свидание с генералом? И не была уверена, что он придет?

— Генерал Торсби сказал полиции, что ни о каком свидании с ней не условливался. В пятницу его вообще не было в Лондоне.

— Ну, тогда не знаю! — Стивен Протеру развел руками.

— Лично я думаю, что запись относилась к книге генерала. К встрече с кем–то по поводу ее. Может, предполагался разговор начистоту. Я ведь уверен, что убийство и «Время воевать» как–то связаны. Полиция, кажется, не очень разделяет мою теорию, — фарисейски добавил он, — а я буду копать в этом направлении. Искать недостающее звено, запрятанное, быть может, в прошлом.

Он пытался вызвать Протеру на разговор, но тот вызова не принял, а проявлять настойчивость Найджел пока не хотел, да, кстати, и не имел такой возможности. Стивен был человеком уклончивым — порою сердечным и привлекательным, но иногда вдруг целиком уходил в себя, приводя собеседника в замешательство. Вот и теперь, словно рыба, нырнувшая в глубь аквариума, он погрузился в рукопись.

И остаток дня не принес ничего нового. Бэзил Райл не то был чересчур занят, не то просто не захотел с ним увидеться. После ряда телефонных звонков Найджел поймал наконец ту самую миссис Блейн, которая, по словам Клэр, готова была просветить его насчет прошлого Миллисент Майлз; но миссис Блейн, будучи мировым судьей и неутомимой общественной деятельницей, могла уделить ему время только завтра. Под вечер у него был разговор с инспектором Райтом в Скотленд–Ярде. За истекшие сутки бригада инспектора произвела обыски не только в конторе издательства, но и на квартирах компаньонов, у Стивена Протеру и Киприана Глида — никто из них против этого не возражал. Но нигде не было обнаружено запачканной в крови одежды и галош, а также признаков того, что там что–то сжигали. Но ведь убийца имел в своем распоряжении два выходных, чтобы скрыть следы преступления. Что же касается алиби этих пяти человек на вечер пятницы, то самая тщательная проверка не смогла их опровергнуть. Людям Райта теперь придется проследить их передвижения с пятницы по понедельник и обследовать, как положено, прачечные, химчистки и лавки старьевщиков. Но пока что убийца, кажется, вышел из дела чистым как стеклышко. Бритвы Артура Джералдайна — он единственный из всех пользовался опасными бритвами — были отправлены в лабораторию, но никаких следов преступления на них не нашли.

Вскрытие показало, что убийство было совершено в пятницу между четырьмя часами дня и полуночью — вероятно, ближе к четырем; это, по мнению Райта, подтверждалось отверстиями в раздвижном окне. В общем, фактов установить удалось немного; ясно было одно: убийца — человек смелый и решительный.

В начале девятого Найджел позвонил в боковую дверь издательства. Артур Джералдайн сам впустил его и отвез в лифте на верхний этаж. Найджела представили миссис Джералдайн — худой, высокой, хорошо сохранившейся даме с преувеличенно любезными манерами, лет на двадцать моложе своего мужа. Лиз Уэнхем, Райл и Протеру были уже тут; в комнате царила дружеская атмосфера с оттенком какой–то неприкаянности, которая нередко ощущается, когда работающие вместе люди сходятся в неофициальной обстановке. Однако внимание Найджела привлекла не эта атмосфера, а то, что его окружало. Гостиная была похожа на музей. На каминной доске, на полках вдоль трех стен, в искусно освещенных угловых шкафах стояли прелестные фарфоровые вещицы. Найджел не был знатоком, но сразу понял, что вещи здесь первоклассные.

— А я и не знал, что вы коллекционер. Какой прекрасный фарфор!

Глаза Артура Джералдайна загорелись, узкий, как у акулы, рот смягчился.

— Рад, что вы можете его оценить. Да, я, пожалуй, в некотором роде знаток.

— Наверное, вся жизнь уходит на то, чтобы стирать с них пыль, — угрюмо сказала хозяйке Лиз Уэнхем.

— Что вы, муж никому не позволяет до них дотрагиваться. Артур, передай мистеру Стрейнджуэйзу коктейль.

Джералдайн уже показывал Найджелу одно из своих сокровищ, пальцы хозяина ласково обнимали фарфор, словно им передалось его изящество.

— Да, конечно. Простите. Стоит мне взять в руки какую–нибудь вещицу, и я могу болтать о ней часами.

Бэзил Райл смотрел на каминную доску с какой–то ненавистью. «Одна из этих штучек, — наверное, думал он, — спасла бы моего папу во время кризиса». Лицо под шапкой рыжих волос побледнело, осунулось, под глазами залегли темные круги. Вид у него был такой, словно он еще не оправился от шока. От шока, полученного в четверг вечером или в понедельник утром? А что, если это он в пятницу вечером орудовал бритвой? Страшно подумать, что среди этих рядов раскрашенного фарфора, сверкающего как цветочные клумбы, может сидеть убийца.

За круглым столом в столовой Найджела посадили между Лиз Уэнхем и Джералдайном. На стене перед ним висели портреты двух непроницаемых бородатых джентльменов — основателя фирмы Джеймса Уэнхема и его первого компаньона Джона Джералдайна. Приятно сочетая церемонность с дружеской теплотой, Артур поднял бокал и сказал несколько слов о «нашей фирме и ее основателях». Лиз Уэнхем что–то благоговейно прошептала и выпила. Для нее это было настолько же значительно, насколько ничего не значило для Бэзила Райла, который едва пригубил свой бокал.

Найджел посмотрел на тарелки для салата, любуясь их нежно–абрикосовой окраской.

— Я вижу, вы пользуетесь своими сокровищами не только для украшения, миссис Джералдайн?

— Нет, но рокингемский сервиз мы вынимаем лишь по торжественным случаям.

Найджел надеялся, что он не похож на человека, которому нанесли сильный удар под ложечку.

— Недавнее приобретение? — спросил он, чувствуя на себе насмешливый взгляд Стивена.

— О нет. Муж стал собирать рокингемский фарфор очень давно, еще до нашей женитьбы. — Она разразилась звонким деланным смехом. — Мне казалось, что я вышла замуж в посудную лавку.

— Да, я его по дешевке купил в двадцатые годы, — сказал Джералдайн. — Тогда еще выгодные сделки были возможны.

— Люди не всегда знали цену своему имуществу, — вставил Стивен.

Его замечание почему–то вызвало за столом легкое замешательство. Найджелу показалось, что настал подходящий момент перейти к делу.

— Я вчера заглянул в автобиографию мисс Майлз, — сказал он.

Артур Джералдайн нарушил неловкое молчание:

— И какого вы о ней мнения?

— С точки зрения литературной — это бездарно. А как бессознательное исследование характера — весьма примечательно.

— Бессознательное? — переспросил Стивен. — Я–то думал, что вся ее жизнь — это бесконечная череда поз для автопортретов.

— Интересно сравнивать личность, которая там проявляется, с той, которую, как ей казалось, она изображает.

— Для меня это чересчур сложно, — заметила Лиз Уэнхем.

— Но надо ли нам сейчас говорить об этой несчастной женщине? — спросила миссис Джералдайн.

— А почему же нет? — проворчал Бэзил Райл. — Все мы ведь только о ней и думаем.

Снова наступило неловкое молчание. У миссис Джералдайн был вид закаленной в боях хозяйки салона, которая вдруг потеряла власть над своими гостями. Райл снова произнес:

— Почему мы делаем вид, будто ничего не случилось?

— Потому что мы чертовски цивилизованный народ, — ответил Стивен с сочувственным смешком.

— Там, где я родился, лопату называли лопатой. И не смотрели на полицейских как на ангелов–хранителей. — Бэзил уже порядком захмелел. Это чувствовалось и по его речи, и по тому, каким взглядом он обводил присутствующих. — Вчера вечером они меня донимали. Зачем вы посещали покойную в четверг? По нашим сведениям, у вас с ней произошла бурная ссора. Какова причина этой ссоры? Была ли у вас еще одна встреча после той сцены, которая разыгралась у нее дома? Другими словами, не вошел ли я в ее комнату и не перерезал ли ей глотку? Господи Иисусе!

На лице миссис Джералдайн застыла бессмысленная улыбка. На выручку пришла Лиз Уэнхем, чьи розовые, как яблочки, щечки, блестящие светлые глаза и затейливый, хотя и не к лицу, туалет из кофейного цвета кружев делали ее похожей на ребенка в маскарадном костюме.

— Дорогой Бэзил, вам и в голову не пришло бы это сделать. Об этом речи быть не может. Но вам надо взять себя в руки. Беда ваша в том, что вы загоняете все внутрь и вот–вот взорветесь. — Голос у Лиз Уэнхем был чистый, спокойный, как у северного ручейка. — У вас была ссора с мисс Майлз? Ну и что? Я вас не виню. Но зачем все это превращать в жестокую мелодраму в духе Стриндберга? Это уже патология. Хуже того — сентиментальная жалость к себе.

— Ну, знаете… — отрывисто хохотнул Бэзил, несколько успокоенный этим ушатом холодной воды. — Вы, наверное, правы, но…

— Конечно, я права. И не отвлекайте меня от этого чудесного филе. Если нам необходимо произвести вскрытие трупа, займемся им после обеда.

Тут Найджел навел Джералдайна на разговор об истории фирмы, что очень обрадовало старшего компаньона, который оказался к тому же заядлым рассказчиком анекдотов. Династии Уэнхемов и Джералдайнов не прерывались более ста лет. Артур и Лиз были уже третьим поколением. Лиз пришла в издательство прямо из Кембриджа. Артур сменил двоюродного брата, который умер в 1925 году. Он и не думал посвящать себя издательскому делу, но, оставшись после смерти кузена ближайшим родственником Джона Джералдайна, решил, что отказаться не вправе. Династическая гордыня сквозила в том, как и Лиз и Артур говорили о своей фирме; их можно было бы заподозрить в фанатизме, если бы они не были так спокойны и самоуверенны. Личное честолюбие, если оно у них и было, уступало место заботе о престиже фирмы. Найджел подумал: неудивительно, что дело о клевете было для них таким ударом, — но как далеко может завести их эта преданность? Так далеко, что они готовы прибегнуть к крайней мере и уничтожить того, кто замарает честь фирмы? Нет, это немыслимо. Но если Артур Джералдайн и есть «Л», если он Рокингем? Если у него был незаконный ребенок и он бросил его мать? Разве такое разоблачение, даже в наши дни, не пошатнет почтеннейший столп издательского дела?

После обеда выпили кофе в гостиной; потом миссис Джералдайн оставила их одних. Так у них было принято, хотя сегодня компаньоны не собирались говорить о делах. Когда дверь за хозяйкой затворилась, Найджел почувствовал общее напряжение; три пары глаз смотрели на него выжидательно и с тревогой. Он ответил на их немой вопрос:

— К сожалению, пока мало что могу вам сообщить. Сегодня днем я разговаривал с инспектором Райтом, но он и сам пока в недоумении: слишком мало улик и слишком много подозреваемых.

— Слишком много подозреваемых? — переспросил Артур Джералдайн. — Вы хотите сказать, что мы все под подозрением?

— Рад это слышать. Я–то думал, что на роль убийцы наметили меня одного, — сказал Бэзил Райл.

— Послушайте, Бэзил! Только потому, что у вас были разногласия с…

— Разногласия? — Молодой человек желчно рассмеялся. — Это вроде того, как доктор Джонсон назвал Бен Невис «не вовсе незаметной шишкой».

Найджел посмотрел на Бэзила ничего не выражающим взглядом:

— Можно стать и на другую точку зрения: ваша ссора с Миллисент Майлз доказывает вашу невиновность.

— Изящный парадокс, — сказал Стивен. — Просим его пояснить.

— Убийство было предумышленным и тщательно продуманным. У Райла вряд ли хватило бы времени на подготовку с вечера четверга до вечера пятницы. А если он и обдумал все заранее, вряд ли стал бы навлекать на себя подозрение, повздорив накануне со своей жертвой. Кстати, из–за чего вы повздорили?

— Я предпочел бы не говорить об этом.

— Ох, Бэзил, бросьте разыгрывать благородство! — энергично вмешалась Лиз. — Мы же тут, надеюсь, друзья. Даже если вам хочется скрывать это от полиции…

— Ну, Лиз, раз вы настаиваете… — не выдержал Райл. — Я был в нее влюблен! И воображал, что и она… словом, что и у нее ко мне какое–то чувство. Оказалось, что я ошибался. Она вывела меня из этого заблуждения весьма бесцеремонно.

— Выяснив, что вы не можете ей быть полезны в переиздании романов? — спросил Найджел. — Примерно так?

Райл уныло кивнул и потупился. Лиз Уэнхем воскликнула:

— Давно пора вам было расстаться с вашим заблуждением! Волочились за ней, словно она ангел во плоти!

— Вы не перестаете любить человека, даже если он оказывается… если она…

Голос Бэзила, и так еле слышный, совсем замер. Никто не решался на него взглянуть. Неловкое молчание прервал Стивен Протеру:

— Ну вот, Бэзил вне подозрений. А как насчет других претендентов?

— Ни о ком нельзя сказать, что он вне подозрений, — ответил Найджел. — Пока еще — нет. Остальные претенденты, как вы изволили выразиться, тоже среди нас. Не считая, конечно, Киприана Глида.

Артур Джералдайн был возмущен:

— Послушайте, неужели вы намекаете на то, что мисс Уэнхем или… или я?..

— Полиция вынуждена подозревать всех, чье алиби не подтверждено. Сначала, естественно, они останавливаются на самых подозрительных и обычно бывают правы. Самый подозрительный — Киприан Глид, потому что у него были серьезные побудительные причины для убийства, алиби же его не подтверждено. Но ничего нельзя сделать, пока не найдено орудие убийства, выпачканная в крови одежда или запасной ключ от боковой двери.

— Ах, вот почему они выспрашивают, где мы были в субботу и воскресенье, — сказал Джералдайн.

— Да. Убийце надо было избавиться от оружия и прочего. — Найджел помолчал. — Видите ли, никто из вас не имеет безусловного алиби даже на то время, когда было совершено убийство. Мистер Джералдайн находился один у себя в кабинете с пяти двадцати до пяти пятидесяти — все это, в общем, приблизительно. Мистер Райл был один у себя с пяти двадцати пяти до шести. Мисс Уэнхем была одна у себя в комнате с пяти двадцати до пяти тридцати, а потом ушла из издательства — это подтверждается, — но она могла вернуться через боковую дверь, убить мисс Майлз и успеть к шести часам или чуточку позже на прием в Челси.

— Нет, это просто ни в какие ворота не лезет… Подумать, что Лиз… — с негодованием возразил Джералдайн.

— Я вам только объясняю ход рассуждений Райта. Он вполне допускает, что женщина могла надеть галоши на несколько номеров больше, чтобы ввести в заблуждение следствие. Кроме того, есть ведь еще и Протеру… Мисс Сандерс подтверждает, что он покинул здание в пять двадцать. Мы знаем, что он сел в поезд шесть ноль пять на вокзале Ватерлоо, потому что друзья встретили его потом на станции. Он утверждает, будто шел на вокзал пешком через Хангерфордский мост. Но ведь он тоже мог проскользнуть назад через боковую дверь…

— Нет, не мог, — прервала его Лиз. — До пяти тридцати дверь изнутри заперта на засов.

— Но я мог отодвинуть засов, — услужливо предложил Стивен, — пройти через приемную, а потом…

— Стивен, не смейте говорить глупости, — укоризненно прервала его Лиз. Она еще никогда так явно не выказывала своей привязанности к этому человеку.

— Все эти вбегания и выбегания — полная чушь, — заявил Артур. — Вас бы заметили, если бы вы сюда возвратились. Особенно в пять тридцать, когда многие сотрудники уходят через боковую дверь.

— Меня угнетает этот разговор. — Щеки Лиз Уэнхем горели. — Предполагать, что кто–то из нас способен совершить убийство, просто нелепо — во всяком случае, такое убийство…

— Ладно, допустим, — сказал Стивен. — Мы четверо — слишком порядочные люди, чтобы убить даже Миллисент Майлз. Значит, путем исключения приходим к выводу, что убийца — Киприан Глид. Не сомневаюсь, что у него есть неопровержимое алиби, которое знаменитый сыщик Стрейнджуэйз в конце концов опровергнет.

— Нет. Он говорит, что был у себя дома один с четырех тридцати до семи. Он не может этого доказать, а мы не можем этого опровергнуть. Пока. Он говорит, будто ждал свою мать, условившись с ней о встрече по телефону. Он позвонил ей сюда во второй половине дня накануне и ждал ее от пяти тридцати до шести тридцати. В это время у него никого не было, потому что он хотел поговорить с ней наедине.

— Вы предполагаете, что он все это выдумал? — спросил Джералдайн.

— Если бы он заботился об алиби, он, по–моему, сочинил бы что–нибудь получше. Да и Мириам Сандерс подтверждает, что соединяла их по телефону в четверг после обеда.

— Ну тогда это решает дело.

— Увы, нет. Киприан мог позвонить матери и условиться о встрече здесь. Или уговорить Мириам Сандерс, чтобы она подтвердила этот телефонный разговор.

— Но…

— Она его любовница. И, по–моему, смотрит ему в рот.

— Мириам! — воскликнула Лиз Уэнхем. — У нее же диплом с отличием по истории!

Даже Бэзил Райл не удержался от смеха. Покраснев, Лиз добавила:

— Я не хочу сказать, что женщины–историки не спят с мужчинами. Но она умная девушка и к тому же честолюбива, она ни за что не спуталась бы с таким никчемным слизняком, как Глид.

— Ах, Лиз, — сказал Райл. — Я тоже умный и честолюбивый, а смотрите, с кем я спутался.

— Ну это совсем другое дело.

— Мне вот что пришло в голову, — медленно произнес Джералдайн. — Если такой звонок был и кто–то его подслушал или если мисс Майлз кому–то рассказала, что завтра у нее встреча с сыном, это дало бы убийце… Ну, я, конечно, просто так рассуждаю…

— Что вы там бормочете, Артур? — Тон у Лиз был раздраженный.

Стивен ухмыльнулся:

— Мне постоянно тычут в нос, что Миллисент сидела в соседней комнате. Будто мне надо об этом напоминать! Артур же хотел сказать вот что: я мог бы услышать телефонный разговор, понять из него, что Глид в пятницу вечером будет дома один, и подгадать убийство именно к этому времени, чтобы подозрение пало на злосчастного парня.

— Ну знаете, Стивен! — громко запротестовал Джералдайн.

— А вы в самом деле?.. — спросил Найджел.

— Подгадал к этому времени?

— Слышали их телефонный разговор?

Стивен Протеру ответил не сразу:

— Кажется, я теперь припоминаю, что телефон после обеда звонил: у нас звонки бывают не часто. Но что она говорила, я не слышал.

Тут у Найджела снова разболелась голова, и, принеся извинения хозяину, он под сочувственными взглядами присутствующих вытянулся во весь рост на кушетке, чтобы закапать себе в нос лекарство. Лица и блистающий всеми цветами радуги фарфор качнулись к нему, потом откачнулись назад; когда он сел, у него закружилась голова. Он вдруг встретился взглядом с Лиз Уэнхем и уловил в ее глазах рассеянно–опасливое выражение, которого никогда прежде не замечал. Увидев, что он на нее пристально смотрит, Лиз сказала:

— Вам надо сделать операцию. Нечего баловаться этими патентованными средствами.

— Мне не советовали соглашаться на так называемое хирургическое вмешательство.

Артур Джералдайн наклонился вперед:

— Одного только не пойму: почему полиция думает, что это произошло между пятью и шестью?

— Вы хотите сказать, между пятью двадцатью и шестью? Протеру ведь ушел только в пять двадцать. — Найджел рассказал им о заколоченном окне. — Это позволяет предположить, что преступление было совершено, когда в здании еще находились люди, а ваши сотрудники расходятся по пятницам не позже пяти тридцати. Единственная опасность, с точки зрения убийцы, заключалась в том, что один из компаньонов задержится на работе. Так и вышло, только задержались двое.

Лиз сказала:

— А я не пойму, почему предполагается, что убийца непременно один из нас или кто–то из сотрудников?

— Нет, предполагается лишь, что убийца — человек, которого жертва знала и, вероятно, ждала. Во всяком случае, кто–то знакомый с расположением комнат и распорядком работы издательства.

Бэзил Райл смотрел на него с растущим недоумением:

— Но помилуйте, что же такое вы говорите? Как бы хорошо она ни знала убийцу, ей все–таки должно было показаться странным, если он вдруг стал заколачивать окно?

— А он это сделал после убийства.

— Как? Вы же, по–моему, говорили, что он это сделал из страха быть застигнутым…

— Не во время самого убийства. А тогда, когда он делал то, что ему надо было сделать потом.

Компаньоны в изумлении переглянулись.

— Потом? — спросил Стивен Протеру. — Что за нелепость! Не станет же он там торчать…

— То есть он хотел уничтожить следы? Или оставить ложные улики? Так я понимаю? — спросил Джералдайн.

Найджел быстро соображал, как ему быть. Надо было мгновенно принять решение. Если убийца — один из этих четверых, он может либо почувствовать опасность и принять меры предосторожности, либо растеряться от того, что скажет Найджел.

— Не знаю… Это только моя догадка, — медленно начал он. — Ну, скажем, интуиция. А что, если тайна этого преступления кроется в прошлом Миллисент Майлз? Что, если ее автобиография содержала ясное указание на мотив убийства? Убийца мог это знать или догадываться об этом. Если так, он наверняка захотел отыскать ту страницу рукописи, которая могла его выдать, и изъять ее. Поэтому, забив окно…

Лиз Уэнхем просто взорвалась от негодования:

— Неужели вы всерьез предполагаете, что, зарезав ее, он сел и стал прилежно читать двести страниц рукописи? Он бы уж скорее взял ее с собой и уничтожил.

