Дарующие Смерть, Коварство и Любовь

Блэк Сэмюэл

Часть IV

ГОРНАЯ ВЕРШИНА (ЗИМА 1502–1503)

 

 

29

 

Имола, 9 декабря 1502 года

ЛЕОНАРДО

К вечеру труд над картой завершился. Я отправился к его светлости — представить ее и спросить насчет денег. Мне ничего не платили с октября, с того самого дня, когда он подарил мне меховой плащ. Несмотря на томившихся в ожидании приема посланников, мне сразу предложили пройти к герцогу, и он сердечно приветствовал меня. Однако я заметил в его взгляде странную печаль. Возможно, просто на него навалилось слишком много государственных дел. Или появились иные сложности…

Стены имеют уши…

Я показал ему карту, и он восхищенно рассмотрел ее, хотя я ожидал от него большего воодушевления.

— Возможно, мой господин, я не совсем верно понял ваше задание?

— Нет, это именно то, что нужно. Но я крайне нуждался в ней месяц тому назад, как и говорил вам.

Последние три недели я тайно и усердно трудился над проектом отвода русла реки Арно. Никто пока не знал об этом, за исключением меня самого, Никколо и гонфалоньера Флоренции. И никто больше не должен был знать. А что касается карты, то я действительно забыл о ней, пока не открыл сегодня утром нашу общую копилку и не обнаружил, что она опустела. Однако герцогу я не мог признаться в такой забывчивости.

— Мой господин, простите меня… Мне хотелось сделать не только точную и красивую, но и практически удобную карту, чтобы ее могли использовать как путеводитель. Кроме того, как вы просили, по вечерам я занимался портретом донны Доротеи, и…

Бесцеремонным взмахом руки он прервал мои оправдания. Я умолк. Эта встреча тревожно походила на некоторые из тех, что бывали у меня с миланским герцогом — терпение и обаяние испарились, их сменила очевидная тираническая жестокость. Герцог мерил шагами комнату, а я ждал, что же он соизволит сказать.

— Портрет донны Доротеи… (он саркастически подчеркнул ее имя, и я понял, что мне не следовало знать ее настоящего имени)… уже закончен?

— Закончен эскиз, мой господин. Теперь осталось перенести его на холст и…

— Мне известно, как это делается. Вы захватили с собой эскиз?.. Покажите.

Я вытащил из связки принесенных бумаг пастельный эскиз и показал его герцогу. С полминуты он молча разглядывал портрет. Наконец медленно кивнул:

— Да. Прекрасная работа.

— Благодарю, мой господин.

— Вот только… Донна Доротея — исключительно привлекательная особа. Уверен, вам известно, что она моя любовница. А вот дама на вашем портрете меня не возбуждает. Она красива, но не вызывает вожделения.

Я покраснел. Почему он говорит мне об этом? Слова застряли у меня в горле. Он опять жестом успокоил меня:

— Возможно, вам следовало написать ее в обнаженном виде? — Его глаза — зеленые и холодные — обжигали меня как огнем. — Или это для вас слишком большое искушение?

Я промолчал. Это не разговор, а пытка какая-то. Герцог решил наказать меня, хотя я не знаю, за что именно. За излишне близкое общение с его любовницей? Что ему известно? Что он подозревает?

— Мой господин, вы рассердились на меня, и мне хотелось бы узнать причины вашего недовольства. Неужели я чем-то обидел вас?

Лицо герцога приобрело озадаченное выражение:

— Сержусь? Почему? Что вы там выдумали, мой дорогой Леонардо? Могли ли какие-то ваши действия обидеть меня? Вы начертили мне красивую карту и написали великолепный портрет моей любовницы. Я вам глубоко благодарен, — он отвесил мне низкий поклон. — Мне интересно, однако, как обстоят дела со всеми теми видами нового оружия, образцы которых вы мечтали создать. Помню, вы рассказывали о поглощающем мечи щите и взрывающихся пушечных ядрах. Где же эти новинки? Неужели карта и портрет действительно отняли у вас, маэстро, все свободное время?

Неужели он узнал о проекте Арно? Нет, невозможно! Откуда?

Повсюду шпионы…

— Мой господин, я…

К моей радости, в этот момент раздался стук в дверь. Вошел секретарь герцога. Они обменялись парой фраз, Борджиа резким шепотом отдал какие-то приказы (по-моему, о переброске войск), а глаза его секретаря тревожно следили за мной.

— Успокойся, Агапито, — сказал его светлость, — Леонардо не склонен к шпионажу. Если он в чем и виноват, так не в том, что слишком болтлив, а в том, что слишком молчалив.

Я опустил глаза, точно наказанный ребенок:

— Мой господин, позвольте…

— Да, — понял меня герцог, — вы можете уйти. Я пошлю за вами в случае надобности.

С облегчением, но глубоко встревоженный, я покинул приемную. И только потом вспомнил, что так и не спросил его насчет причитающихся мне денег.

 

10 декабря 1502 года

НИККОЛО

Завтракая, я поглядывал на мою домовладелицу, которая завела свою каждодневную жалобную литанию против французских войск:

— Настоящие скоты! Проклятые шакалы!..

И поэтому, пропуская ее слова мимо ушей, я позволил себе погрузиться в свои мысли, хотя время от времени согласно поддакивал и кивал, делая вид, что внимательно слушаю; но лишь размачивая в вине последний кусок черствого хлеба, я заметил, какой радостный у нее вид.

— Ну, во всяком случае, как говорится, скатертью дорога, а уж я помолюсь, чтобы эти чужеземные дикари никогда не вернулись.

— Что? — оживился я. — Откуда не вернулись?..

— Э-эй, так я вам про то и толкую… никто пока ничего не знает. Они протопали рано утром по виа Эмилиа и…

— Войска ушли из города? Все?

— Да вы, что ли, оглохли нынче? Я же вам только что все рассказала.

— А герцог?

— Ну так он и повел их в поход. Должна признаться, я с сожалением отношусь к его уходу. Пусть он и заработал дурную славу, да зато…

— Но ведь я виделся с ним вчера вечером. И он ни словом не обмолвился о сегодняшнем походе!

— Ха-ха, да уж, в лицедействе ему сам черт не брат, — она рассмеялась. — Можно только порадоваться, что, став нашим правителем, он больше не воюет с нами.

Допив вино, я закутался в плащ, обулся и выскочил из дома. Шел густой снег, и улицы обезлюдели, но от городских ворот неслись ликующие многоголосые крики, поэтому я со всех ног поспешил туда и, пробившись через толпу на дорогу, увидел хвост уходящей на юг армии: мулы тащили тяжелую артиллерию, а за ними бежала стайка хохочущих мальчишек.

Повернувшись к ближайшему соседу, я спросил, не слышал ли он, куда они направились.

— Говорят, к Неаполю; там у них назначена встреча с людьми короля, — уверенно заявил он.

Но другой горожанин сказал, что все это чепуха, и на юг герцог пошел, только чтобы запутать следы, а на самом деле он собирается потом повернуть на север и неожиданно напасть на Венецию. Я усмехнулся. Если герцог и задумал такой хитрый маневр (вероятность, конечно, невелика, но шанс есть), то об этом не догадывался даже Агапито, не говоря уж о простом имольском обывателе. И все-таки внезапный уход войск выглядел странно, да еще в такую мерзкую погоду. Озадаченный, я направился обратно в пансион собирать пожитки.

 

Чезена, 12 декабря 1502 года

ДОРОТЕЯ

Я сидела перед камином, пытаясь согреться: за три дня похода, сопровождавшегося снежной бурей, я промерзла до костей. Когда герцог зашел ко мне в ту последнюю ночь в Имоле, я подумала, что знаю, зачем он явился; но он просто велел быстро упаковать вещи, поскольку на рассвете нам предстояло покинуть город. Как обычно в последнее время, Чезаре выглядел сурово и мрачно. Большую часть дороги я боялась, что где-нибудь в пустынном месте мой экипаж остановят, а саму меня задушат и бросят в реку. Но ничего не случилось, и вот теперь мы уже добрались до Чезены, и меня поселили в дворцовой комнате, из окон которой видна рыночная площадь с фонтаном. Сама комната довольно большая и с высоким потолком — красивое, но безрадостное помещение. Я зябко поежилась, проникаясь жалостью к самой себе. Мне даже неизвестно, где сейчас Леонардо или Никколо. Со времени приезда сюда я не видела никого, кроме солдат и слуг.

После ужина мне захотелось осмотреть город. Выдался ясный вечер, светила почти полная луна. Я пробиралась по снегу, глубина которого местами доходила почти до колен, и вскоре, пройдя от рыночной площади по главной улице, оказалась у главных ворот. Я не встретила ни Леонардо, ни Никколо, но зато увидела множество происшествий, вызвавших у меня грусть и отвращение. Французские и испанские солдаты открыто грабили дома горожан, запугивали стариков и мочились у церковных стен. Я молчала до тех пор, пока не увидела, как два пьяных французских офицера, смеясь, разорвали платье на молодой женщине. Она стояла на пороге своего дома, загораживая вход, за ее ноги цеплялся заливающийся слезами малыш. Один из офицеров вытащил меч и поднес его к лицу ребенка. Он сказал что-то по-французски: я не все расслышала, но в тоне его присутствовала явная угроза.

Склоняясь, чтобы защитить сына, женщина поймала мой взгляд. Отлично сознавая, какой безрассудный поступок я намерена совершить, я крикнула солдатам на их родном языке:

— Прекратите сейчас же! Постыдитесь! Герцог отдал приказ, запрещая всем досаждать горожанам, а вы…

Обнаживший оружие негодяй медленно повернулся ко мне:

— Осмелюсь спросить, да кто, черт побери, вы такая, мадам?

Открыв рот, я нерешительно помедлила, размышляя, как мне лучше представиться. То ли шпионкой герцога, то ли личной куртизанкой его светлости.

— Эта дама — моя подруга, — донесся из-за моей спины низкий голос человека, изъяснявшегося на превосходном французском. — И вопрос скорее в том, кто такие вы, офицеры, и что вы здесь делаете?

Мне не нужно было оглядываться, чтобы увидеть Чезаре, — я узнала его голос, конечно, и более того, я узнала страх в глазах опустившего меч пьяного наглеца. Запинаясь, он назвался сам, представил своего напарника и начал лепетать какие-то вялые оправдания.

— Ça suffit! — оборвал его герцог и, специально повысив голос, продолжил: — Вы нарушили мои приказы и заплатите за это.

Я наконец оглянулась. Чезаре сидел на лошади, по бокам которой гарцевали по полдюжины личных гвардейцев.

— Стража, арестуйте и покарайте этих преступников, — приказал он, переходя на итальянский, — да выставите их на обозрение на рыночной площади, дабы жители Чезены и остальные солдаты узнали, что бывает с нарушителями моих приказов.

Французы бросились бежать, но гвардейцы догнали их и нещадно избили, а потом потащили по улице, не обращая внимания на вопли и мольбы неудачливых пьяниц. Чезаре проводил их невозмутимым взглядом и наконец повернулся ко мне.

— Благодарю вас, мой господин, — сказала я.

Он язвительно рассмеялся и усадил меня в седло перед собой, прошептав:

— Теперь вы играете роль ангела милосердия?

Он направил свою лошадь обратно на главную улицу.

— Нет, я просто вышла прогуляться… поискать моих друзей, — сказала я. — Леонардо и Никколо.

— О-о, разве Никколо Макиавелли уже стал вашим другом? И что же, он доверяет вам?

— Скорее всего, нет. И я не могу винить его, учитывая то, как обошлась с ним.

— Значит, этот посланник не доверяет вам… — Он выразительно помолчал и добавил: — Тогда не кажется ли вам, что вы не сумели толком выполнить мое поручение?

Я промолчала, отлично зная, что может следовать из его слов. Мы выехали на рыночную площадь, где собравшаяся толпа уже наблюдала за готовящейся казнью двух офицеров.

— А что вы скажете о Леонардо? Доверяет ли он вам? Держу пари, что да.

— Верно… и я никогда не предам его.

— Никогда не говорите «никогда», донна Доротея, — с ужасающей мягкостью и спокойствием произнес герцог, когда мы спешились у входа во дворец, и задумчиво повторил: — Никогда не говори «никогда»…

И потом, прямо перед толпой глазеющих слуг и солдат, его затянутые в перчатки руки скользнули вниз по моему платью и непристойно обхватили нижнюю часть моего тела, а сам он начал покрывать страстными поцелуями мою шею. Закрыв глаза, я стояла неподвижно, как столб. Мне вспомнилась одна история, рассказанная Леонардо. Однажды в зверинце Флоренции он видел, как лев облизывал ягненка. «Эта игра закончилась очень быстро, — сказал он, — ягненок лишился большей части своей шкуры. И тогда лев приступил к трапезе».

В конце концов я получила свободу и, дрожа как осиновый лист, направилась во дворец. Вслед мне донесся высокомерный и громкий голос герцога:

— Пусть служанки вымоют и надушат вас к сегодняшнему вечеру. Возможно, мне захочется нанести вам визит.

Солдаты встретили его слова одобрительным хохотом. Я заставила себя повернуться и, улыбнувшись, сделала реверанс, вдруг мельком подумав о том, как резко переменилось мое отношение к герцогу. Когда я познакомилась с ним, то дрожала от вожделения и прикидывалась возмущенной. А сейчас все стало с точностью до наоборот.

 

30

 

Чезена, 18 декабря 1502 года

ЛЕОНАРДО

Изучая расчеты по проекту отвода вод Арно, я делал вид, что не замечаю, как Салаи упаковывает сумку. Сегодня он отправлялся обратно во Флоренцию. Там ему якобы поручалось проверить, как идут дела в моей мастерской, но на самом деле, как мы оба понимали, он уезжал просто потому, что не мог больше меня сопровождать.

Прошу, не будем больше ссориться, Салаи, я сдаюсь…

У меня теплилась надежда, что наше возвращение в Чезену вновь оживит то счастье, что испытали мы прошлым летом, но этого не произошло. Салаи надоели наши отношения. Он ненавидел Романью и скучал по своим друзьям. Ему хотелось проводить ночи с молодыми людьми, а не с человеком, годящимся ему в отцы, да к тому же со своим пожизненным хозяином. Все это очень грустно… но понятно. Возможно, мне теперь будет легче сосредоточиться на работе, раз мы перестанем постоянно ссориться. И все-таки я буду скучать по нему.

Однако я не одинок. Со мной Томмазо и мои новые друзья — Доротея и Никколо. Именно друзья, несмотря на оскорбительные намеки Салаи. Доротея поначалу воспылала ко мне страстной любовью, полагаю, но теперь смирилась с тем, что наша любовь должна остаться платонической.

