Скорее чувствовали себя ничтожествами. Но не потому, что совершили кражу. Мы просто чертовски устали. Особенно от этой странной девахи, которая в конце концов нас сразила. Оказалась симпатичной, но весьма опасной шлюхой. С нею легко было попасть в беду. К таким девкам испытываешь жалость. Но еще большую радость, когда оставляешь ее где-то позади, и перед тобой во всю ширину шоссе бегут одни автомашины. В конце концов мы поняли, что, если станем ее жалеть, это принесет нам несчастье. Ты словно склоняешься над пропастью: так и тянет туда, и чуть появится головокружение, как можно запросто сверзиться вниз.
Нечего сказать: раствориться в ночи! По ночам холодно. Дуют сквозняки. Роса проникает под куртку. Она достает вас даже в самом городе, хотя там нет ни травы, ни деревьев, а только каменные дома, полно грязи и запаркованных машин с бензиновыми лужами под ними. А когда тебя только что остригли, холодно особенно.
Мы не знали, куда направиться среди этой окаянной ночи. Мне даже не хотелось думать о том, где бы отдохнуть. Просто было на все наплевать. Лезть из кожи вон совсем не хотелось. Я чувствовал себя полным тупицей. Мой интеллект спал, и я лишь двигался вслед за Пьеро, которому было все равно, куда идти.
Никогда мы не были так богаты, но это нисколько не улучшало настроения. Мы просто не привыкли к мысли, что у нас много денег. От них у нас распухли карманы. Но что можно купить в два часа ночи в такой дыре, как Тулуза?.. Да еще ведь нужно было хотеть купить. Мне же больше хотелось блевать. Во рту остался привкус неудачи, горечи и какой-то мерзости. Да еще никак не выходила из головы эта шампуньщица. Словно поперек горла встала. К сожалению, невозможно даже с помощью пальца очистить желудок от неудобоваримых воспоминаний. Приходилось привыкать к этой тошноте, как к другу. И вот мы тащимся, как больные, по аллеям без каштанов, без акаций и лип. Уже совсем готовые вернуться в «Салон-парикмахерскую», чтобы забрать шампуньщицу, и ожидая для этого бог знает какого сигнала, пинка под зад, чтобы начать действовать. Словом, еле передвигаемся на усталых конечностях. Внезапно слышим именно то, что ждали, – полицейскую сирену, которая промчалась в другой конец города. Сирена эта прозвучала совершенно неприлично в тишине квартала. Но она спасла нас.
– Следуй за мной! – сказал я Пьеро.
* * *
И, словно психи, мы бросились вперед вдоль застывших по бокам машин. Сворачиваю налево, затем направо, стараюсь избегать фонарей на бульваре, ведущем неизвестно куда. Это похоже на кросс по пересеченной местности. Выскакиваем за подстанцией. Спускаемся вниз по улочке, обсаженной особняками, и оказываемся перед стандартной застройки домами. Минуем три двора, одну помойку, задеваем крышку, которая начинает кружиться как юла. За нами увязывается стая собак. Прибавляем ходу, чтобы отделаться от них.
– Ты куда? – спрашивает Пьеро, следуя за мной по пятам…
Заткнись, болван, я знаю тут каждый закоулок! Мне нелегко бежать. Эта неистовая сучка подсекла меня. Сожалею, старина, но сейчас не до разговоров. Я не могу отвечать даже на вопросы приятеля, который трусит рядом и сходит с ума от страха.
– Скажи, Жан-Клод, куда ты?
Не хнычь, мы прибыли. Вот эти дома из розового кирпича.
– Стаскивай корочки, – говорю ему.
Он больше не задает вопросов. И следом за мной снимает сапоги. Лезем вверх по лестнице, затем топаем по расписанному на испанском языке коридору. Сквозняк шелестит жирно разрисованными листками. Какой-то новорожденный придурок начинает орать, словно его окунули в купель. А ведь в носках никто нас не должен слышать. Силы наши на исходе. Перед дверью с нарисованным мелом номером «324» вынимаю ключ. Пьеро, затаив дыхание и выпучив глаза, наблюдает за мной. Тихо закрываю за собой дверь. Кто-то уже наверняка выглянул в коридор позыркать глазами.
