Психоз 2

Блох Роберт Альберт

Книга, которую читатель держит в руках, по-своему уникальна. Впервые на русском языке публикуется трилогия знаменитого американского писателя Роберта Блоха о Нормане Бейтсе, первый роман которой, написанный ровно полвека назад, лег в основу классического триллера Альфреда Хичкока «Психоз» (1960) и дал жизнь новому культовому «монстру» современной западной культуры. Прославленная картина Хичкока, вошедшая в число величайших фильмов всех времен и народов, вызвала к жизни несколько продолжений и огромное количество подражаний, став одной из наиболее часто цитируемых лент в мировом кино. Между тем и сам Роберт Блох — автор двух десятков романов и сотен рассказов, успешный кино- и телесценарист, обладатель ряда престижных литературных премий — в 1980-е годы вернулся к образу своего зловещего героя, посвятив ему еще две книги. Эти авторские продолжения, составляющие вместе с первым «Психозом» сюжетно завершенную трилогию, дополнены в настоящем издании интервью писателя (также впервые полностью переведенным на русский язык) и новым переводом фрагмента книги Франсуа Трюффо «Кинематограф по Хичкоку», посвященного съемкам знаменитого фильма. Все публикуемые тексты сопровождаются подробными примечаниями, призванными открыть в авторе, чье творчество принято считать исключительно явлением жанровой прозы, мастера виртуозных литературных и языковых игр, незаурядного эрудита, ироничного комментатора стереотипов и страхов современной массовой культуры.

В библиотеке трилогия представлена тремя отдельными книгами, каждая из которых содержит вышеупомянутые приложения.

 

Психоз 2

[1]

 

1

Норман Бейтс смотрел в окно библиотеки, изо всех сил стараясь не замечать решетку.

Просто не замечай ее, и все. Это такое счастье, когда чего-то не замечаешь. Но счастья не было — да и какое может быть счастье за решетками больницы штата. Когда-то это была клиника для душевнобольных преступников. Теперь мы живем в более просвещенном веке, и ее больше так не называют. Однако решетки на окнах остались, а он за ее стенами и смотрит в окно.

«Решетка на окне — не клеть, а стены — не тюрьма». Это сказал поэт Ричард Лавлейс, давно, еще в семнадцатом веке. И Норман сидит тут давно — не триста лет, конечно, хотя порой ему кажется, что прошло несколько столетий.

Что ж, раз уж ему приходится сидеть, то, пожалуй, лучше библиотеки места не найти, а быть библиотекарем — несложная работа. Очень немногие пациенты интересуются книгами, и у него предостаточно времени, чтобы почитать в одиночестве. Так он познакомился с Ричардом Лавлейсом и со всеми другими: сидел спокойно в прохладе и полумраке библиотеки, один день, другой… Ему даже выделили письменный стол, демонстрируя, что доверяют ему, знают, что он человек ответственный.

Норман был благодарен за это. Но в такие минуты, когда светило солнце и за окном пели птицы, он понимал, что Лавлейс — лжец. Птицы были свободны, тогда как он, Норман, — в клетке.

Он никогда ничего не говорил доктору Клейборну, потому что не хотел расстраивать его, но не чувствовать этого не мог. Это так несправедливо, так нечестно.

По какой бы причине он ни попал сюда, — что бы ему об этом ни говорили, если только это была правда, — это случилось уже давно. Очень давно, в другой стране, и та женщина мертва. Теперь он знает, что он — Норман Бейтс, а не его мать. Он больше не безумен.

Разумеется, сегодня никого нельзя назвать безумным. Что бы человек ни сделал, он не маньяк; у него просто нарушение психики. Но у кого не будет этого нарушения, если запереть его в клетку с группой ненормальных? Клейборн так их не называл, но Норман, увидев человека, мог сказать, нормален тот или нет, а за долгие годы он многих перевидал. Шизики, вот как их называют. Но теперь последнее слово за телевидением, теперь оно дает имена — «психи», «чокнутые», «с приветом». Как там шутили стендап-комики в ток-шоу насчет игры неполной колодой?

Что до его колоды, то она полная, хотя карты и против него. И он не купится на эту насмешливую терминологию, к которой они прибегают, говоря о серьезной болезни. Странно, зачем все стараются прикрывать правду всяким вздором? Зачем прибегают к жаргонным словечкам, когда надо сказать «умереть», и говорят «сыграть в ящик», «протянуть ноги», «скапуститься», «окочуриться», «дать дуба»? Чтобы таким легким способом отогнать нешуточные страхи?

Что значат слова? «Палки и камни могут сломать мне кости, но слова не ранят меня никогда». Еще одна цитата, но не из Ричарда Лавлейса. Так говорила Мама, когда Норман был еще маленьким мальчиком. Но Мама уже умерла, а он все еще жил. Жил и находился в клетке. И знание этого доказывало, что он психически здоров.

Если бы они только поняли это, то осудили бы его за убийство, признали бы виновным и приговорили к тюремному заключению. Через несколько лет — самое большее семь-восемь — он вышел бы. Вместо этого они сказали, что он психопат, но ведь это не так; это они ненормальные, раз заперли больного человека на всю жизнь, а убийцам позволяют разгуливать на свободе.

Норман встал и подошел к окну. Он прижался лицом к стеклу и теперь мог видеть двор, залитый ярким весенним солнцем воскресного дня. Птичьи голоса зазвучали ближе, успокаивающе, мелодичнее. Гармония солнца и пения птиц, музыка сфер.

Когда он впервые попал сюда, не было ни солнца, ни песен — лишь чернота и крики. Чернота была внутри него, там, куда он мог спрятаться от реальности, а крики исходили от демонов, преследовавших его с угрозами и обвинениями. Однако доктор Клейборн нашел способ разыскать его в темноте и сумел изгнать демонов. Его голос — голос разума — заставил смолкнуть крики. Норману потребовалось немало времени, чтобы выбраться из своего убежища и услышать голос рассудка, голос, который сказал ему, что он — не его мать, а… как они сказали?.. что он — это он. Человек, который причинял зло другим, но сам этого не осознавал. Не осознавал ни своей вины, ни ответственности. Чтобы это понять, надо было пройти курс лечения, признав, что это необходимо.

И он лечился. Без смирительной рубашки, без палаты, обитой войлоком, без успокоительных средств. Как библиотекарь, он получил доступ к книгам, которые всегда любил, а телевидение открыло ему еще одно окно в мир, окно без решетки. Жизнь здесь удобна. И он привык к тому, что он один.

Однако в такие дни, как этот, Норману недоставало общения с другими людьми. Настоящими людьми из плоти и крови, а не героями книг или телевизионными образами. Если не считать Клейборна, то врачи, сестры и санитары появлялись лишь от случая к случаю. А теперь, выполнив свою задачу, доктор Клейборн большую часть времени проводил с другими пациентами.

Норману это не нравилось. Теперь он стал самим собой и больше не имел отношения к психам. Их бормотание, гримасы и ужимки тревожили его, и он предпочитал их обществу уединение. Этого Клейборн изменить не мог, хотя и пытался. Именно он уговорил Нормана принять участие в любительской театральной постановке, и какое-то время это казалось интересным. Во всяком случае, на сцене Норман чувствовал себя в безопасности, особенно когда огни рампы отделяли его от публики. Оттуда он мог все контролировать, заставляя зрителей смеяться или плакать по своему желанию. Самое большое удовольствие он получил, когда играл главную роль в «Тетушке Чарли», — он сыграл ее увлеченно, сыграл так хорошо, что снискал восторженные аплодисменты, — но в то же время он осознавал, что это всего лишь представление, обман, притворство.

Именно так и сказал потом доктор Клейборн, и только тогда Норман понял, что все это было устроено заранее, что это преднамеренное испытание его способности действовать самостоятельно. «Ты должен гордиться собой», — сказал ему Клейборн.

Но было кое-что еще, чего Клейборн не понял, чего Норман ему не сказал. Страх, который охватил его в самом конце, перед финальным разоблачением героя, в тот момент, когда, жеманясь, размахивая руками и раздаривая кокетливые улыбки, Норман растворился в роли. В тот момент он стал тетушкой Чарли — если не считать того, что веер в его руке был уже не веером, а ножом. А тетушка Чарли стала настоящей живой женщиной, старой женщиной, как его Мама.

Момент страха… или момент истины?

Этого Норман не знал. И не хотел знать. Ему просто захотелось навсегда оставить любительские постановки.

Сейчас, глядя в окно, он отметил, что солнце быстро скрывается за тучами; на горизонте появились грозовые облака, а деревья вдоль парковки затряслись под напором быстро набиравшего силу ветра. Трели уступили месту хлопанью крыльев: птицы снялись с раскачивавшихся веток и, взмыв в потемневшее небо, разлетелись в разные стороны.

Однако встревожили их не облака. Они улетели потому, что на парковку въехали машины. А потом из машин вышли люди и направились к входу в больницу, как делали каждое воскресенье в приемный день.

«Ой, Мама, смотри, какой смешной дядя!»

«Нельзя так говорить, Джуниор! И помни, что я тебе говорила: не корми психов».

Норман покачал головой. Нельзя так думать. Эти гости — друзья, члены семьи, и пришли они сюда потому, что кто-то из пациентов им дорог.

Но они пришли не к нему.

Несколько лет назад приезжали журналисты, но доктор Клейборн не пустил их к нему, даже несмотря на то, что Норман явно шел на поправку. После этого никто не появлялся.

Большинство тех, кого он знал, умерли. Мама, девчонка Крейн и тот детектив, Арбогаст. Он теперь был один, и ему оставалось лишь наблюдать за тем, как приезжают незнакомые люди. Несколько мужчин, дети, но в основном женщины. Жены, возлюбленные, сестры, матери с подарками и любовью.

Норман сердито смотрел на них. Эти люди ничего для него не значили, они ничего ему не принесут. Только и сделали, что распугали птиц. А это жестоко, ему всегда нравилось, когда вокруг него были птицы — даже те, из которых он много лет назад делал чучела, когда увлекался таксидермией. Это было не просто хобби: он проникался к ним настоящим чувством. Святой Франциск Ассизский.

Странно. Почему он об этом вспомнил?

Приглядевшись, он нашел ответ. Большие птицы внизу устремлялись прочь от фургона на парковке, стоявшего у наружных ворот. Прищурившись, он даже смог разобрать надпись на боку фургона: Святой орден юных сестер милосердия.

Птицы были теперь почти прямо под ним. Два больших черно-белых пингвина вразвалку шли к входу. А что если они проделали весь этот путь с Южного полюса только затем, чтобы увидеться с ним?

Безумная, однако, идея.

А ведь Норман больше не безумен.

 

2

Пингвины вошли в здание больницы и двинулись в направлении регистратуры. Впереди шла та, что пониже ростом, в очках, — сестра Кьюпертайн, а следом та, что была повыше и помоложе, — сестра Барбара.

Сестра Барбара и не подозревала, что она пингвин. В эту минуту она вообще о себе не думала. Ее мысли были заняты людьми в больнице, этими бедными, несчастными людьми.

Вот что ей надо бы запомнить: это не пациенты, а такие же люди, как она. Это, в частности, подчеркивали на занятиях по психологии, и это было фундаментальной предпосылкой религиозного воспитания. «Когда б не милость Божья, быть бы там и мне». Что ж, если милость Божья привела ее к этим людям, она должна донести до них Его слово и Его утешение.

Однако сестра Барбара не могла не признать, что в настоящий момент ей было не очень-то комфортно. В конце концов, она недавно состояла в ордене и еще нигде не бывала с благотворительной миссией, не говоря уж о том, что эта миссия привела ее в сумасшедший дом.

Именно сестра Кьюпертайн предложила ей отправиться вместе — по причине, которая была вполне очевидной: ей нужен был кто-то, кто довез бы ее. Сестра Кьюпертайн уже несколько лет приезжала сюда раз в месяц на пару с сестрой Лореттой, но в этот раз сестра Лоретта простудилась. Такая маленькая женщина и такая хрупкая — дай ей Бог скорейшего выздоровления.

Сестра Барбара перебирала четки, вознося благодарности Всевышнему за то, что Он наградил ее запасом жизненных сил. Такая большая, здоровая девушка, как всегда говорила ей мать. «Да такая большая, здоровая девушка, как ты, без труда найдет себе приличного мужа после того, как меня не станет». Но мать была чересчур добра к ней. Большая, здоровая девушка была дурнушкой — ни лица, ни фигуры, ни какой бы то ни было женственности, необходимой, чтобы привлечь мужчину, будь его намерения приличными или нет. Посему после смерти матери она оставалась одна до тех пор, пока ее не призвали. Тогда мир вдруг открылся ей: она откликнулась на призыв, стала послушницей, обрела свое призвание. Спасибо за это Господу.

И спасибо Господу за сестру Кьюпертайн, которая с такой уверенностью заговорила сейчас с маленькой регистраторшей и представила ее, пока они дожидаются в холле заведующего. Вскоре она увидела его. Он шел по коридору, набросив легкое пальто и держа в левой руке саквояж.

Доктор Стейнер был невысокий лысоватый мужчина. Недостаток волос на голове он пытался компенсировать кустистыми баками, а выпиравший животик призван был отвлечь внимание от его небольшого роста. Но кто такая сестра Барбара, чтобы выносить суждения о его наружности или намерениях? Она уже давно не увлекается психологией: на последнем курсе, когда умерла мама, она бросила колледж, и теперь пришло время навсегда оставить все эти загадки для ума.

На деле доктор Стейнер оказался довольно приятным человеком. А как профессионал явно оценил ее скромность и изо всех сил старался сделать так, чтобы она чувствовала себя свободно.

Однако в решении этой задачи преуспел другой мужчина, другой врач, который вышел вслед за доктором Стейнером из его кабинета, чтобы присоединиться к ним. Едва увидев его, сестра Барбара тотчас почувствовала облегчение.

— Вы ведь знакомы с доктором Клейборном? — обратился Стейнер к сестре Кьюпертайн, которая не преминула кивнуть в ответ.

— А это сестра Барбара. — Стейнер обернулся к ней и указал на высокого мужчину с вьющимися волосами, явно моложе его. — Сестра, позвольте познакомить вас с доктором Клейборном, моим ассистентом.

Высокий мужчина протянул руку. Его пожатие было теплым — как и улыбка.

— Такие, как доктор Клейборн, — редкость в нашей профессии, — продолжал Стейнер. — Настоящий психиатр и притом не еврей.

Клейборн усмехнулся.

— Вы забываете про Юнга, — сказал он.

— Я много чего забываю. — Стейнер взглянул на часы, висевшие на стене за регистратурой, и, судя по выражению его лица, успокоился. — Мне сейчас уже следует быть на полпути к аэропорту. — Он повернулся и взял саквояж в другую руку. — Извините меня, — сказал он. — У меня утреннее заседание по делам штата, а в четыре тридцать последний рейс, следующий же будет только завтра днем. Так что, с вашего позволения, я оставляю вас с доктором Клейборном. Теперь он здесь главный.

— Разумеется. — Сестра Кьюпертайн коротко кивнула. — Поторопитесь.

Бросив взгляд на своего более молодого коллегу, Стейнер направился к выходу. Доктор Клейборн пошел вместе с ним, и на какое-то время оба задержались у дверей. Стейнер быстро сказал что-то вполголоса своему ассистенту, потом кивнул и вышел.

Доктор Клейборн вернулся к сестрам.

— Извините, что заставил вас ждать, — сказал он.

— Не стоит извиняться.

Это было сказано добродушным тоном, однако сестра Барбара заметила, как за скрывавшей лицо оправой очков с толстыми стеклами на лоб вдруг набежали морщинки.

— Может, лучше отложить наше посещение до другого раза? Вам здесь хватает забот и без того, чтобы уделять внимание нам.

— Не беспокойтесь об этом. — Доктор Клейборн достал из кармана пиджака небольшой блокнот. — Вот список пациентов, о которых вы спрашивали по телефону.

Оторвав первую страницу, он протянул его старшей из сестер.

Когда сестра Кьюпертайн стала всматриваться в фамилии, выведенные на белом прямоугольнике, морщинки исчезли.

— Такера, Хоффмана и Шоу я знаю, — сказала она. — А кто такой Зандер?

— Он поступил недавно. Предварительный диагноз — прогрессирующая меланхолия.

— И что бы это могло означать?

На лбу сестры Кьюпертайн снова появились морщинки, а в голосе послышались нотки раздражения. Сестра Барбара и понять не успела, как начала говорить.

— Суровая депрессия, — сказала она. — Ощущение вины, тревога, соматические нарушения…

Увидев, что доктор Клейборн пристально смотрит на нее, она запнулась. Ее спутница улыбнулась ему, словно извиняясь.

— Сестра Барбара изучала психологию в колледже. И, я бы сказала, небезуспешно.

Сестра Барбара почувствовала, что краснеет.

— Ну, не совсем так… просто меня всегда интересовало, что происходит с людьми… так много проблем…

— И так мало решений. — Доктор Клейборн кивнул. — Вот почему я здесь.

Сестра Кьюпертайн поджала губы, а женщина помоложе меж тем подумала о том, что это ей следовало бы прикрыть рот. Нельзя быть такой высокомерной по отношению к сестре Кьюпертайн.

Интересно, подумала она, а знаком ли доктор Клейборн с языком жестов? Впрочем, не важно, ибо теперь заговорила сестра Кьюпертайн.

— И вот почему я здесь, — сказала она. — Возможно, я не очень много знаю о психологии, но иногда мне кажется, что несколько добрых слов могут принести больше пользы, нежели весь этот высокоученый разговор.

— Именно. — Доктор Клейборн улыбнулся, и морщинки на лбу сестры Кьюпертайн тотчас исчезли. — Я ценю это и знаю, что наши пациенты ценят такое отношение еще больше. Иногда случайный посетитель может за несколько часов сделать для их морального состояния больше, чем мы за несколько месяцев тщательных обследований. Вот почему мне хотелось бы, чтобы вы сегодня повидались с мистером Зандером, после того как обойдете всех тех, кого уже посещали прежде. Насколько нам удалось узнать, у него нет родственников. Если хотите, можете ознакомиться с его историей болезни.

— В этом нет необходимости. — Сестра Кьюпертайн снова заулыбалась, обретая присущую ей уверенность в себе. — Мы просто поговорим, и он сам все мне расскажет. Где я могу его найти?

— Четыре-восемнадцать, как раз напротив палаты Такера, — сказал доктор Клейборн. — Попросите дежурную по этажу, чтобы она впустила вас.

— Спасибо. — Она повернула голову в монашьем чепце. — Идемте, сестра.

Сестра Барбара заколебалась. Она знала, что хочет сказать. Всю дорогу, пока они ехали сюда, она это повторяла. Но не рискует ли она еще раз обидеть сестру Кьюпертайн?

Впрочем, сейчас или никогда.

— Вы не позволите мне побыть здесь с доктором Клейборном? Я хотела бы задать ему несколько вопросов о программе терапии…

Вот она — угрожающая морщинка. Сестра Кьюпертайн ответила быстро:

— Право же, мы не можем больше отнимать чужое время. Возможно, позднее, когда он не будет так занят…

— Прошу вас. — Доктор Клейборн покачал головой. — Мы всегда высвобождаем время в приемные часы. С вашего позволения, я был бы рад ответить на вопросы сестры.

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказала сестра Кьюпертайн, — Но вы уверены, что…

— Уверен, — перебил ее доктор Клейборн. — Да вы не беспокойтесь. Если она не застанет вас наверху, можете встретиться с ней здесь, в холле, в пять часов.

— Очень хорошо.

Сестра Кьюпертайн отвернулась, успев перед этим отправить взглядом послание своей спутнице. За встречей в пять часов последует лекция об обязанностях и послушании старшим.

С минуту сестра Барбара пребывала в нерешительности, но голос доктора Клейборна положил конец ее колебаниям:

— Хорошо, сестра. Хотите, я проведу вас по больнице? Или вы предпочитаете сразу перейти к делу?

— К делу?

— Вы нарушаете правила. — Доктор Клейборн широко улыбнулся. — Только дипломированным психиатрам дозволено отвечать вопросом на вопрос.

— Простите.

Она проследила взглядом за тем, как сестра Кьюпертайн входит в лифт, после чего повернулась к доктору Клейборну с улыбкой облегчения.

— Не нужно извиняться. Спрашивайте, что уже давно хотите спросить.

— Откуда вы знаете?

— Догадался по опыту. — Его улыбка сделалась еще шире. — Еще одно преимущество, которое отличает нас, квалифицированных психиатров. — Он сделал жест рукой. — Ну же, давайте.

Сестра Барбара снова заколебалась. Стоит ли? Да и сможет ли она это сделать? Она глубоко вздохнула.

— Есть у вас пациент по имени Норман Бейтс?

— Вам что-то о нем известно? — Улыбка исчезла с лица Клейборна. — Счастлив заметить, что большинство людей не знают о нем ничего.

— Счастливы?

— Фигурально выражаясь. — Доктор Клейборн пожал плечами. — Нет, по правде говоря, Норман занимает особое место в моей книге. И это уже не фигурально.

— Вы написали о нем книгу?

— Собираюсь когда-нибудь. Как только он начал наблюдаться у меня, я сразу стал собирать материалы о нем.

Они уже покинули холл, и теперь доктор Клейборн вел ее по коридору, тянувшемуся справа, продолжая разговор. Когда они проходили мимо комнаты для посетителей с застекленной стеной, она увидела членов одной семьи — мать, отца и подростка, вероятно, брата, — окруживших белокурую девушку в коляске. Девушка сидела тихо, с улыбкой на бледном лице, болтала с родственниками и вполне могла бы сойти за выздоравливающего пациента обычной больницы. Но это не обычная больница, напомнила себе сестра Барбара, а за этим бледным улыбающимся лицом скрывается темная тайна.

Они пошли дальше, и она обратилась к доктору Клейборну:

— Что это за лечение — электроконвульсивная терапия?

Он покачал головой.

— Это была рекомендация Стейнера, когда я взялся за лечение. Я не согласился с ним. Зачем это нужно, если пациент уже доведен до кататонического состояния? Проблема заключалась в том, чтобы вывести Нормана из фуги, не усугублять его уход от действительности.

— И вы нашли другие способы лечения?

— Норман не излечился. Ни в клиническом, ни даже в юридическом смысле этого слова. Но от симптомов нам удалось избавиться. Добрые старые приемы — регрессивный гипноз без наркосинтеза и каких-либо упрощенных методов. Все потихоньку, вопросы-ответы. Разумеется, в последние годы мы много узнали о диссоциативных расстройствах личности со сложной структурой бреда.

— Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что Норман больше не думает, будто он — это его мать.

— Норман — это Норман. И думаю, он принимает себя за такового. Если помните, в прошлом, когда его сознанием завладевала материнская личность, он совершал убийства, переодеваясь женщиной. Теперь он это осознает, хотя и не помнит отчетливо подобные эпизоды. Материал этих воспоминаний всплыл в результате гипноза, и был проанализирован после сессий, однако в обычном своем состоянии пациент по-прежнему ничего не помнит. Но, по крайней мере, он больше не отрицает действительность. Он был подвергнут катарсису.

— Но без абреакции?

— Именно так. — Доктор Клейборн внимательно посмотрел на нее. — Значит, вы и вправду читаете книги по этой тематике?

Сестра Барбара кивнула.

— И каков прогноз?

— Я уже сказал вам. Мы прекратили проводить регулярные обследования Нормана — нет смысла ждать в дальнейшем серьезных улучшений. Но теперь он не нуждается в строгой изоляции или успокоительных препаратах. Конечно, мы не рискуем выпускать его на прогулки. Я поручил ему заведовать здешней библиотекой. Таким образом, у него появилось хоть немного свободы в сочетании с ответственностью. Большую часть времени он читает.

— Из ваших слов я заключаю, что живется ему одиноко.

— Да, я это сознаю. Но больше мы ничего не можем для него сделать. Родственников у него нет, близких друзей тоже. А в последнее время в связи с переизбытком пациентов я не имел возможности уделять ему много времени и даже регулярно бывать у него.

Рука сестры Барбары затеребила четки, и она еще раз глубоко вздохнула.

— Можно мне повидать его?

Доктор Клейборн замер и уставился на нее.

— Зачем?

Она заставила себя выдержать его взгляд.

— Вы сказали, что ему одиноко. Разве это не достаточная причина?

Он покачал головой.

— Поверьте мне, я понимаю, что вы сочувствуете ему…

— Дело не только в этом. Это наше призвание. Именно за этим мы и пришли сюда с сестрой Кьюпертайн. Чтобы помогать беспомощным, подружиться с теми, у кого нет друзей.

— А может, и обратить их в свою веру?

— Вы доверяете религии? — спросила сестра Барбара.

Доктор Клейборн пожал плечами.

— Мои взгляды не имеют значения. Но я не могу подвергать опасности здоровье моих пациентов.

— Пациентов? — Теперь ее ничто не сдерживало, и она заговорила быстро. — Если бы вы были способны к сопереживанию, вы не думали бы о Нормане Бейтсе как о пациенте! Он человек — бедный, одинокий, растерянный человек, который даже не понимает толком, почему его держат взаперти. Он знает только одно: никому нет до него дела.

— Мне есть.

— Вот как? Тогда дайте ему возможность узнать, что и другим тоже.

Доктор Клейборн еле заметно вздохнул.

— Хорошо. Я отведу вас к нему.

— Благодарю вас.

Когда они шли через холл к боковому коридору, ее голос смягчился:

— Доктор…

— Да?

— Простите меня за то, что я проявила такую настойчивость.

— Не стоит извиняться. — Доктор Клейборн в свою очередь тоже заговорил мягче. Здесь, в темноте коридора, он вдруг показался ей усталым и опустошенным. — Иногда полезно, когда на тебя наседают. Снова ощущаешь адреналин. — Он улыбнулся, остановившись перед двойной дверью в дальнем конце коридора. — Вот мы и пришли. Это библиотека.

Сестра Барбара глубоко вздохнула — во всяком случае, попыталась это сделать в третий раз за день. Воздух был сырой, теплый, абсолютно неподвижный, и тем не менее ощущалось какое-то движение, какой-то трепещущий, пульсирующий ритм, притом такой сильный, что у нее закружилась голова. Она невольно потянула руку к четкам и только тогда поняла, в чем дело. Это стучало ее сердце.

Доктор Клейборн быстро взглянул на нее.

— С вами все в порядке?

— Разумеется.

В глубине души сестра Барбара не была в этом уверена. И зачем она настояла? Сочувствие ли движет ею или просто глупая гордость — гордость, ведущая в никуда?

— Вам не стоит ни о чем тревожиться, — сказал доктор Клейборн. — Я иду с вами.

Ее волнение немного улеглось.

Доктор Клейборн повернулся, и дверь распахнулась.

И они оказались в паутине.

Именно в паутине, отметила она про себя. Полки тянулись от середины комнаты точно нити, сплетенные пауком.

Они прошли вдоль темных рядов полок, тянувшихся по обеим сторонам помещения, туда, где под тусклым светом флюоресцентной лампы, стоявшей на письменном столе, находился центр паутины.

Из-за стола поднялась фигура паука.

У нее снова учащенно забилось сердце. Словно издалека до нее донесся голос доктора Клейборна:

— Сестра Барбара, это Норман Бейтс.

 

3

Увидев, как в библиотеку заходит пингвин, Норман в первое мгновение подумал даже, что, возможно, он и вправду безумен?

Но только в первое мгновение. Сестра Барбара оказалась не птицей, а доктор Клейборн пришел не для того, чтобы выяснять, здоров Норман или нет. Это был светский визит.

Светский визит. А как в психиатрической клинике принято исполнять роль хозяина?

— Садитесь, пожалуйста.

Наверное, так и нужно было сказать. Но едва они сели за стол, как наступило неловкое молчание. Неожиданно Норман, к своему удивлению, понял, что его гости смущены. Как и он, они не знали, с чего начать разговор.

Что ж, на этот случай всегда есть погода.

Норман посмотрел в сторону окна.

— И куда только подевалось солнце? Кажется, будет дождь.

— Типичный весенний день… знаете ведь, как это бывает, — ответил ему доктор Клейборн.

Сестра молчала.

Конец прогноза погоды. Может, она все-таки пингвин? Что обычно говорят пернатым, когда хотят завоевать их расположение?

Сестра Барбара кинула взгляд на открытую книгу, лежавшую перед ним на столе.

— Надеюсь, мы вас не потревожили?

— Вовсе нет. Обычное времяпрепровождение.

Норман закрыл книгу и отодвинул ее.

— Могу я спросить у вас, что вы читали?

— Биографию Морено.

— Румынского психолога?

Вопрос сестры Барбары заставил его быстро взглянуть на нее.

— Вы слышали о нем?

— Ну да. Не он ли изобрел метод психодрамы?

Определенно не пингвин. Он улыбнулся и кивнул.

— Верно. Сейчас, разумеется, это уже достояние истории.

— Норман прав, — вмешался в разговор доктор Клейборн. — Мы, в общем-то, отказались от этого подхода в групповой терапии. Хотя и поощряем проигрывание фантазий на вербальном уровне.

— Настолько, что позволяете пациентам выходить на сцену и строить из себя дураков, — сказал Норман.

— Это тоже достояние прошлого.

Доктор Клейборн улыбался, однако Норман почувствовал его волнение.

— Все же я думаю, что вы дали прекрасное представление, и мне бы хотелось, чтобы вы остались в группе.

Вид у сестры Барбары был озадаченный.

— Боюсь, я не вполне понимаю…

— Мы говорим о здешней любительской драматической программе, — объяснил Норман. — Подозреваю, что доктор Клейборн развил таким образом теории Морено. Как бы там ни было, он уговорил меня принять участие, и это не сработало. — Он подался вперед. — Каким образом…

— Простите.

Прервали его резко, и Норман нахмурился. В комнату вошел медбрат Отис, новичок, с третьего этажа. Он подошел к доктору Клейборну, и тот поднял голову.

— Да, Отис?

— Междугородный звонок. Спрашивают доктора Стейнера.

— Доктора Стейнера нет в городе. Он вернется во вторник утром.

— Я так и ответил. Но этот человек хочет поговорить с вами. Говорит, это очень важно.

— Так всегда говорят, — вздохнул доктор Клейборн. — Он назвался?

— Некий мистер Дрисколл.

— Никогда о таком не слышал.

— Говорит, продюсер с какой-то студии в Голливуде. Оттуда и звонит.

Доктор Клейборн отодвинул стул.

— Хорошо. Я поговорю с ним. — Он поднялся и посмотрел на сестру Барбару. — Может, хочет, чтобы мы поставили для него психодраму. — Он подошел к ней, готовясь подать ей руку. — Простите, но нам придется прервать визит.

— В самом деле? — спросила сестра Барбара. — А почему я не могу дождаться вас здесь?

Норман почувствовал, как напряжение возвращается к нему. Что-то подсказало ему, что лучше хранить молчание, и он сосредоточился на одной мысли. Пусть остается. Я хочу поговорить с ней.

— Как вам угодно.

Доктор Клейборн проследовал за Отисом к выходу мимо рядов полок. У двери он остановился и оглянулся.

— Я скоро вернусь, — сказал он.

