Пробило полночь, но она не спала. Было жарко, но не раздевалась. Суббота, а она не пошла развлечься. Просто сидела одна.
Открыла, не спросив, кто там, словно ждала нас. Юбка у нее была смятая, пуловер старый, грим совсем стерся, как у девчонки, которая никого не ждет, кроме нас, может быть. Хотя мы того явно не заслуживали.
– Это вы? – только и нашла она, что спросить. И вернулась к гладильной доске.
Вот тут-то мне стало страшно. Она гладила паровым утюгом белую блузку. И пар дымил и свистел в нашу сторону. «Выкручивайтесь, – как бы говорил он. – Не рассчитывайте, что я стану паниковать или кричать, мне наплевать на таких, как вы». Она слушала какую-то станцию на своем облупленном транзисторе, какой-то мотивчик, не обращая на нас внимания. К тому же стояла спиной. Она настолько нас не боялась, что от этого болели зубы. Понимаете, в чем дело: она устраивалась в нашей жизни. И вела себя так, словно то, что мы находимся рядом, было для нее совершенно нормальным делом.
* * *
Вспомните тех, кто без предупреждения вваливался в вашу жизнь. Это происходило тихо, как нечто очевидное. Парень или девушка просто занимали свое место. Чтобы узнать друг друга, достаточно нескольких слов. Никакого флага не требуется. Пример – мы с Пьеро.
– Что ты делаешь завтра?
– Ничего…
– Я тоже…
– Встретимся в то же время?
И больше не расставались. Кратко и навсегда. Да нам и нет нужды разговаривать друг с другом: только «привет», «до завтра», «хочешь пить?» Либо еще: «Это вы?»
То есть произносим самые обыкновенные, невинные и опасные слова. А чтобы понять, хорошие они или плохие, надо съесть пуд соли.
– Дверь! – сказала деваха. – Вы входите или уходите?
Нет, уверяю вас, это не мы явились к ней, а она мягким шагом вошла в нашу жизнь.
«Надо срочно восстановить положение!» – говорю себе. Берегись комфорта! Мы тут не для того, чтобы обосноваться! Она наша однолетка, мы с ней не справимся! От человеческого тепла нельзя излечиться! Забыть женский зад можно, женщину – нет!
* * *
Не знаю, думал ли Пьеро то же, что и я, мы с ним не разговаривали. Но оба не спускали глаз с ее зада, точнее, с молнии на юбке, незастегнутой, сломанной, уж не знаю, смахивавшей на ширинку на пояснице. Все остальное медленно шевелилось от глажения.
Однако именно он захлопнул дверь ногой. И мы с девахой одновременно вздрогнули, хотя она и не прекратила работу.
Пьеро медленно приблизился, обошел доску, шаркая ногами, и встал напротив нее. Но та продолжала работать, не глядя на него, склонив голову набок, прядь волос упала ей на глаз.
Тогда Пьеро тихо накрыл ее руку своей рукой и нажал на ручку утюга. Весь пар вырвался наружу, и девушке, должно быть, стало больно. Лицо ее искривила жалкая гримаса. Но она ничего не сказала. Это продолжалось целую вечность. Утюг стоял на месте. Затем Пьеро отпустил руку, блузка сгорела. На груди появилось большое рыжее пятно.
– Мне плевать, – говорит деваха, пожав плечами. – Она старая… – Но у нее слезы на глазах, которые ей никак не удается скрыть. Черт возьми, плакать из-за какой-то блузки! Должно быть, мы просто застали ее в раздрызге.
* * *
Я запер дверь на ключ, закрыл окна и задвинул шторы. Это была однокомнатная квартира с кухонькой, ванной и без телефона. Когда я вернулся, они стояли неподвижно. Девушка опустила голову, Пьеро смотрел на нее. По дороге я зыркнул глазами по ширинке Пьеро, смотревшего на деваху. Ей не грозило разорваться от напора. К тому же ничто не двигалось в комнате, за исключением мухи на остатках сыра возле пакета с печеньем посреди влажного и неприбранного стола.
Я не чувствовал себя свободным. Зато хорошо понимал решающий, определяющий, взрывоопасный характер возникшей ситуации. Все наше будущее решится здесь, и зависеть оно будет от пиписки Пьеро и задницы этой девахи, стоявших по разные стороны гладильной доски. Понимал я также, что следует проявить деликатность, не сделать ничего такого, что может окончательно заблокировать Пьеро. Единственное, о чем действительно мечтал, – чтобы он снова показал свои мужские способности. Поэтому я делал все, чтобы меня не замечали, а это было непросто на 30 квадратных метрах, Я молчал, не кашлял, притворялся, что интересуюсь вещами в доме. Я маневрировал на острие ножа, стараясь, чтобы натянутые и хрупкие нервы моего приятеля не сдали в критический момент.
* * *
В конце концов рука Пьеро сдвинулась с места и медленно притронулась к лицу Мари-Анж. Чтобы лучше разглядеть, он берет ее голову за подбородок. Она позволяет ему себя рассматривать, по-прежнему не поднимая глаз, и самым обыденным тоном говорит: «Нечего ломать комедию… Коли охота, можешь меня трахнуть. Валяй!»
