в которой начинается восстание, трибунал инквизиции несет первые потери, а оборотню предлагают стать пажом.

— Ты что-нибудь понимаешь, Габри? — двенадцатилетний Феликс и его девятилетний друг стояли на куртине городской стены Антверпена, наблюдая, как отряды королевских аркебузиров и пикинеров Фландрской армии вытекают из городских ворот.

Главным недоразумением казалось то, что солдаты покидают город через Императорские ворота, от которых начинается дорога на восток, а не через ворота Кипдорп, ведущие на север и запад, где знамя восстания подняли голландские и зеландские города.

Как гром среди ясного неба в апреле anno 1572 разнеслась весть о взятии гёзами зеландского порта Брилле, покинутого испанским гарнизоном. Вторым восстал Флиссинген, не впустив в городские стены восемь рот валлонов, верных королю и Альбе католиков, населявших южные провинции Нижних Земель. «Сначала валлоны — потом испанцы», — рассудили горожане, отказывая в повиновении офицеру, посланнику герцога. Тут же под стенами Флиссингена появился испанский флот, встреченный залпами орудий форта. Друзья Феликса на городских стенах стаскивали штаны, показывая задницы испанцам. На предложение командующего флотилией открыть вход в гавань в обмен на обещание никак не наказывать горожан, четырнадцатилетний Дирк ван Кейк крикнул: «Вот блеянье ягненка, призванное заманить нас в волчью пасть!». Разумеется, слухи о восстании разносились, доходя очень быстро и до Антверпена. Введенный в прошлом году герцогом Альба налог «алькабала» нанес тяжелейший удар по всем семнадцати провинциям, но в особенности именно по Антверпену. Если какая-нибудь деревушка в Гельдерне или Фрисландии жила еще, как в Средневековье, в основном, натуральным обменом, то город-лидер мировой торговли, в котором заключались тысячи сделок ежедневно, покупалась и продавалось все, начиная с будущего, еще не собранного, урожая и заканчивая недвижимостью, вмиг растерял коммерческий интерес для негоциантов. Рассвирепевший Альба приказал для острастки вздернуть нескольких торговцев, в знак протеста закрывших лавки, прямо на дверях их заведений. Смекнувшие, чем дело пахнет, предприниматели, до тех пор еще державшиеся за Антверпен, сворачивали свои дела, уплывая в Лондон и Гамбург.

— Должно быть какое-то объяснение тому, что испанцы маршируют на восток, — сказал рассудительный Габри, потирая переносицу. — Мы недостаточно знаем, поэтому нам это кажется странным.

— Возможно, Господь затмил разум герцога, — сказал Феликс, поправляя кружевное жабо, на ветру все время вырывавшееся из выреза курточки тонкого сукна с бархатными валиками на плечах.

— Не следует усматривать божественное вмешательство там, где все может объясняться обычными земными причинами, — сказал Габри. — Хоть нам и кажется, что возвращение Флиссингена и других зеландских городков под орлиное знамя — самая важная задача на свете, герцог может считать по-другому.

— Это не просто городки, Габри, — сказал Феликс, глядя свысока на младшего друга, — это, во-первых, открытый вызов, с которым Альба, королевский наместник, должен разобраться как можно скорее, пока мятеж не перекинулся дальше. Во-вторых, Флиссинген перекрывает Шельду. Тот, кто владеет им, владеет и путями во Фландрию. Если герцог Альба не понимает этого, он просто глупец. Впрочем, это было ясно еще тогда, когда он ввел проклятую «алькабалу».

— Если бы Фернандо де Толедо был настолько глуп, — возразил Габри, — он бы не был возвышен еще императором, который, говорят, не чета был своему сыну, нынешнему королю.

— Альба храбрый воин, — сказал Феликс, — оттого и достиг многого.

— А что ты видишь сейчас перед собой? — спросил Габри.

— Фландрскую армию герцога.

— Так вот, если ты сам признаешь, что Альба прославленный воин, умеющий управлять армией, то видимое нами может означать лишь одно.

— Что же, о мудрейший? — выпятил пухлую губу Феликс.

— То, что на востоке у герцога появился враг, — Габри сделал ораторскую паузу. — И враг этот грозит ему куда как больше, чем несколько зеландских бунтующих городов, которые можно будет подмять после.

