Мичум Лоренс Киф, девяти лет от роду, неуверенно переминается в дверях спальни. Утром хоронили родителей Воорта. Первый в жизни Мичума траур, первая смерть близких людей. На нем новенький темный костюм-тройка, отглаженная белая сорочка фирмы «Ван Хьюзен» и черный пристегивающийся галстук, как у владельца похоронного бюро. Конрад Воорт лежит на узкой кровати, уставившись в потолок, и едва сознает, что друг рядом.

– Мне очень жаль твоих родителей, – бормочет Мичум.

– Мне все время кажется, – говорит Воорт, и от этого жутко безжизненного голоса Мичума бросает в дрожь, – что они сейчас войдут. Или что я проснусь – а они будут внизу.

Внизу слышны голоса взрослых, занимающихся делами, которыми взрослые люди обычно занимаются, когда кто-то умирает. На улице июль, и город ухитряется как-то продолжать жить, несмотря на отсутствие родителей Воорта. Трагическое известие мальчику сообщили, когда он играл в софтбол в Центральном парке. Он просто стоял на дальнем конце поля, когда пришел один из дядей и сказал, что частный самолет, на котором родители летели на мероприятие по сбору средств для – ирония судьбы – семей умерших полицейских, разбился возле Олбани.

И теперь десятки Воортов слетелись в городской дом со всего большого Нью-Йорка. Время от времени кто-нибудь поднимался наверх, чтобы попытаться успокоить мальчика, – когда самим удавалось справиться со слезами.

– Хочешь, пойдем в парк? – предлагает Мичум, не зная, что сказать, боясь навредить, желая помочь.

– Нет.

Мичум делает шаг в комнату.

– А хочешь, м-м, погулять?

– Нет.

– А поиграть в шашки?

– Нет.

Воорт отворачивается, но чувствует, что друг подходит ближе. Скрипит стул – видимо, Мичум сел. Через приоткрытое окно с Тринадцатой улицы доносится обычный шум: грузовики, такси, мотоциклы курьеров… Город занят обычными делами. Кажется невероятным, что мир по-прежнему живет, как жил.

Боль скручивает живот. Несколько минут назад последняя посетительница (одна из тетушек) посоветовала Конраду «попытаться уснуть». Воорт вдруг постигает, что взрослые внизу – работающие в полиции дяди и кузены, комиссар и даже мэр, которые до вчерашнего дня казались такими могущественными, – по-человечески слабы. Они могут обеспечить лишь ограниченную защиту от опасности. Защитить от боли они не могут.

По крайней мере Мичум все тот же худенький мальчик, что и вчера. У Мичума нет положения, которое он мог бы потерять в глазах Воорта. Они равны, поэтому друг не разочаровал его.

Но разговор – это совсем иное дело. Обычно, когда Мичум приходит сюда или Воорт приходит к Мичуму, рано или поздно они достают альбомы с фотографиями.

– Наша семья служит в армии с Гражданской войны, – хвастается Мичум, показывая потускневший черно-белый снимок работы самого Мэтью Брейди: полковник Роберт Л. Мичум верхом на коне у Виксберга, где он погиб под огнем конфедератов во время знаменитого сражения 1863 года.

– Ну-у, наша семья служила копами гораздо дольше.

– В армии опаснее.

– Ха! Армейским не приходится воевать годами без перерыва, может быть, даже все время, пока они в армии. А полицейские выходят на улицы каждый день.

Мальчики. Спорят.

И теперь, в спальне, измученный Воорт закрывает глаза – кажется, всего на минуту, но снова он открывает их уже посреди ночи. В окно светит полная, желтая луна, и в прямоугольнике света, на турецком ковре, Конрад видит Мичума: все в том же костюмчике друг спит на полу возле кровати, как собачонка, и только сверху на него наброшено тонкое одеяльце.

Родители Мичума, пришедшие, чтобы забрать сына домой, обнаружили, что мальчики уснули. Они укрыли обоих и оставили вдвоем.

Двадцать один год спустя это воспоминание по-прежнему стоит перед глазами: Мичум в помятом пиджачке – неспособный помочь и не желающий уходить. Для Воорта это остается символом детской дружбы: молчаливое предложение товарищества даже, против безмерно превосходящей силы смерти.