— Не обязательно. Более хитроумный человек — а я уверен, что мы имеем дело с человеком тонкого ума, — предпочел бы взять лишь опасную для него страницу или несколько страниц…

— Ну а разве страниц не хватает? — спросил Райл.

— Нет. Но, возможно, он заколотил окно именно затем, чтобы спокойно напечатать взамен другие страницы. Один из ваших сотрудников слышал в пять тридцать, как кто–то печатал на машинке в комнате мисс Майлз.

Артур Джералдайн воскликнул:

— Но, дорогой друг, это уж слишком эксцентрично. Право же, вы зря теряете время…

— Я с вами не согласен, Артур, — сказал Стивен Протеру. — Кажется, это преступление начинает даже меня интересовать. Если Стрейнджуэйз прав, перед нами интересная текстологическая задача: проанализировать, какие страницы написаны другой рукой и есть ли такие страницы. А может быть, — и он мило улыбнулся Найджелу, — вы их уже обнаружили?

— Нет. Я же вам сказал, что я успел только мельком проглядеть рукопись. Придется завтра этим заняться. Нет, завтра мне надо опрашивать людей… Послезавтра.

Лиз Уэнхем спросила:

— Но разве это не дело полиции?

— В сущности, да. Однако инспектор Райт довольно хорошо меня знает, а литературные исследования не по его части.

— Я бы сам охотно за это взялся, — оживился Стивен. — И так и так эту чертову штуку читать придется мне, если мы все же намерены ее издать. Можно убить двух зайцев.

— Какая гадость, Стивен, — сказала Лиз.

— Неплохая идея… — вежливо, но неопределенно кивнул Найджел. «Что ж, — подумал он, — приманка в ловушку положена. Теперь подождем, не попадется ли кто–нибудь в нее за ближайшие сутки».

Он поднялся, собираясь откланяться, но Стивен Протеру задал ему вопрос:

— Да, кстати, почему это вы утром интересовались Рокингемом? Насколько я понял, в связи с автобиографией?

— Да. Я случайно наткнулся на это имя в одной из первых глав. Мисс Майлз дает некоторым своим персонажам псевдонимы. Судя по всему, она довольно близко знала этого Рокингема. Я подумал, что, узнав, кто он такой, я смогу получить от него сведения о ее юности. Никогда ведь не знаешь, что тебе пригодится.

Тонкие губы Артура Джералдайна были сжаты так плотно, что Найджелу показалось, будто их совсем не стало.

 

XI. Смотри выше!

Найджела, привыкшего к совсем другому типу общественной деятельницы, миссис Блейн даже несколько удивила. Голос у нее был нежный, мелодичный, внешность отнюдь не пугающая. Когда она сидела за столиком в ресторане, одетая в черный костюм с воротничком и манжетами из белого пике, и словно окунала головку в меню, она напоминала ему аккуратную, несмелую, но хлопотливую птаху — скорее всего, нырка. Дело происходило на следующий день после обеда в издательстве, и Найджел пригласил в ресторан также и Клэр Массинджер.

Когда они выбрали еду — а для Клэр это всегда было делом нелегким: ее волю парализовал вид обширного списка яств, — Найджел рассказал миссис Блейн о деле, в котором он принимал участие.

— Как видите, — закончил он, — вся задача в том, чтобы найти след в ее юности. Клэр сказала мне, что вы знали ее смолоду.

— Да, мы вместе учились в школе. В средней школе Уимблшема. Я очень хорошо знала ее девочкой. Потом я получила стипендию в Самервилле, и мы как–то разошлись. Но на каникулах время от времени видались.

— Когда она служила в книжной лавке?

— Да. — Миссис Блейн кивнула аккуратной головкой и нежно, заливисто засмеялась. — Забавно, что сохраняет наша память! Вы когда–нибудь видели, чтобы продавец книжной лавки читал?

— Нет, пожалуй, не видел.

— Вот, а она читала. Когда бы я ни вошла, она сидела уткнувшись в книгу. И всегда это были романы. Я, пожалуй, вела себя как ханжа по отношению к той литературе, которую она поглощала. Бедная Милли! По–моему, она завидовала, что я учусь в университете. Колючая это была дружба.

— У женщин всегда дружба такая, — заметила Клэр. — Мы постоянно воспитываем друг дружку и злимся на это.

— Но и среди мужчин у нее были друзья? — спросил Найджел.

— Если ей верить — десятки. Впрочем, она была страшная выдумщица, я это помню еще со школы. Учительница литературы однажды сказала, что страсть Милли к выдумкам заслуживает лучшего применения. Это может послужить ей, бедняжке, некрологом. — Миссис Блейн помолчала и отпила мартини. — В мировом суде я таких девиц вижу каждую неделю. Их сажают за мелкое воровство, магазинные кражи и так далее. Они просто не замечают разницы между реальностью и своими фантазиями. И вечно перекладывают вину за свои проступки на кого–то другого: на злую судьбу, на родителей, которые их не понимают, на общество, которое словно ополчилось против них. Но, простите, я, кажется, разболталась.

— Нет, что вы! Это помогает составить о ней представление. Миллисент Майлз, на ваш взгляд, была в юности потенциальной правонарушительницей?

— Терпеть не могу этого слова. Но, пожалуй, да. Разница только в том, что у нее была просто сверхъестественная способность выходить сухой из воды, избегать ответственности за поступки, за которые полагалось бы отвечать.

— Умела свалить вину на других? — спросила Клэр.

— Тут дело сложнее. Она, конечно, была незаурядной личностью — живая, обаятельная, энергичная, настоящий мальчишка в юбке. В школе всегда быта заводилой. Но было в ней и другое: какая–то хитреца, вернее, исключительная способность к самообману, так что, когда она поступала дурно, она могла отстраниться от этого поступка, вообразить, будто его не было вовсе, и так себе это внушить, что порой обманывались и другие.

Миссис Блейн помолчала, пока им подавали первое. Потом она снова погрузилась в воспоминания.

— Отец у нее был совершенно невыносимый субъект. Наверное, она пошла в него. Вечно жил не по средствам. Помню, мои родители об этом говорили, когда он обанкротился. Да, кстати, именно тогда, во время банкротства, она открылась мне с неожиданной стороны. Кажется, мы были в последнем классе. Как–то раз она призналась мне, что на нее покушался один мужчина, мы тогда называли это иначе, однако Милли не поскупилась на подробности. Позже я узнала, что она откровенничала не только со мной, но и с другими девочками, а история от повторения становилась все более грязной. Я тогда была старостой и пылала гражданским негодованием — в общем, кошмарная маленькая ханжа. Я заявила, что она должна рассказать родителям о недостойном поведении этого человека. Она сказала, что боится, — он угрожал ей ужасной местью, если она его выдаст. Тогда, сказала я, придется сообщить об этом директрисе. Милли просила этого не делать, но я отправилась с доносом. К счастью, директриса была женщина разумная. Она тут же вызвала Милли и спросила ее в упор, верно ли то, что я ей рассказала. А Милли, понимаете, и тут вышла сухой из воды. Она созналась, что просто хотела меня разыграть, — это было шуткой и только доказывало, какое у меня испорченное воображение, раз я могла принять такую нелепость всерьез. При этом у нее был настолько прямодушный, антисептически чистый взгляд, что я почувствовала себя набитой дурой — словно у меня и правда грязное воображение! Ее, конечно, пожурили; директриса расценила эту историю как не совсем пристойную шутку со стороны Милли и чрезмерное усердие — с моей.

Клэр спросила:

— Что же, она все выдумала?

— Кто ее знает? Но могла и выдумать — что угодно, только бы поэффектнее подать себя. С другой стороны, — миссис Блейн сделала легкую гримасу, — для своих лет она была вполне зрелой девицей.

— Имени этого человека она не называла? — спросил Найджел.

— Нет. Сказала, что он пришел к ним, когда родителей не было дома. Коммивояжер, ах, нет, вспомнила, агент газеты «Дейли сан»; помните, в двадцатые годы вербовали подписчиков: «Подпишитесь на год, и получите бесплатно сочинения Чарльза Диккенса».

— Внешность его она не описывала?

— По–моему, нет. Хотя, помню, раз она мне сказала, слегка задыхаясь, — и я была потрясена ее эротической многоопытностью: — «Джулия, — сказала она, — бойся мужчин с тонкими губами!»

— Да ну? — не моргнув, произнес Найджел. — Что ж, мир тесен. Но не до такой степени, чтобы в нем не нашлось места для тысяч и тысяч тонкогубых мужчин.

— Не обращайте внимания, Джулия. У него дурная привычка говорить с самим собой вслух. Ешьте, а то все остынет.

Пока миссис Блейн доедала, Найджел вспоминал статью из справочника «Кто есть кто», который он изучал вместе с Сьюзен, прижавшейся к его плечу. В этой статье, посвященной Артуру Джералдайну, между «Учился в…» и «С 1925 в издательстве «Уэнхем и Джералдайн“» никаких сведений не было.

— В каком году агент «Дейли сан» покушался на невинность Миллисент Майлз? — спросил он, помолчав.

— Когда мы кончали школу — летом двадцать четвертого года.

— Да, совпадает.

— До чего таинственная личность, а? — ласково пошутила Клэр.

— Вы часто бывали у них дома?

— Не очень. Милли, по–моему, немножко стеснялась своих родителей. Чересчур грубые натуры для такой чувствительной души, какой она хотела слыть, — ох, мало во мне христианского милосердия! Они занимали половину обычного, довольно уродливого дома. Хотя миссис Майлз чрезвычайно гордилась своими владениями. Вечно мыла и смахивала пыль. И уж до чего у них было благопристойно! Помню, чай пили в гостиной, холодно там, как в морге, и все забито скверными безделушками. Чуть не полкомнаты занимала огромная стеклянная горка, набитая посудой, которой, я уверена, никогда не пользовались.

— А скажите, не была ли эта посуда такого нежно–абрикосового цвета? — равнодушно осведомился Найджел, опустив глаза.

Миссис Блейн изумилась:

— Да. Но откуда вы…

— Я забыла вас предупредить, — вмешалась Клэр. — У Найджела странный дар. Он настоящий колдун.

— Вы же не раз смотрели на эту посуду, миссис Блейн? Телепатические явления случаются гораздо чаще, чем принято думать, — уклончиво объяснил Найджел. — Наверное, ее продали, когда мистер Майлз обанкротился?

— Этого я вам сказать не могу. После той сцены у директрисы я больше у них не бывала. Очень рассердилась на Милли и на время с ней порвала.

— Но потом вы опять с ней стали встречаться?

— Да. Очень сочувствовала ей, когда отец обанкротился. И, конечно, зря, — она разыграла на этой почве такую душещипательную драму…

— Сколько времени она проработала в книжной лавке?

— По–моему, года два. Потом заболела — если не ошибаюсь, в двадцать шестом году, когда я была на втором курсе в Оксфорде. Сказала, что у нее туберкулез и она едет в санаторий, кажется, в Швейцарию. Теперь уже мне трудно припомнить. Вскоре мои родители тоже уехали из Уимблшема, и я потеряла с ней всякую связь.

— А с мужчинами она дружила, когда работала в книжной лавке?

Тут Джулия Блейн мало чем могла помочь. Она подозревала, что о своих настоящих романах Миллисент не распространялась, болтала только о воображаемых. К тому же в среде, где вращалась Миллисент, банкротство считалось позором, и местная молодежь первое время избегала ее. Миссис Блейн помнит, как этим возмущалась ее подруга.

— А о своих литературных опытах она вам рассказывала?

— О да. Не только рассказывала, но и заставляла читать, — сухо ответила миссис Блейн.

— Она когда–нибудь упоминала, что завела дружбу с молодым писателем, который ей помогает в этих трудах?

— Нет. Но я ведь говорю, что она умела быть очень скрытной.

Клэр, погрузив ложечку в гоголь–моголь, задумчиво сказала:

— В двадцатые годы, по–моему, не было государственного здравоохранения?

— Совершенно верно, детка, не было. Я рад, что вас стали интересовать социальные вопросы.

— Тогда откуда же взялись деньги на санаторий?

— Помнится, она говорила, что расходы оплатил какой–то родственник, — сказала миссис Блейн. — Пообещала прислать адрес санатория, но так и не прислала.

— Простите, что я задаю наводящий вопрос, — медленно произнес Найджел. — Вам или вашим общим знакомым не приходило в голову, что на самом деле она едет рожать или делать аборт?

В Джулии Блейн заговорил мировой судья.

— В то время безусловно не приходило, — решительно заявила она. — Мне, во всяком случае. А если и были какие–то сплетни, я их не слышала. Но в общем это вполне вероятно. Милли была очень бледна. И, помню, когда я в последний раз повезла ее на пикник, ее тошнило. Я–то по неведению приписала это туберкулезу.

— При вас она никогда не называла фамилию Протеру? Или Рокингем? Или Джералдайн?

— Не помню.

Найджел ничего другого и не ждал. Если у Миллисент Майлз в восемнадцать или девятнадцать лет и была связь с мужчиной, она наверняка держала ее в секрете.

— Она использовала людей, — продолжала Джулия Блейн. — Это основное ощущение, которое с тех давних пор у меня от нее осталось. Использовала бесстыдно и безжалостно, как хитрый ребенок использует взрослых.

— Она, видимо, использовала и всех троих мужей, — заметила Клэр. — Думаю, что не брезговала и знакомыми, выводя их в своих нелепых романах.

— О Господи! — простонал Найджел. — Только не говорите, что мне их придется читать!

— Не придется. Я уже прочла.

— Что–о?!

— Пока что первый. Вчера нашла книжку. Изданную в двадцать восьмом году. История невинной молоденькой машинисточки, у которой шашни с очаровательным бездельником. Ее бросают, подвергают остракизму и вообще всяческим унижениям, а потом она выходит замуж за сына хозяина, работягу, который всегда ее любил, молчаливо, скромно и почтительно.

— Боже мой! А ведь первые произведения, как говорят, всегда носят автобиографический характер.

Вскоре после этого деловитая миссис Блейн сказала, что ей пора идти. Найджел выудил у нее кое–какие имена, но не то, которое его больше всего интересовало, тут миссис Блейн не могла ему помочь. Вернувшись в Уимблшем после войны на вечер выпускников, она узнала, что книжную лавку вместе с ее владельцем разбомбило в 1940 году.

«Это проклятое дело — лабиринт из одних тупиков», — говорил себе Найджел, шагая на Флит–стрит. Однако в редакции «Дейли сан» одна из его маловероятных догадок подтвердилась. Заведующий редакцией, с которым он по телефону договорился о встрече, распорядился порыться в архиве. Агентом по распространению «Дейли сан» в районе Уимблшема в 1924 году был некий Артур Джералдайн.

— Ну кто бы мог подумать! Теперь ведь он — один из крупнейших наших издателей? Это на него подали в суд за клевету? Вот уж не знал, что он у нас работал. Правда, это было задолго до меня.

— А в газете никого не осталось, кто мог бы его помнить?

— Сомневаюсь. На нас тут ездят несколько лет, а потом дают коленкой под зад — если сам раньше не скукожишься от всех этих ужасов, о которых мы пишем. Хотя погодите. Старый Джексон еще, кажется, жив. Заведовал у нас рекламой. В прошлом году ушел на незаслуженный отдых. Юнис, добудь–ка мне адрес мистера Джексона.

«Очень много зависит теперь от автобиографии Миллисент Майлз, — размышлял Найджел, направляясь в Путни к пенсионеру Джексону. — Но насколько можно ей доверять? Как разглядеть объективные факты под толстым слоем защитной краски? Означает ли стертое резинкой «Л“ Артура Джералдайна? Не по ассоциации ли с рокингемским фарфором, стоявшим в горке в безвкусной, тесной гостиной, прозвала она его Рокингемом? А если так, было ли это случайным знакомством или более близкими отношениями? Тогда, в двадцатые годы, как злобно заметил Стивен, «люди не всегда знали цену тому, чем они обладают“. А что, если Артур Джералдайн, агент по распространению «Дейли сан“ и страстный коллекционер, увидев у Майлзов рокингемский сервиз, предложил отцу Миллисент за него пятерку? Летом 1924 года мистер Майлз был уже на мели и мог обрадоваться этому предложению, не подозревая, что настоящая цена сервиза во много раз больше. Так или иначе, рокингемский столовый сервиз того же нежно–абрикосового цвета теперь украшает стол Джералдайна — и был «приобретен“ до его женитьбы в 1930 году.

Но подобный поступок, сам по себе достаточно мерзкий и родственный грабежу, вряд ли давал в руки Миллисент Майлз достаточно серьезный козырь. Вряд ли она могла шантажировать им Джералдайна тридцать лет спустя, а он, боясь разоблачения, пошел из–за этого на убийство. С другой стороны, покупка сервиза могла более тесно свести Джералдайна с семьей Миллисент. Ему тогда было двадцать с небольшим, а Миллисент казалась уже вполне созревшей девушкой. Если он стал ее любовником, понятно, почему в своих воспоминаниях она назвала его Рокингемом. Джералдайн ведь и в самом деле стал большим человеком в литературном мире. Правда, трудно его представить «застенчивым, нескладным юношей“, но тут надо принять во внимание приверженность мисс Майлз к литературным штампам: для нее всякий молодой человек должен быть застенчивым и нескладным.

Камнем преткновения было то, что, судя по автобиографии, она познакомилась с Рокингемом через несколько дней после своего восемнадцатилетия. День рождения ее 3 августа. Эпизод с мужчиной («бойся мужчин с тонкими губами“), который якобы к ней приставал, произошел летом, когда ей было только семнадцать. Либо ей изменила память, либо она по какой–то непонятной причине нарочно сместила время этого знакомства, либо, наконец, если история с покушением на ее невинность была вымышленной (желаемое выдается за действительное?), она могла просто увидеть его, когда он явился к ним домой в качестве агента «Дейли сан“, а познакомилась с ним месяцем позже, в книжной лавке».

Мистер Джексон — пухлый, седой джентльмен — встретил Найджела очень приветливо.

— Чай или виски? Мы всегда что–нибудь пили в редакции в половине четвертого, а я раб своих привычек.

Высказавшись в пользу чая, Найджел деликатно объяснил, что его привело.

— Джералдайн? Джералдайн? Как же, помню! — воскликнул мистер Джексон, весело подпрыгивая в кресле. — Он ведь, кажется, сделал карьеру? Когда же это было? В середине двадцатых годов. Ну да. Его светлости, нашему хозяину, — мистер Джексон набожно перекрестился, — взбрела на ум одна из его смехотворных идеек — как поднять тонус газеты. Нанял нескольких университетских выпускников. Нет, нет, не меня — я из низов. Одним из них был Джералдайн. И тут у его светлости родилась еще одна блестящая идея — они, знаете ли, кишат у него в голове, как вши, — почему бы не использовать этих высокообразованных юнцов в подписной кампании? Мы сулили в качестве приложения к годовой подписке на наш вонючий листок библиотеку «Шедевры Мировой Литературы». А дальше его светлость задумал поистине наполеоновский ход: разослать свою университетскую гвардию по стране в качестве агентов по подписке. А зачем? Как мы пишем в передовых: затем, что они смогут блеснуть своей начитанностью перед будущим подписчиком, объяснить, почему тот будет недостоин человеческого звания, если не прочитает «Шедевры Мировой Литературы» — полный комплект в элегантных дерматиновых переплетах абсолютно задарма в обмен на годовую подписку. Ну разве не красота?

Найджел признал, что красота.

— Должен сказать, что молодцы из Оксфорда и Кембриджа встали на дыбы. Они ведь чего хотели? Писать красивую прозу, да еще чтобы и подпись их мелькала. А вместо этого бедным оболтусам пришлось топать по захолустным местечкам и читать лекции про Дустиевского и кого там еще всяким долдонам, которые только и мечтали прилечь на кушетку с немудрящим романчиком про любовь. Да, наши барчуки мигом скисли, это уж факт!

— И как шло дело у Джералдайна?

— Остался жив, чтобы все это поведать потомству. Выдержал, по–моему, около года. А потом благородно ретировался в издательское дело.

— Вы его часто видели?

— Редко. Высокородным мученикам полагалось докладываться дважды в неделю, дабы мы могли срезать у них мозоли с пяток. Мрачный приземистый тип, щель вместо рта, ирландец, видно, ходок. Хотя лично я предпочел бы целоваться с акулой. Mutatis, естественно, mutandis.

— Никакого скандала у него не было? С какой–нибудь дочкой подписчика?

— Не слыхал. Но если бы он покусился на какую–нибудь девицу, об этом знала бы вся контора прежде, чем она успела бы снова накрасить губы.

— В его обязанности входило посещать местные книжные лавки?

— Побойтесь Бога, зачем? Мы же были их конкурентами! Конечно, он мог туда заглянуть, чтобы купить книжку, — эти образованные и не на то способны, когда расшалятся!

— Вы говорили, что все они мечтали войти в литературу. Не помните, Артур Джералдайн тогда что–нибудь писал?

— Вот это вопрос. Поклясться не могу, но, кажется, вещичку–другую он тиснул в каком–то чистоплюйском еженедельничке. Однако настоящим его хобби было коллекционирование фарфора. Может, он поэтому так долго и продержался на работе. Разъясняя всю выгоду подписки на «Дейли сан», он мог скосить глаз на каминную доску: а вдруг будущий подписчик, сам того не ведая, держит там дрезденского ангелочка? Уимблшем в те дни был скорее деревней, и туземцы могли и не знать цены вазочкам, которые им оставила двоюродная бабушка Флосси. Он кое–чем разжился там по дешевке. Я это знаю наверняка. Особенно посудой. Помню, однажды, едва переводя дух, он пришел в редакцию с тарелками в чемодане — сервизом, который он выцыганил у какого–то простофили. Он–то, конечно, по–другому это изобразил, но поглядели бы вы, как он над ним мурлыкал! А на мой взгляд, тарелка — тарелка и есть.

— Какого цвета?

— Такого блекло–коричневого. Коричневато–желтого.

— Абрикосового?

— Да, вроде этого.