— Это может быть только Taciturnum, — Феликс передумал насмешничать, признав правоту Габри. — Принц Оранский, или его брат, граф Людвиг Нассау.

— Ни разу армию герцога Альбы не били в поле, — сказал задумчиво Габри. — Весь мир принадлежит Габсбургам, кто такие эти несчастные, чтобы противостоять империи, в которой никогда не заходит солнце?

Оба мальчика получали католическое воспитание, были убеждены в могуществе короля, и, хоть и испытывали симпатию к гёзам, не могли помыслить, что сопротивление не будет подавлено.

* * *

Осажденный гарнизон Мидделбурга, столицы Зеландии, еще держался, хотя всю округу контролировали гёзы. Замок Соубург, в течение пяти лет находившийся в распоряжении инквизиторов, становился слишком опасным местом, чтобы можно было оставаться в нем и дальше. Узнав, что испанская армия не спешит на помощь осажденным, председатель трибунала Кунц Гакке принял решение не ждать ответа на послание церковному министру Мишелю Байо из Брюсселя, но снаряжать обоз.

— Иоханна никто не видел со вчерашнего вечера, — встревоженный компаньон Бертрам Рош, в дорожной одежде, вооруженный до зубов, предстал перед отцом-инквизитором.

— Волк остается волком, — в сердцах бросил Кунц, успевший сорвать себе горло, крича на подчиненных, на охрану замка, испанцев, подчиненных коменданту осажденного Мидделбурга, на возчиков, нанятых в гильдии близлежащего Флиссингена по случаю отъезда.

— Он не простил нам смерть стаи, — сказал Бертрам. — Он отомстит.

— Пусть попробует, — зловещий оскал инквизитора едва ли уступал волчьему.

— Что делаем с оставшимися узниками? — этот вопрос не давал покоя отцу Бертраму с тех самых пор, как решение об отъезде было окончательно принято. Об отъезде, так похожем на бегство.

— Яви милость еретикам, — сказал Кунц. — Ты же любишь это.

— Уж не слышу ли я упрек в твоих устах? — оскорбился компаньон.

— Это не упрек тебе лично, брат, — сказал инквизитор с горечью, — я злюсь на себя, на нерешительного Мишеля Байо, на Великого Инквизитора Эспиносу, которому безразлично происходящее во Фландрии. Если бы покойный Фернандо Вальдес, автор устава инквизиции, вдруг узнал бы о бесчинствах и расцветающей ереси во вверенных моему попечительству землях, он отрекся бы от такого сына.

— Даже Вальдесу, а до него самому Торквемаде, было не по плечу сделать весь мир католическим, — сказал Бертрам Рош. — Boni pastoris est tondere pecus, non deglubere. Я верил твоим аргументам и делал все, что ты велел, брат, но часто я задумывался, оправдана ли та жестокость, с которой мы искореняли реформатов, а в особенности, бедных меннонитов в Гронингене. Их стоны и крики до сих пор преследуют меня. Ты говорил, что сам Филипп, его католическое величество, сказывал, что готов отречься от престола, если подданные его перестанут исповедовать святую Римскую веру. Может быть, это его ошибка, Кунц? Может быть, мы все заблуждались?

— Брось, друг мой и брат, это лишь минутная слабость, — Кунц обнял отца Бертрама за плечи, заглянул ему в глаза, — мы на время оставляем лишь несколько ничтожных островков Зеландии. Католический мир не рухнет от этого, он, правду сказать, даже не заметит потери. К тому же, мы еще вернемся сюда.

Бертрам покачал головой, будто бы не слышал друга, думая о чем-то своем.

— Давай выпустим узников, — сказал он. — Явим зеландцам милосердие.

— Я и сам склонялся к этому, брат, — сказал Кунц, — но не по причине милосердия к еретикам, а чтобы за нами не снарядили погоню, увидев их мертвыми. Пока мы скованны обозом и медленными телегами, я опасаюсь, найдутся охотники использовать нашу уязвимость.