Во время поцелуя, как говорил Платон, душа подбирается к губам, чтобы выбраться через них вовне…

Мы виделись с ней каждый день. Ее улыбка подобна бальзаму для моих треволнений. Во второй половине дня, до наступления темноты, мы встречались и гуляли по городу. Мне нравилась Чезена — возможно, только благодаря тому, что в ней жили призрачные воспоминания о нашем летнем счастье с Салаи… но все же мне здесь легче дышится, чем в Имоле. И тому способствовало то, что здешний дворец находился вне крепостных стен, в центре города, и из него открывался вид на фонтан, пробуждавший чувства изысканной гармонии.

Герцог стал ко мне более дружелюбен. Разумеется, ему не пришло в голову извиняться за то, как он вел себя со мной на прошлой неделе (я вообще сомневаюсь, приносил ли он хоть раз в жизни извинения), но когда мы увиделись с ним в следующий раз — пару дней тому назад, — к нему уже вернулось его обычное обаяние. Понятно, что это игра, он носит маску, но в этом нет ничего плохого. Ведь если я сниму с него маску, то осознаю, что порой притворство предпочтительнее правды.

Затаенный ужас…

Он попросил меня подготовить декорации и представление для рождественского празднества. Приятное задание — как раз такая легкомысленная, быстро забывающаяся работа удручала меня в конце моего пребывания в Милане. Но теперь я с радостью воспринял развлекательный заказ герцога.

Последние дни здесь я в основном занимался руководством, помогал Томмазо управляться с его литейщиками, каменщиками, художниками, паяльщиками и плотниками, прослушивал музыкантов и поэтов, собиравшихся на репетиции в большом зале. Но, к сожалению, мне никак не удавалось выделить достаточно времени для дальнейшего обдумывания проекта Арно.

Я не строил никаких планов, впервые поделившись этой идеей с Никколо. Мне просто хотелось придумать нечто такое, что способствовало бы совершенствованию мирной жизни, а не военных орудий — путь, ведущий меня к бессмертной, незапятнанной славе. Я не верил, что из этой идеи может что-то получиться, но чем больше мы обсуждали ее, тем больше он убеждался, что сможет уговорить гонфалоньера одобрить мою затею. Мы, конечно, исходили из разных предпосылок. Никколо думал только о победе над пизанцами, а я видел для себя вызов в постижении Господнего замысла, и более того — в усовершенствовании посредством моего вмешательства великолепного творения Природы.

Возвращаясь с прогулки в город, мы частенько заходили к Никколо и все втроем отправлялись ужинать либо в таверну, либо во дворец. Смею сказать, что наша компания выглядела странно. Салаи прозвал Никколо филистером (предпочитаю не повторять, как он называл Доротею), и в его словах была, по-моему, доля правды. Я и представить не мог, что подружусь с человеком, который служит в правительстве Флоренции, ничего не смыслит в живописи, носит темно-синие штаны, давно вышедшие из моды (да и знал ли вообще Никколо хоть что-то о моде?) и чье представление о тонких ароматах ограничивалось смесью лимонного сока и дешевого мускуса. Но что тут можно сказать? Что он не такой, каким кажется…

Никколо умен, и не только в обычной сообразительной и поверхностной манере флорентинцев. Он обладал оригинальным мышлением. Ему чуждо ханжество. И он способен развеселить меня, а такое качество нельзя недооценивать. Кстати, как раз вчера вечером наш остроумец заявил: «В наши беспокойные времена увеселения необходимы как никогда».

Закончив паковать вещи, Салаи подошел к моему столу.

— Ладно, до свидания, — спокойно произнес он.

Я видел, что ему не терпится сбежать, — как собаке, отпущенной на прогулку. Рискуя вызвать его недовольство, я все-таки встал и обошел стол, чтобы обнять его. Он напрягся в моих объятиях — видимо, нервно вспоминая недавние споры, обремененные излишне грубыми словами.

— Салаи, прости твоего старого мастера за несносный характер, — сказал я, поцеловав его гладкую щеку.

Он промолчал, но уткнулся лбом в мое плечо, как обычно делал в ранней юности. В ином проявлении прощения я и не нуждался.

— Будь осторожен в дороге, — напутствовал я. — Время сейчас опасное.

— Вы тоже будьте осторожны, мастер. Старайтесь держаться подальше от лучников и пушкарей.

Я улыбнулся. Он ушел. Вернувшись за стол, я бездумно уставился на голубые чернильные линии, змеящиеся по бумаге.

 

20 декабря 1502 года

НИККОЛО

Странное ощущение — и уж тем более огромное облегчение — иметь право целовать желанные губы, вдыхать тонкий аромат тела, восхищаться глазами, изящным ртом и соблазнительной белой ложбинкой в декольте донны Доротеи… и не испытывать при этом ни малейшего проблеска вожделения.

Не поймите меня неверно — она не стала уродливой. Уж если на то пошло, то за последние пару месяцев Доротея еще больше похорошела. Ее фигурка слегка округлилась; она стала меньше пудриться; на щеках появился румянец, глаза засияли. И если ее загадочность исчезла, когда она поведала мне истинную историю своей жизни (включая настоящее имя), то вместо нее во мне зародилось мягкое сочувствие. Бедняжка так много пережила, что я с легкостью простил ей те пытки, через которые прошел из-за нее в Имоле. И, разумеется, я поддразнивал ее, напоминая, что в день подписания соглашения между Флоренцией и Валентинуа она обещала отдаться мне.

Причина моего внезапного равнодушия крылась не в ней, а во мне. Или, будем более точными, в моей новой домовладелице, которая — как бы это выразиться поделикатнее — залюбила меня до бесчувствия.

Поначалу я думал, что на сей раз Фортуна улыбнулась мне. Я не только нашел дешевое жилье почти в центре города, но и хозяйка оказалась молодой аппетитной вдовушкой. Первую ночь я не спал вовсе, и не только потому, что меня кусали блохи. До рассвета мы страстно отдавались друг другу и — ей-богу — славно порезвились! Следующие семь ночей на сон мне оставалось около пяти часов, однако я так вымотался и изнемог, что даже сама мысль о сексуальном общении вызывала у меня желание свернуться в клубок, защитив свое мужское естество, и забыться глубоким сном. Я чувствовал себя как обжора, сожравший за ужин девять перемен блюд, выпивший пару галлонов вина и после кошмарного сна разбуженный в шесть утра со словами, обязывающими его за завтраком повторить подвиг чревоугодия.

Поэтому я дружески чмокнул Доротею в щечку и одарил целомудренной улыбкой. Она выглядела озадаченной, как будто сознавала, что со мной происходило нечто странное, но никак не могла понять, что именно.

— Вы хорошо себя чувствуете, Никколо?

— Прекрасно, — ответил я, — просто немного устал.

Потом мы обнялись с Леонардо и устроились за столом перед началом нашей общей вечерней трапезы. Этот обычай радовал меня по двум причинам: во-первых, он сберегал мне деньги (поскольку еду обычно покупал Леонардо, а вино — Доротея), которые мне приходилось отчаянно экономить; а во-вторых, наши трапезы давали возможность приобщиться к интересной жизни, подобной той, что я вел с друзьями в лучшие времена во Флоренции. Общение с Леонардо и Доротеей, разумеется, не позволяло мне отдохнуть так же беспечно и весело, как мы отдыхали в «Трех царях» с Агостино и Бьяджо, но ничего лучшего в этом захолустном городишке я наверняка не нашел бы.

После еды мы поиграли в карты, Леонардо подкинул мне несколько своих загадок, а я поделился историями о Катерине Сфорца. И как раз когда Доротея собралась спеть для нас под аккомпанемент лютни Леонардо, я услышал громкий шум, донесшийся из коридора. Открыв дверь, я увидел компанию французских командиров: они громко обсуждали что-то на своем языке и бурно жестикулировали. Присмотревшись к ним, я заметил одно знакомое лицо — барона де Бьерра, мы с ним успели ближе познакомиться в Имоле. Я подошел к нему и спросил, что случилось, постаравшись произнести вопрос на чистом французском. Из его возбужденной и стремительной скороговорки я понял не все, но суть ответа сводилась к тому, что герцог решил распустить всех французских наемников. Им предписывалось в течение трех дней выступить в Милан.

Я вернулся в гостиную Леонардо; извинившись, прошел к его письменному столу и быстро настрочил письмецо в Синьорию, сообщая эту поразительную новость. Потом мне пришлось проститься с друзьями и отправиться искать курьера для доставки моего послания во Флоренцию.

Покончив с отправкой донесения, я в задумчивости направился в сторону пансиона, пытаясь найти все возможные причины для неожиданного решения герцога. Может, ходившие слухи соответствуют реальности и у него действительно истощились денежные запасы для оплаты наемников? Или жестокие выходки французов, по мнению герцога, перевесили их боевые качества? А возможно, французский генерал так и не смог простить герцогу кастрации трех солдат, помочившихся на святыню в Имоле?

Я раздумывал об этом, пока мои мысли не начали путаться, и на меня вдруг навалилась смертельная усталость. Да, сегодня я должен в любом случае избежать ночного свидания с моей вдовушкой.

Дойдя до ее дома, я осторожно повернул ключ в замке и тихо, как кошка, поднялся по лестнице. Оказавшись в своей комнате, быстро разделся в темноте и нырнул в кровать. Наконец-то я смогу выспаться… Засыпая, я услышал, как скрипнула дверь и ее голос прошептал:

— Никколо… это вы?

 

Читта-ди-Кастелло, 21 декабря 1502 года

ВИТЕЛЛОДЗО

В редком проявлении чувств мой отец когда-то сказал мне: «Мы становимся теми, кого презираем». В то время я совершенно не понял смысла его слов — в нашей семье я считался самым твердолобым. Но теперь, вспоминая те его слова, склонялся к тому, что они были верны.

Я превратился в Чезаре Борджиа и лишь последние три дня вновь стал жить по своему разумению.

Все началось с бессонницы. Ночи напролет я ворочался в постели, терзаясь мыслями о том, что его шпионы в деталях сообщили ему о моем плане. Терзаясь мыслями о том, что его убийцы прикончат меня раньше, чем мои его уничтожат.

Потом я подумал: черт побери, зачем я валяюсь в постели? Раз мне все равно не спится, то лучше уж направить мою неугомонную энергию на пользу дела. И вот с вечера до рассвета я начал трудиться за письменным столом в своем кабинете.

Я спал мало, но и во сне меня не покидали кошмары. Мне снилось, что за занавесями в моей спальне прячутся вооруженные убийцы. Я начал подозревать в измене всех окружающих меня людей. Подозревал секретаря, слуг, родственников и даже собственную жену. Я подверг каждого обыску и допросу. К моему стыду, я даже приказал применить пытки к некоторым моим старым друзьям. В итоге я избавился от всех, выгнал их из Читта-ди-Кастелло. Но эта чистка не принесла никакой пользы, поскольку я немедленно начал подозревать новое окружение.

Наконец я получил письмо от жены. Она писала, что поняла, почему я стал таким подозрительным и исполненным страха; она прощала меня за то, что я выгнал ее, но добавила, что если ей больше не разрешат видеться с нашими детьми, то она предпочтет умереть: «Пожалуйста, Вителлодзо, пришлите убийцу, чтобы он прикончил меня, потому что жизнь моя лишилась смысла». Чтение этого письма взволновало меня до глубины души. Я вдруг осознал, каким чудовищем стал, и поклялся, что не позволю этой злобной сущности завладеть мной.

Я решил, что буду вновь доверять людям. Да, они могут предать меня. Но уж лучше умереть как человек, чем жить как рептилия, постоянно прячась под камнями. Ее кожа крепка, как кольчуга. Ее кровь холодна, как лед.

Я отправил посланника, велев ему привезти жену обратно во дворец, и слезы невольно полились из моих глаз, когда я увидел ее трогательную встречу с нашими детьми. И тогда я почувствовал, что вновь стал человеком. Настоящим Вителли. И это случилось три дня тому назад.

Мы не предались любви, поскольку я боялся заразить ее «французской болезнью», но лежали в кровати обнявшись, и моя бессонница чудесным образом прошла. Впервые за много недель я спал спокойно. И клянусь, что в ту ночь я видел во сне моего брата Паоло; он взирал на меня с небес, и его лицо лучилось гордым светом. И он сказал мне: «Даже если ты побежден, победа останется за тобой».

Но не стоит думать, что я отказался от борьбы с Борджиа. Ничего подобного. Моя жена оказалась моей непреклонной сторонницей. В общем, я задействовал против герцога весь арсенал ловушек, которые он обычно использовал против других. Я отправил ему письмо, заявив о моей любви и верности, но за его спиной собрал такую сплоченную и надежную компанию, какая и не снилась этому бастарду.

 

Чезена, 23 декабря 1502 года

ЧЕЗАРЕ

Глубокой ночью заявился Рамиро, льстиво улыбаясь и отвешивая поклоны. Жирный и бородатый. Он приложился к моей руке. Поблагодарил за отправленные ему подарки. Мы обнялись. Я сказал:

— Ах, мой старый друг, я был совсем ребенком, когда познакомился с вами… помните? Я всегда доверял вам. Никогда не сомневался в вашей преданности.

Я почувствовал, как напряженно застыла его спина под моими руками.

— Мой господин, вы говорили, что получили хорошие новости?

Не ослабляя крепких объятий, я прошептал ему на ухо:

— Да, славные новости. Мы поймали предателя. Верно ведь, это хорошая новость?

Рамиро попытался высвободиться, но не смог.

— Д-да, славная новость, — сдавленно рассмеявшись, согласился он.

Мои руки сомкнулись на его шее.

— Да, мой старый друг. Верный помощник. Моя правая рука.

— А позвольте спросить…

— …кто предатель?

Я ощутил, как он слегка кивнул головой. Услышал, как забилось его сердце. Он страшно перепугался. Он жутко ВИНОВЕН.

— По-моему, Рамиро, вы уже знаете ответ на этот вопрос.

Я отпустил его. Пристально взглянул ему в глаза. Вина, ужас.

— Мой господин, — сказал он, — конечно же, вы не подозреваете…

— Я ничего не подозреваю, — бросил я. — Я знаю, что это вы.

Он задрожал. Рухнул на колени со слезами на глазах:

— Мой господин, это неправда! Кто посмел обвинить меня? Скажите мне, и я…

Я зевнул, позвонил в колокольчик и сказал вошедшим гвардейцам:

— Арестуйте этого предателя и отведите его в темницу.

Рамиро зарыдал. Рамиро затрясся всем телом. Рамиро начал лепетать оправдания. Рамиро взмолился о пощаде.

— Мы скоро увидимся вновь. У меня есть для вас очередной подарок. Сюрприз.