«Господи, защити Мичума. Пусть у Мичума все будет хорошо. Помоги мне помочь ему, что бы это ни было. И пусть Мэтту станет лучше. Спаси его».

Воорт останавливает «ягуар» перед решетчатыми воротами, отмечающими владения Микки. Воорт и Микки – два самых богатых копа в Нью-Йорке. По усыпанной белой галькой подъездной дорожке, извивающейся между карликовых вечнозеленых растений и плакучих ив, в сторону ворот ползут яркие огни фар. Листва наполовину скрывает дом в стиле ранчо на укрепленном валунами берегу пролива Лонг-Айленд.

Ворота открываются раньше, чем Воорт успевает позвать Микки по переговорному устройству, и выезжает белый «шевроле-лумина». Останавливается, дверца со стороны водителя открывается. При виде водителя сердце Воорта начинает колотиться, а во рту появляется кислый привкус.

– И сколько рекордов скорости ты сегодня побил? – спрашивает белокурая женщина.

Камилла никогда не переставала волновать его физически. Они встречались, потом она оставила его, но вернулась, однако Воорт отказался с ней помириться… Высокая и стройная, как модель, с длинными волосами, рассыпавшимися по плечам замшевой куртки на молнии, подчеркивающими небесную голубизну кашемирового шарфа. Сапоги на плоской подошве, однако она всегда выглядит приподнявшейся, словно на цыпочках или на высоких каблуках.

– Я не гонюсь за рекордами, Камилла. Просто все остальные ездят медленно.

– Это потому, что полиция штрафует их, а тебя пропускает.

Воорт различает в полутьме салона «лумины» силуэт на пассажирском сиденье, возможно, мужчину – их всегда к ней влекло. Тут Камилла чуть поворачивается, загородив яркий свет фар, и он с некоторым удивлением понимает, что это девочка-подросток, уменьшенная версия Камиллы. Девочка с «конским хвостом», лет, пожалуй, тринадцати, в чуть великоватой спортивной куртке, пристально смотрит на него, наклонившись над приборной доской, и явно старается ничего не упустить.

– Знакомься, Воорт. Это Таня. Моя сестренка. Приехала из Москвы года два назад и живет с отцом на Брайтон-Бич. Таня, выйди и познакомься со знаменитым мистером Конрадом Воортом.

Девочка выходит из машины.

– Очень приятно, – говорит Воорт.

– Вы спасли ей жизнь, – выдыхает девочка. В голосе слышен сильный акцент, но английским она владеет великолепно. Ведет себя совсем по-детски – с напряженным вниманием, словно тянется вперед на носочках теннисных туфель, чуть удивленный взгляд широко раскрытых голубых глаз устремлен на что-то ужасно для нее важное. Разговор Воорта с Камиллой для девочки – не просто пустая болтовня. Это какой-то ключ к загадочно разочаровывающему миру взрослых.

– Как рана?

Два месяца назад Камилла лежала в холле многоквартирного дома в Трайбеке, по блузке и джинсам расползалось красное пятно. Рядом лежало тело еще одной женщины. Воорт вспоминает быстро приближающийся вой сирен.

– Болит, только когда не сплю, – в ее словах, как обычно, проскальзывает некая двусмысленность. – Может быть, антибиотики и немодны, Воорт, но это великая вещь.

Когда-то эти двое не могли разнять рук. Однако после того, что произошло два месяца назад, им трудно проявлять даже нормальную вежливость.

– Вы красивее, чем на фотографиях в газетах, – тонким голосом говорит Таня и улыбается; года через два-три эта улыбка будет сводить с ума мальчишек.

Воорт не может удержаться и бросает взгляд на Камиллу, туда, где, как он знает по некогда сладостному опыту, находится ее твердый, плоский живот.

«Я мог бы быть отцом».

Но говорит только:

– Не знал, что вы с Микки остались друзьями.

– Шутишь? Я ему никогда не нравилась. Но с Сил мы сблизились. – Это о жене Микки. – Все время болтаем. Мы с Таней приезжали обедать.

– Мы катались на его лодке, – вставляет Таня, – но сам Микки был занят и не поехал.

– Да, он возился в бильярдной, – добавляет Камилла. – Этот человек за тебя глотку перегрызет.