Ничего удивительного: это квартал привратников. Вокруг живет целый сонм консьержей! У этих людей фантастическая способность все слышать. А чтобы делать это еще лучше, они надевают специальные аппараты. Настоящее гестапо слухачей! Если бы вы знали, сколько у них времени уходит на обследование своих ушей – самых классных в департаменте! Чтобы извлечь из них серу, они используют палец, ручку, спичку, вязальную спицу. Больше всего на свете они боятся, что могут образоваться пробки. Ведь тогда они не смогут услышать, что происходит за тонкими стенами помещения. От их внимания не ускользнет ни симфония шепчущих ртов, ни рыдания, ни стоны, ни скрип дверей, ни шлепанье голых пяток по коридору, ни скрип кожанки обнимающейся пары. Собиратели ночных звуков складывают их на зиму, чтобы тогда, в спокойное время года, когда туман заглушает все вокруг, вкушать по капле пережитые впечатления. И пусть подохнет мир! Ведь тут живут бдительные сторожа, им все видно, даже когда они сидят у телика и не замечают, что происходит на экране!
* * *
Соседняя дверь закрылась.
Нам потребовалось время, чтобы отдышаться и прийти в себя. Мы стояли в еще более плотной, чем ночь, темноте. В комнате витали запахи подсолнечного масла и табака. Они словно прилипли к стенам и потолку. Разрубить эту темноту, в которой слышалось сдерживаемое дыхание людей, было так же трудно, как пудинг. В помещении № 324 недоставало только запаха угарного газа – хотя окна были заклеены пластырем.
– Кто там? – слышится сдавленный женский голос.
Я держал руку на выключателе света, скрытом, как и всюду, под вешалкой.
Не оставалось ничего другого, как щелкнуть им. Зажегся свет.
– Жан-Клод!
Похоже, она увидела покойника. Была хуже, чем мертвенно-бледной: с зеленоватым, искаженным, напуганным лицом. В глазах застыл страх и еще навалом всякое другое. Не говоря о следах помады и прочей краски.
– Жан-Клод, – говорит, обалдело вращая глазами. – Это ты?
Движением бедер она освобождается от лежавшего на ней вялого типа, отвернувшегося к стене, чтобы не быть свидетелем кошмара. И, опираясь на мой взгляд, старается подняться, вся бледная, влажная и растрепанная. Ей плевать на болтающиеся груди, на морщины и редкие волосы. Она медленно приближается ко мне:
– Жан-Клод, что происходит?
– Разреши представить тебе мою мать, – обращаюсь я к Пьеро.
– Здравствуйте, мадам, – говорит этот мудак.
– Это твой друг? – спрашивает она.
– Да. Это Пьеро, друг, о котором я тебе рассказывал и о котором писали газеты. Он не оказывает на меня дурного влияния. Скорее, я очень плохо на него воздействую.
– Вы что, с ума сошли, придя сюда?
– Если ты станешь задавать вопросы, мы сейчас же уйдем.
– Нет! Останьтесь!
Она взяла мое лицо в свои руки.
– Тогда помолчи, – сказал я ей. – И вымой руки.
– Сейчас.
* * *
Пока она возилась у раковины, я вытащил пушку и подошел к неподвижной человеческой массе на бордельной постели.
– Давай-ка, папаша, вставай!
И даю ему почувствовать холодный ствол. Я видел только его спину и лысину. Он дрожал, как мальчишка. И не смел подняться. Тогда пришлось стукнуть его.
– Я сказал, вставай!
Он вяло оборачивается, напоминая раздавленный нарыв. Лицо образцового отца семейства, искаженное страхом.
– Чего вы хотите? – спрашивает.
– Чтобы ты уматывал.
– Хорошо. Сейчас.
Не пришлось повторять дважды, как тот уже вскочил. Противоречить нам он и не собирался.
Все мы смотрели, как он пересек комнату, взял одежду на стуле. А пока одевался, мать вытирала тряпкой руки. Все у него было самое лучшее – нижнее белье «Эминанс», рубашка «Ровил», носки «Стем», ботинки «Батя», костюм «Сигран». Ей было жаль его.
– Отдай ему назад деньги, – сказал я.
– Сейчас.
Находит купюру в десять косых под подушкой и протягивает клиенту. Тот в замешательстве.
– Забирай! – ору. – Или заставлю сожрать ее!
Тогда он прячет деньги в пиджак.
– Тебя как зовут? – спрашиваю.
Вопрос его пугает. Делает вид, что не понял. Качает головой. Никак не хочет расстаться со своим инкогнито. Пришлось ответить моей матери.
– Его зовут Фиксекур. Альфонс Фиксекур.
– Ты не здешний?
– Нет, – продолжает она. – Он из Боэна, на севере.
– И где работает?
– В Электрической компании Франции.
– Адрес?