Бац! Одна пощечина следует за другой. Бац! Бац! И вот уже девчонка падает в мои объятия, голова ее запрокинута, волосы растрепались. Так выглядит опешивший толкатель ядра. Мгновение – и мои руки обвиваются вокруг нее. Я держу ее, положив свои лапы на ее утлую грудку. Держу ее напротив Пьеро, как подарок, который готов ему сделать.
Тот подходит к нам и берет деваху за подбородок.
– Мне не нравится, как ты разговариваешь, – говорит. – Мы приехали не из-за твоей задницы, шлюха подзаборная! Мы трахнем тебя тогда, когда захотим! И решать будем мы, понятно?
Молодчага Пьеро! Любо смотреть на него! Зато я хорошо чувствую задок девахи, прижатый к моему инструменту. Да и она наверняка ощущала, какое это производит впечатление. Она не двигалась, должен признать, никак меня не возбуждала, вероятно понимая, что максимальный размер уже достигнут. Но существовал еще ее запах, ее выделения загнанной сучки, ее аромат, исходивший из подмышек, от волос отовсюду. Я скрестил ее руки позади, и две пуговки подростка выставились под пуловером в сторону Пьеро.
– Тогда что вы хотите? – спрашивает она.
– Узнать о твоем дружке, – отвечает Пьеро.
– Каком дружке?
– Твоем парикмахере.
– Он мне никто. Мне плевать на него. И на вас тоже, педики несчастные!
Пьеро остался спокойным. Он только берет в руки ее бугорки и слегка, чуть пощипывая, поворачивает их. Деваха прижимается ко мне и начинает орать. Я держу ее покрепче.
– Повтори! – прошептал Пьеро, сжав зубы. – Что ты там сказала?
– Ничего…
– Хоть ты не права, но слышать это все равно больно. Слышишь?
Она стонала на моем плече. Мой рот был забит ее волосами.
– Ты ведь шлюха?
– Да…
– Повторяй, когда с тобой разговаривают. Значит, ты шлюха?
– Да, грязная шлюха…
– Которая сосет у парикмахеров?
– Которая сосет у парикмахеров…
– И не носит трусов?
– И не носит трусов…
Он поднял юбку, но под ней как раз оказались белые хлопчатобумажные трусики.
– Дрянь, – говорит Пьеро…
И стаскивает с нее юбку… Теперь ее почти голые бедра находились как раз между моими ногами. Нужно, чтобы он начал действовать… Но он ничего не делал… И продолжал задавать вопросы.
– Он получил назад свою машину?
– Да.
– Доволен?
– Чем?
– Что получил назад машину.
– А мне какое дело?
– Отвечай на вопрос!
– Он ее продал…
– Продал «ДС»?
– Ну да.
– Кому?
– Не знаю! Отдал в гараж, чтобы ее продали!
– Какой мерзавец!..
Внезапно Пьеро оставляет в покое деваху и отходит к окну.
– Падаль, – говорит. – Только подумать, что совершенно невинные люди купят эту груду железа!..
Я тоже отпускаю деваху. У меня кончились силы. А она идет к столу и закуривает сигарету.
– Ну ладно, – говорит после первой затяжки. – Что будем делать дальше? Я снимаю все остальное или что?
В комнате царило нервное напряжение… Пьеро молчит. Он неподвижно стоит перед задернутой шторой на закрытом окне спиной к нам. А деваха курит, ожидая инструкций.
– Жан-Клод, – внезапно слышу я голос Пьеро.
– Ну чего тебе?
– Трахни ее…
Вот дьявол! Деваха смотрит мне в глаза. Но мне внезапно больше не хочется ее. Ничего не хочется. Я лишь испытываю невероятный страх. Я говорю сам себе: «У Пьеро не стоит. Все пропало. Он убьет ее. Он не вынесет этого. Удушит или сунет нож в живот».
Когда он обернулся, я убедился в основательности своих страхов. Дорого бы я дал, чтобы в эту минуту оказаться в Мельбурне или где-нибудь подальше. Я согласился бы вручить свои яйца профессору Бернарду, чтобы он пересадил их Пьеро.
– Тебе неохота? – спрашивает он со странным видом, засунув руки в карманы.
– Хочу, – отвечаю. – А как насчет стрижки? Может, сначала подстрижемся? Как считаешь?
– Мне все равно…
– Нам будет ловчее…
Деваха, ясное дело, ничего не понимает.
– У тебя есть ножницы? – спрашиваю ее.
– Да… Зачем они?
Пьеро вынимает из кармана бритву и открывает ее кончиками пальцев, словно всю жизнь только этим и занимался.
– Держи, – говорит. – Лучше бритвой, шикарнее… – И подходит с протянутой бритвой.
Она берет ее. В ее наманикюренной маленькой руке бритва выглядит огромной. Она рассматривает ее, словно ищет следы крови.
Я счел нужным подойти.
