в которой выясняется, что мира и покоя нет нигде, даже дома, друзья расстаются, Кунц Гакке служит новому наместнику Нижних Земель, а Феликс ван Бролин выходит в море, как и мечтал.

Капли непрерывного дождя стекали по тонзуре молодого священника, по его лбу и щекам, смешиваясь со слезами и кровью, текущей из рассеченной брови. Веревка, перерезанная Феликсом, свисала на спине до поясницы, растерянный католик, уже попрощавшийся с жизнью, так и не снял петлю с шеи, являя жалкое и нелепое зрелище.

— Так-так, — сказал самый тяжелый и сильный из вешателей, — вместо одного, у нас болтаться будут два папежника.

— С каких пор во Флиссингене вешают людей без суда и обвинений? — отозвался Феликс, недобро оскалившись.

— Ван Бролин не появлялся в Зеландии много лет, — ухмыльнулся другой вешальщик, вроде бы смутно знакомый. — Видать, он уже и забыл, что сделали паписты с его матерью.

Феликс опустил вниз руку с ножом, только что разрезавшим веревку. Провел рукой по мокрому от дождя лицу, спросил:

— Я должен помнить тебя?

Пока мужчина, к кому он обратился, открывал рот для ответа, Феликс боковым зрением заметил быстрое движение и махнул ножом, отгоняя того, кто хотел расправиться с ним исподтишка. Зажимая окровавленную кисть, с которой на полоске кожи свисал большой палец, наносивший удар в спину дико завыл. Теперь толпа на площади сгустилась, надвинулась, сомкнулась, и Феликс в ужасе понял, что даже в самые тяжелые моменты их с Габри путешествия он не был в такой близости от смерти, как перешагнув порог своего родного дома во Флиссингене.

— Что стало с вами, зеландцы? — выкрикнул он. — Больше нет правосудия на островах?

— Видит бог, заступаясь за идолопоклонника, ты ставишь себя вне городской общины! — заявил смутно знакомый человек, ранее назвавший его по имени.

— Кто ты, черт побери, таков?

— Не узнаешь меня, Феликс, — покачал головой мужчина в черной одежде с белым отложным воротником. — Совсем чужой нашему городу вернулся.

Феликс так и не припомнил, с кем именно ведет он спор, зато десятилетней давности бунт иконоборцев встал у него перед глазами, и он замер на мгновение, вспоминая отца, его красное от гнева лицо, непреклонную волю, отпугнувшую погромщиков от церкви святого Якоба. За прошедшие годы иконоборцы перешли от истребления образов к уничтожению инакомыслящих. Оправдывала ли их жестокость, с которой самих протестантов уничтожали католики?

— Кто ты такой, чтобы называть меня чужим? — Он поднял руку с ножом, указывая: — Вот мой дом, в котором рождались и умирали ван Бролины, веками уважаемые люди в городской общине.

— Флиссингенцы! — звучный голос раздался в нескольких туазах, и Феликс узнал в приближающемся мужчине Дирка ван Кейка, высокого, светловолосого, в серых сапогах с серебряными пряжками и сером бархатном вамсе под черным плащом. — Что здесь происходит?

Толпа расступалась перед молодым, уверенным в себе человеком, пока Дирк не оказался перед сидящим на земле католиком с обрезанной пеньковой петлей на шее.

— Господин ван Кейк! — выкрикнул тот, кто называл Феликса по имени. — Давеча вернувшийся неизвестно откуда молодой ван Бролин, препятствовал исполнению воли городского совета и пытался освободить вот этого приговоренного.

— Здравствуй Дирк! — улыбнулся Феликс, немного расслабляясь. — Приговоренными называют тех, чьи дела разобрал справедливый и беспристрастный суд, найдя доказательства обвинения весомыми. Так, по крайней мере, вершилось правосудие в Нижних Землях еще со времен, когда мы были частью Бургундии. Этого же человека, насколько я видел, тащили вешать без всякого судебного разбирательства, едва узнав о его вероисповедании.

— Этого достаточно, Феликс, — сказал Дирк без тени улыбки. — Одного этого достаточно.

— Ты не шутишь? — Феликс выпучил глаза. — Серьезно говоришь? Выходит, мы теперь сами ничем не лучше Испании, перестали от нее отличаться?

— Сей служитель римской блудницы мог принять догматы Кальвина, — важно сказал ван Кейк под одобрительный гул толпы. — Однако, он не пожелал. Сам выбрал свою участь. А мы, зеландцы, не можем позволить нашим жертвам, пострадавшим от испанских инквизиторов и солдат, оставаться неотмщенными.

— Это ты называешь местью? — скривил губы Феликс. — Бедолага не инквизитор и не военный.

— Человек, у которого паписты убили мать, мог бы быть менее щепетильным в вопросах мести, — усмехнулся Дирк ван Кейк. Отвернулся от потерявшего дар речи ван Бролина и скомандовал: — Кончайте с этим!

Толпа восторженно взвыла на разные голоса, окружила несчастного латинского попа и начала избивать его и колоть всем, что подворачивалось под руку. Некоторое время слышались жалобные крики и стоны, потом они затихли, и перепачканные кровью зеландцы стали расходиться со свирепой радостью на лицах. Феликс всегда гордился своей принадлежностью к сплоченной общине рыбаков, строителей дамб, мастеров, мельников, кораблестроителей и мореходов. Теперь ему хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Но слишком уж добросовестно его предки намывали эту землю из моря, слишком усердно впечатывали в нее камни флиссингенских укреплений и мостовых, городских стен и артиллерийских бастионов, — ноги ван Бролина прочно вросли в булыжник и не желали двигаться. Застывший, как изваяние, смуглолицый парень с понуро опущенными плечами привлек внимание кое-кого из распаленных ненавистью горожан. Некоторые из них переговаривались, глядя на ван Бролина и постепенно надвигаясь на него.