Его глаза исполнились ужаса. Рамиро — мой старый друг, он отлично знал меня.

 

31

 

Чезена, 24 декабря 1502 года

ДОРОТЕЯ

Множество раз в день я задавалась одним и тем же вопросом: почему Леонардо не стремится к физической близости со мной? Мне казалось, он любит меня, хотя сам никогда не признавался в этом. Но разве он проводил бы со мной так много времени, если бы не наслаждался моим обществом, и… в общем, вывод тут мог быть только один, не так ли? И то же самое с его половыми предпочтениями. Верно, мне известна его репутация, но когда он целовал меня, то возбуждался как нормальный влюбленный мужчина. Так почему же мы все еще не стали любовниками?

Может, в последнее время я стала слишком скромно одеваться? Мой стиль изменился после одного высказывания Леонардо. Он сказал, что простые сельские девушки зачастую кажутся ему более привлекательными, чем придворные дамы, облеплявшие себя (именно так он и сказал!) слоями пудры и драгоценностей. Но возможно, ему надоела незатейливая простота? Несомненно и то, что другие мои поклонники потеряли ко мне интерес. Чезаре, несмотря на свои угрозы, так и не посетил меня в тот вечер, и с тех пор я почти не виделась с ним. Даже Никколо, с которым мы видимся ежедневно, смотрел на меня так, словно я не женщина, а либо его сестра, либо вообще милый предмет мебели. В обычной ситуации я, возможно, с облегчением восприняла бы такие перемены, но теперь, признаюсь, они привели меня в замешательство.

Какой бы ни была причина, такое положение вещей никуда не годилось. Конечно, я счастлива, имея возможность говорить, петь и веселиться с Леонардо, но мне хочется большего. И если я способна затащить его в мою постель, только воспользовавшись знакомыми мне уловками куртизанки, то так тому и быть. Я уверена: как только произойдет наше физическое слияние, все остальное получится само собой. Его любовь ко мне проявится в полную силу.

И это произойдет как раз сегодня ночью. Канун Рождества — что может быть лучше? Разве можно придумать лучший случай, чем великолепное празднество, придуманное самим Леонардо, на которое приглашена вся чезенская знать? Вызвав к себе горничных, я сказала им: «Хочу выглядеть сегодня на миллион дукатов; сможете вы мне помочь?» Они заговорщически хихикнули.

 

ЧЕЗАРЕ

Мрачный замок и мерзостное зловоние. Звон цепей и осклизлые стены. Мы спустились по узким ступенькам — я и Микелотто. Спустились в темницу. Тюремщик открыл дверь. Мы вошли. Он запер за нами дверь и передал мне ключи. Я махнул рукой, и он мгновенно убрался подальше.

Рамиро встал. Глаза Рамиро округлились. Кадык его нервно дернулся, жирные губы приоткрылись.

У него имелась целая ночь, чтобы придумать оправдания. Чтобы хорошо подготовиться к защите. Выдумать поистине безупречную ложь. Но панический ужас омрачил его рассудок. Он покрылся испариной и начал заикаться. Пробормотав какой-то абсурд, разразился сопливыми рыданиями.

Я стоял, скрестив руки на груди. Пристально смотрел и улыбался. Я слушал Рамиро. Внимательно слушал каждое лживое слово, произносимое заикающимся предателем.

Микелотто достал свои инструменты, разложил их на полу. Бритву и кочергу. Клещи и пилу. Молоток и гвозди. Микелотто на редкость аккуратен, ему и в голову не придет запачкать руки.

Рамиро продолжал что-то бубнить. Но постепенно голос его замер. Взгляд переместился на инструменты Микелотто. Его голос дрогнул.

Наконец наступила тишина.

— Вы закончили? — спросил я.

— Я сожалею, — уставившись в пол, выдавил Рамиро. Его голос обрел обреченное спокойствие.

— Сожалеете? Рамиро, — продолжил я, — мы познакомились, когда я был еще ребенком. Вы сопровождали меня в Перудже, во Франции и Риме. Я доверился вам. Наделил вас богатством и властью. И чем же вы отплатили мне?

Молчание. Взгляд не отрывался от пола. Слезы — но слезы, порожденные страхом, а не раскаянием. Он не испытывал никакого чертова сожаления. Он просто страшно напуган.

— Когда я был молодым, — продолжил я, — вы любили пугать меня. У вас была завидная репутация. И дьявольски жестокие глаза. Но без власти вы — ничтожество.

Я вновь окинул его взглядом. Жирное брюхо, засаленные усы. Типичный старый развратник.

Микелотто точил бритву. Рамиро не сводил с него глаз, его кадык судорожно дернулся. Микелотто смазал кочергу. Рамиро задергался, залепетал какой-то бред.

Я задумался о его преступлениях. Совершенных убийствах, учиненных жестокостях. Сговоре с Вителлодзо. Оскорблениях Лукреции, подслушанных моими шпионами.

Мне нет нужды думать обо всем этом — я готов в любом случае подвергнуть его пытке. Но без этих мыслей я не получу полного удовлетворения от его терзаний.

Микелотто выпрямился и кивнул мне. Мы готовы начать.

 

НИККОЛО

Рыночная площадь, освещенная множеством факелов, заполнилась горожанами — все пришли поглазеть на праздничные ночные состязания. Стоя в толпе, я увидел проституток, они бегали босиком по залитой льдом площадке. Очевидно, герцог специально для этого ночного празднества приказал привезти из Рима полсотни этих ночных бабочек — не слишком ли дорогое удовольствие для того, кто, по моим предположениям, не имел средств для оплаты наемников? Плавно скользя и поскальзываясь, толкаясь и повизгивая, они двигались по кругу; их изысканные пеньюары промокли, запачкались и порвались, приоткрыв вожделенную белую плоть. Готов держать пари, что я был единственным мужчиной на площади, не испытавшим эрекции. Зрители награждали их одобрительными возгласами, отпускали глумливые остроты и норовили ухватить за ноги скользящих мимо бегуний. Тем удалось совершить четыре круга, и наконец одну из них объявили победительницей, а сделавшие ставки азартные зрители начали выяснять, кто сколько выиграл или проиграл.

У входа во дворец я показал свое приглашение, и один из слуг герцога в золотом карнавальном костюме проводил меня по лестнице наверх. Целую неделю Леонардо дразнил нас намеками о задуманном им представлении, поэтому я догадался, что его сюжет связан с Древним Римом, но все равно увиденное потрясло меня сверх всяких ожиданий. Роспись стен живо свидетельствовала о том, что мы попали в развалины римских терм: нагромождения выбеленных временем камней, а за ними по склону холма поднимался к вершине древний город, над которым синели летние небеса со стайками легких белых облачков. Росписи выглядели настолько реальными, что я не удержался от восторженного смеха, присоединившись к радостно гомонившей толпе гостей.

Именно тогда я заметил в центре зала каменное возвышение, оказавшееся огромным бассейном, наполненным горячей водой. Не представляю, как ее умудрились нагреть — вероятно, благодаря одному из чудесных изобретений Леонардо, — но очевидно, она была приятно теплой, поскольку в ее зеленоватой глубине игриво плескалась компания обнаженных красавиц. Их тоже, как я подозреваю, выбрали в римских борделях; моя версия подтвердилась чуть позже, когда в бассейне к ним постепенно присоединилось множество розовощеких милашек, которые, в нарядах Евы, хихикая, пробегали между изумленными группами гостей и прыгали в воду. К тому времени я уже выпил пару кубков вина, и мой петушок вдруг, точно ветка дерева, под теплым мартовским солнцем набухшая бутонами, вновь оживился.

По залу бродили наряженные в тоги слуги с подносами, предлагая гостям рыбные и мясные закуски и вяленые фрукты. Музыканты играли и пели, карлики отплясывали со шлюхами (уже сухими и одетыми, с очаровательно порозовевшими от состязаний и теплого купания лицами). Но вот музыка умолкла, и нам объявили, что сейчас начнутся состязания кабанов. Все бросились к открытым застекленным дверям балконов, откуда открывался отличный вид на площадь, и увидели, как эти оседланные дикие свиньи носятся по овальной арене, врезаются в зрителей, сбрасывая своих жокеев, и убегают в боковые улочки, порождая настоящий хаос и нанося увечья попавшимся на их пути бедолагам. Зрелище было чертовски увлекательным, и лишь когда оно завершилось, я узнал да Винчи в стоявшем рядом со мной высоком улыбающемся человеке.

— Леонардо! — воскликнул я. — Позвольте поздравить вас с бесподобной иллюзией.

— Благодарю, Никколо. Значит, пока вам нравятся нынешние увеселения?

— Изумительные представления. Но мой кубок опустел, а вы, видимо, еще даже не вкусили даров Бахуса. Давайте-ка разыщем виночерпия!

Удалившись в пустынный уголок, мы провозгласили несколько тостов: за отвод Арно, за бессмертную славу, за дружбу и за благополучное завершение наших рискованных отношений с герцогом. У меня создалось впечатление, что Леонардо скоро распрощается с Чезаре, хотя и не говорил этого.

Он обратил мое внимание на нескольких любопытных гостей празднества, включая молодого красавчика, который болтал с римской «гетерой». Его имя, как он сказал, Пьеро Торриджано.

— Он уже успел завоевать некоторую славу, — пояснил Леонардо, — будучи одновременно солдатом и скульптором.

— Странное сочетание, — заметил я. — И он преуспел в обоих занятиях?

— Безусловно, как солдат он далеко превзошел нас с вами, а что касается его скульптур… — Он скривился и покачал головой.

— Значит, не гений? — со смехом уточнил я.

— Боюсь, что нет, хотя я почувствовал к нему гораздо большее расположение после его рассказа о том, как однажды он прицельным ударом расквасил нос Микеланджело.

— Микеланджело? — Это имя я где-то слышал. — О, не тот ли это скульптор, о котором твердят, что…

— …что он превосходит меня гениальностью?

Я решительно возразил, заявив, что собирался сказать совсем другое. Но Леонардо лишь улыбнулся:

— Да, именно он.

— А что о нем думаете вы? Так ли он гениален, как говорят?

— По-моему, он исключительно одаренный художник, но высокомерный, задиристый и в целом малоприятный молодой человек.

— A-а, понятно, — протянул я, решив, что лучше замять эту тему, и пробежал взглядом по фланирующим гостям. — А где, кстати, Доротея?

— Не знаю, — ответил Леонардо. — Я и сам только что подумал о ней.

И тогда я вдруг увидел, как она медленно проходит через расступающуюся толпу. Глаза всех гостей невольно провожали взглядами ее изумительную фигуру, затянутую в голубое, расшитое серебром платье, и более того — что казалось мне невозможным всего пару часов тому назад, внезапно произошло: с непринужденной естественностью, подарившей приятную, парализующую слабость.

— Mamma mia! — простонал я.

Леонардо нахмурился.

 

ЧЕЗАРЕ

На полу — лужа урины. На полу — брызги крови. На полу — два пальца и одно ухо.

Рамиро да Лорка прикован цепями к стене. Обнаженный толстяк. Белокожий и волосатый. Кричащий, окровавленный и возносящий молитвы.

— А я и не догадывался, Рамиро, что вы так религиозны. Микелотто, вы знали, что наш Рамиро религиозен?

Микелотто, отрицательно покачав головой, добавил:

— Хотя я знал, что он развлекался с мальчиками.

Я расхохотался:

— Он… да уж правда ли? Ах, наш великан дьявольски развратен! Всего два пальчика и ушко, а вы уже признались почти во всех грехах.

— Во всех! — заорал он. — Я признался ВО ВСЕМ! Чего еще вы хотите от меня?

— Зачем же так кричать? — тихо спросил я. — В отличие от вас, у меня еще есть уши. — И, убрав улыбку, заметил: — Но все-таки у меня возникло ощущение, что вы забыли о какой-то малости.

— НЕТ! — завопил Рамиро, глянул на меня и тут же засипел дрожащим голосом: — Нет, клянусь вам, мой господин. Я рассказал вам все.

— Гм-м… давайте-ка припомним ваши признания, ладно? Итак, вы сообщили, что вступили в сговор с Вителлодзо и Оливеротто. Что вы строили козни против меня…

— Да. Да, я виноват. И очень сожалею.

— Я прощаю вас, Рамиро.

Он уставился на меня с открытым ртом и вытаращенными глазами:

— Вы… вы… п-п-прощаете меня?

Я развел руками:

— Да, а почему бы и нет? Я милосерден. У нас нынче рождественские праздники. Вы сказали, что раскаялись. Поэтому я готов отпустить вас.

Я посмотрел ему в глаза — надежда боролась с неверием. Надежда победила.

— Освободите его, Микелотто.

Тот направился к узнику.

— О, благодарю вас, благодарю вас, мой господин!

— Нет, погодите-ка, — воскликнул я. Микелотто остановился. Рамиро замер. — Я только что вспомнил кое-что, — произнес я. — Кое-что неприятное. Когда вы сопровождали донну Лукрецию в Феррару… В прошлом январе… вы помните?

— М-м-мой господин?

— ВЫ ПОМНИТЕ?

Рамиро судорожно вздохнул. Его губы затряслись:

— Д-д-да, мой господин.

— Ладно, — произнес я с мягкой кротостью. — Хорошо. Тогда, вероятно, вы также вспомните, что говорили донне Лукреции. В один из вечеров вашего путешествия. Какие-то оскорбительные слова… ставившие под сомнение ее честь.

— Мой господин, я не понимаю, о ч-ч-чем вы…

Я ударил Рамиро в его большое жирное брюхо. Вся его плоть с мышцами и органами всколыхнулась, как квашня. Он с трудом перевел дух. Его голова ударилась о стену. Он застонал от боли. Глаза его закатились.

Я бросил взгляд на мою перчатку из белой лайки, испачканную потом и кровью, стащил ее с руки и бросил на пол.

— Мне известно, Рамиро, что вы говорили. Там присутствовало много свидетелей. Но я хочу, чтобы ВЫ САМИ сказали мне. Сказали мне те самые слова, которыми оскорбили мою сестру.

— Я не могу… не могу вспомнить… — пробормотал он, покачав жирной головой.

— Отрежьте ему член, — велел я Микелотто. — Он такой крохотный, что вряд ли Рамиро будет по нему скучать.

— Не-е-ет! НЕТ, УМОЛЯЮ!

— Говорите, придурок, что вы сказали моей сестре.

— Я сказал… сказал… э-э…

Я кивнул Микелотто. Тот оттянул член Рамиро и резанул по нему бритвой. Кровь брызнула фонтаном. Я смахнул красные капли с моего камзола. Член валялся на полу — белым червяком, сочащимся кровавой спермой.

Рамиро завопил, забился головой об стену. Из его рта заструился алый ручеек — идиот прикусил язык.