– Да, Микки – надежный товарищ, – отвечает Воорт, и даже в неярком свете фонарей на гранитных столбах заметно, как вспыхивает Камилла.

«Она лгала мне».

В тишине пар от их дыхания замерзает, поднимается и исчезает, словно его и не было.

– Ну что же, Тане завтра в школу, – говорит Камилла и поворачивается к своей машине.

Но девочка не трогается с места.

– И больше ты ничего ему не скажешь?

– Нам пора ехать, – повторяет Камилла немного жестче. Женщина предупреждает девочку: замолчи, это не твое дело, это для взрослых.

– Но ты не можешь просто взять и уехать, – настаивает Таня. – Вот он, прямо здесь.

– На самом деле мне тоже надо ехать, – говорит Воорт.

– Русские, – замечает Камилла, – очень агрессивный народ.

– Я не агрессивная, – возражает Таня и упирает руки в бока, прямо у них на глазах снова превращаясь из расцветающей женщины в упрямого ребенка.

Тупик. Девочка не двигается, а «лумина» загораживает Воорту подъезд к дому. Таня сует руки в карманы, словно это двое взрослых, а не она, виноваты в неприятной сцене.

– Если Камилла ничего не скажет, я сама скажу. – И, потеряв самообладание, выпаливает: – Ты псих, если не вернешься к ней. Она красивая и умная, и всегда, когда я с ней, каждый мужчина хочет увести ее… Даже на улице они ее останавливают и пытаются заговорить… И этот ребенок – совсем не основание, чтобы выгонять ее.

– Прекрати, – говорит Камилла.

– Почему? Весь город читал об этом в «Дейли ньюс». Она сделала аборт и не сказала тебе. Но в церкви взрослые всегда говорят, что надо прощать, а сами не прощают. В газете писали, что ты все время ходишь в церковь, но ее ты не простишь.

– Прощение – одно. Снова быть вместе – совсем другое.

– Нет! Это одно и то же! Она плачет из-за тебя.

– Ерунда какая! – вспыхивает Камилла. – Я не плачу. И вообще, прекрати немедленно.

– Да? А помнишь, его показывали по телевизору, когда умерла та женщина, что ранила тебя, и ты отвернулась, чтобы я не видела слез? Готова спорить, если бы ты забеременела, ты бы уже родила ему ребенка.

– Ты готовишь ее в ведущие ток-шоу на вашем канале? – спрашивает Воорт, смущенный не меньше всех. – Она разделается с любым оппонентом.

– Ее не нужно готовить. Это врожденное, – цедит сквозь стиснутые зубы Камилла.

Таня приподнимается на цыпочках, словно более высокий рост добавляет авторитета.

– Взрослые всегда указывают нам, что делать, а сами потом поступают наоборот. Взрослые говорят: если у вас есть проблема, говорите о ней. А когда проблема появляется у них, они замолкают.

– Которая из вас младшая сестра, – спрашивает Воорт, – а которая старшая? Таня, у тебя добрые намерения. Я это ценю. Но решать Камилле и мне.

– Как вы можете что-то решить, если просто разъедетесь, даже не поговорив друг с другом? – возмущается Таня.

– Потому что иногда ничего больше не остается, – отвечает Воорт.

Через несколько секунд Воорт въезжает в автоматические ворота, глядя, как в зеркале заднего обзора удаляются задние фары «лумины». Он старается не обращать внимания на колотящееся сердце. В горле тугой комок. Он влюбился в Камиллу восемь месяцев назад – так, как еще ни разу не влюблялся. У него всегда были девушки: и когда еще ходил в школу, и когда учился в колледже, и когда начал работать в полиции, но ни одна из них еще не снилась ему по ночам, ни за одну из них он еще не молился каждый раз, когда приходил в церковь. «Господи, – шептал он в соборе Святого Патрика, – помоги мне дать ей такое же счастье, какое она дает мне».

Три месяца они были неразлучны. Потом она начала отдаляться, посещала, как выяснилось позже, психолога, и в результате порвала с Воортом, заявив, что ей нужно «время подумать». Они сблизились слишком быстро. Ей надо убедиться, что с бывшим дружком действительно все кончено.

– Дело не в тебе. Дело во мне, – сказала она тогда.