— Тебя могут убить! — маленькое хрупкое существо набросилось на Феликса, обняло его, потянуло, едва не плача. — Тебя могут убить! — завязанный в спешке чепчик едва не слетал с белокурых локонов, сине-серые глаза затуманились слезами, но девочка упрямо тянула его к близкому дому, пока они не оказались на пороге.

— Я думал, у меня оставался друг, — сказал Феликс, прислоняясь к закрытой, наконец-то, двери.

— У тебя не один друг, — Мария задвинула мощный засов, сопя, перевела дыхание. — Мой брат и я твои друзья.

— Вы моя семья, — улыбнулся Феликс, глядя сверху вниз на девочку.

— Хорошо, — серьезно сказала Мария, поправляя выбившиеся локоны. — Я стану твоей женой, когда немного подрасту и смогу рожать. Тогда уж точно мы будем семьей и родственниками, а пока что мы только друзья.

Феликс не думал, что сможет рассмеяться после того, что случилось несколько минут назад, но поразительная серьезность маленькой белокурой девчонки с тонкими ручками и ножками на время отвлекла его от ужасов, творившихся у самого порога родного дома. На очень короткое время, потому что грозно и требовательно зазвенела бронза дверного кольца. Раз, другой, третий…

— Беги наверх! — скомандовал Феликс пересохшим ртом. — Они не тронут тебя. Пришли только за мной.

— Нет! — помотала головкой в чепчике девочка.

Феликс приоткрыл решетчатое дверное оконце, чтобы увидеть, кто стоит на крыльце. Выражение его лица вмиг переменилось. С радостным воплем он распахнул дверь и оказался в объятиях Виллема Баренца. Бородатый коренастый моряк с широко посаженными глазами обхватил ван Бролина сильными руками, приподнял его над землей. Человек, коего Феликс почитал за старшего брата, тоже вернулся, наконец, домой. Четверо крепких с обветренными лицами матросов за спиной капитана Баренца, поставив на булыжную мостовую мешки и сундуки, улыбались, глядя на долгожданную встречу своего шкипера и наследника Якоба ван Бролина.

* * *

Фландрская армия покидала Нижние Земли. Брела по распутице лучшая в мире пехота, устало тащились стрелки, взвалив на плечи длинные тяжелые мушкеты и сошки. Понурые артиллерийские кони везли на лафетах чугунные пушки, пикинеры и алебардисты месили фламандскую грязь, мечтая о зимних квартирах в далекой Италии. Добираться до апеннинского рая приходилось об это время года больше месяца, да еще следовало не отстать, не заблудиться, увлекшись фуражировкой, не стать жертвой разбойников из немецких княжеств (а нередко под разбойников рядились и отряды умелых воинов, подчинявшихся германским курфюрстам, герцогам и ландграфам). Габсбургской кавалерии, даже редких ее эскадронов, на «испанской дороге» не наблюдалось.

Кавалерию под командованием Алессандро Фарнезе, племянника и близкого друга, Хуан Австрийский держал при себе. Оставалась в Нижних Землях и валлонская пехота, ведь здесь была ее родина, оставались и три-четыре испанские терции, из тех, что менее всего скомпрометировали себя «испанской яростью». Зато Генеральные Штаты севера и дворяне, подписавшие «Гентское умиротворение», были удовлетворены: Хуан Австрийский, как и обещал, выводил из Семнадцати провинций мародеров, насильников и убийц. Брюссель, растроганный достигнутым, наконец, согласием, готовил наместнику Филиппа II, подписавшему лояльный к мятежникам «Perpetual edict», торжественную встречу.

Кастилец Хуан де Эскобедо, пару лет назад назначенный секретарем принца, больше времени проводил в Мадриде, чем в Нижних Землях, выбивая финансирование для войск, пытаясь получить королевское одобрение честолюбивым замыслам сводного брата Филиппа II, он время от времени появлялся с докладами в Люксембургской ставке принца Хуана. Там секретарь-дипломат неизменно натыкался на новых пассий самого галантного принца эпохи, проводившего время в компании Алессандро, сына Маргариты Пармской, за итальянским вином и сочинением мадригалов.

Деловую же переписку принца в отсутствие испанского секретаря теперь вел не первой молодости лысый баварец, в совершенстве владевший фламандским, испанским, английским и латынью. Наведя справки, де Эскобедо узнал, что заменивший его секретарь был доминиканским братом и в прошлом председателем трибунала инквизиции Утрехта и Камбрэ. Архиепископ Камбрэ и рекомендовал этого безродного инквизитора со странной судьбой в ближайшие помощники наместника Нижних Земель. Будучи кастильцем, Хуан де Эскобедо с великим почтением относился к Святому Официуму, а, приставленный в свое время к принцу, чтобы шпионить за ним по поручению самого короля, испанский секретарь был далек от того, чтобы ревновать принца к новому назначенцу. Дело в том, что де Эскобедо успел искренне привязаться к дамскому кумиру, бесстрашному воину, завоевателю Алжира и Туниса, разбившему при Лепанто огромный флот самого султана, доселе считавшийся непобедимым и наводивший ужас на европейских государей. Обаяние принца Хуана было столь велико, что де Эскобедо втайне мечтал, чтобы Хуан Австрийский, статный и рыцарственный, как прежний император, когда-нибудь занял место невзрачного и никогда не водившего в бой войска Филиппа, чей пока что единственный наследник мужского пола дон Карлос то ли отравился фигами, то ли, как поговаривали, был умерщвлен собственным отцом, узнавшем о заговоре, который полоумный дон Карлос попытался составить против Филиппа II.