Сестра Барбара улыбнулась. Норман краешком глаза наблюдал за двумя мужчинами. Доктор Клейборн что-то шепнул Отису, тот кивнул, а потом они вместе вышли в коридор. Мгновение Норман видел их темные силуэты на фоне противоположной стены коридора; потом один силуэт удалился, а другой остался. Отис остался сторожить за дверью.

Какой-то слабый звук привлек внимание Нормана. Это сестра перебирала четки. Напускное спокойствие, заметил он про себя. Но она хотела остаться. Зачем?

Он подался вперед.

— Откуда вы знаете о психодраме, сестра?

— Из лекций, которые посещала в колледже.

Ее голос был тихим, его едва не заглушал перестук четок.

— Понятно.

Норман тоже заговорил тише:

— И там же узнали обо мне?

Перестук стих. Норман весь обратился в слух. Инициатива перешла к нему. Впервые за несколько лет он владел ситуацией, контролировал ее. Как это прекрасно, когда можно откинуться на стуле и наблюдать за кем-то другим, кто старается спрятать свою истинную сущность. Большая, костлявая, некрасивая женщина, скрывающаяся за образом пингвина.

Совершенно неожиданно он поймал себя на размышлениях о том, что спрятано под этой одеждой, какое тело она скрывает. Теплая, пульсирующая плоть. Он мысленно очертил контуры этого тела, двигаясь от стремившихся вырваться из-под одежды, жаждавших ласки грудей до округлого живота и треугольника внизу. Сестры сбривают волосы на голове, а там? Там у нее тоже все выбрито?

— Да, — сказала сестра Барбара.

Норман заморгал. Она что, читает его мысли? Затем он понял, что она просто ответила на заданный вопрос.

— И что же обо мне говорили?

Сестра Барбара беспокойно заерзала на стуле.

— Вообще-то это было примечание, всего несколько строк в одной книге.

— Значит, я попал в учебники?

— Извините, я не хотела вас смущать…

— Тогда что же вы хотели сказать?

Странно было наблюдать, как еще кто-то пытается выйти из затруднения. Все эти годы из затруднения пытался выйти он — но так и не вышел, и никогда не выйдет! Черт, да выходи же!

Норман едва заметно улыбнулся.

— Почему вы пришли сюда? Зоопарк по воскресеньям не работает?

И снова она затеребила эти свои дурацкие четки. Дурацкие четки, дурацкое затруднение. Так выбрила она это дурацкое место или нет?

Сестра Барбара посмотрела на него.

— Я думала, мы можем поговорить. Видите ли, встретив ваше имя в той книге, я полистала подшивки газет. То, что я обнаружила, заинтересовало меня…

— Заинтересовало? — Тон Нормана никак не вязался с его улыбкой. — Вы были шокированы, так ведь? Шокированы, пришли в ужас, испытали отвращение… так что же?

Сестра Барбара заговорила едва ли не шепотом:

— В тот момент… все сразу. Я думала о вас как о монстре, о каком-то чудовище, которое крадется с ножом в темноте. На протяжении нескольких месяцев я не могла выбросить вас из своих мыслей, из своих снов. Но в конце концов это прошло. Все изменилось.

— Как?

— Трудно объяснить. Но что-то произошло со мной после того, как я приняла постриг. Послушничество… размышления… исследование собственных запретных мыслей, тайных грехов. Это что-то вроде психоанализа, наверное.

— Психиатрия не верит в грех.

— Но она признает ответственность. Как и моя вера. Со временем я пришла к пониманию истины. Вы ведь не осознавали того, что делаете, — так как же можно считать вас ответственным за случившееся? Это я согрешила, поторопившись осудить вас, не попытавшись понять. И когда я узнала о нашем визите сюда, то поняла, что должна встретиться с вами, хотя бы для того, чтобы покаяться.

— Вы хотите, чтобы я простил вас? — Норман покачал головой. — Будьте честны. Вас привело сюда любопытство. Вы пришли, чтобы посмотреть на чудовище, так ведь? Что ж, взгляните внимательнее и скажите, что я собой представляю.

Сестра Барбара подняла глаза и долго смотрела на него в свете флюоресцентной лампы.

— Я вижу седеющие волосы, морщины на лбу, приметы страдания. Не того, которое вы причинили другим, а того, которое доставили себе. Вы не чудовище, — добавила она, — а всего лишь человек.

— Весьма лестно.

— Что вы хотите этим сказать?

— Еще никто не говорил мне, что я человек, — ответил Норман. — Даже моя собственная мать. Она думала, я слабый, женоподобный. А дети, когда мы играли в мяч, обзывали меня неженкой…

Его голос поник.

— В мяч? — Сестра Барбара вновь пристально посмотрела на него. — Прошу вас, расскажите мне. Я хочу знать.

Хочет знать! Она действительно хочет знать!

Норман вновь обрел дар речи:

— Я был болезненным ребенком. Носил очки с толстыми стеклами, только несколько лет назад перестал. И никогда ни во что не умел играть. После уроков мы играли на площадке в бейсбол, мальчики постарше были капитанами. Они по очереди выбирали себе помощников. Я всегда был последним в списке… — Он умолк. — Нет, вам этого не понять.

Сестра Барбара продолжала смотреть на него, но теперь уже не столь пристально. Она кивнула, ее взгляд стал мягче.

— То же самое было со мной, — сказала она.

— С вами?

— Да. — Она с улыбкой глядела на четки, перебирая их левой рукой. — Видите ли… Я левша. Девушки тоже играют в бейсбол. Я хорошо подавала мяч. Меня выбирали первой.

— Но это же полная противоположность того, что происходило со мной.

— Противоположность, но по сути то же самое. — Сестра Барбара вздохнула. — С вами обращались как с неженкой, а со мной — как с сорванцом. То, что я была первой, задевало меня так же, как вас — то, что вы были последним.

Воздух вокруг был плотный, липкий. В окно с улицы заползали сумеречные тени и сгущались вокруг круга света, лившегося из лампы.

— Может, это было лишь частью моей проблемы, — сказал Норман. — Вы знаете, что со мной произошло: я переодевался женщиной. Вам повезло. Вы, во всяком случае, избежали потери своей индивидуальности, потери пола.

— Разве? — Сестра Барбара выпустила из рук четки. — Сестра — существо бесполое. И лишенное индивидуальности. Даже имя, данное ей при рождении, у нее отнимают. — Она улыбнулась. — Я не жалею об этом. Но, если вдуматься, вы и я внутренне очень похожи. Мы родственные души.

На мгновение Норман едва не поверил ей. Он хотел поверить, хотел признать факт их сходства. Однако в круге света на полу он увидел тень — тень оконной решетки.

— Есть отличие, — сказал он. — Вы пришли сюда, потому что сами так захотели. И можете уйти, когда захотите. Это называется свобода воли.

— Не бывает свободной воли. — Сестра Барбара покачала головой. — Только Божья. Это Он прислал меня сюда. Я иду лишь туда, куда Он меня направляет. А вы остаетесь здесь лишь затем, чтобы служить той же Божественной цели.

Она умолкла. Мертвенно-бледный свет проник в помещение. Норман принялся искать глазами его источник в неожиданно сгустившейся темноте за окном. И тут решетку сотряс гром.

— Похоже, начинается гроза. — Взглянув на сестру Барбару, Норман нахмурился. — Что с вами?

Ответ был слишком очевиден. В свете лампы лицо сестры было смертельно бледным. Она перебирала четки, закрыв глаза. В ее поведении не было ни упований на защиту свыше, ни мальчишеской бравады. За суровыми, почти мужскими чертами таился страх.

Норман быстро поднялся и шагнул к окну. Выглянув наружу, он увидел лоскут мрачного неба над больничным двором. Еще одна молния лезвием сверкнула над парковкой; в течение нескольких секунд она мерцала ореолом над машинами и фургоном, в котором приехали сестры. Норман задернул занавески, за которыми скрылось зеленоватое свечение, и повернулся как раз в ту минуту, когда гром разразился еще одной угрозой.

— Так лучше? — спросил он.

— Благодарю вас.

Сестра Барбара отдернула руку от четок.

Что-то застучало. Четки. Он уставился на них.

Вместе со звуками грома исчезла вся эта чертовщина насчет психологической интуиции, вся эта чепуха насчет воли Божьей. Она была всего лишь перепуганной женщиной, боявшейся собственной тени.

Теперь тени окружили их со всех сторон. Они таились в углах, тянулись вдоль едва различимых книжных полок, уходивших в направлении двери. Взглянув еще дальше, Норман убедился, что коридор за дверью был пуст. Темный силуэт, который находился там, исчез. Причина была ему, конечно, ясна. В грозу с психами одни проблемы. Наверное, Бог послал Отиса наверх, чтобы тот присмотрел там за пациентами.

Норман повернулся к сестре Барбаре, снова услышав перестук четок.

— Вы уверены, что с вами все в порядке? — спросил он.

— Конечно.

Однако четки стучали у нее в руках, а голос дрожал. Боится грома и молнии; беззащитная женщина, только и всего.

Неожиданно Норман, к своему удивлению, ощутил напряжение в паху. Он знал только один способ бороться с этим — и произнес едкие слова, которые уже жгли ему язык:

— Вспомните, что вы говорили мне. Если Бог послал вас сюда, значит, и грозу тоже послал Он.

Сестра Барбара посмотрела на него. Четки вибрировали в ее руках.

— Нельзя говорить такие вещи. Разве вы не верите в волю Божью?

Снаружи прогремел гром, и Норману показалось, что этот удар пришелся прямо по его голове и сотряс его мозг. Потом за занавесками сверкнула молния, осветившая все. Божья воля. Он молился, и его молитвы были услышаны.

— Да, — ответил Норман. — Верю.

Сестра Барбара поднялась.

— Я, пожалуй, пойду. Сестра Кьюпертайн может забеспокоиться.

— Не о чем беспокоиться, — сказал Норман. Но он говорил с самим собой.

Той давней ночью, когда все началось, шел дождь. И сейчас идет. Дождь с небес. Да исполнится воля Божья.

Прогрохотал гром, и проливной дождь застучал по внешней стене здания, погруженного в темноту. Однако Норман не слышал его.

Он слышал лишь постукивание четок сестры Барбары, следуя за нею в полутьме между рядами полок.

 

4

Сестре Кьюпертайн так и не представился случай посетить нового пациента в палате 418. Когда началась гроза, она находилась в палате Такера, а когда она ушла оттуда, дождь уже затихал.

Она постаралась как можно быстрее пройти по заполненным людьми коридорам и периодически натыкалась на возбужденных пациентов, которые возвращались в открытые палаты в сопровождении друзей и родственников. Сновали санитары и дежурные по этажу, спеша на крики, доносившиеся из-за закрытых дверей в конце коридора. Когда она подошла к двери лифта на четвертом этаже, там уже стояла толпа, охваченная нетерпением и беспокойством.

Прибыл лифт, и посетители заполнили его. Сестра Кьюпертайн попробовала было тоже втиснуться, но места в кабине уже не осталось. Дверь с резким звуком закрылась, и сестра Кьюпертайн осталась на площадке с дюжиной других неудачников.

Никто из находившихся в лифте не сделал попытки уступить ей место, а оставшиеся на площадке не обратили на сестру Кьюпертайн ни малейшего внимания. Никакого нынче уважения, ни малейшего. Святая Мария, прости их. И куда только катится мир!

Поджав губы, сестра Кьюпертайн вспомнила об унижениях, которым подверглась здесь. Старый мистер Такер был капризен и отверг ее предложение помолиться с ней, а в ответ на замечание употребил несколько бранных выражений. Этого, конечно, следовало ожидать от человека, находившегося в подобном состоянии. А вот поведению сестры Барбары не было оправданий; ее отказ подняться наверх был явным неповиновением. Вероятно, придется переговорить о ее поведении с матерью настоятельницей, когда они вернутся в монастырь.

Гром продолжал греметь. Меж тем лифт приехал снова. На этот раз сестра Кьюпертайн вошла одной из первых. Однако это не ускорило ее передвижения; они остановились на третьем этаже, потом на втором, где еще несколько человек попытались втиснуться в кабину. Маленькую сестру Кьюпертайн бесцеремонно прижали к металлической обшивке в дальнем левом углу лифта. А когда дверь открылась на нижнем этаже, она вынуждена была ждать, пока выйдут другие. Она чувствовала, как под одеждой струится щекочущий пот, а стекла ее очков стали мутными в душном мареве переполненной кабины.

Она сняла их и вытерла о рукав, и тут ее едва не сбила с ног пара, которая, спотыкаясь, спешила к выходу. Водрузив чепец на голову и опустив его на уши, сестра Кьюпертайн осмотрела холл. К этому времени возле регистратуры осталось лишь несколько человек. Сестры Барбары нигде не было видно.

Сестра Кьюпертайн взглянула на часы за регистраторской стойкой. Десять минут шестого. На улице было уже темно, хоть глаз выколи, шел проливной дождь. Пресвятая Богородица, да они насквозь промокнут, пока доберутся до фургона. Где же эта девчонка?

Она подошла к стойке, и регистраторша посмотрела на нее.

— Чем могу вам помочь?

Сестра Кьюпертайн заставила себя улыбнуться.

— Я разыскиваю…

Гром заглушил ее вопрос и часть ответа регистраторши.

— …видела, как она выходила минуту назад.

— Выходила? Вы в этом уверены?

— Да, сестра. — Похоже, ей тоже передалась тревога. — Что-то случилось?

— Нет, благодарю вас.

Сестра Кьюпертайн повернулась и направилась к выходу. Peccavi. Ложь во спасение, наверняка; регистраторше до нее и дела нет, а огорчать ее она не хотела. Но что-то определенно было не так, раз имело место столь явное непослушание. Мать настоятельница непременно должна услышать всю эту историю нынче же вечером.

И когда только он закончится! А ведь ей еще предстоит долгое возвращение сквозь такую ужасную грозу. Сестра Кьюпертайн остановилась перед стеклянной дверью, глядя на бурлящий, подгоняемый ветром водный поток, падавший с неба. Темноту то и дело рассекали фары машин, быстро отъезжавших в ночь. Вспышка молнии на миг высветила очертания фургона, который по-прежнему стоял у ворот парковки. Благодарю тебя, Господи, за небольшие милости! И спасибо тебе, Господи, за то, что меня защищает моя одежда.

Она открыла дверь и вышла наружу. Вода захлюпала под ее тяжелыми башмаками, а стрелы дождя забарабанили по чепцу. Когда она дошла до середины парковки, тяжелые капли заволокли стекла ее очков и она почти перестала что-либо видеть.

Она сняла очки, чтобы протереть их, и тут же, споткнувшись, подвернула ногу. Острая боль пронзила лодыжку. Сестра Кьюпертайн вскрикнула, но вспышка боли, к счастью, миновала, и она пришла в себя. Только теперь она поняла, что очки выскользнули у нее из рук.

Сестра Кьюпертайн начала беспомощно осматривать все вокруг, пытаясь в темноте найти пропажу. Очков нигде не было. Слава богу, в монастыре у нее есть еще одна пара. Лучше не тратить время попусту и поскорее укрыться от этого дождя.

Она на ощупь двинулась вперед, но тут завыл ветер и принялся трепать ее намокшие рукава и юбки.

Из темноты неожиданно вырвался свет и послышался шум двигателя, который заглушил вой ветра. Всмотревшись, она увидела, что фургон движется. Это еще что… уж не собралась ли сестра Барбара уехать без нее?

— Погодите! — С трудом передвигаясь, сестра Кьюпертайн направилась к источнику света. — Подождите меня!

Она задыхалась, когда подошла к машине. Пока она искала ручку дверцы, фургон остановился. Дверца распахнулась, и сестра забралась на сиденье.

Двигатель заработал, и фургон устремился к воротам. Прежде чем они выехали на дорогу, сестра Кьюпертайн уже разразилась тирадой, о которой, она знала, ей потом придется пожалеть:

— Где вы были, сестра? Почему не дождались меня в холле? Неужели у вас нет никакого уважения? Если уж вам так не терпелось уехать, вы должны были подогнать машину к входу и подобрать меня там.

— Простите…

Ответ ее попутчицы был заглушен новым раскатом грома. Но сестра Кьюпертайн не обратила на это внимания, поскольку еще не договорила.

— Взгляните на меня — я промокла насквозь! И потеряла очки — где-то там, на парковке. Да это же… осторожно!

Фургон летел с шоссе прямо на обочину, но сестра Барбара в последний момент успела повернуть руль и избежать аварии.

— Пожалуйста, смотрите, куда едете…

Сестра Кьюпертайн умолкла. Она вдруг поняла, что сейчас не время распекать спутницу. Опасно отвлекать водителя, да еще в такой ливень.

Она умолкла и стала смотреть, как ритмично движутся «дворники», приоткрывая невидимое пространство дороги. Сестра Барбара взглянула на нее, но ничего не сказала; в темноте невозможно было судить о ее реакции. Отвернувшись, она сосредоточилась на том, чтобы удержать фургон на скользком шоссе. Дождь продолжал барабанить по крыше.

Сестра Кьюпертайн смотрела вперед, с трудом различая купы деревьев, ветви, раскачивавшиеся на ветру. Впереди показалась боковая дорога, уходившая в лесистый район. Фургон замедлил движение и свернул на эту дорогу, углубившись в темноту.

— Мы не туда едем! — крикнула сестра Кьюпертайн, стараясь перекричать шум грозы, но спутница не обращала на нее внимания. Фургон ехал между искривленными деревьями. — Вы что, не слышите? Мы же не туда свернули!

На этот раз сестра Барбара кивнула и остановилась близ развилки двух узких дорог. Ее правая рука потянулась к ключу зажигания. Потом она подалась вперед и просунула руку между ног, к днищу фургона.

На мгновение эта расплывчатая нагнувшаяся фигура напомнила сестре Кьюпертайн какую-то птицу — хищную птицу. Но лишь на мгновение.

Фигура выпрямилась и повернулась к ней в тот самый миг, когда небо озарила молния.

В ее свете сестра Кьюпертайн увидела искаженное лицо под чепцом, а в поднятой руке — сверкающую монтировку, которая опускалась на нее.

Больше она не слышала грома.

 

5

Ну же, расшевели ее. В задней части фургона есть где разместиться. Там можно расстелить одежду, вытянуть безжизненные ноги. Может, другая — сестра Барбара — и брила то место, но у этой оно не было выбрито. Вообще-то ему нужна была та. Он захотел ее с той минуты, как пошел за ней следом по книгохранилищу, только времени не было. Не было времени даже на то, чтобы посмотреть; все нужно было делать так быстро. Эта — старая, зато теперь у него есть время, а если закрыть глаза, то и лица будет не видно.

Важно почувствовать ее. Ну же, расшевели ее, вкачай в нее жизнь. Вот она, в позе матери настоятельницы…

Матери?

Это же кровосмешение. Но он знал, что сестра Кьюпертайн — не его мать. Или все-таки мать? С закрытыми глазами он не видел ее лица. Да расшевели же ты ее. Еще… быстрее. Мама, о Господи…

Норман откатился набок и сел. Он вспотел, тяжело дышал, но, слава Богу, все закончилось. Бог прислал ему этих сестер, чтобы освободить его от греха. Невеста Христова была сейчас его невестой. Или была ею прежде. Это была древняя история. Норманнское завоевание.

Он едва слышно хихикал в темноте, возясь с незнакомой ему чужой одеждой, которую вновь напяливал на себя. Отличная маскировка. Он обманул сестру Кьюпертайн, он всех обманул, сумев таким образом выбраться из больницы. Впрочем, у него уже был опыт такого рода. «Весь мир — театр… И каждый не одну играет роль». Он уже играл роль женщины, а теперь сыграл мужчину. Мама всегда называла его неженкой; может, думала, что он не способен на большее. Ну теперь-то ты все поняла, Мама? Матерь Божья…

Его хихиканье заглушил раскат грома, тотчас вернувший его к действительности. А когда снова мелькнула молния, Норман не мог не увидеть тело, которое лежало в гротескной позе рядом с ним. Он отвел глаза и быстро натянул черную юбку, прикрыв бесстыдно обнаженные бедра.

Больше ему это не нужно. Теперь надо избавиться от этого как можно скорее. Но как?

Он приподнялся над сиденьем и посмотрел сквозь залитое дождем лобовое стекло. Между дорогой и деревьями тянулась узкая канава. Можно спрятать тело там, в кустах, но надолго ли? Кто-нибудь обязательно пойдет здесь и увидит его. Вот если выкопать могилу…

Норман отвернулся и принялся ждать, когда очередная вспышка молнии позволит ему разглядеть что-либо еще в задней части фургона. Это там он нашел монтировку. А вот лопаты он не видел — да и глупо думать, будто в машине непременно будут возить лопату. Но ведь голыми руками такую грязь не разроешь.

Норман вдруг понял, что дрожит, и не только от холода. Есть ведь другой способ. О господи, ведь есть…

Он стал передвигаться в сторону кабины фургона и внезапно на что-то наткнулся. Вытянув руку, Норман нащупал железную канистру. Когда он поднимал ее, внутри что-то булькнуло. Он тщетно прищуривался, пытаясь разглядеть, что написано на канистре, но довольно быстро опознал содержимое по запаху.

Бензин. Галлоновая канистра, которую возят про запас.

Что ж, это подойдет. Можно сжечь тело, а заодно и фургон. Замести все следы.

Великолепный выход. Ищи и обрящешь. Норман стал ощупывать пол в поисках спичек.

И вдруг он снова задрожал. Потому что не мог найти спичек. Нигде. Да и откуда им здесь взяться? В обыкновенных обстоятельствах спички нужны не более, чем лопата. Если, конечно, их не спрятали в бардачок…

Он снова забрался на водительское место и дернул на себя небольшую прямоугольную крышку на приборной доске. Она открылась, и он увидел полку внутри. Норман начал ощупывать рукой разные предметы: пустой пакет из-под влажных салфеток для лица, дорожную карту, небольшую отвертку, документы на машину, запаянные в пластик, фаллообразный фонарик. Спичек не было.

Спичек нет. Это конец.

Ошеломленный, Норман сидел и слушал голоса — прерывающийся, властный, жалобный.

Прерывавшийся голос был его собственным. Помогите мне… пожалуйста, кто-нибудь, помогите!

Властный голос принадлежал доктору Клейборну. Успокойся. Помни, я не могу это для тебя сделать. В конце концов тебе придется научиться самому себе помогать.

Жалобный голос был и не голосом вовсе, а шумом дождя, стучавшего по крыше фургона.

А ведь доктор Клейборн прав. В конце концов он должен научиться сам себе помогать. Но в такой дождь лучше оставаться в фургоне. Единственное, чем он может сейчас помочь себе, — это попытаться унять дрожь. Для того, что ему предстоит сделать, понадобятся крепкие нервы и крепкие руки.

Норман вспомнил, что видел в задней части фургона одеяло, которым было прикрыто запасное колесо в правом углу. Он повернулся и начал протискиваться в темноту мимо того, что лежало на полу — то ли Мамы, то ли сестры, — стараясь при этом не смотреть вниз, где собирались тени. Странно, и как он удержался от того, чтобы дотронуться до этого или хотя бы взглянуть еще раз.

Однако, едва сверкнула молния, он на секунду увидел ореол вокруг ужасной головы. Матерь Божья!

Зажмурившись, он потянулся к одеялу, стянул его и с лихорадочной поспешностью расстелил. Когда он снова открыл глаза, неподвижное тело было уже прикрыто. Он тщательно подоткнул одеяло с боков, потом осмотрел результаты своих усилий. Теперь и не скажешь, что там, под одеялом; никто не догадается. А если кто-то попробует…

Норман нащупал монтировку там, куда прежде ее отбросил. Он снова полез к водительскому сиденью, прихватив находку с собой, и, добравшись до места, бросил ее в ногах. Теперь у него было хоть какое-то средство защиты на случай, если таковая понадобится.

Но она понадобится ему, только если он не будет осторожен. Руки у него больше не дрожали, и он мог вести машину. Вот что он должен сейчас делать. Ехать, ехать подальше отсюда.

Норман повернул ключ зажигания, и двигатель отозвался на его жест. Он вывел фургон задним ходом на дорогу, осторожно двигаясь между деревьями. Одно то, что он сидит за рулем, уже действовало на него успокаивающе. Власть над машиной означала, что он владеет собой. А тот, кто владеет собой, владеет будущим. Осталось лишь составить план дальнейших действий.

Где-нибудь впереди попадется магазин или заправка. Там он и купит спички.

Однако шансов на то, что на этой объездной дороге попадется торговое заведение, было не много. Лучше было бы выехать на главное шоссе. Норман нашел подходящее место, развернулся и поехал обратно к развилке.

Дорога стала шире, и он немного расслабился. Дорога лучше, значит, лучшие возможности впереди. Так он думал, пока широким рукавом не задел руль. Он вспомнил, во что он одет, и нахмурился.

В больнице этот наряд был его спасением. Никто на него и внимания не обратил, когда он пересекал заполненный людьми холл, стремясь поскорее скрыться в темноте.

Но теперь одеяние выдаст его. Нечего и думать о том, чтобы остаться незамеченным, зайдя в сельскую лавку. Даже на сестру Барбару там посмотрели бы с любопытством. Визит на заправку был не менее опасным.

В его сознании быстро нарисовалась картина. Дождливый воскресный вечер, машин нет, дела не идут… в лавке сидят хозяин и его юный помощник, который листает комикс и одновременно слушает радио. Услышав, как кто-то сигналит, призывая кого-нибудь из них выйти на дождь, подросток недовольно морщится. Господи помилуй, да это же монахиня! И ей нужен не бензин, а спички! Какого черта монашке понадобились спички! Тут что-то не так. Эй, папа, может, ты разберешься…

Картина исчезла. Он еще раз бросил взгляд на свой рукав. Расслабься. Просто продолжай ехать и думать. Но куда? Куда он может отправиться в этом облачении?

«Ступай в монастырь».

Это Гамлет сказал.

Но Гамлет был безумен.

«Это путь к безумью». А есть ли другой путь? Сбросить монашеское одеяние — не выход; где бы он ни появился, его нетрудно будет опознать по синей больничной одежде, которая сейчас была на нем. Нужно выбирать: либо сбежавший пациент, либо монахиня. Ему нужны спички, да, но обычный костюм необходим ему еще больше. Человека делает одежда.

Гром гремел, потрясал, насмехался. Глас Божий. Но Бог не стал бы смеяться над ним сейчас, после того как помог ему преодолеть столько препятствий. Господь усмотрит. Господь подаст знак.

И снова сверкнула молния. Всего на мгновение, однако Норман успел разглядеть сгорбленную фигуру, маячившую впереди под одиноким деревом на обочине дороги, с куском картона в руке, на котором заглавными буквами было коряво нацарапано лишь одно слово.

Бог подал знак, и этот знак гласил: Фейрвейл.

 

6

Только дойдя до кабинета Стейнера и опустившись в кресло за письменным столом, доктор Адам Клейборн понял, как он устал. Это было кресло администратора, с кожаными подлокотниками и спинкой, с упругим вместительным сиденьем, рассчитанным на упругие внушительные ягодицы. Кресло того, кто всемогущ.

Усталость сразу уступила место раздражению, едва он сравнил этот комфорт с грубой и дешевой фанерно-пластиковой отделкой своего маленького кабинета, выходившего в холл. Неудивительно, что он измотан, работая в две смены, в то время как Стейнер сидит здесь в своем упругом кресле и отдает распоряжения или бегает со своими раздутыми счетами на различные совещания.

Клейборн вздохнул и взял трубку телефона, который уже звонил некоторое время. Хватит себя жалеть.

— Алло, это доктор Клейборн. Простите, что заставил ждать.

— Ничего. — В трубке звучала музыка, и кто-то на том конце провода старался говорить громче, чтобы его было слышно, — Это Марти Дрисколл, «Энтерпрайз продакшнс». Я звоню насчет картины.

— Картины?

— Кинокартины. Разве Стейнер вам ничего не говорил?

— Боюсь, что нет.

— Забавно. Я разговаривал с ним в четверг и изложил ему суть дела. Вы получили конверт?

— Какой конверт?

— Я отправил его срочной почтой в пятницу утром. — Что-то щелкнуло, когда Дрисколл договорил фразу, и музыка прекратилась. — Он уже должен был получить его.

Клейборн кивнул, затем спохватился. Почему люди кивают, когда говорят с кем-то по телефону? Этого скорее можно ожидать от пациентов. Может, психоз заразен? Чтобы здесь работать, необязательно быть сумасшедшим, но это помогает.

— Я ничего не знаю о конверте, — сказал Клейборн и добавил: — Погодите-ка.

Во время разговора он заметил большой коричневый конверт, который лежал в корзине из металлических прутьев на противоположном конце стола. Он вынул его и прочитал обратный адрес в верхнем левом углу.

— Ваш конверт и в самом деле доставлен. Вот он, здесь на столе.

— Доктор Стейнер открывал его?

Клейборн увидел, что конверт разрезан.

— Да.

— Так почему же он не перезвонил? Он обещал сделать это, как только прочтет сценарий.

Разговор сопровождался раскатами грома за окном, и Клейборн не расслышал последнюю фразу.

— Вы не могли бы повторить? У нас тут гроза…

— Сценарий. — Дрисколл заговорил еще громче, выказывая нетерпение. — Он должен быть там. Посмотрите.

Клейборн перевернул конверт, и его содержимое высыпалось на стол: три глянцевые фотографии размером восемь на десять плюс объемистая рукопись сценария в папке из искусственной кожи. Он взглянул на название, написанное на карточке, которая была прикреплена к папке.

— «Безумная леди», — произнес он.

— Ну да. Вам нравится такое название?

— Не особенно.

— Стейнеру тоже. — В ответе Дрисколла послышалось снисходительное терпение. — Да вы не волнуйтесь, мы не будем за него цепляться. Может, вы с Эймсом придумаете что-нибудь получше?

— С Эймсом?

— Рой Эймс. Мой автор. Могу прислать его к вам на пару дней. Чтобы, так сказать, на месте все прощупал на тот случай, если не до конца разобрался в нюансах. Знаю, что Бейтс пока не в форме, но если он поговорит с ним…

— Не понимаю. Вы говорите о Нормане Бейтсе?

— Ну да. О психе.

— Но какое это имеет отношение к…

— Послушайте, доктор, — Дрисколл заговорил живее. — Я все забываю, что вы не читали сценария. Мы делаем фильм о Бейтсе.

Клейборн выронил папку из искусственной кожи на стол. «Безумная леди». Он тупо смотрел на сценарий. Что он там сказал сестре Барбаре о психодраме? Чтобы здесь работать, необязательно быть сумасшедшим, но это помогает.

— Доктор… вы слушаете меня?

— Да.

— Так скажите же что-нибудь. Вас увлекает эта идея?

— Хотите знать мое профессиональное мнение?

— Ну да, конечно.

— Тогда слушайте внимательно. Как практикующему психиатру, мне кажется, что вы не в своем уме.

Дрисколл рассмеялся еще громче, чем говорил, и смеялся он до тех пор, пока Клейборн не добавил:

— Я говорю серьезно. Вы не сможете снять фильм о Нормане Бейтсе.

— Да вы не волнуйтесь, с юридическими инстанциями все согласовано. Вся эта история стала достоянием общественности, как и дела Бостонского Душителя и Чарли Мэнсона…

— Это дело отличается от прочих.

Однако Дрисколл его не слушал.

