Напротив любой тюрьмы всегда расположено веселенькое бистро. В это местечко люди должны были бы заходить почаще. Им следует посоветовать, если они не знают, сводить туда друзей. Не лишайте себя такого удовольствия! Тут можно отметить и деловой обед, и бракосочетание, и ужин старых приятелей. Идеальное местечко и для сочельника! Здесь всегда обнаружишь скучающего тюремного сторожа, его можно пригласить к столу, и он сумеет вас повеселить. Для исправления настроения нет ничего лучшего, как поговорить с пьяным надзирателем. Умора, и только! Он расскажет вам жуткие истории. Вы узнаете обо всем, что ему пришлось пережить, он развлечет дам и вас всех взбодрит. Вы будете лопать перед зловещим зданием тюрьмы, понимая, что находящимся там заключенным наплевать на вас, и это удвоит ваш аппетит. Все дело в пропорциях. Надо знать, мимо чего проходишь. Находясь на свободе, не понимаешь размера своего счастья. Тут – да. Ты думаешь об их мисках для супа, о плавающем в нем куске мяса, напоминающем резину. И лучше оцениваешь вкус своего бифштекса.
* * *
Первое заведение, которое мы нашли, посчитав его прелестным в своем роде, называлось «Чокнемся со всеми». Помнится, шел дождь.
Мы явились прилично одетые и заказали два какао с бубликами. Для уточнения – дело было утром. Похоже, что заключенных выпускают обычно по утрам. Мы приехали туда прямо из леса, еще не проснувшиеся и взлохмаченные. Помимо двух типов в блузах художников, которые посасывали аперитив, разговаривая с хозяином, там мы были одни. Строгая, затянутая в корсет хозяйка сидела за табачной стойкой, почитывая «Маленького парижанина».
Не очень похожий на француза официант поставил перед нами завтрак.
– Что это за огромное сооружение напротив? – спрашиваем его.
– Централка, – отвечает. Мы делаем большие глаза, ну ни черта не понимаем. – Центральная тюрьма, – поясняет тот.
Переглядываемся с Пьеро… Ну и дела!.. Мы потрясены, словно с луны свалились.
– Ничего не скажешь, не слишком веселый домашний пансион!
– Понятное дело, – отвечает. – Лучше находиться за его стенами, чем внутри.
Вот так… Мы делаем успехи… Такой разговор – неплохое начало.
Мы едим, просим еще бубликов, тянем волынку, идем пописать, возвращаемся, включаем игру-автомат, хандрим, время тянется медленно, снова идем в сортир, художники уходят, играем очередную партию. Но ничего не происходит. Ни одной бандитской морды на горизонте. Ворота и дверца в них по-прежнему закрыты. Насмерть. На весь сезон. И мы, как мудаки, слушаем старую пластинку.
Терпение.
Тот же сценарий разыгрывается и на другой день, и через день. Здесь к нам начинают привыкать. Ведь мы подстрижены, прилично одеты. А с тех пор как регулярно посещаем душевые, стараясь не уронить мыло, которым могли бы воспользоваться разные арабы, снова такие чистенькие.
Как истинные Робин Гуды, стараемся получше организовать свою жизнь. Покидаем белок на заре, катим на нашей тачке в три лошадиные силы до въезда в город, минуем его вместе с толпой рабов, отправляющихся ишачить. Полицейские останавливают движением руки эти орды мужиков, которые бегом пересекают улицу, словно их подхлестнули хлыстом кучера. Катим дальше. Когда все небоскребы заполняются до отказа, мы выгружаемся перед таверной, где упиваются безжалостные тюремные сторожа.
* * *
Бистро «Чокнемся со всеми» становится нашей штаб-квартирой. Мы врастаем в него, нас тут теперь знают. Мы говорим «здравствуйте» или «как обычно». У нас появляются новые привычки. Мы беседуем. Получается диалог. Ткем свою паутину.
Говорим, что поселились неподалеку, на соседней улочке, снимаем однокомнатную квартирку. Что ненавидим готовить еду, мать не научила, что пора бы жениться. Поэтому мы и приходим утром, днем и вечером. Ну совсем к жизни не приспособлены! Берем дежурное блюдо и съедаем на бумажной скатерти. Мы, мол, студенты, готовимся к экзамену, вкалываем, как каторжники, до трех утра. Экзотичный официант охотно нам верит. Мы выглядим такими интеллигентными парнями и оставляем такие щедрые чаевые. Как и хозяин, он начинает привыкать к нам. Мы отличные клиенты!
