Монтастрюк-ля-Консейер, Сен-Сюльпис-ла-Пуэнт, Рабастен, Лилль, Гайак, Альби, Кармо, Родез, Эспальон, Лангиоль, Шод-Эгю. Только проехав Шод-Эгю, она начала болтать. Мы ни о чем ее не спрашивали. Нам не хотелось разговаривать, мы все еще чувствовали, как что-то сжимает нам горло. Так было после отъезда из Тулузы, и даже до Тулузы тоже. Мы были как бы связаны.

И тут эта малышка произносит:

– Спасибо, – говорит. – Спасибо, парни, большое спасибо! Нет, право, я очень ценю! Спасибо за все… Особенно за беседу. Правда, так приятно говорить с кем-то, кто тебя понимает! Это здорово симпатично с вашей стороны!.. Но только прошу вас – не считайте себя чем-то обязанными! Молчание меня не стесняет, я привыкла… Дома, когда прихожу с работы, никто меня не ждет… Тогда я включаю телик, грею воду для яйца, изучаю рекламные проспекты, вынутые из почтового ящика… Мне хорошо! Я не чувствую себя одинокой!.. Вокруг меня полно народу. Огромная семья, которая согревает, окружение! Я слышу, как они ссорятся, как ревут дети, как родители наказывают их, после чего крики усиливаются. Бабешки больше не в силах терпеть, раздаются их пронзительные голоса, от которых разрываются перепонки в ушах… Но когда начинается очередная серия фильма, все стихает! Мне даже не нужно включать мой телик, мне слышны соседские. Один слева, другой справа. Мне повезло – у меня стерео! Усаживаюсь посредине и поглощаю ужин под мягкие децибелы. В десять они убирают звук, но, если интересно, я стучу им в стену. А если нет, ложусь и наслаждаюсь тишиной: я слышу, как течет вода из крана, как писают, словно лошади, парни, сливая все выпитые за день аперитивы… Как после одиннадцати пользуются биде… Я засыпаю, как царица, листая «Мебель и сад»… Утром стараюсь уйти поскорее. Выпиваю кофе в баре «Мираж»… Мне не бывает скучно, смею уверить! Я знаю, что такое тишина. Можете и дальше молчать. Вот уже двести километров, как вы молчите. Если не считать, что мне скучно и неохота спать, то в общем наплевать… Ясно? Еще один день прошел… Могу, по крайней мере, любоваться пейзажем и проезжающими машинами. Но туристическую прогулку можно выбрать и поинтереснее!.. Я уже насчитала сто семьдесят две раздавленные жабы после Тулузы. Здорово! Нет, право, никогда не совершала более увлекательной поездки. Да не переживайте за Мари!.. Что значит для вас эта девчонка? А? Я вас спрашиваю! Просто тюк с бельем, и все! Обычный кусок белого мяса. Такое в счет не идет! Сама не знаю почему, но вы стали мне противны… Мудаки и мерзкие людишки… Являетесь ко мне, когда вам вздумается! Принимаете мой зад за мельницу! Крадете мои бабки! И пропадаете! Никаких известий! Ни почтовой открытки! Ни адреса, чтобы с вами связаться!.. А если со мной что-то случилось? А вдруг я заболела? Кто станет за мной ухаживать?

– Твой брадобрей.

– Еще чего! К черту! Хотя у меня ампутированы груди, но они вдруг заболели… Нет, парикмахер в моих стенах не бывает. Ему запрещено переступать порог. Никогда, слышите? Не хочу! Вон его! Свинством можно заниматься где угодно… В подлеске, в сортире на вокзале, только не у меня! В качестве спального места сойдет и его машина! Идеального! Райского! Если охота, то и у него дома. Не имеет значения! В детской? Сойдет!.. На полу среди кукол? Сойдет!.. На складной американской постели? Сойдет!.. Маленькой шампуньщице без разницы. Только не у нее. Слышите, вы? Можно на антресолях уехавшей в Барселону к матери прислуги. Даже здорово, только там воняет. Надо бы исправить отопление. Обои покрыты плесенью. От сквозняка холодно ногам. Тем хуже! Все не важно! Мари-Анж, получающая шестьсот франков в месяц и еще чаевые, не неженка! Она как-нибудь сколотит состояние. Хозяин всегда прав! В постельке его жены, которая катается на лыжах в Бареже? Отличная мысль! Прекрасная! Никаких проблем! И вот я уже нежусь в ее постели. В той самой, на которой они наделали троих детей. Ее ночные сорочки мне вполне подходят. Задрав на пикейном одеяле лапки вверх, я похожа на Грейс Келли. Мне нравится пользоваться постельными принадлежностями, сделанными во Франции. Закидываю ножки на резную спинку, и да здравствует жизнь! Не торопись, папуля! Можешь трахать сколько влезет, я сделала уколы! Предупреди только, когда прибудем в Дижон, это все, о чем я тебя прошу!

Я же тем временем подсчитываю стоимость декорации… На 300000 полотна из Жуй. На 60000 предметов из старого опалинового стекла. На 10000 женское трюмо. На 200000 шерстяной палас мягких тонов по 80 франков за квадратный метр, не считая войлочной подкладки и работы по настилу. «Не разбрасывай окурки», – говорит… Я мою посуду соломенного вдовца, веду себя как приходящая няня на кухне, оборудованной по последнему слову. Впрочем, свой второй экзамен на бакалавра он сдал прекрасно. Любуюсь декорацией. Я приобретаю все специальные издания по этому вопросу. Я без ума от них. Не пропускаю ни одного номера «Дома Мари-Клер». У меня их полный комплект. У себя я промерила помещение двойным складным метром и нарисовала план квартиры на миллиметровой бумаге. В масштабе. Видели бы вы! Надо только справиться о ценах. Составлю смету. Бывая в гостях, я стараюсь набраться идей. Квартира у парикмахера прекрасная! Ремонт делал местный дизайнер, особое внимание уделив ванной комнате. Бывают всякие души. Этот бьет с такой же силой, как брандспойт машинной мойки. Чтобы смыть дорожную грязь, последствия сафари. Все сверкает после 28-дневного отсутствия. Его жена, вероятно, блестит, как московское метро! А какое у нее зеркало! Я уж молчу о духах. Имея столько разных флаконов, просто нет смысла где бы то ни было работать!.. При таком запасе кремов у нее никогда не будет сухой кожи. Я представляю ее себе в виде глыбы подогретого масла в шелке. В нее можно воткнуть что угодно…

Я забыла про огромные, напоминающие матрасы подогретые полотенца. И все это совсем не пустяки: подтереть зад таким полотенцем совсем не простое дело! Когда моешь губкой между ногами, кажется, будто возвращаешься в детство. Это стоит любого круиза в Грецию!.. Естественно, моя маленькая однокомнатная квартирка производит другое впечатление… Трудно найти нечто более скромное… Но там я у себя дома! Туда вход парикмахеру воспрещен! Аут!.. Кстати, я не возражаю, если ему охота трахать меня в салоне после закрытия… Стоя за кассой или в кресле – мне без разницы… Достаточно опустить железные жалюзи… Вот только перечить хозяину не надо. Ему не хочется, чтобы я носила трусики? Ладно, тем более что это нравится Поли!.. Этот пес такая прелесть!..