Приподнятое настроение, в котором Найджел расстался с кипучим мистером Джексоном, продержалось недолго. Теперь стало известно почти наверняка, что Артур Джералдайн «приобрел» рокингемский сервиз в 1924 году во время обхода домов в Уимблшеме. Весьма вероятно, хотя и не доказано, что этот сервиз принадлежал Майлзам. Если Миллисент в юности слышала об этой сделке, если минувшим летом она узнала в Артуре Джералдайне тогдашнего агента «Дейли сан», который заплатил за сервиз много меньше, чем он стоил, это объяснило бы и нежелание Джералдайна, чтобы Найджел копался в прошлом, и те необычные уступки, которые он делал мисс Майлз. Она была способна оказывать на него давление. Но история с рокингемским сервизом отнюдь не могла послужить достаточным основанием для убийства.

И какая связь между этим эпизодом и махинацией с «Временем воевать»?

Если же, с другой стороны, у Миллисент Майлз в 1926 году родился от Рокингема–Джералдайна ребенок, если Джералдайн бросил ее и ребенка, тогда в руках у нее гораздо больше возможностей для шантажа, а у ее жертвы, соответственно, более веские основания для убийства. Но почему она не пустила этот козырь в ход много лет назад? Она вращается в литературной среде примерно с 1930 года и не могла не знать, что Артур Джералдайн стал видным издателем. Быть может, это объясняется тем, что только недавно, когда ее писательские акции понизились, у нее возникла нужда оказывать на Джералдайна давление?

«Ребенку, — думал Найджел, возвращаясь на метро в Кенсингтон, — сейчас должно быть лет тридцать. Какова его или ее судьба? Правда, нет никаких доказательств того, что этот ребенок вообще существовал, если не считать туманного намека на странице, которую убийца вложил в автобиографию покойной (чтобы ввести в заблуждение?), написав, что у нее не было ребенка от первого возлюбленного».

Взгляд Найджела задержался на заголовке в газете, которую читал пассажир напротив: «Срочная служба будет сокращена?» Он вспомнил, что среди молодых солдат, погибших во время «гекатомбы» в казармах, были новобранцы, которые проходили там срочную службу. В голове блеснула догадка, соединившая два темных полюса этого дела. События в казармах Уломбо произошли в 1947 году, когда ребенок Миллисент Майлз достиг призывного возраста — 21 года.

«Ну можно ли делать такие поспешные выводы? — спросил себя Найджел, выходя на Хай–стрит в Кенсингтоне. — Можно ли строить такую зыбкую теорию, основываясь на случайном совпадении? Да, конечно же, это просто совпадение».

И тем не менее он шел по Кампден–хилл–роуд очень быстро, спеша добраться до телефона.

Когда он поднялся к себе, экономка сообщила, что час назад пришел молодой джентльмен, который хочет его видеть. Мистер Глид. Она ему говорила, что мистер Стрейнджуэйз может вернуться не скоро, однако он сказал, что обождет. Миссис Энсон была слегка взбудоражена, она не привыкла к незнакомым посетителям, которые приходят без приглашения и не хотят уходить. Заверив ее, что никакой беды не произошло, Найджел пошел в гостиную.

Киприан Глид расположился там как дома. Он сидел в кресле Найджела со стаканом виски и держал на коленях автобиографию своей матери.

— Добрый вечер, — холодно произнес Найджел. — Вы, я вижу, уже нашли бутылку. Водой не хотите разбавить?

— Нет, спасибо. — Киприана Глида трудно было смутить и поставить на место. — Я не собирался так долго задерживаться, но не устоял, зачитался этим жутким комиксом, — добавил он, показывая на рукопись.

— Понятно. Извините, одну минутку.

Найджел пошел в спальню и позвонил по телефону. На том конце провода ответили, что генерал Торсби скоро будет дома. Найджел попросил передать, чтобы генерал незамедлительно позвонил ему.

Цель визита Киприана Глида выяснилась не сразу. Он пожаловался, что полицейские его без конца допрашивают и не спускают с него глаз. Возмущался, что ему ничего не сообщают о ходе следствия. Наконец, после долгих экивоков, он дошел до главного. Когда он сможет получить материнское наследство?

— Почему вы спрашиваете об этом у меня? Обратитесь к поверенным.

— Ну, они–то говорят, что сперва нужно выполнить обычные формальности. Я их юридическую тарабарщину не понимаю. Какие формальности?

— Они должны удостовериться, что ваша мать не оставила завещания и что вы — ближайший родственник.

— Но это же и так ясно. — Красные губы Глида скривились, и он ткнул пальцем в рукопись. — У нее в девичестве случилась какая–то интрижка, но она дает понять, что союз не был благословлен потомством. А от законных супругов детей тоже не было.

— Тогда можете спокойно занимать под будущее богатство.

— Вы думаете? А лично вы, кстати, в долг не даете?

— Вам — нет.

Глид отхлебнул неразбавленного виски.

— Надо полагать, что «Уэнхем и Джералдайн» теперь уже не издадут эту муть?

— Почему? Она не окончена, но…

— Господи спаси! Вы это читали? Бред не вполне рафинированной нимфоманки. На мне он, черт бы его побрал, всю жизнь будет висеть!

— Вам–то что? Получите много денег. Вас ведь только это интересует?

— Ну да, вы оскорблены в своих лучших чувствах. Деньги — грязь, о них даже поминать не принято в вашей высоколобой среде, — с издевкой заметил Глид. — Зато мамаша — это святыня, какой бы стервой…

— Право же, вы — редкостное ничтожество, — прервал его Найджел намеренно ледяным тоном. — Разговариваете, как недоросль, ведете себя, как испорченное дитя. Надеетесь произвести впечатление, поливая помоями собственную мать? Беда ваша в том, что вы обделены талантом и обаянием, — полный неудачник во всех отношениях и сами это знаете, потому и хотите искупить свое убожество претенциозностью, действуя всем на нервы. Ну, говорите, это вы перерезали ей горло или не вы? Свидетелей нет. Вам выпала редкая возможность вызвать к себе хоть каплю интереса, и к тому же — безнаказанно. Давайте же, мой щуплый, но отважный Орест!

Речь Найджела, хоть и окрашенная острым физическим отвращением к Киприану Глиду, была хладнокровно продуманным экспериментом. Как отреагирует Глид на тон еще более оскорбительный, чем его собственный?

Киприан злобно воззрился на Найджела:

— Ну что, кончился у вас оргазм?

— Вы же часто желали смерти матери. Но у вас не хватало ни ума, ни выдержки ее убить. Вот почему вы не жалеете сил, чтобы трепать ее имя и поливать ядом, но на безопасном расстоянии. Ну вот, она мертва. Можете прекратить эту забаву.

— А–а, о мертвых либо хорошо, либо ничего. Знал, что мы этим кончим. С меня хватит. Пойду. Простите, что оставляю вас в неведении относительно матереубийства, но, когда вы в следующий раз займетесь психологической вивисекцией, советую пользоваться скальпелем или хотя бы бритвой, а не кремневым рубилом. — В глазах Глида мелькнуло какое–то странное злорадство. — Я нахожу вас на редкость антипатичным субъектом. Можно заглянуть в ваш сортир? А то меня тошнит.

— По коридору первая дверь направо.

Когда Киприан выходил, зазвенел телефон.

— Я сам найду потом выход, — сказал Киприан. — Надеюсь, мы с вами больше не увидимся.

Дверь за ним затворилась, и Найджел взял трубку.

— Стрейнджуэйз? Говорит Торсби. Вы просили меня позвонить?

— Да. Насчет казарм Уломбо. У вас есть список погибших?

— Минутку. Достану из архива. Их ведь там всех перебили. Не кладите трубку.

Когда генерал снова подошел к телефону, Найджел спросил:

— Поглядите, пожалуйста, нет ли в списках фамилии Джералдайн или Майлз?

— Черт возьми, что это вы задумали, мой друг? Не помню… сейчас посмотрю.

Двадцать секунд ожидания показались Найджелу двадцатью минутами. Наконец генерал Торсби сказал:

— Нет. Увы, пустой номер.

Найджел почувствовал такую обиду, будто его боднули в живот. Ну да, ведь действовал он, в сущности, наобум.

— Покорно вас благодарю, сэр. Простите, что побеспокоил. Еще одна версия провалилась.

— Погодите, дружище. Если вас интересуют литераторы, издатели и прочие, сколько дадите за Протеру?

— За Протеру?

— Да. Разве не так зовут редактора «Уэнхема и Джералдайна»?

— Да, но…

— Так вот, в списке погибших есть Пол Протеру. Капрал. Проходил там службу.

 

XII. Ввести!

Пока Найджел Стрейнджуэйз копался в далеком прошлом, инспектор Райт со своими подручными занимался тем, что произошло недавно. Встретившись наутро после звонка генерала Торсби, Найджел и Райт обменялись добытыми сведениями. После дополнительной проверки Райт в конце концов исключил из списка подозреваемых такие второстепенные фигуры, как сам генерал и третий муж убитой; последний не встречался с ней со времени их развода. Что же касается сотрудников издательства «Уэнхем и Джералдайн», а также Киприана Глида, то о них Райту не удалось узнать ничего нового.

Найджелу было ясно, что инспектора больше всего занимает Киприан Глид. И неудивительно. Они с матерью не любили друг друга. Он был человек безответственный, аморальный, вероятно, и буйный; ему позарез нужны деньги, а мать отказалась их дать до положенного срока. Райт к тому же установил, что Глида приперли к стенке кредиторы, которым он задолжал довольно крупные суммы. Все это внушало подозрения на его счет. Однако ни опрос жителей в домах на Эйнджел–стрит и поблизости от квартиры Глида, ни обычные беседы с шоферами такси пока не давали оснований думать, что Глид выходил из дому в день убийства между половиной пятого и семью часами вечера.

Повторный допрос не поколебал алиби других подозреваемых, — эти люди не меняли первоначальных показаний и не противоречили себе в деталях.

Райт был почти уверен, что убийца взял с собой чемодан, чтобы вынести окровавленную одежду и орудие убийства. Вопрос заключался в том, когда он вынес чемодан из здания. Он мог это сделать либо сразу же после убийства, либо в выходные дни, если у него был ключ от боковой двери. Оставить чемодан на ночь можно было без всякой опаски, так как деловая часть здания пустовала с вечера пятницы до понедельника. Охотясь за чемоданом, Райт установил следующее.

Стивен Протеру пришел в пятницу утром с саквояжем. Мисс Сандерс заметила, что, уходя в 5.20, он унес его. Друзья в Гемпшире, у которых он провел выходные дни, сообщили, что это был его первый визит к ним и что он привез с собой саквояж того же размера и цвета. Более того, хозяин болтал со Стивеном в спальне, пока тот его распаковывал. Стивен выбросил содержимое на кровать, что было бы немыслимо, если бы там находились окровавленная одежда и орудие убийства.

Бэзил Райл. Никто в ту пятницу не видел его с чемоданом. С другой стороны, никто не мог поклясться, что он не приносил чемодана в контору, — он легко мог спрятать его у себя в кабинете. Райл шел в Фестивал–холл через Хангерфордский мост; он мог оставить чемодан в гардеробе, но никаких данных о том, что он это сделал, у полиции не было.

Лиз Уэнхем. Когда она пришла на коктейль в Челси, чемодана у нее определенно не было. Нашли шофера такси, который ее вез, и тот показал, что, когда она села к нему на Стрэнде — вскоре после 5.30, — с ней не было никакого багажа. По дороге в Челси они нигде не останавливались.

Оставался Артур Джералдайн. Его жена показала, что без десяти шесть слышала, как он вошел в квартиру. Он прошел прямо в спальню, принял ванну и переоделся — это была его всегдашняя привычка. Он мог снять и спрятать окровавленную одежду, но это было бы весьма рискованно. За обедом, по словам миссис Джералдайн, он вел себя как обычно.

Что касается выходных дней, то ясности было еще меньше. Артур Джералдайн, к примеру, работал в субботу утром дома, потом поехал с женой в Ричмонд проветриться. Служитель гаража сообщил, что, когда мистер Джералдайн пришел за машиной, чемодана в руках у него не было. Где находились всю субботу и воскресенье мисс Уэнхем и мистер Райл, проверить было нельзя. Стивен Протеру бесспорно был в Гемпшире. Проследить от начала и до конца пьяные похождения Киприана Глида было почти невозможно.

Но инспектор Райт теперь уже сомневался, что убийца в выходной день вернулся в издательство за чемоданом. В выходные на Эйнджел–стрит малолюдно, и вероятность быть замеченным у бокового входа велика. К тому же, входя, убийца мог наткнуться на мистера и миссис Джералдайн или их служанку.

— Итак, мы снова возвращаемся в лоно нашей старушки Темзы, — сказал Райт Найджелу, вопросительно вздернув брови.

— Понятно. Да. Вероятнее всего. Однако не с набережной.

— Если он не растерялся и не захотел избавиться от него как можно скорее. Нет. С Хангерфордского моста. Вчера вечером я прошелся по нему в час пик. Множество людей спешат на вокзал Ватерлоо. Сезонники бегут, как стадо баранов, ничего вокруг не видят, только бы поскорей вернуться к своей супружнице и телевизору. Когда идешь по мосту на юг, по правой стороне на балках горят небольшие дуговые фонари. А левая сторона в тени. Держишь на ходу чемодан над перилами левой рукой и просто его отпускаешь, даже не останавливаясь, или же задерживаешься на секунду, чтобы полюбоваться красивым отражением огней в воде. Чего проще. На мосту в часы пик ежеминутно грохочут поезда. Всплеска не слышно. Прощай, улика. Конечно, чемодан надо нагрузить, чтобы он потонул. Поэтому он должен быть достаточно прочным, не то лопнет, ударившись о воду. Но убийца–то наверняка предусмотрел такую неприятность.

— Вы хотите протралить дно? Во время отлива? Или пустить водолазов?

— Пустили. Но течение очень сильное. Чемодан уже, наверное, на полпути к Тилбери. Так я думаю. Тащится по дну.

— Что ж, если вы правы, это несколько сужает круг возможных убийц.

— Да. И Протеру и Райл — оба шли по мосту между пятью двадцатью пятью и шестью пятнадцатью.

— О чем и сообщили нам сами, без утайки.

— Точно. А ваш милый дружок Киприан Глид говорит, будто сидел дома и ждал мамочку, хотя и он мог в это время пробежаться по мосту.

— Вы хотите опубликовать обращение к прохожим?

— Да. В вечерних известиях по радио и в завтрашних газетах. И провода будут раскалены докрасна от звонков тех, кому кажется, будто они видели какого–то подозрительного человека или слышали всплеск воды. Но что касается опознания — сами понимаете… Повернитесь лицом к реке, перегнитесь через перила, и свет будет у вас за спиной, а лицо — в тени. Рост, пол, пожалуй, еще одежда — вот и все, что можно увидеть. Но эти сезонники ничего не заметят, даже если вы кинете в реку слона.

Найджел кратко рассказал инспектору о том, что ему удалось сделать за последние тридцать шесть часов. Силок, который он расставил за обедом у Артура Джералдайна, так и остался пустым: никто не пытался украсть рукопись автобиографии Миллисент Майлз. Правда, это ни в какой мере не помогло бы убийце, так как в Скотленд–Ярде были сделаны фотокопии подозрительных страниц. Однако интерес Киприана Глида к этому сочинению заставил инспектора задуматься, и он попросил Найджела повторить весь разговор с юношей.

— Значит, он хотел выяснить, когда к нему перейдет имущество матери, — задумчиво произнес Райт. — И сказал, что вопрос о том, ближайший ли он родственник, не стоит, ибо ее девический роман был бесплоден. Это наводит на размышления, а?

— На какие?

— Значит, Глид не понимает, что, если у нее и родился тогда ребенок, ближайшим родственником он бы не считался: внебрачные дети не наследуют, если есть законное потомство.

— Верно, если ребенок у нее в самом деле был, и притом незаконный. — Найджел стал рассказывать Райту, что ему удалось узнать об Артуре Джералдайне (Райт, кажется, этим не слишком заинтересовался), сообщил и о существовании Пола Протеру, погибшего в казармах Уломбо.

— Генерал Торсби обещал найти его послужной список, а я поручил одному человеку в Сомерсет–Хаусе просмотреть списки родившихся в двадцать шестом году. Если он что–нибудь обнаружит до одиннадцати часов, он позвонит мне сюда.

— Протеру не такая уж редкая фамилия.

— Нет. Но если у мисс Майлз родился ребенок и Стивен Протеру был его отцом, мы найдем хотя бы какую–то связь между убийством и скандалом с книгой Торсби.

— Вы полагаете, что либо Протеру, либо Майлз, либо они вдвоем поработали над версткой, зная, что мальчик погиб в Уломбо?

— Вот именно. Но я думаю, что занимался этим один Протеру. Он хотел, чтобы Блэр–Чаттерли был опозорен в отместку за смерть сына, погибшего из–за его, Блэр–Чаттерли, бездарности. Мисс Майлз узнает, что он восстановил купюры, грозит сообщить об этом компаньонам, и тогда он убивает ее, чтобы не лишиться места.

Найджел подробно и с большим жаром развивал свою версию. Когда он кончил, Райт откинулся на стуле и стал его разглядывать, склонив голову набок, как птица над норкой земляного червя.

— Ишь ты. Здорово. На бумаге. И вы считаете Протеру способным на убийство? На такое убийство?

Найджелу не пришлось отвечать на этот нелегкий вопрос, потому что молчание прервал телефонный звонок.

— Вас. Из Сомерсет–Хауса.

Найджел взял трубку и стал молча слушать.

— Минуточку, — прервал он разговор и обернулся к Райту. — Двадцать девятого ноября тысяча девятьсот двадцать шестого года в Грин–гарте, графство Нортумберленд, родился ребенок, Пол Протеру. Родители, указанные в метрике: Стивен Протеру и Миллисент Протеру. Это тот самый Пол Протеру, которого убили в Уломбо. Даты смерти совпадают. Есть вопросы?

— Попросите найти запись о браке Протеру с Миллисент Майлз. И узнайте, наводил ли кто–нибудь подобные справки, скажем, за последние полгода.

Найджел передал обе эти просьбы, поблагодарил звонившего и положил трубку. Инспектор Райт, который не умел подолгу сидеть спокойно, барабанил пальцами по столу дробь.

— Что же, это ваша добыча, — сказал он. — Вы расследуете дело о клевете для издателей и теперь получили зацепку. Жмите на Стивена Протеру изо всех сил. Но убийства не касайтесь. Откровенно говоря, мистер Стрейнджуэйз, тут я не согласен с вами, у нас пока что нет ни малейших улик.

Минут через десять Найджел был уже в издательстве. Мириам Сандерс сообщила ему, что мисс Уэнхем желает его немедленно видеть. Отложив объяснение со Стивеном Протеру, он пошел к ней.

В это утро светило солнце. Лучи его, косо падая из высокого окна, расцвечивали яркий эскиз суперобложки и зажигали золотое тиснение корешков на верхней полке книжного шкафа. Однако утренний свет не красил Лиз Уэнхем. Ее седые волосы и обычно такие живые глаза сегодня казались тусклыми, кирпично–розовые щеки посерели. У нее был выцветший вид сельской жительницы, долго просидевшей в душном помещении.

— А вот и вы, — приветствовала она Найджела, как всегда с такой интонацией, в которой слышалось: «Где вы пропадали?»

— У вас усталый вид, — сочувственно заметил Найджел.

— У вас был бы такой же, если бы вам пришлось везти этот воз практически в одиночку. Артур половину времени занят процессом о клевете. А Бэзил, видно, совсем спятил, никак не может сосредоточиться. Будь она проклята, эта женщина! Просто не знаю, что бы я делала, если бы не Стивен!

— Он держится хорошо?

— У него есть характер. Стивен не может рухнуть.

— Никогда?

— По–моему, он за десять лет не пропустил ни единого дня, за исключением праздников. — Она вдруг замахала перед носом у Найджела пачкой бумаг. — Сколько раз я вам говорила, что заказы на подписку надо печатать отдельно?..

— Да, мисс Уэнхем. Извините.

Бесшумно вошедшая секретарша схватила бумаги и выбежала из комнаты, словно ее вынесло сквозняком.

— Дурочка! Совсем голову потеряла. Когда этот инспектор оставит нас в покое?

— Наверное, когда арестует кого–нибудь.

На секунду ясные глаза Лиз Уэнхем застыли от страха или тревоги.

— Какая чепуха! — мужественно объявила она. — Одного из нас? Просто нелепость. Ваш инспектор, он что, фетишист?

— Простите?..

— Вчера вечером он явился ко мне и стал рыться в шкафу с обувью, — негодующе пояснила Лиз. — От этого даже я могу заболеть.

— Наверное, он искал галоши.

— Галоши? Господи спаси! В жизни их не носила! При чем тут галоши?

— Убийца был в галошах. Чтобы не промочить ноги, — сухо пояснил Найджел.

— Ах да. Помню, вы об этом говорили за обедом. Но неужели ваш инспектор думает, что… тот, кто это сделал, поставит галоши обратно в шкаф? Ерунда… О чем бишь я говорила, когда эта идиотка…

— Вы говорили, что Стивен Протеру за десять лет не пропустил ни единого рабочего дня. А по виду он вовсе не такой уж здоровяк. Неужели он никогда не болеет?

— Лет десять назад у него случилось что–то вроде нервного расстройства… — Лиз Уэнхем произнесла слово «расстройство» осуждающим тоном. — Отсутствовал неделю или две. Но это было в первый и последний раз.

— Переработал?

— От работы не болеют. Наверное, какие–то душевные переживания. — Тон ее явно показывал, что душевным переживаниям она сочувствует ничуть не больше, чем нервному расстройству.

— Это было в сорок седьмом году?

— Не понимаю, почему это вас интересует? Но все же. В сорок седьмом? Помню только, что это было в тот год, когда мы выпустили «Погребенный день». Стивен его редактировал. Выпуск книги задерживался из–за его болезни. — Лиз повернулась и сняла книгу с полки за спиной. — Вот. Да, это было в сорок седьмом.