Приходится быть такими. Мы ведь чего-то ждем.
* * *
Но пока ни о чем не спрашиваем. Они сами начинают выдавать нам всякие тюремные байки, чтобы произвести впечатление. Как все мелкобуржуазные выродки, мы такие чувствительные, нас вырастили в вате. Вот они этим и пользуются.
«Самое ужасное, – объясняют нам, – это ходить на глазах у всех но нужде. К этому никогда не привыкнешь. В углу камеры без всякой ширмы стоит параша. Когда кто-то пользуется ею, приходится открывать окно даже зимой. Но парни, к счастью, сговариваются и устраивают ограждение из одеял».
Чокаемся, и они продолжают в том же духе.
«Напротив есть один старший надзиратель, который очень любит врываться в камеру и срывать ограждение у параши. Это порочный тип. Ему нравится смотреть, как люди справляют нужду. Одеяла же мешают ему все видеть. И он отправляет ребят в карцер за порчу казенного имущества».
Успех таким рассказам обеспечен. Мы напуганы, разыгрываем недоверие. Кричим, что, если такое происходит, это скандал! Тогда они начинают по новой.
«Но самое ужасное – это номер с отверткой. Один из ребят берет отвертку и начинает с помощью молотка всаживать ее себе в висок. Чтобы так поступать, надо действительно очень желать смерти».
Однако потрясать интеллигентов можно совсем не каждый день. Не каждый день и им попадаются такие, которые приезжают с книгами, тетрадями, с заспанными глазами и растрепанными волосами после ночных бдений. Настоящие работяги, не то что разные хмыри, играющие в Революцию!
«Наш сосед, – рассказываем им, – старьевщик. Он целый день что-то пилит, колотит молотком, точит на станке. Здесь нам куда спокойнее работать».
Мы, мол, изучаем математику. И заполняем страницы липовыми уравнениями. Делаем выписки из купленных учебников. Мы даже курим амстердамский табак в чудовищных трубках и для вящей убедительности надеваем очки.
Нашим бравым торгашам всегда не хватало такой аудитории. Молодых, чистеньких, цепенеющих в ужасе от их рассказов. Мы существенно разнообразим привычную клиентуру – всех этих любителей рыбалки и прочего.
Они нам преподробно рассказывают все самое гадкое из нравов дома напротив. И делают это с наслаждением. «В большом зале со скамьями для кино, телика, мессы всегда находятся типы, которые хотят тебя пощупать».
Самое ужасное, что они тоже разыгрывали возмущение, изображали гуманистов, которые хотят что-то сделать. Но что? Считая, что просто стыд, когда существуют такие порядки и нравы, они с наслаждением их описывали. Между тем без незаконных операций с тюрьмой им бы никогда не удалось обзавестись своей напичканной неоном лавкой.
Эти люди получали за все комиссионные. За потихоньку переданное через знакомого сторожа письмо. За чистое белье, приготовленное для арестанта женой, которая из-за работы не может прийти в день, когда берут передачи, а воскресных дней у нее нет. Настоящий рэкет под предлогом оказания услуги и облегчения тягот тюремной жизни! «Слава богу, мы тут», – утверждают они, убежденные, что приносят благо.
Эти взяточники, кстати говоря, ни в чем не нуждаются. Каждый год они обновляют, раскрашивают свое заведение, меняют рекламу, ставят атомные кофеварки. А по воскресеньям, когда в тюрьме нет посещений, когда все закрыто, отправляются на речку побаловаться рыбалкой.
Хорошо было бы как-нибудь обчистить их… Плохо – времени у нас маловато…
* * *
Двери тюрьмы открывались не часто. Мы не видели, чтобы кто-нибудь из них выходил, за исключением сторожей, которых мы узнавали по форме, по их здоровенным симпатичным рожам людей, радующихся, что есть возможность заглянуть по-соседски в бистро.
Зато мы видели, как впускают в тюрьму, как прибывает с мотоциклетным эскортом тюремный фургон, в котором за решеткой сидит очередной калека. Затем все эти шоферы и эскорт приходили сюда выпить пивка, но уже без своего пассажира, который оставался внутри, голый, ожидающий, когда его обыщут, отберут травку, сделают снимки и все остальное, что проделывают за этими толстыми стенами.