— Хороши ли столичные новости? — де Эскобедо заметил, что Кунц Гакке всегда жадно прислушивается ко всему, что исходит из двора повелителя империи, над которой никогда не заходит солнце.

— В Толедо, который некоторое время назад потерял свою былую славу, мне довелось повидать картины художника-киприота, который перебрался в Испанию, благодаря победам нашего принца, — сказал Эскобедо с тонкой улыбкой. Он не думал, что доминиканец хоть сколько-нибудь сведущ в живописи.

— И что же? — спросил Кунц.

— Это нечто новое в изобразительном искусстве, клянусь честью! — заявил кастилец. — Художник взял себе имя Эль Греко, в честь оставленной родины. Если вам посчастливится когда-нибудь побывать в Испании, непременно взгляните на его работы. Этот Эль Греко владеет искусством изливать божественный свет на полотна, где действуют Спаситель, Дева Мария и святые. Невероятное зрелище!

— Надо будет при случае полюбоваться, — кивнул Кунц. — В Нижних Землях, впрочем, я тоже смогу подсказать вам живописцев, на которых следует обратить внимание: Ян Ван Эйк, Рогин ван дер Вейден, Питер Брейгель, Иероним из Хертогенбосха и еще десятки имен известны каждому, знакомому с искусством в Семнадцати провинциях. Ни кто иной, как здешний уроженец Антонис Мор, протеже кардинала Гранвеллы, выписал превосходные портреты Маргариты Пармской и государя нашего Филиппа. Говорили, что Антонис вернулся в Антверпен перед самой «испанской яростью», и, возможно, погиб во время мятежа.

— И вправду, Мор, как я слышал, год назад покинул Мадрид и удалился на родину, — пожал плечами де Эскобедо. — Больше мне ничего не известно.

Испанец немного расстроился, когда у него не получилось вызвать зависть нового секретаря Хуана Австрийского, и он решил переменить тему:

— Насколько я вижу, расположиться именно в Люксембурге было довольно удачной идеей. С одной стороны, это самая южная из всех Семнадцати провинций, неизменно верная Габсбургской короне и населенная в основном католическими сеньорами и их крестьянами, преданными Римской вере. С другой — здесь начинается «испанская дорога», на которую принц направляет запятнавшие себя и просто небоеспособные подразделения, придерживая лучшие части, которые ему могут еще пригодиться.

— Несомненно, вы правы, сударь, — сказал Кунц Гакке. — Не угодно ли еще вина? Здешний сыр чудо как хорош и сочетается с красным неаполитанским, будто жених с невестой.

Аллегорию про жениха и невесту выдумал не он сам, а незабвенный Бертрам Рош, известный ценитель вин. Образ компаньона не тускнел в сердце бывшего председателя трибунала, напротив, с течением времени он обнаруживал, что теперь в нем собственные мысли соседствуют с теми, что высказывал брат Бертрам, будто бы бренное тело инквизитора сделалось сосудом для них обоих.

— Правда, что место для резиденции принца подсказали братья Берлемоны, статхаудер Брабанта и архиепископ Камбрэ? — вопросил Хуан де Эскобедо.

— Вы еще забыли Шарля, их отца, члена Государственного Совета Нижних Земель, — сказал Кунц. — Это семейство известно как преданные католики и верные слуги престола.

— Разве Жиль де Берлемон не участвовал вместе с графом Боссю в осаде Вреденбурга на стороне Генеральных Штатов? — Эскобедо поднял правую бровь, как бы уличая собеседника в сокрытии важных сведений.

— Именно его присутствие позволило испанскому гарнизону беспрепятственно покинуть крепость и сам Утрехт, — заметил Кунц. — Жиль де Берлемон прославился до этого во многих битвах под знаменами Габсбургов, чего стоит одна Моокерхайде!

Он бестрепетно выдержал взгляд испанского секретаря принца. Некоторое время оба эти мужа, поднаторевших в плетении словес, рассматривали друг друга: спокойные, уверенные в себе, давно перешагнувшие за четвертый десяток не напрасно прожитых лет.

— Между нами, возможно, больше сходства, чем различий, — сказал, наконец, Хуан де Эскобедо. Как и у отца Бертрама, морщинки лучами расходились от внешних уголков глаз испанца через виски, где скрывались под темными с проседью волосами. — Всю свою жизнь я провел при дворе их католических величеств, и могу, наверное, оказаться полезен, если у вас возникнет какое-нибудь затруднение при переписке или общении со здешними аристократами.

— Я воспитывался в доминиканском монастыре в Баварии, — хрипло сказал Кунц Гакке. — Во мне нет ни капли благородной крови. Вас же, кастильцев, по всей империи считают надменными гордецами. Я сумею оценить вашу дружбу, сеньор де Эскобедо, если вы действительно намерены мне ее предложить.

С этими словами Кунц Гакке протянул испанцу твердую сильную руку, и придворный секретарь ее с готовностью пожал.

— Синьор де Эскобедо, — заглянувший в комнату секретарей слуга был затянут в цвета Хуана Австрийского — красный и золотой. — Вас просит пожаловать его сиятельство.