— Поверьте мне. Мы их всех за пояс заткнем. Выпустим фильм в конце осени и прогремим на весь мир.

— То, о чем вы говорите, — дешевая сенсация…

— Ничего себе дешевая! Да это нечто! Ее бюджет как минимум одиннадцать с половиной миллионов.

— Я говорю не о финансах.

— Правильно. Это моя сфера ответственности.

— А моя сфера ответственности — благополучие моих пациентов.

— Да бросьте вы волноваться. Мы тоже не хотим делать халтуру. Поэтому я и прислал сценарий, чтобы вы посмотрели, нет ли там ошибок…

— Если хотите знать мое мнение, вся эта затея — ошибка.

— Да будет вам, доктор, вы же его даже не читали! — Голос в трубке стал еще громче. — Почему бы вам не сделать нам одолжение и не посмотреть? Но помните: если будут какие-то изменения, то мы должны получить их самое позднее через неделю, чтобы иметь пару дней на переделки и репетиции. Все, что мне от вас нужно, это небольшая поддержка. А если вы думаете, что Эймсу стоит приехать и поосмотреться там несколько дней, так и скажите.

— А доктор Стейнер согласился на это?

— Он сказал, что свяжется со мной, как только прочтет сценарий. Так что если вы попросите его перезвонить мне, когда он вернется…

— Хорошо.

— Спасибо. — Опять громко заиграла музыка, означавшая конец разговора. — Было приятно побеседовать с вами, — сказал Дрисколл. — Хорошего дня.

Клейборн положил трубку и откинулся в кресле. Хорошего дня. Он на мгновение представил себе, насколько хорошо проводит день Марти Дрисколл. Наверное, звонит по телефону, лежа у бассейна в Бель-Эйр, нежится на солнце «техниколоровских» цветов под звуки системы «долби».

Здесь солнца не было — только темнота, разгоняемая грозой, и не было никаких звуков, за исключением грома и шума дождя.

Он подумал о Стейнере, который уверенно и самодовольно расположился сейчас в первом классе самолета. Почему он не упомянул о сценарии? Неужели он не понимает, с какими сложностями это сопряжено? Как можно даже думать о том, чтобы поддерживать подобный проект, не ставя под удар достоинство профессии и хрупкое душевное равновесие пациента? Впрочем, Стейнера явно не волнует, что будет чувствовать в этой ситуации Норман. Все, что его заботит, — это то большое заседание в Сент-Луисе. Что происходит здесь, для него не имеет значения. Но ведь это шоу-бизнес: все аплодисменты достаются звезде, всю работу выполняют статисты.

Клейборн покачал головой. Предубеждение. Ты слишком устал, чтобы соображать как следует. Ты ведь не знаешь, что на самом деле думает Стейнер. И ты не читал сценария…

Он отодвинул папку из искусственной кожи и принялся рассматривать фотографии. Глянцевого мужчину, снятого по пояс, с глянцевой улыбкой на глянцевом лице Клейборн узнал сразу. Пол Морган. Одна из нынешних звезд, которые… как там говорят?.. делают сборы. Но не он же будет играть Нормана?

Однако это было единственное изображение мужчины. На двух других фотографиях была запечатлена девушка, которой Клейборн не знал. Или знал? Улыбавшееся лицо с широко раскрытыми глазами не было ему знакомо и тем не менее о чем-то смутно напоминало.

И вдруг он вспомнил, где видел это лицо раньше, — на замызганных фотокопиях старых газетных вырезок в истории болезни Нормана Бейтса.

Мэри Крейн!

Этого не может быть. Мэри Крейн была жертвой Нормана, он убил ее в душевой.

Они нашли двойника.

Рассматривая девушку на фотографиях, Клейборн испытал чувство, прежде знакомое ему только по снам — снам, в которых ему угрожало что-то, чего он не мог ни увидеть, ни распознать. Но он знал, что это преследует его, и бежал сколько было сил, хотя бежать было некуда. И когда это настигало его, он просыпался.

Сейчас он не спал, но угрозу тем не менее чувствовал. Что-то…

— Доктор Клейборн!

В дверях, тяжело дыша, стоял Отис.

Клейборн поднял голову, и фотографии рассыпались по столу.

— Да?

— Скорее… там, в библиотеке… что-то случилось…

Что-то.

Он заторопился, как всегда делал во сне, но на сей раз не стал убегать, а устремился туда, откуда исходила угроза, — вниз по лестнице, не дожидаясь лифта, следом за Отисом.

Когда они оказались внизу, Клейборн окликнул его:

— Что произошло?

— Не знаю… меня там не было…

— Иначе говоря, ты оставил их одних?

— Гроза… мне нужно было проверить палату С, завести пациентов обратно… там не было дежурного. — Отис с трудом переводил дух, и лестничное эхо разносило его тяжелые вздохи. — Когда я уходил, они просто разговаривали. Отсутствовал я не больше пяти минут, а когда вернулся, его уже не было.

— Нормана?

Отис достиг первого этажа, толкнул дверь, и Клейборн последовал за ним по коридору.

— Я известил регистратуру, чтобы предупредили все этажи. Сегодня в охране Аллен, он обыскивает двор.

Когда они неслись к библиотеке, с трудом задышал уже Клейборн. Его башмаки стучали по полу, а в голове стучали слова. Норман исчез. Сбежал. И вот теперь ты бежишь. Бежишь навстречу чему-то.

Они продолжали бежать. Миновали дверь, проникли в темное помещение, устремились между книжных полок, где что-то ждало его.

Клейборн остановился и опустил глаза.

— Сестра Барбара…

Но это была не сестра Барбара, во всяком случае, это больше не было ею. Это было чем-то. Чем-то обнаженным, холодным и неподвижным, что смотрело на него невидящим взглядом, выпученными глазами, словно стремившимися вылезти из-под маски.

Именно из-под маски, потому что тело ее было мертвенно-бледным, а лицо — устрашающе-багровым. Маска, сказал про себя Клейборн. Чем еще это могло быть?

Наклонившись, он увидел ответ, вдавленный в распухшую плоть: четки, тугим кольцом охватившие шею сестры Барбары.

 

7

Бо Килер, наверное, уже полчаса стоял под дождем, черт бы его побрал.

За все это время здесь показались только две машины, за рулем обеих сидели мамаши, и ни одна не подобрала его. То ли они жутко спешили, то ли побоялись остановиться.

Ну и ладно. Может, их отпугнули его прическа, борода и шлем? Может, подумали, что он с приветом, может, его куртка вызвала у них подозрение и они решили, что он байкер?

Черт, да будь это так, он не стоял бы здесь под дождем без колес! А ведь мог бы стать одним из них, однажды был шанс. Пару лет назад он предпринял попытку сойтись с «Ангелами» в Талсе, но у него не было своего чоппера. Прости, парень, но нам не по пути.

Ну и черт с вами. Тогда он вычислил одного дилера «хонды» и решил побывать у него в День труда, когда все будут оттягиваться целый уик-энд. Разобраться с замком задней двери оказалось плевым делом, а забравшись, он аж глаза вытаращил, ибо в жизни не видывал такого огромного мотоцикла. Супер. Все прибамбасы, на две тысячи баксов потянет, сверкающий, вот-вот сорвется с места. И откуда он мог знать, что там бесшумная сигнализация? Они навалились на него и чего с ним только не делали, орали так, что он и с места двинуться не мог. Лупили, паршивцы, что было силы, по одному, по двое, духу не давали перевести.

Бо вздрогнул и прижался к дереву, стараясь держать картонку так, чтобы она не промокла. Черта с два повезет в такую погоду. Были бы бабки, сел бы в автобус. Когда вчера на него набросились, то бумажник отняли.

То, что он взял с собой на дело деньги, было большой ошибкой, но он все-таки добился, чего хотел: у него было шесть сигарет с марихуаной, и он переспал с той девчонкой, которую встретил на автобусной остановке. А сегодня, когда свалил, ему показалось, что можно будет без проблем вернуться автостопом. Вначале ему было повезло с водилой бензовоза, который сказал, что едет через Фейрвейл и мог бы подбросить его прямо до заведения Джека. Но потом налетела эта чертова гроза, и парень струсил. Прости, приятель, не хочу рисковать, побуду здесь, в Рок-центре, пока не стихнет.

Тем дело и кончилось. Вот и торчишь тут на шоссе под дождем, точно в лодке без весла, — одна эта чертова картонка на палке.

Но ему надо сегодня же попасть в Фейрвейл, пока Джек не уехал к морю, как писал в прошлом месяце. Джек немного задолжал ему, так, может, хоть с собой прихватит. А что еще остается, когда всем остальным наплевать на то, что с ним произошло, да и податься некуда? Во всяком случае, не с полупустой пачкой сигарет и тридцатью семью центами в кармане.

Ветер задул так сильно, что дождь начал хлестать чуть ли не со всех сторон, и то, что Бо стоял под деревом, ничуть его не спасало. Он дрожал, закрыв лицо картонкой, как щитом. Так и утонуть недолго, и не будешь знать, где утонул. Сейчас бы зонтик.

Нет. Ему бы лучше немного везения. Фейрвейл — та еще дыра, а старый приятель Джек — мерзавец, с какой стороны ни посмотри. Но если бы ему выпал шанс разжиться деньгами и обзавестись собственными колесами…

Справа что-то сверкнуло… Не молния — свет был устойчивый. По шоссе ехала машина.

Бо отошел от дерева и поднял картонку. Когда огни приблизились, он сощурился и разглядел очертания фургона.

Остановись. Да остановись же ты, мать твою…

Фургон остановился, и Бо подошел к двери.

Водитель выглянул из темноты кабины.

— Подбросить?

А зачем, по-твоему, я стою здесь, ты, идиот! Только этого он не сказал. Полегче с ним.

— Вы едете в Фейрвейл?

— Ну да.

Бо швырнул картонку в канаву и забрался в машину. Он захлопнул дверцу, и фургон тронулся. Хорошо тут, обогреватель включен, тепло и сухо. Он откинулся на сиденье, потом взглянул на водителя.

На миг ему показалось, что он теряет сознание. Кто это ведет фургон, закутавшись в черный плащ наподобие тех, что можно увидеть в фильмах о Дракуле?

И тут его осенило — да это ж монаший чепец, или как там это у них называется. Он понял. За рулем монашенка.

Бо был не из тех чудаков, которые верят в чудеса, но ведь кто-то откликнулся на его молитвы. Монашенка за рулем фургона. Собственные колеса. И тотчас другие колеса завертелись у него в голове. Если бы только он мог сообразить, как все это проделать. Полегче. Пусть все идет своим чередом.

Фургон неуклонно двигался вперед. Фигура в чепце взглянула на него, но лишь мельком, так что Бо и лица толком не рассмотрел. Он улыбнулся ей на случай, если его прикид сбил ее с толку.

Монахиня не отрывала взгляда от дороги, но он чувствовал, что и на него она посматривает краешком глаза. И вдруг она заговорила каким-то хрипловатым, будто простуженным голосом:

— Вы живете в Фейрвейле?

— Нет, сестра. (Полегче.) Еду мимо. У меня там друзья.

— Значит, город знаете?

— Вроде бы знаю. А вы оттуда?

Она кивнула.

— Выросла там. Но уже много лет не бывала.

— По-моему, из монастыря вас не особенно-то и выпускают.

Она издала что-то вроде смешка; забавно было слышать его из уст монашенки.

— Это правда.

— Ну, вы немного потеряли. Клянусь, Фейрвейл такой же, каким был, когда вы оттуда уехали.

Дождь хлестал вовсю, и она не отрывала глаз от дороги.

— Говорите, у вас есть друзья в городе?

— Ну да.

— Скажите-ка вот что. Вы, часом, не знаете некоего мистера Лумиса, а? Сэма Лумиса?

— Вроде как слышал эту фамилию, — ответил Бо. — Не тот ли, что держит магазин скобяных изделий?

— Выходит, он все еще там?

Бо кивнул.

— Да я же говорю — мало что изменилось.

Но на самом деле много чего изменилось — здесь и сейчас. Пока они разговаривали, он обдумывал свои дальнейшие действия. И тут, когда эта старая сука задала последний вопрос, он вспомнил.

Сэм Лумис. Еще как слышал. Тот самый, что был замешан в серьезное дело об убийстве много лет назад, когда арестовали одного сумасброда, который замочил кого-то в старом мотеле. Мотель Бейтса, в пустынной местности, у окружной дороги А. Заведение сгорело, а дорога все еще там. Ею мало кто пользуется, потому что рядом проходит главное шоссе, и уж наверняка ею никто не воспользуется сегодня.

Как долго они уже едут? Если он правильно помнил, скоро должен быть поворот. Бо сощурился, вглядываясь вперед, однако дождь лил так сильно, что «дворники» не успевали расчищать лобовое стекло и все тонуло во тьме. Прогремел гром, а потом молния осветила дорогу впереди, и в ее свете он успел увидеть то, что хотел. Полегче.

— Сестра…

— Да?

— Видите развилку вон там? Возьмите вправо — это самый короткий путь к городу.

— Спасибо.

Ему послышалось или она снова хихикнула? Нет, скорее это напоминало покашливание.

— Вы простужены?

Она покачала головой.

— Нет, я здорова.

И правда здорова. Крупновата, почти такого же роста, как он, но Бо был уверен, что сумеет справиться с ней. Нужен один хороший удар, чтобы она отключилась, а потом он выбросит ее на дорогу. После этого он сядет за руль — и к черту Фейрвейл, прямиком в Рейвенсвуд, вдоль границы штата. С ветерком.

Теперь они тряслись по проселочной дороге, в темноте то и дело попадая в рытвины. Ему показалось, что сейчас она начнет говорить ему все, что думает об этой дороге, но монахиня молчала. Да и гроза понемногу унималась; может быть, и дождь скоро окончится.

Теперь надо заставить ее остановиться. Впереди деревья, приятно и темно. Супер. Пора действовать.

Когда он открыл рот, оказалось, что это он простужен. Во рту у него пересохло, горло сделалось словно ватное, а внутри все сжалось. С ветерком, черт побери!

Он залез в карман куртки и вытащил пачку сигарет.

— Можно закурить? — спросил он.

Она быстро дернула головой, точно он отпустил какую-то грубую шутку, однако ему хватило света, чтобы заметить улыбку на ее лице.

— А спички у вас есть? — спросила она.

Что за идиотский вопрос! Вместо ответа, он достал коробок и показал его. А потом кивнул.

— Не могли бы вы притормозить на минутку, чтобы я прикурил…

— Конечно.

Она съехала на обочину и остановилась возле деревьев. Прекрасно!

Он немного выждал, стараясь рассчитать свои движения. Сначала закури, потом быстро ткни ей сигаретой в лицо. Она дернется, вскинет руки, вот тут-то и получит свое, красотка, в самый бок. Потом, когда она уронит руки, задвинь ей в челюсть. И все. Финиш.

Бо вставил сигарету в рот, чиркнул спичкой, ладонями прикрыл огонек. Когда спичка вспыхнула, сестра растворилась в сиянии света, но только на секунду-две.

За которые она успела нагнуться и подобрать то, что лежало у нее под ногами…

 

8

Клейборн потерял счет времени.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем прибыла полицейская машина, а когда они въехали на парковку, дождь прекратился.

В машине было три человека. Водитель остался сидеть за рулем, а двое других вышли и направились к входу, где их ждал Клейборн.

Они коротко представились друг другу. Крупный седовласый мужчина с толстой шеей был капитан Бэннинг, а худощавого рядового полицейского звали Новотны. Клейборн задумался. Почему люди ничем не примечательные — всегда шефы полиции, а отличающиеся ярким внешним видом — индейцы?

Не то чтобы Бэннинг не производил впечатления профессионала. Он засыпал Клейборна вопросами прежде, чем они успели войти в холл, а потом приказал Новотны остаться там и взять показания у Клары в регистратуре.

Бэннинг и Клейборн направились прямо к лифту.

— Извините за задержку, — сказал Бэннинг, когда кабина опустилась. — Слышали о происшествии?

— О каком происшествии?

— Автобус компании «Грейхаунд» столкнулся лоб в лоб с большим полуприцепом и перевернулся на выезде из Монтроза. Пока известно о семерых погибших и около двадцати раненых пассажирах. Да там сейчас почти все — люди из департамента шерифа, «скорые», наши сотрудники. Кроме того, у нас есть проблемы с подачей энергии вследствие грозы. Столько всего сразу.

Клейборн слушал, время от времени кивая, однако слова капитана не доходили до его сознания. Его интересовало только то, что произошло здесь, в библиотеке.

И у него снова один за другим стали возникать вопросы.

По распоряжению Клейборна Отис накинул простыню на тело, но больше в помещении ничего не трогали. Теперь Бэннинг задавал вопросы им обоим, записывая ответы в блокнот. Спустя какое-то время он послал Отиса за Алленом, и, когда охранник пришел, расспросы начались по новой.

Да, всю территорию вокруг осмотрели — все, включая сараи и помещения, где живут служащие. По указанию Клейборна незаметно и тщательно осмотрели и саму больницу: палаты, туалеты, кухню, прачечную, даже кладовки, в которых хранились швабры.

— Зря потратили время, — сказал Бэннинг, захлопнув блокнот. — Ваш человек надел одежду жертвы и вышел наружу. Скорее всего, он направился прямо к фургону, в котором приехали сестры.

— Но сестра Кьюпертайн тоже уехала, — сказал Клейборн. — Разве она его не узнала?

— Капитан…

Бэннинг обернулся на голос. Явился еще один человек в форме — тот, что прежде оставался в машине. Бэннинг двинулся к вновь прибывшему, остановившемуся возле дверей.

— Что там еще? — спросил он.

Полицейский заговорил приглушенным голосом. Когда Бэннинг ответил, его слова прозвучали громко и отчетливо.

— Господи боже мой! — произнес он.

Клейборн направился к ним мимо книжных полок.

— Что случилось?

— Фургон, — нахмурился Бэннинг. — Какой-то торговец заметил его только что, когда ехал по окружной дороге А. В машине был телефон, и он сразу позвонил в пожарную часть…

— В пожарную часть? Что произошло?

Бэннинг засунул блокнот в карман.

— Узнаю, дам знать.

Пожарная часть. К Клейборну вернулось то нереальное ощущение, которое он испытывал в тот момент, когда Отис окликнул его в библиотеке, — кошмарное чувство, будто что-то поджидает его. Не было смысла бежать куда-либо; рано или поздно придется столкнуться с этим лицом к лицу. Только тогда и удастся очнуться.

— Могу я поехать с вами? — спросил Клейборн. — Моя машина здесь.

— Хорошо, если хотите, поезжайте следом. — Бэннинг направился к выходу. — На случай, если потеряете меня из виду, это на окружной дороге А…

— Не беспокойтесь, не потеряю, — сказал Клейборн.

И все-таки он его потерял.

Пока Клейборн инструктировал Отиса, предупреждая его о необходимости сохранить происшедшее в тайне, патрульная машина покидала парковку.

Двое полицейских остались, чтобы снять показания с других сотрудников больницы и вызвать санитарную машину для транспортировки тела сестры Барбары. Бэннинг не нуждался в водителе. Когда Клейборн вырулил на дорогу, габаритные огни машины Бэннинга уже виднелись далеко впереди.

Клейборн давил на газ; скорость зашкалила за семьдесят. Бесполезно; машина впереди, должно быть, выдавала девяносто, а то и больше, и он не мог соревноваться с ней на мокром асфальте.

Спустя минуту-другую полицейская машина свернула в сторону и исчезла совсем. Клейборн сбросил скорость до шестидесяти, но все равно от него требовалось полное внимание, чтобы машину не занесло. В результате он проскочил мимо развилки и вынужден был возвращаться, когда осознал свою ошибку. Свернув на окружную дорогу А, он уже знал, куда едет.

Над шоссе промытый дождем ночной воздух был прохладным и свежим. Здесь же резкие запахи смешивались с тошнотворной сладковатой вонью, и, посмотрев в ту сторону, где горели огни, Клейборн понял, откуда она исходит.

Он ожидал увидеть пожарные машины, однако на обочине дороги были припаркованы только две машины. Их фары освещали третий автомобиль.

Клейборн узнал фургон — или то, что еще недавно было фургоном. Лобовое стекло отсутствовало, а в обгоревшей крыше кабины зияла дыра; дверцы висели на полурасплавившихся петлях. Задней части не было вовсе, а капот приподнялся, обнажив искореженный металл, над которым вились струйки дыма и бензиновые испарения. Под пузырившимися покрышками были разбросаны битые стекла и какие-то обломки.

Опершись о багажник своей машины, торговец шумно блевал в канаву. Патрульный автомобиль на другой стороне дороги был пуст, но, припарковавшись и выйдя из своей машины, Клейборн увидел Бэннинга в тот момент, когда тот отворачивался от фургона. Бэннинг поднял взгляд. Его лицо было мертвенно-бледным.

— Бензобак взорвался, — сказал он.

— Случайно?

— Не знаю. Может, поджог. Полицейские выяснят, если доберутся когда-нибудь досюда.

Бэннинг посмотрел на дорогу и нахмурился.

В воздухе витал запах гари. Клейборн ощутил тошноту.

— Каковы ваши предположения? — спросил он.

— Тут что-то не так. Когда это произошло, фургон не двигался — это можно определить по положению ручника. Огонь, судя по всему, начал распространяться сзади. Сдается мне, у них было время выбраться, прежде чем бак взорвался.

Клейборн напрягся.

— У них?

Он подошел к открытой кабине, однако Бэннинг решительно положил руку ему на плечо.

— Не стоит туда заглядывать. — И кивнул в сторону блевавшего торговца на другой стороне дороги. — Думаю, он пожалел об этом.

— Мне нужно знать.

— Хорошо, док. — Бэннинг опустил руку и отступил в сторону. — Не говорите потом, что я вас не предупреждал.

Клейборн подался вперед и заглянул в кабину. Кожа на сиденьях выгорела полностью, пластик приборной доски все еще продолжал дымиться. Тошнотворный сладковатый запах здесь был еще сильнее и едва не сбивал ног. И теперь Клейборн увидел, откуда исходил этот запах.

На полу — или на том, что осталось от пола, — лежало обгоревшее месиво угольного цвета, среди которого виднелись два обрубка, раскинутых в разные стороны. Зловонная масса лишь отдаленно напоминала человеческий торс, а закругленный выступ в верхней части туловища казался просто почерневшим шаром, с которого были стерты все черты. Ни глаз, ни носа, ни следов кожи или волос, а то, что когда-то было ртом, теперь являло собой лишь безъязыкую дыру, искаженную беззвучным криком.

Клейборн отвернулся, задыхаясь от невыносимого запаха и потрясенный тем, что увидел, и заглянул за сиденья внутрь салона.

Другое месиво лежало в темноте. Корпус, лишенный конечностей, был обжарен со всех сторон, словно шашлык. Голова отсутствовала, — очевидно, при взрыве бензобака череп попросту лопнул. Лишь одна анатомическая деталь говорила о том, что останки принадлежат женщине: обгоревшая полость вагины. Отставший лоскут кожи в этом месте обнажил пятнышко розоватой плоти.

Клейборн попятился от фургона, глубоко дыша. Он знал, что Бэннинг внимательно смотрит на него, поэтому постарался сохранить спокойствие.

— Вы правы, это бесполезно, — произнес он недрогнувшим голосом. — Необходимо провести полное вскрытие.

— На это уйдет немало времени, — сказал Бэннинг. — У коронерской службы дел по горло, после того как разбился автобус близ Монтроза. Однако я примерно представляю себе, что здесь произошло. — Он провел двумя пальцами по седоватой щетине на подбородке. — Как я понимаю, сестру Кьюпертайн либо оглушили, либо убили и спрятали с глаз в заднюю часть фургона. Затем нужно было найти место подальше от главного шоссе и…

— Погодите. — Клейборн нахмурился. — Сначала вы говорите мне, что не знаете, случайность это или нет, а теперь утверждаете, что совершено убийство.

— В том, что это убийство, я никогда не сомневался, — заверил его Бэннинг. — Тело в задней части машины убеждает нас в этом. Не будь сестра Кьюпертайн мертва или без сознания, она находилась бы в передней части машины и старалась бы выбраться из нее, когда начался пожар.

— Но мы до сих пор не знаем, отчего фургон взорвался, — сказал Клейборн.

К ним подошел торговец и молча встал рядом. Он был потрясен. Бэннинг наклонился и поднял почерневшую железную канистру.

— Вот вам ответ, — сказал он. — Пока вы осматривали фургон изнутри, я нашел эту канистру из-под бензина здесь, на дороге. Выходит, это поджог. Сначала нужно было облить тело и фургон, а потом дать возможность огню скрыть улики. — Бэннинг кивнул. — Но что-то в цепочке нарушилось, и он застрял в кабине.

— Он?

— Ваш пациент. Норман Бейтс.

Застрял. Это месиво там, в фургоне, было Норманом. Вне всяких сомнений, это должен быть он.

— Нет!

— Что вы имеете в виду?

Клейборн смотрел на Бэннинга и не отвечал. Потому что ответа не было — была только уверенность, рожденная годами профессионального опыта, годами работы с пациентом.

Торговец озадаченно глядел на него. Бэннинг покачал головой.

— Все сходится, доктор. Нам известно, что Бейтс сбежал в фургоне, а сестра Кьюпертайн, должно быть, была с ним. Представляете картину? Сперва она не узнает его в монашеском облачении, а когда узнает, уже слишком поздно — он убивает ее и приезжает сюда, как я уже говорил. Потом берет канистру и — бах! Как еще все могло происходить?

— Не знаю, — ответил Клейборн. — Не знаю.

— Поверьте мне. Бейтс мертв…

Окончание его фразы потонуло в вое сирены.

Все трое обернулись и в свете мелькнувших на дороге фар увидели, откуда исходит этот вой. Визг тормозов возвестил о прибытии пожарной машины. Она резко остановилась, осветив фарами место происшествия.

Бэннинг направился к машине, за ним потащился торговец. Клейборн остался на месте. Он смотрел, как люди в форме вышли из кабины и двинулись к сгоревшему фургону. Возле машины остался лысый капитан. К нему подошли Бэннинг с торговцем, и они о чем-то заговорили.

Теперь будет о чем поговорить, говорить можно без конца, потому что это единственное, что сейчас остается делать. Приедет санитарная машина, чтобы забрать обгоревшие останки, а разговоры будут продолжаться — бессмысленные, бесполезные разговоры. Сейчас все выглядело бессмысленным, и Клейборну не было необходимости выслушивать все это снова. Он дал свои показания, его дальнейшее присутствие здесь было необязательно. Оставь вскрытие коронеру. Ты всего лишь сторонний наблюдатель.

Он вернулся к своей машине и сел за руль. Никто не обратил на него внимания и не попытался остановить, когда он выезжал на автотрассу.

Постепенно запахи и звуки растворились, во всяком случае в воздухе. Однако зрелище почерневших, изуродованных, обгоревших тел, виденных им на месте преступления, никуда не исчезло и представало перед ним более живо, нежели дорога, по которой он ехал.

Вскрытия не будет. А он — сторонний наблюдатель.

Однако вскрытие все-таки происходило, и происходило оно где-то глубоко внутри него, и он никак не мог оставаться в стороне.

Потому что Норман был мертв.

Норман был мертв, а Клейборн — виновен. Виновен в том, что принял неверное решение, позволив Норману и сестре Барбаре встретиться. Виновен в том, что неосмотрительно оставил их наедине. Равным образом он косвенно виновен в смерти сестры Кьюпертайн. Но самое главное — он виновен в том, что Норман так и не излечился. Его профессиональные ошибки как в диагнозе, так и в прогнозе — вот настоящее преступление.

Клейборн достиг шоссе и повернул почти безотчетно. Свежий воздух помог ему прочистить легкие и мозги.

Теперь он мог взглянуть фактам в лицо. Теперь он начал понимать, почему внутренне отвергал факт смерти Нормана. Ибо это не Норман погиб в кабине пылающего фургона, а сам Клейборн. Это его представление о самом себе сгорело до неузнаваемости, это его планы, надежды и мечты взорвались, это его жизнь растаяла в воздухе вместе с дымом пожара.

Никакой книги теперь не будет, никакого научного отчета, всего лишь что-то вроде апологии самого себя за то, что сумел восстановить сознание явно неизлечимого психопата без применения электроконвульсивной терапии, психохирургии или транквилизаторов. А ведь он знал, что это и было его истинной целью: написать книгу, сделать себе имя и репутацию, выйти из тени Стейнера, уйти с этой беспросветной работы и занять достойную должность. В больнице он был таким же узником, как и Норман, и, если бы все пошло так, как задумано, они оба могли бы обрести свободу.

И ведь он подошел так близко. Так близко к успеху, да и к личности Нормана. Они общались очень долго, он хорошо знал этого человека — во всяком случае, думал, что знает. Как же он мог так ошибиться?

Это высокомерие.

Гордыня, вера в превосходство науки, во всемогущество интеллекта. В этом таилась роковая ошибка.

Иногда лучше доверяться простому чувству, как тогда, когда у него едва не вырвалось, что Норман не мертв.

Вздрогнув, он понял, что продолжает так думать.

А что если это и вправду так?

Конечно, в этом не было никакого смысла, равно как и в истории с фургоном. Бэннинг делает слишком поспешные заключения; он так же высокомерен в своем стремлении найти легкий ответ. Но зачем Норману было обливать все вокруг бензином и поджигать фургон, прежде чем он выбрался из него? Как бы там ни было, Норман не самоубийца и не дурак.

Должен быть другой ответ. А что если был кто-то еще — третий человек?

Но кто?

В этом тоже не было смысла. Ни в чем не было смысла, кроме этого мучительного, неотвязного чувства, настойчиво напоминавшего о себе снова и снова. Норман жив, жив, жив…

Клейборн заморгал, заставляя себя сосредоточиться на дороге, бежавшей впереди. И именно в эту минуту он увидел то, что лежало в канаве с левой стороны шоссе. Увидел, сбавил скорость, остановился.

Выйдя из машины, он подошел к обочине, чтобы рассмотреть увиденное поближе. Может, ему это только померещилось.

Однако, подняв насквозь промокший кусок картона, прикрепленный к палке, он понял, что не ошибся. Буквы все еще были ясно видны.

Фейрвейл.

Клейборн стоял и смотрел на картонку, и неожиданно все встало на место. Он огляделся по сторонам.

Наверное, фургон остановился здесь и подобрал голосовавшего.

Если так, в грязи должны были остаться следы колес. Он принялся осматривать почву, но увидел лишь мутную лужу. Ну разумеется, дождь смыл все следы. Но это не имело значения — ничто не имело значения, кроме истины. Доверяй своей интуиции. Все-таки был некто третий.

А если был третий, тогда могло случиться что угодно. Голосовавшего, вероятно, заманили на то место, где собирались уничтожить фургон, ударили по голове и подожгли, предварительно сняв с жертвы одежду. А Норман тем временем…

Клейборн подобрал картонку и отнес в машину. Аккуратно положив ее на заднее сиденье, он завел мотор и вновь задумался.

Затем он развернул автомобиль. Фейрвейл находился в противоположном направлении, за развилкой шоссе. Туда и направился Норман, оставив фургон догорать. Человек, способный в состоянии одержимости убить ни в чем не повинных незнакомцев, определенно не остановится перед убийством известных ему врагов.