Отмечая сдачу «товара», они много пили, награждая друг друга дружескими тумаками. Славные люди…
Мы с Пьеро подсчитали, что полицейский-мотоциклист поглощает банку пива за 10-15 минут. Мы проверили с часами в руках. Конечно, есть среди них торопыги, которые пьют залпом. Но это уже клинический случай.
Иногда мы с ними сталкивались в сортире. Странное чувство, смею заверить, когда стоишь рядом с писающим мотоциклистом. Подчас они не знают при этом, куда девать свои дубинки. Их черная кожа на куртке так и скрипела, когда они шевелились.
Мы просто не понимали, как они выдерживают, вынужденные часами сидеть взаперти в бронированных автобусах, попивая пиво из банки.
Сторожа – мы это тоже проверили – быстрее справляются с пивом. По части выпивки – это чемпионы. Вставать им приходится рано. Пиво они пьют по утрам.
Мы видели, как они приходили на работу, уже основательно набравшись. Их можно было понять по-человечески. Грех осуждать людей, у которых такая трудная работа! Но нам с Пьеро невольно приходило в голову: а не объясняется ли большое количество несчастных случаев, самоубийств, побегов отсутствием на месте сторожей – сторожей, которые отправились отлить? Коридоры ведь такие длинные, наблюдение снижается, и заключенные пользуются этим.
Хозяева бистро обслуживали тюремщиков у бара. Мы застенчиво угощали их, ни разу не встретив отказа. Потихоньку мы завоевали их расположение.
– В общем, – говорили мы, – у вас опасная профессия…
– Опасная? – гогочет один из них во все горло. – Еще бы! – И начинает рассказывать. – Возьмем, к примеру, прогулку. Догадайтесь, сколько нас охраняет триста заключенных? Ну, попробуйте! Четверо! А наши жильцы совсем не ангелочки, уж можете мне поверить. Если они взбунтуются, нам их не унять. А сколько нас в цеху? Один на пятнадцать человек, работающих с острыми инструментами. Говорю вам, быть фараоном куда лучше!
– Но вы ведь вооружены!
– Ха-ха! – смеется он. – Видно, вы только от юбки матери оторвались. Вооружены! Если бы так! Тогда было бы ничего! Подумайте лучше, господа, о такой ситуации: да, у меня пистолет. Хорошо. Что делает заключенный за моей спиной? Вытаскивает его. И тогда кем я становлюсь? Заложником! А что потом?.. Бунт!.. Усекли? Нет уж, спасибо! Получить посмертно медаль у меня нет никакой охоты. Никакой!
– Что же тогда заставляет их слушаться?
– Дисциплина! Очень суровая!.. Приходится к ней прибегать… Надо, чтобы заключенный боялся…
– И он боится?
– В наших интересах, чтобы боялся!.. Мы располагаем самыми разными наказаниями… Карцер, одиночка, запрет на переписку, запрет свиданий… Мы максимально пользуемся этим… Прибегаем к шмону. Правило – нанести удар первым!.. Налей-ка нам еще, Марсель!..
Мы протестуем. Мы не привыкли столько пить. Но он настаивает, что его очередь нас угощать.
– Послушайте, господа… Что такое заключенный?.. Открываем учебник. Заключенный – это тип, от которого можно ожидать: а) что он устроит побег; б) что может повеситься; в) может оказать сопротивление… Согласны? Вот мы, надзиратели, и находимся для того, чтобы не дать ему использовать эти три возможности… Каким образом? Повседневной работой… Не вводи вора в грех. Ночью и днем нельзя терять бдительности, приходится быть начеку. Не спускать с них глаз! Как осуществляется надзор?.. Внезапными действиями!.. Незаметно!.. Скажем, подхожу к камере, заглядываю через глазок и произвожу ровно столько шума, чтобы парни меня засекли… Ясно?.. Потом удаляюсь эдак спокойненько… и что делаю потом?.. Бесшумно возвращаюсь и застаю на месте преступления!.. Видеть, не будучи увиденным… Не поворачиваться спиной!.. У хорошего сторожа нет спины. Ты говоришь – я слушаю! Ты прячешь что-то – я нахожу!.. Ты улепетываешь – я догоняю! И никакой фамильярности с заключенными! Если я говорю с тобой, то для того, чтобы приказать! Если трогаю, то для того, чтобы обыскать! Если смотрю на тебя, то лишь потому, что надзираю! Только так! Это правила поведения надзирателя, его библия.