Найджел напомнил Лиз Уэнхем, что она зачем–то хотела его видеть.

— Ах да. Два дела. Мне бы хотелось, чтобы вы побеседовали с Бэзилом. Как я вам уже говорила, он очень мрачен и я не могу его расшевелить. Пожалуй, ему не мешает встряхнуться. А что это за разговор вы завели тогда вечером насчет рокингемского сервиза Артура? — продолжала она, пристально глядя на Найджела. — Вам удалось вывести его из равновесия.

— Разве после моего ухода эта тема обсуждалась снова?

— Нет. Но когда вы что–то сказали насчет Рокингема, о котором упоминает в автобиографии Майлз, Артур был раздосадован — я заметила. Нет, после вашего ухода, должна вам откровенно сказать, Артур сразу заговорил о том, что пора с вами расплатиться. Мы вам крайне признательны за помощь во время этого полицейского следствия, однако…

— Понимаю. Хотя история с «Временем воевать» все еще не разгадана.

— Мне казалось, что вы тут зашли в тупик.

— Было дело. Но вчера я получил новые сведения. По–моему, теперь я знаю, почему верстка была подправлена. А раз известно «почему», можно узнать и «кто».

Тут зазвонил телефон, и Лиз Уэнхем сцепилась с литературным агентом на другом конце провода. Схватка обещала быть долгой, поэтому Найджел поднялся и пошел в кабинет Бэзила Райла.

Молодой человек был несомненно подавлен. Он сидел, уставившись в пустоту, и, кажется, даже не сразу узнал Найджела. Глаза повернулись в сторону посетителя так медленно, как будто это стоило Бэзилу громадных трудов.

— Вы, я вижу, совсем расклеились, — сказал Найджел. — А не взять ли вам на несколько дней отпуск?

— Ради Бога, скажите, сколько еще это будет тянуться? — спросил Райл надломленным голосом.

— Следствие? Понятия не имею.

— Да я не о том…

— До тех пор, пока вы не пожелаете взглянуть правде в глаза, — невозмутимо заметил Найджел.

Рыжие волосы слиплись, лицо было беззащитное — в эту минуту Бэзил Райл напоминал больного мальчишку.

— За прошлую неделю я насмотрелся правде в глаза и больше не хочу ее видеть!

— Это вам кажется. Вы до сих пор пытаетесь оправдать то, как она с вами обошлась, хотите убедить себя, что она была замечательной женщиной, какой вам когда–то казалась… Нет, вы уж меня выслушайте. Знаете, что вас больше всего донимает? Не то, что вы ее потеряли. А то, что вы потеряли уважение к себе. Самоуважение дорого человеку, который, как вы, трудно выбивался в люди. В ваших отношениях с ней самолюбие было чересчур больно задето. Когда она на вас накинулась и показала свое настоящее нутро, она нанесла вашему самолюбию смертельный удар. Она вывернула наружу всю подоплеку ваших отношений, и вы, естественно, растерялись. Если она — не она, то кто же тогда я? Подобное ощущение разрушает личность. И с тех пор вы пытаетесь вернуть свое обманчивое представление о ней, потому что для вас это единственный способ вернуть самоуважение, снова стать самим собой.

— Пожалуй, вы правы, — жалобно пробормотал Бэзил.

— Но это ошибка! Нельзя строить жизнь на самообмане. На такой зыбкой почве не устоять. Вот почему вы в плохом состоянии. Берегитесь, оно может перейти в тяжелую неврастению. Вам надо честно признаться себе, что вы были идиотом, а она… ну, тем, чем она была. Взгляните на этот факт прямо, и вы придете в себя.

Бэзил Райл поднял на него красные, полные мрачного отчаяния глаза.

— Господи, да конечно я был набитый дурак! Меня надо…

— Ладно, ладно… Признавайте, но не тешьтесь этим сознанием. Отвращение к себе бодрит, но может перейти в дурную привычку.

— До чего же вы нравоучительный господин! — На лице Райла впервые появилась улыбка. — Странно, вы мне поначалу не понравились. Когда же это было, неужели только десять дней назад? Время с тех пор словно перестало существовать… — Голос его замер, и лицо снова застыло от горя.

— Вы верите в припадки безумия? — спросил он.

— У людей они бывают.

С огромным усилием, словно вытягивая из себя клещами каждое слово, Бэзил Райл произнес:

— Вот это меня и пугает… Я сам мог это совершить… Мог ее убить накануне вечером. Я ведь убежал из ее дома, чтобы не тронуть ее. Весь в липком поту. Почем я знаю, что на следующий вечер у меня не было такого припадка? Только одно помню: как я тут сидел, оглушенный горем, униженный, в ярости, а потом, чтобы хоть как–то погасить злость, пошел в Фестивал–холл.

— Слушайте, придите в себя. Вы же, кажется, не шизофреник. Но даже если шизофреник и могли ее убить под влиянием, как вы говорите, «припадка», вы бы не сумели так детально все продумать. Это было тщательно подготовленное убийство, рассчитанное до малейших подробностей.

— Слава тебе, Господи… Теперь вы понимаете, что меня мучит? Просто камень с души свалился.

— Не могли вы убить Миллисент Майлз в припадке безумия, — уверенно сказал Найджел, глядя ему прямо в глаза.

— Да, кажется, я понимаю… Да… Я не сумасшедший, ну а что, если я изверг? — Райл неуверенно засмеялся. — Но вы странный тип, а? Ведь вы только недавно говорили, что ссора с Миллисент доказывает мою невиновность?

— Она может доказывать и обратное — это часто бывает в жизни. Очень хитрый убийца пошел бы к ней и намеренно спровоцировал бы ссору. Мы ведь знаем только с ваших слов, что у вас с ней произошло, к тому же вам идеально подыграла эта любопытная немка, которая слышана, что хозяйка с гостем ссорится, но не понимала, о чем они говорят. И полиция рассудила бы, что, если он намеревался ее убить, он убил бы ее тогда, доведенный до крайности, а раз не убил, то маловероятно, что он сделает это, остыв, на другой день.

— Для меня все это чересчур тонко, — произнес Райл уже довольно сварливым тоном. — Ну а теперь, Бога ради, ступайте и поговорите с кем–нибудь другим. Мне надо работать.

Найджел задумчиво побрел по коридору. Какая–то мысль сидела у него в подсознании и никак не могла оформиться. Придется обождать; есть более срочная проблема — именуемая Артуром Джералдайном, и Найджел не знал, как к ней подступиться. Он понимал также, что попутно откладывается окончательное объяснение со Стивеном Протеру. Самым грустным в его увлекательной работе было то, что ему нравились многие из людей, с которыми она его сводила. А некоторые из этих людей были убийцами. И убийцы в общем и целом оказывались менее отвратительными, чем их преступления.

У подножия лестницы он повернул назад и решительно направился в кабинет Артура Джералдайна. Надо взять в меру агрессивный тон.

«Послушайте, Джералдайн, скажите прямо: вы хотите или не хотите, чтобы эта история с версткой была распутана? Мисс Уэнхем говорит, что вы больше не желаете пользоваться моими услугами. Отлично. Но задача уже почти решена, и вы, надеюсь, все же захотите узнать имя виновника. Мое расследование постоянно тормозилось нежеланием некоторых людей признать, что они давно знакомы с мисс Майлз; точнее говоря, двух человек, и вы, Джералдайн, — один из них».

Репетируя этот театральный монолог, Найджел подошел к двери старшего компаньона, отворил ее — и был отброшен назад волной дыма и жаркой духоты. В кабинете — он сразу это понял — не было пожара, а если и был, то люди, сидевшие за длинным столом, относились к нему на редкость спокойно. Их было шестеро — все молодые и видные, франтовато одетые, они самозабвенно курили. Катар горла и фронтит лишили Найджела обоняния. Во главе стола восседал Артур Джералдайн.

— А, доброе утро, Стрейнджуэйз. — Он повернул голову. — Что–нибудь срочное? У нас до обеда совещание с разъездными агентами. Вы, кажется, не знакомы с этими джентльменами? — Джералдайн, как всегда изысканно вежливый, представил их друг другу. Шестеро элегантных джентльменов разом поднялись и по очереди произнесли: «Доброе утро, сэр». Эту церемонию несколько испортила Лиз Уэнхем, которая, влетев в кабинет, воскликнула: «Господи, какая духотища!» — и распахнула окно.

С другого конца длинного стола Найджелу подмигнул Стивен Протеру.

— Эти джентльмены, — величественно произнес старший компаньон, — наш боевой отряд, от которого зависит благосостояние фирмы. Наша танковая бригада. Они не только отважно бросаются в бой, но и приносят трофеи.

Эта метафора была встречена довольным перешептыванием «танковой бригады», которая словно по команде снова расселась вокруг стола. С ощущением нереальности происходящего Найджел извинился и покинул собрание. Официальный Артур Джералдайн разительно отличался от неофициального — непринужденного и простого. Поднимаясь по лестнице, Найджел размышлял о том, как парадоксально соединяется в ирландцах церемонность с экспансивностью, высокомерие с дурашливостью, бойкость со скрытностью.

В кабинете Стивена Протеру он полистал какие–то бумажки, посмотрел в окно, а потом заглянул в комнату, где закончила свои дни Миллисент Майлз, — теперь там было совершенно пусто, если не считать стола и стула. Странно, что она и Стивен Протеру столько времени проработали рядом, соединенные лишь раздвижным окном и мертвым незаконнорожденным сыном. А может, Пол Протеру был узаконен?

Найджел позвонил в Сомерсет–Хаус. Через несколько минут его приятель подошел к телефону. Нет, записи о браке между Стивеном Протеру и Миллисент Майлз не обнаружено — ни до, ни после рождения Пола Протеру. Значит, тот, кто записывал ребенка, изменил фамилию матери, дабы соблюсти благопристойность? Или в жизни Стивена были две разные Миллисент? Предположение слишком унылое. Насколько собеседнику Найджела было известно, никто за последнее время справок об этой метрической записи не наводил.

От нечего делать Найджел стал рыться в столе Стивена. Один из ящиков был заперт. Не найдя ключа в других ящиках, Найджел все–таки справился с замком. Полиция, надо полагать, обыскивала стол несколько дней назад, однако Найджел вскрывал ящик не без волнения. Правда, там не оказалось ни галош, ни бритвы, ни окровавленной одежды, но он не был пуст: Найджел увидел ворох бумаг — разрозненные листки были покрыты пылью, а некоторые уже пожелтели от времени. Он вынул бумаги. Под ними лежала книга «Пламя и пепел» — единственное живое дитя поэта Протеру.

Однако было у него много и других детей, мертворожденных или задохшихся при родах, хилых уродцев. Листки, под которыми покоилась поэма «Пламя и пепел», были черновиками стихов. Найджел быстро понял, что это неопубликованные стихи, а не первые варианты тех, что вошли в «Пламя и пепел». Даты на них отсутствовали, но можно было предположить, что написаны они после издания книги: зачем бы Стивен стал хранить юношеские стихи, написанные до 1927 года?

Читая черновики, Найджел снова испытал чувство, которое охватило его в квартире Киприана Глида: смешанное чувство сострадания, неловкости и даже брезгливости. Ящик, из которого он вынул эти листки, был склепом, где покоились неудачи. Тут лежали десятки и десятки стихотворений, исчерканных, испещренных поправками. Почерк был мелкий и аккуратный, но ни одно из них не было закончено. Пламя, породившее первый шедевр, испепелило талант Стивена своим жаром. Эти наброски были мертвыми. Несмотря на свое мастерство, Стивен не мог вдохнуть в них даже видимость жизни. Найджел представил себе, как с каждым новым стихотворением убывала его уверенность, а он мучительно пробивался к какой–то неясной цели, потом и вовсе терял ее из виду и вместе с ней — и сноровку, и интерес.

Уложив эти жалкие обрывки назад в ящик, Найджел с облегчением принялся листать «Пламя и пепел». Он не в первый раз перечитывал поэму за последние десять дней, но от близкого знакомства впечатление ничуть не ослабевало, знакомые строки снова проходили перед глазами одна за другой и били по сердцу с нестерпимой силой и точностью. Это была жестокая, кровоточащая книга, запечатлевшая любовь к женщине на всех ее стадиях — от страстной веры до сокрушительного разочарования. Сурово и без жалости к себе показан был путь любви к неизбежному трагическому концу — недаром, первые критики сравнивали книгу с «Современной любовью». На ее страницах возникали могучие образы любви, сладострастия, невинности, предательства, ненависти и отчаяния, и в их холодном, безжалостном свете герой и героиня поэмы превращались в пигмеев, затерявшихся среди длинных теней собственной судьбы.

Найджел закрыл книгу, положил в ящик и закрыл его. Когда четверть часа спустя Стивен Протеру вернулся с совещания, Найджел долго на него смотрел, словно не признавая в этом тщедушном человечке создателя такого сурового и страстного произведения искусства.

— Что–нибудь случилось?

— Надо поговорить, — сказал Найджел. — О Поле Протеру.

 

XIII. Переверстка

Слова эти были восприняты не так, как он ожидал. Задумчиво поглядев на Найджела, Стивен улыбнулся рассеянной, невеселой улыбкой.

— Ну что же, это должно было выйти наружу, — сказал он.

— Пол — ваш сын от Миллисент Майлз.

— Нет–нет, вы ошибаетесь.

— Но это зарегистрировано в Сомерсет–Хаусе.

— Знаю… Вот что, давайте сперва перекусим. Я не могу исповедоваться на голодный желудок. — В глазах Стивена мелькнуло лукавство. Он отказался от предложения Найджела пойти в ресторан, объяснив, что такие места вызывают у него клаустрофобию. — Поехали ко мне, я вам сооружу омлет. — И когда Найджел заколебался, добавил: — Я приличный, хоть и немудрящий повар. А если вам не хочется есть хлеб человека, которого вы обвиняете в черном деле, — ухмыльнулся он, — ешьте, черт побери, омлет без хлеба.

Отказаться было нельзя. Стивен Протеру захватил инициативу. В такси, словно для того, чтобы смягчить неловкость, Стивен потешно изображал совещание с коммивояжерами; он не выказывал ни малейшего смущения, не говоря уже о чувстве вины; наоборот, был необычайно оживлен — видимо, испытывал облегчение оттого, что наконец–то может открыть свою тайну и снять с себя гнет.

И тем не менее, когда они оказались в его чистенькой квартирке в Холборне, Найджел не спускал с него глаз. Ему не хотелось быть пойманным врасплох. На свете существуют и другие орудия убийства, кроме бритвы, в том числе яд, как бы нелепо ни выглядел этот любезный хозяин в роли отравителя. Поэтому Найджел пошел следом за ним на кухню.

— Не возражаете? — спросил он. — Люблю смотреть, кто как живет.

Стивен Протеру жил, как видно было с первого взгляда, на редкость организованно. В кухне ни пылинки, множество облегчающих труд приспособлений, все в идеальном порядке и под рукой. Стивен принялся за готовку так увлеченно, что Найджел не мог не выразить восхищения. Разбивая яйца, Стивен сказал через плечо:

— В шкафу возле двери стоит вино. Давайте выпьем бутылку рейнского. Поставьте ее, пожалуйста, ненадолго под кран; ученые мужи этого не одобряют, но у меня нет ведерка для льда. Штопор в левом ящике кухонного стола.

Найджел выполнил указания, все так же не спуская со Стивена глаз, но тот с головой ушел в работу и не замечал, что за ним наблюдают.

— Надо сказать, кухня у вас отличная, — похвалил его Найджел.

— Я люблю все делать сам, а готовить мне нравится. После того как не стало Пола, я мог позволить себе кое–какое мотовство, немного себя побаловать. — Странный человечек повернулся и подал Найджелу на тарелке омлет. — Этим вы во всяком случае не отравитесь. Садитесь и ешьте, пока не остыл. Вот туда. Стол накрыт. А я принесу вино, хлеб и масло.

В гостиной тоже царила безукоризненная чистота. На круглом столе стоял один прибор, на камине ваза с фрезиями. В комнате были удобные кресла, длинные, низкие, выкрашенные белой краской книжные полки, пюпитр для чтения, алый ковер, картина Мэтью Смита ярким цветовым пятном выделялась над камином.

Найджел пересек гостиную, чтобы рассмотреть две фотографии: маленького мальчика на трехколесном велосипеде и юноши в военной форме.

— Да, это Пол, — сказал неслышно вошедший Стивен. — Ешьте омлет. Или вы хотите, чтобы он стал похож на подошву?

Найджел покорно сел и принялся есть, а Стивен поставил второй прибор и разлил вино.

— Ваше здоровье, — сказал Стивен. — Как фронтит?

— К сожалению, так себе.

— Хлеба? — В голосе Стивена, еще более звучном, чем всегда, слышался вызов; красивые глаза смотрели прямо в лицо Найджелу.

— Спасибо, да. И без задних мыслей.

Только покончив со вторым блюдом — свежими фруктами, поданными в итальянской фаянсовой вазе, — они снова затронули тему, которая занимала мысли обоих. У Найджела были свои причины желать, чтобы Стивен вернулся к ней сам, но тот не спешил и предпочитал шутливо хвастаться своей квартирой, которой он забавно гордился. Ему, говорил он, так здесь удобно и так хорошо в одиночестве, что он редко выходит в город.

— Одиночество — это по мне. Одиночество в людской толпе, — добавил он, махнув рукой в сторону окна. — Вы женаты?

— Был. Жена умерла.

— Я люблю женщин. Но не хотел бы их иметь всегда рядом, они требуют чересчур много внимания, а что еще хуже — слишком много внимания уделяют вам. Знаете: а почему у него такое выражение лица? А не надоела ли я ему? Или у него просто изжога?

Найджел засмеялся:

— Значит, вы никогда не собирались жениться на Миллисент Майлз?

— Боже упаси! Даже в те времена меня от нее бросало в дрожь.

— В те времена, когда она родила от вас ребенка?

Стивен бросил на него быстрый взгляд и жестом пригласил пересесть в кресло.

— Кофе будете пить?

— Нет, спасибо.

— Тогда начнем. — Стивен энергично потер руки. — Расскажите, откуда вы узнали про Пола.

— Мне с самого начала показалось, что отношения с мисс Майлз у вас давние. А в своей автобиографии она писала о романе, который был у нее в девятнадцать лет, — с человеком, который потом ее бросил.

Лицо Стивена исказилось, он судорожно вдохнул, словно его кольнули.

— Бросил! — воскликнул он. — Ну ладно. Продолжайте.

— По–видимому, она рассказывала Райлу, что в молодости ее соблазнили и она родила мертвого ребенка.

— Но разве в автобиографии сказано, что у нее был ребенок? — с недоумением спросил Стивен.

— Впрямую — нет. Но между строк… Найджел осекся. Тут надо вести дело тонко.

Если убийца — Стивен, значит, это он подменил страницу в конце главы на ту, где написано, что у Миллисент не было ребенка от первого возлюбленного. А если так, то недоверие Найджела покажет Стивену, что Найджел считает страницу подделкой, и он насторожится. С другой стороны, если считать, что убийство совершил Стивен, то, признав, что ему известно о подмене страницы, он выдаст себя.

— Я пытался выяснить, с какой целью были восстановлены оскорбительные абзацы во «Времени воевать», — продолжал Найджел. — Это явно сделано для того, чтобы навредить либо издательству, либо автору, либо генералу Блэр–Чаттерли. Я не видел такого человека, который мог бы желать зла генералу Торсби или вашей фирме, и у меня совсем было опустились руки. Потом, прочтя автобиографию, я подумал, что если у мисс Майлз в двадцать шестом году все же родился ребенок, то в сорок седьмом, то есть во время бойни в казармах Уломбо, ему был бы двадцать один год. Тогда я позвонил генералу Торсби и попросил проглядеть список погибших. В нем он нашел фамилию Протеру. Сомерсет–Хаус сообщил мне все остальное.

— Ага. Понятно… — с отсутствующим видом пробормотал Стивен.

— А сегодня мисс Уэнхем рассказала, что в сорок седьмом у вас было нечто вроде нервного расстройства, — мягко произнес Найджел. — Потрясение, вызванное смертью сына…

— Нет, Пол не мой сын, — отвернувшись, сказал Стивен.

Найджел уставился на него:

— Как? Но запись в Сомерсет–Хаусе…

— Да будь он проклят, этот ваш Сомерсет–Хаус! — Стивен вскочил, поглядел на фотографию ребенка на трехколесном велосипеде, потом отошел и сел у окна. — Это не моя тайна, — медленно заговорил он. — Поэтому я держал язык за зубами. И к тому же не знал, какие мне могут грозить неприятности за ложную метрическую запись.

— О Поле?

— Да. Но лучше рассказать все по порядку. Я познакомился с Миллисент много лет назад, когда ей было семнадцать или восемнадцать. Совершенно случайно. В книжной лавке в Уимблшеме. Об этом написано в ее книге?

— Да. Но вашего имени она не называет, — упоминает только о человеке, который помогал ей в первых литературных опытах. Зовут его Рокингемом по ассоциации с другим человеком, с которым она познакомилась в это же время.

Стивен Протеру прислонился к подоконнику и немного успокоился.

— У нее тогда был талант — в своем роде. А я был еще слишком молод и не понимал, что сердце у нее из синтетического каучука. Так вот. Был у меня брат, Питер, на два года моложе меня, я всегда о нем заботился, опекал его. В двадцать пятом году он учился в богословском колледже в Оксфорде, готовился стать священником, а я пытался выйти в литературные критики. Во время каникул Питер жил у меня в Лондоне. Однажды к нам заявилась Миллисент, показать мне свой рассказ, и они познакомились. С этого все и началось.

— Вы хотите сказать, что Пол ребенок вашего брата?

— Совершенно верно. Питер был славный малый. Натура страстная, но с глубоким ощущением своей духовной миссии — это нередко соединяется в одном человеке. Был он к тому же в отношении женского пола крайне неопытен, стеснителен и до глупости романтичен — идеальная добыча для таких, как Миллисент. Ей, конечно, нелегко было побороть его религиозные убеждения, но борьба доставляла ей удовольствие. Ей удалось его соблазнить.