Сборы закончились в полдень, хотя Кунц хотел выехать с рассветом. Скверные предчувствия не обманули отца Бертрама: едва инквизиторский обоз выехал из ворот Соубурга и начал объезжать канал, чтобы влиться в движение на главном тракте, дорогу ему перегородили несколько десятков местных крестьян и флиссингенцев, в руках у которых мелькали топоры, вилы и косы. Кунц Гакке на мощном гнедом трехлетке, с заряженными пистолетами в седельных кобурах, выехал им навстречу.

— Дайте проехать, люди добрые, — прокаркал он с решительным видом.

— Палач! Инквизитор! — крики из толпы подбадривали самых отважных начать нападение. — Где наши зеландцы, арестованные вами?

— Узники не пострадали, — крикнул Кунц, поднимая вверх правую руку, безоружную, в черной перчатке. — Они выпущены без всякого ущерба, и сейчас идут по дороге за нами. Вы можете пойти им навстречу и убедиться, что я говорю правду. Разрешите нам проехать, граждане Зеландии, или прольется кровь. Сегодня никто не пострадал, давайте же так и закончим этот божий день.

С этими словами Кунц Гакке движением шпор послал лошадь вперед. Вслед за ним, отставая на полкорпуса, ехал Бертрам Рош, далее фамильяр Энрике родом из Кастилии, а потом обоз из нескольких телег с пожитками инквизиторов, книгами, архивом, палаческими принадлежностями, припасами, ценностями, принадлежащими как всему трибуналу, так и отдельным его членам. За повозками, на которых сидели нотариус, повар, палач и еще двое служек в доминиканских рясах, пешим строем следовал отряд из двух десятков стражников, а замыкал обоз широкоплечий баск Маноло на десятилетнем мерине, фамильяр инквизиции, в черном плаще и шляпе с темно-зеленым павлиньим пером. Эту-то шляпу и сбил брошенный кем-то комок земли, а потом из толпы полетели уже и камни, тухлые яйца, дохлые рыбы, кошки, крысы, куски навоза, — все, чем запаслась изобретательность простых зеландцев.

— Вперед, вперед, не останавливаться! — заорал Курц Гакке, поднимаясь на стременах. — Кто приблизится, стреляем! Держать строй! Пики наперевес! Вперед!

В толпе мелькнула знакомая физиономия седого оборотня, он потрясал рукой, в которой сверкала сталь, и кричал:

— Отомстим палачам и убийцам! — Перебирался на другое место и продолжал. — Смерть отродьям римской блудницы! — И снова менял окружение, надеясь так добраться до тех, кто осмелеет до того, чтобы наброситься на хорошо вооруженный отряд. — Месть и кровь! Не уйдете живыми!

Инквизитор выжидал момент, когда Иоханн окажется на линии выстрела, не закрытый телами прочих зеландцев.

Кто-то выстрелил из арбалета в широкую спину Маноло, но арбалетный болт не пробил кольчугу, скрывавшуюся под плащом баска. Маноло лишь скривился от боли, но продолжал, вслед за инквизитором, повторять ощетинившимся пиками стражникам:

— Линию, держим линию! Вперед! Вперед!!

Как раз пешим стражникам доставалось менее всего: зеландцы видели в них всего лишь простых солдат и понимали, что ненависть следует обращать на членов трибунала, едущих на телегах, или гарцующих на конях. Но поскольку повозками управляли такие же флиссингенцы, то их старались не задеть, метя в основном во всадников. Один глаз у отца Бертрама затек и еле видел, но он по-прежнему твердо держал поводья, усмиряя коня, который, испуганный летящими в него предметами, норовил взбрыкнуть, встать на дыбы, сбросить всадника и удрать.

У ворот замка показались выпущенные заключенные, часть толпы устремилась навстречу им, а оставшиеся, видя, что отряд инквизиторов по-прежнему движется в сторону тракта и вот-вот очутится на нем, колебались, не зная, что сами будут делать в следующий миг. Наступил тот шаткий момент, когда все зависит от случайности, от удачи, а также от мужества и решительности вожаков. Покажись на главной дороге сейчас испанский отряд, зеландцы бросились бы врассыпную, появись хоть десяток гёзов, хорошо вооруженных и опытных в стычках, инквизиторы были бы обречены.