— Не стоит терзать себе язык, Рамиро. Он единственный интересует меня в вашей персоне.

Рамиро пролепетал какой-то бред. Рамиро закричал. Рамиро заплакал. Рамиро начал молиться.

Летели мгновения. Минуты.

— Молчать, — приказал я.

Рамиро захлопнул рот. Рамиро всхлипнул и зарыдал. Из его носа заструились кровавые сопли.

— Я сказал — МОЛЧАТЬ! Мне пора идти на празднество. Вы попусту тратите мое время. Говорите немедленно, что вы сказали донне Лукреции, или Микелотто выбьет вам все зубы, чтобы вы перестали кусать ваш поганый язык.

Рамиро признался.

— Отлично, — сказал я и подал знак Микелотто.

Тот взял клещи и направился к нашему предателю.

 

ДОРОТЕЯ

Проклятье! Мой хитроумный план по привлечению мужского внимания в бальном зале испортили полуобнаженные римские куртизанки Чезаре. Но тем не менее все прошло не так уж плохо. Я подметила вспышку былого вожделения в глазах Никколо, когда мы встретились, и породила длинную очередь мужчин, жаждущих со мной потанцевать. Увы, мне толком не удалось понять выражение лица Леонардо. Он выглядел каким-то… встревоженным?

Между танцами я выпила вина, но не слишком много. В легкой, шутливой манере кокетничала с Никколо и с милой улыбкой болтала с Леонардо, нежно касаясь его руки. Но всякий раз меня прерывал голос кавалера, умолявшего осчастливить его следующим танцем, и я пожимала плечами, глядя на Леонардо и всем своим видом говоря: «Ну что тут поделаешь?» А сам Леонардо так пока и не пригласил меня танцевать. Он просто стоял в уголке, беседуя с Никколо. Неужели он оробел? Может, мне самой пригласить его? Или предложить ему выпить еще вина?

По окончании очередного танца я опять направилась к моим друзьям. Никколо — уже в стельку пьяный, могу сказать — схватил три кубка с подноса проходящего слуги. Я предложила тост за празднества, и мы все залпом выпили до дна. Три новых кубка — и теперь Никколо провозгласил тост: за прекрасный пол. Мы вновь осушили бокалы. Настал черед Леонардо. Он предложил тост за меня. Никколо восторженно поддержал его. Я слегка покраснела; мы все уже изрядно опьянели. Леонардо неотрывно смотрел на меня; наши взгляды скрестились. Началась новая мелодия; я взяла его за руки и игриво спросила:

— Не хотите ли вы пригласить меня на танец?

 

ЧЕЗАРЕ

На полу — пара испорченных перчаток. На полу — член и три моляра. На полу — дерьмо и моча, сопли и рвота. И кровь — повсюду кровь.

Рамиро перестал кричать. Издавал лишь тихие стоны — подвывал, словно ветер в каминной трубе. Его глаза помутнели. Он весь перенесся в царство боли.

— Может, нам уже следует просто выбросить его на площадь? — спросил я Микелотто. — Пусть о нем позаботятся горожане Чезены…

Рамиро судорожно дернулся.

— Нет… — прошелестел он, разомкнув окровавленные, запекшиеся губы. — Не-е надо… умоляю.

— Но ведь вас так полюбили здесь, Рамиро. Уверен, вы не думаете, что вам могут причинить вред?

— Пожалуйста… нет.

— Ах, возможно, вы думаете, что они помнят, как вы заживо сожгли ребенка? Вы наступили ему на голову, чтобы он перестал дергаться. Вспомнили? Вспомнили, как вы заставили мать ребенка смотреть на его сожжение?

Глаза Рамиро закрылись. Он затряс головой:

— По вашему… приказу.

— А я так не думаю, Рамиро. Неужели я когда-нибудь велел вам сжигать детей?

— Вы сказали мне… любыми средствами… если необходимо…

— Да… верно. Тогда вы имели право. Признаю. Но нынче пользу мне может принести только ваша смерть. Хотите, я убью вас сейчас, Рамиро? Покончить с вашими страданиями?

Безмолвная пауза. Судорожное рыдание.

— Да, — вдруг произнес он с неожиданной решимостью.

— Отлично. Мы избавим вас от боли. Вы лишь должны сделать нам последние признания. Те, что вы еще скрываете.

Молчание. Хриплое, булькающее кровью дыхание. Тихий завывающий стон.

— Черт с ним, Микелотто, отпустим его. И выбросим на площадь.

— НЕТ! Умоляю… я все… расскажу.

— Я слушаю.

И он выдал мне план Вителлодзо. Меткий лучник. Проявление дружбы — неожиданное убийство.

— Ладно, — сказал я. — Микелотто, у вас есть время до рассвета. Посмотрим, удастся ли вытянуть из него еще хоть что-нибудь. Я вернусь с рассветом.

 

ДОРОТЕЯ

Мы сплясали три быстрых танца и поболтали, решив немного передохнуть. На лице Леонардо прочно обосновалась улыбка, он уже беспечно веселился; мне не запомнилось, о чем именно мы потом разговаривали. Зато запомнились движения его рук, сопровождавшие его речи жесты, наша близость, когда я склонялась к нему, чтобы лучше расслышать его слова, и пальцы его руки, иногда, как бы случайно, касавшиеся моей груди.

В какой-то момент я заметила, как Никколо отплясывал с куртизанкой: оба они пьяно раскачивались и наступали друг другу на ноги. Мы с Леонардо переглянулись и расхохотались. А немного позже я увидела входящего в зал Чезаре. Или, вернее, сначала я почувствовала, как внезапно напряглись под моими руками плечи Леонардо.

— Успокойтесь… — прошептала я ему на ухо, — герцог потерял ко мне интерес.

А еще позднее я увидела, как Чезаре целовался с молодой чезенской дворянкой, а ее супруг молча наблюдал за ними издалека. Я показала эту сцену Леонардо, и он кивнул. На его лице появилось необычно расслабленное выражение, а дыхание стало затрудненным. Но вскоре заиграли медленную мелодию, и мы исполнили этот танец в более интимной манере. И тогда я поняла, чем завершится эта ночь.

 

ЛЕОНАРДО

Воздух в ее комнате был насыщен теплой сладостью, в камине пылали кедровые поленья. Я услышал, как за моей спиной щелкнул дверной замок, и прикрыл глаза. Сегодня мы выпили слишком много вина. Доротея дорога мне, и я ревниво наблюдал за ее танцами с другими мужчинами, однако не собирался вводить ее в заблуждение. У меня вдруг возникло ощущение, будто я стремительно бегу с холма — мне хотелось остановиться, вернуться к себе, но было слишком поздно.

Лишь знания порождают в людях и любовь, и ненависть.

Но она прервала мои размышления, обняв меня, ее поцелуи ласкали мою шею; потом, расстегнув рубашку, она начала целовать мне грудь, обдавая горячим дыханием; ее зубы, покусывая, щекотали мой живот.

И они будут возбужденно искать те прекраснейшие явления…

Она выскользнула из платья и увлекла меня за полог ее ложа. Там, в темной духоте, я почувствовал себя котом в мешке. Она встала на колени и, словно оседлав мои бедра, начала склоняться вперед, ее груди прижались к моей груди, а язык оказался у меня во рту…

Дабы овладеть ими и извлечь их самые низменные стороны.

Я закрыл глаза, перед глазами возник образ Салаи — юного Салаи. И она припала ко мне всем телом. Я даже не представлял, насколько глубока ее страсть и нежность. Пока все шло хорошо — перед моим взором вспыхивали теплые экстатические оттенки, подобные солнечному свету, пронизывающему витражные окна собора. А потом сгустился мрак, и я, ощутив дыхание, жар и тяжесть ее тела, пролепетал какие-то извинения, а она сказала:

— Нет… не извиняйтесь, не извиняйтесь, мой Леонардо, я люблю вас, неужели вы не поняли? О, как я люблю вас, Леонардо…

Она страстно взирала на меня, ее глаза поблескивали в темноте, ее взгляд жаждал сорвать с меня маску, проникнуть в мою душу, постичь ее, овладеть мной — дабы овладеть… — и мне вдруг вспомнилась пустая птичья клетка в моей комнате, ее дверца открыта. Где сейчас та отпущенная на свободу птица?

Доротея еще долго не засыпала, но когда ее сморил сон, я увидел, как пепельные лучи рассвета проникли в щель между занавесями полога. Высвободившись из ее объятий, я тихо соскользнул с кровати и подошел к окну. Внизу на рыночной площади собралась небольшая толпа. Стоявшие кругом люди с явным интересом разглядывали что-то, скрытое от моих глаз.

Я быстро оделся, вышел из комнаты и спустился по дворцовым лестницам. Шагая по рыночной площади, я услышал тихие голоса горожан — на площади, как обычно, собрались лавочники, но никто пока не спешил выкладывать свои товары. На земле белело яйцо, скорлупа его разбилась, и желток растекся. До меня донесся смех, и чей-то голос произнес:

— Рождественский подарочек от герцога.

Подойдя к собравшемуся кружку, я вежливо извинился, попытавшись пробраться к центру. Плечи раздвинулись. Лица повернулись ко мне. Оказавшись в первом ряду, я увидел то, на что смотрели они. Посреди площади на испачканной кровью мостовой лежало тело мужчины, одетого в алый плащ: его руки — в перчатках, но голова отсутствовала. Шея покоилась на плахе, а рядом лежал топор с окровавленным лезвием. Справа от него между камнями мостовой вбили длинную пику и на нее насадили голову казненного мужчины. Я заставил себя взглянуть на нее. Бородатое, обремененное двойным подбородком лицо Рамиро да Лорки уставилось на меня широко открытыми глазами. Вид у него был разъяренный.

 

32

 

Чезена, 26 декабря 1502 года

ЧЕЗАРЕ

Оливеротто да Фермо топтался у окна. Он стоял в напряженной позе, не прикоснувшись к вину. При моем появлении он резко обернулся. Испугался, бестия?

Он поцеловал мои ноги, поклонился и шаркнул ножкой. Я впервые видел его после начала мятежа.

Я оценивающе взглянул на него — рыжая шевелюра, остренькие, как у грызуна, зубы. В его глазах — страх и отвращение. Я знал его ребенком. Он ненавидел меня тогда, ненавидит и сейчас. Но скрывает это, поскольку чертовски напуган.

Оливеротто, должно быть, вытянул короткую соломинку. Сюда, в логово льва, его послали Вителлодзо и Паоло. Желая узнать, не сожру ли я их посланника. Выяснить, стоит ли верить моему прощению.

Я с улыбкой раскрыл ему объятия. Встал рядом с ним у окна, и мы оба выглянули на площадь. Там, внизу, алел труп Рамиро. Подсохшая кровь поблескивала на зимнем солнце.

Это дополнительная причина для его страхов. Оливеротто вступил в сговор с Рамиро. Он боялся, что я узнал об их тайных планах, и теперь его черед потерять голову.

— Вы слышали, что он сделал? — небрежно спросил я.

— Нет, мой господин.

— Он оскорбил мою сестру.

— И это всё? — со вздохом уточняет он.

— Что вы имеете в виду, спрашивая «и это всё»? Имеет ли право жить тот, кто оскорбил мою сестру?

— Простите, мой господин. Я не имел в виду ничего плохого. Мне…

— Успокойтесь, Оливеротто, — ободряюще произнес я, хлопнув его по спине. — Я знаю, что вы никогда не выказывали неуважения донне Лукреции. Ладно… расскажите-ка мне, как идут дела в Урбино?

Он доложил обстановку — как и положено хорошему командиру. Потом вручил мне послание от Вителлодзо и Орсини. В нем было написано следующее: «Если вы намерены воевать с Тосканой, то дайте нам знать, мы готовы присоединиться к вам. Если же у вас иные планы, то мы готовы — от вашего имени — осадить Сенигаллию…»

— Я не намерен воевать с Тосканой, — ответил я. — К Флоренции я настроен миролюбиво. Но Сенигаллия… м-да. Я буду весьма доволен, если вы захватите этот город.

Сенигаллия настроена ко мне враждебно. Там заправляет семейство Делла Ровере. В любом случае я сам намеревался завладеть этой твердыней, но так даже лучше. Просто отлично.

Оливеротто дал смелые обещания. Поклялся в вечной преданности. Оливеротто опять припал к моим ногам. Оливеротто удалился.

Я вызвал Агапито и Микелотто. И сообщил им место переброски наших войск. Сообщил, что мы выступаем сегодня.

 

Сольяно-аль-Рубиконе, 27 декабря 1502 года

НИККОЛО

Моя домовладелица расплакалась, когда я сообщил ей о своем отъезде. Дав волю слезам, она обняла меня и увлекла в свою спальню для прощального совокупления. Мне удалось выйти оттуда очень нескоро и пришлось скакать во всю прыть, чтобы догнать войска, выступившие в поход вчера вечером. Впрочем, войск осталось не так уж много; казалось даже, как ни странно, что герцог попросту путешествует со своими личными гвардейцами. Непонятно, куда могли подеваться остальные отряды?

Наконец днем я догнал их — они сделали привал у деревни Сольяно. Леонардо руководил наведением переносного моста, конструкцию которого придумал в Имоле. Приблизившись, я приветствовал его. Он выглядел несколько отчужденным. Я спросил, не видел ли он донну Доротею, и он отрицательно покачал головой. Потом ко мне подъехал герцог. Улыбнувшись, он спросил, не известно ли мне название реки, которую нам предстоит пересечь.

— Нет, мой господин.

— Она называется Рубикон, Никколо. И я собираюсь пересечь Рубикон.

Я мог бы заметить ему, что на самом деле это не та река, которую пересек Цезарь пятнадцать столетий тому назад, и что даже если бы она была той же самой, то действие герцога не имело бы того решающего значения, поскольку по этому руслу сейчас не проходит ни одна граница.

Но, вероятно, все это он знает и не считает существенным. А если не знает… что ж, в данном случае лично мне не хочется играть роль его осведомителя.

 

Пезаро, 28 декабря 1502 года

ДОРОТЕЯ

Я самый счастливый и самый грустный человек на земле. Наша с Леонардо рождественская ночь наполнила меня надеждами и желаниями, и она останется со мной навеки. Но, проснувшись утром, я обнаружила, что он ушел… и с тех пор мы не виделись. Может, герцог арестовал его?

Рождественским утром, когда я еще только проснулась, ко мне в комнату зашли гвардейцы. Они сообщили, что надо быстро одеваться и паковать вещи. Потом меня отвели в камеру замковой башни, где через верхнее узкое оконце я увидела, как потемнели светлые небеса. В тот вечер я ожидала звука поворачивающегося в замке ключа: знака того, что меня поведут на казнь или (что ужаснее всего) в пыточную камеру. Но ночь прошла тихо, а утром меня отвели в экипаж с наглухо закрытыми окнами.