Лицо Стивена еще больше омрачилось печалью и гневом, и он ударил кулаком по диванной подушке.

— Теперь вы поймете, почему я так ненавидел эту женщину. На следующие пасхальные каникулы Питер приехал в ужасном состоянии. Он не решался мне написать, но я быстро все у него выведал. Миллисент была уже на третьем месяце беременности и грозила пожаловаться в его колледж.

— Если он на ней не женится?

— Хуже. Если он не устроит ей аборт. Он мне сказал, что она вконец его измочалила, как настоящая ведьма. Я видел это и сам: его передергивало от одного ее имени. Но практически вопрос был неразрешимым. Скандал означал бы крах его будущего, его призвания. Об аборте он, натурально, и думать не мог. Брак, если бы даже ее и удалось уговорить, означал бы пожизненную связь с женщиной, которую он к тому времени уже видел насквозь. К тому же и материальные обстоятельства этого не позволяли: отцовского наследства едва хватало на плату за обучение; мать была вдовой и жила на небольшую ренту.

Стивен закурил и, нервно затягиваясь, продолжал:

— Тот апрель я всегда вспоминаю с ужасом, не дай Бог еще раз пережить такое. Питер был в панике. Полон раскаяния и отвращения. Он полюбил Миллисент и вдруг словно провалился в трясину… Вы не представляете, что такая особа может сделать с порядочным человеком! Брат был близок к самоубийству. Она превратила его любовь в какую–то мерзость, а потом ему же швырнула в морду — вот какое у него было чувство.

— После этого вы и написали «Пламя и пепел»?

Стивен круто повернул голову к Найджелу:

— А–а, вы читали? Да. Я начал тогда писать, чтобы не сойти с ума. Она так и не простила мне этой книги, — стихи проняли даже Миллисент, несмотря на ее слоновью шкуру.

Лицо Найджела осветилось догадкой…

— Ага, значит, у нее все же были основания для того, чтобы подправить верстку «Времени воевать». Я ведь не верил, что для этого было достаточно вашего нежелания переиздать ее романы. Она хотела отомстить автору книги «Пламя и пепел». Видимо, полагала, что вам придется отвечать за пометки «Надо!». Может, она даже грозила рассказать компаньонам, что поймала вас на месте преступления?

— Понятия не имею, что у нее было на уме, — с некоторым раздражением ответил Стивен. — Ведь нет никаких доказательств, что это она восстановила купюры. Но даже если и она, не думайте, что ею двигало желание отомстить Блэр–Чаттерли за Пола.

— Почему?

— Ей всегда было наплевать на Пола, — с горечью произнес Стивен. — Для нее Пол просто не существовал. Это входило в сделку.

— В сделку?

— Да. Я к ней пошел. Через две недели после того, как брат мне все рассказал. Думал, что сумею ее смягчить, в чем–то убедить… Я был почти таким же неопытным щенком, глупым идеалистом, как Питер. В тот месяц мы встречались с ней несколько раз. Конечно, не у нее дома — в кафе и так далее. Меня это многому научило. Ей было только девятнадцать, но, видит Бог, она знала все женские уловки. Поруганная невинность, пафос, негодование, панический страх, колебания, мужественная стойкость — она мне выдала полный набор. Что же, в конце концов я втолковал ей, что от Питера ждать больше нечего. И тогда я сделал такое предложение — сказал, что организую ей роды, на севере страны, за все заплачу, поеду туда с ней под видом мужа, а потом избавлю ее от ребенка. Она придумала для родителей версию, будто какой–то лондонский врач нашел у нее туберкулез, а подруга предложила ей деньги на лечение в санатории. Они, по–видимому, поверили. Уже в те годы она была искусной лгуньей, каких я в жизни не встречал.

Стивен Протеру умолк. Хмурое выражение лица, повернутого в профиль, напомнило Найджелу тот их разговор недельной давности, когда речь зашла о бескорыстии. «А может быть, мы утратили то самое, что выражает это слово?» — спросил тогда Стивен. Что ж, сам он однажды совершил вполне бескорыстный поступок. Найджел хотел ему об этом сказать, но Стивен резко его прервал:

— Одному дьяволу это было надо! Совести Питера это не облегчило. Он стал миссионером и два года спустя умер от тропической лихорадки в какой–то Богом забытой дыре.

— А мальчик? Пол? Кто его воспитывал? Вы?

— А кто же еще? — Голос Стивена сорвался на крик. — У Миллисент была поразительная способность уклоняться от всякой ответственности. Конечно, как я говорил, мы условились, что я ее избавлю от ребенка. Но, едва родив, она сумела вовсе отстраниться от него.

— Ага. Именно так и говорила миссис Блейн.

— А это еще кто?

Найджел объяснил.

— Миллисент ей все рассказала?

— О ребенке — нет. Но она говорит, что даже в детстве Миллисент умела отстраниться от своих проступков, сделать вид, будто их не было, и убедить в этом даже себя.

— Да. Помню, когда она кормила ребенка грудью — пришлось какое–то время, пока я нашел кормилицу, — у нее был такой вид, будто он не имеет к ней ни малейшего отношения. Будто она оказывает благодеяние чужому ребенку. Это было так нелепо, что я как–то раз не удержался от смеха. А она терпеть не могла, когда над ней смеются. Юмора ни на грош. Когда я сказал, почему смеюсь, она просто разъярилась. «Я его никогда не хотела, — сказала она. — И не желаю ни видеть его, ни слышать о нем, вот с этой самой минуты!»

— А потом?

— Что — потом?

— Потом она видела Пола?

— Нет. Всю эту историю сочла дурным сном. А у меня тоже не было желания с ней встречаться.

— Даже тогда, когда он погиб?

— Да. Полу сказали, что его мать умерла во время родов.

— А когда мисс Майлз появилась здесь?..

— Это была очень неприятная встреча для нас обоих.

— Но не могли же вы и тут ничего не сказать ей о Поле?

— Ах да, конечно. Вопрос этот, естественно, возник. У нее хватило нечеловеческой наглости спросить, как поживает «мой сын». Мой сын! Я сказал, что он был убит в бою десять лет назад.

— Как она к этому отнеслась?

Стивен Протеру, скорчив гримасу, по привычке громко фыркнул:

— Не поверите! Тут же изобразила сломленную горем мать. Почему я разлучил ее с Полом? Как допустил, чтобы его убили? У меня просто в глазах потемнело! Ну я ей всыпал!

— Это, наверное, и был тот скандал, который слышала Джин. Когда мисс Майлз обозвала вас лупоглазым. Кстати, Сьюзен…

— Понимаете, почему я вам всего этого раньше не рассказывал? Это ведь не только моя тайна…

Найджел встал, чтобы еще раз поглядеть на фотографию.

— Похож на мать.

— Слава Богу, только внешне.

— Вы очень к нему привязались?

Стивен кивнул. Его лицо от высокого лба до небольшого срезанного подбородка вдруг как–то съежилось, губы задрожали.

— Скоро я и правда почувствовал себя отцом. Пол был прелестный малыш. Тихий, серьезный, как мой брат, но способный на горячее чувство.

Стивен рассказал Найджелу, что малютка был отдан в Грингарт на воспитание фермеру и его жене, которых он знал с детства. Он время от времени навещал их, а потом давал деньги на учение мальчика в небольшой частной школе. Чтобы содержать Пола, ему в 1930 году пришлось поступить на работу в издательство: журналистских заработков не хватало. Фермер потом хотел усыновить мальчика, но Стивен считал, что в память о брате Пол должен «остаться в семье». Подрастая, Пол проявил необычайную любовь к животным, и Стивен копил деньги, чтобы к его возвращению из армии купить ему маленькую ферму. Но живым оттуда мальчик не вернулся, поэтому деньги были истрачены — частично на земные радости, которые Стивен теперь себе позволял. «Слабое утешение, — подумал Найджел, — этим не заменишь талантливого племянника и всего, что он значил в твоей жизни…»

— Вы отдаете себе отчет, что полиции нетрудно до этого докопаться? Кто–нибудь может подтвердить ваши слова?

Фермер с женой еще живы. Оберегая брата, Стивен сказал им, что он отец ребенка, а мать бросила его сразу же после родов. Поверили ли они до конца, он не знает, но обещали сказать Полу — если он спросит, — что его мать умерла. Он охотно сообщит Найджелу их фамилию и адрес. Других подтверждений нет, потому что все делалось елико возможно в тайне. До рождения ребенка Стивен и Миллисент жили вместе в меблированных комнатах в Грингарте, выдавая себя за мужа и жену; из–за беременности Миллисент у них были отдельные спальни. Словом, непрерывное притворство, долгий отвратительный фарс.

— Понимаете, — закончил Стивен, — в основном вам придется верить мне на слово. Я уверен, что Питер никогда никому этого не рассказывал.

— Он был один, когда умирал?

Стивен озадаченно посмотрел на него:

— А–а, вы имеете в виду исповедь на смертном одре? Понимаю. Может быть, в миссионерской службе Англиканской церкви вам что–нибудь скажут. Но сомневаюсь. Когда Питера доставили в больницу, он был уже без сознания и больше не приходил в себя. Нам написал об этом его епископ, когда пересылали домой его вещи.

Найджел записал кое–какие фамилии, которые ему назвал Стивен. Впрочем, он не слишком надеялся на успех. Нити этой истории, как и многих других в этом деле, чересчур далеко уходили в прошлое, а самые важные и вовсе были оборваны: Миллисент и ее родители мертвы, Питер Протеру мертв, Пол мертв.

И не то чтобы Найджел был склонен не верить рассказу Стивена о его отношениях с Миллисент. Просто рассказ этот не давал опоры для новых шагов в расследовании скандала со «Временем воевать». Как бы ни был привязан Стивен к своему племяннику, вряд ли он стал бы подправлять верстку почти через десять лет после гибели Пола, чтобы разоблачить губернатора, по бездарности своей погубившего солдат. Однако еще менее правдоподобной теперь казалась причастность мисс Майлз. Она ведь не хотела ни видеть Пола, ни слышать о нем.

— Есть такие люди, — сказал Стивен, словно разгадав мысли Найджела. — Они способны сделать величайшую гадость любым доступным им способом, лишь бы показать свою силу. Вот уж кто поистине не знает, что такое ответственность…

— Вы подразумеваете Миллисент Майлз?

— Да. И я бы сказал то же самое о Киприане Глиде.

— Оба они люди мстительные?

— Скорее злобные, чем мстительные, — подумав, возразил Стивен.

— Миллисент Майлз вас ненавидела, — задумчиво продолжал Найджел. — Вы знали ее темное прошлое. И вы прямо сказали все, что о ней думаете. Вы противились переизданию ее романов. Вспылив, она могла восстановить эти оскорбительные абзацы с тайной мыслью причинить вам неприятности, а попутно еще и отплатить автору за насмешки в офицерской столовой. Мелкие побуждения складываются в одно сильное. Да, это в ее характере.

— Но вы в этом не вполне уверены?

Вскоре Найджел собрался уходить. Если Стивен и был той большой рыбой, ради которой он наживил крючок (а теперь это казалось ему очень уж маловероятным), то рыба наживки не взяла. Не куснула.

 

XIV. Шрифт!

— Боюсь, дорогой мой, что время не совсем подходящее. Я по горло… — Артур Джералдайн жестом показал на аккуратные стопки бумаг у себя на столе. Тон старшего компаньона казался довольно любезным, но в его серых глазах был холодок.

— Прошу прощения, но мне надо кое–что выяснить. И весьма срочно.

Джералдайн откинулся в кресле, вытянув вперед руки. Крепкие волосатые кисти были сжаты в кулаки и покоились на столе.

— Ну хорошо. В чем дело?

— Почему вы мне сказали, будто не были знакомы с мисс Майлз, пока она не начала сотрудничать с вашим издательством?

Взгляд Артура Джералдайна стал еще более ледяным.

— Мне не нравится ваш тон, Стрейнджуэйз. Разрешите напомнить, что вы хоть и временно, но у нас служите.

Не обратив внимания на эту отповедь, Найджел продолжал:

— Мисс Майлз говорила мне, что познакомилась с вами много лет назад при несколько необычных обстоятельствах. — Он опустил ее замечание, что Джералдайн «всегда был бесхарактерным человеком».

— Я этого не помню. Но вполне возможно, что это так. Я в своей жизни встречал немало людей.

— А разве не странно, что она никогда не напоминала вам об этом знакомстве?

Джералдайн пожал плечами, но взгляд у него стал настороженным.

— Она же вам не напоминала, правда? — настаивал Найджел.

Длинный, тонкогубый рот Джералдайна брезгливо скривился.

— Вы хотите сказать, что я лгу?

— Зря вы скрытничаете, мистер Джералдайн. У меня есть данные о том, что в бытность свою агентом «Дейли сан» вы купили рокингемский столовый сервиз у родителей мисс Майлз в Уимблшеме.

Большой лоб и лысина стали медленно багроветь.

— Да, я купил там рокингемский сервиз. Но и не подозревал, что это ее родители про…

Дверь отворилась, и по кабинету засеменил Стивен Протеру.

— Вы у меня забыли, — сказал он, протягивая Найджелу пузырек с каплями от насморка.

— А, большое спасибо. — Найджел рассеянно поставил пузырек на письменный стол. Стивен ушел. — Значит, вы познакомились с мисс Майлз, когда приходили в дом ее родителей? Она была тогда школьницей.

— Помилуйте, как я могу это помнить? Ведь больше тридцати лет прошло! — Джералдайн чуть не ворковал. У него была истинно ирландская способность мгновенно менять манеру поведения — теперь он казался воплощением любезности и добродушия.

— Но мисс Майлз это помнила. Достаточно хорошо, чтобы упомянуть в своей автобиографии человека, с которым она в ту пору познакомилась и которого называет Рокингем. — Найджел вел разговор осмотрительно. — Вы бывали у них дома?

— Был раза два, по–моему. Теперь, кажется, начинаю вспоминать. Там действительно была девушка — такая зубатая, наэлектризованная молодая особа. Неужели это была Миллисент Майлз? Господи, подумать только!.. — Артур Джералдайн осклабился, как приветливая акула. — До чего же ей хотелось, чтобы отец подписался на газету, а она бы получила в придачу бесплатное приложение, которое я распространял. Газетная приманка, — надо было повысить тираж.

— Он подписался?

— Нет. Видно, был на мели. Во всяком случае, попросил зайти еще раз. А во второй раз жены не было дома, и он спросил меня, сколько я дам за рокингемский сервиз, — я восхищался им в первый свой приход. Я назвал цену, и он был просто счастлив. Но просил унести сервиз сразу — по–видимому, пока не вернулась жена. Помню, я опорожнил чемодан, где носил образцы наших приложений, но сказал, что за книгами зайду завтра. На другой день я нарвался на страшный скандал. Миссис Майлз налетела на меня как фурия. Однако я показал ей расписку мужа, и она ничего не могла поделать. — Артур Джералдайн обаятельно улыбнулся и добавил даже как–то вкрадчиво: — Конечно, теперь, когда это вспоминаешь, становится очень стыдно. Я ведь облапошил беднягу. Но коллекционеры, вы же знаете, аморальный народ. У нас это вроде физического влечения. Влюбляешься в какую–то вещь и во что бы то ни стало должен ею завладеть. К тому же в те дни у меня у самого денег было мало.

Найджел задумался, выслушав эту удивительную исповедь.

Удивительно было даже не само признание, а то, что Джералдайн сделал его с такой готовностью.

— И вы утверждаете, что мисс Майлз никогда об этом не заговаривала?

— Уверяю вас, ни намеком. — Артур Джералдайн просто сиял. — Я понимаю, что у вас на уме, дорогой друг. Шантаж, да? Не отрицаю, это был не слишком красивый эпизод в моей жизни. Вы теперь видите, почему я не хотел, чтобы он выплыл наружу. Но из–за этого я бы не стал убивать эту бедную женщину.

Найджел признал, что если взять это в отдельности, то, вероятно, нет. Но почему, спрашивал он себя, мне удалось так безболезненно вырвать этот старый, гнилой корень? Джералдайн не оказал ни малейшего сопротивления, не усомнился в моих источниках информации. Уж не сует ли он мне в нос этот неприглядный эпизод с рокингемским сервизом только для того, чтобы утаить нечто более позорное?

— Вы тут поставили мисс Майлз в весьма привилегированное положение, — сказал Найджел, стараясь выиграть время. — Вот не думал бы, что она подходящий автор для такого издательства, как «Уэнхем и Джералдайн».

— Каждому издателю приходится идти на компромисс, выбирая между прибылью и своими литературными вкусами. К тому же очень настаивал Бэзил Райл; он, можно сказать, вынудил нас ее взять.

— Крайне неудачное решение, — сухо заметил Найджел. — Учитывая, что она втянула вас в это дело о клевете, а потом еще умудрилась быть зарезанной в помещении издательства.

— То есть как?.. Вы считаете, что это она подправила верстку? Боже мой, но зачем?

— Природная злобность и желание навредить определенному лицу. Я знаю доподлинно, что у нее был зуб на генерала Торсби и Стивена Протеру. И все бы уже совсем сошлось, если бы она таила злобу против вас или мисс Уэнхем.

— Не понимаю…

— Если бы, скажем, она попыталась вас шантажировать рокингемский сервизом, что бы вы сделали?

— Послал бы ее, наверное, к черту. Но…

— Что возбудило бы в ней желание навредить вам в издательстве.

— Но повторяю: она ни разу даже не помянула этот проклятый сервиз, не говоря уже…

— Не говоря уже о том, что у вас с ней произошло, когда вы посещали ее дом в двадцать четвертом году?

Лысина Джералдайна снова стала пунцовой. Впрочем, он, может быть, просто пытался побороть гнев.

— Потрудитесь объясниться, — произнес он угрожающим тоном. — Я не переношу грязных намеков.

— Беда в том, что никогда нельзя было понять, правду говорит мисс Майлз или фантазирует.

— Я просил вас…

— Да. Она рассказала школьной подруге, что человек, который появился у них в доме летом двадцать четвертого года, — мужчина с очень тонкими губами — пытался ее изнасиловать. Попытка изнасиловать школьницу — если есть возможность как–то это доказать — довольно удобный повод для шантажа. Даже тридцать лет спустя.

Линейка, которую Джералдайн вертел в руках, треснула пополам, Найджел вздрогнул.

— Вы несете страшную чепуху, — приглушенно сказал Джералдайн. Найджел долго ждал продолжения, но старший компаньон деловито принялся листать бумаги, лежавшие на столе. — Мне действительно надо работать.

Поднявшись наверх, Найджел снова разыскал Стивена.

— Простите, что надоедаю. Дело вот в чем. Мистер Майлз обанкротился в двадцать четвертом году. Вы познакомились с Миллисент в двадцать шестом, когда она служила в книжной лавке. Она когда–нибудь вас приглашала домой? Насколько я знаю, она тогда еще жила у родителей.

— Да, я раз или два к ней заходил.

— Они, кажется, нуждались?

— Разве? Это было незаметно. Помнится, у меня создалось впечатление, что Майлзу снова удалось встать на ноги.

— Мисс Майлз никогда не обсуждала с вами его финансовое положение?

— По–моему, нет. Только иногда рассказывала, как юное дарование — то есть она — бьется словно рыба об лед, чтобы прокормить своих разоренных родителей.

— Ей бы вряд ли это удалось на жалованье продавщицы в книжной лавке.

— Да. Во всем этом, сколько я помню, было что–то странное. Отца выгнали со службы, и, когда я с ней познакомился, он, по–моему, еще не нашел другой работы. Но, право же, я очень мало знал эту сторону ее жизни. Мы рассуждали главным образом о культуре, или, вернее, о будущем вкладе Миллисент в культуру. Молодым людям всегда лестно, когда у них появляются ученики и последователи. Особенно дамского пола.

В комнату вошла секретарша Артура Джералдайна.

— Это вы забыли у мистера Джералдайна? — спросила она, протягивая ему пузырек с каплями от насморка.

— Ах да, большое спасибо!

— Вы всегда их где–нибудь забываете, — сказал Стивен. — Спрячьте, ради Бога, в карман.

Найджел сказал, что хочет кое о чем поговорить со Сьюзен Джонс. Стивен позвонил главному бухгалтеру, который пообещал прислать ее через несколько минут наверх.

— Вы хотите поговорить с ней с глазу на глаз?

— Да.

— Тогда идите в соседнюю комнату.

— Наверное, это не совсем удобно…

— Послушайте, там же нет привидений! А ее вынесли, — с раздражением возразил Стивен.

— Тем не менее девушке может быть неприятно. А что, если вы попросите Джин ненадолго уйти из справочной библиотеки?

— Пожалуйста. Все равно непонятно, что она там целый день делает.

Таким образом, вторая встреча Найджела с белокурой секс–бомбой произошла там же, где и первая. Хотя на этот раз Сьюзен нервничала и была гораздо менее общительной.

— Садитесь, Сьюзен. Джин сказала, что вы хотите со мной поговорить. Простите, что я так долго не мог выкроить время.

— Да я, в сущности, и не знаю… — неуверенно покачав головой, начала девушка.

— Поссорились с вашим молодым человеком? Только скажите, и я сразу вызову его на дуэль.

Сьюзен чуть–чуть улыбнулась:

— Вы ведь с полицией заодно, да?

— У меня с ними вечно одни неприятности. А что?

— С ними я еще никогда не имела дела. Им же верить нельзя, правда? Бьют арестантов, взятки берут… Но мой парень им бы все равно сказал, понимаете? Он образованный.

— Тот, который книжки читает?

— А то кто же?

— Понятно, а что бы он им сказал? О чем?

— И опять же мисс Уэнхем этого не любит. Она просто бесится…

— Мисс Уэнхем? А она тут при чем?

— Я ж вам говорю! Она не любит, когда девушки ходят в упаковочную. А я думаю, что девушке надо повидать жизнь, пока молодая.

— А в упаковочной ее как раз и можно повидать?