Сэм Лумис и его жена Лайла жили в Фейрвейле.

Впереди показалась развилка. Несколько мгновений Клейборн колебался — может, стоит свернуть и предупредить Бэннинга? Но это означало разговоры, опять разговоры, а он уже знал, какова будет реакция, если он расскажет о своих подозрениях.

О'кей, но где у вас доказательства? Все, что у вас есть, — это картонка, которую вы нашли в канаве. И на этом основании вы хотите меня убедить, что Норман убил человека, которого подобрал на дороге, и оставил его тело в фургоне? Но даже если это и так, откуда вам знать, что он поедет к Лумисам? Может, вы и хороший психиатр, но это не значит, что вы способны читать чужие мысли. Послушайте, доктор, вы устали. Почему бы вам не вернуться в больницу и не отдохнуть немного, оставив полицейскую работу нам?

Голос Бэннинга. Голос высокомерия.

Клейборн покачал головой. Он и вправду был совсем без сил, это так. И чужие мысли он читать не умел. Как он мог убедить Бэннинга в том, что знает, точно знает, о чем думает Норман?

Никак. Да и времени не было.

Машина миновала развилку. Клейборн сильнее надавил на педаль газа, внезапно ощутив решимость.

Не снижая скорости, он прочитал на дорожном указателе: Фейрвейл 12 миль.

Машина помчалась вперед.

Теперь это ощущение было сильнее, чем когда-либо, — ощущение, что движешься во сне к опасному месту назначения.

Но это был не сон.

И времени не было.

 

9

Норман шел по улице. На ней не было ни души.

Гроза всех разогнала; гроза, а еще воскресный вечер. В каждом небольшом городишке есть своя Мэйн-стрит, и, когда наступает воскресный вечер, он пустеет. Магазины закрыты, парковки пусты, а если кто-то и появляется, то сразу скрывается в доме, за задернутыми шторами.

Вот где нужно искать Сэма и Лайлу — они прячутся в одном из домов. Сэм, хозяин скобяной лавки, и Лайла, его жена. Она — сестра Мэри Крейн. Это она приехала сюда на поиски Мэри, когда та исчезла. И отправилась к Сэму, зная, что он и ее сестра — любовники.

Никто так и не узнал бы о том, что случилось, если бы они не вмешались. Мэри Крейн и детектив, который пытался найти ее, были мертвы, да и Сэму с Лайлой тоже было предназначено отправиться в могилу. Вместо этого они явились в мотель и нашли там Нормана, и погребенным оказался он — погребенным заживо в психушке в течение всех этих лет.

То, что его заперли, было худшим наказанием, чем смерть, наказанием за преступления, которых он никогда не совершал. Это Мама совершила их, забрав его сознание и его тело и использовав их для убийства. Он был невиновен — это все признали. Будь он виновен, его бы судили.

Но суда не было — только долгие годы наказания, — а Сэм с Лайлой остались на свободе. А потом они поженились и жили долго и счастливо.

До сего дня.

Сегодня все кончится. И не потому, что он безумен; он снова в здравом уме, и он, а не Мама явится мстителем. Спасибо Господу за это.

Нет, не Господу. Спасибо доктору Клейборну. Это он был Спасителем, избавившим Нормана от безумия. Если бы не доктор Клейборн, Норман не оказался бы здесь.

А может, ему и не следует здесь быть, потому что доктор Клейборн не одобрил бы этого. Столько лет вместе, столько разговоров по душам, чтобы помочь Норману вновь обрести себя, избавиться от Мамы, избавиться от страха и ненависти. Замечательный человек, столько доброты и заботы, столько сочувствия. Сложись все иначе, возможно, Норман и сам стал бы врачом.

Но иначе не сложилось. Да и не могло сложиться, пока не восторжествовала справедливость. Справедливость, а не месть. Доктор Клейборн обязательно должен это понять.

Не может быть никакой справедливости, пока Сэм и Лайла живы. Это они заклеймили и приговорили его своими показаниями — но кто они такие, чтобы вершить правосудие? Лайла, отдающая свое теплое тело, чтобы утолить похоть любовника своей мертвой сестры. И Сэм, поддерживающий свою жизнь кровью невинных созданий, торгующий огнестрельным оружием и ножами в своей лавке — охотничьими ружьями, убивающими беззащитных животных, и ножами, чтобы снимать с них шкуры. Вот кто убийца, мясник, торговец смертью. Почему этого никто не видит?

Доктор Клейборн никогда этого не поймет, а Норман понял. Тот, кто живет с мечом, должен от меча и погибнуть. Сегодня же.

Но Мэйн-стрит была пуста, а дома по обеим ее сторонам погружены во тьму. Сэм и Лайла прятались от него, прятались в тени, за окнами. Где… в каком доме? Не станет же он стучать во все двери. Как их найти?

Норман остановился на углу и нахмурился. Здесь, под фонарем, его никто не видит, но невозможно оставаться незамеченным бесконечно. Он в бегах, его будут искать. Если он намерен действовать, надо делать это сейчас. Времени нет…

И тут он заметил телефонную будку возле погруженной во тьму заправки. Ну конечно, вот и ответ. Загляни в телефонную книгу.

Он прошел мимо колонок и вошел в стеклянную будку. А войдя, уставился на болтавшуюся ржавую цепочку.

Телефонной книги не было. Надо позвонить диспетчеру и узнать адрес.

Норман потянулся было к трубке, но потом отдернул руку. Он не может звонить. Здесь адресов не спрашивают, и даже если диспетчер и даст его, она это запомнит. В подобных местах все проявляют любопытство к чужакам. Едва он повесит трубку, она, скорее всего, тут же перезвонит Сэму и Лайле и скажет, что их кто-то разыскивает. И все пойдет прахом.

Прахом. Он пока еще не превратился в прах, да этого и не случится, если он будет осторожен. Но надо действовать быстро. Времени нет…

Норман покинул будку, углубился в темноту, перешел на углу на другую сторону улицы и миновал закусочную. Ее окна были темны, как и положено в воскресный вечер. Все окна на улице были погружены во тьму, все, кроме одного.

Одна витрина была освещена. Только подойдя поближе, Норман смог прочитать вывеску на противоположной стороне улицы.

Скобяные товары Лумиса.

В окне виднелся свет, но это было просто освещение витрины. Важнее был другой свет — тот, что слабо струился из глубины помещения.

Там кто-то был.

Норман начал переходить через дорогу, но внезапно замедлил шаг.

Теперь осторожнее, остановись и подумай. Будь внимательнее. Перейди на ту сторону и пройди от угла вдоль стены здания — вдруг кто-то наблюдает за тобой в окно. Оставайся в тени. С глаз долой, из сердца вон.

Норман кивнул сам себе, потом тихо двинулся вперед. И только дойдя до темного и узкого прохода между магазином и соседним домом, он едва слышно захихикал. Он захихикал, потому что старая поговорка была неверна. Подойдя к задней двери и начав возиться с замком, он действительно пропал из виду.

Но сердце его по-прежнему было полно желания восстановить справедливость.

 

10

Лайла Лумис была дома, когда это произошло. Она сидела в полутемной гостиной и смотрела какое-то дурацкое игровое телешоу. Программу выбрала не она; из-за грозы возникли помехи при передаче большинства сигналов, и только пятый канал принимался более-менее четко.

Лайла уже в сотый раз спрашивала себя: и зачем она это смотрит? Игра была глупой, а вопросы, предлагавшиеся участникам, еще глупее. «У нас гигантский джекпот! Десять тысяч долларов наличными, новенький „форд-гэлакси“ и полная развлечений оплаченная неделя отпуска на двоих в прекрасном „Акапулько-Хилтоне“… Как звали в девичестве Джеки Онассис?».

— Минни Шварц, — пробормотала Лайла, но тут же спохватилась и усмехнулась собственной глупости. Отвечать на вопросы ящика — бессмысленное занятие, однако в последнее время это вошло у нее в привычку. И не у нее одной; другие люди, кажется, тоже отвечают на вопросы ведущих викторин и ток-шоу и анонимных идиотов, которые выкрикивают рекламные лозунги на фоне невидимого хора ангельских голосов, восхваляющих какое-нибудь жидкое удобрение. Еще несколько лет такого веселья, и все будут разговаривать сами с собой.

Лайла уже поднялась, чтобы пойти на кухню, когда начались вечерние новости. Она снова села и принялась слушать, ощутив что-то вроде благодарности. Спокойные голос и лицо комментатора обещали долгожданное облегчение после дурацкой истерии ведущего шоу и чересчур громких ответов самодовольных участников.

В основном сообщения касались недавней грозы, а главной новостью стала ужасная авария в Монтрозе. К счастью для ее душевного равновесия, репортажа с места происшествия не было, хотя комментатор и обещал показать его в одиннадцатичасовом выпуске. Лайла про себя решила не включать телевизор в это время; возможно, это было по-детски с ее стороны, но она просто не могла выносить вида смерти и страданий.

Лайла покачала головой, отвергая самокритику. Это не просто детская реакция; уж кто-кто, а она имела право испытывать такие чувства после того, что случилось. Конечно, это было много лет назад и уже стало древней историей; и ее там не было, когда сестру и детектива убил тот маньяк. Но Лайла видела Нормана Бейтса, двигавшегося на нее с ножом в руке, и страх остался в ее душе. Иногда он возвращался к ней в снах; тогда она начинала трястись и кричать, пока не успокаивалась в объятиях Сэма. Дорогая, все в порядке. Потом он включал свет возле кровати. Вот видишь? Здесь же никого нет. Тебе просто приснился страшный сон.

И сейчас Лайле хотелось, чтобы Сэм был рядом. Уже далеко за семь, а он все еще в магазине, ведет подсчеты. Понятное дело — скоро нужно будет платить квартальные налоги, а воскресный вечер — лучшее время для бухгалтерии. Однако это лишило их возможности вместе поужинать, и нечего было и думать о том, чтобы идти потом куда-то.

Да и вряд ли им хотелось бы куда-либо выходить после такой-то грозы. Слава богу, она окончилась, а сообщения о причиненном ущербе и перебоях в подаче электроэнергии в округе Лайлу не особенно волновали. Она слушала вполуха, когда комментатор начал зачитывать сообщение о пациенте, который нынче днем сбежал из больницы штата, перед этим убив посетителя.

— Власти полагают, что он скрылся в фургоне, принадлежавшем жертве убийства, которая являлась членом религиозного ордена юных сестер милосердия. Пациент, Норман Бейтс, в настоящее время находится на свободе.

Норман Бейтс.

Лайла застыла на месте.

Убийство. Скрылся. Находится на свободе.

Она не могла ни шевелиться, ни смотреть, ни слушать. Все замерло, как в кошмарном сне. Но ведь она не спит. А Норман…

Каким-то образом ей удалось вернуться к реальности, и она принялась внимательно слушать комментатора, который как раз дочитывал последнее сообщение выпуска.

— Поздно вечером молния ударила в оранжерею «Уэйленд Нэрсериз» в Рок-центре. Ущерб оценивается в…

И все? Она пропустила конец сообщения о Нормане и теперь запаниковала. Но, черт возьми, у нее есть полное право паниковать. И если бы у этого невежды, который читает новости, были хоть какие-нибудь мозги, он бы тоже запаниковал. Это ведь не просто очередное сообщение на криминальную тему! Норман сбежал!

И снова она заговорила с ящиком, с самой собой. А поговорить надо было бы с Сэмом.

Лайла поднялась, подошла к телевизору и выключила его. Потом прошлась по комнате в темноте, собираясь включить свет, но вовремя остановилась.

Света не было. А что если он здесь?

Да может ли такое быть? Даже если Норман и знал, где она живет, не было причин думать, что он явится сюда. Исключая тот факт, что люди, подобные Норману, не руководствуются причинами, определяющими поведение нормального человека.

Лайла стояла возле лампы, когда услышала какой-то звук.

Она напряглась и начала внимательно прислушиваться, однако в этот момент все стихло. Это просто нервы. И разыгравшееся воображение.

И снова она напряглась, потому что звук возобновился — точно кто-то едва слышно скребся.

Шаги?

Она не могла сказать наверняка, что это, но знала, откуда доносятся эти звуки. Снаружи.

И опять наступила тишина. Тишина и темнота. Ничего не слыша и не видя, Лайла боком приблизилась к окну, выходившему на улицу. Ее рука, отодвигавшая занавеску, дрожала. Медленно, всего-то на дюйм, только чтобы выглянуть и увидеть…

Ничего.

Дорожка, лужайка, улица были пустынны.

И снова послышался тот же звук, когда дерево возле дома закачалось на ветру и верхние ветки задели край крыши.

Нормана там не было.

Лайла и сама не заметила, что задержала дыхание, пока не выдохнула с облегчением. Вот видишь, это все твое воображение. И зачем Норману причинять тебе вред? Ты ему не враг. Он сюда не придет.

А когда она задернула занавеску, ей стало совсем легко.

Конечно же, его здесь нет. У Нормана в голове другой враг. Он придет за Сэмом.

Когда Лайла достигла противоположного конца стола и нащупала телефон, она вновь дрожала. Усилием воли она пыталась сосредоточиться, набирая невидимые в темноте цифры телефонного номера магазина.

Потом она стала ждать гудка, но его не было; вместо него слышался какой-то повторявшийся звук. Занято? Нет, звук был иным. Что они там говорили о перебоях с энергией?

Когда она положила трубку, скребущийся звук снаружи возобновился. И хотя она теперь знала, откуда он исходит, но все равно опять задержала дыхание. Может быть, на сей раз она услышит что-то еще, например шум машины. Машины Сэма, которая подъезжает к дому, поворачивает…

Тишина.

Если бы Сэм слушал радио в магазине, он услышал бы новости и заторопился домой, к ней. Но машины не было, значит, он ничего не слышал и ни о чем не знает.

Лайла взглянула на часы; светящиеся стрелки на циферблате сообщили ей, что уже восемь.

Восемь часов. Даже если Сэм ничего не слышал, он уже должен был бы вернуться. Если только…

Не нужно больше ни о чем думать. Нужно пойти на кухню, отыскать сумочку и пробраться к задней двери. А потом выглянуть в дверное окошко, посмотреть на дорожку и убедиться, что никто там не стоит.

Дорожка оказалась пуста. Лайла медленно открыла дверь кухни и ступила за порог. Вечерний ветер обдувал ее лицо, пока она осматривала двор, лужайку, дорожку, которая вела на улицу. Ничто не вызывало подозрений.

Крепко сжав в руках сумочку, она заперла дверь и пошла по дорожке, поглядывая в сторону соседнего дома, погруженного в темноту. Может, стоит сказать Демпстерам, пусть Тед довезет ее до магазина? Но тут она вспомнила, что соседей нет дома; они что-то говорили насчет визита к своей замужней дочери в Рейвенсвуде. А те, что живут напротив, уехали утром отдыхать на озеро.

Лайла вышла на улицу и остановилась, чтобы окинуть взглядом дорожку, уходившую вправо. Там двигались только тени под деревьями. Но в тени…

Не паникуй. Просто смотри во все глаза, не спеши, тут идти всего-то три квартала.

Она снова и снова повторяла мысленно эти слова, однако все же поймала себя на том, что торопится. Тени были всего лишь тенями, вечер стоял тихий, если не считать дыхания ветра и все более быстрого стука ее каблуков по мокрому асфальту.

И тут, свернув на Мэйн-стрит, Лайла увидела огни машины, которая приближалась слева.

Сэм?

Она остановилась и уже собралась было махнуть рукой, но это оказался не их «универсал», а лицо водителя было ей незнакомо. Наверное, ей все равно стоило помахать; но теперь было уже поздно, поскольку машина скрылась за поворотом. Мэйн-стрит вновь опустела.

Лайла двинулась дальше. Еще один квартал. Вот она уже подходит к магазину и всматривается в освещенное окно.

Но окно не было освещено.

Она замедлила шаг и начала вглядываться сквозь стекло в темноту магазина.

Не паникуй. Наверное, он просто все запер и вышел через заднюю дверь, чтобы сесть в машину.

Лайла направилась по дорожке вдоль здания, ступая медленно и осторожно. Она не сделала и нескольких шагов, как увидела «универсал», стоявший за углом дома. Его дверцы были закрыты, а водительское место пустовало. Сэм не уезжал.

Тогда почему не горит свет?

Может быть, он уснул? А может…

И тут ей пришла в голову еще одна мысль — та, которую она все время пыталась от себя отогнать. В прошлом месяце Сэм был у доктора Роусона, и ему сделали электрокардиограмму. Ничего серьезного, просто какие-то шумы, не о чем тревожиться. Однако врачи знают не все, и в половине случаев их выводы оказываются ошибочными. А что если у Сэма сердечный приступ?

Не паникуй.

Лайла продолжала медленно идти по дорожке. Двигалась она молча, и лишь тишина встретила ее, когда она подошла к черному ходу. Жалюзи на окнах по обе стороны от двери были опущены, а сама дверь закрыта. Она взялась за ручку и поняла, что дверь заперта.

У нее в сумочке был ключ, но она не стала доставать его. Этот урок она вынесла из того ужасного опыта, который выпал на ее долю много лет назад. Веди себя спокойно, не рискуй, когда ты одна. И если с Сэмом действительно что-то случилось, она ничего не сможет сделать до тех пор, пока ей кто-нибудь не поможет.

Не паникуй.

Лайла повернулась и пошла мимо пустого «универсала» к дорожке, потом остановилась и посмотрела по сторонам. Тихий вечер, нигде ни звука, никакого движения.

Успокоившись, она устремилась по дорожке направо и вышла на улицу. На противоположной стороне находилось здание суда. Она двинулась к нему мимо мокрых пустых скамеек и гранитного обелиска в память героев войны. Здание было погружено во тьму, однако дверь во флигеле оказалась незапертой и в коридоре горел свет.

Лайла вошла, поднялась по ступенькам и оказалась в холле. И тут ее охватило ощущение… как там это называется… дежа… ви… вю… что-то вроде этого, — когда тебе кажется, будто это уже происходило.

Это воспоминание, а не ощущение, поправила она себя. Это и вправду уже происходило, много лет назад, когда они с Сэмом разыскивали убийцу ее сестры. Они пришли сюда воскресным утром, чтобы встретиться с шерифом Чемберсом, и помощник… как же его звали?.. Питерсон, старик Питерсон сказал им, что шериф в церкви. Сейчас Питерсона и Чемберса не было, она была здесь одна, однако сходство ее нынешнего дела с прежним выглядело пугающе. Лайла ускорила шаг и спустя минуту переступила порог офиса в дальнем конце коридора.

За столом сидела маленькая пожилая Айрин Гровсмит и читала журнал. Она отложила его, по-совиному взглянула поверх очков, узнала посетительницу и кивнула.

— Лайла…

— Здравствуйте, Айрин. Шериф Энгстром сейчас занят?

— Еще как. — Айрин недовольно сощурила глаза за толстыми стеклами очков. — Уехал больше трех часов назад. В Монтроз отправился, там автобус перевернулся, слышали? Сказал, будет не позднее семи, а сейчас уже половина девятого. Дежурной связи с ним нет, телефоны тоже не работают. Сейчас, кажется, восстанавливают линию.

— Значит, я не смогу связаться с шерифом?

— Я же вам говорю… — Айрин спохватилась, сняла очки и, как бы извиняясь, откашлялась. — Простите. А в чем дело?

Уже давно могла бы спросить, старая сова. Лайла изобразила на лице подобие улыбки и тряхнула головой, скрывая свои истинные чувства.

— Я немного волнуюсь за Сэма. Он весь день был в магазине и не пришел домой к ужину. Я там только что была, машина стоит возле дома, однако дверь закрыта и света нет.

— А ключ у вас есть?

— Да. Просто я не хочу заходить туда одна.

Лайла заколебалась — а стоит ли говорить обо всем? Одно слово Айрин — и завтра утром об этом узнает весь город. Но это было не важно; важно то, что касается Сэма. Если с ним что-то случилось…

— В новостях было сообщение, — сказала она. — Говорили о пациенте, который сбежал сегодня днем из больницы штата.

— Норман Бейтс?

У Лайлы перехватило дыхание.

— Вы слышали о нем?

Айрин кивнула.

— Полчаса назад заходил Чак Мервин, спрашивал шерифа. Он из пожарной части, вы ведь знаете, сын Дейва Мервина? Высокий смуглый парень с плохими зубами…

— Да, я его знаю. А что случилось?

— Они приехали оттуда и хотели, чтобы шериф узнал о случившемся, прежде чем снова отправится в Монтроз. Никак не могли связаться с ним по рации.

— Откуда приехали?

— Я записала. — Айрин вытащила из-под журнала блокнот. — Вот. — Она нацепила очки и прочитала: — Чак сказал, что они нашли фургон, в котором сбежал тот маньяк. На окружной дороге А, недалеко от города. Вроде как взорвался бензин — внутри два тела. Одна женщина, какая-то монашенка, посещавшая больницу, — во всяком случае, так они предполагают. Другой — Норман Бейтс.

— Так он мертв?

— Сгорел дотла. Чак говорит, за все пять лет работы в части ни разу не видел столь ужасного зрелища.

— Слава богу.

Айрин быстро взглянула на нее.

— А при чем тут Сэм?

— Ни при чем. — Лайла покачала головой. — Послушайте, я сейчас вернусь к магазину. Но когда появится шериф, не могли бы вы попросить его заглянуть туда? Если «универсала» на месте не окажется, значит, мы уехали домой и все в порядке. Попросите его просто посмотреть.

— Разумеется. Я запишу.

Когда Лайла уходила, Айрин царапала что-то в блокноте. Теперь ей не нужно идти медленно. Улица по-прежнему была пустынна, однако опасность таилась не на ней.

Единственным, о чем теперь стоило беспокоиться, был Сэм. Эта чертова электрокардиограмма…

Не паникуй. Может, он просто уснул.

Но несмотря на это, Лайла ускорила шаг, когда сворачивала на дорожку. Втайне она надеялась, что «универсала» там нет, но, увидев его возле задней двери магазина, заторопилась еще сильнее.

Когда она достигла темной двери, ключ уже был у нее в руках. Стараясь унять дрожь, она вставила его в замок, что удалось ей не сразу. Металл заскрежетал о металл, и ручка повернулась.

Лайла вошла внутрь и остановилась, стараясь вспомнить, где находится выключатель. Справа или слева? Забавно, почему она не может вспомнить такую простую вещь.

Ее рука ощупывала штукатурку справа, потом нашла выключатель, щелкнула им, но ничего не произошло. Лампочка перегорела, что ли? Перегорела. А Норман сгорел, напомнила она себе. Не паникуй.

Может, света нет здесь и в витрине из-за перебоев с энергией? Лайла заставила себя подождать, пока ее глаза привыкнут к темноте, и затем осмотрела комнату. Шкафчики с документами вдоль дальней стены, полки по бокам, письменный стол и стул посредине. На столе разбросаны папки и бумаги, а стул пустой. Сэм не оставил бы такого беспорядка, значит, он в магазине.

Она прошла мимо стола и направилась к двери, за которой находилось торговое помещение. Там было еще темнее, и она остановилась на пороге, вглядываясь в тени.

— Сэм?

Тени молчали.

— Сэм!

О господи… что-то случилось… его сердце…

Она двинулась дальше, обошла прилавок с внутренней стороны и увидела его.

Он лежал лицом вверх и глядел на нее.

Лайла отпрянула. Она была права — и в самом деле сердце.

Именно туда был нанесен удар ножом, оставивший в груди зиявшее, булькавшее отверстие.

На какое-то мгновение ей показалось, что он не умер. Ведь она слышала, как кто-то дышит.

А когда из-за прилавка у нее за спиной вышла тень, Лайла обернулась, и в этот момент нож стал опускаться.

Все ниже и ниже…

 

11

Когда Клейборн подъехал к магазину, возле него уже стояла машина шерифа.

Увидев ее, он затормозил и, выйдя из машины, направился к открытому освещенному входу.

— Минуточку, пожалуйста.

Клейборн остановился, увидев перед собой мужчину невысокого роста.

Почти безотчетно он измерил его профессиональным взглядом: худой, болезненный цвет лица, жидкие каштановые волосы, карие глаза, аккуратно подстриженные усы. На мужчине были темный деловой костюм, белая рубашка и монотонный серый галстук — типичный воскресный наряд типичного торговца из маленького городка. Клейборн вдруг поймал себя на том, что улыбается с облегчением.

— Сэм Лумис? — спросил он.

Мужчина покачал головой.

— Милт Энгстром, — ответил тот. — Шериф округа.

Облегчения Клейборна как не бывало. Он перевел взгляд и увидел то, на что до сих пор не обращал внимания: ноги в начищенных до блеска, остроносых ботинках под брюками с небольшими отворотами внизу.

Но довольно щеголять своей проницательностью. И довольно необоснованных надежд.

Клейборн поймал на себе ровный, пристальный взгляд шерифа. Он знал, что ему нужно спросить, и боялся услышать ответ.

— А где же мистер Лумис? С ним что-то случилось?

Ничего не выражавшие глаза смотрели не мигая.

— Если не возражаете, вопросы буду задавать я. Для начала скажите мне, кто вы и что здесь делаете.

Клейборн почувствовал, как у него свело мышцы ног, едва он переменил позу, чтобы не чувствовать навалившейся усталости. Когда ему в последний раз выпадал случай отдохнуть? Съехав с шоссе и приближаясь к городу, он почувствовал, что засыпает за рулем: сказывалось напряжение предыдущих часов. Единственное, чего ему сейчас хотелось, — это сесть и расслабиться.

— Долгая история, — ответил он. — Не могли бы мы просто войти внутрь и…

Шериф нахмурился.

— Говорите, — сказал он. — У меня нет времени.

К тому времени, когда Клейборн, назвавшись, рассказал Энгстрому, что случилось в больнице и на дороге, он уже был готов рухнуть. В отличие от Бэннинга, шериф ничего не записывал, но, без сомнения, внимательно слушал то, что ему говорили. Наконец он кивнул, давая понять, что записная книжка в его голове закрыта.

— Может, теперь вам лучше войти, — сказал Энгстром. — Тут кое-что произошло.

Стремительно повернувшись, шериф направился внутрь магазина, не дав собеседнику времени ответить. Клейборн последовал за Энгстромом, и у него появилась возможность заговорить.

— Лумис мертв?

Шериф остановился перед прилавком и указал рукой на то, что лежало на полу слева от него.

— Вы врач, — бросил он. — Вот вы мне и скажите.

Клейборн посмотрел туда, куда указывал Энгстром, а потом сделал шаг вперед.

С минуту он молчал, чувствуя на себе пристальный взгляд шерифа, буравивший ему спину. «Маленький садист — ему это нравится! А чего он от меня ждет — чтобы меня вытошнило, как того торговца у фургона? Я врач. Мне уже приходилось сталкиваться с насильственной смертью».

И Сэма Лумиса он видел прежде. И вот что насторожило его — он уже видел раньше искаженные подобным образом черты. Клейборн вспомнил: в истории болезни были вырезки — вырезки из газет с фотографиями людей, проходивших по делу Нормана.

Дело Нормана. Клейборн заставил себя поднять глаза и посмотреть на Энгстрома. Взглядом он не мог передать холодной беспристрастности, но попробовал сделать это голосом.

— Рана довольно большая, — заговорил он. — Очевидно, нанесена ножом с очень широким лезвием. Судя по размеру кровопотери, можно предположить, что была задета аорта, возможно даже перерезана. Хотите, чтобы я осмотрел его?

Шериф покачал головой.

— Мой человек едет сюда из управления округа — или поедет, когда вернется с места аварии в Монтрозе. Мне сегодня не хватает людей, даже не смог привлечь еще одного помощника. — Энгстром зашел за прилавок. — Тут есть еще кое-что, на что вам, возможно, захочется посмотреть, пока мы ждем.

Клейборн зашел с другой стороны и взглянул вниз.

Шериф был не прав. Ему не хотелось на это смотреть. На это жестокое и ужасное творение чьих-то рук, распростершееся возле прилавка в луже крови, которая вытекла из дюжины ран, разверзшихся на белой плоти, словно алые рты.

Не было смысла даже пытаться узнать жертву, однако Клейборн догадался прежде, чем Энгстром заговорил.

— Лайла Лумис, — произнес шериф. — Жена Сэма.

Клейборн отвернулся. Как он ни сдерживался, его мутило, точно студента-первокурсника на первом вскрытии. Когда к нему вернулась речь, единственным, что он мог выдавить из себя, было бормотание:

— Значит, он убил их обоих.

— Он?

— Норман Бейтс. Пациент, о котором я вам рассказывал.

— Возможно.

— Сейчас в этом уже нет сомнений. Я знал, что прав, — он направился сюда сразу же, как только поджег фургон. Помните, что я говорил вам насчет голосовавшего, которого он, вероятно, подобрал на дороге?

— Подобрал? Сдается мне, вы делаете чересчур поспешное заключение.

— У меня в машине его картонка. — Клейборн повернулся. — Пойдемте, я вам покажу…

— Потом. — Шериф подошел к другому концу прилавка. — Я хочу, чтобы вы сначала взглянули на это.

Клейборн приблизился к нему, и шериф указал на открытый ящик кассового аппарата, стоявшего на прилавке.

— Пусто, — сказал он. — Днем было девятьсот восемьдесят три доллара, а сейчас их нет.

— Откуда вам известна сумма?

— На полу я нашел вот это. — Энгстром достал из кармана пиджака лист бумаги. — Депозитная квитанция, подготовленная для банка на завтрашнее утро.

— Значит, Норман взял деньги.

— Кто-то определенно взял их. — Шериф повернулся. — Идемте, есть еще кое-что.

Он нырнул под покрытый стеклом прилавок и вытащил лоток из тех, что выставляются в витринах, с вырезанными в нем канавками. На лотке лежала дюжина ножей разной величины с костяными ручками. Лезвия засверкали на свету.

Нет, не дюжина — Клейборн быстро пересчитал их и поправился. Ножей было одиннадцать, а крайняя канавка пустовала.

Энгстром, наблюдавший за ним, кивнул.

— Один отсутствует, — согласился он. — Орудие убийства.

Шериф резко повернулся и направился в заднюю комнату, по дороге указав Клейборну на верхний свет.

— Когда я пришел сюда в поисках миссис Лумис, задняя дверь была не заперта, а свет не включался. Сперва я подумал, что перегорела лампочка, а потом увидел ее на столе. Я ввернул ее обратно, и, как видите, с ней все в порядке.

— Разумеется. — Клейборн увидел письменный стол и стул. — Норман пробрался в магазин и убил Лумиса, который работал за столом. Потом оттащил тело в торговое помещение, чтобы убрать его с глаз, — смотрите, вон кровь на полу. Затем вернулся сюда, выкрутил лампочку и стал дожидаться миссис Лумис…

— Откуда он мог знать, что она придет в магазин?

— Он рассчитывал, что она придет сюда в поисках мужа. Неужели не понимаете? За этим он сюда и явился — чтобы убить их обоих.

Энгстром пожал плечами.