Сегодня вечером идет подготовка к Рождеству. Украшаем витрину. «Придется задержаться допоздна, девушки! Советую расслабиться… Мари, ты ведь знаешь толк в оформлении помещений». Если бы ему разрешили, он выставил бы в витрине мою голую задницу!.. Восемь, девять часов вечера… На проигрывателе растет стопка долгоиграющих пластинок. Мы же стараемся изо всех сил, раскладываем предметы, возимся, как пчелы в улье. «Наверняка моя жена, – говорит, – в это время трахается в Бареже с каким-нибудь типом или тренером!» Вот дрянь! Пока она там выпендривается, нам приходится устраивать иллюминацию. Ей наплевать. Они держатся друг за друга, ведь жена в доле на 50 процентов, ее приданое послужило им неплохим трамплином…

«Вероника, подай зеленый кретон!» – «Несу, месье!» (она у нас новенькая). «Не надо так, Веро, ты меня смущаешь! Зови меня просто Марком! Тут нет никакого хозяина! Кстати, сделай мне педикюр, у меня врос ноготь!» Ничего не скажешь, Марк умеет создать интимную обстановку… Десять, одиннадцать часов, в бокалах растаяло мороженое. «Моник? Где пятно из фольги? Вырежь дерево из париковых накладок!» Вероник, Моник, имена на «-ник». Толстуха Моник совсем засыпает. Ее полнота от воспаления матки. «Будь добр, Марк, дай мне аванс. Я хочу сделать рождественский подарок сыну… Понимаешь, мне бы хотелось послать ему что-нибудь красивое, что-то такое, что не выглядело бы жалким рядом с подарком его отца…» Марк поднимает глаза к небу. «Напрасно стараешься, дорогуша. Ты уверена, что подарок дойдет до сына? Что его не украдут по дороге? К тому же известно, что у твоего малыша есть все, что нужно… Ну что такого, господи, ты хочешь ему подарить?..» И чтобы я пригласила к себе такую гадину? Мой матрас не предназначен для его бутсов. Пусть сдохнет! Никогда не пущу к себе. Голозадая малышка-шампуньщица не станет открывать ему дверь! Здесь частная собственность! Посторонним вход воспрещен! Никогда! Ясненько? Новоселье я отмечала в одиночестве. Сочельник тоже. Но у себя дома. В тепле. Наедине с экраном телевизора!

– Помолчи, а то мы расплачемся…

– Именно так! Одна! Я отклоняю приглашения под всякими предлогами. Всякими!.. Хотите объяснение?.. Не могу вынести отравленного дыхания! Не выдерживаю прикосновения их потных лап! Даже во время танца!.. Поэтому предпочитаю забраться в свою нору. Ведь было бы не очень порядочно жрать гусиный паштет, пить вино, валяться на ковре, слушать последние пластинки, а потом отказать в том, что должно логически последовать, все другое. И вот ты танцуешь слоу-фокс, расстояние между вами сокращается… ты чувствуешь жар его тела под незнакомым блейзером… Твое колено начинает ощущать его твердь, которая дает о себе знать все настойчивее… Он даже лезет под юбку, горячие руки поднимаются все выше по спине… липнут к коже шеи и плеч… Такое впечатление, будто медленно погружаешься в болото. Приятели действуют как участники заговора и вырубают половину света… Рот его внезапно решает, что ему все дозволено. И в конечном счете он ведь прав… К тому же нет сил сопротивляться. И ты уступаешь этому рту. Он полон жизни, тепла и умело делает свое дело. Уходим в соседнюю комнату, где неожиданно появляется девица. Ей, видите ли, надо убедиться, что мы ни в чем не нуждаемся… Право, это так мило с ее стороны!.. Это подружка хозяина дома… «У тебя есть пилюли?» – спрашивает она… У нее на бедре незаметная сумочка. «Да, – отвечаю, – все в порядке, спасибо». Вынимаю коробочку с таблетками. Она протягивает мне стакан воды со следами зубного порошка. «Если начнет тошнить, прими еще одну! Будь осторожна!» Проглатываю. Девица недурна. С огромными сиськами… Воображаю себя со всем этим грузом спереди… «Не беспокойся, – говорю. – Я почти не пила». Мой кавалер пытается удержать ее за подол. «Останься с нами. Ты нас не стеснишь». Девица отталкивает его и, смеясь, исчезает, не позабыв оставить открытой дверь…

Очень жарко… Кружится голова… Отбрасываю в угол туфли… Из соседней комнаты доносятся мужские стоны… Девушка вторит им. Для чего и оставляют двери открытыми… Так поехали, что ли? Меня раздевают пухлые руки с очень короткими ногтями, пожелтевшими от табака… Этот неумеха еще разорвет платье!.. Но вот мой маскарад на полу… И все прочие воздушные причиндалы. Трах-тарарах! Остался посреди комнаты только один стебель, который выглядит скорее глупо. При виде девушки с полным отсутствием сисек тот так и застывает на месте. Ну ничегошеньки нет! Фигура почти мальчишеская. И тогда вместо того чтобы обнять меня и заставить все забыть, он говорит «вот черт» и «надеюсь, ты не изменила пол». Он по-быстрому проверяет. Стаскивает колготки. Все прочее. Роется, словно потерял что-то – ключ, часы, цепочку! Уф! Наконец убедился! Рада за него… Размещаюсь на постели… Белье приличное… Теперь я присутствую на стриптизе месье… Он демонстрирует полную свободу, отсутствие всяких комплексов, спортивность… И вот уже отчаянно стискивает мускулы, так что едва дышит, разоблачается, словно явился на консультацию к врачу, чтобы тот сменил ему повязки… Протягиваю к нему руки: быстрее, быстрее, быстрее! Девица за стеной продолжает стенания. В какой-то момент ее партнер запевает с ней дуэтом. Как говорится, обстановка самая теплая… Мне же холодно, появляется дрожь, как обычно в конце цикла… Опять не повезет к праздникам. На кого я буду похожа? Уж лучше остаться дома. Сейчас я ему покажу такое, что он совершенно обалдеет… Сейчас я с ним быстро расправлюсь. Закатываю глаза, коротко дышу, царапаю его: такая игра ему должна понравиться. И этот дурак считает, что свел меня с ума! Я начинаю стонать, звать на помощь… И тотчас все остальные начинают прислушиваться… Стоит полная тишина… Убеждена, что все слушают. Тогда я устраиваю им маленький концерт… Знаете, в духе Кристы Людвиг? Могу разбудить всех детей в доме! Подумав, что это ревет осел рождественского Деда Мороза, они станут требовать игрушки…

Мне приходится защищать свою репутацию. Но это уже дело Мари-Анж… Потом они, конечно, станут обмениваться впечатлениями, как добрые товарищи. «Иди же, она совсем не недотрога. У нее такой темперамент! Все делает сама!» Приходится оправдывать свою репутацию! И тогда тот хватает наживку. Но не очень уверен в себе! Я толкаю его, как двухлетнего жеребца. Заставляю кончать раз за разом. Сопровождая диким ржанием… Неукротимая Мари-Анж!.. Бедняга хватается за свой набалдашник. А я продолжаю прежнюю тактику, всячески ускоряя темп. Сначала рысью, рысью. Потом стоп! И встаю на дыбы! Ну наконец-то он выплескивает свою жидкость. Молодец! На некоторое время я спокойна… Из других комнат доносятся аплодисменты, а в левое ухо дышит умирающий… Почему всегда в левое ухо? Странно… Ведь есть еще одно… Щетина его начинает пощипывать. Я слегка отталкиваю этого тяжеловеса!.. Внезапно он поднимается… Плечи у него дрожат… Мой ковбой смотрит на меня с застенчивым видом… Не знает, с чего начать. Похоже, я его первая женщина… Делаю вид, что взволнована… Приближаю к нему лицо… Он рассыпается в благодарностях. Он как бы заново родился… Я слегка поглаживаю его шершавую щеку… Держу пари, что это самый прекрасный день в его жизни!.. Всякие россказни на мой счет забыты. «Ты счастлива?» – спрашивает он. Весь в напряге, красивый, взволнованный. Теперь он начнет меня уважать… Я здорово его интересую в человеческом плане. «Очень, – отвечаю. – Как никогда». Он так и светится весь, моя лапочка! «Я тоже, – говорит. – Было чудесно. Знаешь что?..»

Чувствую его нерешительность, вижу, как этот здоровенный мужик подходит ко мне. Понимаю, что пора поставить его на место. «Не станешь же ты говорить, что любишь меня?» – «Нет, – отвечает. – И все же… Послушай, Мари-Анж. У моих родителей близ Фон-Ромё есть шале. Было бы замечательно, если бы ты согласилась провести там со мной несколько дней… Будем кататься на лыжах… Если хочешь, поедем завтра. Или сейчас же!» – «Невозможно, – объясняю ему. – У меня работа. Сейчас самый пик. Во время праздников мы работаем до девяти вечера. Все бабешки словно помешались – им надо сделать завивку». – «А если совсем бросить эту работу?» – «Что, перестать ишачить?» – «Да! Все бросить! Парикмахерское дело не для тебя! И потом… Я чувствую, что мы созданы друг для друга… Если хорошо получается в постели, то, значит, мы сойдемся во всем!» Я спрашиваю просто так, сколько ему лет. «Почти тридцать. Я родился в ноябре. В будущем году открою кабинет». – «Что у тебя за специальность?» – «Гастроэнтерология. Сам буду делать рентгеновские снимки». Я же думаю о сотнях девушек, мечтающих женить на себе врача, которые без конца ходят на консультации, залезают в долги, придумывают болезни, назначают свидания, шесть раз в неделю ложатся голыми на белую клеенку, позволяя себя обследовать повсюду, воркуют в надежде подцепить хоть какого-нибудь врачишку!.. Для меня это недостаточно! Оставляю вам весь медицинский корпус! Тебя, мой милый гастро, однако, не научили на медицинском факультете одной вещи: все женщины – притворщицы! А я королева среди комедианток! Уже десять лет, как репетирую свою роль!