За время последовавшего путешествия я успела передумать обо всем на свете: о жизни и смерти, о детстве и родителях, об утраченных друзьях и возлюбленных, о забытых событиях прошлого… но чаще всего мои мысли обращались к Леонардо. Я вспоминала все проведенные вместе дни; мечтала о будущем, которого, возможно, попросту не существует; о семени Леонардо в моем чреве; о нашем ребенке. Это подарило мне надежду, быстро сменившуюся отчаянием: если я успела забеременеть от Леонардо, то его сын или дочь погибнут вместе со мной. Но все-таки именно всплывающие в памяти любимые черты, голос, наши свидания утешали меня в пору той долгой томительной неопределенности. Во всяком случае, я познала любовь, говорила я себе, и не важно, что ждет меня впереди, ведь я познала всю полноту жизни.

Эти размышления утешали меня и позже, когда я уже сидела на кровати в другой безликой комнате — на сей раз во дворце Пезаро, то есть так мне сказала горничная, принеся еду. Я спросила, на сколько дней здесь решено задержаться, но она лишь пожала плечами. Потом я осознала, каким бесцельным был этот вопрос. Возможно, мне осталось жить несколько часов, а не дней.

 

Фано, 29 декабря 1502 года

ЛЕОНАРДО

Очередная ночь в очередном дворце. Ладно, Леонардо, ты ведь всегда рвался в странствия — вот и радуйся теперь. Однако странствия бывают разными. В светлое время дня мы ехали по голым зимним просторам Романьи. Каждый вечер я ждал, пока мне выделят какую-то комнату в очередном спешно освобожденном особняке, а Томмазо тем временем рыскал по городу в поисках пищи. Мы не видели ничего интересного, ни с кем не разговаривали, кроме как друг с другом. Говорят, путешествия расширяют кругозор, но я осознал, что эти дороги отупляют меня, смущают и опустошают мою душу.

За окном стемнело, в воздухе мягко кружили снежные хлопья. Устроившись на кровати, я начал читать Архимеда, но мысли мои рассеянно блуждали, не давая сосредоточиться на древней мудрости. Отложив книгу, я откинулся на подушки, задумавшись о том, что же могло случиться с Доротеей — хотелось ли мне, чтобы она исчезла из моей жизни? Отчасти ее отсутствие принесло мне облегчение, но я скучал по нашему дружескому общению. Скучал и без Никколо тоже — в последнее время я видел его крайне редко.

Раздался громкий стук в дверь.

— Войдите, — крикнул я, слишком усталый, чтобы подняться с кровати.

Дверной проем заполнила фигура дона Микелотто. Перед глазами возникла его искривленная шрамом усмешка:

— Маэстро, его светлость желает немедленно видеть вас.

— Конечно, — ответил я, не без легкого приступа страха.

…Насаженная на пику голова с разбитыми губами и широко открытыми глазами…

Спустившись с доном Микелотто на улицу, я последовал за ним по безмолвному городу в другое, более величественное здание.

Герцог встретил меня улыбкой, но не обычной успокаивающей и обаятельной улыбкой — нет, она лишь отражала удовольствие, испытанное им от получения того, что он пожелал. И нынче объектом его желания стал я. Он пригласил меня сесть, предложил вина, спросил о моем самочувствии, но, не дав шанса что-либо ответить, спросил:

— Сенигаллия. Вы ведь заглядывали туда минувшим летом, верно?

Его вопрос прозвучал как обвинение.

— Да, мой господин. Вы просили меня осмотреть ту крепость. Что-нибудь случилось?

— Нет-нет, все в полном порядке, Леонардо. А вы, случайно, не сделали карту этого города?

— Мой господин, у меня не хватило бы времени на вычерчивание карты…

Его лицо омрачилось.

— …но я сделал несколько набросков. Они тут у меня… в тетради.

— Покажите-ка мне, что там у вас есть.

Я открыл небольшую тетрадь в синей обложке, что последние полгода неизменно висела у меня на поясе, и нашел странички, посвященные Сенигаллии.

— Всего лишь черновые наброски, к сожалению, но я могу переделать их для вас.

— Да, пожалуйста.

— Г-м… прямо сейчас?

— Да, лучше сейчас. А в чем трудности?

— В общем, просто я еще не успел поужинать. Могу ли я…

— Дорогой Леонардо! — Лицо Борджиа вдруг озарилось сияющей улыбкой. — Сегодня вечером вы ужинаете со мной. Я дам указания кухарке приготовить что-нибудь бескровное. Итак, уж окажите любезность, скопируйте для меня ваши наброски… меня интересует, сколько там ворот и где они расположены. Мне также необходимо знать планировку главной улицы и местоположение предместья по отношению к крепости. Как, по-вашему, сможете вы указать эти детали?

Я глянул на мои наброски — всего лишь простенькие, сделанные угольным карандашом зарисовки. Поэтому, закрыв глаза, попытался вспомнить сам город. В тот жаркий день он показался мне приятным местечком. Мы с Салаи провели ночь вместе в прибрежной гостинице. Я представил замок, ров, дома и лавки возле южных ворот. Вспомнил, как смеялся Салаи, услышав гудение пчел в чьем-то саду, как вдыхал принесенный ветром солоноватый воздух. Я вспомнил, как был счастлив.

— Да, мой господин, — ответил я. — Уверен, что смогу.

Я не стал спрашивать, зачем ему такие данные. Лучше не знать.

 

Сенигаллия, 30 декабря 1502 года

ВИТЕЛЛОДЗО

Курьер зачитал нам послание Борджиа. Я едва удержался от ликующего жеста. Отлично… он будет здесь завтра утром. И еще лучше, как подтвердили мои шпионы, что его сопровождает лишь небольшой отряд личной гвардии. Болван! Он угодит в устроенную мной ловушку. Скоро я сожму его в кулаке и…

Но я не мог пока позволить себе показать торжество перед курьером Борджиа. Да и перед Донной Паоло и его родственничком. Поэтому я кротко выслушал обстоятельные приказы: все войска, за исключением полка Оливеротто, должны быть выведены из города; все ворота, за исключением северных, должны быть закрыты; моим полкам следует отправиться на побережье и, расположившись на холмах, готовиться к южному походу на Анкону.

Во время зачитывания приказов на лице Оливеротто отразилась тревога, но я заверил курьера, что исполню все приказания; так же поступил и Донна Паоло. После этого Оливеротто едва ли мог отказаться. Едва курьер удалился, он отвел меня в сторонку и зашептал:

— Что, черт побери, все это значит? Мы ведь останемся без защиты.

— А что еще, Оливеротто, мы могли сделать? Если бы мы проявили хоть малейшее колебание, то он начал бы подозревать нас. И в любом случае, во-первых, его сопровождают лишь личные гвардейцы. А во-вторых, он все равно умрет, едва только вступит в Сенигаллию, поэтому, какая, к дьяволу, разница, где будут находиться наши войска? Или вы думаете, что после смерти Борджиа его гвардейцы будут продолжать сражаться?

— Я думаю, что наши старые планы могут провалиться, — огрызнулся он.

— Наш план продуман досконально, с чего бы ему провалиться?

— А вдруг ваш стрелок промахнется? — воскликнул он. — Вы подумали об этом?

Я схватил его за горло. Его лицо покраснело.

— Попридержите свой проклятый язык! — взревел я.

На мгновение обстановка накалилась до предела… но моя ярость быстро утихла. Я рассмеялся.

— Что смешного?

— Ох, до чего же мы дошли, — сказал я. — Мы оба на нервах: точно пара девственниц перед первым балом. Давайте-ка выпьем немного и успокоимся. Все будет прекрасно.

— Паре девственниц такой ад и не снился! — прошипел Оливеротто. — Разница в том, Вителлодзо, что мне ой как не хочется провалиться в чертову преисподнюю…

 

Окрестности Фано

ЧЕЗАРЕ

На западе поблескивал диск солнца. На востоке серебрилась морская гладь. Цокот копыт и жаркое дыхание — примчался курьер.

Он привез мне добрые вести. Я одарил его золотыми дукатами. Еще шесть гонцов отправились к командирам моих войск, скрытых ближними холмами. Согласно моему приказу, мы должны встретиться с ними на рассвете у реки Метауро.

Я вызвал Микелотто и выдал ему послание для доставки Вителлодзо. Абсолютно ненужная бумага, просто набор вежливо-изысканных фраз. Но благодаря ей Микелотто попадет в город. А там уж он сам найдет чем заняться.

Созвав командиров, я изложил им мой план.

— Вы единственные, кому он известен, — предупредил я. — Больше о нем не знает ни одна живая душа. Если все пройдет успешно — по тысяче дукатов каждому. Если же план провалится, то все вы умрете.

Солнце скрылось за горами. Море потемнело. Зажглись факелы.

Я не мог спать. Не мог даже спокойно сидеть. Бродил по лагерю, предвкушая победу, смакуя сладость скорого триумфа.

У костра я заметил съежившегося от холода Макиавелли.

— Я пересек Рубикон, — сообщил я флорентийцу, — но это пустяки. Ибо впереди нас ждет деяние, достойное настоящего римлянина.

Он озадаченно сдвинул брови, даже не представляя, о чем я говорю.

— Завтра вы сами все поймете, Никколо, — усмехнувшись добавил я. — Весь мир завтра переменится.

Я давно говорил, что это мой год. А год пока не закончился…

 

33

 

Окрестности Сенигаллии, 31 декабря 1502 года

ЧЕЗАРЕ

Справа от нас безмолвно темнели горы. Слева серебрилось море. Перед нами Сенигаллия. За нами пятнадцать тысяч солдат. Мы встретились с ними у реки два часа тому назад.

Меня защищали кольчуга и нагрудник кирасы; на голове — шлем, у пояса — меч. Я окружен моими верными гвардейцами. В красном с золотом облачении — с эмблемой ЦЕЗАРЯ на спине.

Мы прошли по виа Эмилиа — моя армия великолепно смотрелась в рассветных лучах. Черные быки на знаменах. Красные и золотые цвета полыхали на фоне заснеженных равнин.

Мы маршировали под барабанный бой. Наши ровные ряды смотрелись идеально. Впереди застыли в ожидании мои мятежные командиры.

Они, должно быть, дьявольски напуганы.

 

ВИТЕЛЛОДЗО

Я плотно запахнул плащ, но дрожь не проходила. За герцогом маршировала огромная армия. Черт побери, что же случилось с его небольшой личной гвардией? Неужели нас жестоко обманули? Но я промолчал — нельзя показывать страха. Наступил решающий момент. Я выехал навстречу безоружный, на муле. Вот он, самый рискованный момент моей жизни, и мне надо дружески приветствовать заклятого врага. Надо, чтобы он поверил в свое безграничное могущество и мое полнейшее смирение. Надо с улыбкой проводить его к воротам… навстречу смерти.

Рядом со мной Донна Паоло посмеивался со своим адъютантом, но я готов держать пари, что под личиной бравады он нервничал не меньше меня. Если, конечно, не вел двойную игру…

Но к дьяволу сомнения! Слишком поздно думать об этом. Борджиа уже передо мной. Подъехав к нему, я спешился. Обнажил голову. И в дружеском жесте протянул ему правую руку.

Герцог — в полном боевом вооружении. Даже шею защищала кольчуга. Боже мой, что, если он узнал?..

Но нет… он уже соскочил на землю, снял шлем и передал его пажу. Направился ко мне. Стащил латную рукавицу, и мы обменялись рукопожатием. Он приветливо произнес мое имя. Мы обнялись. Я напрягся, ожидая кинжала в спину, но ничего подобного не произошло. Герцог любезно заявил, как он рад вновь видеть меня… как он рад, что мы опять на одной стороне и что ужасное недоразумение наконец осталось в прошлом. Я вторил ему не менее любезно и услышал, как он с теми же приветствиями обратился к Донне Паоло. У меня вырвался облегченный вздох.

 

ЧЕЗАРЕ

Обнимая их, я успел кое-что выяснить. Под плащом Вителлодзо скрывался кинжал. А вот Паоло не вооружен. Вителлодзо выглядел встревоженным, а Паоло — самоуверенным. Я пристально оглядел высившиеся вдали бастионы — никаких лучников.

Я поинтересовался, где Оливеротто. Они ответили, что он в Борджо — в окрестных трущобах за городскими стенами. Там расположились его отряды. Я приказал Микелотто съездить за ним.

Ожидая его прибытия, мы мило разговаривали. Обменялись любезностями, посмеялись. Теперь все друзья в сборе. Я смахнул слезу радости.

Вскоре появился Оливеротто, я обнялся и с ним. Он выглядел мрачным, стоял словно проглотил кол. Боялся, бестия?

Мы вскочили на лошадей и направились к городу. Со мной рядом ехал Вителлодзо. Я на лошади, он на муле. Ему приходилось задирать голову, чтобы за мной следить.

Заглянув ему в глаза, я увидел в них предательский замысел. Увидел меткого стрелка, нацелившегося на мое горло. Увидел, что страх в них борется с надеждой на победу.

Но борьба будет недолгой, Вителлодзо. Совсем недолгой.

 

ВИТЕЛЛОДЗО

Позднее я едва ли вспомню хоть что-то из того, о чем мы говорили, подъезжая к Сенигаллии. Вроде герцог спрашивал меня о «французской болезни»… Он сам страдал от нее. Может, я интересовался нашими планами относительно Камерино? Ничего толком не помню.

По правде говоря, я чисто машинально поддерживал беседу, даже не думая о том, что говорю. Мои мысли витали далеко, они были уже перед воротами Сенигаллии. Они уже миновали мост и предместье, повернули налево и оставили позади городские ворота. Они уже поднимались по главной улице. И там, в окне второго этажа снятого мной углового дома, нас ждал долгожданный конечный сюрприз. Стрела вонзится между глаз. Борджиа упадет, и тогда начнется настоящее светопреставление. Я спешусь и брошусь к нему — верный офицер, до смерти расстроенный гибелью командира. Уж я прослежу, чтобы этот бастард окончательно сдох — кинжал в ухо, в случае необходимости. После этого будет сложно остаться в живых и скрыться в замке. Вокруг нас будут гвардейцы Борджиа, но будут и солдаты Оливеротто. Пусть они повоюют между собой, а сам я запрыгну на лошадь герцога и умчусь на безопасное расстояние. Все это не так уж легко, я понимаю. Я чертовски рискую. Но награда…

Задрав голову, я улыбался ехавшему рядом со мной герцогу. Судя по любезному выражению его лица, он ни о чем не догадывался. Болван, он даже не напялил на голову шлем. Выглядел как собравшийся на бал мечтатель. Он туда и попадет. Только на сей раз его ждет пляска смерти на балу у Сатаны.