– Ты нас подстрижешь, – говорю ей.
– Волосы?
– Да.
– Зачем?
Она все меньше понимает, а чем меньше понимает, тем ей становится страшнее. Она не боялась, что мы вскочим на нее, но от этой истории с волосами и бритвой у нее кровь застыла. Она была бледна как смерть.
– Просто так, – говорю. – Чтобы нас освежить. Тебе неохота?
– Нет. Если желаете…
И мы отправляемся в ванную.
Там висело белье, с которого стекала вода. В умывальнике мокло еще белье. Простое, каждодневное белье, купленное в магазине стандартных цен, пожелтевшее в тех местах, которые чаще всего в работе и которые приходится сильнее отстирывать. Перед нами была обычная домашняя хозяйка. Чистоплотная Мари-Анж, и все дела.
Она ставит табуретку около ванны и просит Пьеро сесть. Тот садится, позволяет поступать с собой как с мальчишкой, который первый раз пришел к парикмахеру с отцом, а старик сказал: «Я приду за тобой через час. Посижу в пивной. Дождись очереди. Здесь полно иллюстрированных журналов». Он делал все, о чем его просили, не отрывая глаз от своих ног. Сначала для удобства – оголить торс. Он послушно исполнил. Правда, его стриг не парикмахер из Ниццы в блузе, а деваха в трусиках, едва прикрывавших ее огород. Но Пьеро было наплевать на худые бедра, которыми она крутила перед ним. Он смотрел на свои ноги, и все. А я, ничуть не успокоенный, наблюдал за ним.
Сначала она моет ему над ванной голову шампунем. Пьеро не мешает, даже глаза не открывает. А пока она его сушит, он смотрит бессмысленно вперед. Не знаю, о чем он думает, но по лицу видно, что не о чем-то веселом.
Девица начинает подрезать ему волосы большой бритвой. Они падают длинными мокрыми прядями.
– Покороче, – говорю. – Под ноль.
Вспоминая ту ночь, я смею утверждать, что мы пережили второе рождение. Как настоящая мать, Мари-Анж родила нас по второму разу. С помощью бритвы она вернула нас в мир приличных людей. Это памятная дата для нас!
Ее легкие, уверенные руки летали от одного уха к другому. И по мере того как умирали на кафеле кудри моего кореша, я все меньше узнавал его. Чтобы прекратить это убийство, надо было закричать. Но я понимал, что слишком поздно. Да так и лучше было.
Пьеро постепенно менялся в лице. Оно становилось более светлым и чистым, словно освещенным солнцем, проникшим в его камеру. Эти перемены становились тем более очевидны, что глаза теперь не смотрели куда-то вдаль. Его глаза целенаправленно разглядывали междуножье Мари-Анж и, подобно радару, следили за всеми его перемещениями вокруг табурета. Он не отрывался от темного пятна под трусами, откуда пробивались волосы. Он словно подсчитывал их под лупой, и вот уже глаза его начали лезть на лоб.
– Жан-Клод! – закричал он вдруг.
– Что тебе?
– У меня стоит!
Я же сказал, это был великий день.
Пьеро медленно поднимается с по-прежнему отсутствующим взглядом, словно прислушивается к каким-то голосам. И вот уже трюхает прямо ко мне.
– Смотри! – просит он.
Действительно, аппаратура в порядке. Я с облегчением вздыхаю. Что касается Мари-Анж, то она, не дожидаясь приказа, начинает с решительным видом стаскивать трусики.
– Нет, ты только посмотри на эту шлюху! – брезгливо сказал Пьеро. И пинками под зад погнал ее в комнату.
Я же, не торопясь, подбираю бритву, складываю ее, прячу для верности в карман и иду смотреть, что происходит по соседству, узнать, не требуется ли моя помощь.
* * *
«Ну и воняет у вас изо рта!» Вот все, что она нашла сказать нам, – ни больше ни меньше. Эту Бретеш Мари-Анж нельзя назвать излишне эмоциональной особой. Отдохнуть с ней можно, а чтоб поговорить – ни боже мой! Ни криков, ни оскорблений. Даже ее кровать молчала и отказывалась скрипеть.
Она позволяла нам делать с собой все, что мы хотели. Только не разрешала целовать в губы. Ведь в наших пастях застряли запахи чеснока, лука, сигары. Эта деваха не то чтобы выказывала отвращение. Она просто не отвечала на наши авансы. В общем, уступала. Мы же в конце концов растерялись от такой уступчивости и просто не знали, чего хотим от нее. Ведь когда девушка не сопротивляется и делает без церемоний все, что хочешь, диапазон действий весьма ограничен.
Мы ставили ее, скажем, в какую-нибудь позицию – она стояла. Не двигалась и неподвижно ждала, не испытывая никакого стеснения, ну ничего! Где уж тут говорить о стыдливости! Ей было на это наплевать, как на свои первые месячные. Она делала все, что изображали датские журналы: занятные там были картинки! От того, что мы ее видели насквозь, ей было ни жарко ни холодно, будто присутствовала на приеме у зубного врача. Что как раз и требовалось Пьеро, охваченному исследовательским пылом. Его завораживали все уголки тела Мари-Анж. Он как бы производил дотошную инвентаризацию.