— До встречи за ужином, — кивнул испанский дворянин Кунцу и скрылся в дверном проеме — титулованный бастард императора не любил ждать своих подчиненных.

Едва Хуан де Эскобедо ушел, в расположенную напротив небольшую дверь, немного согнувшись, вошел Отто в пестром одеянии ландскнехта, без шляпы, но со шпагой на боку. Земляку Гакке так и не привелось нести службу в трибунале инквизиции, фамильяром которого он стал три года назад, однако на судьбу ему жаловаться не приходилось — жизнь в ставке блистательного наместника Нижних Земель была полна интриг, развлечений, знакомств с дамами, которые, как мотыльки у огня, порхали вокруг человека, имевшего репутацию самого галантного рыцаря эпохи. Вокруг знатных дам, интересовавшихся принцем и его приближенными, сновали камеристки, горничные и служанки, многие из которых благосклонно взирали на мужественный облик светловолосого Отто.

— Долго добирался, — сказал Кунц ворчливо, но без гнева, вроде как старший брат обращается к младшему, пришедшему домой поздно вечером в ссадинах и порванных чулках.

Оборотень из Брюгге едва не отнял жизнь у фамильяра, принимавшего самое активное участие в изобличении адского создания. Оставляя раненого Отто под присмотром Карла, и направляясь в Камбрэ, Кунц даже не ожидал, что будет переживать, и так обрадуется, когда в гентский монастырь, куда Луи де Берлемон сослал его без малого год назад, придет весть о том, что земляк уже вне опасности и пошел на поправку.

— Она теперь живет одна, если не считать двух-трех слуг, — сообщил Отто с довольной улыбкой. — Один из ее законных сыновей успел утонуть, а второй служит где-то в королевской армии. Я не стал выяснять, где именно, это отняло бы много времени.

— Пожалуй, ты рассудил правильно, — произнес задумчиво Кунц. — Выпей-ка глоток неаполитанского.

Отто с готовностью налил себе в стеклянный бокал, из которого только что пил Хуан де Эскобедо, сделал большой глоток, отправил в рот изрядный ломоть желтого сыра.

— Этот сводный брат имеет с принцем точно такое же родство, как и его католическое величество Филипп II. Немного странно, по правде говоря.

— Думаете, принцу может не понравиться наличие простолюдина среди родни? — спросил Отто, забрасывая в глотку еще один кусок.

— Ты голоден? — спросил Кунц.

— На кухне такого сыра, пожалуй, не сыщешь, — сказал бывший фамильяр. — Просто тает во рту.

— Это верно, — кивнул Кунц. — Возможно, случайного родственника ожидает повышение по службе и успех в воинской карьере. А возможно, удар кинжалом из-за угла, или удавка на шею. Второе-то, пожалуй, вернее, коль у тебя фамилией значится Кегель, а не Габсбург. Вдруг ты недостаточно хорош, и скомпрометируешь собственным существованием сводного брата?

— Последнего рыцаря эпохи, что ли? — поинтересовался Отто, видя благодушное настроение начальника. — Или последнего крестоносца, как его еще называют после Лепанто? Не похоже это на принца.

— Я тоже в такое не слишком-то верю, — кивнул Кунц. — Расскажи-ка подробнее о матери, очаровавшей в свое время самого великого императора музыкой, пением и красотой.

— Печальное зрелище, ваша милость, — сказал Отто, переставая жевать. — Годы супружества с Кегелем мало оставили от былой прелести Барбары Бломберг. Соседи сказывают, что никогда не слышали, чтобы она играла на лютне и пела, зато скандалит фрау Кегель по любому поводу за милую душу.

— Возможно, женщина полагает, что после ушей царственного любовника, услаждать чей-то еще слух будет кощунством.

— Вы в точку попали, ваша милость! — усмехнулся Отто. — Бабенка почитает всех, кто ее окружает, недостойными равного общения, и ведет себя не по чину дерзко.

— Мало кто из ее окружения получает содержание напрямую из канцелярии Филиппа II.

— Король делает это не ради нее, ваша милость.

— Разумеется, Отто. Он делает это потому, что полагал бы непристойной нищету женщины, некогда связанной с его отцом. Я всегда знал, что наш государь чтит память своего великого родителя, но лишь начав работать вблизи его сиятельства, в полной мере увидел, насколько государь добр, милостив и благочестив. Счастлива империя, имеющая такого монарха.

— Воистину, это так, — сказал Отто, прикидывая, не будет ли очередное наполнение бокала и отрезание ломтя превосходного сыра воспринято как непозволительное нахальство. Так и не придя к определенному выводу, он решил пока воздержаться и немного отвлечь начальника от возвышенных мыслей. — В деревеньке, через которую я проезжал перед прибытием в лагерь, оказывается, празднуют Фасанг.

— Ты видел своими глазами, или кто-то рассказывал?

— Так ведь самое время, ваша милость, весна. Конечно, видел, и девок в венках, и крестьян веселящихся.

— В Баварии Святой Официум принимал меры против народных суеверий, — Кунц потеребил гладко выбритый подбородок, вспоминая. — Кое-то требовал процессов и казней. Иные из Виттельсбахов поддерживали любые идеи отцов-инквизиторов, другие же запрещали трогать деревенщину, боялись крестьянских бунтов.

— Было бы славно нагрянуть туда к ним на праздник, — мечтательно сказал Отто. — Некоторые из девок хорошо смотрелись бы, привязанные к столбам.