Сьюзен бросила на него озорной взгляд:

— Еще как! Вы не думайте, я ничего плохого не делала. Но это можно неправильно интре… интер…

— Интерпретировать?

— Видите, что значит образованность! Вы мне даже иногда напоминаете Дэвида. Моего парня. Постоянного то есть.

Безмерное терпение Найджела было уже на пределе. Но, еще не раз отклонившись от темы, Сьюзен под его нажимом наконец перешла к главному, и он был полностью вознагражден. Она рассказала, что в пятницу вечером у нее было свидание с «одним джентльменом из упаковочной». Она вышла из справочной библиотеки ровно в 5.30 и спустилась на лифте вниз. Все остальные работники упаковочной к этому времени разошлись, и ее «ухажер», воспользовавшись одиночеством, стал с ходу к ней приставать. Так, по крайней мере, Найджел понял ее уклончивое «Мы немного поболтали». Минут через десять они погасили единственную еще горевшую лампочку и Сьюзен, приоткрыв дверь, осторожно выглянула в коридор: они только что слышали, как хлопнула дверь лифта, и боялись, что их застукают, — мисс Уэнхем не одобряет подобных проявлений дружбы в помещении издательства.

Итак, Сьюзен выглянула в коридор, который вел от лестницы и двери в приемную мимо лифта к боковому входу. Коридор, как уже было известно Найджелу, в вечернее время освещался одной тусклой лампочкой. Однако, по словам Сьюзен, этого хватило, чтобы разглядеть человека, выходившего через дверь в конце коридора на улицу. Она видела его со спины и всего лишь какую–нибудь секунду, однако ее описание было довольно четким.

— Такой невысокий, в пальто с начесом, вроде как сейчас пижоны носят. Светло–бежевое, по–моему. А на голове темная шляпа с большими полями. И волосы у него вроде на щеках растут, — он голову повернул, когда протаскивал саквояж через дверь.

— А что это был за саквояж?

— Знаете, такой с ручкой. Видно, немаленький и тяжелый, — он даже закряхтел, когда в дверь пролезал.

— И этот, ну, ваш друг–упаковщик тоже его видел?

— Нет. Выглянуть в щелку могла только я, — она была маленькая.

— А что он об этом думает?

— Кто, Джордж? Да я ему ничего не сказала. Мне и в голову ничего не пришло. От кого–нибудь из компаньонов, думала, посетитель уходит.

— Вам этот субъект не был знаком?

— Да когда там было знакомиться? Я же вам говорю: он спешил поскорее смыться.

— Я спрашиваю: вы его не узнали? Со спины он вам никого не напомнил?

— Н–нет… — Ее «нет» было не очень твердым, но Найджел не стал допытываться.

— А что Джордж говорит теперь?

— Ну, ему–то я не рассказывала. Его это не касается.

— Значит, вы никому не рассказывали?

Сьюзен с несколько пристыженным видом капризно передернула плечиком:

— Вам ведь я сказала?

— А полицейские?.. Они же спрашивали, не видел ли кто–нибудь в пятницу вечером чего–нибудь необычного.

— А чего необычного в том, что человек выходит на улицу?

— Да, моя милочка, но почему же вас тогда это встревожило? Джин заметила, что вы чем–то озабочены.

— Только не вздумайте ко мне придираться! У меня и так на душе кошки скребут. Я же вам говорю: мне не хочется, чтобы мой парень об этом узнал, понятно? Или мисс Уэнхем.

— Но вам придется рассказать всю эту историю полиции.

— Какая же это история?

— Надо сообщить о том, что вы видели.

— Ну, с этими я не желаю связываться! Мы — люди порядочные. Отец с меня шкуру спустит, если узнает, что я имею дело с полицией.

— Вы видели Киприана Глида, сына мисс Майлз, когда он приходил в издательство?

— Кажется, нет. А он тут при чем?

Найджел встал, а за ним поднялась и Сьюзен.

— Послушайте, Сьюзен, надо все рассказать инспектору Райту. Хотите, я сделаю это сам, но гораздо лучше, если он услышит прямо от вас.

— Да он же меня убьет за то, что…

— Ничего с вами не будет. Инспектор — очень славный человек и к тому же мой друг. Я ему позвоню и договорюсь о вашей встрече. А потом буду держать вас за руку, чтобы не так было страшно.

Взгляд Сьюзен говорил, что последнее обещание она поняла буквально. Однако томность у нее скоро опять сменилась испугом.

— Но мне ведь придется давать показания в суде? Не–е–ет, на это я не пойду.

— Может, и нет. Смотря как обернется дело. Зато, если придется, вы будете главной свидетельницей обвинения.

Слово «главной» явно подействовало. Большие голубые глаза оживились. Сьюзен видела себя на свидетельском месте и восхищенные взгляды присяжных… А потом можно и в газеты попасть…

— Моему парню будет что почитать! — хихикнула она и приняла развинченную позу, модную у современных манекенщиц.

— Все будут от вас без ума, — пообещал ей Найджел и потянулся за телефонной трубкой.

— Высечь бы эту блондиночку хорошенько, — пробурчал инспектор Райт. — Десять человек целую неделю хлопочут впустую только потому, что эта балда хотела скрыть свои похождения.

Было девять часов вечера. Найджел и Клэр Массинджер пообедали в студии, а теперь поили только что пришедшего инспектора кофе. После недели напряженной работы его длинное костлявое лицо выглядело еще более костлявым, а глаза лихорадочно блестели.

Клэр налила ему большую чашку кофе, плеснула туда коньяку, а потом свернулась рядом с Найджелом на кушетке. Райт поднял чашку:

— Ваше здоровье, мисс Массинджер. Этим вы спасли мне жизнь. — Он оглядел студию, кивком головы показал на одну из скульптур и удивительно точным жестом изобразил работу скульптора над глиной. — Ну, как наше месим–лепим?

— Не жалуюсь.

Клэр и Райт любили делать вид, что инспектор — беспросветно темная личность, чьи эстетические потребности не идут дальше открыток с изображением коров на горном пастбище и порнографических карточек. Он ей чуть–чуть подыграл и выудил из–за спинки кресла комок влажной глины, за что получил вторую чашку кофе с коньяком.

— В странных местах прячут ваши гости жевательную резинку, — заметил он.

— Я бы хотела когда–нибудь вылепить ваши руки, — сказала Клэр.

— А чем вам мое лицо не нравится?

— Нет, оно тоже очень интересное. Но для бюста надо долго позировать, а вы не усидите.

— Когда я покончу с этим делом, я хоть месяц готов сидеть как прикованный.

— Я думала, оно уже кончено.

— Помилуйте, только начинается. Человека, по описанию похожего на Киприана Глида, видели выходящим из здания сразу после убийства. Предположим, мы его арестуем и выставим для опознания рядом с пятью другими людьми, одетыми в пальто с начесом и большие темные шляпы…

— Бородатыми, — добавил Найджел.

— Ладно. Можем раздобыть для них и фальшивые бороды. И вы думаете, что эта дурочка Сьюзен Джонс на него покажет? Разве что чудом. А чудес не бывает, во всяком случае со мной.

— Значит, вы уверены, что это он? — спросил Найджел. — А страница, вложенная в автобиографию?

— Бог с вами, мистер Стрейнджуэйз, на мой взгляд, это — самая сильная улика против него. Хотя прокурор на нее и смотреть не захочет. Вы пошли по неверному следу. Все очень просто. Глиду позарез нужны деньги, и он ненавидит мать. Когда мы в первый раз встретились, он притворился, будто не знает, что она не оставила завещания. Но он мог прекрасно знать, что завещания нет. Ну вот. Значит, она умрет, не оставив никаких распоряжений. А он то и дело забегал к ней в издательство и имел сколько угодно возможностей заглянуть к ней в ее рукопись. Там есть страница, где сказано прямо или намеком, что до брака с отцом Глида у нее был ребенок от другого человека. Из этой страницы могло быть не ясно, что ребенок был внебрачный. Правда, это не имеет большого значения — последний ваш разговор с ним показал, что Глид не разбирается в юридических делах. Он не знал, что внебрачный ребенок не имеет никаких прав, если существуют законные дети. Страница, которую он напечатал после убийства матери, подложена в рукопись для того, чтобы власти не стали искать каких–нибудь других родственников.

— Да, — медленно произнес Найджел, — звучит вполне убедительно. Но вы забываете, что еще сделал убийца с рукописью.

— Ничего я не забываю, — живо возразил Райт. — Вы подразумеваете стертое «Л». Представьте себе, что вы — Глид. Вы убили свою мать, вытащили опасную для вас страницу и заменили ее другой, которую только что напечатали. Перелистываете еще несколько страниц, и вдруг в глаза вам бросается ваш собственный инициал!

— Но…

— В таком состоянии он вполне мог принять его за свой. Он чертовски торопится, ему некогда разглядывать букву. Она стоит перед глазами, растет, указывает на него, как перст убитой матери. И он спешит ее стереть.

— У вас необычайно развито воображение, инспектор, — поежившись, сказала Клэр.

— Да, — сказал Найджел. — О такой возможности я не подумал.

Инспектор Райт изложил им свои ближайшие намерения. За Киприаном Глидом неусыпно следят. Сегодня днем Райт снова его допрашивал, но не упомянул о показаниях Сьюзен Джонс. Глид отрицал, что недавно купил пальто с начесом или саквояж. Люди Райта, вооруженные фотографией Глида, сделают все возможное, чтобы обнаружить покупателя этих предметов и опасной бритвы. Обращение к лондонцам пока не дало результатов, однако теперь показания Сьюзен Джонс позволяют намного точнее определить время убийства, и в новом обращении, которое появится завтра, будет сказано, что преступник, вероятно, бросил свой саквояж с Хангерфордского моста около 5.45, то есть через пять минут после того, как вышел из издательства. Теперь ведь уже ясно, что человек в пальто с начесом — не обычный невинный посетитель.

— Меня удивляет, — вставил Найджел, — что на нем все еще было бежевое пальто, когда его видела Сьюзен. Ведь оно должно было выпачкаться в крови. Известно, что по пятницам сотрудники уходят в пять сорок пять. Однако риск натолкнуться на кого–нибудь из компаньонов все равно был велик. Почему он не снял пальто и не спрятал его в саквояж перед тем, как выйти из комнаты мисс Майлз?

— Наверное, просто забыл. В конце концов сдали нервы. Лишь бы поскорее убраться из этой комнаты.

— Вы полагаете, что он вышел на улицу, вымазанный кровью?

— Мог снять пальто в тамбуре и спрятать до того, как отворил дверь на улицу. — Блестящие глаза инспектора Райта уставились на Найджела. — Никак не успокоитесь, пока не поставите все точки над «i»?

Найджел пожал плечами:

— Пожалуй, да. Но это пальто с начесом меня все же смущает. Ведь все остальное он делал точно по плану. И потом то, что сказала мне Сьюзен, или, вернее, как она это выразила… Да вы и сами несколько минут назад невольно это повторили… — Он замолчал и задумался.

— У маэстро приступ загадочности, — заметила Клэр.

— Бывают обстоятельства, когда форма, мундир — самая лучшая маскировка. Помните рассказ Честертона о почтальоне? Но тут обратная задача: убийца хотел, чтобы его заметили. Ну что ж… — Найджел внезапно обернулся к инспектору: — Вы можете себе представить Артура Джералдайна в роли темной лошадки?

— Это еще что за ход?

Найджел описал свой послеобеденный разговор со старшим компаньоном. А что, если Миллисент Майлз рассказала своей школьной подруге миссис Блейн чистую правду? Что, если молодой Джералдайн действительно пытался изнасиловать рано созревшую девушку? Тот «оглушительный скандал», который, по словам Джералдайна, разразился из–за продажи сервиза, мог, в сущности, произойти из–за его покушения на Миллисент. И отец согласился замять эту историю за деньги. Ведь и через год, хотя он все еще не поступил на работу, семья жила, по мнению Стивена, не нуждаясь. Мистер Майлз не мог бы держать в руках молодого Джералдайна, если бы тот письменно во всем не признался. За молчание папаша получал какую–то ежегодную мзду, а письменное признание служило ему гарантией. Когда через несколько лет после смерти жены умер и мистер Майлз, бумажка попала в руки дочери. В то время она была богата. Но теперь, когда ее книжки вышли из моды, разве не могла она вытащить на свет божий этот документ?

— Несуразная идея, — горячо возразил Райт. — Молодой парень может поддаться запугиванию, но Джералдайн — не зеленый юнец. Если бы мисс Майлз стала ему угрожать, он бы сразу обратился в полицию; он–то знает, что в такого рода процессах о шантаже имя истца теперь не называется.

— Теоретически это так. Но практически где гарантия, что его имя не выплывет наружу? А подобный скандал — гибель для репутации добропорядочного издателя, особенно когда имеется его письменное признание.

— Ладно, — уступил наконец инспектор. — Пусть он убил, чтобы заткнуть ей рот. В таком случае где же этот самый документ–признание? Среди бумаг покойной его нет. Но если мисс Майлз принесла его с собой в прошлую пятницу, чтобы поторговаться, неужели Джералдайн не смог бы отнять у нее эту бумажку без кровопролития? Или же, наоборот, выкупить? А тогда убивать мисс Майлз уже не имело бы смысла.

Найджел развел руками. Лоб у него сегодня так разболелся, что мысли с трудом ворочались в голове. Он вынул из кармана пузырек с каплями, набрал их в пипетку, а пузырек поставил рядом на пол. Клэр встала с кушетки, чтобы Найджел мог растянуться во весь рост и свесить голову. Она нечаянно задела пузырек ногой, и он перевернулся.

— Ах ты, черт! Найджел, почему вы вечно все ставите на пол?

— Ради Бога, простите.

— Все на ковер. — Клэр нашла тряпку и нагнулась, чтобы стереть с ковра жидкость. — Найджел!!!

— Что такое?

Держа в руке полную пипетку, Найджел приподнялся и сел. Клэр, окаменев, показывала пальцем на ковер: от пятна поднималась тонкая, зловещая струйка дыма. Клэр стала затаптывать пятно, словно это был тарантул, — она топтала и топтала пятно, пока инспектор Райт ее не оттащил. Там, куда попала жидкость, черный ковер стал грязно–коричневым. Инспектор смотрел на него блестящими глазами.

— Ого! Серная кислота.

— Что? — Клэр тупо воззрилась на пузырек, а потом нагнулась, чтобы поднять его.

— Не трогайте! — приказал Райт. — Мистер Стрейнджуэйз, дайте мне пипетку.

Клэр резко повернулась, лицо у нее было бледное как мел.

— Ох, Найджел! Ты…

— Не волнуйся, маленькая. — И он показал еще полную пипетку, а потом отдал Райту.

— Я всегда все роняю… — жалобно простонала Клэр — она никак не могла прийти в себя.

— К счастью для мистера Стрейнджуэйза.

Застывшее от ужаса лицо Клэр немножко ожило. Она бессильно упала в объятия Найджела, глядя ему в лицо и еще не веря своим глазам, а потом стала гладить ладонью его щеку, словно желая увериться в том, что он здесь.

— А что с ним могло случиться? — Голос ее дрожал и был едва слышен.

— Ну, знаете, полная пипетка серной кислоты в ноздрю…

Клэр прикрыла дрожащей рукой рот Найджела и разрыдалась.

Когда она немножко успокоилась, Райт задал положенный в таких случаях вопрос.

— Не знаю, — ответил Найджел. — Пузырек сегодня побывал в руках у Джералдайна и у Протеру: я его там забыл… Нет, вот дурак! Совсем отупел. Тот пузырек у меня кончился, и вечером, перед тем как сюда идти, я взял из аптечки новый.

Клэр судорожно вздрогнула у него в руках.

— А кто имеет доступ к вашей аптечке? — спросил Райт.

— Она у меня в уборной, — нахмурился Найджел. — В тот вечер, когда ко мне приходил Киприан Глид, он попросил разрешения туда зайти. Боже мой, он еще…

Найджел осекся. Он не хотел больше волновать Клэр, поэтому не стал повторять слова, сказанные тогда Глидом: «Я сам потом найду дорогу. Надеюсь, мы с вами больше не увидимся».

 

XV. Соединить!

— Но зачем он это сделал? Такую гнусность? На это способен только… гадкий, испорченный ребенок.

— Он и есть испорченный ребенок. Сделал он это от злости. Я ведь еще до этого разговора раза два здорово уколол его самолюбие. А тут уж отхлестал его безбожно. Честно говоря, я его даже не виню…

— Какая чепуха! Брось ты к чертям это христианское всепрощение. Я бы его с удовольствием поджарила на медленном огне.

Этот разговор происходил на следующее утро, за завтраком. Под глазами у Клэр были голубоватые тени, а в ее длинных черных волосах волшебно играл солнечный свет. Она сонно улыбнулась Найджелу, а потом словно ушла в себя, и опять он не заметил, как это случилось. Эта ее способность вдруг стать недосягаемой покорила его с первой же встречи.

— Надеюсь, у тебя войдет в привычку спасать мне жизнь. Это ведь уже во второй раз.

Перегнувшись, Клэр поцеловала его в губы долгим поцелуем.

— Знаешь, что ты такое? Помесь черной кошки с белой камелией, — сказал Найджел.

— Стоит тебе подойти ко мне, и у меня мурашки по коже. До сих пор.

— Вот и хорошо.

— Очень хорошо. — Клэр встала и пересела на другой конец стола. — Я будто после болезни. Слабость и разные мысли. Смотри, солнце вышло.

— Неугомонный старый фонарь.

— А что ему теперь будет?

— Ну, Райт выяснит, где он взял кислоту, и посадит его за попытку нанесения тяжких телесных повреждений или как это там у них называется.

Клэр Массинджер взяла кусок глины и стала что–то лепить своими тонкими сильными пальцами.

— Несчастье Глида в том, — продолжал Найджел, — что он человек совершенно безответственный. Неспособный или не желающий видеть последствия своего поступка. Мать его была такой же, но она обладала своего рода талантом держаться на поверхности.

— Я знала одну девочку, которая протянула поперек дорожки проволоку, чтобы обезглавить свою гувернантку, когда она в темноте поедет на велосипеде.

— Надеюсь, тебя за это здорово высекли?

Клэр зарделась.

— Но я же не говорила… Ну да, да, это была я. К счастью, я сделала это неумело, проволока обвисла и, когда гувернантка возвращалась, зацепила только переднее колесо. Но родители сочли, что и намерения достаточно.

— А к чему ты вспомнила об этом темном пятне в своей биографии?

— К тому, что я не пырнула бы ножом гувернантку и не скинула бы ее с утеса. Но была готова на расстоянии ее обезглавить. У детей нет воображения. Понимаешь, я с большим злорадством представляла себе, как проволока сносит ей голову, но почему–то все же не верила, что это может произойти. Будто придумывала игру, которую непременно кто–то прекратит, как только она станет опасной. Детское воображение ограничено.

Найджел внимательно посмотрел на нее. Кусок глины, который она рассеянно мяла, приобретал очертания лошади.

— Неполноценное ощущение реальности, да?

— По–моему, странно, — продолжала Клэр своим негромким, высоким голосом, — что парень, который способен устроить эту подлость замедленного действия издали, может подойти к своей матери и перерезать ей горло. Я думаю, он бы скорее ее отравил. Но, быть может, мы совсем неправильно его понимаем?

— Может быть, — согласился Найджел, кинув на нее неопределенный взгляд.

Вернувшись через полчаса домой, Найджел узнал, что ему звонила Лиз Уэнхем и просила как можно скорее к ней зайти; она будет все утро дома.

Комната, в которой она его приняла, была заставлена книгами и безделушками. Хозяйка в плохо сшитом твидовом костюме неудачной расцветки как никогда напоминала «синий чулок» викторианской эпохи. Живые глаза и решительные манеры выдавали потомка одной из славных интеллигентских династий Северной Англии, которые путем браков с себе подобными сохранили и в наши вульгарные времена ясность, обаяние (пожалуй, больше ясности, чем обаяния), несколько академическую серьезность, моральную стойкость и общий отпечаток неистребимой душевной чистоплотности, свойственной их могучим основателям.

Она сидела за громоздким пюпитром для чтения, который, как сразу же решил Найджел, раньше принадлежал знаменитому Джеймсу Уэнхему. Да, если комната Киприана Глида была похожа на гробницу несбывшихся надежд, то эта комната была музеем успешных свершений: мебель, фотографии, украшения, а главное, книги (разумеется, с автографами и непременными выражениями благодарности знаменитых авторов династии Уэнхемов) дышали солидностью настолько величественной, что даже хотелось обозвать ее самодовольством.

— Итак, мистер Стрейнджуэйз, когда же будет поставлена точка в этом некрасивом деле? — сухо, без предисловий, осведомилась Лиз.

— Я думаю, через несколько дней.

— Полиция уверена, что знает убийцу?

— Да–а–а, по–моему, уверена.

— Но вы не уверены?

— Это не моя сфера. Я ведь занимаюсь делом о клевете.

Глаза Лиз Уэнхем холодно блеснули.

— Перестаньте, мистер Стрейнджуэйз, зачем нам скрытничать?

— Ну ладно. У Киприана Глида были и мотив, и возможность совершить убийство. Более того: его или кого–то очень на него похожего видели в день убийства выходящим из издательства без двадцати шесть.

— Это для меня новость, — встрепенулась Лиз. Голос ее зазвучал веселее, и Найджел понял, что новость ей приятна. Он изложил ей в отредактированном виде показания Сьюзен.

— Придется поговорить с этой особой. Что она делала в упаковочной? С кем–то обнималась, наверное. — В устах Лиз это прозвучало так, словно речь шла об афинских ночах.

— Сейчас они это называют «обжиматься».

— Да? Какое противное слово! Но я вас позвала не затем, чтобы обсуждать эротическую терминологию. — Лиз смотрела на него пристально. — Вы, надеюсь, уже поняли, что издательство «Уэнхем и Джералдайн» для меня все? Я не остановлюсь ни перед чем, чтобы сохранить его доброе имя. — Желая придать вес своим словам, она в такт ударяла кулаком по колену. В ее серых глазах и правда горел фанатический огонь.