Позже он узнал, что она забеременела и, ничего ему не сказав, сделала аборт. Для Воорта – католика, семьянина по духу, еще не обзаведшегося семьей, связанного с предками в ощутимом, повседневном плане, мысль об избавлении от ребенка – его ребенка – была невыносима.

«Я бы сам воспитал ребенка, если бы наши отношения не сложились. Я бы заплатил за больницу, за консультации, за няню – за все. И она знала это с самого начала».

Да кому она нужна, эта любовь, думает Воорт, подъезжая к дому. Просто еще одно слово, из тех, что пишут на заборах. В некоторых культурах его вообще нет. В конечном счете, решает он, любовь – это всего лишь пошедшая вразнос химия, притворившаяся чувством или духовной близостью. Средневековое понятие, придуманное профессиональными вояками, которые развлекались, ухаживая за женщинами, когда не рубили друг друга на куски. А правда заключается в том, что даже если люди «влюбляются», что бы это слово ни значило, любые успешные отношения между ними в будущем – счастливая случайность. В конечном счете любовь – просто еще одна пагубная привычка и, как все подобные привычки, приносит боль и когда на нее «подсаживаешься», и когда от нее отказываешься.

«По крайней мере для меня с этим покончено».

Воорт оставляет «ягуар» на гравийной площадке между главным домом и небольшим отдельным строением из серого гонта с белой отделкой. «Встретимся в бильярдной», – сказал Микки. Шагая по залитой светом, мощенной плитами дорожке, Воорт видит за причалом и прогулочным катером плоские, темные воды залива Лонг-Айленд и – вдали – мерцание красно-зеленой авиационной световой сигнализации над арочными пролетами мостов Троггз-Нек и Бронкс-Уайтстоун. Пахнет дымом (у Микки горит камин), а от воды идет запах более чистый и естественный, чем в Нижнем Манхэттене, возле таверны «Белая лошадь». Слышится плеск прибоя, а из открытого окна жилого дома доносится вполне профессионального качества фортепьянная музыка, «Ноктюрн» Шопена. Сил, жена Микки, работает хирургом, но любит играть перед сном.

– Входи. В Токио рынок падает.

Напарник Воорта стоит в дверях. На нем кашемировый джемпер с V-образным вырезом, купленный год назад в Шотландии, в Сент-Эндрюсе, куда он каждый отпуск ездит играть в гольф. Темно-темно-серые итальянские брюки прекрасно сшиты (сразу видно, что на заказ); манжеты задевают отвороты мокасин от Бруно Магли, черных, как и рубашка без воротника из жатого хлопка. Обычно Микки похож на голливудского кинопродюсера, но, если его спровоцировать, может в одно мгновение снова превратиться в морского волка. В данный момент он держит хрустальный бокал, наполовину наполненный прозрачной жидкостью.

– Польская водка. Никогда не думал, что из картошки можно изготовить такую классную штуку. Хочешь?

– Не мое.

– За что я всегда любил Камиллу – она приносит радость. Сил подружилась с ней после того, как вы расстались. Они сочувствуют друг дружке. Хны-хны и все такое. Какие же люди придурки. Что стряслось?

Бильярдная, названная так потому, что царил в доме бильярдный стол из индонезийского красного дерева, имела слегка затемненные окна во все стены, из которых открывался такой вид на залив Лонг-Айленд, что любой художник-пейзажист позеленел бы от зависти. Диван и кресла обтянуты черной кожей. Толстый серый ковер. На второй полке стенового блока работает телевизор размером с экран небольшого кинотеатра, звук выключен; изображение разделено надвое: справа классика – «Мальтийский сокол» с Хэмфри Богартом, а слева – все время меняющиеся списки из белых цифр и букв, показывающие побоище на японской фондовой бирже.

– Кстати, что хотела сказать эта валькирия?

– Микки, – предостерегает Воорт.

– Не стреляйте, мистер Уэйн. Сил интересуется.

– Мне казалось, ты недолюбливаешь Камиллу.

– Можешь представить, что творится в Азии? – Микки меняет тему, с отвращением глядя на стремительно уменьшающиеся цифры на левой стороне экрана. – Полный обвал. Снова вводят плавающий курс йены. Я еле-еле успел продать акции. Произведения искусства, Воорт. Когда биржу лихорадит, отправляйся в картинные галереи. Но экстрасенсорное восприятие, – ухмыляется он, – подсказывает мне, что тебя волнуют не инвестиции.