— Попробуем взглянуть на все это с моей точки зрения, — сказал он. — Представим себе вора, обыкновенного вора. Им мог быть кто-то из живущих поблизости или даже тот попутчик, который, как вы утверждаете, сгорел в фургоне. Но кто бы это ни был, он собирался обчистить магазин. Может, он уже присмотрелся к парочке других, но не смог в них забраться. И тут он видит свет здесь. Пробует заднюю дверь, а она не заперта. С тем, что он пробрался сюда незаметно, я готов согласиться. Но и только.

— А как же насчет остального? Что не так?

— То, что из вас не бог весть какой детектив. — Энгстром посмотрел на пол. — Да, здесь кровь, но лишь несколько капель. По-моему, она капала с ножа, когда вор уходил с ним. Сэма убили не за столом; рана находится в груди, а не в спине. На самом деле, у вора и ножа-то не было, когда он сюда явился; он взял нож из-под прилавка в магазине.

Клейборн нахмурился.

— Я все же думаю…

— Погодите, дайте мне закончить. — Энгстром указал рукой на дверь. — Как мне представляется, Сэм был там. Он выключал свет в магазине, когда забрался вор. Тот явился за деньгами, а не для того, чтобы убивать, и ему хотелось лишь одного — спрятаться и дождаться, когда Сэм уйдет. В задней части магазина спрятаться негде, поэтому он решил спрятаться за прилавком, в темноте. Но тут что-то произошло: Сэм либо увидел его, либо услышал. И тогда вор схватил нож и нанес удар.

Далее вор берет деньги из кассы. Он готов бежать через заднюю дверь, но тут на дорожке появляется Лайла. Он запирает дверь, решив, что она подергает ручку и уйдет.

Но его ждет сюрприз: у нее есть ключ. Он успевает выкрутить лампочку, чтобы она не смогла включить свет. А когда она заходит внутрь, он ждет ее в темноте с ножом.

Клейборн нахмурился.

— Вы же видели ее тело, — сказал он. — Может, тот, кто совершает убийство в минуту паники, и нанесет повторный удар, чтобы жертва нападения не выжила и не смогла его опознать. Но тут другое. Она была не просто убита — ее били ножом снова и снова, так, как Норман бил ее сестру в душевой…

Он умолк, поняв, что шериф его не слушает. Никто ему не поверит, пока у него нет доказательств — веских, бесспорных доказательств.

— Да вы не волнуйтесь, — произнес Энгстром. — Если Бейтс действительно жив, он не уйдет далеко.

— Но теперь у него есть деньги.

— А у нас есть его имя, его фотографии и полная информация о том, что он совершил. Он не сможет скрываться долго; да и куда ему деться?

Клейборн не ответил. У него не было ответа.

И тут, взглянув на разбросанные по столу бумаги и папки, он увидел лежавшую на самом краю газету. Она была частично сложена, будто ее отбросили за ненадобностью, однако на первой полосе над двумя колонками был отчетливо виден заголовок.

ГОЛЛИВУДСКИЙ ПРОДЮСЕР ПЛАНИРУЕТ СНЯТЬ ФИЛЬМ О ДЕЛЕ БЕЙТСА.

Теперь он знал, куда направился Норман.

 

12

Джан Харпер внимательно рассмотрела свое лицо в зеркале ванной комнаты и решила, что макияж у нее превосходный, поле чего показала своему зеркальному отражению язык.

Отлично, детка. Теперь можно и начинать.

Прихватив сумочку с полки, она повернулась и вышла на цыпочках — предосторожность, которая, в общем-то, не была обязательной: во второй спальне, по другую сторону ванной комнаты, Конни храпела вовсю. Соседка Джан по квартире будет, наверное, до полудня спать мертвецким сном, а когда наконец проснется, пожалеет, что еще не умерла: развлечения и игры минувшей ночи напомнят о себе тяжелым похмельем.

Однако, пока Джан шла к выходу, ее стала терзать зависть. Конни не требовалось быть рабски привязанной к зеркалу: холодный душ, пара движений расческой после сна — и все в порядке. Ей не нужно было думать о том, хорош ли ее макияж, — не с таким большим носом и такой маленькой грудью. Если хочешь внедриться в этот бизнес, нужен маленький носик и большая грудь, так что Конни заведомо была не при делах.

Внезапно Джан охватил приступ стыда. Нельзя же винить Конни за ее внешность. Она честная и не пытается что-то сделать со своим носом или грудью. Она вполне довольна и тем, что имеет, а это достойно похвалы, а не осуждения.

Джан пожала плечами. Выйдя из дому, она заперла за собой дверь. У Конни все сложится; сейчас самое время подумать о собственных целях и задачах. Потому-то она и потратила час на макияж, потому-то и ждет ее на парковке аккуратная маленькая «тойота». Всякий раз, когда она задумывалась о ежемесячных платежах, ее начинало трясти, но, едва она открывала дверцу, садилась на сиденье и вдыхала чудесные запахи новой машины, к ней тотчас возвращалось хорошее настроение.

«Тойота» была для нее не роскошью, а чертой ее облика, частью имиджа. И запах новенькой кожи был так же необходим, как духи «Шанель», которыми она опрыскивалась после душа, — хотя бензин уже стоит дороже, чем духи. Если хочешь достичь вершины, не садись в автобус.

Она завела мотор, аккуратно вырулила на дорогу и свернула в восточном направлении, на Малхолланд-драйв. Вдоль извилистой дороги кое-где виднелись ряды домов, но по большей части за окнами машины тянулись скалистые уступы, поросшие кустарником. В утренней дымке еще можно было мельком увидеть сусликов, койотов и других представителей животного мира, включая любителей утренних пробежек.

Не обращая на них внимания, Джан смотрела в сторону долины Сан-Фернандо, которая раскинулась слева от нее. В желтоватом пятне смога проступали очертания звуковых павильонов «Коронет стьюдиос», которые располагались где-то между студийным центром Си-би-эс и черной башней киностудии «Юниверсал».

«Тойота» вновь свернула налево и покатила вниз. Джан набрала в грудь побольше воздуха, что всегда делала перед тем, как начать зигзагами спускаться в туман. Этот чертов смог въедался в хромированные детали «тойоты», а уж что он делал с человеческими легкими — одному богу было известно. Но тот, кто вознамерился достичь вершины, иногда должен бывать и в ущелье.

Миновав бульвар Вентура, она направилась к северу, к воротам студии располагавшимся по правую руку. Перед ней ехал сверкающий «роллс-ройс»; он остановился перед будкой охраны, но лишь на мгновение. Полосатый шлагбаум, преграждавший въезд, дернулся, человек в форме улыбнулся и жестом пригласил водителя проехать. «Роллс-ройс» двинулся в сторону парковки.

Затем к будке подъехала Джан, и шлагбаум опустился. Охранник смотрел на нее.

Она одарила его улыбкой.

— Джан Харпер… — произнесла она.

Выражение его лица не изменилось, — а может, это лицо вообще было лишено выражения?

— К кому вы направляетесь?

— Я в команде Дрисколла.

— Минутку, пожалуйста.

Охранник повернулся и исчез в будке, где начал проверять списки, стопкой лежавшие на полке возле двери.

— О'кей. Попросите их, чтобы они дали вам бейдж.

— Спасибо. Попрошу.

Шлагбаум поднялся, и Джан проехала, надеясь, что ее улыбка не выглядит слишком нарочитой. Этот парень в «роллс-ройсе» удостоился радушного приема, но ее имени охранник не запомнил даже после стольких недель визитов на студию.

Расслабься, детка. Наступит день, когда ты будешь проезжать через эти ворота по красной дорожке, которую они расстелют для тебя до самого офиса Дрисколла.

Джан как раз проезжала мимо этого офиса, находившегося в административном здании справа, но не остановилась. Все места на парковке были снабжены стойками с табличками, извещавшими, что эти места зарезервированы за персоналом. Таковы правила, по которым работает эта система: у персонала места на парковке рядом с офисами; звезды и режиссеры выбирают места рядом с павильонами, лучшие продюсеры являются владельцами площадок, расположенных рядом с их конторами.

Но ведь имена на табличках можно стереть и написать новые. И, судя по тому, как шли дела в киноиндустрии, те, кто писал имена на табличках, были единственными людьми в городе, имевшими постоянную работу.

Джан пожала плечами и поехала в дальний конец парковки. Ей попадались разносчики почты на велосипедах, престарелые продюсеры на мототележках, фургоны и грузовики со съемочным оборудованием. «Тойота» протискивалась между передвижными гримерками и трейлерами и внезапно была вынуждена затормозить: впереди шла съемка какой-то сцены, и на площадке вспыхнула и замигала красная лампа, извещавшая о необходимости остановить движение, шум которого мог помешать работе.

Кинопроизводство должно продолжаться.

Когда-то эти студийные улицы пестрели всевозможными нарядами: тут можно было увидеть актеров в восточных одеждах, заимствованных из арабских сказок, попадались пираты, бальные танцоры времен Французской империи, кавалеристы Армии Конфедерации. Тут и там слонялись статисты в цилиндрах и фраках, девочки из кордебалета казались ходячими радугами. Индейских вождей с воинственно разрисованными телами и звезд ковбойских фильмов в белых костюмах и шляпах сменяли ведущие актрисы, которые блистали в костюмах, порожденных фантазией Эдит Хед.

Однако костюмные фильмы ушли в прошлое, сметенные финансовыми потрясениями. Сегодня шейх Валентино — это приземистый нефтяной магнат в деловом костюме, солнечных очках и замызганной куфии. Пиратские корабли затонули, на смену танцзалам пришли дискотеки, Армия Конфедерации была унесена ветром. Джинджер и Фред навсегда отставили в сторону свои танцевальные туфли, индейская тропа войны стала пролегать через сенатские слушания, куда краснокожие являются с дипломатами в руках, ковбои сделались похожими на бородатых студентов университета, а большинство ведущих актрис ныне заняты в постельных сценах, и одежда им не нужна. Сегодня, идя на киностудию, не ищите гламурного блеска — ищите место, где можно припарковаться.

Наконец Джан добралась до дальнего конца парковки и бросила взгляд на часы. Без четверти десять; у нее оставалось еще пятнадцать минут. Однако парковка была уже почти забита.

Покружив, она нашла свободное место и стала втискиваться туда, как вдруг дверца машины справа от нее раскрылась и кто-то попытался выйти. Она резко затормозила.

— Эй, осторожнее!.. — воскликнула она, нажав на клаксон.

Человек повернулся, и Джан узнала Роя Эймса.

Он помахал ей и, когда она припарковалась, подошел к ее машине с левой стороны.

— Прости, не заметил тебя.

Он открыл дверцу и взял ее руку, когда она уже собралась выйти из машины.

Джан не стала хмуриться, но не могла не задуматься. Что такое с этим парнем? Несмотря на несколько недель близкого общения, она никак не могла привыкнуть к его манере все время подавать ей руку. Вежливость не характерна для нашего времени. Большинство мужчин не станут помогать женщине выйти из машины, и очень многие будут с иронией наблюдать за тем, как она пытается припарковаться.

А вот с Роем Эймсом ничего не было понятно. Он даже выглядел иначе, чем большинство сценаристов, которых она знала. Прежде всего, он тщательно следил за собой. Не красавец, но и не из тех субъектов, которые отращивают волосы или носят очки в роговой оправе. Он не носил джинсов «ливайс» и явно снимал уличную обувь, перед тем как сесть за пишущую машинку. Она никогда не видела его пьяным или хотя бы навеселе, и вообще, если у него и были какие-то недостатки, он их умело скрывал.

Скрывал. Эти открытые души всегда что-нибудь скрывают. И откуда он такой взялся, с этими своими старомодными манерами и открытой улыбкой?

Откуда ты такой взялся? Джан поймала себя на том, что предается несвойственным ей подозрениям вместо того, чтобы испытывать уважение к Рою. Для подозрений не было никаких причин; наверное, он был таким же открытым человеком, как и она.

Они пересекли парковку и вышли на улицу, на которой было полно агентов и клиентов, спешивших на утренние встречи, рабочих, направлявшихся на площадки, посыльных, бежавших по поручениям, словом, царил обычный хорошо организованный беспорядок.

— Я звонил тебе, — заговорил Рой. — Конни сказала, что ты уже ушла.

— Как она?

— Хреново. Похоже, я ее разбудил.

— Не беспокойся, это потрясение она переживет. Я ведь пережила.

Рой быстро взглянул на нее.

— Значит, ты уже все знаешь?

— Знаю что?

— Разве ты не слушала новости? Норман Бейтс сбежал.

— О господи!

— В сообщениях говорится, что он снова начал убивать. Уже есть пять жертв. Точной информации нет, но, кажется, он еще в бегах.

Джан остановилась.

— Так вот зачем Дрисколл хотел нас видеть! Как ты думаешь, они собираются прикрыть картину?

— Возможно.

— Но они не могут… — Джан взяла Роя под руку. — Мы должны остановить их. Прошу тебя, обещай, что ты поможешь.

Он смотрел на нее. Почему он ничего не говорит?

Глубоко вздохнув, Джан выдала свой самый сильный аргумент:

— Я думаю не только о своей роли. Тебе эта картина тоже нужна, этот сценарий — твое будущее. Не позволяй выбросить его.

Взгляд у Роя был ледяной. Неожиданно его лицо исказилось, и он заговорил громким голосом:

— Да что с тобой, черт побери? Сбегает какой-то маньяк, убивает пятерых ни в чем не повинных людей, а тебя волнует только одно — судьба какого-то чертова фильма!

Он выдернул свою руку столь резко, что Джан на миг показалось, он ее сейчас ударит. Но он повернулся и зашагал прочь. Она стояла и потрясенно смотрела ему вслед.

Значит, она все-таки была права. За этими хорошими манерами и дружеской улыбкой что-то скрывалось, и теперь она знала что.

Злость.

Как ни странно, она его не боялась. Но когда чувство потрясения начало ослабевать, она удивилась тому ощущению, которое испытала. Это было разочарование.

Черт бы его побрал. Рой значил для нее больше, чем она думала. Даже сейчас она не могла окончательно оттолкнуть его. Возможно, она была не такой решительной, какой пыталась казаться, поскольку какая-то часть ее отзывалась на образ Мистера Хороший Парень.

Возможно, его гнев был оправдан; быть может, он искренне переживал из-за этих убийств. И если это…

Джан тряхнула головой. Что он там думает, это его дело, но ей с ним не по пути. Она слишком долго и напряженно работала, чтобы все это бросить.

Когда Джан была еще маленькой девочкой, она, глядя на себя в зеркало и видя свое прыщавое лицо, задумывалась: когда она вырастет, найдется ли человек, который сочтет ее привлекательной и полюбит? Она всю жизнь работала, чтобы стать кем-то заслуживающим внимания, стать похожей на тех, кого она видела по телевизору и на киноэкране.

И вот она выросла, она уже выступала по телевидению, теперь ее ждало кино, и она всем должна была понравиться — не кому-то одному, а всем. Она была обязана достигнуть успеха. И не ради себя самой: это был ее долг перед той прыщавой девочкой в зеркале, маленькой девочкой, которая жила большой мечтой.

Посмотрев вслед Рою, входившему в административное здание, Джан с удвоенной решимостью устремилась вперед. Никакая злость на свете теперь ее не остановит. Ей было жаль погибших, кем бы они ни были, но помочь им она уже ничем не сможет. Они были мертвы, а она жива, а то, что кто-то назвал «чертовым фильмом», было тем, ради чего она работала и чего так ждала.

Что бы ни произошло, Джан не позволит им остановить картину.

 

13

Анита Кедзи одинаково свободно владела обеими руками.

Она сидела в приемной офиса Дрисколла. На столе перед ней лежали экземпляры «Вэрайети» и «Голливудского репортера». Анита перелистывала их одновременно в поисках того, что могло бы заинтересовать ее шефа, и обводила нужные материалы красным фломастером.

Джан прежде уже приходилось наблюдать этот ритуал, но она не переставала удивляться тому, как мисс Кедзи удается читать оба издания одновременно. Впрочем, надо помнить, что эта женщина немного странная; всякий, кто берется за работу секретаря продюсера, непременно должен быть странным. Нужно быть кем-то вроде насекомого, вероятно. Есть ведь такие насекомые, у которых глаза функционируют независимо друг от друга и могут смотреть сразу в двух направлениях.

Уточнение: в трех направлениях. Потому как мисс Кедзи, не отрывая глаз от страниц, произнесла:

— Заходите, пожалуйста. Мистер Дрисколл будет с минуты на минуту. Он немного опаздывает.

Джан кивнула и, пройдя мимо ее стола, вошла в кабинет.

Немного опаздывает.

И что в этом необычного? Если верить секретарям, продюсеры всегда немного опаздывают, как дешевые часы. Вообще-то это удачное сравнение: всегда приходится следить за их руками, поскольку некоторые из них определенно не в состоянии делать это сами.

Разумеется, бывают и исключения из общего правила: есть мужчины, чьи таланты и хороший вкус бесспорны и незаменимы. Без них киноиндустрия не выживет.

Однако в наши дни продюсером может назваться каждый. Всего-то и нужно, что раскинуть сети, заявить о приобретении собственности для будущих съемок, снять помещение под офис, повесить на дверь табличку и ждать, когда начнут приходить девочки, чтобы возлечь.

Марти Дрисколл, кажется, был не таким, и слава богу; он никогда не пытался заигрывать с ней, а планы у него, бесспорно, были впечатляющие.

Войдя в кабинет, Джан огляделась и заметила на стенах литографии Домье, непомерно большие диваны перед огромным стеклянным кофейным столиком, массивный письменный стол из плодового дерева, с селекторной связью и портретом последней жены и двух улыбавшихся детей в серебряной рамке.

Все это впечатляло, и еще как, но тем не менее что-то в этом кабинете настораживало ее.

Насколько она знала Дрисколла, тот вряд ли мог отличить французскую литографию от французской открытки. Современный интерьер, каким бы сложным и дорогим он ни был, не предполагает никакого специфического стиля, кроме разве что раннеадминистративного. А что до семейных портретов в дорогих рамках, так это стандартное приложение; все, что здесь находилось, могло быть доставлено из студии по оформлению интерьеров и собрано за ночь. А это означало, что и вывезено все это может быть так же быстро, в случае, если Дрисколл потеряет свое место на парковке. И это ее встревожило. Интерьер не был рассчитан на долгую перспективу — это был всего лишь временный антураж.

Джан торопливо отогнала от себя эту мысль. Дрисколл не был профаном — за ним тянулся длинный шлейф нашумевших фильмов. Во всяком случае, он доставал на них деньги, и именно это имело значение. Он знал бизнес, знал, где деньги, знал, где зарыты тела.

Тела. Пять жертв, сказал Рой. Не думай об этом.

Она обернулась и увидела Роя, который уже сидел в углу спиной к двери. Не заметив ее появления, он, наклонившись вперед, разговаривал с Полом Морганом, еще одной звездой фильма.

Да будет тебе, мысленно произнесла она. Ты не звезда. Пол — вот кто действительно делает погоду.

А почему нет? Пол Морган — это почти учреждение. Стоя на фоне окна, он напоминал миниатюрную модель собственного экранного образа. Она до сих пор не понимала, почему он взялся за столь необычную роль, как Норман Бейтс.

Но и он, вероятно, не понимал, почему ей, а не какой-нибудь именитой актрисе досталась главная женская роль. Может, поэтому он не обратил на нее внимания, когда она вошла? Если вдуматься, Пол Морган и десятка слов не сказал ей с тех пор, как ее утвердили на эту роль.

Какова бы ни была причина, с этим нужно было что-то делать, и побыстрее. Разговори его, погладь, сделай так, чтобы он подумал, будто он тут главный, а ты — так, где-то сбоку.

Джан направилась было к двум мужчинам, но тут кто-то обхватил ее за талию, и она остановилась. В то же мгновение повезло каким-то тошнотворным запахом.

Хорошо, что у нее на лице уже была улыбка, заготовленная для Моргана; теперь она могла одарить ею Санто Виццини. Дело было не в том, что он не заслуживал улыбки, адресованной лично ему; в конце концов, именно его стараниями она получила эту роль. Просто нелегко изображать радостные эмоции при виде мужчины с усами как у гусеницы. Запах его одеколона был одуряющим, а когда его пальцы заскользили по ее бедру, у Джан по спине побежали мурашки.

Она быстро повернулась, продолжая улыбаться и надеясь искупить этим то, что уклонилась от его дальнейших прикосновений.

— Мистер Виццини…

— Санто. — Толстые губы под гусеницей раздвинулись, и она зашевелилась. — Прошу вас, не надо церемоний.

Джан кивнула. Понимаю тебя, мерзавец. Ничего не надо — просто ложись.

Но вслух она этого не сказала. К счастью, ей вообще ничего не пришлось говорить, потому что в этот момент беседу прервал голос Марти Дрисколла.

— Меня ни для кого нет, — сказал он.

Это было частью ритуала, классическим обращением, означавшим, что совещание, встреча или церемония вот-вот начнется.

Затем в кабинете появился сам Дрисколл. Следом за толстым лысевшим продюсером скользнула высокая тонкая тень, которая закрыла дверь, меж тем как Дрисколл опустился в огромное кресло за письменным столом. Тень звали Джорджем Уордом, ее волосы и лицо побелели и посерели за долгие годы пребывания в ранге eminence grise. Тень остановилась у дальнего края стола в ожидании сигнала.

Марти Дрисколл подался вперед, при этом его широкие плечи склонились под тяжестью толстой шеи и большой головы.

— Прошу всех садиться, — сказал он.

Рой Эймс и Пол Морган уселись на диван напротив письменного стола. Виццини опустился на мягкий стул справа, возле Джорджа Уорда, а Джан села на стул слева.

Она ждала, что Дрисколл произнесет предусмотренные ритуалом слова: «Кто-нибудь хочет кофе?» Но он сидел молча, словно Будда с выбритой макушкой, и сквозь очки в толстой оправе смотрел на то, что лежало на столе. Возможно, он размышлял о бесконечности, а может быть, разглядывал свой пупок, хотя Джан в этом сомневалась. Насколько она знала Дрисколла, он не был ни мистиком, ни созерцателем пупка. Единственное, что он делал, — это заставлял ее нервничать. Вероятно, таково и было его намерение. Остальные собравшиеся в кабинете быстро переглянулись, и Джан поняла, что и они чувствуют себя неуютно, ожидая, когда Дрисколл нарушит тишину.

Неожиданно он вскинул голову, и его глаза расширились.

— Все вы знаете, что вчера произошло, — начал Дрисколл. — И я задумался о судьбе картины.

Задумался о судьбе картины. Эти слова заставили Джан насторожиться. Закроет. Рой был прав.

И тут заговорил Рой:

— Не ты один. Я только что говорил об этом с Полом. Нам всем угрожает опасность.

— Я ее не вижу, — быстро вмешался Пол Морган. — Побег Нормана Бейтса не имеет никакого отношения к нашей работе. Пока сценарий строго следует фактам…

Рой покачал головой.

— Факты изменились.

— Так изменим сценарий, — торопливо заговорил Виццини. — Сделаем небольшую вставку, может, на несколько страниц. У нас ведь есть еще целая неделя. А поскольку я снимаю сцены с Лумисами подряд, мы можем не прибегать к услугам Стива Хилла и этой девицы Гордон до начала следующего месяца, когда они вернутся из Нью-Йорка.

— Мы тут что, сценарий собрались обсуждать? — Рой сделал нетерпеливый жест рукой. — Забудьте вы про сценарий! Пока Бейтс находился в психушке, у нас не было проблем. Наша история была всего лишь сказкой, чем-то, что случилось давно. Зрителям было наплевать, факты это или выдумка. Теперь же мы столкнулись с реальностью.

— Вот именно. — Дрисколл кивнул, и у Джан засосало под ложечкой.

Он боялся. А это означало, что картины больше нет, что Джан больше нет и всех ее планов не позволить им сделать это тоже нет.

— Но вы не можете этого сделать! — громко произнесла она и поднялась, не обращая внимания на их удивленные взгляды, не обращая внимания ни на что и думая только о главном. — Не можете же вы все бросить.

— Джан, пожалуйста… — Рой двинулся в ее сторону, в его глазах читалось беспокойство, его рука тянулась к ее руке. — Сейчас не время для истерик…

— Тогда не устраивай истерику! — Она отдернула руку и, не обращая на него внимания, заговорила, обращаясь к лысоватому человеку, сидевшему за письменным столом. — Да что это с вами со всеми? Ведете себя как перепуганные старухи! Остановить фильм было бы безумием. Разве вы не видите, что из этого может выйти? Вы же сидите на золотой жиле и боитесь копнуть поглубже!

Джан умолкла, увидев, что Дрисколл отнял руки от стола и прижал ладонями друг к другу. На мгновение ей показалось, что он собирается молиться, но затем стало ясно, что он аплодирует.

— Браво! — произнес он. — В печать бы твои слова!

— Это не смешно, черт побери! — Джан почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. — Я тут не представление разыгрываю — я говорю правду. Если бы вы хоть на минуту задумались, то поняли бы все преимущества…

Дрисколл сделал жест рукой, останавливая ее.

— Хватит, — бросил он. — Дай-ка мне сказать, что я думаю. — Он повернулся и ткнул толстым пальцем в сторону Джорджа Уорда. — Ты скажи.

Серый кардинал кивнул.

— Как вам уже говорил мистер Дрисколл, он задумался о судьбе проекта. Сперва эти сообщения нас озадачили. Как и присутствующий здесь мистер Эймс, мы представили себе возможные проблемы. А потом приняли во внимание то, о чем вы сейчас сказали. Внимание прессы, паблисити. И пришли к тому же выводу. Побег Нормана Бейтса — лучшее, что могло случиться с «Безумной леди». Этот побег привязывает нас к первым полосам газет, к экстренным выпускам новостей каждой телевизионной и радиостанции в стране. Да, Бейтс мертв, однако сама эта история по-прежнему жива. Эти убийства будут теперь расследовать не один месяц. Информационного повода, подобного этому, не купишь ни за какие деньги. Каждое упоминание об этом деле — бесплатная реклама для нашего фильма.

У Джан отлегло от сердца.

— Значит ли это, что вы намерены продолжать? — спросила она.

— Полным ходом, — ответил Дрисколл. — Быстро снимем, выпустим в прокат и начнем снимать сливки.

Джан окончательно расслабилась.

— Отлично! — Пол Морган заулыбался Рою. — Я же говорил тебе — нам не о чем беспокоиться.

— Я бы так не сказал. — Рой поднялся и, не обращая внимания на Моргана, заговорил, обращаясь к Дрисколлу: — Вы забыли сценарий. То, что случилось вчера, перечеркивает финал.

— Не забыл. — И Дрисколл ткнул в его сторону указательным пальцем. — Как сказал Санто, у вас есть неделя для переделок. Не закончите к следующему понедельнику — выйдете за дату начала съемок. Пока будем придерживаться установленного графика, а новые сцены снимем потом.

— Постойте, я еще не договорился…

— Ваш агент уже сделал это. Я позвонил ему утром, и он все устроил.

Джан улыбалась, слушая их разговор. Все ее напряжение как рукой сняло.

— Да вы не волнуйтесь. — Санто Виццини подошел к Рою. — Всего-то несколько страниц. У меня есть кое-какие идеи. Подумайте о материале, с которым мы теперь можем работать: новые убийства, смерть Нормана.

Рой нахмурился, однако, когда он заговорил, голос его был спокойным.

— Да, кстати, — произнес он. — Почему вы так уверены, что Норман мертв?

 

14

— Конечно мертв.

Доктор Стейнер потушил сигарету в пепельнице, стоявшей на столе Клейборна.

— Послушайте, Адам. Я понимаю, каково вам…

— Неужели?

— Ради бога, да перестаньте вы наконец оправдываться! Никто не винит вас в том, что произошло. Так зачем же вы сами вините себя?

Клейборн пожал плечами.

— Это вопрос не вины, — сказал он, — а ответственности.

— Игра словами. — Стейнер достал еще одну сигарету. — Вина, ответственность — какая разница? Если так рассуждать, тогда Отис в ответе за то, что оставил Бейтса наедине с монахиней. A Клара? Это ведь она сидела за регистраторской стойкой, когда Бейтс выскользнул наружу. Если уж кого и следует винить в его побеге, так именно этих двоих.

— Но наблюдать за ним было поручено мне.

— А поручил вам это я. — Стейнер принялся шарить в кармане в поисках спичек. — Если вы ищете крайнего, то круг виновных замыкается на мне. — Он закурил еще одну сигарету, бросил спичку в урну и выпустил в потолок облако дыма. — Если я говорю, что знаю, каково вам, то это не просто слова. Как по-вашему, почему я покинул заседание в Сент-Луисе и примчался сюда, как только узнал о случившемся? Я испытал то же, что и вы, — сначала шок, потом чувство вины. К счастью, перелет был недолгим и у меня не было времени на подобные мысли. Признаюсь, я, как и все мы, еще нахожусь под впечатлением от того, что произошло, и это вполне естественно в сложившихся обстоятельствах. Однако чувства вины у меня нет.

— А у меня есть.

Доктор Стейнер взмахнул рукой, в которой держал сигарету.

— Послушайте, никто из нас не идеален. Все мы совершаем оплошности. Разве не об этом мы говорим нашим пациентам? Мы не можем прожить жизнь, не совершая того, за что действительно стоит себя винить. А вчера имела место комедия ошибок — или трагедия, если хотите. Но дело в том, что никто из нас — ни Отис, ни Клара, ни вы, ни я — не мог предвидеть того, что случилось. Единственное, в чем нас можно обвинить — всех вместе или каждого в отдельности, — так это в отсутствии непогрешимости.

— Опять игра словами, — сказал Клейборн. — Непогрешим я или нет, не имеет значения. У меня была работа, и я с ней не справился.

— «Не справился». — Стейнер задумчиво курил. — Все вышло не так, как я хотела, я порвала чулки, и что скажет папочка, когда вернется домой? Да бросьте вы, Адам, вы же не ребенок! А я не ваш отец.

— О господи, Ник, если вы будете играть со мной в доктора и…

— Дайте мне закончить. — Стейнер подался вперед, оказавшись в сером облаке выпущенного им дыма. — Хорошо, значит, вы виновны. Но в чем? Все, что вы сделали, — это велели Отису следить за библиотекой, пока сами будете говорить по телефону. Только и всего.

Но откуда вам было знать, что Отис уйдет, откуда вы могли знать, что Норман замыслил побег? И начиная с этого момента мы имеем дело с неоспоримыми фактами. Это Норман убил сестру Барбару и угнал фургон. Это он был в фургоне, когда тот взорвался, это его действия привели к смерти сестры Кьюпертайн и его собственной…

— Да в том-то все и дело. — Клейборн поднялся. — Норман не погиб в том фургоне. Он подобрал человека, голосовавшего на дороге. Я это знаю, потому что я нашел картонку, уже на другой дороге. Норман избавился от него и от сестры Кьюпертайн, поджег фургон, а потом отправился за Сэмом и Лайлой Лумисами в Фейрвейл. Разве Энгстром вам об этом не говорил?

Стейнер кивнул.