– Это куда забавнее, чем твои рисунки, – сказал я ему.
Он хихикал, а деваха оставалась неподвижной. Будто ее оперировали. Если бы мы вздумали сбегать на уголок в бистро и выпить по рюмочке, то, вернувшись, наверняка застали бы ее в том же положении.
Она выполняла все наши требования без возражений и тотчас. Как настоящий перпетуум-мобиле. Как затерявшаяся в космосе любительница трахаться. Как сепаратор с гарантией на всю жизнь!
Она не потела и не стонала, не дергала головой слева направо, не кусала губы. Кстати, она вообще ничего не кусала – ни нас, ни подушку. Не вращала глазами. Они у нее всегда были открыты. И смотрела лишь на то, что было рядом. Ей можно было сунуть под нос все, что угодно, – она бы не выразила ни отвращения, ни ужаса. Ей все было нипочем. Она слишком хорошо знала мужчин, чтобы обижаться. Казалось, будто выросла в большой семье мальчиков и мы были ее братьями. Однако мы могли догадаться, что были не самыми большими грязнулями и не самыми порочными ее знакомыми, которые ее пачкали прежде. Мы даже находились где-то рангом повыше. Поэтому машина действовала отменно, будто смазанная. Казалось, перед нами самые смазанные слизистые части тела во всем районе. Так что двумя палками больше, двумя меньше – не имело для нее значения. Этим и объяснилось ее столь удобное для нас смирение.
Удобное, но грустное. Мы не дождались от нее ни улыбки, ни жалобы, ни стона. Перед нами была дыра с растительностью вокруг – и ничего больше. Ловко сделанная кукла, которая какала по-настоящему, но не умела сказать «мама». К тому же была не такая уж красивая. Длинная доска с плоскими бедрами, без или почти без сисек, местами весьма костлявая. И совсем без жирка там, где ему не мешало бы быть. Ко всему тому – очень чистоплотная. Никаких струпьев на голове.
Я невольно вспоминал фразу Карно: «Словно трахаешь кусок воска». Это было неправдой, хотя и не лишено смысла, заставляя, однако, задуматься о смысле сказанного.
Тогда почему мы остались, спросите вы? На трое суток с этой малопривлекательной дылдой?
Причин было много.
Во-первых, потому что, как известно, мы – мудаки.
А потом, согласитесь, нам была нужна не кривляка, а именно дыра. Чтобы можно было в нее заглянуть. Ведь мы были одержимы одним желанием – трахаться. Мы могли этим заниматься круглые сутки. Вот мы и решили остаться, пока не погаснет пожар. Другого зада нам не предоставили.
* * *
Пьеро снова обретал вкус к жизни. Он осваивал свой шланг, да еще какой! И не переставал его мне демонстрировать. «Смотри», – говорил он и совал под нос. Воздух Пила пошел ему на пользу. Это было настоящее чудо! Просто завидки брали! Я чувствовал себя стариком. Я уставал, а он чем больше трудился, тем лучше у него получалось. Теперь я боялся только одного: что он у него лопнет. Перед девахой, которая не орала при этом, я был готов снять шляпу. Мне же пришлось ухватиться за что-то, когда эта свинья решила мне его продемонстрировать. И тут я сделал промашку. Хорошо смазанное девицей, сие орудие внезапно вонзилось в меня. Вот уж был сюрприз так сюрприз! Он пронзил меня до глубины кишок. Я постарался не кричать, чтобы не дать Пьеро повода насмехаться надо мной и не вызвать замечания девахи, которая никогда не кричала… Мне никак не хотелось выглядеть единственным крикуном в этой хате, и я сжал зубы… Ничего другого не оставалось, как сжимать их. Я и сжимал изо всех сил.
* * *
Девчонка эта обладала массой загадочных свойств. В ней было что-то ненормальное. Поэтому я решил задержаться, чтобы разобраться во всем.
Скажем, сисек у нее не было вовсе, и тем не менее от них нельзя было оторвать глаз. Почему? До сих пор ведь я любил бюстгальтеры с хорошо набитым товаром. Сам не мог себя понять. Что могло меня привлечь на этом худосочном торсе? Быть может, хрупкость и какое-то отчаяние, исходившее от ее плоской груди?.. Одна кожа по бокам да два коричневых полукружия, достаточно большие, но необыкновенно тонкие, почти прозрачные, так что еще немного, и можно было бы разглядеть сердце, и постоянно вздернутые, короткие и напоминающие кнопки выключателя соски… Да, грудей у нее не было, но зато было что-то большее! Бесконечная деликатность, прекрасный урок женского целомудрия! Перед нами была девица, которая никогда в жизни не посмела бы обременить нас своим неприлично тяжелым, белым и мягким выменем. С помощью Мари-Анж мы стали ненавидеть толстые груди. Нам хотелось защитить это хрупкое творение либо – кто знает? – может быть, уничтожить его. Детский торс и детский живот… а так как у нее была кукольная, вечно надутая рожица, то выглядела она очень молодо.