Что такое ключи? Предмет неусыпного внимания. Иначе ты мертв. Да, конечно, следует быть гуманным. Избегать скабрезных шуток… Например, если парень объявил голодовку, не следует говорить ему: «Это не лишит меня аппетита». Наоборот, следует иногда ободрить… Не забывать о социальной стороне дела… Но все равно надо быть предельно внимательным! Иначе можешь оказаться с кроватной пружиной в животе!.. Налей-ка еще, Марсель!.. Да, да! Тут вы мои гости. Если станете протестовать, отправлю на неделю в карцер!
Хохотнув, он продолжает:
– Берем, к примеру, шмон. Что это такое?… Да ну же, господа! Припомните, что вам известно на сей счет?
Мы:
– Ну, это когда надо найти что-то…
– Нет. (Он поднимает рюмку за наше здоровье.) Чтобы себя обезопасить. (Выпивает одним махом.) Шмон, господа, – это интеллектуальный способ борьбы, из которой персонал должен выйти победителем. (И начинает движениями показывать очень неприятные вещи.) Пока руки работают в поисках тайника, нельзя спускать глаз с заключенного. Понятно? А это ему не нравится. Большой шмон – это обыск тела. Раздетый заключенный испытывает унижение… Руки к стене, и – гоп-ля! – начали! Заверяю вас, это совсем не просто. Человеческое тело состоит из массы тайников. Требуется не меньше двадцати минут, чтобы все проделать как можно тщательнее. От головы и до пяток. Лезешь в рот (заставляешь кашлять, высовывать язык, снимать коронки и протезы), лезешь в анус (для чего тот выставляет свой зад, требуешь, чтобы он снова кашлял, проверяешь, не подклеено ли что к яйцам)… Нет, жизнь сторожа нельзя назвать веселенькой, это точно!
– Да, нелегкая у вас работенка…
* * *
Но бистро «Чокнемся со всеми» не всегда было тихим. В иные дни людей набивалось до отказу, а в другие – никого не было.
По понедельникам, средам и пятницам можно было спокойно поговорить с нашими новыми приятелями.
Но зато во вторник, четверг и субботу собиралось столько народу, что ограничивали доступ гостей. Недовольные, они отправлялись искать другое заведение. Тем более что это были привереды, которые часами выбирали еду. В дни свиданий бистро превращалось в зал ожидания второго класса во время забастовки железнодорожников. Приходилось потесниться, ждать очереди за баром. Зато в такие дни здесь не было ни полицейских, ни надсмотрщиков.
* * *
Семьи заключенных начинали прибывать к семи утра. Имеющие право на свидание выстраивались у входа в тюрьму и инстинктивно прижимались к стенам, как люди, привыкшие к тому, что на них орут. Никто не обращал на них внимания. Очередь образовывалась сама собой и в холод, и в дождь, даже если здесь находились и беременные, и малолетние дети, которые дрожали от холода. Малявки съедали тут свой утренний бутерброд, писали возле стены. Интересно было бы узнать, для чего собрались все эти люди в такую рань перед невзрачными воротами?
Столько же народу находилось и в кафе. Многие сменяли друг друга, как в очереди в кино. Родственники и друзья занимались детьми, старались подбодрить вернувшихся со свидания. Они пили кофе, Виандокс, сухое белое.
Мы же устраивались посредине зала за маленьким столиком, стараясь выглядеть как можно более незаметными, но чутко прислушиваясь к разговорам. Стараясь услужить, мы уступали место, знакомились через посредство детей, которым рисовали картинки в тетрадях. Те были довольны, мамаши жалко улыбались нам.
«Кто знает? – думали мы. Может, они смогут пригодиться для получения документов… А почему бы и нет?»
* * *
Но вот внезапно распахивалась дверь. Дрожь пробегала по толпе, которая мгновенно начинала толкаться. Правда, недолго… Сторожа сдерживали людей окриками: «Что еще такое! А ну, спокойнее! Или всех вышвырнем вон!»
Восстанавливалась тишина. Сторожа впускали людей. Большие ворота поглощали очередь и закрывались за ней.
В бистро наступал перерыв.
Мы ожидали возвращения ушедших на свидание вместе с их детьми, родственниками и друзьями.