— Да, я наслышан о ваших теориях — говорил с ним сегодня утром. Но давайте придерживаться фактов. Он убежден, что Лумисы были убиты кем-то другим — случайным грабителем, может, даже тем попутчиком, о котором вы рассказывали…

— Убежден? — переспросил Клейборн. — На основании чего? Где его факты? Все, что у него есть, это еще одна теория. Красивая, удобная теория, которая все объясняет. Если, конечно, вы готовы признать, что смерть Лумисов — всего лишь совпадение. Лично я не готов. Я полагаю, что это было преднамеренное убийство, совершенное единственным на свете человеком, у которого был мотив. — Он прошелся взад-вперед по узкому проходу между письменным столом и стеной. — Если вам нужны убедительные доказательства, то примите во внимание следующее: Сэм и Лайла Лумис были не просто убиты — их жестоко искромсали ножом. Соедините способ убийства с мотивом, и вы получите ясную картину: это работа Нормана Бейтса.

Доктор Стейнер потушил вторую сигарету.

— Никакой ясности нет и быть не может, до тех пор пока мы не получим полного отчета о вскрытии, — сказал он. — Энгстром разговаривал с Ригзби, сотрудником коронерской службы. Он надеется ознакомить нас с результатами своей работы к концу недели…

— К концу недели? — Клейборн остановился и нахмурился. — Да что такое с этими людьми? Ник, я ни черта не понимаю в судебной медицине, я даже ни разу не присутствовал на вскрытии после окончания колледжа, но дайте мне три часа на осмотр этого трупа, и я обещаю, что мы будем знать, чей он.

Стейнер кивнул.

— Ригзби тоже смог бы это выяснить, будь у него время. Но Энгстром говорил мне, что у них там сейчас сумасшедший дом… — Он неловко улыбнулся. — Простите оговорку по Фрейду.

— Это все из-за той автобусной аварии?

Доктор Стейнер вздохнул.

— На вчерашний день уже семеро погибших. Двое раненых умерли этой ночью. Следовательно, уже девять. А всего четырнадцать, если добавить пятерых, которые имеют отношение к нам.

— Я имею отношение только к одному, — сказал Клейборн. — А не мог бы Энгстром нажать на Ригзби, чтобы тот прежде других занялся нашим случаем?

— Пытался. Но не забывайте, окружной коронер — выборная должность.

— И что это значит?

— Это значит, что Энгстром — один, а семьи жертв — это несколько дюжин человек. Они тоже нажимают, и все они избиратели. Вот и все предпочтения Ригзби. — Стейнер достал еще одну сигарету. — Не хотелось бы мне сейчас быть на его месте. Ему предстоит работать днем и ночью, и нам придется подождать, пока он доберется до нашего дела.

— Потому что политика важнее убийства? — Клейборн покачал головой. — Может быть, Энгстром и Ригзби и думают так, но я — нет. Да и вы, полагаю, тоже.

— Не думаю. — Доктор Стейнер поднял руку. — Вы только посмотрите — третья за пятнадцать минут! — Он раздраженно выбросил незажженную сигарету в пепельницу, а потом откинулся на спинку кресла. — Поверьте мне, я встревожен случившимся не меньше, чем вы. Но у нас нет выбора. Нам нужно набраться терпения и ждать, когда у них будет что нам сказать.

— А Норман тем временем будет разгуливать на свободе?

Доктор Стейнер пожал плечами.

— Хорошо. Я по-прежнему в это не верю, но допустим, что он жив. Энгстром сказал мне, что его отдел сотрудничает с капитаном Бэннингом. Они принимают все меры, опрашивают возможных свидетелей, изучают имеющиеся улики. Но до тех пор, пока у них не появится что-то конкретное, вы не заставите их переменить свое мнение, равно как не заставите тех людей в Голливуде отказаться от съемок картины…

Клейборн вопросительно посмотрел на него, и доктор Стейнер кивнул.

— Забыл вам сказать. Мне звонил этот продюсер, тот самый, с которым вы разговаривали вчера.

— Марти Дрисколл?

— Он звонил сегодня утром, вскоре после того, как я вернулся. Говорит, что слышал последние новости и хотел узнать детали случившегося накануне.

— И вы рассказали ему?

— Конечно нет. — Стейнер нахмурился. — У меня нет намерения помогать ему и никогда не было. Я не читал его сценарий и не хочу разговаривать с автором. И ввиду последних событий я посоветовал ему отказаться от съемок картины.

— Он согласился?

— Он был весьма близок к тому, чтобы послать меня к черту. Он думает, что все это — грандиозная реклама их фильму. Они собираются начать съемки в ближайший понедельник.

— Но они не могут этого делать! — Клейборн покачал головой. — Ник, мы должны что-то предпринять.

— Конечно. — Доктор Стейнер встал и оттолкнул кресло. — Я иду работать. А вы отдохните несколько дней.

— Не хочу…

— Хотите вы или не хотите, это именно то, что вам сейчас нужно. На этой неделе вашими пациентами займусь я. Вы слишком устали и переигрываете.

— Переигрываю?

— В том, что касается картины. Если вдуматься, какая разница, будут съемки или нет? Мы все равно не сможем их остановить.

— Может быть, и нет, — ответил Клейборн. — Но если мы их не остановим, это сделает Норман.

 

15

Не надо было ничего говорить Стейнеру.

Клейборну следовало бы догадаться об этом в ту минуту, когда Ник сказал, что он переигрывает. Но тогда он не понял, что за этим стоит, и стал рассказывать о газете в магазине, о том, что Норман, вероятно, видел ее, о том, куда Норман мог направиться и что собирается делать. Следовало бы догадаться, что Стейнер ничего не поймет, но теперь было уже слишком поздно.

Теперь он уже в больнице.

Бог знает, каков диагноз — ему об этом не сказали, да и не скажут. Сестры и санитары, обращаясь к нему, неизменно называли его доктором. Все были очень вежливы, но вместе с тем и очень настойчивы.

Клейборн понимал, зачем была нужна эта твердость. Это необходимая мера, профессиональный навык, которому он и сам привык следовать, нечто такое, что он принимал как часть работы, которую должен делать. А теперь эту работу производили над ним. И он не мог с этим согласиться.

Он не привык быть пациентом, не привык к тому, чтобы ему приказывали, обращались с ним как с ребенком, обследовали, осматривали, изучали, точно какого-то преступника, говорили «встаньте сюда», «сядьте здесь», приносили еду на подносе.

И потом, эти шумы. Слащаво-убаюкивающие звуки приглушенной музыки, прерываемые нашептыванием различных приказаний. И всегдашний гул, который эта музыка не в силах скрыть, гул, от которого его голова начинала вибрировать, а в ушах поднимался звон. Клейборн не мог убежать от этого, даже закрыв глаза; бегство было невозможно.

Потому что его привязали.

Что его по-настоящему доконало, так это сознание того, что он не может пошевелиться. Они ограничили свободу его движений!

Клейборн задрожал. Он подался вперед, выгибая тело под неподатливыми ремнями. Но ремни держали его, они были крепкими, и все вокруг тоже были крепкими, бежать невозможно. А бежать необходимо, необходимо…

Он открыл глаза и опустил взгляд.

И увидел ремень.

Расслабься. Ты в самолете.

Он откинулся назад, поймав себя на том, что улыбается, и почувствовал одновременно облегчение и стыд. Стейнер был прав: он слишком устал, потому и уснул во время полета. И ему привиделся весь этот кошмар.

Ясно, откуда взялись герои этого кошмара. Сестрами и санитарами были стюардессы и стюарды. Прохождение досмотра в аэропорту превратилось в его сне в медицинское обследование. Приказания дожидаться посадки, пристегнуть ремни и оставаться в кресле не требовали дополнительных объяснений, равно как и то, что ему принесли еду на подносе.

Приглушенная музыка и слова пилота транслировались по внутренней связи. Теперь он слышал лишь монотонное гудение двигателей самолета, начавшего длинный планирующий спуск. А вот вибрация была самой настоящей, и он действительно ощущал давление в ушах.

Он и раньше испытывал такое же давление. Но сейчас не время думать об этом. Сейчас время «пожалуйста-оставайтесь-на-своих-местах-до-полной-остановки-самолета», хотя Клейборн заметил, что пассажиры уже достают с верхних полок ручную кладь и начинают толпиться в проходе, движимые состязательным побуждением быть первыми в очереди на выход.

Пора и ему взять свой чемодан и двигаться к выходу, пройдя сквозь строй механических улыбок и заученных прощаний вспотевших стюардесс.

Добро пожаловать в Международный аэропорт Лос-Анджелеса.

На втором этаже зала аэропорта прибывших встречали друзья и родственники. Клейборн поймал себя на том, что всматривается в лица людей, полукругом столпившихся в зале ожидания, а затем неловко улыбнулся. Да кого он тут ищет, черт побери? Ведь не ждет же его здесь Норман, чтобы сказать «привет», — если он вообще где-нибудь его ждет. Может, Стейнер был прав и все это и вправду бессмысленно?

Есть только один способ узнать, так ли это. Клейборн протиснулся сквозь толпу и спустился на эскалаторе на нижний этаж, после чего отправился в бесконечный переход по туннелю, который вел к вестибюлю.

Нельзя было не заметить, что эти движения по-своему символичны; это было своеобразным повторением собственного рождения. Оказавшись в туннеле, каждый начинал проявлять нетерпение, стремясь побыстрее добраться до выхода, чтобы вновь явиться в мир.

Однако роды были более простым явлением по сравнению с тем, через что сейчас предстояло пройти ему. Нужно было еще взять машину напрокат, купить путеводитель по городу, вычислить свой багаж и вовремя подхватить его с конвейера — все это требовало времени и испытывало терпение.

И как давно путешествие превратилось для него из удовольствия в испытание? Может, у него был низкий порог чувствительности, а может, он просто чертовски устал. Но какова бы ни была причина, у него вызывали раздражение регламентация и толкотня возле конвейера с багажом. Дискомфорт не могли смягчить ни успокаивающие звуки голосов из динамиков, ни телевизионная реклама, восхвалявшая удовольствия полета.

Полет, побег… Все, чего он хотел, — это выбраться отсюда. Но даже когда он оказался внутри взятой напрокат машины, пристроил в салоне свой чемодан, изучил карту, оценивающим взором осмотрел приборную доску и тронулся с места, покинуть аэропорт по-прежнему было непросто. Продвигаясь вперед дюйм за дюймом, бампер к бамперу с другими машинами, сверяясь с дорожными указателями, постоянно сбивавшими его с толку, маневрируя с целью перестроиться в другой ряд, Клейборн наконец добрался до бульвара Сенчури и пополз на восток к шоссе Сан-Диего. Там, пресытившись выхлопами, он нашел съезд с трассы на север и двинулся по нему, обойдя слева громыхавший грузовик и накренившийся трейлер. Оказавшись на полосе с рекомендованной высокой скоростью, он, впрочем, не почувствовал себя лучше, но теперь он, по крайней мере, ехал в правильном направлении.

Во всяком случае, он на это надеялся.

Двигаясь ровно, на одной скорости, не будучи зажат в плотном потоке машин, Клейборн немного расслабился. Теперь он был достаточно спокоен для того, чтобы трезво оценить ситуацию.

Стоило ли придираться к Стейнеру? На деле Ник оказал ему необычайную поддержку. Поняв, что Клейборн решился, он отбросил свой скептицизм и целиком стал на его сторону. Да, он не выказал явного и безоговорочного одобрения его затеи, но он помог Клейборну зарезервировать билеты, велел Отису отвезти его в аэропорт, обещал держать связь и при первой же возможности сообщить ему результаты вскрытия или любые другие новости.

Но главное, Стейнер прекратил этот никчемный анализ мотивов, наверное, потому, что знал — Клейборн будет работать и на него.

И он уже приступил к этой работе.

Кошмар в полете… он с легкостью разложил этот сон на составляющие, но не это было важно. Важно другое — то, что за этим стояло.

Сон о том, будто его свободу ограничили, — это был сон о наказании. Никто не наказал его за то, что он позволил Норману сбежать, и таким образом он наказывал сам себя.

Предпринятое им путешествие было еще одним выражением чувства вины. Он отправился в полет, полет, который стал для него своего рода бегством. Но от ответственности убежать невозможно.

И здесь начиналось его расхождение со Стейнером. Он действительно был ответствен. Если Норман добрался сюда, то Клейборн должен найти его, и найти быстро. Может, у него и нет веских доказательств своего предположения, но и у Стейнера с Энгстромом нет доказательств обратного. Во всяком случае, пока. А раз доказательств нет, он должен действовать, полагаясь на свою интуицию, убеждения, профессиональный опыт.

Но, помимо профессионального опыта, существовало и кое-что еще. Норман был не просто одним из его пациентов. Когда видишь кого-то каждый день на протяжении многих лет, завоевываешь доверие этого человека, узнаешь о самых потаенных его желаниях, даешь ему советы и направляешь в трудную минуту, такие отношения можно назвать только одним словом. Норман — его друг.

Друг в беде. К черту профессиональную реакцию. Он был здесь, потому что Норман нуждался в помощи.

Клейборн свернул вправо и двинулся на восток по шоссе Вентура. Сверяясь с дорожными указателями, он покинул шоссе на пересечении с бульваром Лорел-каньон, проехал около полумили к югу и свернул налево, на бульвар Вентура.

«Коронет стьюдиос» должна была находиться на расстоянии мили, если двигаться по этой улице, а потом свернуть на север и проехать один квартал. Однако необходимости ехать туда прямо сейчас не было. Сейчас требовалось найти место, где можно остановиться.

Он ехал медленно, разглядывая мотели, попадавшиеся ему на пути. Большинство из них стояли вплотную к тротуару, в одном ряду с ветеринарными клиниками, коктейль-барами и парковками. То, что он видел, не привлекало его; ему не нужны были бассейн с подогревом и цветной телевизор. Клейборн искал место в стороне от оживленной городской артерии, подальше от уличного шума.

И тут, взглянув вправо, он увидел его.

Мотель «Рассвет».

Вывеска была ветхой, как и скромное сооружение под ней в форме буквы L, но имелись внутренний двор и парковка, и это искупало прочие недостатки. Бассейна он не заметил, и только одна машина стояла на парковке у входа в офис, что, как он надеялся, гарантировало тишину и спокойствие.

Клейборн подъехал к мотелю, заглушил мотор и вышел из машины, сразу ощутив боль в затекших ногах. Он направился к офису, щурясь от лучей закатного солнца. Потянув на себя дверь, он оказался в долгожданной прохладной полутьме.

Несколько секунд Клейборн ничего не видел, но, когда глаза попривыкли к скудному освещению, он разглядел небольшой вестибюль. За видавшим виды кофейным столиком с металлической пепельницей и разбросанными вокруг нее журналами стояли стулья с пластиковыми спинками. Вдоль правой стены разместилось неразлучное трио автоматов, предлагавших путнику лимонад, черствые шоколадные плитки и сигареты по завышенным ценам. Слева тянулась пустая стойка, а за ней, в окружении потускневших фотографий в рамках, висели стенные часы, обратившие на себя его внимание своим настойчивым тиканьем.

Он уставился на циферблат и стрелки часов. Почему мы персонифицируем Время? Потому ли, что боимся признать, что нашим жизням отмерен срок какой-то безличной силой, которой нет дела до нашего прихода в этот мир и ухода из него? Время — наш таинственный властелин; наделяя его лицом и руками, мы пытаемся превратить его в своего слугу.

Клейборн пожал плечами. Довольно философствовать; это всего лишь часы, и он просто устал. Часовая стрелка стояла на шести, хотя его наручные часы утверждали, что уже восемь. Он перевел их на местное время, однако его внутренний хронометр продолжал работать по-прежнему. Ему требовалось как следует отдохнуть ночью, чтобы свыкнуться со сменой часовых поясов и восстановить силы.

Где же хозяин?

Подойдя к стойке, он увидел звонок и надавил на него указательным пальцем. Потом отошел в сторону и принялся ждать, рассматривая меж тем фотографии на стене. Часы тикали, а на фотографиях, развешанных на стене, время остановилось.

Изображения и сделанные чернилами подписи несколько выцвели под действием солнечных лучей, однако лица в рамках по-прежнему бодро улыбались, хранимые темнотой далекого прошлого. Позы и одежда говорили о принадлежности этих людей к шоу-бизнесу, хотя Клейборн узнал лишь одного из них: то было единственное неулыбающееся лицо, смотревшее из теней.

Тем временем дверь, которая выходила во дворик, открылась и появился хозяин, который тотчас прошел за стойку.

Это был высокий худой человек со светлыми волосами и очень загорелым лицом, изборожденным морщинами и напоминавшим русло пересохшей реки. Однако его улыбка с возрастом не стерлась, а серо-зеленые глаза по-прежнему смотрели с любопытством и интересом.

Клейборн безотчетно подметил все это, а затем сосредоточился на цели своего визита.

Да, сорок долларов за ночь его устроят, и он предполагает остаться до воскресенья. Плитка и холодильник? Это хорошо, хотя он и не собирается много готовить; вероятнее всего, большую часть времени он будет отсутствовать. Если номер 6 находится в той части, что выходит на двор, то его это устраивает.

Расписываясь в журнале, Клейборн ощутил желание зарегистрироваться под вымышленным именем. Он не собирался скрываться; в конце концов, он ожидал, что ему сюда будут звонить. Однако от того, чтобы добавить после своей фамилии «доктор медицины», Клейборн все же воздержался. Он еще раз окинул взглядом фотографии на стене, и серьезное лицо на одной из них снова привлекло его внимание.

— Это не Карл Друзе? — спросил он.

Пожилой мужчина кивнул.

— Мне показалось, я узнал его. — Клейборн внимательнее рассмотрел фото. — Замечательный актер. Ставлю его рядом с Чейни-старшим, пожалуй, лучшим среди звезд фильмов ужасов ранней поры.

— Верно. — Любопытные глаза оживились еще больше. — Но это было еще во времена немого кино. А вы откуда знаете о нем — вы, случайно, не из киноиндустрии?

Клейборн покачал головой.

— Нет. А вы?

— Дела давно минувших дней. — Клерк указал на фотографии. — Я знавал их в ту пору, когда они заправляли всем в этом городе. Теперь они висят на стене, а я еще двигаюсь. Забавная штука жизнь.

— Вы были актером?

Одна из морщин в русле реки расширилась, родив улыбку.

— Если бы было так, то можете не сомневаться — моя фотография тоже висела бы там и была бы покрупнее остальных. — Клерк захихикал. — Нет, я не был актером. Просто автором, тем, кого называют сценаристом, — здесь, на «Коронет стьюдиос».

— «Коронет»? — Клейборн быстро взглянул на него. — Это интересно, мистер…

— Пост. Том Пост.

— Вы, наверное, все знаете о киноиндустрии, мистер Пост.

— Теперь уже нет. Когда наступила эра звука, я ушел из кино. Вернее, меня выпихнули, если уж говорить правду. — И Том Пост снова захихикал.

— Вас, похоже, не очень-то огорчает, что вы больше не работаете.

— С чего это вы взяли, что я не работаю? — Улыбка сошла с лица Поста. — Прежде чем построить это заведение, я занимался продажей подержанных машин в Энсино. Тут не бог весть какой бизнес, но, по крайней мере, я занят. Я ни за что не брошу работать, во всяком случае сейчас. — Он поднял костлявый палец. — Знаете, кто такой безработный сегодня? Едва дышащий старик, который ловит отравленную рыбу в грязном ручье.

Клейборн усмехнулся.

— Вижу, вы не перестали быть писателем.

— Да я просто старый хрыч, который распустил нюни, если позволите мне такую метафору. — Том Пост открыл ящик и достал оттуда ключ, привязанный к деревянной лопатке. — Вот. Помочь с багажом?

— Не беспокойтесь. Я сам справлюсь.

— Номер шесть в дальнем конце здания.

Клейборн кивнул.

— Прежде чем уйти, я бы хотел сделать несколько звонков.

— У вас в комнате есть телефон.

— Отлично.

— Если понадобится что-нибудь еще, обращайтесь.

— Спасибо.

Клейборн сходил к машине за сумкой и дипломатом, пересек по дорожке внутренний двор и поднялся в номер 6.

Комната была похожа на увеличенную в размерах микроволновку, однако он увидел встроенный в окно кондиционер и включил его на полную мощность. Дряхлое устройство старчески задребезжало в ответ. Он снял пиджак, растянулся на двуспальной кровати и снял телефонную трубку.

Было больше половины седьмого, вероятно, уже слишком поздно для того, чтобы застать кого-нибудь в «Коронет», но он все же решил попробовать и позвонил диспетчеру. Потом набрал номер студии, и секретарша соединила его с кабинетом Дрисколла. К своему немалому удивлению, он услышал щелчок, означавший, что на том конце взяли трубку.

— Да?

Он сразу узнал низкий голос Дрисколла.

— Это Адам Клейборн, мистер Дрисколл.

— Кто?

В вопросе прозвучало скорее раздражение, нежели заинтересованность.

— Доктор Клейборн. Мы с вами разговаривали в воскресенье, когда вы звонили в больницу.

— Конечно, доктор, я помню. — Раздражение в голосе исчезло. — Рад вас слышать. Не могли бы вы объяснить мне, что происходит.

— С радостью, если назначите мне встречу.

— Встречу? — Последовала короткая пауза. — Вы здесь, в городе?

— Только что приехал. Думал, мы сможем встретиться завтра в какое-нибудь время…

— Когда пожелаете. Я весь день буду у себя.

— В девять часов?

— Лучше в девять тридцать. На въезде для вас будет оставлен пропуск.

— Отлично, — сказал Клейборн. — Значит, в девять тридцать.

— Погодите, — быстро произнес Дрисколл. — Этот ваш босс, доктор Стейнер… Я вчера ему звонил, и он так ничего и не сказал мне. Что там на самом деле произошло с Норманом Бейтсом?

— Именно об этом я и хотел с вами поговорить, — ответил Клейборн, заканчивая разговор. — До завтра.

Он положил трубку, не дождавшись ответа Дрисколла. Дешевый прием, но эффективный. Во всяком случае, он на это надеялся. Приятно было узнать, что продюсер обеспокоен. До сих пор всем, кажется, было наплевать.

В комнату проникли сумерки, а кондиционер меж тем продолжал скулить, слабо протестуя. Клейборн задумался, стоит ли включать лампу возле кровати. Единственное, чего ему хотелось, это растянуться и поспать подольше. Сейчас здесь было семь часов — значит, дома девять. А он обещал позвонить Стейнеру, когда доберется.

Он вновь поднял трубку и набрал частный номер. В ответ послышались глухие гудки. По ком звонит колокол. Когда прозвучал десятый гудок, Клейборн положил трубку. Потом, сделав над собой усилие, он опять взял трубку, на этот раз попытавшись соединиться с больницей. Ответила Клара.

Стейнера нет, сказала она. Деловая встреча и ужин в фейрвейлском клубе «Ротари», кажется.

Опять встречи, и непременно деловые. Да, Ник? А ведь колокол звонит по тебе.

С трудом сдерживаясь, Клейборн оставил Кларе адрес мотеля и номер телефона, сказав, что позвонит Стейнеру завтра. Не было смысла спрашивать, что у них там происходит; она-то уж точно ничего не знала. И скорее всего, ничего и не произошло, раз Стейнер не нашел себе лучшего занятия, чем жевать резиновую курицу в обществе ротарианцев.

Клейборн положил трубку, и его раздражение исчезло вместе с последними лучами заката. С минуту он размышлял, не сходить ли ему поесть, потом отказался от этой мысли. Пусть Стейнер гоняет баночный зеленый горошек по тарелке. Что до Клейборна, ему сейчас важнее отдохнуть.

Он сбросил ботинки и повесил одежду в узкий шкаф. Потом открыл сумку, вынул все из нее, разложил одежду по ящикам, повесил второй костюм на вешалку, отнес в ванную бритву и туалетные принадлежности. Если коммивояжерам приходится каждый вечер заниматься этой канителью, то неудивительно, что они напиваются и приглашают проституток.

Он сходил в туалет, подумал, не принять ли душ, но решил, что это подождет до утра. Надев пижаму, вернулся в спальню и опустил жалюзи, потом лег и натянул на себя одеяло.

И тут увидел дипломат на комоде и вспомнил о его содержимом. До сценария «Безумной леди» он во время полета так и не добрался. Можно было бы почитать его сейчас, но зачем? Он ведь собирался встретиться с Дрисколлом не для того, чтобы обсудить сценарий.

Клейборн заглушил кондиционер, опустился на кровать и выключил лампу на столике. Завтрашняя встреча. Как ему лучше вести себя с Марти Дрисколлом? С чего следует начать?

С чего начать. Вот что главное. Начинать надо уверенно, чтобы сразу установить отношения «врач — пациент». Он — доктор Клейборн, авторитетная персона. Не должно быть никаких звучных латинских и греческих терминов; терапевтическая метода должна свестись к тому, чтобы дать выговориться пациенту. Проверить, какая у него реакция. Посмотреть, как он будет раскрываться.

Пусть Дрисколл до хрипоты спорит сам с собой о потенциальной зрелищности картины, о деньгах, которые она принесет. Нужно слушать его, как слушают человека, который стоит на подоконнике высотного здания, готовясь прыгнуть вниз.

Только после этого следует объяснить ему его положение. Разумеется, картина будет зрелищной и привлечет к себе внимание — как и прыжок из окна высотного дома. И наверное, она принесет много денег. Впрочем, если прыгун из окна застрахован, его поступок тоже принесет много денег. Беда только в том, что его самого уже не будет в живых и он не сможет распорядиться ими в свое удовольствие.

Поэтому, прежде чем прыгать, загляни в темноту внизу, и увидишь то, что вижу я. Нормана Бейтса, который ждет тебя там. Попомни мои слова, он ждет не дождется, когда ты прыгнешь. Готов поставить на это свою жизнь. И поэтому предупреждаю тебя, чтобы ты не ставил свою…

Готов поставить жизнь.

Последняя фраза отозвалась эхом. Он все еще думал о Нормане как о друге, но что думал на этот счет Норман? Он мог воспринимать Клейборна как своего врага.

И возможно, это до известной степени было правдой. В своем сне он явился сюда, чтобы наказать самого себя. Но в действительности он, быть может, явился, чтобы наказать Нормана за побег, который расстроил его планы.

Книга — вот в чем дело. Книга была ключом ко всей этой истории. Он надеялся написать отчет, отчет о пяти годах успешной терапии. Многие создают себе репутацию и за гораздо меньший срок.

К черту репутацию! Сейчас это не важно. Важно то, что произошло с теми невинными людьми в Фейрвейле и с теми, кто пока был жив.

Клейборн нахмурился, глядя в темноту. Пора было уже перестать беспокоиться о себе, перестать думать о том, друг ему Норман, пациент или враг. Самое главное сейчас — это страдания родственников жертв. Этим людям требовалась забота, они нуждались в помощи. И его обязанность — оказать им эту помощь. И не потому, что он психиатр, — и это к черту! — а потому, что он порядочный человек, который способен думать о других.

Он был не в силах изменить прошлое, но он, по крайней мере, мог попытаться облегчить их боль и страдания в будущем, уберечь этих людей от новых переживаний, освободить от страха перед грядущей опасностью. Вот почему он должен был остановить эту картину, найти Нормана и вернуть его обратно, даже если его собственная жизнь подвергнется при этом опасности…

Звук был настолько тихим, что Клейборн едва расслышал его. Помогло лишь то, что глаза уже привыкли к темноте: лежа на боку, он увидел, как поворачивается дверная ручка.

Щелк.

Он мгновенно соскочил с кровати, и его голые ступни еле слышно ударились о пол. Действовал он импульсивно; думать было некогда, иначе могло оказаться слишком поздно. Он отпер дверь, распахнул ее…

В дверном проеме стояла тень.

— Простите. Не хотел беспокоить вас, — сказал Том Пост.

— Что случилось? Могли бы и постучать.

— Я думал, вы спите.

Он повернулся, и в свете огней, горевших во дворе, Клейборн увидел, как на морщинистом, словно кожа ящерицы, лице появилась улыбка.

— Проверяю на всякий случай. Всегда слежу за тем, чтобы двери были закрыты, и только потом иду спать. — Пост заглянул в темную комнату. — Все в порядке?

Клейборн кивнул.

— Тогда не буду вас больше беспокоить. Отдыхайте на здоровье.

— Это я и собрался сделать.

Клейборн начал закрывать дверь. Пост усмехнулся:

— Не беспокойтесь. Здесь вы в безопасности. Это ведь не мотель Бейтса.

Дверь закрылась.

Щелкнул замок.

Шаги стихли в отдалении.

Клейборн стоял в темноте и прислушивался к смеху старика, эхом разносившемуся в ночи.

 

16

Гусеница исчезла.

Джан пристально смотрела на Санто Виццини, поднимавшегося из-за стола.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Ваши усы… вы их сбрили.

Виццини кивнул и двинулся в ее сторону в облаке ароматов, проводя толстым пальцем по голому месту между носом и верхней губой.

— Одобряете?

— Придется привыкать. Вы теперь совсем другой.

И это была правда, что там говорить. Лишившись усов, режиссер как будто перестал соответствовать этническому стереотипу. Однако жестикулировал он все так же нервно, и пахло от него так, будто по жилам его бежал одеколон. И ничего не изменилось в его отношении к ней.

Джан выронила экземпляр сценария, который держала в руках, но успела поднять его прежде, чем рука Виццини коснулась ее руки.

— Какая я неловкая, — произнесла она, отступив на шаг.

— Успокойтесь, — сказал Виццини. — Я вас не укушу.

Он заулыбался, обнажив неровный ряд желтых коренных зубов и резцов, которые, похоже, опровергали его заявление. Какие у тебя большие зубы, бабушка.

Джан разгладила помявшуюся обложку сценария.

— Я насчет репетиции…

— Репетиции? — На лице Виццини появилась недовольная гримаса. Без усов его губы казались толще.

Джан кивнула.

— Вторник, три часа, — сказала она. — Я пришла вовремя.

Виццини хлопнул себя по лбу ладонью — явно преувеличенный мелодраматический жест, который он никогда не позволил бы сделать актеру в своем фильме.

— Ну конечно! Эта глупая корова Линда… Я сказал ей, чтобы она позвонила вам сегодня утром…

— Какие-то проблемы?

— Пол Морган. Он должен прийти на репетицию. Я обещал пройти с ним сцену в парикмахерской.

— Но я тоже занята в этой сцене. Может, мы могли бы пройти ее вместе?

— Именно это я и предложил. Но он ответил, что предпочитает работать один.

— Понимаю, — сказала Джан. — Звездная болезнь.

— Болезнь, но не звездная. Только между нами — он очень неуверен в себе. Ему приходится играть трансвестита, а это идет вразрез с его имиджем. Важно, чтобы я ему помог.

— А как же я? — Джан постаралась скрыть раздражение. — У меня есть вопросы по поводу моей роли…

— Вы получите на них ответы, обещаю вам. — Виццини сделал жест рукой, и в воздухе повеяло каким-то запахом. — Назначим еще одну репетицию на конец недели. Я попрошу Линду уточнить расписание и известить вас, когда это произойдет. Может быть, к тому времени вы будете уже лучше понимать ваш образ. — Он проводил ее до двери, похлопывая по плечу, и на этот раз она не стала сторониться его прикосновений. — Поверьте мне, если вы разберетесь со своим текстом, то и тревожиться не о чем. Я доверяю своей интуиции. Когда я выбирал вас на эту роль, то знал, что у нас все получится.

«И думать забудь, пугало, — сказала Джан про себя. — Зубы обломаешь».