 

ЛЕОНАРДО

К моему облегчению, Борджо и сам город оказались именно такими, какими я запомнил их и изобразил герцогу на плане. На улицах покрытая льдистой коркой грязь хрустела под лошадиными копытами, из-под передних ног разлетались брызги. Бедная Катерина, моя верная кобыла, — надо будет купить вина и масла да вымыть ее сегодня вечером и смазать копыта.

Мы переехали по мосту в Борджо (я следовал прямо за герцогом и его капитанами); нас встретили восторженные жители, которым слуги герцога начали бросать серебряные монеты. Раздались звуки фанфар и барабанного боя, а кавалерия перед нами исполнила хитрый маневр, разделившись на две колонны, встав лицом друг к другу. Барабанщики вдруг заиграли какой-то торжественный, едва ли не похоронный, марш, толпа затихла. Все почувствовали приближение важного события.

Мы проехали между рядами выстроившихся солдат. Я поглядывал по сторонам, отмечая блестящее вооружение; обнаженные мечи, облачка солдатского дыхания расплывались в морозном воздухе, пронизанном зимним солнцем. Мне не очень понятна как цель такого маневра, так и то, зачем Валентинуа понадобились мои планы этого города, но я осознал, что у меня возникло зловещее предчувствие относительно ближайших событий. Возможно, между герцогом и его офицерами не такие уж дружеские отношения, какими они кажутся по их любезным манерам и разговорам.

Разбитые губы, вытаращенные глаза…

Оглянувшись, я поискал взглядом Томмазо, но он ехал опустив голову. Вяло подумал о том, что зря не согласился облачиться в предложенные мне герцогом доспехи.

 

ВИТЕЛЛОДЗО

Барабаны отбивали медленный, торжественный ритм, но мое сердце колотилось все быстрее. Руки в перчатках повлажнели от пота. Если за воротами кавалерия выстроится таким же почетным караулом, то мой стрелок не сможет точно прицелиться. Почему же я не предусмотрел такой вариант?

Но вот мы вошли в ворота, и… оказалось, что все в порядке. Здешние улицы слишком узки для почетного караула. Мы проехали по главной улице. Окна заполнили лица горожан, одновременно восторженные, испуганные и любопытные. Я глянул на окно второго этажа углового дома; оно распахнуто, но за ним… зияла черная пустота. Ни лица, ни силуэта, никакого движения.

Ну давай же… куда ты, черт побери, запропастился?

Борджиа что-то сказал.

— Прошу прощения, мой господин. Что вы сказали?

— Я просто спросил, не ищете ли вы кого-то из ваших личных друзей?

Ледяные тиски сжали мне сердце. ОН ЗНАЕТ.

Глянув на него, я увидел любезную улыбку и опять бросил взгляд на заветное окно. Боже, пожалуйста, пусть там уже появится мой наемник! Пожалуйста, пусть он пустит стрелу! Пусть она вонзится в ухмыляющуюся физиономию этого бастарда!

Но за окном чернела пустота.

— Ваш взгляд, Вителлодзо, — заметил Борджиа, — полон жажды. — Он повысил голос. — Я приглашаю вас всех, друзья, в одно славное местечко. Там мы отпразднуем возобновление нашего союза.

Я оглянулся на Оливеротто. Его глаза пронзили меня выражением тихого ужаса. Донна Паоло забубнил что-то насчет неотложных дел, и я тоже попытался отговориться, но герцог оборвал нас:

— Нет, друзья мои, я настаиваю. Не хотите же вы обидеть меня отказом. И, кроме того, у меня также имеются срочные дела, которые нам необходимо обсудить всем вместе.

Донна Паоло смиренно склонил голову:

— Тогда безусловно, мой господин.

Я прикидывал пути отступления. Но за моей спиной высился мерзавец Микелотто. Он взглянул на меня и сардонически усмехнулся. Как жаль, что мне не удалось прикончить его в Кальмаццо…

Все остальные уже спешились. У меня не осталось выбора. Один неверный шаг — и я мертвец. И в конце концов, может, наш стрелок просто струсил? Может, герцог действительно хочет лишь угостить нас выпивкой?

Стараясь унять дрожь в руках, я слез с мула и прошел следом за Борджиа под аркой во внутренний дворцовый двор. Что, интересно, у него за славное местечко? Как он вообще может здесь что-то знать? Насколько мне известно, он еще не бывал в Сенигаллии.

У меня под плащом спрятан нож. Я мог бы всадить его в спину герцогу прямо сейчас. Но он в полной боевой амуниции. И Микелотто неотступно следовал за мной… я даже слышал его дыхание. Решив дождаться более удобного случая, я перестал дергаться и спокойно пошел дальше.

 

ЧЕЗАРЕ

Мы пересекли двор. Поднялись по ступеням. Микелотто потрудился на славу — стрелок мертв, все прекрасно.

Наша компания вступила в приемный зал. Длинные занавеси опущены. Огонь пылает. Стол накрыт на четверых.

Мы заняли наши места. Вителлодзо и Оливеротто — с одной стороны, Паоло — напротив них. Я прошел в дальний конец и сел во главе. Микелотто встал на страже у двери.

По моему приказу внесли вино и угощения. Я спокойно выпивал и закусывал. Остальные настороженно таращились в свои тарелки.

— Господа, — сказал я, — неужели вы не голодны? Или вы подумали, что я попытаюсь отравить вас?

Ха-ха-ха. Их сдавленный смех прозвучал напряженно. Они ждут не дождутся, когда выйдут отсюда.

Боитесь, бестии? Боишься, Паоло? Боишься, Вителлодзо? Правильно, черт побери, вам есть чего бояться.

Я задержался взглядом на лице каждого из них. Лживые глаза, подлые уста. Их пальцы белели на кроваво-красной скатерти.

Они предали меня. Собирались убить, хотели украсть мою империю.

Поднявшись, я произнес речь:

— Я благодарен вам за то, что вы взяли эту крепость, присоединив ее к моей славной империи. Меня также порадовало заключенное между нами мирное соглашение. Зная вас как отличных воинов, я буду крепче спать, сознавая, что вы теперь принадлежите к числу моих друзей, а не врагов. — Я провозгласил тост: — За будущее… за наше славное будущее!

Они подхватили мои слова:

— За славное будущее!

Но никто из них не верил в сказанное.

Я поочередно одарил улыбкой каждого из них. Но даже мельком не взглянул в сторону занавесей. Зато выразительно глянул на Микелотто. Он кивнул.

— Простите, господа, — извинился я, — зов природы вынуждает меня ненадолго покинуть вас. Но я скоро вернусь.

Поднявшись, я направился к двери. Микелотто выпустил меня. Дверь за моей спиной опять закрылась. Я сбежал вниз по каменным ступеням.

До меня донесся громкий перестук шагов. Просвистели обнажаемые клинки, и безмолвие прорезали возмущенные голоса. Я спокойно шествовал дальше.

 

ВИТЕЛЛОДЗО

Значит, я не совсем спятил. Не зря страх не покидал меня ни на минуту. Точно так же, как в моих кошмарных снах, люди прятались за занавесями. Я увидел, как откинулись темные бархатные шторы и сверкнули в полумраке стальные клинки. Донна Паоло заверещал тонким голоском:

— Но вы же обещали, Чезаре! Вы дали мне слово!

Оливеротто разразился проклятьями. Я вскочил и вытащил из-под плаща кинжал. Мой удар достался первому приблизившемуся ко мне гвардейцу; лезвие мягко вошло в его плоть, а лицо исказила гримаса боли. Я взревел, грозя поубивать их всех, но конец угрозы застрял у меня в горле, мои руки скрутили за спиной, и выпавший кинжал с лязгом прокатился по каменному полу. Меня обдало чесночным дыханием Микелотто, и глумливый голос испанца произнес над моим ухом:

— Вителлодзо Вителли, ваш предательский план провалился. Теперь вы в плену у герцога. И поверьте мне, смерть будет для вас облегчением.

 

НИККОЛО

Тем утром я долго провалялся в постели: отчасти из-за усталости, но в основном потому, что не хотел входить в Сенигаллию одновременно с войсками герцога. В маленьком городе всегда начинался жуткий хаос, когда в него вступало пятнадцатитысячное войско, и я надеялся, что если пережду несколько часов, то ко времени моего прихода порядок уже более-менее восстановится. Но, даже не доехав до городских стен, я убедился в том, что сильно просчитался.

Мне навстречу бежали сотни горожан: заплаканный старик толкал перед собой тачку, заполненную одеялами и столовыми приборами; дети жались к ногам родителей; по виа Эмилиа, оставляя кровавые следы, хромала собака с обрубленным хвостом. Все твердили о том, что город превратился в ад. Твердили, что там орудуют посланцы самого дьявола. Но потом, вдруг испугавшись, умолкали, сознавая, что выкладывают свои жалобы неизвестно кому.

Однако таким зловещим предупреждениям не удалось полностью подготовить меня. Я слышал и читал раньше описания разграблений завоеванных городов, но еще никогда не видел их воочию. События в Чезене и Имоле можно считать легкой заварушкой по сравнению со здешним зверством. Мне вовсе не хочется перечислять все увиденные мной ужасы. Стоит перенести их на бумагу — и они будут казаться обычными происшествиями: подобно событиям, о которых вы частенько читали и слышали. И все-таки я невольно заметил мужчину с рассеченным мечом лицом. Заметил, как насиловали несчастную женщину. Видел горящего в огне ребенка. Увы, все это мне пришлось созерцать не потому, что я разъезжал по городу в поисках множества впечатляющих подробностей, — я просто ехал по улице, задыхаясь в клубах дыма и стараясь не встречаться глазами с вооруженными мародерами.

Полагаю, подобные бойни неизбежны. Людей, чье занятие основано на ужасе, ярости и смерти, обучают наносить максимальный ущерб врагу, а этой победы они достигли, не пролив ни единой капли крови. Слишком легко и скучно, и уж вовсе бесприбыльно. А ведь они ждали награды за долгие месяцы бездействия и томительного ожидания. Мне стало тошно от увиденного, но я сумел понять логику происходящего. Понять причину такого тактического зверства.

Пребывая в самом центре кровавой резни, я вдруг услышал, как кто-то произнес мое имя. Скованный ужасом, я медленно обернулся и увидел красующегося на лошади герцога. Улыбаясь, он сообщил мне, что Вителлодзо, Оливеротто и Орсини уже арестованы.

— По-моему, вам, Никколо, будет особенно приятно узнать, что Вителлодзо скоро испустит последний вздох.

Я кивнул и поблагодарил его со всей любезностью, на которую еще был способен, ошеломленный картинами уничтожаемого, ревущего и объятого пожарами города.

— Мне хотелось сообщить вам об этом вчера утром, — добавил герцог, — но тогда я не мог еще выдать вам план нашей тайной операции.

В памяти моей тут же всплыл его странный намек: «…нас ждет деяние, достойное настоящего римлянина».

Герцог приказал одному из своих телохранителей проводить меня в наименее опасный квартал.

— Никколо, я приглашаю вас на ужин сегодня вечером, — заявил он, — и тогда вы услышите всю историю. Поверьте мне, она того заслуживает.

По-моему, я еще никогда не видел его светлость в столь радостном и благодушном настроении.

Я проследовал за гвардейцем через северные ворота, а потом уже в одиночестве бродил по кварталу, найдя в итоге пристанище на ночлег. Бросив свои вещи в какой-то пыльной каморке, я настрочил короткий отчет в Синьорию:

«В этот предзакатный час я пребываю в состоянии величайшего смятения. Меня не оставляет сильнейшая тревога. Я даже не уверен, смогу ли найти курьера для доставки вам этого письма. Позднее я напишу обо всем более обстоятельно, однако, на мой взгляд, интересующие нас преступники не доживут до завтра».

 

ЛЕОНАРДО

Покинув город, я отправился прогуляться по берегу. День выдался ясный, даже пригревало солнце, хотя бриз и вносил свою резкую ледяную лепту. Сняв туфли и чулки, я с удовольствие прошелся по песку, ощущая под пальцами его мягкую прохладу. Сюда не доносился городской шум. Глядя на почти сливающиеся на горизонте синевато-стальное море и небо, я задумался о неисчислимых веках, в ходе которых морские волны с мягкой неумолимостью накатывали на береговую линию, постепенно превращая в бледный песок скальные твердыни. И кто я такой в сравнении с величием моря? Сравнится ли с ним любой из нас? Человек подобен песчинке на берегу, чьи исполинские размеры едва ли постижимы нашим воображением. Всем нам на роду написано однажды быть отозванными обратно породившим нас морем.

Праздно гуляя, я решил удовлетворить свою любознательность, начав подсчитывать интервалы между волнами. Изучив потом составленный список, я не обнаружил в нем никакой закономерности. Почти наверняка ее отсутствие объясняется слишком коротким временем наблюдений. Или, возможно, по рассеянности я неверно подсчитал секунды. Нет никакой причины полагать, что природа приближалась к хаосу только потому, что туда, похоже, катилось человечество.

…Затаенный ужас…

Порыв морозного ветра заставил меня поежиться. Сегодня я неважно себя чувствовал.

Я брел по берегу, точно следуя извивающейся границе приливных вод. Под моими ногами поблескивали тысячи ракушек. Некоторые, помимо моей воли, с хрустом ломались. Другие я подбирал, разглядывал, зарисовывал, а потом выбрасывал. Лишь одну мне захотелось сохранить. Я выбрал ее по чистой прихоти, без какой-либо особой причины.

Вдалеке темнели очертания рыбачьих лодок. Возможно, тамошние рыбаки еще не знают, что произошло за стенами их города? Или, наоборот, так же как я… слишком хорошо знают.

…Где же пропадала Доротея? Я не смел спрашивать…

В надвигающихся сумерках я повернул обратно к городу. Дым уже развеялся, и все затихло. Случайно я увидел, как Томмазо проходил по опустевшей грязной улочке Борджо. Он сообщил мне, что нашел жилье на эту ночь, и похвастался раздобытым на ужин угощением — хлеб, кочан капусты, яйца и вино. Я спросил, дорого ли он заплатил, чтобы вернуть ему деньги.

— Платить не пришлось, — ответил он. — В лавке никого не было. — На лице его появилась мрачная усмешка.

— Теперь, кажется, все затихли, — заметил я.

А Томмазо сказал:

— Верно, мертвые не кричат.

 

ДОРОТЕЯ

Вот и наступил вечер. Еще днем я наглухо закрыла ставни, в тщетной попытке избавиться от доносившегося снизу шума. И теперь вновь распахнула их, надеясь услышать плеск морских волн.