— А–а, — любезно улыбнулся ей Найджел, — вы хотите просить меня, чтобы я что–то скрыл от следствия?

Лиз густо покраснела, но не выказала возмущения.

— Не о… смерти мисс Майлз. — Она снова сжала кулак. — Вчера вечером Артур Джералдайн сделал поразительное признание. Он мне разрешил передать вам его суть. Артур не счел возможным… — Лиз смущенно умолкла на секунду, — высказать все это вам непосредственно. Хотя, насколько я понимаю, вы уже затрагивали этот вопрос в разговоре с ним…

— Относительно его попытки изнасиловать Миллисент Майлз, когда она была школьницей?

Лиз Уэнхем передернуло от его прямолинейности, но она продолжала:

— Факты, изложенные вами, в основном верны, но оценку им вы дали неправильную. Артур заверил меня, что все было подстроено отцом и дочкой, хотя тогда он этого не понял. Девица… м–м… завлекла его в компрометирующую ситуацию, тут в комнате появился отец и, так сказать, застал их врасплох.

— Да, это, конечно, придает делу несколько иной оборот.

— Не верите? Такие вещи случаются, хотя школьница в роли провокатора — довольно редкий случай… Артур был молод и неопытен. Да и, понимаете ли, характера у него маловато. Словом, его вынудили письменно во всем признаться, и он несколько лет регулярно платил отцу за молчание, пока тот не умер.

— А потом за него взялась дочь?

— Нет. Об этом нет и речи. По словам Артура Джералдайна, мисс Майлз его не шантажировала. Он делал ей поблажки, когда фирма стала ее издавать, частично потому, что она была выгодным автором, а частично из–за тех связей с литературным миром, которые через нее были налажены. Но в какой–то мере, как он признался мне, и из страха, что она начнет ворошить старое. Однако она ни разу не вспоминала ни о том случае, ни о письменном признании, которое выудил у него папаша, и он думает, что после смерти мистера Майлза бумага была уничтожена. Вот как обстоит дело, — заключила Лиз, вызывающе глядя на Найджела. — Крайне неприятная история, но не более того. И я надеюсь, что дальше она не пойдет.

— Ни я, ни инспектор Райт, конечно, не станем ее обнародовать. Но она может всплыть в суде, если мистер Джералдайн будет обвинен в…

— Вы должны понять, — нетерпеливо прервала его Лиз, — что у него не было ровно никаких причин…

— Да, если он говорил вам правду. Но мы можем опираться только на его слова. Или, вернее, на ваши.

— Не хотите ли вы сказать, что я все это выдумала?

— Вы только что сами заявили, что ни перед чем не остановитесь, дабы уберечь доброе имя вашей фирмы. Подождите! То, что вы рассказали, мне лично кажется убедительным. Но не снимает полностью подозрений с вашего компаньона.

— Ведь Киприана Глида видели…

— Видели бородатого человека в бежевом пальто с начесом и темной шляпе. Небольшого роста. Но и мистер Джералдайн, и Райл, и Протеру — люди невысокие. Да и вы тоже. Кровавые следы показывают, что на убийце были галоши десятого размера. У всех у вас небольшие ноги, и каждый из вас мог надеть на ботинки галоши этого размера.

Говоря это, Найджел внимательно наблюдал за Лиз. В какой–то миг он заметил, что лицо ее изменилось и выражение стало беззащитным, почти беспомощным.

— Но Стивен ушел не без двадцати шесть, а гораздо раньше. Мне казалось, что это уже установлено. — Ее слова прозвучали скорее как просьба, чем как утверждение.

— Да. — Найджел сделал большую паузу. — У него прелестная квартирка. Неудивительно, что он такой домосед.

Лиз явно растерялась от того, что он так резко переменил тему разговора.

— Вы знакомы с людьми, у которых он гостил в выходные? — спросил Найджел.

— Да. Муж — один из наших авторов.

— Близкий друг мистера Протеру?

— Не знаю, насколько близкий. Но, по–моему, они Стивена давно уже приглашали.

— А он воспользовался приглашением только на прошлой неделе?

— Мистер Стрейнджуэйз! Я терпеть не могу инсинуаций! И не переношу сплетен. — Лиз Уэнхем вдруг не на шутку разозлилась. Ее фигура выпрямилась. — Было бы гораздо честнее прямо спросить об этом мистера Протеру.

«Нет, — подумал Найджел, — издательство «Уэнхем и Джералдайн“ для тебя еще не все». Он сказал:

— Простите. Но у меня въедливый характер. А при расследовании убийства прямая дорога не всегда самая верная.

— Но вас же интересует только дело о клевете. Вы сами так сказали.

— Ну вот, теперь вы начинаете скрытничать. К тому же это дело может быть связано с убийством. — Найджел помолчал. — Стивен Протеру когда–нибудь вам рассказывал о своем брате Питере?

— О миссионере? Нет. Он ведь умер много лет назад. Стивен не любит распространяться о своей личной жизни.

— Так вы не знаете, что породило «Пламя и пепел»?

— Стихи породил поэт, — заявила мисс Уэнхем со свойственной ей прямолинейностью.

— Да, но не высосал из пальца. Никто в его тогдашнем возрасте не смог бы вообразить такие переживания.

— Стивен — человек, который умеет страдать.

— Но больше не умеет об этом писать. Скажите, — продолжал Найджел, — в каком состоянии Бэзил Райл?

— По–моему, понемножку выправляется, — холодно ответила Лиз. — Вы ведь с ним поговорили?

— Да. Он, в общем… вбил себе в голову, что мог убить мисс Майлз в припадке безумия.

— Боюсь, что у него не очень уравновешенная психика. Понимаете, война… — Взгляд Лиз Уэнхем стал рассеянным, и она продолжала, словно думая о чем–то своем: — Работник он, не отрицаю, блестящий. Мы пошли на риск, беря его в компаньоны, но это себя оправдало. Какая жалость, что он связался с этой женщиной. Припадок безумия, вы говорите?

— Да. Он этого боялся.

Лиз Уэнхем всячески показывала, что хочет поскорее закончить разговор, и уже довольно откровенно выражала нетерпение. Найджел, попросив, чтобы его не провожали, на миг задержался за дверью гостиной и услышал, как мисс Уэнхем набрала номер телефона и сказала:

— Стивен? Это Лиз. Можете со мной позавтракать? Дома. — Голос ее от волнения так изменился, что его трудно было узнать.

«Очень умная женщина, — думал Найджел, шагая по улице, — и в то же время удивительно наивная».

В конце дня инспектор Райт позвонил Найджелу домой и сообщил, что опознание результатов не дало. Сьюзен показалось, что она узнает в Киприане Глиде человека, которого видела выходящим из издательства, но утверждать это под присягой на суде она бы не стала. С другой стороны, удалось установить, откуда взялась серная кислота: ее дал Киприану Глиду приятель, работающий на химическом заводе. Припертый к стене Глид, как выразился инспектор, «изобразил жука–притворяшку», то есть отказался давать показания в отсутствие своего адвоката, и был арестован. Обращение к жителям Лондона пока не выявило очевидца предполагаемых действий убийцы на Хангерфордском мосту, лишний раз подтвердив мнение инспектора Райта, что лондонцы — народ ненаблюдательный. Выяснить, где Киприан Глид покупал недавно саквояж, пальто с начесом и бритву, полиции не удалось.

— Уверяю вас, вы напрасно тратите время. Если бы он собирался совершить убийство, он ни за что не пришел бы в издательство в своем обычном виде. Тут должна быть какая–то маскировка, — сказал Найджел.

— Мы наводим справки и о покупке легкого плаща.

— Легкого плаща? — изумился Найджел.

— Да. Такого, какой можно легко свернуть и сунуть в саквояж. Дождевика большого размера.

— Ага, понятно. Вы думаете, что он мог надеть его поверх пальто, чтобы не выпачкаться в крови, а потом спрятать?

— Да. У него есть старый плащ, но кровавых следов на нем не обнаружено. Поэтому мы ищем новый.

— Вы уж ничего не упустите!

— Мне за это платят жалованье, мистер Стрейнджуэйз.

— А о шляпе вы подумали? О черной широкополой шляпе? У нас их мало кто носит. Какая примета!

— Может, у него не было денег ни на новую шляпу, ни на плащ. Он сидел без гроша.

— Чепуха! Шляпу всегда можно украсть.

— Но он знал, что после пяти тридцати в издательстве почти никого нет. И уж во всяком случае никого не будет ни на верхнем, ни на первом этаже, а мимо этажа, где сидят компаньоны, он проехал на лифте.

— А как насчет ключа от боковой двери?

— Ну, если б мы установили, что ключ был у него, все остальное — пара пустяков. Я еще раз побеседовал с Мириам Сандерс. Она, кстати, разочаровалась в этом молодце, когда ей рассказали, что он пытался с вами сделать, — однако клянется, что ключа ему не давала, и я ей верю. Глид, правда, знал, где лежит ключ, и был в издательстве в тот день, когда ключ пропал. Не сомневаюсь, что он отвлек ее внимание и ключ стащил…

В воскресенье никаких событий не произошло. В понедельник в половине одиннадцатого, когда Найджел Стрейнджуэйз переваривал завтрак и донесение грингартской полиции, посланное ему Райтом с нарочным, зазвонил телефон. Звонил Артур Джералдайн. Приглушенным голосом, словно выражая Найджелу соболезнование по доводу чьей–то кончины, он сообщил, что в издательстве случилось крайне огорчительное происшествие. Желательно, чтобы Найджел приехал как можно скорее.

— В чем дело? Что случилось? — спросил Найджел, подозревая, что там еще кого–то убили.

— Да, видите ли… нашлось орудие убийства… Бритва. Это ставит меня в крайне щекотливое положение. Поэтому я вам и звоню первому.

«Нечего сказать — щекотливое положение! — кипя от негодования, думал Найджел, пока такси везло его в восточную часть города. — Держу пари, что я знаю, где нашли эту бритву».

И он выиграл бы пари. За пять минут до звонка Джералдайна его секретарша зашла в кабинет Бэзила Райла.

— Мистер Джералдайн хотел бы перед совещанием с рекламными агентами просмотреть материалы по мемуарам Астона, — сказала она.

— Никогда о них не слышал, — ворчливо отмахнулся Райл.

— Они тут, на верхней полке. Если разрешите мне встать на ваш стул…

Райл освободил стул. Девушка влезла на него и протянула руку к пыльным картонным скоросшивателям, расставленным на полке за письменным столом. Сняв один из них, она вытащила оттуда папку и стала другой рукой ставить скоросшиватель на место. Из папки выскользнул тяжелый предмет и со стуком упал на стол, как будто невидимая веревка, на которой он долго висел над головой Бэзила Райла, наконец перетерлась.

На столе лежала тяжелая бритва. От удара она открылась, и в том месте, где рукоятка соединялась с лезвием, видно было небольшое коричнево–красное пятно. Бэзил Райл уставился на бритву. Секретарша — на Бэзила Райла. Щеку его свела судорога, как при параличе.

— Ох, мистер Райл, что же…

— Делайте свое дело. Отнесите папку мистеру Джералдайну. Чего вы стоите? — Голос у Райла был спокойный, безжизненный. — И это, — добавил он, показывая на бритву. Девушка слезла со стула. — Нет! Не рукой. Вы что, чересчур интеллигентны, чтобы читать детективные романы? Нате, заверните в мой носовой платок. Скажите мистеру Джералдайну, где вы ее нашли и чтобы он не испачкал ее отпечатками своих пальцев. Кровь похожа на ржавчину, правда? Неважно…

Тут неестественному спокойствию Райла пришел конец и он разразился таким хохотом, что насмерть перепуганная девушка пулей вылетела из комнаты…

Вот что услышал Найджел, когда приехал в издательство. Секретарша Артура Джералдайна повторила ему свой рассказ и была отпущена. Старший компаньон и Лиз Уэнхем украдкой поглядывали на Найджела. Его бледно–голубые глаза были такими ледяными, что им сделалось не по себе. Им стало бы еще неуютнее, если бы они знали, какое бешенство прячется за этим взглядом.

— Кто потребовал папку? — коротко осведомился он.

— Мы сегодня утром собирались поговорить о рекламе выходящей у нас мемуарной книги, — объяснил Джералдайн, — и хотели освежить в памяти рекламную кампанию, организованную несколько лет назад по такому же случаю.

— Да, да. Но кто подал мысль заглянуть в папку с материалами по Астону?

— Кажется, мисс Уэнхем, она предложила…

— Вы позвонили в полицию?

— Нет. Я счел, что лучше…

— Позвоните немедленно.

Пока Джералдайн звонил, Найджел открыл бритву, не вынимая ее из платка, и положил на стол.

— Старомодная вещь, не правда ли, мисс Уэнхем? И все как надо, даже кровавое пятно заметно. Весьма поучительно, весьма. Вот теперь фирма «Уэнхем и Джералдайн» может жить спокойно до конца своих дней.

Ясные серые глаза Лиз Уэнхем бегали. На лице ее застыло упрямое выражение, как у ребенка, пойманного на каком–то озорстве.

— Инспектор уже выехал, — сообщил Джералдайн.

— Пусть мертвые хоронят своих мертвецов… А кто сейчас с Райлом? Протеру?

— Помилуйте, мистер Стрейнджуэйз! — возмутилась Лиз. — Вы хотите, чтобы мы его посадили под домашний арест?

Злость Найджела наконец прорвалась.

— О Господи! При чем тут арест! Неужели вы бросили его одного, чтобы он там совсем извелся? Зная, в каком он состоянии? Вы способны о чем–нибудь думать, кроме ваших прибылей?

Схватив обернутую в платок бритву, Найджел побежал в кабинет Райла.

Молодой человек неподвижно сидел за столом и был так бледен, что сам напоминал покойника. Руки лежали крест–накрест, словно уже скованные наручниками. При появлении Найджела он приподнял их и снова уронил.

— Я думал, это полиция. Долго их нет.

— Прекратите, Райл.

— Должно быть, это сделал я, понимаете? Есть же доказательство… — Райл снова опустил голову на грудь. Голос его звучал глухо и безнадежно. Найджел взял его за плечи, сильно встряхнул и заставил поднять глаза.

— Доказательство? Черта с два! Нате, взгляните на эту дрянь. Нет, глядите! — Развернув платок, он положил бритву на стол. — Вы знаете, что такое полицейский обыск? Они обшарили все здание неделю назад. Неужели вы думаете, что они бы ее не заметили?

— Вы считаете…

— Я считаю, что эту бритву сунули в скоросшиватель после обыска. Ее подложили вчера или в субботу вечером.

— Убийца? — спросил Райл, не сводя с него глаз и снова возвращаясь к жизни.

— Это не бритва убийцы.

— Но кровь…

— Кровь пустить может всякий. Этого добра у всех хватает.

— Тогда я ничего не понимаю. Чья же это бритва, черт возьми?

— Точно не знаю. Но, по–моему, ее владельца уже нет в живых.

 

XVI. Окончательная сверка

— Да! — сказал Найджел. — Киприана Глида уже арестовали. Я просто хочу провести маленький опыт. Что называется, следственный эксперимент. Проверим хронометраж.

Найджел снова взглянул на часы. Стивен Протеру и Бэзил Райл обменялись недоумевающими взглядами, у них был вид добровольцев из публики, которых фокусник вызвал на эстраду в качестве помощников. Все трое находились в кабинете Протеру, рабочий понедельник приближался к концу.

— Сотрудники уходят из издательства двумя потоками, — сказал Найджел. — Первый — в пять часов, второй — в пять тридцать. Осталось десять минут до ухода второй группы. Приступим.

Он надел плащ, взял с пола крепкий саквояж и вывел своих собеседников из комнаты. Они спустились в лифте на нижний этаж.

— Боковая дверь заперта на засов до пяти тридцати. Верно?

— Верно, — подтвердил Стивен.

Найджел прошел через внутреннюю дверь и отодвинул засов боковой двери, выходящей на улицу. Потом в сопровождении своих спутников вернулся назад, миновал приемную и вышел через главный вход под недоумевающим взглядом Мириам Сандерс.

— Я убийца, — сказал он. — Внимательно следите за всем, что я делаю, и не задавайте лишних вопросов.

Вынув ключ, он отпер боковую дверь. В тамбуре он выхватил из саквояжа пальто с начесом и широкополую черную шляпу, надел их, выглянул из–за двери и пробежал несколько шагов до лифта.

— Бороду вам придется прифантазировать, — сказал он.

— Но откуда он знал, что лифт будет внизу? — спросил Райл.

— Рискнул. А может, чем–нибудь припер дверь.

— Но…

— Так вот, следите за мной, не путайтесь под ногами и помните, что мисс Майлз кого–то ждала.

Найджел быстро прошел по коридору мимо комнаты Стивена к соседней двери. До сих пор они никого не встретили. Когда они вошли в комнату Миллисент Майлз, один из его спутников шумно выдохнул воздух — звук был похож на шипение кошки. В комнате горел свет и за столом, спиной к двери, печатала на машинке женщина.

— Господи!.. — вскрикнул Бэзил Райл.

— Молчите! Я у себя за спиной поворачиваю ключ. Кладу саквояж. Мисс Майлз не оборачивается, она меня ждет. Я делаю большой шаг.

Найджел выдернул из кармана платок и засунул его женщине в рот, заглушив ее крик; одновременно он наклонил ее вместе со стулом назад так, что голова ее запрокинулась и обнажилось горло. Ноги ее заколотили по столу, он оттащил стул подальше, вынул воображаемое орудие убийства и провел им по ее горлу.

— Я, конечно, должен быть в перчатках, — сказал он. — Заметьте, что в таком положении она у меня абсолютно беспомощна. Кроме того, я избегаю хлынувшей крови, если не считать той, что попадет на мою левую руку, которой я держу ее поперек туловища.

Стивена Протеру передернуло. Ровный деловой тон Найджела напоминал тон хирурга, дающего своим практикантам пояснения по ходу операции. Спиной Стивен изо всех сил вжался в стену, словно хотел пройти сквозь нее. Бэзил Райл смотрел, широко раскрыв глаза.

— Секунд десять, как я вошел. Жертва умирает. Восстановление картины убийства полицией показало, что оно было совершено именно так. Вы должны вообразить кровь у меня на предплечье и на полу, а я перехожу к следующему этапу.

Отойдя на некоторое расстояние от стула, Найджел положил его спинкой на пол вместе с женщиной, потом взял ее под мышки, оттащил от стула в угол комнаты, где она и осталась лежать, разметав по пыльному паркету черные волосы.

— Мне надо было надеть галоши, — сказал Найджел. — Убийца их где–то надел, прежде чем войти в комнату. Может быть, в лифте.

Вынув из кармана скобу и взяв со стола тяжелую линейку, Найджел забил раздвижное окно.

— Дверь заперта, окно накрепко забито. Теперь я снимаю выпачканные в крови перчатки и надеваю чистые. — Найджел изобразил, как он это делает, а потом, поставив на место стул, присел к пишущей машинке.

— На стуле кровь. Но пальто потом можно выбросить, а к тому же я очень спешу.

Нагнувшись к нему, Стивен прошептал:

— Неужели все эти жуткие подробности необходимы? Боюсь, что Бэзил не выдержит.

Не отвечая, Найджел выдернул лист из машинки, вставил чистый и принялся печатать.

— Я копирую ту страницу, которую убийца напечатал, чтобы вложить в автобиографию своей жертвы. Тут мой хронометраж может оказаться не совсем точным. Я не знаю, быстро ли он печатает, но предполагаю, что нужный ему текст он знал наизусть. Через несколько минут мы сверим время, — в пять тридцать начнут уходить сотрудники. Проходя мимо, Сьюзен слышала стук машинки.

Бесстрастный, почти педантичный тон Найджела только подчеркивал нереальность этой сцены, причем центром ее было тело женщины, лежавшей на спине в углу комнаты. Ни Стивен, ни Бэзил не могли отвести от нее взгляд. У Бэзила глаза были полны ужаса, у Стивена — какого–то недоумения.

В коридоре захлопали двери и послышались шаги. Было ровно 5.30.

— Тревожный момент для убийцы, — пояснил Найджел. — Но в тот вечер почти все, кто работает на этом этаже, ушли из издательства раньше обычного… Так. Я кончил печатать страницу. Подменяю ею соответствующую страницу автобиографии. Боюсь, мы никогда не узнаем, что там было написано, но она, без сомнения, давала возможность установить личность убийцы. Ладно. Однако я еще не вполне удовлетворен. Интуиция мне подсказывает, что с тех пор, как я читал рукопись, моя жертва могла туда вставить еще какую–нибудь улику против меня. Я перелистываю страницы: мне надо проверить лишь то, что относится к определенному периоду ее молодости. Вижу на полях прописанную карандашом букву. Это может быть «Л» или «М». Меня бросает в жар. Я стираю букву.

— Почему «Л»? — спросил Райл хриплым шепотом. — Ведь Киприан…

— Это не может быть Киприан, он родился на десять лет позже, — пояснил Найджел.

— Может быть, «А», а не «Л»?.. — высказал предположение Стивен.

Бэзил Райл бросил на него удивленный взгляд.

— Я убеждаюсь, что на полях больше нет ссылок на меня, — не обращая на них внимания, продолжал Найджел. — Теперь наступает самый решительный момент. И тут убийца допустил две ошибки.

Он поднял машинку и поставил ее на пол рядом с телом женщины. Взяв ее вялые пальцы, он сначала обтер каждый из них, а потом и клавиши, платком и прижал пальцы к клавишам.

— Видите, что тут неправильно? — Найджел быстро взглянул на Райла.

— Н–н–нет…

— Она печатала по слепой системе. Я прижимаю кончики пальцев не к тем клавишам, к каким надо. А теперь совершаю вторую ошибку. Снова ставлю машинку на стол. Вкладываю лист, на котором печатала моя жертва, когда я на нее напал. Но не выравниваю строку. Вот почему полиция сразу заподозрила, что убийца печатал на машинке. Роковой недосмотр с его стороны.