Но если можно было забыть ее молодость, хрупкость, целомудрие и прочее, следовало признать, что все, находившееся между бедрами, представляло анатомию многодетной матери, родившей трех большеголовых детей, матери семейства, похожей, для точности, на шлюху.
Ее высоко уместившееся на бугорке хозяйство было хорошо заметно. Перед нами находился настоящий стенд накануне праздника, открывавший для обозрения осьминогов, морские водоросли, морских звезд. Ее собственный мир… Только подумать, что находятся люди, готовые мчаться за 600 и более километров в поисках местечка для отдыха! Мы же нашли всеми забытый райский уголок, да еще с каким питанием! У этой окаянной Мари-Анж!
Как же можно было быть столь мало женщиной наверху и такой шлюхой внизу? Нашей планете угрожает новая раса девчонок. Марсианок. Эти гостьи из космоса ловко приспосабливаются к нашей жизни. Налицо покорение Земли с помощью больших нижних губ. Эта армия амазонок нового пола способна была лишь сбить с панталыку и настолько запутать, что сам окажешься не способен понять, кого трахаешь – парня, девушку или обоих сразу.
* * *
И еще одно. Было очевидно, что Мари-Анж не кончает. Иначе мы бы обратили на это внимание. В таких случаях бабы извиваются, благодарят… Такого с ней не было. Эта бесчувственная дрянь даже не пыталась симулировать. Но зато она заливалась так, что оторопь брала. Не выказывая при этом ни малейшего удивления, ни хоть капельки энтузиазма. Что же все это значило? Нам было приятно, но как-то подозрительно. Мы с Пьеро только переглядывались… Неужели то был подарок нашего предшественника – парикмахера?.. Тьфу! Могла же прийти в голову такая глупость!.. Но ее запахи мутили голову, и мы выталкивали эту дрянь мыться. Наблюдая за нею при этом.
После чего, слегка, понятно, поостывшие, снова принимались за дело.
И что же? Она продолжала в том же духе! Ну и прекрасно! Нечего привередничать. Раз сели за стол голодные, ешьте, что подают! И нет повода злиться. К тому же мы не ханжи. Обвязались салфетками и поехали!.. Но надо было нас при этом видеть! От подобного бокса у нас вываливался язык. А наша подружка, словно из бездонной бочки, выливала на нас шампунь особого рода. Суперпитательный, сделанный по спецзаказу, на интимном масле. Первоклассной мылкости. От такого соуса усы становились дыбом и голова шла кругом. Мы даже боролись за место, приятельские отношения тут не принимались в расчет. А какой шум стоял! Словно гуляла целая свадьба! Ее запахи заполняли помещение. Нет, мы в жизни не видели такую мокрую девку! От ее влаги соседи могли подхватить люмбаго!..
Но почему она не участвовала в свадьбе, хотя заливалась своими выделениями? Не хотела, что ли? Зачем же была такой расточительной? Ведь и мы добавляли ей свои запасы! Ну право, невозможно было понять! Какая-то извращенка, может быть… У нее действовали независимые, взбесившиеся железы… Либо это была марсианка. Третьего я не видел.
* * *
Любой парень через пару часов бросил бы такую лентяйку. Тем более что мы совсем не разговаривали. Шумел только насос. Вы вполне могли сбежать наутро. Однако наступил день, и никто не тронулся с места – ни по-прежнему насквозь промокшая деваха, ни Пьеро, который продолжал ее трахать, ни я, устало взиравший на них. На коротко стриженного с оттопыренными ушами Пьеро, напоминавшего курсанта офицерской школы, нельзя было смотреть без улыбки. Стрижка придала ему более строгий вид упрямого мальчишки, презирающего жизнь, который смело смотрит в будущее. Хотя и казалось, что он иногда стоит навытяжку. Все это очень молодило его, и без волос он выглядел юношей, которым никогда не был… Смотря на него, я испытывал странное чувство, будто совсем его не знаю, что голым попал в постель к сынку мелких буржуа из соседнего лицея. А этот неутомимый малый все старался. Мой приятель оказался изрядным трахалой, особенно когда его задницу не принимали за стенд в тире. Я радовался, видя, что он в такой отличной форме, и не смел отрывать от работы. Еще часок, говорил я себе, ведь ему так хорошо… Вот почему мы не трогались с места.
* * *
Да еще она была симпатяга, эта Мари-Анж, не одарившая нас до сих пор ни словом любви. Лет ей было столько же, сколько нам, и бедолагой была такой же, как мы. В любовных отношениях это имеет значение. Мы чувствовали себя словно дома, в семье. Натягивали одеяло, потому что было холодно. Несмотря на то что были перепачканы липкими выделениями, нам было хорошо. Так вот глупо мы проводили время, хотя у нас хватало забот и следовало подумать о том, как защитить свою свободу. «Порш» я оставил на стоянке при въезде в город, далеко отсюда. Там машина не должна была привлечь внимание. Обычная машина! Глядя на Мари-Анж, положившую голову мне на плечо, я думал о полиции, но никакая сила не заставила бы меня встать. Со всеми вопросительными знаками эта непонятная деваха интриговала меня.