– Ну а сейчас ты не притворялась?

– Конечно нет!

– Почему?

– Надо было все выяснить. Мы принадлежим к разным планетам… Итак, я ему сказала: «Очень сожалею… Мне нравится быть парикмахершей. Мое призвание – бигуди! И потом, я не могу жить без деятельности. У меня темперамент работницы… А еще я должна тебе признаться в одном: я уже отдана другому». Ах так! Надо же! Он заткнулся! Потом зажигает сигарету, чтобы придать себе уверенности. «Я такого не ожидал, – говорит, окутывая меня дымом… – Тебе не кажется, что ты иногда ведешь себя как последняя дрянь?.. Твой хахаль на военной службе?» Ишь ты, какой умник!.. «У меня еще нет жениха! Мы с ним даже не начали встречаться! Не имею представления, как он выглядит! Белый, желтый, черный? Цвет еще неясен»… Правда, могу сказать, что жду его! Я! Бретеш! Девушка, готовая на все! Спортивная фигура! Бархатные внутренности! Гигиена гарантирована! Целомудрие во второй степени! Ищет того, кто ее откроет. Фотографов просят не беспокоиться. Едва он возникнет, как я повисну на нем и не отпущу!.. Я не требовательна. На уровень жизни, на покупательную способность мне наплевать. Я попрошу его только об одном… Догадываетесь о чем? Это насущная потребность, от нее не отвертишься. Вот уже много лет я жду моего суженого! Я так мечтаю о нем! Временами, правда, сама себя спрашиваю, верю ли я в него. Не оттого же стала я так рано подставлять свою задницу. Вероятно, я не всегда была достаточно благоразумна… Теперь вы догадываетесь, почему я так хочу встречать Новый год одна. Надоели мне всякие гастроэнтерологи, будущие отоларингологи и прочие публицисты, концессионеры, дети судей. Оставьте себе ваше прекрасное будущее! Я не продаюсь, я беру! Я хочу, чтобы меня похитили, чтобы меня нежно-нежно насиловали, чтобы меня пробудили, чтобы меня разблокировали!.. Дрожь! Головокружение! Тошнота! Навязчивый зуд! Говорят, что это напоминает взлет, и чем больше стареешь, тем дольше это длится. Моник утверждает, что кажется, будто умираешь. Эта малолетняя верзила хочет все узнать, она не может довольствоваться полумерами, ей все надо испробовать: ведь неизвестно, может и пригодиться… Поэтому я сижу дома, защищенная от микробов… И украшаю искусственную елку. Каждый вечер я, безупречно причесанная, возвращаюсь домой с работы, соседи приветствуют меня словами «добрый вечер», «счастливого Рождества!». Они вылезают из погребов с бутылями в руках, на всех шести этажах воняет индейкой. «Спасибо! Вам тоже!» Им представляется, что я буду кружить всю ночь в танце в платье с голой спиной. В то время, как запираюсь наедине со своим телевизором. И жду, когда покажут лучшие передачи! Я имею право на внимание со стороны самых великих звезд сцены и экрана! Я надеваю для встречи с ними свой старый нейлоновый халат. Снимаю грим. Ложусь в постель с горшком десятитысячефранковой икры и бутылью минералки. С последним ударом часов выпиваю рюмочку со снотворным. И засыпаю мертвым сном, слыша, как они таскают по лестницам огромные пакеты. А завтра это завтра. Я свеженькая, а у них испитые лица… У меня пепельницы пусты. Мои истинные друзья Ги Люкс, Белламар, Зитрон никого не испачкают! Это люди, к которым приятно ходить в гости! Остальные могут оставаться дома. Я не зову их разделить мой рай… У Мари-Анж все крепко заперто. Это священное место… Не очень просторное, не шибко шикарное, но уютное. Чтобы жить спокойно, надо платить пятьсот сорок два франка, включая другие расходы! Поэтому нет смысла тихо скрестись в дверь! Я не приглашаю к себе! Меня ни для кого нет дома!

– Только для нас.

– Просто делаю доброе дело! У вас был такой несчастный вид! Но вы – исключение, слышите? Единственный случай! О других парнях я и слышать не хочу. Для них все закрыто!.. И тем не менее я одна в своей бетонной конуре… И вовсе не потому, что муж в командировке, а дети – в зимнем лагере. Ничуть! Я просто одинока! И хочу такой остаться! Никаких детей! Никакого мужа! Я никому не наставляю рога! А раз сплю со всеми, значит, нет и ревности. Я ничего не обещаю и даю все. Но не у себя дома. Я трахаюсь на природе, на прогулке, в гостях. Я не из тех девушек, которые притворяются, будто не знают, с каким числом мужчин они спали. Эти воображалы, разыгрывающие шлюх, бесят меня! Я им не верю. Так не бывает! Уверяю вас, помнишь обо всех! Как можно забыть их слюнявые рты, их роющиеся в тебе руки, гадости, которые они нашептывают в левое ухо, особенно старики… Такое не забыть! На такие вещи у меня память слона! Будто только вчера случилось. Их число я хорошо помню: триста сорок семь, я подсчитала. Чего рожи вытянулись? От пятнадцати до двадцати пяти лет, и нечего зря вопить! Меньше чем один в неделю, я вычислила.

– Мы в том числе?

– Конечно нет.

– Ладно… Значит, ты забыла, как мы тебя трахали?

– Это не так называется…

– Тогда что это? Пасодобль?

– Нет… Просто чуточку занимались любовью. Попробовали сделать женщину счастливой…

– И нам это удалось?

– К несчастью, нет… Но должна признать, что вы не бездельничали! Отдаю должное вашей выносливости.

– И никого таких же среди трехсот сорока семи предшественников?

– Никого! Одни лентяи. Бездари!.. Поэтому я и не хочу их видеть у себя дома… Прочь пошли! А то веник пущу в ход! Освободите лестничную площадку! Вы видели объявление в холле? Мой дом категории Ф-2 испытывает аллергию к уличным торговцам! К тому же я ни в чем не нуждаюсь. Нет, правда, я не могу сказать, что вас не хватает! Честно! Можете оставить себе швейцарский рулет. Право, сегодня у меня нет аппетита. При одной мысли, что ваши брюки будут висеть у меня на стуле, меня начинает тошнить. Не хочу видеть ваши сигареты у себя на ночном столике, ваш крем для бритья на умывальнике, ваши потные носки у кровати! Мои простыни всегда чистые. Я свинством не занимаюсь. Я не ношу их в прачечную по месяцам. Утром, когда я встаю, они едва помяты. Слегка подтягиваю внизу, и постель в порядке… Так что лучше не настаивайте, иначе я позову полицию!.. Мне не требуется зеркальце, чтобы убедиться, что вы уже тут, дрожите, постукивая ножками. Ваш крем после бритья дурно пахнет… Нет, за кого вы меня принимаете? Еще минута, и я без всякого заору о насилии. Я вас засажу в кутузку! Можете духарить в тюремном автобусе. Пошли-ка вы все отсюда! У меня нечего есть, пить и курить! Спасибо за то, что заехали! Так мило, что проводили меня! Извините, что быстро ушла, я не проходной двор. Мне нравится, когда меня трахают, но не люблю, когда целуют… Жму руку и отправляюсь баиньки. Только не надо смотреть на меня такими жалостными глазами. Ваши дешевые духи и билет в кино не поколеблют моих устоев!.. Кстати, смените машину, старина, ваша печка совсем не греет!.. И как вам только не надоест все время рассказывать о жене? Вот и оставайтесь с нею! В другой раз, если захотите, чтобы я раскрылась, вам придется здорово постараться. То есть раскошелиться. Сделать неожиданный подарок. Показать свою коллекцию картин, вы ведь представитель фирмы? Открывайте ящик! Распакуйте чемодан! Я выберу себе что-нибудь. И примерю перед вами, клянусь. Оставшись в ночной сорочке, вы расскажете последние новости! Мы сами придумаем ей название. Но до этого вам придется меня кормить, приглашать на прогулку, удивлять, забавлять. Чтобы я хоть раз рассмеялась. Так что чередуйте один сюрприз с другим. Устройте мне ралли-развлечение! Только вот дорожные рестораны не для меня. Там подают слишком жирную картошку. Вернувшись домой, мне приходится проветривать у окна одежду. А утром она холодная как лед. И не пытайтесь водить меня в кабаки, где танцуют и трахают. Все хаты я знаю наизусть. Ужас! Там даже нет мыла! Черт побери! Я не девочка. Мне двадцать пять лет, от меня не пахнет мочой. Я заслуживаю некоторого уважения! Распахните же передо мной двери, хамы несчастные! Относитесь ко мне как к даме! Теоретически в мои годы мне давно пора стать матерью семейства. Кстати, я бы вам понравилась в положении? Ведь было бы больше места, чтобы полапать! Я бы совсем изменилась. Даже пришлось бы купить бюстгальтер. Но бегать не смогу. И придется обходиться без брюк, которые мне очень идут. Буду дрыхнуть целыми сутками. Даже во время работы, когда мою головы. Представляете качество? Я уж готова все бросить, чтобы готовить мужу вареные яйца, мясо, спагетти. Нет, я совсем не подарок, но ему нравятся мои глаза.