– Дом четырнадцать по улице Бронз.
– Есть дети?
– Пятеро.
Я сую в его мирное брюхо револьвер.
– И тебе не стыдно трахать мою мать?
Он начинает мямлить:
– Простите меня… Я же не знал…
– Ты похож, в сущности, на моего отца, ибо спишь с матерью в этой большой семейной кровати.
– Ну да, – отвечает. – Почему бы нет?
– Тогда тебе не мешает заняться моим воспитанием и всем прочим…
– Я могу помочь с работой. В ЭКФ, если захотите…
– Ты симпатяга, но это ничего не даст. Мы в розыске.
– Вот как…
– А в тюрягу идти не хотим.
– Это понятно…
– Ты с тюрьмой знаком?
– Лично – нет…
– Тебе известно, как там воняет?
– Представляю… Грязью… И всем таким…
– Нет, не всем таким… Дерьмом!
– Ясно…
– Неясно… Одним дерьмом! А знаешь, что тебе достается на ночь в качестве снотворного?
– Нет…
– Онанизм.
– Ну…
– Иначе не уснуть. Некоторые парни проделывают в матрасе дырку, суют туда кусок своего мяса. Там никому не придет в голову трахнуть мать дружка! Можешь воспользоваться только пятерней!
У этого отца семейства был очень убитый вид. И еще больше, когда я уточнил суть своей мысли.
– Значит, коли мы отправимся в тюрьму, это будет по твоей вине.
– Почему?
– Потому что ты разболтал!
– Клянусь, я никому не скажу…
– Мы из тебя кашу сделаем, когда выйдем на волю!
– Я же сказал, что никому не скажу!
– Сматывай отсюда.
– Да… Вот… Я уже ушел…
Он был в дверях.
– Очки, – говорит мать. – Он забыл свои очки.
– Они ему не нужны.
– Верно… Они не нужны… Я ушел…
Я вытолкал это дерьмо в ночь. И мы остались втроем.
– Приготовь-ка нам кофе, – сказал я матери, – и надень халат. Мой друг очень целомудрен в жизни.
И тотчас мне приходит в голову мысль: что мы тут делаем?
Несомненно, мне хотелось повидать мою старуху. Такому мудаку, как я, это было просто необходимо! Но теперь, достигнув цели, я чувствовал, что мне достаточно. В деньгах она стоила все меньше. Так почему я не подавал сигнал отбоя?
По рукам Пьеро было видно, что он мечтает скорее отправиться в путь. Его руки залезали в карманы, порхали над ними, он не знал, как с ними быть. И еще по его роже попавшего в передрягу парня было видно, что он делает чудовищные усилия над собой, чтобы не наброситься на мать своего друга и не раздеть ее догола. Надо сказать, что мать для него – существо святое: ведь у него самого ее не было, он родился от неизвестной матери. Он не знал, куда спрятать глаза. Ему хотелось взять их в руки и спрятать в карманы. Вот о чем он мечтал. Но он молчал, не смел произнести ни слова, настолько святой для него была мать, даже шлюха, и совсем трухлявая на вид.
Я же яростно пытался понять, отчего мне хотелось быть тут, а не где-то еще, да притом остаться.
И вовсе не для того, чтобы схорониться. Когда вокруг набито привратниками, притворяющимися, что спят, готовыми в любой момент позвонить в комиссариат, трудно найти более опасное место. Милые соседки матери давно злословили по поводу того, как это можно зарабатывать на жизнь, торгуя своей сорокаоднолетней задницей, а их мужья делали вид, что согласны с ними. Разве стоило спорить из-за этого!
* * *
Вот я и стоял как пень, наблюдая за своей старухой, которая натягивала старый прозрачный, отделанный мехом халат, в котором было ни тепло, ни жарко. И была в полной растерянности, не могла попасть в рукав. Так не могло продолжаться, мы по-прежнему видели ее голый зад.
– Надень что-нибудь другое, – говорю.
Она оборачивается:
– Что? Ты хочешь, чтобы я что-то надела?
– Что-нибудь приличное для моего друга.
– Да. Ты прав.
Она влезает на табурет, чтобы порыться в неудобном шкафу. Теперь Пьеро просто вынужден отвести глаза. Он больше не в силах терпеть.
Я тоже ищу. В стопке белье, приготовленное для глажения. Скидываю половину, но в конце концов нахожу нужное – цветастое платьице из хлопчатой шикарной ткани. Протягиваю матери, которая как раз натягивает юбку.
– Надень это. Чье оно?