— Нынче мы не располагаем полномочиями трибунала, — строго произнес Кунц. — А если бы и располагали, я вряд ли начал деятельность с расправ над крестьянами. У короля и церкви есть слишком серьезные враги, чтобы отвлекаться на босоногих простушек с венками в волосах.

— Но ваша милость! — воскликнул Отто. — Никогда еще за то время, что я знаю вас, в Нижних Землях не было так спокойно. Армия короля сократилась, военные кампании прекращены, Брюссель готовится ко въезду наместника. Я проехал через полстраны, и всюду люди живут надеждой на конец кровопролития. Возможно, не за горами признание Римской веры единственной для всех Семнадцати провинций, и восстановление работы трибуналов, как это было всего несколько лет назад?

— Время не обернуть вспять, — с горечью и почему-то очень тихо ответил инквизитор, так что Отто пришлось наклониться, чтобы расслышать. — Я ведь занимаюсь перепиской принца с утра до ночи, и знаю, кто и о чем думает в Нижних Землях. Северные провинции не признают папу римского, и Молчаливый не приползет на коленях в Мадрид. Хуан Австрийский, верный воле короля, продолжит настаивать на церковном единстве под эгидой Рима, но принц понимает, что ничего уже не будет так, как раньше, и нас очень скоро ждет новая война. Даже, если мы победим в этой войне, я не уверен, что инквизиция вернется в Семнадцать провинций. Хотя и намерен делать все от меня зависящее, чтобы это случилось. Мы можем потерять земли, деньги, жизни, Отто. Войны вообще редко протекают без потерь. Но чего мы не можем себе позволить — это потерять бессмертные души наших подданных.

Отто склонил светловолосую голову с серьезным видом. За три года, проведенных рядом с инквизитором Гакке, он научился безошибочно определять, когда можно шутить и веселиться, а когда следует принять самый серьезный и торжественный вид, чтобы, не дай бог, не пробудить недовольство и гнев начальника. До прошлогоднего ранения, полученного при задержании оборотня, инквизитор, бывало, поколачивал своего фамильяра. После выздоровления, тем более теперь, когда они пребывали на службе у самого наместника Нижних Земель, Отто молился лишь о том, чтобы в их жизни не наступили новые перемены.

— Антонио Перес выразился предельно ясно, ваше сиятельство, — Хуан де Эскобедо поднял глаза, чтобы не упустить выражение красивого лица наместника. — Любая просьба о финансировании военной кампании вызовет недовольство его величества.

Тридцатилетний Хуан Австрийский посмотрел на Фарнезе, племянника, который был на пару лет старше дяди, потом перевел взгляд на секретаря, вернувшегося из Мадрида.

— Тут ведь все просто, мой драгоценный, — сказал дон Хуан мягким мурлыкающим голосом. — Или я пойду на уступки голландским торгашам и позволю им исповедовать ересь, или потребую от них признать главенство Рима. В первом случае брат будет недоволен, поскольку я не выполню его волю, и не приложу всех усилий для утверждения истинной веры, во втором же случае я вновь поведу войну против несогласных. Никто не скажет, что дон Хуан отказался наказать еретиков на поле брани.

— Никто в целом свете, ваше сиятельство! — поспешил заверить секретарь, а Фарнезе при этих словах усмехнулся и встал, чтобы подойти к окну на втором этаже особняка, принадлежащего кому-то из дальней родни Берлемонов.

— Ну, так вот, — Хуан Австрийский забросил длинную ногу, обутую в сафьяновый туфель с пряжкой из золота, на кушетку, не давая охотничьей собаке, собиравшейся запрыгнуть и улечься подле хозяина, завершить неподобающий замысел, — я выведу на это самое поле брани сытые и должным образом экипированные войска, в кошельках которых звенит жалованье, а в пороховницах мушкетеров и артиллеристов — полный запас пороха, ядер и пуль. Либо не выведу никого. Ибо если вдруг кому-либо захочется посмотреть на принца Хуана, потерпевшего первое в жизни поражение, то я этого удовольствия ему не доставлю.

В комнате воцарилось неловкое молчание. В империи лишь одному человеку могло прийти в голову сознательно поставить сводного брата в безвыходную ситуацию, но обсуждать этого человека было себе дороже.

— Механизм принятия решений при королевском дворе не допускает однозначных и прямых толкований, — де Эскобедо нашел дипломатичную формулировку, позволявшую продолжить разговор. — У меня создалось впечатление, что его величество не обрадуется вашему поражению, однако и не придет в восторг, если ваша победа над мятежниками будет полной и окончательной.

— Проклятье! — сказал Алессандро Фарнезе. — Разве это не будет победа именем короля?

— Не богохульствуй, Алессандро, — вздохнул принц, — после того, как его величество не захотел удержать за собой Тунисское христианское королевство, завоеванное мной, карты, наконец-то, приоткрылись. Возлюбленный царственный брат готов пожертвовать Фландрией, если побеждать придется ценой моего триумфа.

— Боюсь, ваши слова недалеки от истины, ваше сиятельство, — сказал де Эскобедо. — Как ни старался я добиться поддержки вашим начинаниям, на все ответом было вежливое внимание и добрые слова, но без единого подтверждения делом. Во всяком случае, идея освобождения Марии Стюарт из плена узурпаторши Елизаветы и вашей на ней женитьбы также не вызвала никакого одобрения. Формально король сослался на то, что королева Британии его родственница, «дорогая сестра его величества», как передал мне дон Антонио.