Однажды женщина поручила нам своего недоноска, которому было очень холодно. Его звали Пьер-Поль. Это был пятилетний сопливый малыш, весь в гнойниках. Мы кормили его, а он все спрашивал, почему его папа так долго находится в большой клинике. Скоро выйдет, обещаем ему, он уже совсем поправился.
* * *
Через часок ворота выплевывают на улицу печальную толпу заплаканных людей. Несколько женщин поспешно убегают на работу, а остальные, согбенные, жмурясь от дневного света и задыхаясь от свежего воздуха, плетутся передохнуть в кафе.
Как и у многих других, у матери Пьер-Поля были заплаканные глаза. Мы утешаем ее. Пытаемся как-то отвлечь. Это была верная жена! Смеем утверждать, теперь мы знаем, что такое глубокая верность. Верность до гроба! Своими глазами видели!
– Ужасно, – рассказывает она, – раз ему нельзя до меня дотронуться, он не хочет меня видеть. Ну дали бы пожать руку – чего проще! Так нет! А он говорит: «Лучше совсем не приходи». Эти негодяи придумали переговорные устройства для пытки. Понимаете, господа, в нашем случае самое трудное – сексуальная проблема… Мой муж может сойти с ума. Он и на воле всегда отличался большими запросами. Оказывал мне честь каждую ночь… А иногда и вечером. Едва придет с работы, и уже не терпится… Пользуясь тем, что малыш сидел перед теликом, он брал меня на кухне, пока я готовила ужин. Женщине это не может не нравиться! Уж какой самец! Вот он вполне может свихнуться в тюрьме. Таких, как он, нельзя запирать! Уж слишком тяжело наказание… Ведь он совсем не похож на разных там сопляков… Когда я прихожу к нему на свидание, за нами следит надзиратель. Иногда, правда, мне удается по-быстрому приоткрыть грудь. Это облегчит ему потом возможность удовлетворить себя, понимаете?.. Но я боюсь, что он заболеет, потому что по три-четыре раза в день делает это, думая обо мне… А вот и Пьер-Поль уже начинает теребить свою пиписку, как отец… Хотя еще такой маленький! «Понимаешь, – говорит мне муж, – я начинаю забывать тебя, забывать, как выглядит женщина». Было бы хорошо, если я могла бы свободно писать о своей любви и остальном… Но там цензура, так что нечего и стараться. Я могу рассказывать ему только о семье, о малыше и прочем. Но ему наплевать на маленького, на его прыщики, на зубы. Ему требуется мой рассказ о заднице. Чтобы он смог воссоздать картину в своей камере, понимаете? Мечтать – это все, что у него осталось в жизни. Если бы только мне позволили писать ему со всей страстью ну, скажем, о том, как я ложусь в нашу большую постель, как надеваю его любимую розовую сорочку, всю залатанную, но которую он не разрешает выбрасывать и даже заставил поклясться, что я этого не сделаю! Если бы я могла красочно описывать свои бедра, это бы отвлекло его, вы не находите?
Нам никак не удавалось остановить словесный поток этой полувдовы. Вероятно, очки, внимание, с каким мы ее слушали, склоняли женщину к признаниям, и ей хотелось раскрыть нам все тайники своей женской души. Наверное, наш нескрываемый интерес к человеку, наша страстная любовь к ближнему отражались на лицах… Бедняжке было приятно излить душу, мы же не смели оборвать ее. Но делать это перед сосунком, однако!.. Пьер-Поль, широко раскрыв большие глаза, упивался словами матери, как ее молоком. Как же было ему избежать дурной наследственности. Перед нами был еще один сделанный на заказ клиент для суда присяжных.
Мы с Пьеро были огорошены. Тем более что эта вдохновенная рассказчица являла собой довольно занятный портрет. Природа не избаловала ее, наделив несколькими испорченными зубами. Во-первых, она весьма своеобразно косила одним глазом, отличавшимся по размеру от другого. От волнения или по случаю этот глаз заваливался вбок и отправлялся бездельничать за кулисы. От этого и так не слишком приятного рассказа начинало тошнить. Во-вторых, у нее был румпель, напоминавший изрытый воронками армейский полигон. Более или менее прилично выглядел рот, если не считать волосатую бородавку около края губ. Но все остальное было великолепно: 80 килограммов мяса первого сорта, хорошо снабжаемого кровью, отличный военный запас, колыхавшийся от дрожи в спине.