Воорт рассказывает о встрече с Мичумом, и, устроившись возле большого старинного бюро с выдвижной крышкой, установленного рядом с бильярдным столом, двое детективов вместе изучают салфетку со списком имен. На столе стоят выключенный компьютер «Делл», модем и черный телефон, подключенный к трем линиям. «Нью-йоркский коп – гений инвестиций – использует бильярдную в качестве домашнего офиса», – написал о Микки «Уолл-стрит джорнал».

– Но больше всего на свете, – сказал Микки репортеру с показной скромностью, – я люблю смотреть бейсбол, особенно когда «Нью-Йорк метс» играют на стадионе «Ши», а не зарабатывать деньги.

Сейчас Микки качает головой:

– Никогда не слышал ни об одном из этих людей. А эта доктор в Нью-Йорке? В чем она доктор?

– Узнаем.

– И ты, Кон, веришь ему, верно? В смысле история, мягко говоря, странная, а за девять лет человек может сильно измениться.

– В детстве он был настоящим другом, как ты сейчас.

– Тогда толкуем все сомнения в его пользу.

– Значит, – Воорт смотрит на часы, – придется будить людей. Кого мы знаем в Эванстоне или Чикаго? Они там рядом.

– Сантоса Бриоша. – Микки вспоминает бывшего нью-йоркского детектива, который перебрался в Город Ветров, женившись на тамошней жительнице.

– А Джек Розен переехал в Сиэтл, – замечает Воорт, пробегая глазами список Мичума и представляя жилистого, взрывного лейтенанта-еврея, одного из самых заслуженных детективов на Полис-плаза, один, в шестьдесят лет перебравшегося на запад. «Хочу умереть рядом с дочерью, – сказал он, – и в таком месте, где на квадратную милю приходится больше двух деревьев».

– Ланкастер-Фоллз, штат Массачусетс. Это в западной части штата, да?

– Не могу никого припомнить.

– Никого на западе Массачусетса?

– Однажды меня там оштрафовали за превышение скорости, но я не помню имени засранца, который вручил мне квитанцию, хоть и видел мой значок.

– Позвони Хейзел, она поможет. – Воорт говорит о программистке из главного полицейского управления. Там работают гении киберпространства, способные добраться до электронных баз данных по всей стране и раскопать, по закону или неофициально, кредитные рейтинги подозреваемых, регистрационные карточки машин, информацию об уплате налогов, документы о недвижимости или демобилизации, протоколы судебных заседаний любых процессов, к которым те были причастны.

– Ну а Галина-Галч в Монтане? – говорит Воорт. – Где, черт побери… Минутку! Эйбел как-бишь-его-там из Монтаны!

– Дрейк. Который толкал речь в Вегасе. Он сказал звонить в любое время, если что-то понадобится. Или он был из Вайоминга? Я их путаю.

– В следующий раз, когда возьмешь отгул, хорошо бы тебе проехать дальше Поконоса, – говорит Воорт.

Микки, ухмыляясь, поднимает телефонную трубку.

– Полночь здесь – это десять вечера там. Э-ге-гей. Ковбоям пора спать. Он был из Галины. Я вспомнил.

Перед мысленным взором Воорта возникает бывший военный рейнджер: коренастый, в очках, тупоносых сапогах, ковбойской шляпе и овчинном жилете. Прошлой весной он читал на национальном съезде детективов лекции по теме «Терроризм в двадцать первом веке» и насмерть перепугал даже ветеранов, расписывая бомбы с бациллами сибирской язвы, взрывающиеся в час пик в Сан-Франциско, плутониевые шарики, провозимые контрабандой из Канады в Миннесоту, подвальные лаборатории, где хранятся запасы горчичного газа.

– Вопрос не в том, произойдет ли это когда-нибудь, а в том, когда именно. – Детектив из Монтаны, растягивая слова, деревянной указкой с резиновым наконечником тыкал в установленные на подставке увеличенные черно-белые фотографии бактерий и вирусов, подготовленные военной разведкой США. Бубонная чума. Лихорадка Эбола. – Не говоря уже о тьме болезней, которыми, возможно, прямо сейчас, когда я говорю, кто-то заболевает в джунглях Заира.