– Дочери Альзонна. На меня оно не налезет.
– Попытайся. Мне хочется, чтобы ты надела.
Она исчезает около сортира, и Пьеро задает вопрос:
– Скажи…
– Ты что, имеешь вопросы?
– Послушай… Она действительно твоя мать?
– Да, старина. Лучше это, чем ничего вообще.
– Мерзавец.
– Заткнись. И веди себя с ней прилично. Покажи хорошие манеры. Это дама.
И тут она как раз вернулась. Платье очень шло ей. Она собрала свои лохмы в пучок. И стала совсем другой. Теперь ее котировка явно поднялась. Я был рад, что остался.
* * *
Она отодвигает белье, утюг и рукавичку, чтобы поставить две чашки на край стола. Вода уже кипела на газу.
– Умой лицо, – прошу ее.
– Почему ты так говоришь?
– Умойся, говорю тебе. Лицо. Водой. Как следует.
Она подходит к раковине. И пускает воду. Смотрится в маленькое зеркало, подвешенное к гвоздику, разглядывает свои годы: их 41. Тут уж было все ясно, расстаться со своей маской ей непросто. Пришлось взять это на себя.
Я беру губку и начинаю решительно тереть ей лицо под холодной водой. Она пробовала воспротивиться, но я крепко держал ее шею. Я чистил ее. Я снимал килограммы напластований. На дне раковины собрались всевозможные краски?! Мне казалось, я чищу палитру. И постепенно стал вырисовываться подлинник.
– Почему ты хочешь видеть меня такой? – стонет она.
Когда осталась только кожа, морщины да темные круги вокруг глаз, я закрыл воду и стал осторожно вытирать ей лицо, как хрупкой античной статуе.
– Каприз, – отвечаю. – Можешь ничего не говорить. Я твой лучший клиент… Если нам никогда больше не удастся увидеться, я хочу тебя запомнить вот такой, твои настоящие глаза, твою настоящую кожу.
* * *
Пьеро и я сели пить кофе. Мама не знала, чем только нам угодить. Она предлагала выпивку, жратву. Но мы от всего отказались – от омлета, пирожков, какао, горячей ванны, куска сыра. Тогда она села рядом с нами и налила себе рюмочку сухого Казанис. Мы смотрели, как она пьет. А когда рюмка оказалась пустой, мы все трое переглянулись, не сказав ни слова, словно только что умер отец.
У мамы слипались глаза.
– Иди спать, – сказал я.
Она отказывалась, раз я тут… Я настаивал. В конце концов я встал и проводил ее под руку до кровати. И заставил лечь. Целую ее в лоб. Она берет мои руки.
– Что вы собираетесь делать?
– Обождем восхода солнца. Уйдем, когда рассветет.
– Разбудишь меня в пять часов?
– Если хочешь.
– Тогда я не заведу будильник.
Она подбирает старый будильник и нажимает кнопку «стоп».
– Ты ничего не замечаешь? – спрашиваю.
– Нет. А что?
– Что у меня нет волос.
– Каких волос?
– Я их срезал.
– Действительно.
– Разве не заметно?
– Нет.
– Я не изменился?
– Нет. Да. Не знаю…
– Дело дрянь!
Скверная была новость.
– Я принесу тебе завтрак в постель, – говорю.
Она уже спала. Я натянул на ее плечи одеяло и вернулся к столу, где сидел Пьеро. Мы подсчитали деньги. Наш брадобрей оставил нам «лимон» и всякую мелочь. Да еще пятьсот тысяч Мари-Анж. Немало для таких молодых ребят, как мы.
Я сунул пачку в сто тысяч под подушку матери, сделав отличный рождественский подарок, и мы смылись, не разбудив ее, стараясь не привлекать внимания, чтобы какие-нибудь негодяи не обчистили нас. Не следует прогуливаться с большими деньгами в таком районе, как этот.
– Поехали к Карно, – предлагаю. – Купим у него какую-нибудь тачку.
«А теперь – хватит делать глупости», – думал я. С заблудшими в ночной темени забулдыгами, с меланхоликами, задремавшими на материнской груди, покончено. Такое времяпрепровождение очень опасно. Дрожь пронимает, когда думаешь, что сидишь и попиваешь кофе в домашней обстановке, пока фараоны делают все, чтобы обнаружить тебя по приметам. Может быть, повесить на стене стрелки с указанием, где наше гнездышко?.. Пора было нажать на сигнал тревоги. Заниматься пустяками можно всегда, важно только вовремя взять себя в руки.