– У тебя есть ребенок?

– Их у меня пять… Только я потеряла их из виду. Они сердиты на меня за то, что я их выбросила в отстойник. Трехмесячные, у них еще не было признаков пола. Раздается плеск, и тельце уходит в воду. Если их обнаружат, у них есть шанс вырасти, выбраться наверх, переплыть Средиземное море… Ловкие пловцы! В этом возрасте они упрямы! И обводят вокруг пальца людей за бортом, разных педиков, стараясь добраться по волнам до Туниса. Какая же я была дура, надо было поместить их в бутылку! Доплыв до Джербы, они оказались бы в поле зрения людей в плавках… Но в такие минуты обо всем не подумаешь. Увидев полицейскую машину, можно ошибиться улицей. «Что вы несете в этом пакете?» – «Свое!» Да к тому же у меня есть потрясный друг! Из больницы мне удается выбраться довольно быстро. Прочь оттуда! Как из меня вышел пятый, я даже не заметила! Когда проснулась, мой маленький пловец, мое сокровище уже лежало рядом…

Минуем Ле Пьюи. Девчонка молчит. Это кажется нам странным. Выезжаем из города. Снова появляются села.

– Понимаете, мои родители живут в Ле Пьюи. Я не видела их пять лет. Я не для красного словца говорю, но мне хотелось поскорее оттуда выбраться…

– Видно, ты их любишь?

– Да! Мы очень привязаны друг к другу! Мы всегда помогали друг другу.

– Чем они занимаются?

– Ничем. Продали магазин и живут на ренту. Часовщики-ювелиры.

– Старые?

– Пятьдесят лет. Им всегда было пятьдесят лет. Когда я родилась, им уже было пятьдесят.

– Ты единственная дочь?

– Еще бы! Разве не видно, что меня держали в вате? Мать говорила, что ей было так больно, что она решила «никогда больше» не иметь детей. «Лучше уж взять на воспитание!» Она была такая плоская – фигурой, умом, всем! А тут еще я вылезла раньше времени – перепутала даты. Мы уже тогда плохо понимали друг друга. Связь не получалась. Вечный треск в проводах. Преподнесла ей сюрприз. Бедняга страдала целую ночь и весь день. Царапаясь, я словно старалась найти дорогу в канале. Несчастная навсегда вылечилась от любви!.. Она яростно всем вопила: «Пожертвуйте ребенком!» Я словно сейчас слышу… Добавьте потом пятнадцать лет страданий, настоящую каторгу. С такими вздохами, что разрывалось сердце, с вознесением молитв к небу. Руки же у нее опускались все ниже! Да еще какими мигренями я ее наградила! Не представляете, сколько квадратных метров компрессов мне пришлось ставить ей на голову! Именно я обрекла ее на жизнь в постоянной темноте. Она стонала при малейшем шуме. Ей стало невтерпеж слушать даже бой часов – их пришлось вынести из комнаты, а при скрипе дверей она вопила от отчаяния.

И так продолжалось пятнадцать лет! Большой срок, в течение которого она обнюхивала меня, изучала, рассматривала со всех сторон, стараясь обнаружить дурные наклонности, невыносимые манеры, ужасные привычки… Мирно жилось мне только в инкубаторе. Я только и слышала: «Сядешь за стол, когда руки будут чистыми», что у меня ужасные ноги! Что у меня грязь под ногтями! Недостаточно было, что я их подстригала до крови… А мои уши – как только она их не обзывала, приходилось их демонстрировать, чтобы она могла обнаружить что-то черное, желтое, всех цветов! Если она видела, что я клюю носом во время еды, меня хватали за ухо… Я сама нарывалась на наказание! «Ты знаешь, что тебя ждет, дочь моя? Печальная жизнь! Глухота! Садись, не двигайся, я почищу тебе их (уши)…» Бабушка во время войны ставила масло в сундук. Затем заворачивала его в промокашку, бумага вся промасливалась. Эту-то бумажку она затем засовывала мне в ухо и поджигала ее свечой… Мне было очень горячо, ушная сера начинала плавиться и выкапывать. Она была счастлива: «Вы только посмотрите на эту свинюшку!»

Позднее я настолько хорошо все слышала, что вынуждена была затыкать уши ватой, ибо шумы действовали на меня со страшной силой. Скрип трамвая буквально разрывал голову. На другой день, когда она страдала от мигрени, я нарочно роняла что-нибудь тяжелое у ее кровати, и она вздрагивала, лежа с закрытыми глазами… Это было невероятной дерзостью! «Погляди, как она на меня смотрит. Этот ребенок презирает меня!» Я не хотела опускать глаза. Тогда она в который раз отказывалась иметь со мной дело. «Занимайся сам своей дочерью! Я больше не могу!» И пока она не уходила к себе, он смотрел на меня расстроенными глазами. «Ты меня очень огорчаешь, малышка Мари-Анж». Мы обедали на кухне одни. Нас разделяла его газета, как всегда тщательно сложенная вчетверо, из-за которой были видны только лысый череп, морщины и брови удивленного на всю жизнь человека. Затем он уводил меня в магазин, чтобы наблюдать краем глаза, как я делаю уроки. На это у меня уходили многие часы, я решительно не походила на других! Нацепив ранец, я следовала за ним по пятам. Иногда он брал меня за руку. Тогда мне казалось, что это я сама веду его, как послушное животное, на дополнительные занятия… Мы входили с черного хода. Не говоря ни слова, садились друг против друга. Я раскладывала тетради среди будильников, небольших часов. Мои мерзкие, ни на что не похожие тетрадки… И нацепляла на себя просто так, чтобы померить, несколько часов… А он тотчас приступал к делу. Чинил одни часы за другими, а я молча сидела с сухим пером в руке, наблюдая, как он работает под лампой, с козырьком на глазах, со специальной лупой, придававшей ему вид мухи, со всеми его маленькими инструментами, щипцами, напоминавшими лапки, дротиками, отверточками, насосиками, прихотливыми приборами…

Он жил на странной планете с железным занавесом в виде горизонта и шелестящими, как саранча, часами вокруг. Мы оба не двигались с места, не мешали друг другу. Я не задавала ему вопросов, а он не спрашивал про уроки… Однажды около полуночи – часы отчего-то били всякий раз в разное время пятнадцать раз – он сказал: «Пора ложиться спать». Я собираю свои вещи, мы гасим свет, выходим, запираем помещение, и он берет меня за руку. Но только вместо того чтобы идти к дому, мы направляемся в другую сторону. «Куда мы идем?» Никакого ответа. Ладно. Шагаю за ним. Был туман, я хорошо помню, я не видела, куда мы идем… Внезапно перед нами оказывается большое кафе с запотевшими стеклами, и он подталкивает меня внутрь. Минуем вращающиеся двери. И оказываемся в помещении: там шумно, светло, тепло и накурено. Он ведет меня за руку к столику в углу, за который садимся, поставив ранец между нами на скамью. «Два немецкого», – заказывает он. Там было полно народа, но он не знал никого. Нам приносят две огромные глиняные кружки с пеной. Мы пьем, не споря. Нам хорошо… Внезапно он кладет мне руку на плечо и говорит: «Знаешь, Мари-Анж… Ты почти девушка… Тебе пора знать некоторые вещи».