Но когда она возвращалась к себе домой, превозмогая насыщенную влагой вечернюю жару, то решила еще раз просмотреть сценарий.

Конни отсутствовала — ушла на кастинг для какой-то рекламы, так что отвлечь ее было некому. Переодевшись в слаксы и усевшись на диван в гостиной, Джан раскрыла сценарий «Безумной леди» и обратилась к диалогу, который она тщательно выделила ярко-зеленым маркером.

Беда в том, что она не могла ограничиваться одним лишь своим текстом. Она еще раз перечитала сценарий целиком и снова поразилась силе воздействия основной темы. Это был не детектив. Сюжет строился не как в рядовом триллере и держался не на дешевых эффектах, призванных вызывать шок. История воспринималась скорее как документальный рассказ, вызываемый ею страх имел фактическую основу. И больше всего Джан беспокоило то, что эту историю написал Рой Эймс.

Она снова вспомнила, как он недавно взорвался. Это тоже ее беспокоило — не то, что или как он сказал, а то, что он застал ее врасплох. Прежде она испытывала к Рою симпатию, и для того, чтобы это перешло в нечто большее, нужно было совсем немного. Но теперь…

Зазвонил телефон.

— Алло?

— Какая удача! Не возражаешь, если мы поговорим? — спросил Рой Эймс.

Легок на помине!

Трубку она не повесила. Выслушала его извинения и приняла их. А когда он предложил ей поужинать в «Спортсменс Лодж», приняла и приглашение тоже.

— Нет, не надо за мной заезжать… Встретимся там, — сказала она ему. — Восемь часов мне подойдет. Пока.

Джан положила трубку, однако сомнения не отпускали ее. Правильно ли она поступила? Ей вспомнилась поговорка: Собираясь ужинать с дьяволом, запасись длинной ложкой.

Может, и так. Но, кто бы ни придумал эти слова, он имел в виду мужчин, а не женщин. И она должна была чувствовать себя уверенной в том, что ее ложка достаточно длинна, — потому она и не хотела, чтобы он за ней заезжал.

С другой стороны, Рой не был дьяволом — просто оппонентом в том споре по поводу фильма. Так что самым правильным было принять приглашение и попытаться привлечь его на свою сторону.

Джан поставила сценарий на книжную полку. Времени репетировать не было; этим вечером ей предстояло сыграть другую роль.

Она тщательно подобрала одежду для такого случая и обдумала свою партию. Намеки Роя были ей понятны. Его извинения означали признание в резонерстве, а приглашение на ужин указывало на то, что он всячески старается загладить вину за свое недавнее поведение. Ей оставалось лишь не забывать о своей роли обиженной стороны и попытаться завладеть его вниманием.

Добравшись до «Спортсменс Лодж», Джан уже знала, как ей следует играть.

В ресторан она вошла за несколько минут до восьми, но Рой уже ждал ее. Прежде чем заказать ужин, он успел выпить два мартини, и это тоже оказалось кстати. Он болтал с Джан о том о сем, напитки слегка развязали ему язык, однако на деле он так и не расслабился. О картине он не сказал ни слова. Очевидно, решил избегать этой темы.

Однако фильм все равно необходимо было обсудить, если она намеревалась противостоять ему. Джан слушала его вполуха, сосредоточившись на своем фруктовом коктейле, а когда подали стейки, решила взять ситуацию в свои руки.

— Не хотелось бы в этом признаваться, но я рада, что отменила другую встречу, — сказала она.

Рой отложил салатную вилку и посмотрел на нее. На его немой вопрос Джан ответила улыбкой.

— Виццини хотел поужинать со мной и обсудить картину.

— А, этот олух. — Реакция Роя оказалась лучше, чем она ожидала. Или хуже. — Не связывайся ты с ним. Знаю, это не мое дело, но…

— Правильно. Это мое дело. — Прервав его, Джан продолжала улыбаться. — Согласна, он олух, но он еще и мой режиссер. И мне важно, чтобы он был на моей стороне.

— Он окажется не просто на твоей стороне, но и еще кое на чем, если ты не будешь осторожна, — сказал Рой. — Ты же знаешь, что он за птица. Все эти мерзости, которые он устраивал в своем доме в каньоне Николс, садо-мазо-вечеринки с участием рок-звезд. Разумеется, все это замяли, он как раз был занят съемками этой провальной картины с двадцатимиллионным бюджетом, и продюсеры не могли допустить, чтобы ему предъявили обвинение. Но тебе-то зачем наживать себе проблемы, связываясь с придурком, по уши погрязшим в садомазохистских играх и насилии.

Сказав это, Рой набросился с ножом на свой стейк, однако остановился, поймав на себе взгляд Джан.

— Кто бы говорил, — сказала она.

— Извини. — Его движения стали более спокойными, и он произнес тихим голосом: — Может, это заразно?

— Может быть, — пробормотала Джан. — Я и сама слегка заразилась этим, просматривая сегодня сценарий. Жутко.

— Представь, какой шок испытал я, когда писал его. Впрочем, тебе этого не понять.

— Попробуй объяснить.

— А ты подумай. — Рой оттолкнул тарелку. — Я и раньше писал жуткие вещи, в основном для телевидения, поэтому Дрисколл и привлек меня к этой работе. Писать истории о вампирах и оборотнях — то же самое, что писать сказки. Это никогда не затрагивало меня всерьез, потому что я знал, что все эти монстры — выдумка.

Но на сей раз все вышло по-другому. То, о чем я писал, основывалось на событиях, имевших место в действительности, и Норман Бейтс — лицо реальное. — Рой кивнул. — Он зацепил меня.

— Каким образом?

— Ты актриса. Ты знаешь, что нужно для того, чтобы сыграть роль, — тебе нужно понять мотивацию персонажа, так? — Рой отхлебнул кофе. — Писатель действует так же, его работа — отыскать эти мотивы. Когда я работал над сценарием, мне было необходимо влезть в шкуру Нормана, понять, что он думает, что чувствует, что в нем тикало, прежде чем он взорвался.

Это было нелегко, но мне каким-то образом удалось это сделать, и тогда все встало на свои места. Однако, когда я наконец сумел проникнуть в его больную голову, единственное, чего мне захотелось, — это выбраться оттуда и закончить сценарий — и тем самым покончить с Норманом.

Но я забыл одно — Норман не закончил со мной. Когда я выписывал его характер, он был под моим контролем, точно так же как реальный Норман находился под контролем в лечебнице. Но теперь…

Джан положила вилку.

— Я знаю, что ты чувствуешь. Это пугает и меня. Но закрытие картины ничего не изменит. Кроме того, Норман мертв. Ты же видел сегодняшнюю газету. Они почти уверены, что он погиб во время взрыва фургона.

— Почти уверены. — Рой подался вперед. — А если они ошибаются?

— Вчера в студии ты сказал то же самое, — тихо проговорила Джан. — Почему? Ты знаешь что-то такое, чего не знаем мы?

— Дело не в том, что я что-то знаю. — Рой помолчал, и Джан показалось, что привычная бойкость речи покинула его. Он все подыскивал какие-то слова и никак не мог составить фразу. — Я просто нутром чувствую, что Норман до сих пор жив. Жив и выжидает.

— Чего?

— Не знаю. — Рой усмехнулся. — Как мне сделать так, чтобы ты поняла, если я и сам этого не понимаю?

Он страдает. Еще как страдает. Негодование Джан улетучилось, как только она догадалась об этом. Он не противник, а глубоко страдающий человек, терзаемый чем-то, что он не в состоянии ни изгнать, ни подавить.

Она успела забыть о том, что собиралась играть какую-то роль, но теперь, если она хотела ему помочь, ей было необходимо ее исполнить. Пожалуй, лучше всего было отшутиться.

И Джан изобразила на лице улыбку, означавшую «а теперь посмеемся вместе», и затем сказала:

— Плохи дела. Может, тебе стоит повидаться с психиатром?

Рой кивнул.

— Обязательно.

— Что?

— Ты разве не знаешь? — Рой подался вперед. — Перед тем как я ушел, мне позвонил Дрисколл. У него завтра утром встреча с психиатром Нормана Бейтса.

 

17

В среду утром, когда Джан оказалась у ворот студии, ей повезло.

Приехала она рано. «Тойота» встроилась в череду машин сотрудников студии, и когда охранник увидел новенький бейдж на лобовом стекле ее автомобиля, он сделал ей знак, чтобы она проезжала.

Никто не спросил у нее, назначена ли ей встреча, и очень кстати, потому что на самом деле ее никто не ждал.

Разумеется, Анита Кедзи удивилась, увидев Джан в офисе Дрисколла. Едва та вошла, насекомоподобные глаза секретарши за выпуклыми стеклами очков быстро забегали по блокноту, лежавшему на столе между интеркомом и телефоном.

— Что-то я вас здесь не нахожу, — сказала мисс Кедзи. — На какое время у вас назначена встреча с мистером Дрисколлом?

— Ни на какое. — Джан небрежно улыбнулась. — Просто я оказалась рядом и решила зайти на минутку.

О реакции мисс Кедзи красноречиво свидетельствовали ее поджатые губы. Зайти? Но к продюсеру никто не приходит без предварительной договоренности. Это все равно что заглянуть в Ватикан, чтобы нанести короткий визит Папе.

— Боюсь, он очень занят, — сказала секретарша. Из ее быстрого ответа нельзя было заключить, лежит ли Дрисколл связанный по рукам и ногам с кляпом во рту или же просто мучается от запора. — Если хотите, я скажу ему, что вы здесь.

— Не беспокойтесь, — ответила Джан. — Это совсем не важно.

Но это было важно. Она взглянула на часы. Девять сорок пять. Рой не говорил, на какое именно время назначена встреча, а она не рискнула спрашивать, чтобы не вызывать подозрений. Джан решила, что, скорее всего, они встретятся в десять, и распланировала свое время соответственно. Прийти пораньше, найти какое-нибудь объяснение, сказав Дрисколлу, что приехала на примерку, а потом оказаться рядом, когда явится этот самый Клейборн.

Она не ждала, что ее пригласят, но, по крайней мере, у нее будет возможность поздороваться, посмотреть на него, а может быть, даже выяснить что-либо о цели его визита. Конечно, Рой будет разъярен, но после вчерашнего вечера Джан решила, что все попытки переубедить его бесполезны. Сейчас ее интересовало лишь одно: в ее команде доктор Клейборн или в стане врагов?

Слишком поздно. Она не рассчитала время.

Джан уже повернулась к двери, когда Анита Кедзи окликнула ее:

— Мисс Харпер…

— Да?

— Не окажете мне услугу? Мне нужно отлучиться на минутку, а мистеру Дрисколлу не нравится, когда я ухожу из офиса, не оставляя вместо себя человека, который отвечал бы на телефонные звонки.

— Нет проблем. Я побуду здесь.

— Спасибо.

Секретарша поднялась и быстро вышла в коридор, закрыв за собой дверь.

Джан улыбнулась. Она не разбиралась в энтомологии, но, очевидно, и у насекомых есть мочевой пузырь. А теперь давайте поговорим о почках мисс Кедзи.

Если бы у нее только была возможность воспользоваться ситуацией…

Интерком на секретарском столе предложил ей очевидное решение. Не спуская глаз с двери, Джан подошла к столу и повернула тумблер.

Голос Дрисколла: «Хорошо, доктор, а теперь послушайте меня. Я уже приступил к работе. Все подготовлено, контракты подписаны, декорации готовы. Вы имеете хоть какое-то представление о том, каковы проценты за один только день задержки? Я оперирую фактами и цифрами. А у вас нет ничего, кроме предчувствия…»

«Это не просто предчувствие, — заговорил Рой Эймс. — Это профессиональная оценка».

«А как же доктор Стейнер? Он не согласен с этой оценкой, он сам мне об этом говорил. Да и полиция тоже».

«Этот человек был лечащим врачом Нормана Бейтса. Он знает, что говорит. И сюда приехал за собственный счет».

«Поверьте мне, я это ценю! Но что толку спорить об этом теперь. Послушайте, доктор, мне жаль, что вам пришлось зря потратить время…»

«Может, оно потрачено и не зря. — послышался тихий голос Джорджа Уорда. — Помните, у вас была идея послать Роя в Фейрвейл, прежде чем он внесет последние поправки в сценарий?»

«Да. Но Стейнер отговорил меня».

«Доктор Клейборн — тот самый человек, с которым необходимо поговорить Рою. И он сейчас здесь. Если бы вы взяли его на несколько дней в качестве специалиста-консультанта…»

«Это другое дело! — вмешался Дрисколл. — Если это поможет улучшить фильм…»

«Но я отнюдь не стремлюсь содействовать успеху вашей картины, — донесся твердый, уверенный голос доктора Клейборна. — Я предупреждаю вас: единственное, что услышат от меня журналисты, — что эту картину снимать нельзя».

Приехали. Джан отключила связь. Этому умнику кажется, что только он знает, что нужно делать. Если он обратится к прессе, то наделает столько шуму, что вмешаются Ассоциация родителей и преподавателей и другие общественные объединения, которые испортят все дело.

Из коридора донеслись чьи-то шаги. Наверное, это возвращалась мисс Кедзи.

Она не стала ждать появления секретаря, подошла к двери кабинета и рванула ее на себя.

Когда она вошла, все находившиеся в кабинете удивленно уставились на нее. Предполагалось, что широкая улыбка на ее лице адресована им всем, однако Джан одарила ею высокого мужчину, который стоял перед столом Дрисколла. По-видимому, это и был доктор Клейборн.

— Здравствуйте, — сказала она. — Надеюсь, я вам не помешала.

Дрисколл нахмурился.

— Что вам угодно? У нас совещание…

— Я слышала.

— Слышали?

Джан равнодушно посмотрела на него.

— Наверное, кто-то забыл отключить внутреннюю связь.

— А где Кедзи, черт побери?

— Вышла на минутку и попросила меня подежурить.

Дрисколл потянулся было к коммутатору на столе, но Джан быстрым жестом остановила его.

— Прошу вас, не отчитывайте ее. Это моя вина. Я не должна была слушать.

Продюсер, по-прежнему хмурясь, убрал от стола руку.

— Хорошо, вы слушали. И что же вам угодно?

Рой с Джорджем тоже были недовольны, однако Джан не обратила на них внимания, равно как и на Дрисколла. Она повернулась к высокому мужчине, стоявшему возле стола. Он был моложе, чем она думала, не красавчик, смотрел холодно, невозмутимо, не нервничал, как остальные. Его взгляд был устремлен прямо на нее.

— Доктор Клейборн? — спросила она. — Я Джан Харпер.

Он кивнул и улыбнулся в ответ.

— Я видел вас на фотографии, — мягко произнес он.

— Тогда вам известно, что я играю Мэри Крейн в этой картине?

— Да.

— Что тут, черт побери, происходит, свидание? — громко осведомился Дрисколл. — Послушай, если у тебя есть что сказать…

— Есть. — Джан криво усмехнулась ему и снова посмотрела в глаза доктору Клейборну. — Мне нужна ваша помощь.

Клейборн моргнул.

— А в чем проблема? — спросил он.

— В вас.

— Боюсь, я не понимаю.

— Я говорю о картине. Я нуждаюсь в вашей поддержке. Мы все в ней нуждаемся.

— Я уже изложил свою позицию…

— Знаю. Но ведь вы можете и изменить ее.

— С какой стати?

— Этот фильм должен быть снят. — Выдержав пристальный взгляд Клейборна, Джан ответила на его вопрос своим: — Вы читали сценарий?

— Вообще-то нет.

Тон его был твердым и спокойным, однако он опустил глаза, и Джан почувствовала, как к ней возвращается уверенность. Она нашла его уязвимое место, и теперь нужно было этим воспользоваться.

— Вы должны его прочитать. Потому что он прекрасно написан.

Краем глаза она заметила, что Дрисколл и Уорд наблюдают за ней. Она поняла, что больше они не будут перебивать ее и позволят вести свою игру. Рой тоже перестал хмуриться, и это хорошо. Но она пришла сюда не затем, чтобы умащивать Роя; ее объектом был доктор Клейборн.

— Я говорю не о технической стороне, — сказала она, — а о замысле. Это не просто еще один фильм ужасов с безумцем, крушащим декорации. Норман Бейтс представлен человеком, обыкновенным человеком с надеждами, страхами, желаниями, которые есть у всех нас, но им владеет то, с чем он не может справиться. То, что он делает, ужасно, но мы видим причину этого и в конце концов понимаем, что он является жертвой в большей степени, чем кто-либо другой. Подлинный герой этой истории — наше общество.

На лице доктора Клейборна появилась улыбка.

— Вот это речь. И долго вы ее репетировали?

— Я не репетировала. — Взгляд Джан, устремленный на Клейборна, оставался серьезным. — Будь это так, я рассказала бы вам, как сильно мне хочется сыграть эту роль, как много людей заинтересовано в съемках этой картины. Но и это еще не все. — Она перевела дух и продолжила. Теперь ее речь полилась легко и непринужденно: — Вы врач. Вы работали с Норманом Бейтсом, знаете его проблемы. Неужели вам никогда не хотелось рассказать об этом людям, чтобы они поняли его и прониклись его бедой?

Сейчас вам выпал такой шанс. Вам и нам. Прочтите сценарий. Скажите нам, что в нем верно и что неверно, чтобы и мы могли рассказать об этом миру. Вы должны сделать это — для себя и для вашего пациента.

Доктор Клейборн молчал, не зная, что сказать, хотел было что-то возразить, но в конце концов уступил.

— Вы правы, конечно, — сказал он. — По-своему правы. Но не все так просто. Я пытался убедить мистера Дрисколла и других присутствующих, что Норман Бейтс, возможно, еще жив. А если это так, то реализация этого проекта создает потенциальную угрозу для всех вас.

— Согласен, — сказал Рой. — Послушай, Джан…

— Я тоже с этим согласна. — Джан прервала его, однако улыбка так и не сошла с ее лица. — Но мистер Дрисколл уже решил, что будет продолжать работу. И это еще один довод в пользу того, чтобы доктор Клейборн был с нами. — Она снова повернулась к нему. — А теперь скажу за себя, — продолжала она. — Если вы правы и Норман Бейтс действительно остался жив, я буду чувствовать себя гораздо спокойнее, зная, что вы рядом.

Доктор Клейборн немного помолчал. А когда заговорил, то обратился не к ней, а к Джорджу Уорду.

— До воскресенья я свободен, — сказал он. — В чем состоят обязанности консультанта и с чего мне начинать?

 

18

Клейборн сидел за столиком напротив Роя Эймса.

Ресторан заполняли толпы людей, пришедших на ланч, и из-за гула голосов он с трудом понимал, о чем говорит Эймс.

Да ему и не очень-то хотелось его слушать. Он прислушивался к диалогу, который звучал у него в голове с того момента, как он покинул кабинет Дрисколла.

Почему он позволил убедить себя? Может, его попросту застали врасплох? Да, эта девчонка, похоже, мгновенно завладела ситуацией, и в ее доводах был смысл. По крайней мере, она не сбрасывала со счетов возможную угрозу, как остальные, исключая разве что Роя Эймса.

И тем не менее главная причина, по которой он согласился остаться, заключалась в другом. Решающим доводом стало не то, что сказала эта девушка, а само ее физическое присутствие. Клейборн вспомнил, как он отреагировал, увидев ее фотографию, однако встреча с живой Джан Харпер произвела на него впечатление, к которому он не был готов.

Он поймал себя на том, что излагает все это Рою Эймсу, и сценарист кивнул.

— Верно. Поэтому Виццини и выбрал ее. Джан — точная копия Мэри Крейн.

К ним подошла официантка и предложила меню.

— Надеюсь, что нет. Да, копия. Но не хотелось бы, чтобы аналогия была полной.

— Вы и правда уверены, что Бейтс жив?

Клейборн кивнул.

— Вы это чувствуете?

— Да. Но это всего лишь ощущение. Не могу объяснить, откуда оно взялось. Я думал, может, вы расскажете что-нибудь еще, что-то, чего не рассказывали им на встрече.

— Я не готов сейчас это обсуждать.

— То есть вы хотите сказать, что и мне не доверяете?

— Не знаю. — Клейборн смягчил свои слова улыбкой и махнул рукой в направлении соседних столиков. — Я еще никого здесь не знаю.

— Вы впервые на студии?

— Да.

— Что ж, позвольте мне быть вашим гидом. — Эймс проследил глазами за взглядом Клейборна. — Те, что сидят вон там, — представители менеджмента. Не обращайте внимания на то, что они в джинсах; это высшее звено. Вы — часть команды, вы одеваетесь как все и занимаетесь тем же, чем и все. Но когда вы уезжаете со студии, вы должны быть уверены, что все видят ваши машины стоимостью двадцать пять тысяч долларов. — Он усмехнулся. — Мы живем в обществе, которое удовлетворяет само себя.

Клейборн улыбнулся, понимая, что именно такой реакции от него и ждут, однако ему показалось, что Рой Эймс высказался так не впервые. Он кивнул в сторону группы людей, сидевших за столиком у окна. На них были темные костюмы, белые рубашки и тщательно завязанные галстуки.

— А эти кто?

Рой Эймс посмотрел туда, куда указывал Клейборн.

— Гости. Вероятно, рекламные агенты с востока страны. Приезжают сюда с Мэдисон-авеню, ищут новые идеи и воруют их. Разумеется, обычно им достаются сворованные старые идеи.

Клейборн выделил группу необычайно волосатых молодых людей, сидевших по другую сторону прохода.

— А эти ребята?

— Эти занимаются записями и дисками. Вот где сегодня жизнь бурлит. Один платиновый диск стоит тонны «Оскаров».

Кто-то прошел мимо них и остановился перед соседним столиком. Казалось, в одном человеке уживаются двое: пузатый мужчина среднего возраста обладал молодым лицом с бронзовым загаром. Он что-то сказал сидевшим за столиком, громко рассмеялся, помахал рукой и двинулся дальше.

— Побирушка, — сказал Рой Эймс. — Увидите актера, который смеется по любому поводу, будьте уверены: безработный. Те, что работают, — усталые и совсем не разговаривают.

Клейборн кивнул и обратил взгляд к меню.

— Что бы вы порекомендовали?

— Сходить пообедать в другое место. — Эймс улыбнулся. — Но раз уж мы здесь, можно без опасности для здоровья взять сандвич.

— Странно. Я думал, здесь хорошо кормят.

— Когда-то так и было, во всяком случае, так мне говорили. А теперь, кажется, всем все равно. — Эймс отложил меню. — Знаете старую поговорку: ты то, что ты ешь. Если это правда, то большинство людей, должно быть, копрофаги.

Клейборн принялся обдумывать это замечание, а тем временем подошедшая официантка приняла заказ. И снова ему показалось, что услышанное им не было сиюминутной импровизацией. Рой Эймс не был побирушкой, но он явно стремился к тому, чтобы произвести впечатление.

— Кофе сейчас, — крикнул Эймс вслед официантке, а потом посмотрел на собеседника. — Познакомились с кем-нибудь еще из занятых в картине?

— Пока нет. Пол Морган играет Нормана, так?

— Вероятно. До сих пор он играл только Пола Моргана. Мистера Mucho Macho. — Им принесли кофе. Эймс помолчал. — Если хотите знать мое мнение, наша культура страдает от засилья подобных субъектов.

— Тогда как же он получил эту роль?

— Спросите у Виццини. — Эймс взял чашку с кофе и собрался сделать глоток. — А в общем, не стоит. Виццини больше не делает фильмов, основанных на саспенсе, одни только сплэттеры. Дешевые фильмы ужасов. Это то, что нравится подросткам. Обилие спецэффектов, много машин, разбивающихся под панк-рок, трупы один за другим. Как в Риме старых добрых времен: когда львы начинали пожирать христиан на арене, музыканты играли громче.

Снова череда заранее заготовленных фраз, но ответа на свой вопрос Клейборн так и не услышал. Он подался вперед.

— Если вы так к этому относитесь, почему согласились написать сценарий?

— Деньги. — Рой Эймс пожал плечами. — Нет, это неправда. Или не вся правда. Я что-то в этом увидел — увидел возможность предложить зрителю нечто настоящее, а не разного рода фокусы и трюки. — Он бросил подсластитель в чашку с кофе. — Возможно, вы поймете это, когда прочитаете сценарий.

— Попробую, — сказал Клейборн.

И, вернувшись под вечер в мотель, он именно это и сделал.

День стоял душный. Солнце светило в западное окно, и кондиционер начал жаловаться, однако Клейборн не обращал на него внимания, потому что находился не в комнате.

Он с головой ушел в сценарий. Вопреки словам Роя Эймса, сценарист устранил не все элементы, которые, как он говорил, ему не нравились. В повествовании было немало шокирующих сцен, и акцент делался скорее на убийстве, чем на мотивации.

Однако это работало. Невинная молодая девушка и хитроумный маньяк вышли стандартными, и тем не менее их образы смотрелись убедительно. Быть может, девушки нынче и не столь невинны, но маньяки стали еще хитроумнее, чем прежде. И их стало больше. В фильме не было ничего, что не повторялось бы чуть ли не ежедневно в выпусках новостей. Особенно здесь, подумал Клейборн, вспомнив Резателя из Скид-Роу, Душителя с Холмов, Дорожного Убийцу и других серийных маньяков, воспетых средствами массовой информации. Однако на деле в их преступлениях не было ничего, достойного воспевания, это были ущербные люди с болезненной предрасположенностью к насилию.

Клейборн вздыхал, пробегая глазами текст. Он уже попал в ловушку, сам начав размышлять как сценарист. Ему хотелось убрать лишнее из диалогов, сделать так, чтобы разница между вымыслом и реальностью была самоочевидной.

Когда солнце село, он включил свет, достал из дипломата блокнот и стал делать записи.

Кондиционер гудел в темноте, лампа светилась над головой Клейборна, и он продолжал писать, ощущая себя в другом месте, в другом времени. В мире Нормана.

Стук в дверь вернул его к действительности.

— Да? — Он поднялся и пересек комнату. — Кто там?

— Том Пост.

Клейборн открыл дверь и увидел улыбавшегося старика.

— На этот раз я решил постучать. Вы заняты?

— Нет. — Клейборн покачал головой. Вот любопытный старый хрыч. Что ему нужно?

— Увидел у вас свет. Дай, думаю, загляну, предложу выпить пива. — И Пост кивком указал на банки, которые держал в руках. — За счет заведения.

Он захихикал.

С мгновение Клейборн колебался, однако в голосе старика слышалось нечто, что нельзя было игнорировать. Хихиканье, нервный смешок говорили не о веселье, а скорее о попытке от чего-то защититься или что-то скрыть. Что же скрывал Том Пост?

— Входите. — Клейборн отступил на шаг. — Пойду поищу в ванной чистые стаканы.

— Мне не надо.

Пост придвинулся к стулу, поставил банки на стол и открыл обе большим пальцем левой руки. Одну банку он протянул Клейборну, подождал, пока тот сядет на край кровати, после чего поднял свою банку.

— Ваше здоровье.

— И ваше. — Клейборн сделал глоток.

— В такую погоду только пиво и пить. — И снова послышался смешок. А серо-зеленые глазки меж тем бегали по комнате, пока не остановились на столе. — Сценарий? — спросил старик. — Вы вроде бы говорили, что не имеете отношения к киноиндустрии.

— Нет. Знакомый попросил просмотреть.

— Понятно. — Пост отпил пива. — И о чем эта история? Или это секрет?

— Нет, не секрет. — Клейборн не сводил глаз с морщинистого лица. — Пожалуй, вам это может быть интересно. Главный герой — Норман Бейтс.

— Ничего себе.

Том Пост перестал хихикать. Клейборн придвинулся в его сторону.

— Я все хотел спросить вас кое о чем, что вы упомянули вчера вечером. Откуда вы знаете о мотеле Бейтса?

— Я думал, о нем все знают. Разве вы не читаете газет и не смотрите новости? — Пост вовсе не собирался оправдываться. — Вообще-то была заметка о том, что «Коронет» планирует сделать об этом фильм. — Он бросил взгляд на папку, лежавшую на столе. — Полагаю, это ваш знакомый написал сценарий?

— Верно, — небрежно ответил Клейборн. — Вы ведь и сами когда-то писали для кино. Хотите взглянуть?

К его удивлению, Том Пост покачал головой.

— Не хочу понапрасну тратить время. Я не понимаю сегодняшних фильмов. Все эти сексуальные сцены — люди в постели, перекатывающиеся туда-сюда. Попробуй повторить — шею сломаешь. А потом, когда все заканчивается, из-под одеяла выскакивает парень в боксерских трусах! Раньше в кино такого не было. — Он снова захихикал. — Конечно, времена изменились. Взять хоть цензуру. Четырехбуквенные слова теперь допускаются, зато другие… Не верите — попробуйте на людях спеть вторую строчку песни «Мой старый дом в Кентукки». — Он покрутил банку, на дне которой осталось совсем немного пива. — Дерьмовые продукты, дерьмовые фильмы. У сценаристов нынче слишком много власти.

— Мой знакомый утверждает другое, — заметил Клейборн.

— Я имею в виду не только картины. — Пост допил пиво. — Но задумайтесь вот о чем. Некий политик произносит речь. Потом выступает его оппонент. Затем телекомментатор читает сообщение, объясняющее, что хотели сказать эти два человека. И все это — речь, ответная речь, разъяснение — работа каких-то анонимных авторов, которые делают свое дело за кадром. А мы называем это новостями.

Пройдет десять дней, десять месяцев или десять лет, и явится другой автор, который напишет в своей книге, что все сказанное ими — ложь. И это называется историей. Поэтому, если вдуматься, все писатели, независимо от того, имеют они дело с фактами или с вымыслом, — профессиональные лжецы. — Он поставил пустую банку на стол. — Выпьем еще пива?

— Нет, спасибо. — Клейборн посмотрел в окно, за которым тонул в сумерках двор. — Мне пора сходить куда-нибудь перекусить.

— Жаль, я не подумал об этом раньше, — сказал Пост. — Я сегодня отужинал рано. Надо было пригласить вас. Наверное, скучновато ужинать одному, находясь вдали от дома?

— Это точно. Но я привык.

— Вы не женаты?

— Нет.

Клейборн предупредил дальнейшие расспросы, встав и направившись к шкафу за пиджаком.

Том Пост выключил лампу и проследовал за Клейборном к двери.

— Тут вокруг много ресторанов, — сказал он. — Но вы можете купить что-нибудь в супермаркете на соседней улице и положить продукты в холодильник. — Он махнул рукой в сторону буфета. — Там есть тарелки, и можно приготовить горячую еду. Все необходимое, чтобы приготовить завтрак.

— Спасибо за совет. — Клейборн открыл дверь и вышел наружу.

Пост последовал за ним, кивнув в знак одобрения, когда Клейборн запер дверь на ключ.

— Вот это правильно, — сказал он. — Я стараюсь присматривать за тем, чтобы никто посторонний здесь не шатался, но в наше время за всеми не уследишь.

Он направился через дворик к своей конторе. Клейборн помахал ему на прощание, наслаждаясь запахом жасмина, росшего вдоль дорожки, потом свернул и устремился в сторону улицы, где аромат цветов терялся в выхлопных газах.