* * *
А потом появились «затем» и «потому что»… Настоящий каталог!.. Просто ужасно, когда себя анализируешь, когда начинает ишачить серое вещество… Сколько всего находишь в своем прошлом, на которое не обращал внимания, сколько раз попадался в ловушки для мудаков, да еще говорил спасибо… И вот замечаешь, что ничего не выполнил из задуманного, и теперь уже поздно. Пора на кладбище, и как бы то ни было, но против себя не пойдешь, даже если еще не дорос. Да к тому же разве можно допустить, чтобы остались в живых куда большие подонки, которые станут читать свои газеты, качая головой. Те же парикмахеры, например!..
* * *
Мы прожили в ее кокетливой однокомнатной квартирке три дня. Как-то само собой это вышло. В 8 утра прозвенел будильник, и она спросила, хотим ли мы кофе.
Мы выпили весь ее кофе, съели всю ветчину, яйца, печенье, а потом она ушла, спросив, что бы мы хотели получить на ужин. Самым непринужденным образом.
Три дня. Мы дожидались ее, пока она ишачила у своего парикмахера. Дрыхли, развалившись на ее огромной кровати, пользовались ее горячим душем. А когда она возвращалась, все начиналось сначала.
По утрам мы сами одевали нашу Барби-шампуньщицу, сами мыли ее, выбирали ей трусики, подсматривали через шторы, как она бежит по улице, а вечером раздевали ее, снимали трусики, вдыхая ее запахи после трудового дня, думая о том, как она расхаживала там туда-сюда в нейлоновой блузе. Она приносила с собой аромат духов, лака и делала все, что мы просили. На коленях, стоя, лежа – только попроси. Но не проявляя никакой инициативы. Приходилось думать за нее, работать за нее, подыхать из-за нее.
Такой ритм был мне не под силу. Я быстро сдался и стал заниматься приготовлением пищи. Используя купленную Мари-Анж провизию, я готовил еду, пока она занималась голопузиками. Аромат жратвы придавал силы Пьеро, который превосходил себя. Мари-Анж оставалась прежней, считая мух на потолке и подбрасывая мне рецепты из своей кулинарной книги.
Мы ели на кровати, поглядывая в телик. Потом Пьеро еще барахтался с ней часок-другой, и вслед за тем мы засыпали, как щенята, друг на друге.
Однако мы занимались не только этим!
Мне тоже остригли волосы, и мы разработали план посещения парикмахерской…
* * *
Впрочем, мы стремились не столько повидать этого подонка, которому бы с удовольствием учинили маленькую головомойку. Мы хотели завладеть его денежками.
Как и во всем остальном, Мари-Анж без лишних разговоров ввела нас в курс финансовых привычек своего патрона. Эти сведения она нам подбросила без всякого смущения. Наша милашка-шампуньщица открыла все: свои бедра, кассу парикмахера, двери в лучший мир! Спасибо, Мари-Анж, спасибо за все! Ты будешь отблагодарена в своей небесной обители, сама увидишь! Надо верить в небеса, это облегчает переход в другой мир! Всемогущий предоставит тебе прекрасное облако, куда ангелы будут прилетать трахаться с тобой! Говорят, аппаратура у них превосходная, длинная, нежная, умеющая проникнуть как нельзя глубже. Да к тому же они не воняют, как мы. Они напомажены. Привыкнешь к библейским нравам! И станешь извергать потоки своей белой влаги на человеческие морды. Такого на Земле не видывали до сих пор! Представляешь, как поток твоей «лавы» снесет Фонтенбло! Все эти приличные господа решат, что наступил конец света!..
Ее брадобрей был не только хитрецом, но еще и страдающим бессонницей развратником, порядочной свиньей. Вы только послушайте, что нам рассказала Мари.
Мы ели на кровати. Она принесла креветок.
– Он оставляет все деньги в кассе, – говорит. – Ничего не боится из-за собаки.
– У него собака?
– Да. Доберман. Специально выдрессированный для нападения. Он всю ночь проводит в лавке.
– Большая собака?
– Как стол.
Наступила пауза, воспользовавшись которой я отправился снять мидии с огня.
– Пес подчиняется только хозяину, но, естественно, знаком со служащими.
– С тобой тоже?
– Ну да… Немного… Три раза в день мы выводим его на прогулку. Но еще неизвестно, кто кого прогуливает…
– На тебя он набросится, если ты явишься туда среди ночи?
– Не думаю… Из-за оргий он привык к девушкам и любит их…
– Что ты сказала?
Мы переглядываемся с Пьеро. У нас пропал аппетит. Словно мидии вдруг дурно запахли.
– Какие оргии?
– Ну, с Марком…
– Это кто еще такой?
– Мой хозяин!
– Парикмахер?
– Да.
– И он вас использует в оргиях?