– Да, папа.

– Например, твоя мать… Мне наплевать на нее! Она этого не знает, но мне наплевать. Понимаешь?

Обнимает меня за плечи и крепко прижимает своими ручками ремесленника, привыкшего к тонким инструментам. «Тебе ведь тоже на нее наплевать. Не так ли, дочь? Нам обоим на нее чихать!» В голосе у него слезы. И вот мы, как два мудака, начинаем хихикать, никак успокоиться не можем… Но когда возвращаемся, он уже не смеется.

Мы видим свет в окне, он отпустил мою руку…

Она не спала. Ждала нас, окруженная медикаментами. «Мне пришлось вызвать врача. Он сделал укол». Она бросает нам эти слова в лицо, словно добрую весть, и я чувствую, как она торжествует под своей трагической маской…

Тогда я начинаю смеяться. Это кризис, я корчусь от смеха.

– Что это с ней такое? – спрашивает мать. – Что с ней такое?

– Мне наплевать на тебя, – отвечаю. И продолжаю корчиться от смеха.

– Ты слышишь, Грегуар? – кричит она.

И выпрямляется, как труп при последнем дыхании.

– Ты здесь, Грегуар?

Конечно, его тут нет! Слинял наш Грегуар! Он большой фокусник! Наверняка у него что-то срочное… Надо привести в порядок дорогу, например, смыться с кассой, с мешком золотых часов, улепетнуть куда-то, пока сердце бьется… Надеюсь, он подождет меня! Неужели мой папа, этот печальный клоун, сбежит без меня? С его стороны это было бы некрасиво! Оставить одну с этой занудой? Чтобы я страдала за двоих, слушая: «Твой отец такой-сякой! Ничего странного, что у тебя такие задатки!.. Когда у нее такой отец… Который… Когда у нее и отца-то нет…» Но вот я слышу, как в доме пустили воду. Он еще тут… «Грегуар! Грегуар!» Внезапно она вскакивает и, подобно богине мщения, устремляется вперед. Набросив шаль поверх сорочки, говорит: «Обожди, я схожу за твоим отцом». Ее каблучки удаляются…

Не уезжай без меня, мой старый папа Грегуар! Я готова следовать за тобой повсюду. Мы устроим пеший тур по Франции в огромных башмаках, которые носят дорожные рабочие, аж появятся мозоли. По возвращении мы охотно дадим ей хорошего пинка, отдавим пальцы. «Здравствуй, мама! Мы вернулись! Нам было очень весело! Пожрали вдоволь! На каждом этапе торговали часами. Не сердись, что не писали. Мы слишком уставали. Но мы думали о тебе постоянно. И говорили о тебе с большой теплотой только добрые слова. Мы шли, скандируя: „Эта-ста-руха-нам-надое-ла!“ И отливали у каждого столба за твое здоровье! Папа много пил! Ухаживал за подавальщицами, продавщицами, ярмарочными торговками. Мы устраивали себе праздник, готовя рагу прямо на воздухе. А потом методично ковыряли в зубах спичками. И вволю рыгали и пукали. Изъяснялись мы в самых изысканных выражениях: дерьмо, мудак, иди-ка ты… поганая шлюха, чертов сын, почеши мне яйца… Я все время рылась левой пятерней в носу, а правой щекотала свою пипку. У меня там все время зудело – мы ведь совсем не мылись! Ела я руками. Если заглянешь в уши, убедишься, что они забиты до отказа, осуждены навеки! Что ты сказала? Повтори. Ничего не слышу!»

– А ну повтори все это отцу! Повтори!

Да где же этот злополучный отец? Слинял? Ищу его во всех углах, пытаюсь разглядеть в темноте. Никогда не встречала более незаметного человека! Для меня он – настоящая загадка. Подобно таинственным рисункам на белой бумаге, которые проступают после того, как потрешь карандашом. А вот и он – спрятался около комода… Почему ты надел пижаму? Ты хочешь удрать к звездам в этой мерзости? Тебе охота спать вместе со своей смертью? Не дури, я рассчитываю на тебя! Ты не можешь потерять еще одну ночь! Больше ждать нельзя! Не за горами пенсия, ревматизм, простата – награда за то, что мало трахался! Когда окажешься в ее власти, когда она станет катать тебя в кресле, когда не сможешь обходиться без нее и превратишься в ее пленника, обреченного всю жизнь дышать с нею одним воздухом, тогда будет поздно… Или она сама заставит тебя уйти, пустив под откос твое кресло-коляску. Тогда сможешь сверить все часы со своим хронометром: внизу тебя ожидает последний вираж, километровый столб, платаны, река… Только тогда ты с ужасом обнаружишь, что она никогда не болела, что у нее всегда было отменное здоровье, что болячки ее ничего не стоили… Болезнь ее вызывала с твоей стороны спокойствие и терпение. Она же была не в силах терпеть твою приветливость… И вот выясняется, мой бедный отец, что болен ты, а не она… Она торжествует и с непонятным наслаждением подтирает тебе попку. Ибо она не пропускала тебя в свою узкую щель. «Не дай бог, Грегуар! Чтобы случилась новая катастрофа? Лишь спустя двенадцать лет я начинаю приходить в себя после той беременности, тех родов. Меня замучили мигрени, мне так трудно… Иди-ка лучше в магазин… Забери с собой девочку, она наказана…»

– Повтори! Повтори все отцу!

Он не смеет взглянуть на меня. Не отрывает взгляда от ног. Наверное, хорошо изучил их за столько лет…

– Не хочу слышать, – говорит он с расстроенным видом. – Ты напишешь сто раз фразу: «Я должна уважать маму».

Тогда она, как истеричка, схватившись за голову, орет: «Сто раз! Сто раз!» Из-за меня у нее снова начинается мигрень. Его звали Грегуар, а ее Виктуар. Когда они встретились, им, вероятно, нравилось, что их имена рифмуются. Хорошая примета, говорили они…

– А что теперь? – спрашивает Пьеро.

– Он сидит в своем кресле. После меня они никого не усыновили.

* * *

Иссинжо, Монистроль-сюр-Луар, шоссе, объезжаем Сент-Этьен, платим за дорогу, Лион, Макон, Шалон, съезжаем с шоссе, платим пять франков за это и следуем по дороге номер 83-бис к Долю.

– Разговор не получается, – заявляет Мари-Анж. – Вы будто снова хотите валять дурака. Эй, парни! Тут сидит бабенка. Не мешает хоть изредка поглядывать на нее! Слышите? Неплохая бабенка! Которая бросила все и последовала за двумя проходимцами, переодевшимися в пижонов. Клянусь, вы даже не догадываетесь почему. Находите нормальным? Считаете, что можно так просто бросить работу, квартиру, уехать, никого не предупредив, даже не взяв смену белья. Как это понимать? Ведь через неделю ее место займет новенькая шампуньщица, брюнетка с волосами на ногах разнообразия ради… Какое значение? Ну напрягитесь! Она молода! Ей все интересно! Она решила уйти в подполье, чтобы разобраться, что испытываешь, когда за тобой по пятам идут легавые. Можете сказать – пусть заткнется! Когда она понадобится, ей посвистят!.. Джентльмены даже не хотят улыбнуться ей? Ну и не надо, не надо! Они даже не хотят остановиться, чтобы предложить ей лимонаду? Ничего! Ни слова! Слышен рокот их роскошного лимузина. Напрасно я жалуюсь, знала, на что шла…

Но тут при въезде на лесную опушку я все же торможу. Во-первых, мне ничего не видно, я очень устал, а во-вторых, своими разговорами она заморочила мне голову.