Воорт находит нужный номер в электронной записной книжке и через несколько минут слышит – так же четко, как плеск воды за окном, – телефонные гудки, проделавшие две трети пути через всю страну. Сонный голос произносит врастяжку:

– Алло?

Воорт называет себя, и голос сразу оживляется.

– Моя жена видела фотографию твоего дома в журнале, пока сидела в косметическом кабинете, – говорит Эйбел. – Я и не знал, что ты такая знаменитость. – Он восхищенно присвистывает – как семнадцатилетний мальчишка при виде супермодели или пятидесятилетний служащий, читающий о банковских счетах принца Ага-хана.

– Континентальный конгресс действительно отдал твоей семье землю и дом на Манхэттене навечно, освободив от налогов? – спрашивает Эйбел. – И твой предок адмирал действительно разбил британский флот недалеко от Нью-Джерси во время Войны за независимость?

Воорт приглашает старика останавливаться в его особняке всякий раз, когда тот приезжает в Нью-Йорк, – любезность, которую он охотно оказывает коллегам со всей страны, если те ему симпатичны.

«Мэтту к тому времени станет лучше. Мэтт будет дома». Потом Воорт говорит, что они с Микки занимаются одним делом, где «всплыло имя из ваших краев».

– Что за дело?

– Этот тип живет в месте, которое называется Галина-Галч. Слышал о таком?

– Конечно. Это недалеко, пожалуй, миль тридцать пять к югу отсюда, сразу за границей штата, возле заповедника «Дир-Лодж». Я езжу туда на охоту и дружу с капитаном полиции штата, ребята которого патрулируют те места. Но сам парк в ведении Службы охраны лесов. Погоди, я возьму бумагу. Как его зовут?

Воорт читает по салфетке Мичума «Алан Кларк». Монтанский коп молчит, в трубке слышно только ставшее глубже дыхание. Потом Эйбел говорит:

– Ну, если только там нет второго парня с таким именем, то я знаю, о ком ты говоришь. Но его уже никто ни о чем не спросит. Мистер Кларк умер.

– Как? – спрашивает Воорт.

Брови Микки, слушающего по параллельному телефону, ползут вверх.

– Несчастный случай. Прошлой зимой. Он жил в горах, на старом приисковом участке в лесу. В тех местах это единственный способ занять федеральную землю. Когда-то ручьи были богаты золотом, и кое-где до сих пор можно намыть самородки, но по мелочи. В любом случае если человек владеет участком, он может построить дом, поставить генератор – все, что хочет. Я помню, что произошло, потому что нашел его один из наших ребят. Это лейтенант-индеец, который для собственного удовольствия работал на одном из соседних участков. Поехал верхом после бурана. Там всю зиму было минус тридцать. Полгода туда просто не добраться даже с полным приводом. По-видимому, мистер Кларк занимался подледной рыбалкой на озере и провалился под лед.

– Подледной рыбалкой, – повторяет Микки.

– Приезжай к нам – попробуешь. Высверливаешь во льду дыру – лунку. Устраиваешься на стуле. Опускаешь туда лесу – и вытаскиваешь окуня. Попробуй на Гудзоне и, возможно, вытянешь большие-большие автопокрышки. Ха-ха.

– «Гудрич» или «бриджстоун»? – уточняет Микки. – «Гудрич» неплохи с маслом.

– Если было минус тридцать, – вмешивается Воорт, – почему лед оказался таким слабым, что Кларк провалился?

– Кто знает? Внезапная оттепель. Под водой вдруг появилась теплая струя, там, где раньше не было.

– Ты уверен, что это был несчастный случай?

– У тебя есть причина думать иначе?

– Просто спрашиваю.

– Ну, если память мне не изменяет – и это можно проверить, – помощник шерифа говорил, что не было ни следов на снегу, ни следов борьбы – просто неровная полынья и сиденье табурета, торчащее из снова замерзшего льда. Никаких признаков травмы, пулевых отверстий. Свалившись, человек проживет минуты две-три, а потом замерзнет, так что тело сохранится свежим, как замороженные овощи.

Воорт повторяет другие имена из списка Мичума и спрашивает, слышал ли монтанский детектив о них.