– Ну да…
– С собакой?
– Ну и что? Если не согласен, пропала работа!
Она считала это нормальным. Нормальным все – хозяина, собаку, двух подонков, механика гаража, слона, отряд полиции!
– И что с вами делает собака?
– Ничего ужасного… Немного лижет… Иногда девушек это пугает, что очень забавляет Марка, ну, возбуждает, что ли. Девушка начинает бегать, собака за ней.
– И пес вас трахает?
– Раз пять или шесть было. Но обычно девушки так громко орут, что Марк прекращает все.
– И с тобой это тоже было?
– Однажды… да…
– Кладу голову на отсечение, что ты не орала.
– Нет… Мне было наплевать…
Черт возьми! И она продолжала лопать мидии, словно ничего не произошло, измазав соусом подбородок.
– И что испытываешь, когда тебя трахает собака?
– Ничего особенного. Не так долго, как с мужчиной… и не так грязно… Пес не тискает… Только царапает лапами спину…
От десерта мы с Пьеро отказались. А она притащила огромный торт «наполеон», который мы обожаем. Так вот: мы не могли к нему притронуться. Мы не хотели видеть ее кремовый торт!
* * *
Доберман обрадовался, увидев ее. Двухметровый язык его так и повис. Чтобы его соблазнить, она ничего не надела под юбку. Вот он и почувствовал себя в привычной обстановке. Кличка у него была Попи. Очаровательный, великолепный был пес. Мари-Анж позволила ему себя облизать и наградила принесенным тортом. Он так и набросился на него. После чего мы заперли его в сортире, и он перестал для нас существовать.
Заведение называлось «Салон-парикмахерская». Огромное помещение в английском духе, отделанное деревом, кожей, с красными люстрами. В этом бардаке можно обслуживать одновременно сорок баб, сказала нам Мари-Анж. И вообще чего она там только не наговорила! Мы не могли заткнуть ей рот. Она демонстрировала нам лавку, освещая ее ручным фонариком, как музейный гид. «Вот это уголок Моник, первой маникюрщицы, у нее ребенок в Париже и даже есть подлюга муж – адвокат. Только Моник могла выйти замуж за адвоката! Он не позволяет ей встречаться с сыном, ведь на его стороне Закон, тут бедняжка Моник бессильна. С ним ей трудно бороться, он несколько раз заставал ее на месте преступления, считает ее шлюхой, падшей женщиной, представляете – падшей женщиной! Хоть она и падшая, но все равно любит ребенка. Это я вам точно говорю! Сколько раз я видела, как она плачет, скорчившись на своем табурете, обслуживая домашних хозяек из этого района. Ужасно! Она все рассказывает своим клиенткам: об абортах, муже, ребенке, как ей жилось на бульваре Сен-Жермен, слугах, английской машине, гольфе, курортном Довиле. Марку все равно придется ее выкинуть, хоть это превосходная трахалка! Своими рассказами она действует на нервы клиенткам. Впрочем, тем наплевать, их даже развлекает слушать о свинствах других.
– Грязная работка, – объясняет нам Мари-Анж, – приходится обслуживать бабешек, которые приходят сюда, не переставая думать о своей кухне, цветной капусте, подгоревших макаронах, скверном запашке говядины, оставленной в медной кастрюле. Все эти суки являются в конце недели. Тут как на дорогах! Иногда четыре дня ковыряем в носу, делаем друг другу маникюр, читаем модные журналы, с отвращением поглядывая на улицу, где стоит новая машина зубного врача, да на тетку, которой делает укладку Мюржи и у которой, похоже, одна грудь искусственная. Но наступает пятница – свистать всех наверх! тревога! – наплыв еще годных к употреблению бабок, которые желают, чтобы их хотели во время уикэнда! После того как будет съедено седло барашка, которое дешевле бараньей отбивной, но обладает тем же вкусом, поглядев в телик, где показывают историю Форсайтов, им угодно выглядеть аппетитными, чтобы завалить хоть на разок своих бездельников из высшей администрации, думающих лишь о жратве, о том, чтобы поспать и целый день смотреть спортивные передачи! Но их красивые уродины или лишь чуточку перезрелые бабенки все время жалуются! Если их послушать, то в Круа-Бланш совсем исчезли дееспособные мужчины!
Но мне это смешно слышать, – говорит Мари-Анж. – Этим разъевшимся лентяям все время охота посадить меня на свой кол. Даже грязную и непричесанную! Мне жаль таких вот рогоносцев. Но никаких подарков им не делаю! Видели бы вы только всех этих здешних несушек, матрон. Они приходят, пока их стиральные машины работают по программе, и не отрывают глаз от часов. Ради того, чтобы получить порцию канцерогенных ферментов в краске для волос, они готовы на все, дерутся за место под сушилками Марка, который мечется между ними. А тут еще появляются их засранцы из школы. Они мешают работать, ищут своих матерей, не могут узнать – ведь они все на одно лицо с бигуди под колпаками. Приходится вести херувимчиков к их мамулям. Увидев шестилетнего малыша в кудряшках, Моник распускает нюни, становится перед ним на колени, сюсюкает, а тот начинает хныкать, ему противно, что его обнюхивает намазанная баба с мокрыми коровьими глазами. Тогда этот милый мальчик бросается к матери, и его приходится утешать, ублажать сладким, и мать отправляет его домой посмотреть, не выключился ли газ под кастрюлей с жарким из цесарки, приготовляемым по рецепту из журнала «Эль»…
Заставить Мари-Анж заткнуть пасть невозможно. Как остановить оползень на горе. Такого мы еще никогда не видели! Конечно, пора ее утихомирить. Но ведь ей нужно было высказаться. Выложить все, что у нее давно накипало.