– Что такое женщина? А? Можете ответить на вопрос? Я вас спрашиваю! По-вашему, из чего она состоит? Как функционирует? И что у нее происходит в голове? Там что – пусто? Одна жидкость? Тридцать тысяч франков за ответ в течение пятнадцати секунд! Ну вот, слава Богу, господа удостоили меня взгляда и теперь лицезрят мою рожу. Спасибо! Очень польщена, что привлекла внимание знатоков! Кто я такая? Обычная девица, ничего привлекательного!.. Извините, что отнимаю ваше драгоценное время. Ну, что скажете про эту грымзу, вульгарную шлюху, любительницу поржать, трусишку и скандалистку? Всего этого, на ваш вкус, не многовато ли для одной потаскухи? Эта бабка вам не надоела? Но я вот что скажу, женщина создана для того, чтобы на нее смотрели. Иначе она зачахнет, постареет, ее жизнь станет похожа на тюремную… Мне нужно, чтобы ваши глаза шарили по мне. Мне хорошо от ваших глаз. Они меня согревают. Это так же приятно, как прикосновение собачьей мордочки… Вот что такое женщина! Смотрите на руки женщины без обручального кольца. Потрогайте, какие они мягкие, хорошо наманикюренные, смазанные жиром, чтобы не было трещин. Натерты лимоном, чтобы блестеть. Посмотрите, какие у нее красиво подстриженные ногти, отполированные и покрытые лаком! А какая у нее бледная луночка ногтя! Разожмите мои пальцы. Положите свои щеки на мои ладони. Вы видели мою линию жизни? Она прерывается как раз посредине. От внезапной смерти. Так воспользуйтесь же этими руками, пока они не стали холодными. Жан-Клод! Пьеро! Сожмите их посильнее. Вот что такое женщина! Пушистые волосы блондинки. Хрупкое запястье со следами щипцов. Берите, они ваши! Я поехала для того, чтобы предложить их вам. Что такое? Не хотите? Они плохо пахнут? Вызывают чувство отвращения? Думаете, они теребили слишком много хоботов? Если вы так думаете, нет причин меня целовать. Видите этот красиво очерченный рот? Так я вам скажу следующее: я играла на раздевание в покер… И все время проигрывала! А когда уже нечего было с себя снимать, приходилось лезть под стол, и тогда этот рот приступал к работе…

Шлеп! Ничего другого она и не заслуживала. «Ты заткнешься?»

– Нет… Нет… Да, девка не хочет молчать… Ей надо выговориться, выложить весь запас грязи. Вы хоть понимаете, каково ей одной, такой аккуратной и чистенькой, в своей постельке? Ей страшно. Чтобы избежать кошмаров, она сворачивается калачиком. Просыпается в поту потому, что ей приснился ее малыш, которого убивают, что ее раздавили на железнодорожном переезде. Тогда она зажигает свет, пьет минералку, идет пописать в ванную: все они, шлюхи, поступают так, ведь там можно подтереться, а она такая чистюля…

Вторая затрещина. «Мы не желаем слышать про это свинство!»

– Неправда! Вам не наплевать! Мне надо вам рассказать все, решительно все! Марк одалживал меня друзьям, посылал к людям, которые ссужали ему деньги для того, чтобы сделать салон более современным. Я получала свои проценты. Но вот однажды…

«Ты заткнешься наконец!» Мы трясли ее оба, как грушу, Пьеро и я. «Нам плевать на то, какая ты есть, и на то, что ты делаешь! Мы и так тебя любим! И все! С нами ты вела себя потрясно. Теперь ты нужна нам, чтобы жить. Усекла?.. Поэтому перестань реветь. Выпрямись, Мари-Анж, посмотри на нас, дай нам свои руки: нас трое! Ты хоть понимаешь, что такое быть втроем!»

– О да! Сожмите их посильнее… Когда вы приехали ко мне вчера вечером… Вы себе представить не можете… Едва вас увидела у моей двери, таких растерянных, я сказала себе: «Спасибо, спасибо! Я о них позабочусь». А ночью, когда обнимала вас и чувствовала, как стали мокрыми мои плечи… Что вы наделали? Убили кого-нибудь?

– Да и нет.

– Не хочу ничего знать. Для меня вы совершенно невинны. Вы первые совершенно невинные люди, которых я встретила в жизни.

Мы поехали дальше. А уставшая Мари-Анж уснула на заднем сиденье.

– Мари… Мари… Проснись…

– А? Что? Что происходит?

– Мы остановились попить. Пошли выпить лимонаду.

– Не может быть!.. Ну и дела! Какие вы славные!.. Мне повезло.

– Так вылезай.

– Не могу. Я потеряла туфли.

– Да поторопитесь, вы оба! Потопали!

– Лучше бы посмотрели, негодяи, как надо вести себя с дамой! – Мы надеваем ей туфельки… Держим открытой дверцу… Помогаем натянуть плащ… – Такое обращение тебе подходит?

– Откуда эта музыка? Там бал?

– Ты против?

– Я слишком плохо выгляжу!

* * *

Надо немного привести себя в порядок. Обождите пять минут. Где находится лампочка в этой поганой машине? Спасибо. Моя сумка. Несессер. Смотрю в зеркальце. Ресницы просто потрясающие, мои метелочки! Мне известно, что такое женская красота. Тушь и помада для подкрепления духа. Я завораживаю своих смельчаков. Они никогда не видели такой прически. А от моего рта уже не могут оторвать глаз. Темная охра на кисточке. Рисунок выверен с миллиметровой точностью. Бесцветная помада на губы. Облизываю языком. Теперь они влажные и блестят. Мне совершенно необходимо видеть ваши глаза, я же сказала об этом. Я расцветаю. Кладу румяна на щеки. Покрываю тонким слоем светлой пудры. Взбиваю волосы металлической расческой. Челка в порядке. Духи. Брызгаю на себя, на лицо, за уши, на шею под волосами. За платье. Застегиваю пять пуговичек. Затем дезодорант под мышки. Массаж двумя пальцами, чтобы закрепить запах. Ну все, вы достаточно видели. Проверяю ногу. Подтягиваю чулок. Замечательно. А теперь прочь отсюда! Мне надо проделать нечто интимное. Чтобы танцевать вволю. Чтобы не оставить следов на стуле.

* * *

В кассе никого. Входим вместе, держа друг друга под руки. Великолепная, с вызывающим видом Мари-Анж посредине. Оркестр играет что-то очень знакомое. И совсем недурно. Особенно электрогитара. Но стереоусилители не позволяют ни пошептаться, ни вздохнуть. Приходится объясняться жестами. Впрочем, никто не испытывает особого желания разговаривать. Существует одно желание – включить в счет пострадавшие барабанные перепонки.

Под шквал децибелов пробиваемся к столику у самого края танцевальной площадки. Низкие ноты переворачивают внутренности, а верхние перепиливают пополам. Садимся. Рассматриваем своими бедными перископами достойное собрание.

Никто не танцует. Освещенная лампочками площадка пуста. Почему же так гремит музыка? От одного ударника сдохнуть можно. Его палочки напоминают пневмомолоток. Кстати, он один находится в движении, остальные похожи на застывшие статуи, готовые растаять от жары. Двигаются лишь их унизанные кольцами пальцы. Но нас буквально прижимает к креслам дрожание их струн. Для кого же они играют? Почему они так стараются, все аж взмокли, если никто не танцует?

Никто не танцевал, но все глядели друг на друга через танцплощадку. Помещение битком набито гостями. Дышать нечем.

Слева расположилась армия парней и девок – грязных, плохо причесанных, явно накачавшихся наркотиками.

В центре, за баром, стоял мертвенно бледный хозяин заведения.

Справа устроилась банда хорошо одетых, симпатичных молодых людей в блейзерах, галстуках, соблюдавших полное спокойствие.

Мы же, как законченные идиоты, находились между ними, то есть на передовой.

И все смотрели на нас.

Особенно те, кто был слева, – волосатики, грязные, провонявшие, вызывавшие беспокойство лоботрясы. Они не спускали глаз с наших пиджаков, мокасов, безупречно выглаженных брюк и с ног Мари.

Словно нас ждали для того, чтобы начать.

Среди тех, кто был по другую сторону площадки, мы видели весельчака, сластолюбиво улыбавшегося Мари-Анж. Дебила с африканской шевелюрой. Он сидел, поставив на танцплощадку красные сапоги. Сапоги со шпорами. Так, что видна одна его ширинка.