Когда она на минуту умолкла, я постарался направить разговор в другую сторону.
– Что же такое сделал ваш муженек, что его заперли в тюрьму? – спросил я.
– Это очень приличный человек, – уверенно ответила она. – Он хорошо поработал в жизни. И никакой он не жулик, как вся эта сволочь в тюрьме!.. Он очень страдает, смею вас уверить, от окружения мерзавцев, где один развратнее другого… Ему не с кем поговорить даже… Поэтому он молчит. В камере его прозвали Неприятным! А ведь он умеет быть таким вежливым! В отличие от других, он никогда не крал, господа. Это не жулик и не подонок! Он даже не пил, господа, в том числе на нашей свадьбе. Ему требовалось сохранить рассудок, чтобы убедиться в моем целомудрии. «Заткнись! – орал он через стол всем, кто пытался подшучивать над ним. – Со мной это не пройдет! Знаю, как бывает. Все пьют, новобрачный тоже, и когда надо приступить к действиям, он ничего не соображает. Достаточно, чтобы новобрачная закричала, как он уже доволен и проглотит все».
Если бы он узнал, что ему подсунули товар, бывший в употреблении, то впал бы в неистовство. Мог бы и меня убить. Есть у моего мужа один недостаток: он скептик и верит лишь тому, что сам видит. В данном случае у него были сомнения… Я тысячу раз клялась ему. Моя мать тоже. Она являлась гарантом. И вот наступает день свадьбы и первая брачная ночь. При одной мысли, что он наконец поймет, что его не обокрали, что он будет моим первым, я с ума сходила от радости. Вы не можете себе представить его счастье, господа, когда он понял, что его штука не входит. Надо было это видеть! Он плакал, клянусь вам, господа! Было странно видеть такого здоровяка (он весил тогда сто кило, но это было до язвы и татуировок) плачущим, как ребенок. «Я буду любить тебя, Рене, – говорит, – всю жизнь. Я не сделаю тебе больно, не напрягайся, дыши глубже!» И – гоп-ля! – он с ходу пробился внутрь. Мне показалось, что я попала под циркулярную пилу. Заорала, как безумная. Похоже, внизу даже перестали пить. У некоторых женщин разыгрались нервы. Тогда явилась моя мать. Подумать только, ведь я ее единственная дочь! И стала мне помогать… Держала голову. Вытирала виски. «Послушайте, Венсан, – говорит она ему, – поумерьте свой пыл, вы ее продырявите!» Но мне нравилось, что он так грубо со мной обращается. «Уходи, мама! – кричала я ей. – Пусть природа возьмет свое!» Но та не уходила, сидела, как каменная, на краю постели, на которой работал Венсан. Могу смело сказать, она была свидетельницей того, как я стала настоящей женщиной… Говорят, что я ревела, как зверь, и заливалась кровью. Тогда она стала паниковать. «Слезайте, Венсан, – орала она, нанося ему удары по заднице своей сумкой, – а ну прочь, грубиян несчастный! Вы ей еще сделаете ребенка!» Ничего себе коррида была! Она тащила его за ноги, а я, сжимая бедрами поясницу, не отпускала. В те времена мои бедра были сильными! Я была лучшей прыгуньей в высоту в школе.
Ну просто классная история с кровопусканием… Мы так и не узнали, что он наделал, этот скептик Венсан, чтобы его лишили солнечного света.
Да, не всем этим пансионерам напротив повезло, как ему. Он получил терпеливую и верную жену.
Иные среди них даже не отдавали отчета в своем несчастье, и им уж лучше было находиться в одиночке, подальше от возможных сюрпризов.
В бистро, как на заклание, приходила одна маленькая блондинка. Пока она отправлялась в тюрьму, любовник дожидался ее, прочищая глотку с хозяином. А когда она, расстроенная, готовая уронить слезу в его жилетку, возвращалась со свидания, он целовал ее взасос. И все отворачивались, чтобы не видеть.
