Словом высказать нельзя Всю любовь к любимой. Ветер движется, скользя, Тихий и незримый. Я сказал, я все сказал, Что в душе таилось. Ах, любовь моя в слезах, В страхе удалилась. А мгновение спустя Путник, шедший мимо, Тихо, вкрадчиво, шутя, Завладел любимой.

Перед часовней, у ворот, Куда никто войти не мог, В тоске, в мольбе стоял народ, Роняя слезы на порог. Но вижу я: поднялся змей Меж двух колонн ее витых, И двери тяжестью своей Сорвал он с петель золотых. Вот он ползет во всю длину По малахиту, янтарю, Вот, поднимаясь в вышину, Стал подбираться к алтарю. Разинув свой тлетворный зев, Вино и хлеб обрызгал змей… Тогда пошел я в грязный хлев И лег там спать среди свиней!

Меж листьев зеленых Ранней весной Пел свою песню Цветик лесной: — Как сладко я спал В темноте, в тишине, О смутных тревогах Шептал в полусне. Раскрылся я, светел, Пред самою зорькой, Но свет меня встретил Обидою горькой.

Зимою увидел я снежную гладь, И снег попросил я со мной поиграть. Играя, растаял в руках моих снег… И вот мне Зима говорит: — Это грех!

Разрушьте своды церкви мрачной И катафалк постели брачной И смойте кровь убитых братьев — И будет снято с вас проклятье.

Меч — о смерти в ратном поле, Серп о жизни говорил, Но своей жестокой воле Меч серпа не покорил.

Коль ты незрелым мигом овладел Раскаянье да будет твой удел. А если ты упустишь миг крылатый, Ты не уймешь вовеки слез утраты.

Кто удержит радость силою, Жизнь погубит легкокрылую. На лету целуй ее — Утро вечности твое!

Расскажите-ка мне, что вы видите, дети?  — Дурака, что попался религии в сети.

Мой сын, смирению учитесь у овец!.. — Боюсь, что стричь меня вы будете, отец!

К восставшей Франции мошенники Европы, Kaк звери, отнеслись, а после — как холопы.

Вся ее жизнь эпиграммой была, Тонкой, тугой, блестящей, Сплетенной для ловли сердец без числа Посредством петли скользящей.

Я слышу зов, неслышный вам, Гласящий: — В путь иди! — Я вижу перст, невидный вам, Горящий впереди.

Ища тропинки на Закат, Пространством тесным Гневных Врат Я бодро прохожу. И жалость кроткая меня Ведет, в раскаянье стеня. Я проблеск дня слежу. Мечей и копий гаснет бой Рассветной раннею порой, Залит слезами, как росой. И солнце, в радостных слезах, Преодолев свой тяжкий страх, Сияет ярко в небесах.

Есть улыбка любви И улыбка обмана и лести. А есть улыбка улыбок, Где обе встречаются вместе. Есть взгляд, проникнутый злобой, И взгляд, таящий презренье. А если встречаются оба, От этого нет исцеленья.

Прекрасная Мэри впервые пришла На праздник меж первых красавиц села. Нашла она много друзей и подруг, И вот что о ней говорили вокруг: «Неужели к нам ангел спустился с небес Или век золотой в наше время воскрес? Свет небесных лучей затмевает она. Приоткроет уста — наступает весна». Мэри движется тихо в сиянье своей Красоты, от которой и всем веселей. И, стыдливо краснея, сама сознает, Что прекрасное стоит любви и забот. Утром люди проснулись и вспомнили ночь, И веселье продлить они были не прочь. Мэри так же беспечно на праздник пришла, Но друзей она больше в толпе не нашла. Кто сказал, что прекрасная Мэри горда, Кто добавил, что Мэри не знает стыда. Будто ветер сырой налетел и унес Лепестки распустившихся лилий и роз. «О зачем я красивой на свет рождена? Почему не похожа на всех я одна? Почему, одарив меня щедрой рукой, Небеса меня предали злобе людской? — Будь смиренна, как агнец, как голубь, чиста, — Таково, мне твердили, ученье Христа. Если ж зависть рождаешь ты в душах у всех Красотою своей, — на тебе этот грех! Я не буду красивой, сменю свой наряд, Мой румянец поблекнет, померкнет мой взгляд. Если ж кто предпочтет меня милой своей, Я отвергну любовь и пошлю его к ней». Мэри скромно оделась и вышла чуть свет. «Сумасшедшая!» — крикнул мальчишка вослед. Мэри скромный, но чистый надела наряд, А вернулась забрызгана грязью до пят. Вся дрожа, опустилась она на кровать, И всю ночь не могла она слезы унять, Позабыла про ночь, не заметила дня, В чуткой памяти злобные взгляды храня. Лица, полные ярости, злобы слепой Перед ней проносились, как дьяволов рой. Ты не видела, Мэри, луча доброты. Темной злобы не знала одна только ты. Ты же — образ любви, изнемогшей в слезах, Нежный образ ребенка, узнавшего страх, Образ тихой печали, тоски роковой, Что проводят тебя до доски гробовой.