Он сделал жест пальцами в сторону Мари-Анж. Неприличный.

Та никак не реагировала. Я только почувствовал, как ее холодная ладонь сжала мои пальцы.

Сзади кто-то похлопал меня по плечу. Оборачиваюсь. Это надушенный, с бабочкой хлыщ. Он предлагает американский кастет. Отклоняю. Очень вежливо.

Кудрявый тип напротив сделал другой предназначенный Мари-Анж жест. Поставил пивную бутылку между бедрами. Как бы предлагает ей попробовать. Это вызывает бурное одобрение его поклонников.

Оркестр продолжает греметь.

Мы же изображаем глухонемых.

Я слегка приветствую противника рукой, протянув вперед мизинец, чтобы он имел понятие о размере проникновения. Позади меня слышен гогот.

Тогда шутник высоко поднимает руки и ладонью деликатно намекает на то, что мне лучше не возникать.

Приходится, однако, встать с места. Мари-Анж удерживает меня. Отталкиваю ее. Вижу бледного Пьеро, натянутого, как тетива лука. Он держит руку в кармане. Я забыл, у кого наша пушка… У меня. Значит, у него бритва.

Красные сапоги грязным жестом подзывают меня.

Подхожу. Сейчас я его размажу, как кашу, превращу в месиво эту белую негритянскую рожу.

Останавливаюсь в двух шагах от него. Вне досягаемости его красных сапог.

Тот томно мне улыбается. Жестом показывает на свою ширинку. Затем демонстрирует жвачку в зубах. И поигрывает ею.

Но это длится недолго… Бог мой! Кто бросил бутылку? Кровь заливает ему лицо и руки, он больше ничего не видит, у него удивленный вид, у этого шутника.

Оборачиваюсь. Начинается давка. Одни подходят с угрожающим видом, вытаскивая из-под блейзеров кастеты. Другие вскакивают с мест. Начинается драка. Девки визжат, разбегаются во все стороны. Одна из них с разбитой щекой падает к моим ногам. Подбираю ее и втаскиваю на паркет площадки. Где Пьеро? На помощь приходит Мари. Где тут туалеты? Где туалеты в этом дерьмовом зале для праздников? Девица в обмороке. Кладем ее на пол под умывальником. Это какой-то заморыш, невзрачная девка из банды, чулки разодраны. Срываю сомнительной свежести полотенце, смачиваю водой. «Нет, – орет Мари-Анж, – слишком грязно!» – и вытаскивает из сумочки коробочку с ватными тампонами. Одним из них осторожно протирает лицо девушки, которая потихоньку приходит в себя. Узнав нас, плаксивым тоном говорит: «Мерзавцы, сволочи, шлюха» – и плюет в Мари-Анж кровью. В ту же минуту я слышу полицейскую сирену.

– Фараоны! – орет Пьеро, врываясь в туалет. – Бежим!

– И думать не смей! – отвечаю ему. – Слишком I поздно! Завяжи галстук и причешись.

* * *

Они врываются с пистолетами в руках. «Всем стоять на месте! Руки вверх!»

Мы же спокойно выходим из отхожего места, безукоризненно одетые, лишь с некоторым волнением на лицах. Оркестр играет по-прежнему. «Нельзя ли этим обезьянам заткнуться!» – орет усатый, молодой, в синем костюме инспектор. Его властный тон производит впечатление. По знаку хозяина музыканты послушно смолкают. Полицейские забирают всю шушеру. Того, что в красных сапогах, тоже. Окровавленную пигалицу вытаскивают из сортира, и я пинком в зад провожаю ее в полицейский автобус. Она все еще держит около щеки вату Мари-Анж. Тот, что в бабочке, подходит к инспектору, раскрывает бумажник из крокодиловой кожи. «Ладно, ладно, – понимающе отвечает тот. – Вас вызовут как свидетелей». Небрежно проверяет наши документы. Нас с Пьеро он не знает. Представляемся. Ведем себя как приличные люди. Они спешат. Уходят. И мы оказываемся среди своих. Оркестр играет слоу-фокс. Такая музыка излечивает раны. В комиссариате ее не услышат. Я отпускаю ручку револьвера и вынимаю из кармана руку.

Мари-Анж томно прижимается ко мне. Нас окружают все более многочисленные пары, местные парни и девушки, которые успокоились и думают только об одном – потереться друг о друга, прижавшись губами, чтобы наверстать упущенное, словно их только что освободили из-под стражи. Фараоны приехали вовремя. У меня еще руки дрожат. Мари улыбается: «Успокойся, все в порядке». Настоящий ангел. Она так и льнет ко мне, чтобы и себе вернуть уверенность. Вот как защищает женщина. Забирается ко мне рукой под пиджак, кладет ее на сердце: «Не дай бог заполучить инфаркт». Таким мягким способом можно вылечить и лошадь. Я чувствую, как кровь начинает нормально пульсировать. «Я боюсь, – говорю, – боюсь оказаться в тюрьме». Горизонт не виден, только ее волосы, шея, плечи. Нет, я чувствую теперь, как мое тепло смешивается с теплом Мари-Анж. Мы становимся большой сиамской семьей, связанной ртами, пожирающими друг друга. Кажется, сегодня суббота… «Это Пьеро бросил бутылку?» – «Нет, – отвечает, – кто-то сзади». Я знал, что он так не поступил бы. Замечаю его за целым лесом голов. Сидя на пустой скамейке, он мрачно вертит в руке бутылку лимонада. «Потанцуешь с ним?» – «Сейчас. Кстати, он красивее тебя». И прижимается еще пуще. «Но ты сильнее! И куда интереснее». Вот мудила, ну какая же нежная мудила! Она так славно прижимается. Даже лучше, что у нее нет высокой груди, можно прижаться еще крепче, еще слаще. Между нами и палец не пройдет. Только начинает мешать мой вздувшийся хобот, да неудобно от пуговок ее платья. Оркестр играет очень красивый, со множеством вариаций слоу. Как раз для неумелой пары – Мари-Анж и Жан-Клода. Что мы тут делаем? Качаемся в плотной толпе танцующих. Посреди сладострастной человеческой магмы. При этом оказываемся в самом ее центре. Танцуем задница к заднице. Одна рука в руке, другая – за спиной. Передо мной крепкая лиана. Сзади – костистая ветчина… Со всех сторон чувствуется трение… У бара человек в бабочке угощает гостей. А Мари-Анж притворно ощупывает меня своей лобковой костью.

– Мог бы, – говорит, – хоть для виду спустить от удовольствия.

– Прости, – отвечаю. – Тут такое случилось!.. Наступит день, когда мы тебе все объясним.

– Женщина?

Она протягивает свое лицо, свои подведенные веки, свой пахнущий плодами рот. «Да, женщина». Я взасос целую свою сиамку-сестренку. Ее сочувствие придает силы… Слюна ее отдает клубникой, вишней да еще смородиной и малиной… Незнакомка приехала на кладбище… Тонюсенькая шлюха… И узнала про наше горе… В это время года не купить цветов, все закрыто… И подумала, что фрукты… Спасибо, мадемуазель, я очень тронут… От ваших губ мне хорошо… Разрешите представить брата… Младший, увы, задержался в развитии не по своей вине. Он был ее любимцем. Закрыв глаза, опустив веки, она выражает сочувствие, а горячая влага между зубами, которые кусают, делают ее еще ближе, полной сочувствия. Наша дальняя родственница. Язык ее обучает своему синтаксису, у нее несомненный талант на местные диалекты. Звучит похоронный слоу… Процессия продвигается под лампочками… В самом центре бесполезного города, в потемках дворца, под украшениями заброшенной комнаты красные и черные плотоядные цветы растут прямо на залитой кровью постели, устремив свои стволы к фарам тяжеловозов на потолке. Разодранная русская кожанка, запах земли, букет уже увядших хризантем. Сквозняк. Все, к удивлению слуг, так и разлетается… Теперь моя очередь смотреть, как она танцует с братом. Сочувствуя, она виснет на нем, прижимаясь губами к его губам, а кровавые слезы остаются между ногами на благословенной вате. Человек в бабочке и его насмешливые друзья не спускают с нее глаз… Я вижу, как они у бара подталкивают друг друга и ржут с бокалами в руках… Пойду-ка к этим любителям посмеяться, разве такое можно спустить…

– Так что, мужики? Решили выпить?