Но никаких вооруженных людей на дороге не было видно, и толпа зеландцев, намного превосходившая инквизиторов числом, зашвыряв ненавистных членов трибунала принесенными мерзостями, теперь нуждалась в каком-нибудь сигнале от лидеров. Этого мига напряженно ждал и Кунц Гакке, не обращая внимания на выбитый камнем зуб, он сплевывал кровь и продолжал упорно вести свой отряд прочь от замка Соубург.

— Бей папистов! — завопил дюжий селянин с вилами, кидаясь на отца Бертрама, и тут же упал с простреленной головой, роняя вилы в утоптанную дорожную грязь. Мгновением позже выстрелил Кунц, увидев Иоханна с ножом в руке, летящего на компаньона с той стороны, где заплывший глаз не позволял Бертраму разглядеть нападавшего. Оборотень с воплем отлетел в сторону. Куда точно попала пуля, Кунц не разглядел:

— Вперед! Быстро! Стража бегом! — хрипел он из последних сил. Горло саднило, как будто его терли изнутри напильником, оставался лишь один заряженный пистолет в седельной кобуре, да шпага в ножнах.

— Проклятые дети Антихриста! — несколько молодых зеландцев одновременно набросились на замыкающего процессию Маноло и подрубили ноги его лошади. Баск оказался на земле, толпа закрыла его, молотя всем, что было под руками, один стражник попытался прийти на помощь фамильяру, но сгусток толпы ухватил и его, растворяя в себе.

— Стража! Держать строй! — крикнул отец Бертрам. — Вперед!

Видимо, самые боевитые зеландцы оказались сзади, там где докипала расправа с фамильяром и стражником. Прочие хоть и выражали всем видом угрюмую северную ненависть, и сжимали в мозолистых руках древки своих кос, вил и топоров, но напасть — не нападали. Вид оставшейся в строю стражи и святые отцы с пистолетами, наставленными на толпу, действовали на зеландцев охлаждающе.

— Кто попробует напасть, умрет на месте! — крикнул Кунц. — Нам не нужна кровь еретиков! Дайте проехать с миром!

— Держать строй! — взывал к стражникам, бегущим позади, отец Бертрам. Энрике с пистолетом в левой руке и поводьями в правой придержал коня и занял место Маноло в арьергарде. Слезы катились по его рябым щекам, но мало кто из толпы обращал внимание на лицо грозного в своей решительности кастильца.

Ровный утоптанный тракт, ведущий к парому на Брабант, был уже под копытами коней. Толпа отставала, выкрикивая проклятия, уносимые ветром. Возницы нахлестывали запряженных в телеги лошадей, позади, в клубах пыли, обливаясь потом, бежали стражники с пиками, в кирасах и кабассетах. Повозки увозили также личное имущество стражников, поэтому инквизиторы были уверены, что те не отстанут.

Испанская застава встретила усталый отряд инквизиторов на брабантской стороне пролива. Самые мужественные солдаты империи были одновременно самыми религиозными. Пока отец Бертрам по очереди благословлял защитников католической Фландрии, Кунц разговаривал с сержантом:

— Мы из антверпенского гарнизона, — рассказывал воин. — Раньше здесь стоял Второй арагонский полк, но теперь по приказу герцога он ушел на восток. Войска Нассау перешли германскую границу и вторглись в наши провинции, как я слышал.

— Так вот почему осажденный Мидделбург не получает помощи, — с досадой сказал инквизитор. — Неужели принц Оранский настолько силен, что нельзя было хоть одну терцию послать на выручку?

— Не нашего это ума дело, святой отец, — пожал плечами сержант, потом все же высказал предположение: — Гезы не пропустят кораблей с десантом, ваша милость. Терцию уничтожат, не дав ей даже высадиться и построиться. — Сержант спустил тяжелый вздох. — Не угодно ли испанского вина?

— Благодарю, сын мой, я устал и, боюсь, от вина совсем расклеюсь, — сказал Кунц Гакке. — Пришлось прорываться через толпу еретиков, и я потерял двух людей, из них моего фамильяра, басконца, с коим служил уже десяток лет. Выпей со своими за упокой души Мануэля де Галлареты, верного слуги божьего.

— Выпьем непременно, святой отец, — сержант перекрестился. — Думается мне, еще не скоро вернется покойная жизнь в королевские Нижние Земли.