Так приятно сознавать, что у нас в стране есть красивые девушки, ведущие уравновешенный образ жизни, которые не поглощают наркотики, любят свою профессию и все такое.
Но цирк еще не кончился. Ей охота показать нам зал, где делают парики. Говорит, что сегодня в моде азиатский парик. Уделом всех, кто хочет лучше отдохнуть, становятся парики и фотоаппараты «полароид». Накладные парички очень любят мужчины. Именно это позволяет им дольше выносить мать своих детей. Такому мужчине очень помогает преображенная супруга. Она приходит, белокурая или шатенка, завитая, как жена педиатра, покрашенная в седину, как вновь приехавшая в этот район, или с пышной прической, как у маленькой шампуньщицы, и у этого типа возникает впечатление, что он трахает их всех разом. В кровати со скотчем в носу это воспринимается как шутка. Все эти небольшие и недорогие в общем-то парички придают лучший вкус их мясу. Есть новый способ сохранять блюдо в подогретом виде: с помощью хорошего «полароида» сделать несколько свинских снимков, которые можно показывать на службе, потехи ради и для того, чтобы встряхнуться! Сколько таких фотографий повидала Мари-Анж! Бабешки приносят их в сумочках и, розовея от гордости и очаровательного стыда, потихоньку показывают своей парикмахерше. Пленка давно высохла и напоминает старые подклеенные водительские права. Но что за позы! Такие фото даже не всучишь из-под полы при входе в писсуар! Никто не возьмет! Даже гроша не заработаешь!
Нашу подружку эти воспоминания приводят в такое состояние, что я начинаю испытывать серьезное беспокойство. И действительно, она ни с того ни с сего взвивается, хватает парики и начинает ими подтираться. «Мадам Кардан! – вопит она, оперируя рыжим париком. – Я вам приготовлю парик к Троице. Увидите, будет нечто! Такой же пышный, как грива, мадам Кардан! – И начинает биться в истерике. – Вашему мужу очень понравится. Он скажет, что вы в нем великолепны! Я начиню его чесноком. Запах будет как в сортире! – И пошла пуще прежнего: – Вы спрашиваете, не новинка ли это из Парижа? Конечно! От Диора для уик-эндов на курорте! Ваш муженек теперь запросто заделает вам сосунка! Ваши трубы, оказывается, не забиты! В сорок лет иметь детей еще не поздно! А с такой гривой вам и двадцати не дадут! – Она брызжет слюной, которая заливает парики и валяющиеся на полу волосы. – Чао, мадам Кардан! Плевать я хотела на ваши чаевые! Я смываюсь с двумя парнями, от которых дурно пахнет! И пусть сдохнет ваш младенец, о котором вы так мечтаете! Вы столько болтали о нем, пока он был еще в проекте! Вы мне обрыдли с ним еще до его рождения, еще до того, как сперматозоид попал в яйцеклетку. На свете уже столько детей, столько засранцев!»
У этой психопатки настоящий припадок! И тут она начинает сбрасывать на пол подставки для париков, кидать их в зеркала. Стоит такой шум, что можно разбудить весь город. Чтобы ее унять, бросаемся за ней, но разве ее ухватишь? Груда битого стекла все увеличивается. А тут еще Попи начал выть в клозете. Кричит и Пьеро. Настоящий бедлам!.. Ничего не остается, как пустить в ход пушку. Прицеливаюсь. Трах! И всаживаю ей зернышко в икру. Мари-Анж грохается со стонами на пол. Мы усаживаем ее во вращающееся кресло, откидываем назад спинку, словно намерены мыть голову.
– Очень сожалею, – говорю. Она заливается кровью и цепляется, как осьминог, за нас руками. Приходится перевязать ее ногу полотенцем, которое краснеет на глазах.
– Возьмите меня с собой, – умоляет она. – Не бросайте! Я вам не помешаю. Буду готовить еду, стирать, всё! Можете меня трахать, сколько вздумаете! Заедем только ко мне и заберем мои сбережения. В глубине шкафа в коробке из-под вафель лежит тысяч пятьсот…
Мы поспешно очищаем кассу парикмахера и сматываем удочки. Мари-Анж стонет. Но нам не до сочувствия. Заскакиваем к ней на секунду, чтобы взять из коробки деньги, и спешим раствориться в ночи. Честно говоря, мы не очень-то гордились собой.