Они протягивают бокал.

– Хотите освежиться?

– Нет, спасибо, я не хочу пить.

– Не то что ваша подружка… Ее просто так не напоить.

– Сколько сил понадобилось твоей матери, чтобы зачать такого ублюдка?

В моей руке уже поблескивал тяжелый, черный ствол револьвера, верной игрушки, которую я направляю им в пузо.

Но бьет их Пьеро, тихо, как мне нравится, подкравшись сзади. Каждый получает по уху, он бьет их, как насекомых. Парню в бабочке становится дурно. На некоторое время теперь оглохнет и не сможет петь с мамой.

Отбираем у них кошельки, кастеты, американские кистени. Побледнев снова, хозяин смотрит, как мы отступаем к двери. Нет, держать в наши дни народный дансинг отнюдь не синекура!

Выходим на свежий воздух. Быстрее в машину. Выпускаю всю обойму по кассе, чтобы отбить охоту выползти на улицу и записать номер машины. Пальба стоит замечательная!

Поспешно, погасив огни, отъезжаем. К счастью для нас – туман. Это особенность департамента Жюра. До Безансона 32 километра.

Сбор урожая дает девять дубинок, пять кастетов, меньше 50 тысяч франков и три удостоверения личности какой-то таинственной партии. Пустые бумажники выбрасываем в окно.

* * *

Дыра, в которой мы оказались, называется Бом-ле-Дам. Один отель – «Вокзальный». Он словно выплыл из тумана… В тишине сопливой ночи слышен приближающийся мотор. Двухтактный. Машина – лучше назвать, огни повозки или, еще точнее, размытые фары – останавливается на влажной мостовой перед отелем. Открывается дверца. Кто-то вылезает. Дверца захлопывается. По ступенькам отеля поднимается одетая в светлое фигура. Тонкие лодыжки, белокурые волосы – это женщина. В застегнутом плаще с поднятым воротником. Молодая и красивая. Быть может, даже девушка, кто знает, хотя в наше время встречаются одни шлюхи.

– Комментарии излишни.

– Короче… Она входит. Вонь в помещении. Направляется к стойке. И что же она видит за стойкой с надписью «Регистрация приезжих»? Оранжевый ночник, будильник и дежурного, на которого жалко смотреть. Он спит на стуле, зарывшись носом в штекеры телефонного коммутатора. «Эй, голубчик!»

– Нет, не «голубчик!»… Просто расталкиваю его.

– Тогда потрепав ручкой по плечу старика… Женщина делает это брезгливо, дотрагиваясь до покрытого жиром жилета. Ничего не поделаешь: дежурный дрыхнет, пуская пузыри. Во рту у него окурок. Тогда бедняжке приходится встряхнуть его посильнее. Только после этого старик начинает приходить в себя.

– Лучше было бы оставить его в покое и стибрить деньги из кассы.

– Здравствуйте, месье, – говорит незнакомка. – Нет ли у вас чудом свободного номера?

– На сколько времени?

– На ночь.

Возводя взгляд к небу, старик произносит «о-ля-ля», а затем спрашивает: «Который час?» Наклоняется к будильнику. «Три часа?» Тогда путешественница открывает сумочку, и знаете, что вынимает оттуда?

– Марвелевскую грушу?

– Тысячу франков…

– Держите, – говорит она. – Сожалею, что разбудила вас.

Билет моментально исчезает.

– Ладно уж, ладно, – говорит дежурный. – Сейчас посмотрим… Три часа! – Сверяется с записями. – Вам номер семь подойдет?

Молодая женщина выражает недоумение.

– Есть ли там большая постель? – спрашивает она.

– Знаете, мадам, это все, что есть. С ванной и туалетом. Самый дорогой номер.

– Прекрасно! Прекрасно! Значит, там есть большая кровать.

Дежурный как-то подозрительно смотрит на нее.

– А зачем вам большая постель? Вас сколько?

– Одна, одна, но я очень устала. Я за рулем от самой Флоренции. Я люблю удобства. Когда спишь, раскинувшись, как на кресте, приходят прекрасные сны.

– Подумайте, мадам! Разве ставят маленькую кровать в номер с туалетом? Вот видите!.. Хорошо, договорились! Пятьдесят франков за ночь…

Женщина заполняет карточку: Бретеш Мари-Анж, грудь отсутствует, женского пола, однако, если угодно, можно проверить!..

– Пальцы сторожа…

– Не замужем, родилась в Пьюи в сорок седьмом году, родители часовщики, на пенсии, всеми забытые… Француженка по национальности, со всем шиком, который тому сопутствует, то есть имеет собаку, пикантна, с норовом.

– Вот ключ. Третий этаж. Лифт не работает…

Поднимается наверх. Ковры затерты до дыр, чахлые растения, обувь перед дверями, ботинки деловых людей, которые спят… Ищет свой номер, находит, зажигает свет. Мебель для надгробий, люстра из пивной. Сбросив плащ, тотчас спускается вниз.

Дежурный уже готов снова заснуть.

– Скажите, не могу ли я получить бутылку воды? Газированной? На ночь, чтобы пить ночью! Мне всегда жарко ночью. И несколько бутербродов, холодное мясное ассорти, что осталось из пирожных, сыру, огурчиков? Ничего не ела от Флоренции, понимаете? Катила как безумная.

– О-ля-ля! О-ля-ля! – Дежурный, шлепая, удаляется и исчезает на кухне, куда ведет двустворчатая дверь, чтобы мешать официанту.

Самое время. Чего и ждала путешественница. Бросается к выходу, перескакивая через ступеньки, и вылетает на улицу. Подойдя к уснувшей «диане-6», она открывает дверцу. «Быстро! Третий этаж, номер семь». Сидевшие в машине два балагура выскакивают, как чертенята, и устремляются в отель. Это мы, Жан-Клод и Пьеро, мы проникаем в коридор на цыпочках, она сказала «седьмой», входим. Господи, до чего все убого! Со смехом раздеваемся и залезаем под простыни. Из них теперь выглядывают только наши подбородки. Мы согреем ей место.

А вот и наша радость с полным подносом еды. На постель, прошу вас! Как она мила!.. И давно вы тут работаете? Принимаемся за еду… Колбаса, холодное мясо, хлеб, масло, сыр… Это очень приятные минуты… Ничего не скажешь – такова наша Франция!.. Какой букет у этого вина из Бадена! Хороший год. Достаточно подогретое… Комнатная температура. Легкий ужин после бала. Вот что такое жизнь во дворце! Это нам знакомо… Не разговариваю, не шучу, притворяюсь, что один… Нажираемся до упаду. Отличное розовое винцо… Молчаливая борьба за подставки для рюмок… Кто-то прошел по коридору. Голодранец без туалета… Мы можем не выходить… У нас самый лучший номер, со всеми удобствами… Сейчас все опробуем. Какой комфорт! Какое сиденье! Отличный рабочий инструмент. Трон для Мари-Анж. А ну присядь, малышка… Пописай… Вода течет, как из крана… Бумага… Мы знаем, что она чистеха… Туалет… Умывание… Постирушка… С недомоганием покончено… Можно быть спокойной в течение двадцати восьми дней. Джемпер высохнет за ночь на радиаторе… Ложимся… Гасим свет… Находим ее плечи, ее руки, обнявшие нас, и засыпаем, не произнеся ни слова…

– Я же бью баклуши… Мимо, тормозя в тумане, проезжают тяжеловозы… Замечательно… Вы же скачете, как блохи, от одного кошмара к другому… Меня бьют по колену… К пяти часам чувствую, как один из вас вслепую залезает на меня… Я показываю дорогу, сдаю экзамен. Но, едва оказавшись на месте, тот начинает храпеть. Так, ребята, дальше не пойдет, вам надо освидетельствоваться у невропатолога!.. Я засыпаю лишь под утро с первыми поездами, набитыми беженцами.

Утром мы просыпаемся поздно, как актеры на гастролях. Мари-Анж снимает трубку: «Побольше всего», – заказывает она. Мы прячемся в ванной.

До Энзисхейма осталось всего 180 километров. Мы будем там к обеду.