– Не-а. Но ты меня удивил, Конрад. Не думал, что в либеральном Нью-Йорке возникли проблемы с людьми вроде Алана Кларка.

– Прости?

– Крайне правые. Я думал, вы там все закоренелые демократы. Приверженцы социального обеспечения. Такты ими занимаешься? Экстремистами?

Микки приглушает звук телевизора.

– Мне кажется, тебе следовало бы рассказать нам больше. – Сердце Воорта начинает стучать быстрее.

– А потом ты расскажешь мне, договорились? Мне интересно, нет ли тут связи.

– Давай.

– Я не расстроился, когда узнал о нем, – говорит Эйбел, и Воорт, пытаясь оценить качество его заключений, вспоминает старика за игорным столом в Вегасе. Эйбел играл расчетливо, но энергично. Он знал, сколько поставить и когда остановиться. – С умниками всегда хуже, – продолжает Дрейк. – Бывает, люди просто заблуждаются, а эти от умных мозгов только злятся. Насколько я понимаю, Кларк мог пойти в Гарвард, а жил отшельником и читал вредные книги – те, каких не найдешь в книжных магазинах, а еще подсел на Интернет наихудшим образом. Любой мог утонуть в ненависти, которую он изливал в киберпространстве. В полиции штата считали, что он связан со взрывом в Оклахома-Сити в апреле 1995 года, но доказать ничего так и не смогли, как не смогло и ФБР. Алан Кларк был восходящей звездой движения, если только можно назвать придурка звездой, а это стадо фашистов – движением. Он привлекал неофитов, и быстро.

– Есть возможность, что этот, м-м, несчастный случай связан с какими-то разногласиями в движении?

– Полиция штата проверяла такой вариант. Эти ребятки регулярно палят друг в друга и уверяют, будто из-за политики, но на самом деле это просто дурацкие разборки из-за того, кто с чьей женой переспал. Если хочешь знать мое мнение, смерть Алана Кларка была счастливой случайностью.

– Ты, часом, не можешь послать нам отчеты по факсу?

– Позвоню лейтенанту Боттомли. Ну, Воорт, твоя очередь. Стряслось что-то, из-за чего мне здесь надо побеспокоиться? Ну, ребятки, давайте. Услуга за услугу.

– Пока ничего, но если я что-то узнаю, то позвоню.

Вздох.

– Надеюсь. А пока Мэгги показывает этот журнал, и там говорится, что у тебя в гостевой спальне на третьем этаже есть картины голландского Возрождения, стоящие около полумиллиона долларов. А статуэтка в ванной была украдена с британского корабля во время Войны за независимость. Очень милая статуя.

– Это был законный трофей, – отвечает Воорт. – То же самое, что конфисковать машину у пьяного.

– Ты это серьезно – насчет приглашения в Большое Яблоко?

– Конечно. – Воорт только надеется, что ко времени, когда «люди с Запада» воспользуются приглашением, Мэтту станет лучше.

Слышно, как Эйбел говорит жене: «Похоже, весной ты сможешь пройтись по Бродвею».

Они кладут трубки. Микки стоит у окна и смотрит на залив Лонг-Айленд.

– Ты говорил, Мичум служил в армии.

– Как и его отец, и дед, и все остальные начиная с Гражданской войны.

– Ты говорил, он разочаровался из-за чего-то и ушел. Думаешь, тут могла быть связь?

– Вряд ли это связано с тем, что Гитлер провалился под лед.

Микки кивает.

– В любом случае он уволился два года назад, а Алан Кларк погиб год спустя.

– Мы понятия не имеем, беспокоился ли Мичум именно из-за несчастного случая. Может быть, из-за подключения к Интернету или правоэкстремистского движения. Может быть, это никак не связано с фактом, что Кларк умер.

– Одно имя проверено. Один человек мертв.

Еще сильнее забеспокоившись о Мичуме, Воорт тянется за телефонной трубкой.

– Какой телефонный код Чикаго?

По телевизору начинаются новости. На экране пожарные борются с огнем, титры гласят: «Королевский отель».

Жаркие языки пламени вырываются из окон на уровне третьего этажа.

– Пожар, – стонет Микки. – Господи. Один из худших на свете способов умереть.