Найджел вытащил скобу, которая держала раздвижное окно. Медленно обведя взглядом комнату, он сказал:

— Ну вот, здесь всё. Сколько времени? Пять сорок пять. Мы чуточку запаздываем: убийцу видели выходящим из здания в пять сорок. Пошли.

— Но…

— Ах да, галоши. Он, вероятно, снял их у двери и положил в саквояж.

— Подождите! — воскликнул Бэзил Райл, показывая на женщину в углу. Глаза у нее были закрыты, она ровно дышала, бледное лицо закрывали черные спутанные пряди волос. — Кто это?

— Моя ассистентка.

— Может, вы нас с ней познакомите? — спросил Стивен.

— Некогда. Пошли. — У двери Найджел сказал: — Большое спасибо, Клэр. Это все, что требовалось. Скоро увидимся.

Они спустились на лифте. Проходя в тамбур, Найджел сказал:

— Убийцу видели тут в бежевом пальто и черной шляпе. Он их, без сомнения, снял и спрятал в саквояж, как только за ним закрылась дверь.

В узком пространстве между дверьми было так тесно, что, вынимая из саквояжа плащ и надевая его вместо пальто с начесом, Найджел толкал своих спутников. У Стивена Протеру вид был взволнованный, но глаза горели любопытством. Бэзил Райл, казалось, был оглушен. Они вышли на Эйнджел–стрит и влились в поток служащих, который стремился к Эмбанкмент–Гарденс и словно впадал в Темзу. Пройдя через станцию метро «Чаринг–Кросс», они поднялись по ступенькам к северному концу Хангерфордского моста. Спутники с трудом поспевали за Найджелом, он шел большими шагами так целеустремленно, что им становилось не по себе. Бэзил Райл все же нарушил молчание:

— Неужели вы хотите сказать, что Киприан Глид просто вошел в издательство, одетый как всегда, и… и все это сделал?

— Одетый как всегда? А вы полагали, что убийца надевал маскарадный костюм? — сердито спросил Найджел.

— Никогда бы не подумал, что у него хватит духу…

Найджел внезапно остановился — они были уже на середине моста — и задумчиво поглядел на своих спутников.

— «Сильная ненависть прогоняет страх», — сказал он.

Красивые глаза Стивена Протеру на миг встретились с его взглядом. Все трое потеснились к перилам, чтобы уступить дорогу торопливым пассажирам с сезонными билетами.

— Зачем вы заставили нас присутствовать при следственном эксперименте? — Рыбий рот Стивена с трудом цедил слова. — Вы могли бы проверить хронометраж и без нас.

— Я думал, вам будет интересно, — последовал холодный ответ.

Найджел повернулся к реке — дуговые фонари на мосту теперь были у него за спиной. Свет, падавший с набережной, чертил иероглифы на неспокойной воде внизу. Через Темзу ярко светили друг другу здания компании «Шелл–Мекс» и Фестивал–холла. На мост с грохотом въехал поезд, перестук его колес далеко разносился над водой. Проходя по мосту, Найджел выпустил из рук саквояж, который держал в тени над перилами.

— Видите? Никто ничего не заметил.

— Чего не заметил? — почти выкрикнул Райл.

— И даже вы не заметили, как убийца бросил в Темзу саквояж, где лежали бежевое пальто, широкополая черная шляпа, перчатки, пара галош, бритва и еще один предмет. — По мере того как грохот электрички удалялся, Найджел постепенно понижал голос.

— Какой еще предмет? — Райл в недоумении помотал головой.

Найджел повернулся к Стивену:

— Вы–то можете ему подсказать?

Наступило короткое молчание, потом Стивен, нахмурившись, сказал:

— Но вы же говорили, что Киприан Глид арестован.

— Я не говорил, что он арестован за убийство.

— Что все это значит? — раздраженно спросил Райл. — Я ровно ничего не понимаю…

— В таком случае, — звучный голос Стивена Протеру перекрыл топот и шарканье прохожих, — еще один предмет мог быть фальшивой бородой.

— Совершенно верно.

— Значит, убийца загримировался под Киприана Глида? — На лице Бэзила растерянность сменилась робким проблеском надежды.

— Пошли. Мы теряем время. — Найджел повел их мимо Фестивал–холла. Четыре минуты спустя они вошли в главный кассовый зал вокзала Ватерлоо, стрелки часов показывали 5.57. Был час пик, и люди толпой спешили на платформы.

— Видите, несмотря на мою лекцию по дороге, у нас еще есть время, — сказал Найджел.

— Время для чего? — Щеки и рот Стивена Протеру шевелились, как растревоженный муравейник.

Найджел посмотрел ему прямо в глаза и произнес печально, почти с раскаянием:

— Время для того, чтобы вы успели взять в камере хранения свой саквояж — свой саквояж для поездок за город — и сесть на поезд шесть ноль пять.

Стивен невольно посмотрел в сторону камеры хранения. Возле окошка стояли инспектор Райт и сержант уголовного розыска Фентон. Стивен издал короткий, как в кошмаре, вопль и кинулся бежать по диагонали налево, к открытым воротам, которые всасывали, как сток, последних, опаздывающих пассажиров.

Найджел бросился за ним. Райт и сержант двинулись наперерез. Но пробиться сквозь плотный поток пассажиров, преградивший ему дорогу, было так же трудно, как плыть поперек сильного течения. Спотыкаясь, наталкиваясь на людей, Найджел отклонился от курса и потерял из виду беглеца, которого к тому же ему и не очень хотелось преследовать. Когда он снова заметил Стивена, тот был совсем не там, где он ожидал его увидеть. Скрывшись в толпе, он резко взял вправо, вернулся назад, как заяц, преследуемый гончими, и теперь стоял метрах в тридцати от Найджела.

Найджел отчаянно замахал инспектору Райту, который, грудью раздвигая толпу, бежал к нему. Снова повернувшись лицом к платформе, он увидел, как Стивен Протеру берет из автомата перронный билет, и сердце его сжалось от жалости. В тот же миг он скорее почувствовал вибрацию воздуха, чем услышал в неразборчивом гуле звук, похожий на отдаленный барабанный бой или на раскат грома.

«Нет! Не надо! Не надо!» — безмолвно закричал Найджел. Контролер, не слыша криков Райта и не замечая его отчаянной жестикуляции, пробил билет Стивена. Грохот нарастал. Поезд был уже рядом. Найджел и Райт выскочили на платформу. В двадцати метрах от них бежал Стивен, он оглянулся, обошел пытавшегося его задержать носильщика и понесся навстречу громадному локомотиву, который тянул длинный состав, напоминавший неудержимый поток лавы. Он понесся навстречу поезду, словно там ждало его спасение, а не гибель, и бросился под стальные колеса.

— Когда вы начали подозревать Стивена? — спросил Райл.

— «Когда он ее полюбил?» Кто может ответить на такой вопрос? — В голосе Найджела звучали усталость и горечь. Клэр взяла его за руку. Был поздний вечер, они втроем сидели у Клэр в студии. Найджел обернулся к Райлу: — Извините. У меня паршивое настроение. Мне он нравился.

— Тогда давайте оставим этот разговор.

Лицо Райла уже не было таким бледным. Он разглядывал студию, наслаждаясь, как выздоравливающий после опасной болезни, зрелищем обычных, давно знакомых вещей. Найджел все же ему ответил:

— Навела меня на мысль пометка в календаре мисс Майлз на тот день, когда ее убили: «Торсдень?!» Что это могло означать, кроме решающего объяснения по поводу книги генерала Торсби? Киприан Глид рассказал, что он видел, как в то утро, когда верстку отсылали в типографию, его мать стояла над ней одна в комнате Стивена. Если бы это она подправила верстку, то ни за что не написала бы этого слова на календаре, да еще с восклицательным знаком. Следовательно, все было наоборот. Даже гибридное слово тут показательно. Она ненавидела словотворчество. Стивен изобретал нелепицы, чтобы позлить ее. Поэтому, со свойственной ей ребячьей мстительностью, она этим нелепым словом обозначила день, когда истекает срок ее ультиматума.

— Но мотив такой неубедительный, — возразил Райл. — Неужели он убил ее только потому, что она грозила рассказать издателям о его махинации с версткой?

Клэр сказала:

— Ведь это было бы с ее стороны голословным утверждением, которое он мог отрицать. С какой стати компаньоны ей бы поверили?

— Под удар была поставлена его работа, все его существование. Так он это воспринял. Ее угроза только подожгла фитиль. Но сам фитиль — долгая история затаенной ненависти. О ней невыносимо даже подумать. — Найджел помолчал. — Вы не отдаете себе отчета в том, что Стивен много месяцев кряду сидел бок о бок с женщиной, которая высосала из него все соки, лишила его жизнь всякого смысла. И разделяла их только тонкая перегородка и раздвижное окно. Их ребенок…

— Что? Какой ребенок? — воскликнул Райл.

Найджел рассказал ему историю Пола Протеру.

— Стивен подменил страницу в автобиографии потому, что подлинный текст открыл бы его связь с Миллисент и то, что у них был ребенок, а также причину, по которой он восстановил купюры в верстке. Для этого нам достаточно было выяснить, что среди погибших в Уломбо был некий Пол Протеру.

— А я думала, ты поверил, что отцом ребенка был его брат, — сказала Клэр.

— Сначала поверил. — Найджел объяснил Райлу, как обстояло дело с Питером Протеру. — Видите ли, у Стивена было две линии обороны. Первая — это помешать нам узнать, что у него вообще был сын. Первую линию я прорвал, но он спрятался за вторую. Это произошло у него дома, когда он пригласил меня поесть. Он мне рассказал тогда, что у Миллисент был ребенок от его брата, Питера, студента, который готовился принять духовный сан, и что он, Стивен, взял грех на себя, спасая карьеру Питера. Придумано все было очень ловко. Попробуйте опровергнуть эту версию — ведь Питер стал миссионером, а через год или два умер.

— А что вас заставило усомниться?

— Поэма Стивена. И то, что он больше ничего не мог написать.

— Не понимаю, — сказал Райл.

Найджел встал и нервно заходил по комнате.

— «Пламя и пепел»— ключ ко всей этой злосчастной истории, — сказал он наконец. — Стивен с необычайной убедительностью рассказал мне, что произошло с Питером. Он заставил меня прочувствовать все его муки: как его соблазнили, как бессердечно отринули, словом, показал крестный путь, по которому провела этого молодого идеалиста Миллисент Майлз. Поэма, сказал он, была написана о том, что пережил у него на глазах его брат. Ладно. Но потом я обнаружил, что впоследствии он снова и снова пытался писать стихи и ничего из этого не выходило. Если в «Пламени и пепле» запечатлен чужой опыт, почему же воображение и поэтический дар так изменили Стивену, когда он пытался писать о чем–то другом? То, что он больше не мог ничего создать, все сильнее и сильнее убеждало меня, что эта поэма родилась из собственного душевного опыта, из той смертной муки, которая испепелила его талант, разбила ему жизнь. Поэты, знаете ли, выносливые люди. Они стойко переносят чужие страдания. Но от душевных ран, нанесенных самому поэту, его талант порой гибнет. После того, что он пережил в молодости из–за Миллисент, он решил закалить свою душу, стать неуязвимым, ушел в себя, сжег за собой все мосты, и его поэтический дар сгорел вместе с ними.

— Однако и через столько лет он не стал неуязвимым для Миллисент? — задумчиво спросила Клэр.

— Нет. Его сын, Пол, — единственное, что осталось у него после крушения. Поэзия ему изменила, он возложил все надежды на этого мальчика, отдал ему весь жар своей души. А Пол погиб. У Стивена не осталось ничего. Понимаете, как велико было искушение разоблачить губернатора, чья безрукость стоила мальчику жизни?

— Да, но Миллисент… — начал Райл.

Найджел круто повернулся к нему:

— А вам не приходит в голову, что одной из причин, толкнувших Стивена на убийство, было желание спасти от нее вас? Чтобы она не искалечила вашу жизнь так, как тридцать лет назад искалечила его собственную?

— О Господи, о Господи… — забормотал Райл, не смея поднять на Найджела глаза.

— Да, это была одна из причин, хотя и не главная. Сказалась тут и его литературная порядочность: он не мог допустить, чтобы путем шантажа его заставили согласиться на переиздание ее пошлых романов.

Бэзил Райл покраснел до корней волос.

— Но и этот мотив был только второстепенным, — продолжал Найджел. — Он месяц за месяцем жил бок о бок с женщиной, которая вдохновила его на создание замечательной поэмы, но прикончила в нем поэта. Да, рана снова открылась и начала кровоточить. Не сомневаюсь, что она бередила эту рану все больнее и больнее. Я слышал, как она ему сказала: «Я–то, по крайней мере, пишу». Она могла сколько угодно мучить его: их разделяло только окошко. Джин слышала, как она ему сказала: «Вы просто импотент!» Простите, Бэзил, но она была хищница. Она кусала его, кусала, трепала ему нервы, так же, как тридцать лет назад, но теперь уже куда более изощренно.

— Да. Это она умела. — Голос Бэзила Райла был едва слышен.

— Когда–то ее оружием против Стивена была беременность; думаю, он и тогда ее чуть не убил. Теперь у нее появилось другое оружие, другой способ подчинить его своей воле — дважды написанное «Надо!» на полях верстки. И на этот раз он ее убил. Она чересчур упорно на это напрашивалась.

— Все это я понимаю, — помолчав, сказал Райл. — Но меня удивляет, что он пытался свалить вину на Киприана Глида. По–моему, это на него не похоже.

— Тут могла быть импровизация, не входившая в первоначальный замысел. Правда, особых угрызений совести он не чувствовал, сравнивая это ничтожество с другим сыном Миллисент — со своим сыном. Во всяком случае, он решил убить ее в пятницу, когда все сотрудники уходят с работы, сразу же после пяти тридцати. Договорился, что проведет выходные у друзей в Гемпшире, — они давно его звали. Однако, как Стивен сам мне сказал, он редко выезжал из Лондона и у них никогда раньше не гостил. Уже одно это должно было вызвать у нас подозрения: при расследовании убийства всегда ищешь чего–то необычного, какого–нибудь неожиданного поступка. Он обеспечил себе достаточно прочное алиби — убедительное, но в то же время не вульгарно непрошибаемое. И вот накануне намеченного им дня он услышал телефонный разговор Миллисент с сыном: вечером, после окончательного объяснения со Стивеном, она должна была заехать к Киприану — тот будет ее ждать, один. Таким образом, на время, когда произойдет убийство, у Киприана не будет алиби. Это могло подать Стивену идею одеться под Киприана, а может, он так и задумал с самого начала, кто знает? Стивен уже стащил запасной ключ от боковой двери. Вероятно, просто для того, чтобы запутать следы, но в краже ключа скорее всего должны были заподозрить Киприана. Стивен купил пальто с начесом и большую черную шляпу. К сожалению, вырастить за ночь бороду он не мог, поэтому ему пришлось обзавестись фальшивой.

— Почему к сожалению?

— Когда Сьюзен описывала человека, которого она видела выходящим на улицу, она как–то странно выразилась: «И волосы у него вроде на щеке растут». Она ведь, если помните, видела его только со спины. Меня это насторожило. Странно, что она просто не сказала: «У него была борода». Подсознательно она восприняла эту растительность как псевдобороду. И тут мне пришло в голову, что убийца замаскировался под Киприана Глида на случай, если ему не повезет и он кого–нибудь встретит по дороге в комнату мисс Майлз или обратно. Почему он не снял выпачканного кровью пальто до того, как вышел из комнаты? Потому что, если его увидят, его должны увидеть в этом пальто. Единственный из всех подозреваемых, кто не мог позволить себе, чтобы его в это время здесь узнали, был Стивен, — ведь Мириам Сандерс видела его выходящим в пять двадцать с саквояжем в руках. Ему необходимо было совершить убийство в строго определенное время, потому что, во–первых, Миллисент не стала бы долго его дожидаться и, во–вторых, его алиби частично зависело от того, что мисс Сандерс увидит его на выходе, а сама она уходит в пять тридцать. Имейте в виду, он ведь не предполагал, что полицейские так точно установят время убийства.

— А как они это сделали?

— Заметив, что раздвижное окно было забито. Он не предвидел, что это обнаружат. Когда полиция в первый раз его допрашивала, он совершил ужасную ошибку, сказав, будто понятия не имеет, что окно забивали вообще. Если бы он сказал, что оно было забито, и выдумал какое–нибудь правдоподобное объяснение, Райт выбросил бы это обстоятельство из головы. А ведь окно могло быть забито только для того, чтобы кто–нибудь, случайно забредя в комнату Стивена, не заглянул в комнату Миллисент. Следовательно, убийство должно было произойти тогда, когда в здании еще находились люди, а по пятницам даже компаньоны там не остаются позже шести. Поэтому, если рассуждать логически, убийство совершено между пятью двадцатью и шестью.

Клэр налила Бэзилу Райлу еще коньяку. Весь вечер он недоверчиво поглядывал на хозяйку студии, словно ему трудно было отождествить ее с ассистенткой, которая исполняла роль жертвы в зловещем эксперименте Найджела. Он сказал:

— Признаться, я никогда не питал к Стивену особых симпатий. Никак не мог понять, что это за птица. И к тому же он был из старой гвардии, а меня в фирме только терпели — вульгарного ловкого выскочку с филологическим образованием. Но уж никак не думал, что он захочет свалить на меня вину!

— Он и не хотел.

— А бритва?

— Бритву подложила вам в комнату Лиз Уэнхем.

— Лиз? Бросьте!

— У Лиз была слабость к Стивену Протеру — это я понял с самого начала. Она на редкость умная женщина, поэтому ей нетрудно было сообразить, что подозрения, которые все больше и больше вызывает у меня Стивен, весьма обоснованны, и разгадать намеки, которые я ей по этому поводу делал. Более того, ее любовь к нему помогла ей интуитивно подметить его ненависть к Миллисент. Думаю, что сама она начала его подозревать во время того обеда у Джералдайна.

— Почему?

— Помните, я упомянул о телефонном разговоре Глида с матерью накануне убийства? Когда они договаривались о встрече у него дома? Стивен сказал, что не мог слышать этого разговора. Я заметил, с каким изумлением и тревогой взглянула на него Лиз. Видимо, она была в комнате Стивена, когда происходил этот телефонный разговор, слышала его, потому что окошко было открыто, и теперь удивилась: зачем Стивен сказал, будто не слышал разговора? Когда я беседовал с ней последний раз, она уже не могла скрыть своей тревоги за Стивена, а я позволил себе еще несколько откровенных намеков. Выходя от нее, я слышал, как она ему позвонила и пригласила к себе на завтрак. Бог его знает, что у них там произошло. Я убежден, что Стивен не мог ни в чем сознаться, но подозрение ее окрепло, и она…

— Почему же ее выбор пал на меня? — с раздражением спросил Райл.

— Вы сами на это ответили. Потому что вы не из старой гвардии, не Уэнхем, не Джералдайн и не Протеру. И она по–своему любила Стивена. Все что угодно, лишь бы отвести от него удар. А вне своей работы Лиз — человек наивный, не от мира сего. И порывистый. Поддавшись порыву спасти Стивена, она откопала старомодную бритву, наверное еще отцовскую. Ведь ее дом — это музей уэнхемовских реликвий. Она ею порезалась, а потом бросилась в ваш кабинет и подложила ее. Ведь это она попросила достать эту папку в понедельник утром.

— Ну, знаете, — обиженно начал Райл; тон его был даже немного комичным.

— Наверняка теперь ей очень стыдно — стыдно, что она была настолько глупа и не сообразила, как тщательно полицейские обыскивали ваш кабинет. Могли ли они не обнаружить бритву? Но я же говорю: она это сделала по наитию, впав в панику из–за Стивена. И это вполне отвечало бы предположению, что вы убили Миллисент Майлз в припадке безумия. Лиз человек жестокий; не забывайте, что престиж фирмы для нее превыше всего, а кроме этого ей в жизни было дорого только одно: Стивен.

Бэзил Райл посмотрел на Найджела без симпатии:

— Ну, уж если говорить о жестокости…

— Да, Джералдайн по–своему не лучше. Но нутро у него не такое твердое. Он дрожал как осиновый лист из–за давнего эпизода с мисс Майлз. На этот счет существует две версии, и мне наплевать, какая из них верна. Ему пришлось использовать Лиз в качестве посредника, чтобы сообщить свою версию мне. Он трус, но у него не было достаточно сильного мотива для убийства.

— Я говорю не о Джералдайне. Я говорю о вашем сегодняшнем представлении. Неужели было необходимо подвергать Стивена таким мучениям? Черт побери, это просто садизм. Полицейские все равно рано или поздно до него добрались бы. Выследили бы покупку фальшивой бороды и бежевого пальто.

— Да, вероятно, — незлобиво признал Найджел. — Как только начали бы спрашивать о Стивене, а не о Киприане Глиде.

— Как же вы тогда можете оправдать сегодняшнюю мелодраму? Это все равно что допрос под пыткой.

— Бог с вами, мистер Райл! — Голос Клэр дрожал от негодования. — Неужели вы так ничего и не поняли? Думаете, Найджелу это было приятно? — Она вскочила, тряхнув темной гривой волос, и стала над Райлом. — Вы же сами говорите: «Рано или поздно полицейские бы до него добрались». Надо было, чтобы это произошло «рано». Ради вас. — Клэр топнула ногой. — Ради вас. Найджел за вас боялся, боялся того, что может с вами случиться, если вы по–прежнему будете мучиться подозрением — не сделались ли вы убийцей в припадке безумия. Вот почему Стивена Протеру надо было сломать поскорее. Вы должны быть ему благодарны, а не становиться в сентиментальную позу…

— Ладно, ладно. Простите. Право же, я не думал… — Бэзил Райл протянул Найджелу руку, а потом, кинув взгляд на Клэр, добавил с оттенком былого задора: — Счастливый вы человек!