* * *

Амброзия ван Бролин в последнее время все больше нервничала, думая о будущем единственного сына. Понимая, что ее собственное воспитание сделало Феликса избалованным, капризным и лишенным чуткости мальчишкой, она все же не могла отказать ему в его просьбах и развлечениях. Но теперь, когда запасы кофейных зерен подходили к концу, когда будущее было тревожным, а картина мира вокруг пенилась беззаконием и смутами, женщина впервые ощутила неуверенность в своих поступках.

— Пожалуйста, — упрашивала она, — не отказывайся от того, что я выпросила для тебя у благородной Маргариты де Линь. Должность пажа на службе высоким вельможам сделает и тебя самого равного им, во всяком случае, в отношении манер и одеяний их дому нет равных во Фландрии.

— Матушка, я понимаю твой тонкий замысел, — возражал Феликс. — Ты знаешь, что Флиссинген захвачен мятежом, что Антверпен разорен проклятой герцогской «алькабалой», и ты просто хочешь упрятать меня в спокойное место, коим представляются тебе владения дома де Линь в южных католических провинциях.

— А что если так? — спросила, наконец, Амброзия. — Каждая мать старается защитить своего ребенка в такое время, как наше. Я не предлагаю тебе ничего зазорного или нечестного, став пажом, ты в совершенстве овладеешь придворными манерами, верховой ездой, возможно, даже владению оружием. Ламораль де Линь, которому его мать подыскивает товарища, уже далеко не младенец, он даже на год старше твоего друга Габри, и тебе с ним не будет скучно.

— Да как ты не поймешь, матушка, я не собираюсь быть ничьим слугой, — поморщился Феликс.

— Паж — не слуга, — сказала Амброзия. — Он может чистить сталь господину, вываживать его коня после скачки, но он не стирает и не убирает, а если живет в богатом замке, у него даже есть свои слуги. А пока Ламораль все-таки одиннадцатилетний мальчик, вы с ним не отправитесь в поход, чреватый лишениями. Пройдет немного времени, война и мятежи сменятся миром и покоем, и ты сможешь вернуться, чтобы, наконец, отправиться с Виллемом на «Меркурии» за настоящим делом и заработком.

— Возможно, я уже бы смог выйти в море, — начал Феликс, но уже без прежней настойчивости. Аргументы матери постепенно перевешивали мальчишечье упрямство.

— Даже не думай об этом! — резко сказала мать. — Твой первый выход в море из мятежного Флиссингена может стать последним. И от тебя здесь ничего не будет зависеть. Я запрещаю, и на этом покончим!

Феликс некоторое время поразмыслил, не желая сразу признавать поражение, но на него подействовало и в самом деле то, что глупее глупого в первый раз в жизни, выйдя в море, пойти ко дну вместе с кораблем, изрешеченным пушками испанского галеона, так ничего не узнав о мореходном деле, не подобравшись и близко к управлению «Меркурием». К тому же учеба в латинской школе надоела юному ван Бролину. Он не находил удовольствия ни в геометрии, ни в чтении философов и богословов, лишь «Жизнеописания» Плутарха еще завладевали его воображением, кое-как примиряя со школьной тоской. В этом Феликс разительно отличался от Габриэля Симонса, который каждую ночь при свете тайно унесенной в свою комнатку свечи читал то «Метаморфозы» Овидия, то «Сатирикон» Петрония, то «Записки о Галльской войне» Цезаря, а совсем недавно, желая разделить с кем-нибудь свой восторг и возбуждение, даже позвал ван Бролина и полночи зачитывал другу отрывки из апулеевского «Золотого Осла». Метаморфы, мать и сын, конечно, знали о страсти воспитанника к чтению, и на его фоне оба осознавали, что по части учености Феликс ван Бролин вряд ли когда-либо займет место среди лучших школяров.

Еще Феликсу понравилось, что, став пажом в доме де Линь, ему представится возможность научиться верховой езде и владению шпагой. В своих снах, по-прежнему кровавых, но нисколько не мучительных, он временами видел себя на поле боя, проливающим вражескую кровь. Последний год он, принимая Темный лик, уже охотился отдельно от матери — как принято у всех подросших представителей кошачьих.

— Расскажи мне про этого мальчишку, Ламораля, — попросил Феликс, взглянув задумчиво на мать. — Он, случаем, не намачивает простыней ночами?