* * *
Спустя десять дней такого хождения сюда, как на службу, мы стали задавать себе вопрос: а что мы тут делаем? Благодаря двенадцатиградусному пиву запросто могли стать алкашами. Мы отливали все чаще. Маячившая на горизонте серая стена отражалась на нашем моральном состоянии. Мы со страхом думали, что, в отличие от бабочки, нас притягивала к себе тень. Тюрьма вошла в нашу плоть, в наш мозг. Вечером, в своем лесочке, мы засыпали под невероятный тюремный шум: звенели ключи, шаркали шаги, слышались крики от побоев… Пришлось купить в аптеке успокоительное на базе цветов апельсинового дерева. Не за горами был нервный срыв, не говоря о том, что мы не двигались с места в главном. «Поздравляю с находкой! – иронизировал Пьер. – Она первого сорта! Ребята, мой друг настоящий гений! Я им здорово горжусь… Нам тут хорошо… Легко… Мы ничем не рискуем… Встречаемся с приличными людьми!» Что мне было ему ответить? Мой отличный план разваливался на глазах. В кино можно видеть потрясных головорезов, которые выходят на волю остервенелыми, готовыми взорвать Солнечную систему. Могу вас заверить, что это чистая выдумка! Они держат всех взаперти. Про запас!.. Иначе что за жизнь ожидает общество? Дети перестанут ходить в школу!.. А если отменить образование, то все полетит к черту!..
Лично я ни за какие коврижки не стал бы делиться мыслями с хозяевами бистро «Чокнемся со всеми». Это были типичные осведомители! Уж лучше было просто перейти улицу и заказать напротив камеру!
«Тем хуже, – говорил я себе. – Сохраним прежние поганые документы. Будем жить в подполье, раз уж выпала такая планида. Вне общества. Будем красть, грабить, драться, саботировать, наводить повсюду страх…» Я весь так и дрожал от благородного гнева!
И тут нам сообщают об освобождении одного парня. Ему скостили срок! Гангстер. Говорят, настоящий. И предлагают с ним познакомиться. Похоже, он может нас заинтересовать. Такого упустить нельзя!
Делаем вид, что не так уж горим, но ладно, раз они настаивают!
Этот бездельник вышел только в полдень. Пришлось его ждать. Только подумать, что он даже не спешил проснуться в такой великий день, а может, и не очень стремился оказаться на воле.
Шел проливной дождь, настоящий муссон! Наконец выходит. Бегом пересекает площадь. Напоминает курицу при землетрясении. И чуть было не попадает под автобус. Шлепает по лужам, забывая про тротуар. Сторожа под тюремным навесом покатываются со смеху, сопровождая его громким «чао» и соответствующим жестом…
Бросаемся к нему – таким он выглядит доходягой. Предлагаем сесть. Он скользит по изрядно мокрому пластику. Усаживаем на стул, вытираем туалетной бумагой – весь сортирный рулон на это уходит. Стаскиваем замшевые туфли и носочки. Ну и ножки у этой красотки! Так и шарахаемся от вони. Официант тащит ему грогу. «Скверный грог, – говорит гангстер. – Хочу Виандокс». Это его первые слова свободного человека… Он так и набрасывается на Виандокс. Лакает, производя шум, как в вокзальном туалете. Руки у него дрожат. Но ему на все наплевать. Жидкость стекает на галстук. Приходится вытирать подбородок. Не спускаем с него глаз, как с тяжелобольного. Этот опасный преступник завораживает всех. Мы обступили его. Хозяйка приносит в лоханке теплую воду. Надо же! Становится перед ним на колени и начинает мыть его вонючие лапы. Нелепый иисусик не возражает, продолжая лакать свое пойло. Мы не смеем взглянуть друг на друга – такое испытываем жестокое разочарование.
Ясное дело, что из этого типа мы ничего не выудим. Даже пытаться не стоит. Он ничем нам не поможет. Этот человек уже никогда не пойдет на дело. Его сломали. Превратили в обычное архигнильцо. Дали досрочную отставку. Вот чего добились надсмотрщики за десять лет заключения – сделали жалким отребьем. Прежде у этого спеца по ограблению фургонов была кличка Три Церкви. От того человека ничего не осталось. Только несколько зубов… Ему сорок лет… И вся жизнь впереди…
Мы уж собирались слинять, когда услышали слова хозяина: «Ну, давай-ка, Три церкви, расскажи что-нибудь. Чем мы можем тебе помочь? Чего тебе хочется?»
– Бабу!
– Чего?
– Бабу! И побыстрее!
Все, кроме самого Три Церкви, рассмеялись. Мы же с чувством отвращения вышли на улицу.
Тогда-то мне пришла в голову дьявольская идея…