Через час слуга спросил меня, не желаю ли я посетить полуночную мессу. Владелец дома оказался крайне набожным и полагал, что никого, даже узников, нельзя лишать возможности общения со Всевышним. Я не заглядывала в церковь с детства, но не раздумывая согласилась, благодаря судьбу за этот слабый проблеск свободы.

Я шла к церкви следом за хозяйской семьей, впереди слуг, а за ними следовали гвардейцы Чезаре. Город почти затих, хотя, проходя мимо госпиталя, я услышала стоны раненых, да иногда улицы оглашались храпом пьяных солдат, завалившихся спать прямо на скамьях перед входом в дома.

Последний раз я заходила в церковь в Урбино; тамошний неф вечно заполняли шлюхи, сплетники и ростовщики. Здесь, однако, я никого не заметила, лишь из пары исповедален доносилось тихое бормотание грешников. Я подумала обо всем, в чем могла бы сейчас исповедаться, и внезапно мне захотелось покаяться в грехах, но нет… одно их перечисление могло бы затянуться на целую ночь. Поэтому я смиренно прошла за набожным семейством к ряду скамей в задней части храма и с удивлением обнаружила, что предыдущий ряд полностью занят. Неужели жители Сенигаллии так религиозны?

Правда приоткрылась мне лишь тогда, когда во время латинской мессы люди начали рыдать. Потом священник упомянул о «наших утратах», и я поняла, что мы собрались здесь оплакать недавно умерших, помолиться об их душах. Опустившись на колени, я закрыла глаза. Я молилась за душу потерянного мной сегодня ребенка и умоляла Господа не дать умереть его отцу.

— Господи, спаси и сохрани жизнь Леонардо, — прошептала я, — и я всецело посвящу свою жизнь Тебе, никогда больше не попрошу Тебя ни о чем.

Когда я вновь открыла глаза, алтарное распятие озарилось странным ослепительным светом. Серебряную голову Христа окружил яркий золотистый ореол. Уж не ответ ли это на мои молитвы?..

 

34

 

Сенигаллия, 1 января 1503 года

ЧЕЗАРЕ

Церковный колокол пробил двенадцать раз. Мой год завершился… кровавым триумфом. Annus mirabilis. Да, год завершился моей победой.

Я отпустил верных слуг. Велел им отправиться в таверну и там напиться, а потом развлечься со шлюхами. Они просили меня отправиться вместе с ними, но я отказался. Мне предстояло еще решить много дел.

Меня волновало будущее, как обычно я заранее строил планы. Я отправил курьеров в Рим, Флоренцию, Венецию и Францию. Отправил гонцов также в Мантую, Феррару, Перуджу и Болонью.

Послания возвещали, что предатели схвачены. Послания сообщали, что они планировали убить меня. Послания предупреждали — НЕЛЬЗЯ ГНЕВИТЬ БОРДЖИА.

Призвав Макиавелли, я поведал ему историю. Он поздравил меня:

— Мастерская операция, мой господин. Идеально устроенная ловушка.

— Я же говорил вам, Никколо, что проучу их, наших врагов. Мои — схвачены, а ваши — пришли в смятение. Теперь, когда Синьория узнает, как я поступаю с врагами… может, они предпочтут стать моими друзьями?

После ухода посланника я подошел к окну. Вгляделся во тьму, скрывавшую громадный, незримый мир, ожидающий завоевания. Я ощущал себя богом. Я чувствовал себя новоявленным Цезарем. Ощущал себя покорителем горной вершины.

Я отправился в крепость. Спустился в темницу. Паоло увидел меня. Сотрясая прутья решетки, он визгливо завопил:

— Вы же дали мне обещание!

Я приблизился к его камере. Приложил палец к губам, утихомиривая его ярость. Потом провел пальцем по горлу. Его отчаянный крик тут же оборвался.

Мне хотелось повидать Вителлодзо. Факельное пламя высветило оставленные слезами полосы.

— Позвольте мне встретиться с его святейшеством, — взмолился он. — Пусть ваш отец дарует мне прощение за грехи.

— Вот уж не догадывался, Вителлодзо, что вы настолько религиозны, — рассмеявшись, заметил я. — Эй, Микелотто, вы знали о набожности Вителлодзо?

— Нет, — покачав головой, отозвался тот. — Зато я знал, что он вел себя как мерзкий развратник.

Он приготовил бритву. Достал кочергу. Достал клещи, молоток и гвозди.

— Дайте-ка мне ваш список, Вителлодзо, — сказал я.

Он недоуменно уставился на меня.

— Ваш мстительный список с именами будущих мертвецов. Тот, что вы таскали в кармане плаща.

Его взгляд помрачнел. Он молча протянул мне заветный листок бумаги.

Я увидел там имя Макиавелли. Увидел имя Содерини. Увидел и свое собственное имя. Усмехнулся, приписал имя Вителлодзо Вителли и, перечеркнув его, вернул владельцу.

— Прочтите мое дополнение, — предложил я.

Он смиренно ознакомился с новой записью.

— Вам чертовски повезло, Вителлодзо. Вам только что представилась редкая возможность. Вы заглянули в собственное будущее.

 

ВИТЕЛЛОДЗО

Здесь, в этой темнице, пропитавшейся зловонием крови, мочи и смерти, мне вдруг вспомнились слова привидевшегося во сне брата: «Даже побежденный, ты останешься победителем». После казни Паоло мир для меня стал серым и холодным, но скоро я покину его и попаду в мир иной, справедливый и прекрасный. Я вновь воссоединюсь с братом, распрощавшись навеки с тем адом, в который превратилось наше земное существование.

Я не могу назвать себя праведником, мне приходилось немало грешить. Но я менее грешен, чем человек, который вскоре предаст меня смерти. Кажется, он удивлен, что я не кричал и не молил о милости, когда его палач с изуродованной шрамом физиономией начал кромсать мое тело. Сомневаюсь, что сам Борджиа выдержал бы хоть пару минут такой боли. Но, в конце концов, мое мужество не имело никакого значения.

— Все ваше мужество, Вителлодзо, теперь бессмысленно, — глумливо начал он. — Историю пишут победители. А я расскажу, каким вы оказались трусом, и все мне поверят. Я расскажу, что вы по-бабьи рыдали и молили о пощаде. Безусловно, вашу жену и детей также ждет смерть, вскоре я завладею вашим городом. От вас на земле не останется никаких воспоминаний, разве что в кратком примечании к моей истории. Глупец. Трус. Предатель. Неудачник. Вот такая останется о вас память.

Я промолчал. К чему попусту тратить слова.

В мою камеру притащили Оливеротто, и он с ходу начал обвинять меня в том, что я обманом вовлек его в заговор. Он заявил, что все козни строил я, а сам он с самого начала отговаривал меня от измены. Я просто вздохнул, покачав головой. Неужели ему не понятно, что именно этого Борджиа и добивался? Чтобы мы начали обвинять друг друга, унижая самих себя.

— Ради бога! — воскликнул я. — Давайте просто покончим со всем этим.

— Верно, давайте, — согласился Борджиа. — У меня масса дел. Микелотто? Пожалуйста, покончи с этими предателями.

Меня грубо усадили на какую-то скамью — спиной к спине с Оливеротто. Микелотто связал нас вместе, потом накинул петлю на наши шеи. Всем своим телом я ощущал, как дрожит Оливеротто. Я слышал его нытье и всхлипывания. Но сам я даже не дрогнул, не унизился до чертового стона. Слезы навернулись мне на глаза, лишь когда я вдруг подумал о моих детях, которых истребит это чудовище, но мне не хотелось позволить ему насладиться моей слабостью, поэтому, прогнав эти мысли, я представил себе, как мой брат Паоло глядит на меня с небес. Как он сейчас гордится мной в его благородном величии! Какие красочные его окружают небеса, и как белоснежны облака с отдыхающими на них ангелами! Кожаная петля затянулась под моим адамовым яблоком, и наш душитель вставил в нее утягивающую кочергу. Оливеротто в ужасе замычал и начал раскачиваться. Затылком я ощутил, как задергалась его горячая и влажная шея, пытаясь вывернуться из нашей петли. Скоро я буду с тобой, Паоло, — с тобой в том царстве, где правит справедливость, где повержены все чудовища, где выживают лишь раскаявшиеся праведники. Я начал задыхаться. Жилы на руках вздулись как змеи. Мне жаль, что я так и не смог отомстить твоим убийцам, брат мой, но…

— Это не важно, — прошептал он. — Твоя победа близка.

Мой взгляд остановился на забрызганной кровью стене. Но вот она начала бледнеть, и я узрел божественное сияние, расцвеченное яркими радужными цветами.

 

ЧЕЗАРЕ

Их лица почернели. Языки распухли. Глаза вылезли из орбит, и в воздухе запахло дерьмом. Микелотто рассек грудь Вителлодзо, вырезал еще бьющееся сердце и показал мне. Потом плюнул ему в глаза, в которых уже угас свет жизни. Так ВОТ ЧТО ЗНАЧИТ убить человека…

Он развязал удавку. Свалил трупы на пол.

— Сожгите тела, — велел я по-испански, — а головы выставим на обозрение.

— А Орсини? — кивнув, спросил Микелотто, начиная точить топор.

— Побережем его еще денек, — сказал я. — Вы же не хотите получить все подарки сразу?

Он ухмыльнулся, а я направился к выходу из темницы.

По пути я глянул в сторону камеры Донны Паоло. Он оторвался от созерцания своего дерьма и со слезами прошептал:

— Чезаре…

— Да, Паоло, — сказал я и, помедлив, улыбнулся. — Ваша стратегия оказалась порочной. Полагаю, вас ожидает шах и мат.

Провожаемый его завываниями, я поднялся во дворец.

Один во мраке ночи, наслаждаясь сознанием триумфа, я уснул, и мне приснилась Лукреция.

В моем сне мы с ней были вместе. Возлежали обнаженные на ложе любви. И наше ложе покоилось в заоблачной вышине горной вершины. На такой высоте никто нас не потревожит. Мы — Король и Королева Мира. Мы целовались. Мы сливались друг с другом в экстазе. И в том сне наши отношения казались прекрасными.

Я проснулся с горьким привкусом во рту, открыл ставни и выглянул из окна. С неба повалил мокрый снег. Все вокруг посерело.

Перед моим мысленным взором блистала приснившаяся мне вершина. Ее пик исчезал в заоблачной небесной дали. Ты пока не забрался туда, Чезаре. Впереди долгий путь. Предстоит еще многое сделать.

Я вышел на улицу. Проверил мои войска. Изучил карты, раздал приказы. В полдень мы должны отправиться дальше.

В пяти милях от Сенигаллии нам встретился курьер. Мантуанец привез нам подарки и надушенное послание. Я прочитал письмо от маркизы. Она писала:

«Мы посылаем вам множество карнавальных масок, полагая, что после напряженного истощения, кое испытали вы в блестящих походах, у вас также найдется время для увеселительных карнавалов…», и так далее и тому подобное.

Я улыбнулся — странные причуды. Глянул на курьера — наверняка шпион. Рассмотрел маски, одну за другой. Из белой керамики, ни одной повторяющейся личины. Одна похожа на Вителлодзо с его бычьей шеей, другая напоминает бестию Оливеротто. Мне вспомнились мои жертвы — их незрячие мертвые головы, лишенные жизни моей властью.

Я выбрал самую суровую из всех масок и нацепил ее на себя. Маску смерти. Ее зияющий рот кривился в зловещей улыбке.

Когда-нибудь и мое лицо станет мертвым и безглазым. Меня тоже ждет судьба моих жертв. Но сначала я должен достичь триумфа, обессмертить свое имя. Должен достичь горной вершины, прежде чем меня настигнет смерть.

Все люди вокруг меня подобострастно кланяются и расшаркиваются. Посланники и поэты поют мне дифирамбы, припадают к ногам. Твердят о том, что я достиг зенита славы. Твердят о моем триумфе, о поистине славных победах.

Они ни черта не понимают.

И вы думаете, что это слава? Вы думаете, что это триумф? Это НИЧТО по сравнению с тем, что случится в будущем. Это не конец… а всего лишь начало.

Я пришпорил лошадь. Мы въезжали в полосу мокрого снегопада.

 

35

 

Окрестности Сиены, 21 января 1503 года

ЛЕОНАРДО

Чем гуще тьма, в которую направлен зрачок, тем больше увеличивается его размер, и благодаря такому расширению мрак кажется светлее. Таким же способом наши глаза приспосабливаются к восприятию зла — они привыкают к нему, учатся его распознавать. Но мне вдруг захотелось потерять такое умение. Впервые в жизни я пожелал быть слепым.

Сегодня, продолжая поход, мы поднялись на вершину холма к городку под названием Сан-Квирико. Утро выдалось сухим и морозным, над нами нависало низкое серое небо. Здешние окрестные пейзажи на редкость красивы — или, вернее, они бывают такими после унылой оголенности, присущей зимнему сезону, хотя сейчас его мрачность усугублялась клубами дыма, смрадным дыханием смерти и скорбным воем, кои оставила в своем кильватере эта дьявольски разрушительная армия.

Уже несколько дней я видел герцога только издали. Последний раз мы разговаривали с ним в Перудже, когда он вызвал меня к себе во дворец, и после изучения принесенных мной карт сообщил, что меня хочет видеть один человек. Позвонив в колокольчик, он взглянул на дверь в дальнем конце приемной. Вошедшая Доротея приблизилась ко мне, улыбающаяся и заплаканная. Она молча завладела моими руками.

Полнейшая неукротимая, безусловная любовь, как та, что…

— Я очень рад видеть вас, — пробормотал я.

В известном смысле это была правда. Увидев, что она жива, я испытал облегчение, но к нему примешивались чувства вины, замешательства, страха и смущения. Я перевел взгляд на герцога, который отвесил нам поклон и, не скрывая сарказма, произнес:

— Что ж, влюбленные голубки, я покину вас ненадолго.

После его ухода я начал неуверенно бормотать извинения, не поднимая глаз от пола. Мне хотелось сказать, как я сожалею, что тайно сбежал из ее комнаты в ту ночь, а потом не посмел спросить, куда она исчезла; но мне не удалось повиниться, поскольку она, приложив палец к моим губам, прошептала:

— Ш-ш-ш… Леонардо, вам не в чем передо мной извиняться. Вы живы… мои молитвы услышаны. Все остальное не важно.

Я прямо взглянул на нее, и меня потрясла ее улыбка. Казалось, она все поняла и все простила. Казалось (на редкость странная, необъяснимая для меня самого мысль), она уже умерла и разговаривала со мной, пребывая в ином мире — за туманными покровами среди непознаваемого небесного милосердия.