— Я заметил, что все привезенные вами сведения исходят от одного и того же лица, — начал Алессандро Фарнезе.

— От секретаря его величества Антонио Переса, — немедля пояснил де Эскобедо. — Он уже длительное время пользуется расположением и доверием короля.

— Ты ждал, что сам король будет выслушивать моего секретаря и отвечать на его вопросы? — усмехнулся принц Хуан.

— Я говорю о том, что человек, через которого мы вынуждены общаться с его величеством, не обязательно будет расположен к нам. Вы согласны со мной, дон Хуан? — спросил секретаря командир кавалерии.

— Вы задаете вопрос человеку, рекомендованному именно Антонио Пересом на свой нынешний пост, — улыбнулся де Эскобедо. — Инструкции, полученные мной при назначении, позволяют вполне однозначно утверждать, что Антонию относится к его сиятельству с подозрением и был бы рад предоставить в руки короля доказательства ненадежности принца Хуана.

— Таких доказательств не существует, — принц надменно выпятил капризную нижнюю губу, отличавшую всех Габсбургов.

— Безусловно, ваше сиятельство, — сказал де Эскобедо и продолжил мысль, которая только что пришла ему в голову: — Канцелярия, руководимая этим Пересом, занимается делами всех протестантских стран, включая и Францию. Средиземноморьем ведает совсем другой человек, недолюбливающий Антонио Переса, как это часто бывает между начальниками канцелярий, служащих одному государю.

— Италией, как частью Средиземноморья, занимается именно он?

— Да, ваша светлость, — де Эскобедо поклонился, отвечая на вопрос Фарнезе.

— Вот и решение! — воскликнул Алессандро, поворачиваясь к принцу. — Мы напишем матери и попросим ее связаться с начальником средиземноморских дел, чтобы он донес до короля обман и злокозненность того мерзавца Переса.

— Ваша мать и моя возлюбленная сестра сама опытный дипломат и такая же дочь императора, как я его сын, — сказал Хуан Австрийский. — Возможно, его величество прочитает, если Маргарита Пармская обратится к нему напрямую?

— Не уверен, дядюшка, — улыбнулся Алессандро Фарнезе. — Если бы мать была до сих пор статхаудером всех Нижних Земель, я бы еще подумал. Но письмо от одной из итальянских герцогинь будет прочитано начальником средиземноморской канцелярии, и этот чиновник вряд ли будет благосклонен к замыслам тех, кто хочет перепрыгнуть через его голову.

— Я полностью согласен с его светлостью, — поспешил поддержать Фарнезе Хуан де Эскобедо. — Сразу же после ужина я займусь составлением письма к Пармской герцогине, вашей сестре, чтобы завтра вы одобрили послание.

— Может, сам напишешь матери, Сандро? — спросил Хуан Австрийский.

— Увольте, ваше сиятельство, — покачал темноволосой головой командир кавалерии Фландрской армии. — Для чего-то существуют на свете секретари? Тем более что одна небезызвестная вам графиня будет ждать меня позднее этим вечером, а галантный кавалер бесчестит себя нарушением слова, данного прекрасной даме.

— А у меня после ужина будет свидание с Кунцем, который далеко не столь мил и привлекателен, увы, — Хуан Австрийский перевел взгляд с Фарнезе на Эскобедо. Как вам, кстати, глянулся мой немецкий секретарь?

— Его и в самом деле к приятным людям не отнесешь, — сказал де Эскобедо. — Но это не суть важно, коль мэтр Гакке обладает деловыми качествами, которые устраивают моего принца.

— Он готовит «Радостный въезд» в столицу, мой друг, — сказал Хуан Австрийский, вставая и потягиваясь. — Чертовски непростая задача — организовать все без единого осложнения. Магистрат, в котором заседают едва ли не сплошь кальвинисты, население, половина которого обвиняет короля в «испанской ярости», дворяне, меняющие стороны в этой войне, будто почтовых лошадей, войска, готовые открывать ворота крепостей за английские деньги. Мэтр Гакке докажет свою полезность, если в день въезда брюссельцы будут носить правильные цвета, петь правильные песни и выкрикивать правильные имена в приветствиях. Он опытный человек, больше двадцати лет верно служащий вере и империи. Думаю, он справится.

— Надо ему подсказать, чтобы имя его величества выкрикивалось не реже вашего собственного, — добавил Хуан де Эскобедо. — Уверен, что королю немедленно передадут, если этого не случится.

— Друг мой, — рассмеялся Хуан Австрийский, — об этом можете не волноваться. Кунц Гакке, вне всякого сомнения, настолько предан престолу, что, вынашивай я сам какие-либо замыслы, направленные против моего возлюбленного сводного брата, в первую очередь я бы избавился от доминиканца. То что он жив и здоров, очевидно служит доказательством его и моей верности Филиппу.

— Ваша уверенность делает и меня спокойным, — улыбнулся де Эскобедо.

— Это хорошо, друг мой, — сказал Хуан Австрийский, снова опускаясь на кушетку, — потому что вам не придется сопровождать меня в Брюссель.

— Ох, ваше сиятельство, — испанский секретарь не изменил выражения лица, сказалась многолетняя придворная выучка. — Я отправляюсь в Мадрид без подробностей о «Радостном въезде»?

— Не совсем так, дон Хуан, — без улыбки сказал принц. — У меня для вас поручение. Тайное, как вы понимаете.

Стоявший у окна Фарнезе произнес:

— Присоединюсь к вам за ужином, принц, — Алессандро повернулся на каблуках своих сапог со шпорами и твердым офицерским шагом покинул покои родственника, не забыв прикрыть за собой массивную дверь.