На вольной воле я блуждал И юной девой взят был в плен. Она ввела меня в чертог Из четырех хрустальных стен. Чертог светился, а внутри Я в нем увидел мир иной: Была там маленькая ночь С чудесной маленькой луной. Иная Англия была, Еще неведомая мне, — И новый Лондон над рекой, И новый Тауэр в вышине. Не та уж девушка со мной, А вся прозрачная, в лучах. Их было три — одна в другой. О сладкий, непонятный страх! Ее улыбкою тройной Я был, как солнцем, освещен. И мой блаженный поцелуй Был троекратно возвращен. Я к сокровеннейшей из трех Простер объятья — к ней одной. И вдруг распался мой чертог. Ребенок плачет предо мной. Лежит он на земле, а мать В слезах склоняется над ним. И, возвращаясь в мир опять, Я плачу, горестью томим.

Была в орехе фея у крошки Мэри Бэлл, A y верзилы Джона в печенках черт сидел. Любил малютку Мэри верзила больше всех, И заманила фея дьявола в орех. Вот выпрыгнула фея и спряталась в орех. Смеясь, она сказала: «Любовь — великий грех!» Обиделся на фею в нее влюбленный бес, И вот к верзиле Джону в похлебку он залез. Попал к нему в печенки и начал портить кровь. Верзила ест за семерых, чтобы прогнать любовь, Но тает он, как свечка, худеет с каждым днем С тех пор, как поселился голодный дьявол в нем. — Должно быть, — люди говорят, — в него забрался волк! — Другие дьявола винят, и в этом есть свой толк. А фея пляшет и поет — так дьявол ей смешон. И доплясалась до того, что умер длинный Джон. Тогда плясунья-фея покинула орех. С тех пор малютка Мэри не ведает утех. Ее пустым орехом сам дьявол завладел. И вот с протухшей скорлупой осталась Мэри Бэлл.

Мой ангел, наклонясь над колыбелью, Сказал: «Живи на свете, существо, Исполненное радости, веселья, Но помощи не жди ни от кого».

От дьявола и от царей земных Мы получаем знатность и богатство. И небеса благодарить за них, По моему сужденью, — святотатство.

На перси Хлои бросил взор крылатый мальчуган, Но, встретив Зою, он глядит украдкой на карман.

Я встал, когда редела ночь. — Поди ты прочь! Поди ты прочь! О чем ты молишься, поклоны Кладя пред капищем Мамоны? Я был немало удивлен. Я думал, — это Божий трон. Всего хватает мне, но мало В кармане звонкого металла. Есть у меня богатство дум, Восторги духа, здравый ум, Жена любимая со мною. Но беден я казной земною. Я перед Богом день и ночь. С меня оп глаз не сводит прочь. Но дьявол тоже неотлучен: Мой кошелек ему поручен. Он мой невольный казначей. Я ел бы пищу богачей, Когда бы стал ему молиться. Я не хочу, а дьявол злится. Итак, не быть мне богачом. К чему ж молиться и о чем? Желаний у меня немного, И за других молю я Бога. Пускай дает мне злобный черт Одежды, пищи худший сорт, — Мне и в нужде живется славно… А все же, черт, служи исправно!

Что оратору нужно? Хороший язык? — Нет, — ответил оратор. — Хороший парик! — А еще? — Не смутился почтенный старик И ответил: — Опять же хороший парик. — А еще? — Он задумался только на миг И воскликнул: — Конечно, хороший парик! — Что, маэстро, важнее всего в портретисте? — Он ответил: — Особые качества кисти. — А еще? — Он, палитру старательно чистя, Повторил: — Разумеется, качество кисти. — А еще? — Становясь понемногу речистей, Он воскликнул: — Высокое качество кисти!

Врагов прощает он, но в том беда, Что не прощал он друга никогда.

Ты мне нанес, как друг, удар коварный сзади, Ах, будь моим врагом, хоть дружбы ради!

Пусть обо мне ты распускаешь ложь, Я над тобою не глумлюсь тайком. Пусть сумасшедшим ты меня зовешь, Тебя зову я только дураком.

Я погребен у городской канавы водосточной, Чтоб слезы лить могли друзья и днем и еженочно.