Больше она ничего не добавила. Я неловко обнял ее, но неловкость быстро сменилась облегчением и спокойствием. Я погладил ее волосы. Запечатлел поцелуй на лбу. Слезы невольно покатились из моих глаз. Почему-то я осознал, что больше никогда ее не увижу.

— Благодарю вас, — прошептал я.

— За что?

— За все, что вы подарили мне.

— Общение с вами сделало меня счастливой, — с улыбкой произнесла она. — Поистине счастливой.

Вскоре, слишком скоро, открылась дверь, и к нам вернулся герцог. Он стоял, скрестив на груди руки, и насмешливо на нас взирал. Я разозлился, но Доротея успокоила меня:

— Он больше не причинит мне вреда, Леонардо.

По-прежнему улыбаясь, она отстранилась от меня и ушла… из той комнаты и из моей жизни.

Когда за ней закрылась дверь, я глянул на герцога:

— Не собираетесь ли вы…

— …убить ее? — На его лице отразилась смесь удивления и разочарования. — Нет, в этом нет необходимости. Она уходит туда, откуда не сможет мне повредить.

— И далеко ли она отправляется?

— Донна Доротея решила стать монахиней, — ответил он, презрительно усмехнувшись.

Именно тогда я последний раз разговаривал с герцогом.

Ко времени моего приезда в Сан-Квирико уже пылали пожары. Большинство жителей, очевидно, давно сбежали из городка. Церковный колокол трезвонил так громко, что почти заглушал Редкие мучительные крики предсмертной агонии.

Подъехав вместе с Томмазо к церкви, я взглянул на большой колокол, издававший этот звон. Его диаметр составлял не менее десяти браччи, я зарисовал его в свою тетрадку и сделал себе для памяти пометку, чтобы потом узнать, как его раскачивают и как закреплен колокольный язык. Я поделился с Томмазо своим впечатлением от колокола, но он с молчаливой тоской отвернулся от меня. Уже несколько раз он просил у меня разрешения вернуться во Флоренцию. И каждый раз я повторял ему, что пока нуждаюсь в его помощи здесь. Сейчас я уже жалел об этом, мне следовало отпустить его.

— Посмотрите! — вдруг воскликнул Томмазо. — Посмотрите, что они делают со старушкой!

Я глянул в ту сторону, куда он смотрел, и увидел старую крестьянку, привязанную за руки к большой ветви дерева; ее голые ноги покачивались над костром, в который солдаты подкидывали поленья. Языки пламени уже лизали ее ступни. Гримаса боли исказила страдальчески открытый рот. Но криков я не слышал, в ушах отдавался лишь оглушительный колокольный звон.

Отвернувшись, я вновь посмотрел на церковь.

Томмазо направил своего мула поближе к подвешенной женщине, и животное неохотно сделало несколько шагов.

— О боже… гляньте, какая жуть! Они так искололи ей ноги, что жир капает в огонь!

Я закрыл глаза и прошептал:

— Я не могу на это смотреть…

— Но мастер… ведь это теперь ваша работа! — поддразнил меня Томмазо. — Вы причастны ко всем военным делам. И вам за это платят.

— Прошу… перестань, Томмазо. Перестань мучить меня.

— Это не я вас мучаю. Это они мучают ее! Неужели вы не понимаете разницы?

Крепко зажмурив глаза, я вслушивался в звон колокола. Но вот звон оборвался, и я услышал истошный женский крик.

Вскоре крики тоже оборвались.

Сорвать с него маску и посмотреть…

— Она умерла, — доложил мне Томмазо. — Они прикончили ее. Им хотелось найти какой-то клад, и они думали, что ей известно, где он спрятан. Очевидно, она ничего не знала. Зря они пытали и убили ее.

Затаенный ужас…

Я направил лошадь в сторону от городской площади, подальше от Томмазо, подальше от дымящихся развалин, через реки изливающегося вина, сквозь теплый пепельный туман. Я попытался вспомнить точные очертания улыбки Доротеи, но она уже стерлась из моей памяти. В конце концов я услышал перестук копыт мула Томмазо. Обернувшись к другу, я сказал:

— Я отпускаю тебя. Завтра можешь отправляться во Флоренцию.

— А вы, мастер? — спросил он, благодарно кивнув.

— Я тоже попытаюсь найти выход…

 

23 января 1503 года

НИККОЛО

О счастье! Очередная покинутая деревня добавилась к растущему списку завоеваний герцога! Очередная ночь, проведенная в стогу сена рядом с каким-то вонючим поэтом в промерзшем амбаре, в беспокойном прерывистом сне, под страхом того, что разгулявшиеся пьяные солдаты подожгут наш временный ночной кров! Мне настолько опротивело следовать повсюду за войсками Валентинуа, что я с неописуемой радостью приветствовал сегодня прибывшего из Флоренции посла, Жакопо Сальтиери, которого прислали мне на замену, и уже мечтал, как завтра утром покончу со своей военной эпопеей. Ему предстояло заключить союз с герцогом, а я вернусь наконец в мой любимый родной город.

Закончив деловые разговоры с Сальтиери, я пошел навестить Леонардо. На его поиски я отправился сразу после обеда и завершил их только к вечеру. Он нашел уединенный приют далеко в лугах, в полуразрушенном фермерском домишке. Разведя огонь в очаге, маэстро сидел перед ним на скамье и, щурясь в этом сумрачном помещении от чадящего дыма, с отчаянным мужеством пытался читать какую-то книгу. По его собственным критериям, он находился в необычайно всклокоченном состоянии. Грязь покрывала его манжеты, а лицо потемнело от трехдневной щетины, но в сравнении с большей частью тех отбросов рода человеческого, с которыми нам приходилось путешествовать, Леонардо выглядел на редкость роскошно в своих изумрудных обтягивающих штанах и фиалковом камзоле, точно павлин, окруженный покрывшимися грязной коростой свиньями.

Лицо его встревоженно напряглось, когда он услышал звук чьих-то шагов в его приюте, но, увидев, меня, успокоенно улыбнулся:

— Ах, Никколо… я и не думал, что кто-то отыщет меня в таком уединенном местечке. Но я очень рад, что меня нашли именно вы, а не кто-то из других моих здешних знакомых.

Я смущенно рассмеялся, не будучи уверен, связаны ли его слова с моими личными достоинствами, и поспешил сообщить ему свою радостную новость. Он дружески обнял меня и предложил выпить вина, и мы вдвоем устроились на скамье перед очагом.

— Я очень рад за вас, Никколо. И понимаю, с какой радостью вы вернетесь домой. Правда, должен признаться, мне будет вас не хватать. Останется ли здесь теперь кто-то, с кем мне еще хотелось бы поговорить…

Его признание напомнило мне о тревоге, неотвязно терзавшей меня в глубине души:

— А не имеете ли вы хоть какого-то представления о том, что могло случиться с Доротеей?

— Ах… да… — Странно, на лице Леонардо появилось виноватое выражение. — Нам с ней позволили встретиться ненадолго около недели тому назад.

— Вот как! Значит, с ней все в порядке?

— Выглядела она довольной. Более того, счастливой. Она решила вступить в сестринскую общину.

— Что-о-о?! — рассмеявшись, воскликнул я, вспомнив, как игриво она прижималась ко мне. — Доротея? Монахиня?! Более смехотворного решения мне еще не приходилось слышать!

— Неужели оно более смехотворно, чем согласие миролюбивого художника служить безжалостному деспоту? — Он посмотрел на меня долгим взглядом и с несчастным видом отвел глаза. — Извините, Никколо, если с недавних пор я стал казаться вам отчужденным. Ничего личного, уверяю вас. Последние месяцы дружба с вами стала для меня одним из редких утешений.

— Да вы просто оказались слишком близко к его пламени, — заметил я. — Такими людьми, как герцог, лучше восхищаться издалека.

— К сожалению, я уже не способен восхищаться им, даже с другого берега океана. Хотя оттуда положение можно было бы счесть более терпимым, в отличие от пребывания в сфере его непосредственной деятельности.

Я улыбнулся. Леонардо обладал типичной для художника чувствительной натурой. Он видел лишь греховные средства, а не добродетельные цели.

— Со времен Лоренцо Великолепного Италия больше не порождала такого великого лидера, как Борджиа, — заявил я.

Впервые я произнес эту мысль вслух; она казалась мне разумной и верной.

— В общем-то, не могу сказать, что и Лоренцо вызывал у меня особые симпатии, но, по крайней мере, он сочинял стихи и восхищался произведениями искусства, а не носился по стране, сжигая на кострах пожилых женщин.

— Леонардо, я уже говорил вам: подобные зверства случаются в любые времена. Они всегда были, есть и будут. Даже при самом добродетельном и просвещенном правителе. Солдаты есть солдаты. Порой они безумствуют и ведут себя как дикие звери.

— Дикие звери убивают от голода или от страха. Несправедливо сравнивать их с человеческими существами, — немного помолчав, Леонардо вздохнул. — Ох, Никколо, да я понимаю, конечно, что вы правы. Видно, к старости я просто становлюсь все более привередливым. И тем не менее с какой бы радостью я отправился вслед за вами во Флоренцию…

— Гм-м… вероятно, это можно устроить.

— Что вы имеете в виду? — спросил он, пристально глянув на меня.

— На днях я получил письмо от гонфалоньера по поводу вашего проекта отвода русла Арно. Он показал его нескольким влиятельным особам, и все они одобрили эту затею.

— Но герцог…

— Герцогу нужно заключить союз с Флоренцией. Прибытие официального посла — наконец-то! — свидетельствует о намерении Флоренции договориться с ним. Если Синьория попросит отпустить вас в качестве своеобразного жеста доброй воли со стороны герцога, то я сомневаюсь, что он откажет.

Тоскливый взгляд Леонардо долго не отрывался от моих глаз, потом он со вздохом перевел его на разыгравшееся в очаге пламя:

— Никколо, если вы действительно умудритесь устроить мое освобождение, то я буду… буду вечно вам благодарен.

— Считайте, что вы уже свободны, — уверенно произнес я. — А теперь не отпраздновать ли нам такое событие! Раздобудем еще винца! Музыку! Женщин! Даже юнцов, если пожелаете! Ах, кстати, Леонардо, нет ли в вашей лачуге хоть какой-то еды? Я буквально умираю от голода!

 

27 января 1503 года

ЧЕЗАРЕ

Долгий зимний вечер. Солнце опустилось за холмы. Курьеры все еще сновали туда-сюда.

Я принял у себя флорентийского посла — Джакопо Сальтиери. Мы обсудили мирное соглашение. Общаться с ним так же интересно, как толочь воду в ступе.

Мне не хватало Макиавелли. Его понимания, его веры. Он имел понятие о приличиях и смущался, когда ему приходилось кормить меня бреднями Синьории. Но ничего не поделаешь… он уже уехал.

Хотя с Сальтиери мне тоже удалось договориться. Он упомянул об одной просьбе — в качестве «жеста доброй воли».

Я откинулся на спинку кресла. Моя бы добрая воля — дал бы ему под зад пинком. Проклятые флорентийцы… скоро я сожгу их город до основания.

— Смелей, — сказал я. — Какова же ваша просьба?

Они пожелали, чтобы я отпустил Леонардо. Родной город нуждается в его услугах, дабы осуществить проект огромной важности и значимости.

Я взвесил все «за» и «против».

— Ладно, я отпущу Леонардо… но только в том случае, если он сам того пожелает.

По моему мнению — не пожелает.

По моему мнению — он презирает Синьорию.

По моему мнению — он восхищается мной.

Простившись с Сальтиери, я вызвал Леонардо. В его глазах — усталость и тревога. Но и неизбывный огонь страсти. Тот огонь, что горит и в моих глазах. Жажда творить чудеса.

Я обнял его. Мы сели за стол. Выпили и поговорили. Я сообщил ему о просьбе флорентийского посла. Добавил, что решение будет за ним. Добавил, что мне хотелось бы, чтобы он остался… но я не буду препятствовать его желаниям.

Он нерешительно помедлил, отвел взгляд. Черт побери. Теперь я понял, что ему хочется уйти. Но пока не понял причины его желания. Потому что уехали его друзья? Или он устал спать в палатках и крепостях? Или возненавидел войну?

Он перечислил мне именно такие причины. И добавил еще одну — ему вновь захотелось взять в руки кисти. В нем вновь вспыхнула страсть к живописи.

— К ЖИВОПИСИ? — презрительно усмехнувшись, повторил я. — Можно ли предпочесть создание людских портретов возможности творить историю, строить империю? Вы полагаете, что ваши скромные полотна проживут тысячу лет?

— Вряд ли, — он опустил голову. — Но малая правда лучше великой лжи.

Холодная ярость. Вы посмели назвать меня лжецом? Но я заставил себя промолчать.

Наконец он набрался храбрости и взглянул мне в глаза:

— Мой господин, для меня большая честь служить вам. И мне очень жаль, что…

— Вы разочаровались во мне, Леонардо. Я надеялся, что мы вместе с вами достигнем великой славы. Но вы готовы покинуть меня.

— Я всегда старался делать для вас, мой господин, все, что в моих силах. Если мне…

— Вы не оправдали моих надежд, — оборвал его я. — Украли мою любовницу. А теперь, при первой же возможности, желаете покинуть меня.

В голове моей пронеслись мысли: я хотел, чтобы вы, Леонардо, стали моим другом. Мне хотелось, чтобы вы любили меня и восхищались мной. Мне хотелось, чтобы вы обессмертили мое имя.

Но ничего этого я не сказал.

Вытащив кошель с дукатами, я положил его на стол:

— Вот деньги, которые я задолжал вам. Берите их и уходите.

Я отвернулся от него. Подошел к окну. Увидел в отражении свою горькую усмешку. Ох уж мне эти принципиальные гении: потеряешь одного — купишь другого.

До меня донесся звук шагов…. а потом тишина. Я обернулся, презрительная ухмылка скользнула по моим губам.

Кошель с золотом остался на столе.

 

28 января 1503 года

Утренняя заря окрасилась дымом костров. Мы готовились к южному походу — наш путь лежал к Риму. Я обратился к солдатам с речью:

— Вы получите неограниченную свободу действий. Грабьте в свое удовольствие. Насилуйте в свое удовольствие. Спалите хоть весь город.

Я выбрался из удушливого дыма. Оставил позади реки крови. Оставил позади горящие города.

Лошадь вывезла меня на вершину холма. Я развернулся и глянул на север. Там горели поля — оранжевое пламя, выжженные земли. Плывущие к небу черные дымные облака. Падающие хлопья пепла.

Вам это кажется непостижимым? Зато мне это казалось поистине великолепным началом.

Повернув лошадь к югу, я сжал пятками ее бока… и помчался как ВЕТЕР.