— Вы отправитесь в Гент по адресу, указанному мэтром Гакке, и уговорите госпожу Барбару Кегель посетить с визитом герцогиню Пармскую, которая ее с нетерпением ждет в своей роскошной резиденции.

Хуан де Эскобедо кивнул, ни о чем не спрашивая.

— Возьмете госпожу Кегель и отправитесь в Дюнкерк, где взойдете на мой галеон «Санта Мария дель Пилар», который будет вас там ждать.

Хуан де Эскобедо склонил седеющую голову.

— Не отплывайте, пока кто-то из моих адъютантов или людей мэтра Гакке не доставит вам письмо с отчетом о «Радостном въезде» в Брюссель. Во время путешествия изучите, как следует сей доклад, чтобы в никто в Мадриде не усомнился, будто разговаривает с очевидцем. Уверен, что мэтр Гакке напишет какие-нибудь подробности, которые невозможно выдумать.

— Вы сказали в Мадриде, ваше сиятельство? — де Эскобедо нахмурился. — Но разве «Санта Мария дель Пилар» не направится в Италию, к герцогине Пармской?

— Не будет никакой Италии, — сказал Хуан Австрийский. — Госпожа Кегель сойдет на берег в Сантандере, а в столицу вы направитесь в сопровождении лишь собственных слуг. Женщину оставите в Эскобедо, это ведь близко от Сантандера, не правда ли?

— День езды верхом, ваше сиятельство, возможно, полтора, если плохая погода на перевале, — де Эскобедо вздохнул. — Деревня не слишком подходит для жизни дамы, тем более, иностранки. Она расположена вдалеке от моря, на засушливой Сьерре, и населена исключительно безграмотными крестьянами.

— Сырость Нижних Земель также вредна моей матери, а воздух Брюсселя окажется для нее губительным, — твердо сказал наместник, выпятив нижнюю губу. — Возможно, климат Сьерры позволит ей пережить нас всех. Поселите ее в приличном домике, наймете двух служанок, познакомите с местным священником. Когда окажетесь в Мадриде, сообщите в королевскую канцелярию новый адрес госпожи Кегель. Это все, дон Хуан, — принц встал, поправил белые шоссы, немного сбившиеся под короткими алыми штанами. — Если вопросов у вас нет, пойдемте вниз, я ни черта не ел после возвращения с охоты.

* * *

Девятилетняя Мария, которую в семье называли Миркой, держала в руках венецианское зеркало, купленное несколько лет назад еще Амброзией ван Бролин для своего сына. Сейчас этот самый сын разглядывал в нем себя в темно-синем дублете с серебряным шитьем и вшитыми подмышками и на локтях фрагментами кольчуги.

— Замечательно! — вынес он вердикт. — От такой вещи не отказался бы и принц!

Смущенная Мирка опустила тяжелое зеркало, от которого ее руки едва не затекли. На щеках девочки выступил румянец.

— Со временем ты откроешь собственную мастерскую, — пообещал Феликс, — я уплачу за тебя гильдейский взнос, и на острове не останется ни одного богатея, который не будет носить вышитую тобой одежду. А тех, кто решит покупать не у тебя, остальные поднимут на смех!

— Давай, придумай что-нибудь еще, — сказал Габри, стоявший в дверях, — эта мелочь о себе недостаточно возомнила.

Почему-то старший Симонс по возвращении избирал для общения с сестрой исключительно хамский тон. Феликс не знал, что с этим можно поделать, и благоразумно предпочел свернуть разговор.

— Я говорю, так как есть, Габри. Если что-то Мирка делает хорошо, ее следует хвалить, если плохо — подсказать, как сделать лучше. Если не прислушается — тогда уже ругать. — Он сделал паузу, поднял зеркало, стоявшее на полу у ног девочки, поставил его на массивный ларец в родительской спальне. — Давай теперь поговорим о твоей учебе в Лейдене.

Наконец, все слова были сказаны, а слезы Мирки и тетушки Марты — выплаканы. В сопровождении двух матросов, которые несли сундучок с вещами Феликса, он прошел пять сотен туазов до Западного порта, где его ждал восемнадцатипушечный «Меркурий», трехмачтовый флибот, мечта его и упование. Сколько тягостных дней и постылых месяцев представлял он, как его нога ступит на борт отцовского судна! Это, по правде, был совсем другой «Меркурий», не тот, на котором плавал Якоб, но гораздо более быстрый, маневренный и лучше вооруженный. Корабль — не дом, Феликс, рожденный в стране мореходов и кораблестроителей, прекрасно понимал, что судостроение требует постоянного введения новшеств, усовершенствования и развития. Корабли, построенные несколько десятилетий назад, выглядели в сравнении с «Меркурием», как дряхлые клячи рядом с горячим боевым конем. Феликс не знал куда смотреть, что изучить в первую очередь, на что обратить внимание во вторую: команды шкипера, такелаж, управление кораблем, все было так интересно и непонятно! Сколько лет назад он мог уже выйти в море! Сколько напрасных и ненужных препятствий пришлось преодолевать, чтобы оказаться на месте, назначенном ему судьбой!

Берега острова Валхерен, на котором стоял Флиссингенский форт, скрылись в дымке, но еще был виден южный берег Шельды. «Меркурий» покинул воды северных провинций и приближался к Дюнкерку, где могли стоять испанские военные корабли, трехпалубные семидесятипушечные галеоны, от которых следовало держаться подальше — благо, удрать от галеона при обычном ветре для флибота не составляло проблем.

Виллем Баренц преподал первый урок Феликсу, объяснив, как работает карданов подвес, описанный в книге «De subtilitate rerum» знаменитого мэтра Кардано, умершего совсем недавно в Италии. Сей великий муж изобрел массу новых механических приспособлений, в том числе вал, названный его именем, и подвес для корабельного компаса, описал новые болезни, включая тиф, предположил, что заболевания вызываются невидимыми глазу существами, вывел новые формулы и теории в математике, составил гороскоп Иисуса Христа, за что был обвинен в ереси и заключен в темницу. Правда, папа Григорий XIII отпустил ученому грехи, и тот продолжил преподавать алгебру в Болонье.

Великий итальянец по слухам даже составил собственный гороскоп и умертвил себя в предсказанный день, чтобы не быть осмеянным за ошибку, но Баренц в такую щепетильность ученого не верил. Они оба посмеялись над историей с гороскопом, а потом капитан, продолжая видеть с левого борта опасный берег Нижних Земель, приказал держаться мористее.

Феликс потерял из виду берег, и в тот же момент понял, что с ним творится что-то не то. Гнетущий ужас вдруг сменил прекрасное до того настроение, темное, звериное начало задрожало, заскулило, завыло от страха в глубине его существа, он упал на колени, потом скорчился прямо на капитанском мостике, попробовал завернуться в плащ, Виллем встал на колено рядом с ним, попробовал распросить, но Феликс едва мог разомкнуть челюсти. Тогда Баренц, оставив рулевое колесо на попечение вахтенного матроса, обнял беспомощного владельца «Меркурия» и отволок его вниз, в единственную на флиботе каюту, принадлежавшую самому капитану.

Разве что под Новгородом, тяжелораненому, ему было прежде настолько плохо. Но в Московии он был слаб, еле жив, и тело не чувствовало всей боли, поскольку угасающее сознание милосердно погружалось в небытие. Тогда он ходил по грани, но не сгинул за ней, теперь же здоровое сильное тело изнывало в муках, а сознание паниковало, но не собиралось уходить ни за какую грань. Наоборот, оно пыталось разобрать, исследовать происходящее, чтобы найти выход, и это раздвоенное состояние между отказавшим телом и ясным рассудком заставляло Феликса страдать отчетливо и осознанно, страдать вдвойне. Началась самая жуткая ночь в его жизни.

Виллем Баренц запретил членам экипажа приближаться к двери каюты, и сам несколько раз запирался с Феликсом, чтобы постараться как-то помочь. Ван Бролин слышал, как шкипер пытается разговаривать с ним, спрашивает, не понимая, что происходит с наследником человека, сделавшего самого Баренца моряком. Потом Феликс услышал, как Виллем молится, и попробовал повторить по-латыни слова, которые капитан произносил по-голландски. Не получилось, рот еле открывался, язык отяжелел и не ворочался, глотка норовила издать стон или вой, или рычание, но только не человеческие слова.

В следующий раз Баренц посветил на него масляной лампой и закричал сам, потом взят себя в руки:

— Господи Иисусе! Что с тобой, мальчик?

Феликс увидел, что его рука покрыта пятнистой шерстью, с ужасом подумал, что происходит с лицом. Он убьет меня, сказало сознание Феликса даже с каким-то облегчением. Скорее бы это закончилось, добавило с обреченностью. Баренц ушел, заперев снова каюту, оставил его одного. Вдруг Феликс припомнил, как, спускаясь на лодке по Маасу почти три года назад, он в тумане потерял из видимости берег, и тоже с ним начало происходить неладное. Берег. Берег!!!

— Берег, мне нужно увидеть берег, — напряжение всех сил без остатка позволило Феликсу произнести эту фразу, когда Виллем Баренц с пистолетом в руке снова появился в каюте.

— Да? — в голосе шкипера звучало сомнение.

Он убьет меня, и «Меркурий» станет его, понял Феликс. Его мечта, без всякого долга и обязательств. Команда предана ему и выполнит все, что он прикажет. Я недоразумение, досадная обуза, Виллем лишь восстановит справедливость, избавившись от вредной и опасной твари. От хищника. Пропал, я совсем пропал, жалея себя, ван Бролин даже не заметил, как Баренц вновь оставил его одного и запер дверь.

Но в каюте было еще и квадратное оконце, маленькое, обычно закрытое. Увидев, что шкипер открыл его для проветривания, Феликс подполз, приподнялся, чтобы выставить голову или хотя бы нос наружу, и вдруг понял, что чувствует себя совершенно обычно, и лишь остаточная боль в мышцах, которые сводило судорогами, напоминает о миновавших ужасах.

Свет нового дня понемногу проникал в оконце, когда дверь каюты открылась, впуская Баренца, Феликс шагнул ему навстречу и обнял.

— Миновало, это миновало, — шепнул он человеку, который был ему ближе, чем брат. — Прости меня, Виллем.

— Господь услышал мои молитвы! — глубоко вздохнул Баренц. — Поднимешься на палубу, чтобы по команде не гуляли дурные слухи?

— Конечно!

Феликс в несколько широких шагов преодолел проход и ведущий наверх трап. «Меркурий» с северо-западным ветром летел вдоль берега, на котором в утреннем свете виднелись рыбацкие деревни, пляжи, скалы, отдаленные черные поля и облетевшие леса.

— Что это за местность?

— Франция, — ответил усталым голосом Виллем Баренц, опираясь на планшир.