Пришлось дышать ими, пока он не набрел на небольшой стейк-хаус в квартале от мотеля. Здесь пахло жареным мясом, луком, хлебом и дымом, но даже эти ароматы были предпочтительнее запаха из-под мышек официанта в красном пиджаке. Пост прав. Лучше приготовить себе что-нибудь в мотеле. Слушайся своего носа.

Хорошо, а что сообщают ему другие органы чувств? В ушах у Клейборна звучал нервный смешок Поста. А если зажмуриться, то перед глазами вставал сам Пост, следящий за тем, как Клейборн закрывает дверь своей комнаты. Любопытный старый хрыч. Всюду сует свой нос.

Снова нос. Но за этим и впрямь что-то стояло, что-то скрывалось за смешками и любопытным взглядом Поста. У него, вероятно, был запасной ключ; наверное, он сейчас находился в комнате Клейборна и рылся в его вещах. Или пролистывал сценарий. Уж очень ему хотелось узнать, о чем он, а потом, узнав, старик еще более решительно переменил тему разговора. Почему?

Да будет тебе, сказал сам себе Клейборн. Разумеется, у Поста были на это какие-то причины. Пожилые люди частенько хихикают, чтобы предупредить возможное неприятие со стороны окружающих. Это своего рода сигнал, они как бы хотят сказать этим: «Послушайте, я же для вас не опасен, не сердитесь на меня за то, что я разговариваю с вами». И многие из них суют нос в чужие дела просто потому, что их собственная жизнь пуста.

Наверное, тяжело человеку, который еще полон сил, сидеть день за днем без дела в захудалом мотеле. Других машин на парковке не было, и, судя по всему, Клейборн в настоящее время являлся единственным постояльцем. И нет ничего удивительного в том, что Пост пришел к нему в комнату с пивом, задавал вопросы, болтал о том о сем. Старику было одиноко.

А может, он хитер как черт. Что он имел в виду, когда сказал, что все писатели — профессиональные лжецы?

Рой Эймс тоже был писателем, полным гладких, отполированных фраз. Клейборн вспомнил, как ему показалось, будто все эти удачные выражения Эймс уже использовал прежде. Точно побирушка — сыплет остротами и ждет одобрения.

Но зачем ему это нужно? Он ведь должен понимать, что Клейборн — его союзник; он полностью согласен с Клейборном в том, что сценарий нуждается в изменениях. Однако если это так, то почему он не постарался сделать это раньше сам? Ведь если фильм окажется чересчур жестоким, ответственность за это ляжет в первую очередь на него.

Но, возможно, здесь крылось нечто иное. В некотором смысле Норман из сценария был созданием Роя Эймса. Рой наделил этот персонаж своими переживаниями и тревогами. И если перенесение этих чувств на бумагу и не было катарсисом, то, возможно, оно представляло собой катексис — проявление бессознательной фиксации на личности Нормана. А это могло быть опасно.

Все писатели — профессиональные лжецы. Заявление, сделанное писателем. А значит, и оно — ложь. Но лгут все, включая его пациентов, проблема которых заключалась в том, что они лгали не только ему, но и самим себе. В некотором смысле они были самыми профессиональными лжецами. А он — профессиональным открывателем правды.

Искателем правды, поправил он сам себя. И его поиски не всегда венчались успехом — взять хотя бы случай Нормана.

Закончив ужинать, Клейборн вышел из ресторана и направился вдоль бульвара. Вспомнив о Нормане, он невольно принялся искать глазами фигуру, которой там не было. Мимо проносились легковые машины, фургоны, «мустанги», джипы, время от времени с ревом пролетали мотоциклы. Молодежь в поисках приключений.

Иная картина царила на тротуаре. Клейборн взглянул на свои часы: было еще только девять вечера, а прохожих, кроме него, не было видно.

Несмотря на трудности с бензином, все были за рулем. Ходить поздним вечером по улицам считалось слишком опасным; даже полицейские, патрулировавшие квартал, были на колесах. Полиция подозрительно относится к прогуливающимся вроде него.

Проходя мимо затемненных витрин магазинов, Клейборн заглядывал в неосвещенные пространства между домами, зная, что опасения его нелепы. Не выскочит же оттуда Норман. Его там нет. Или есть?

Чертов сценарий! Он никак не выходил у Клейборна из головы.

А может быть, он заблуждался и все это было его параноидальной фантазией? Если Норман добрался сюда раньше него, возможно, он уже нашел способ проникнуть на студию. В промежутках между обострениями болезни он был вполне способен рассуждать здраво, строить планы и осуществлять их. Он вполне способен осуществить свою месть. Однако все склоняло Клейборна к неумолимому выводу: Норман был мертв. Единственное, что вернуло его к жизни, — это сценарий.

Пусть так. Однако Клейборн все же ускорил шаг, увидев впереди ярко освещенный торговый центр. Он свернул в сторону парковки, почувствовав себя увереннее при свете огней, в окружении разнообразных звуков, среди людей.

Пересекая парковку, он оценил ситуацию иначе. Присутствие людей отнюдь не доставило ему радости, когда он увидел их машины. Ты то, что ты ешь, сказал Рой Эймс. Вероятно, правильнее было бы сказать: «Ты то, на чем ты ездишь». О людях можно судить по их автозависимости.

Он смотрел, как нервно маневрируют водители, въезжая на парковку, — те, что поагрессивнее, беззастенчиво перекрывали дорогу оказавшимся позади, соревнуясь за места поближе к входу в магазин, в то время как другие водители посылали им механические проклятия своими клаксонами. Побитые бамперы уже припаркованных машин свидетельствовали о предыдущих столкновениях, а те, кто занял места в зоне, запрещенной для парковки, демонстрировали этим полное пренебрежение элементарными правилами вежливости.

В самом торговом центре все происходило по той же схеме. Пожилые женщины с волосами, выкрашенными в апельсиновый цвет, с наслаждением пили сок из свежевыжатых апельсинов, загородив проход своими тележками. По проходам сновали босые, недавно вернувшиеся с пляжа юноши в рубашках без рукавов из тонкой ткани, целившиеся друг в друга своими тележками как орудиями. Родители толпились в отделе, где продавались товары по сниженным ценам, хотя напирали в основном мамы с бульдожьими челюстями, тогда как высохшие, изможденного вида папы робко стояли в стороне. Тот, кто платит, тоже служит.

Клейборн взял с полки в молочном отделе литровый пакет молока, случайно задев при этом юношу-японца в сетчатой рубашке. Молодой человек зашипел и покачал головой, и его серьга недружелюбно закачалась в ухе.

В продовольственном отделе Клейборн взял несколько холодных нарезок. Перебирая завернутые в целлофан сыры, он приметил небольшой кусок, но едва потянулся к нему, как из-за его спины змеей выскользнула чья-то рука и схватила добычу. Он обернулся и увидел перед собой улыбавшуюся девушку в широкой футболке, украшенной классическим девизом: «Вся твоя».

Клейборн перешел в следующий отдел, собираясь взять там дюжину яиц. Ему пришлось терпеливо ждать, пока пожилая домохозяйка в завитушках открывала один контейнер за другим и осматривала их содержимое, не выпуская изо рта сигарету.

Дым был едкий, и Клейборн отвернулся. Наплевать на яйца, можно обойтись и без них. Единственное, чего ему сейчас хотелось, — это уйти. Позади был долгий день, и он устал — устал от людей, от шума, света и суеты. Ублажающие звуки музыки из динамиков оглушали его, а от верхнего света флюоресцентных ламп болели глаза.

Подойдя к хлебному отделу, он раздраженно глянул вверх, пытаясь разглядеть, откуда исходит звук. Но большие круглые диски, прикрепленные между стенами и потолком, оказались не динамиками; в их сверкавших поверхностях отражались перемещения покупателей внизу. Это были специальные устройства, предназначенные для слежки за потенциальными воришками. Присмотревшись, Клейборн разглядел внутри длинные бледные флюоресцентные трубки, которые излучали мерцающий свет.

Клейборн отвернулся. И тут его внимание привлекло зеркало, висевшее прямо за его спиной. Оно было установлено таким образом, чтобы в нем отражались покупатели, двигавшиеся к кассам в левом крыле магазина, но в этот момент туда направлялся только один человек. Он вскинул голову, и Клейборн увидел его лицо.

Лицо Нормана Бейтса.

 

19

Оттолкнув тележку в сторону, Клейборн помчался по проходу к выходу из магазина. Ему приходилось то и дело уворачиваться, чтобы не налететь на встречных покупателей, которые тотчас хмурились, завидев, как он несется прямо на них.

Но он не замечал их раздражения. Его влек к кассам образ Нормана; между тем возле них за полминуты успела выстроиться очередь покупателей с тележками.

Однако Нормана среди них не было.

Клейборн остановился, разглядывая незнакомые лица, потом, растолкав очередь, приблизился к жевавшей резинку блондинке с тупым лицом, которая сидела за кассой.

— Где он?

Она перестала жевать и подняла на него глаза.

— Ваш последний покупатель… он был здесь всего минуту назад…

Она пожала плечами, механически бросив взгляд в сторону ближайшей двери. Клейборн протиснулся мимо кассы и зашагал к двери.

Парковка была уже почти полностью забита машина. Машины приезжали и уезжали, на открытых участках туда-сюда сновали покупатели. Клейборн озирался по сторонам, пытаясь разглядеть знакомую фигуру. Он приблизился к парковке, особенно внимательно рассматривая отъезжавшие машины.

Их было три… нет, четыре… и еще одна, справа, в дальнем конце стоянки. Клейборн спешил к ней, а машина тем временем отъехала назад, на свободное место, и затем устремилась вперед. В свете фонарей над головой он увидел женское лицо за лобовым стеклом, а рядом с ней — круглый силуэт детской головки.

Клейборн повернулся и двинулся в центр парковки, но тут у него за спиной раздался гудок; он отскочил в сторону, и вовремя. Мимо промчался «багги» песочного цвета. К шуму ревущего мотора прибавилась грубая выходка усатого водителя, который выбросил руку в окно и показал ему палец.

Тяжело дыша, Клейборн огляделся, понимая, что его усилия оказались напрасны. Норман исчез.

Но куда?

Если он пришел сюда, значит, у него где-то неподалеку есть гнездышко, — может быть, в одном из мотелей, тянущихся вдоль бульвара.

Можно ли их проверить? Тут десятки подобных мест, не считая больших отелей, а Норман, конечно же, зарегистрировался под чужим именем, если вообще зарегистрировался. Пытаться установить личности всех одиноких мужчин, которые сняли номера в мотеле в последние три дня, — непосильная даже для полиции задача. Да полиция и не станет заниматься этим, пока Клейборн не предоставит им что-то большее, чем голословные утверждения.

Да, я понимаю, что этот человек, по общему мнению, мертв, но я видел его в супермаркете. Нет, я не разговаривал с ним, он был ближе к выходу из магазина, а я в глубине. Нет, впрямую я его не видел, я видел его в одном из тех больших подвесных зеркал, но я уверен…

Пустая трата времени. Клейборн вздохнул. Оставалось лишь вернуться в магазин, взять свою тележку и расплатиться.

Возвращаясь в мотель с пакетом продуктов, он внимательно смотрел по сторонам, вглядываясь в игру теней и света на улицах. Он видел Нормана… но видел ли Норман его? Не последовал ли Норман за ним в магазин? А может быть, он следует за ним сейчас?

Ничто не двигалось в окружающей темноте.

И все же Клейборн ощутил облегчение, когда добрался до своей комнаты. Запертая дверь подалась, когда он повернул ключ, а при включенном свете в комнате не обнаружилось следов чьего-либо присутствия или вторжения.

Если Норман не обнаружил его местонахождение, Клейборн мог чувствовать себя здесь в безопасности, во всяком случае пока. И кроме того, всегда есть возможность субъективной ошибки. Шум, свет, усталость, напряжение — из-за чего угодно можно обознаться. Именно так в полиции и скажут. Да, наверное, и он сказал бы то же самое, приди к нему пациент с подобной историей.

В этих обстоятельствах не было смысла рассказывать о случившемся Дрисколлу и остальным. Рассказать им о том, что он видел или думал, что видел, — значит, ослабить свою позицию, особенно когда нет никаких доказательств. Главное теперь — действовать осторожно, наблюдать и ждать. Если Норман здесь, то скоро он даст знать о своем присутствии.

Если он здесь.

Клейборн распаковал продукты, разместил их в холодильнике, повесил одежду, напялил пижаму и лег на кровать. Кондиционер что-то тихо нашептывал ему.

Норман. Здесь. Он что-то задумал. Но что? И где он?

Слава богу, что он решил остаться. Во всяком случае, он теперь будет настороже и станет действовать как ангел-хранитель по отношению к другим, причастным к этому делу.

Но прежде чем он уступил сну, его посетил еще один вопрос.

А кто защитит его в случае, если Норман начнет действовать?

Ответа на этот вопрос у него не было. Клейборн знал только одно: что-то произойдет, и произойдет это скоро.

 

20

Офис Роя Эймса находился в том же здании, что и офис Дрисколла, но между двумя помещениями не было ни малейшего сходства. Тесная комната с единственным окном была меньше туалета продюсера, да и обставлена не так богато.

Когда Клейборн открыл дверь, Эймс уже сидел за столом, размещавшимся между шкафчиком и единственным свободным стулом. Очевидно, он привык к такой тесноте. Каковы бы ни были его страхи, клаустрофобия не относилась к их числу.

Сощурившись от света ярких лучей утреннего солнца, лившихся прямо в открытое окно, Клейборн кивнул в знак приветствия и положил на стол свой экземпляр сценария.

Эймс выжидающе посмотрел на него.

— Ну, что вы об этом думаете? — спросил он.

Клейборн помолчал, снова задумавшись над тем, нужно ли ему рассказывать о том, что произошло накануне вечером. Какой смысл? Сценарий был сейчас важнее.

— Я сделал кое-какие заметки, — сказал Клейборн. — Если хотите взглянуть…

— Отлично.

Клейборн открыл дипломат и достал из него желтые листки.

— Надеюсь, вы разберете мой почерк.

Эймс разобрал.

Его глаза быстро забегали по исписанным листкам, ничего не выражая. Однако Клейборн без труда догадался о его реакции. Он уже давно понял, что рты зачастую особенно красноречивы, когда не говорят. Рот Эймса не был исключением. Сперва его губы растянулись в легкой улыбке, потом начали постепенно сжиматься. И наконец, верхняя губа искривилась, неодобрительно застыв.

Пора было вмешаться.

— Пожалуйста, поймите меня правильно, — сказал Клейборн. — Я не критикую то, как написан сценарий. Только содержание. Жестокость.

Эймс взглянул на него.

— Теперь это называется иначе. Касса.

— Знаю. Но я думал, вы попытаетесь этого избежать.

— В первом варианте пытался. — Эймс занял оборонительную позицию. — По большей части то, против чего вы возражаете, — работа Виццини. Он частично переписал сценарий, и Дрисколл принял его.

— Я, кажется, напрасно теряю время, — сказал Клейборн. — Мне казалось, что, как технический консультант, именно я должен предлагать изменения.

— Технический — да. Предлагать — да. Но главный — Виццини: он отвечает за одобрение сценария, кастинг, производство. Я уже говорил вам, как он настаивал на кандидатуре Джан, потому что она похожа на Мэри Крейн.

— Это другое, — сказал Клейборн. — Вы обратили внимание на мои замечания к ее сценам?

— Обратил, — коротко ответил Эймс, и Клейборн быстро продолжил:

— Мне показалось, что ее роль слишком уж проста, однобока…

— Ладно, пусть так. — Эймс пожал плечами. — Если хотите знать, я специально написал ее так. Джан пока не готова к чему-то серьезному, хотя сама она так не думает, а я не хочу, чтобы она лезла из кожи вон. Играет она довольно хорошо, но стоит поближе ее узнать, и понимаешь, что она способна на большее.

— Надеюсь, — сказал Клейборн. — Кстати, я только что столкнулся с ней на парковке. Она пригласила меня сегодня поужинать.

Эймс ничего на это не ответил, за него говорили резко поджатые губы.

И тут зазвучал внутренний голос Клейборна. «Зачем ты сказал ему это? Очевидно, что он привязан к этой девушке. Тебе был нужен союзник, а теперь ты заполучил ревнивого соперника».

Он быстро улыбнулся, стремясь сгладить неловкость, вызванную его заявлением.

— Но важно не это. Мы должны… как здесь говорят?.. вылизать сценарий. Если вы готовы изменить некоторые строки, на которые я указал…

— Указали? — Враждебность Эймса сделалась явной. — Все эти разговоры насчет замены, скрытого смысла, реактивных образований… все это звучит как медицинское заключение!

— Простите. Я лишь хотел…

— Не надо чертить диаграммы. Вы ведь всего-навсего врач, не так ли? — Эймс покачал головой. — Психиатры, как и экономисты, метеорологи, сейсмологи, — это просто люди, которые разгадывают загадки с помощью тех или иных приспособлений. Когда-нибудь все, что вам недоступно, смогут делать компьютеры.

— Меня это устраивает. — Клейборн был невозмутим. — Но сейчас это нам не поможет. Я хотел бы остановиться на том, какую роль вы определили Джан. Главное — смягчить жестокость.

— Невозможно. Я же сказал вам: Виццини хочет, чтобы она была.

Клейборн пожал плечами.

— Тогда надо переменить акценты.

— Что это значит?

— Основная проблема с подобными фильмами заключается не в самой жестокости, а в отношении к ней. Сегодня главная опасность состоит в том, что антиобщественное поведение стало способом решения любых вопросов. Герои, антигерои, злодеи — все добиваются успеха, взяв закон в свои руки. Мы можем воспринимать поведение Нормана таким, как оно есть, не затупляя его нож и не стирая с него кровь. Но не надо оправдывать его.

Теперь Эймс слушал его, и Клейборн быстро продолжил:

— Давайте хоть раз скажем правду. Признаем, что убийство ничего не решает, в нем нет ничего героического, и Норман Бейтс — не тот человек, которому следует завидовать или подражать. Если об этом не забывать, то не так уж и много придется переписывать. Всего-то и нужно слегка изменить акценты, изобразив его одержимым, страдающим человеком, чьи неадекватные поступки приносят ему страдание, а не удовлетворение.

— И это все, что вы можете посоветовать? — Эймс сделал недовольную мину. — Перевести часы на пятьдесят лет назад и сказать зрителям: «Преступление не окупается»?

— Может, пришло время именно так и поступить. Пятьдесят лет назад, было намного меньше убийств, а если они и совершались, то в основном профессиональными преступниками. Теперь пришло время любителей: все, от начинающего террориста до уличного мальчишки, готовы пролить чужую кровь ради того, чтобы повысить свой статус. Потому что наши фильмы, телевидение, книги и пьесы говорят им, что насилие приносит прибыль.

— Вы когда-нибудь слышали о «поколении Я»? Вот что сегодня продается.

— Не только это. Черт побери, я не набожный человек, но знаю, что Библия по-прежнему возглавляет списки бестселлеров. И она громко и четко возвещает: «Возмездие за грех — смерть».

Эймс внимательно смотрел на него. Теперь это не был взгляд ревнивого поклонника — он выражал присущее каждому писателю желание защитить свою первую любовь — работу, которую он только что завершил.

— Понимаю. На самом деле вы говорите то же, что говорил старина Сесиль Блаунт Де Милль, завидев цензоров. Демонстрируйте оргии, но позаботьтесь и о том, чтобы показать последствия. И вы правы насчет изменений. Нужно доработать те сцены, в которых показаны реакции Нормана. Меньше злорадства, больше печали. — Он помолчал. — Скажите откровенно: он на самом деле все это перенес?

Клейборн задумчиво кивнул.

— В своей практике я не встречал более несчастного человека.

Рой Эймс вздохнул и снова взял сценарий.

— Хорошо, я еще поработаю. Если не возникнет каких-либо проблем, завтра закончу.

— Будут проблемы — звоните. — Клейборн направился к двери. — Не стану вам мешать.

Он покинул офис и двинулся в сторону холла. Впервые после вчерашнего вечера он ощутил, как в нем возрождается надежда. По крайней мере часть его миссии была выполнена. Сценарий будет улучшен, и ему удалось сохранить доверие Роя Эймса.

Но не Нормана.

Вот это проблема. Если бы можно было поговорить с ним, успокоить, объяснить, что сценарий будет изменен, убедить, что ему нечего бояться и нечем возмущаться, возможно — но не более того, — это и сработало бы раньше, чем что-то произойдет.

Но для этого нужно было найти его первым.

Вот только где?

Иголки прячутся в стогах сена. Искать их — значит напрасно терять время. Самый простой способ — вытащить иголку при помощи магнита.

Клейборн вышел на студийную улицу, и тут его осенило.

Магнит находился прямо перед ним. Сама студия была магнитом, который должен притянуть Нормана.

Не нужно даже пытаться выслеживать его, частным порядком или официально. Норман сам придет на студию. Если он до сих пор не предпринял никаких действий, то, возможно, лишь потому, что только что приехал. Но он уже здесь и, когда припаркует свою машину…

Клейборн посмотрел в сторону главных ворот. Возле них стоял охранник, подсказывавший водителям подъезжавших машин, где им парковаться. Были, конечно, и другие ворота, он уже видел их и знал, что охраняются они так же.

Однако это ничего не значило. Норман не будет и пытаться проникнуть внутрь сквозь ворота.

Клейборн повернулся и зашагал к дальнему концу парковки, осматривая по пути кирпичную стену, ограждавшую территорию студии. Стена была прочной, высокой и толстой. Но толщина здесь ни при чем — ведь не будет же Норман проделывать в стене дыру. А вот высота не гарантировала защиту. С помощью веревки или лестницы можно было незаметно забраться на любую из этих стен. Парковка охранялась круглые сутки, однако, оказавшись наверху, совсем нетрудно дождаться, когда все стихнет, спрыгнуть с внутренней стороны и спрятаться где-нибудь на студии.

Клейборн шел мимо череды бетонных сооружений, в которых размещались офисы, склады, студийный гараж, гардеробные и гримерные. Многие из этих зданий были снабжены наружными лестницами, которые вели в проекционные и монтажные помещения. Возле построек стояли грузовики, трейлеры, прицепы и мини-фургоны; позади них виднелись огромные павильоны с подвесными лесами для установки осветительной аппаратуры и контейнеры для киносъемочного оборудования.

Свернув направо, Клейборн оказался на безлюдной, неохраняемой территории с декорациями: улица в вестерн-стиле с баром, конюшней, закусочной, гостиницей, танцзалом, банком и офисом шерифа. Поодаль виднелась площадь небольшого городка с приветливыми фасадами белых домов, окруженных газонами и кустами, церковь с высокой колокольней, эстрадная площадка в лесистом парке. За ними тянулась улица крупного города с магазинами, театрами и многоквартирными домами, а еще дальше расположились с полдюжины площадок меньшего размера с декорациями иностранных городов.

Да здесь миллион мест, где можно спрятаться, и никакой охране не под силу охватить все. Перебравшись через стену, Норману нужно лишь перемещаться с места на место, стараясь при этом не попадаться никому на глаза. Скорее всего, так и было: Клейборн вполне допускал, что Бейтс провел ночь в постели Энди Харди, а сейчас, возможно, прятался в одном из многочисленных студийных помещений.

Если студия — магнит, то она также стог сена, в котором гораздо легче укрыться, чем где-либо еще. Иголка будет здесь в безопасности, но при этом еще более опасной для других. Иголки острые, у них есть глаза…

«Но и у меня тоже, — сказал сам себе Клейборн. — Наблюдай и жди». Еще рано было паниковать, не было никаких подтверждений его догадкам, да и полной уверенности у него пока тоже не было.

Он развернулся и направился обратно. Проходя мимо павильона номер 7, находившегося по левую руку, он увидел, что огромные двери раздвинуты. Клейборн инстинктивно приблизился и заглянул внутрь. На бетонированном полу, в полукруге солнечного света, он увидел свернутый кольцами кабель, однако обширное пространство вокруг тонуло в темноте.

Клейборн вошел внутрь, всматриваясь во мрак. Такое он видел только в фильмах о кино, да и то лишь как фон основного действия. Но здесь не происходило никакого действия — в павильоне царили уединение и тишина.

Сделав пару шагов, Клейборн разглядел неясные очертания закругленной крыши над лестничными переходами. Он и не подозревал, что павильон может быть таким огромным; мрачный, величиной с квартал, точно ангар для дирижаблей, какие строили когда-то, или интерьер собора, воздвигнутого в честь неведомого бога тьмы.

Но темнота не была полной. За оштукатуренной стеной, поддерживаемой деревянными подпорками, он увидел тусклый свет, который испускала голая лампочка, свешивавшаяся с железной сетки наверху. Пространство, которое она освещала, было ограничено другими стенами, поставленными с трех сторон под углом друг к другу.

Клейборн двинулся в ту сторону. С правой стороны находились передвижные гримерки. Двери были закрыты, и из-за них не пробивалось ни малейшего лучика света.

Миллион мест, где можно спрятаться.

Он направился к первой гримерке, но, подойдя к деревянным ступеням перед дверью, остановился.

А что если он прав? Что если благодаря какому-то невероятному совпадению он и вправду натолкнется сейчас на Нормана, прячущегося в темноте за дверью — прячущегося и ждущего своего часа?

Клейборн застыл в нерешительности. Да чего же ты ждешь? Черт возьми, ты ведь за этим сюда и пришел, не так ли? Чтобы найти его.

Он стал медленно подниматься по ступеням. Не волнуйся. Если он и там, он напуган. Напуган не меньше, чем ты.

Клейборн снова остановился. А ведь он действительно напуган, этого нельзя не признать, и его напрягшиеся мышцы — убедительное тому подтверждение. Ему хотелось почесать затылок, подмышки у него вспотели.

Нормальная реакция на страх, что тут поделаешь. А вот нормальной ли будет реакция Нормана? Когда Норман напуган, он выходит из себя. А если у него есть оружие…

Да ведь ты уже сталкивался с этой проблемой. Профессиональный риск, которому подвергаешься, оказываясь на чужой территории. Вот только ничего страшного не случится. Его здесь нет, не может быть — ведь здесь нужно выбирать одно место из миллиона.

Клейборн достиг двери.

И вдруг услышал какой-то звук.

Звук был совсем слабый; даже здесь, в павильоне, где, словно в пещере, эхо разносило малейший шум, он едва расслышал его. Как будто что-то прошуршало и скрипнуло.

Однако звук исходил не из-за двери, а оттуда, где виднелся освещенный полукруг.

Клейборн повернулся и сошел со ступеней гримерки. Кругом стояла тишина, нарушаемая лишь мягким скрипом его ботинок по бетонному полу. Когда он замедлил шаг, исчез и скрип. Он шел с величайшей осторожностью, чувствуя, как его переполняет страх, и стараясь угадать, откуда могло исходить шуршание, которое он только что слышал.

Ничего.

Клейборн подошел к огороженному с трех сторон пространству, которое освещала лампочка. Остановившись, он выглянул из-за стены.

Никакого движения. Площадка по-прежнему была пуста.

Он медленно двинулся в глубину прямоугольного пространства. И тут, едва он оказался внутри него, что-то изменилось. Опустив взгляд, он увидел под ногами ковер. Когда-то ковер был красного цвета, потом полинял — такое можно увидеть в старом доме, обитатели которого перестали замечать ход времени.

Именно в таком доме он и оказался. Он был в комнате, где время остановилось.

Клейборн увидел старомодный туалетный столик и лежавшую на нем дамскую сумочку, вид которых навевал воспоминания о далеком прошлом. Позолоченные часы, статуэтки из дрезденского фарфора, подушечка для булавок, богато украшенное ручное зеркальце, флаконы с благовониями, заткнутые стеклянными пробками. Эти предметы вкупе с одеждой, висевшей на вешалке в открытом шкафу, подсказали ему, что он находится в женской спальне, и лишь затем, осознав это, Клейборн увидел кровать.

Она стояла в дальнем конце справа, за креслом-качалкой с высокой спинкой, обращенным к окну, которое скрывалось в темноте с левой стороны. Он подошел поближе и принялся рассматривать кровать с пологом на четырех столбиках, восхищаясь покрывалом, украшенным ручной вышивкой. Однако, подойдя еще ближе, он заметил, что покрывало заправлено небрежно, так что из-под него виднеется верхний угол двойной подушки. Клейборн протянул руку, откинул покрывало и увидел сероватую в коричневую крапинку простыню. В одном месте простыня была примята, а это говорило о том, что здесь кто-то долго лежал.

Кто-то.

Или что-то.

Клейборн понял, где он оказался. Он никогда прежде не видел этого места, никогда не бывал в нем, но он слышал и читал достаточно, чтобы догадаться, что это может быть.

Спальня матери Нормана.

Несомненно, именно здесь, недоступное ничьим взорам, долгие годы пролежало мумифицированное тело миссис Бейтс, сохранившееся благодаря любительским опытам Нормана по набивке чучел, — пролежало все те годы, когда он воображал, будто она еще жива — выживший из ума инвалид, запертый в своей комнате. Но это Норман был безумен, это он перевоплотился в свою мать, после того как убил ее. Находясь в этой комнате, он облачался в ее одежду, говорил ее голосом.

Да нет же, не в этой комнате. Это всего лишь декорация.

Клейборн вернулся к действительности и снова задернул простыню, чтобы не видеть то место, где она была примята. Однако, не успев это сделать, он почувствовал, как по телу побежали мурашки, и в голове у него стремительно пронеслась мысль:

Что должен был чувствовать Норман, живя в том доме, сидя ночь за ночью в той спальне и бормоча что-то своей мамочке? Мамочка, мамочка…

И снова Клейборн услышал тот же звук — как будто что-то скрипнуло и зашуршало. Он обернулся, уловив позади себя движение теней.

Скрип исходил с той стороны, где стояло кресло с высокой спинкой, обращенное к окну.

А зашуршало платье пожилой женщины, которая поднялась с кресла и скользящей походкой начала приближаться к нему.

Едва она вышла из темноты, как ее седые волосы заблестели, а рот растянулся в отвратительной ухмылке.

Клейборн смотрел на это искаженное гримасой лицо — лицо, которое он так много раз видел на экране.

Лицо Пола Моргана.

 

21

Клейборн сидел в баре «Хвост петуха», не выпуская из рук бокал пива, тогда как Морган уже заказал себе второй стакан виски.

На нем были облегающие джинсы и рубашка с V-образным вырезом, обнажавшим волосатую грудь и золотой медальон на шее. Сейчас он ничем не напоминал ту сгорбленную старуху из погруженных во тьму студийных декораций.

— Извините меня за случившееся, — повторил он. — Я вовсе не хотел напугать вас.

— Забудем об этом. Не нужно все время извиняться. — Клейборн, сидевший на вращающемся стуле возле стойки, переменил позу. — Начнем с того, что мне вообще не следовало там находиться.

— Мне тоже. — Морган взял свой стакан, который бармен поставил на стойку. — Это была идея Виццини.

— Режиссера?

— Я к подобным представлениям не привык. Он хочет, чтобы в этих сценах на мне были женские тряпки. И чтобы я не просто надел платье и парик, а чтобы и походка, и жесты — все было женским. Вот я и подумал, что, если попробую проделать это в декорации, мне будет намного легче во время съемок, понимаете?

Клейборн невесело улыбнулся.

— Что ж, меня вам провести удалось.

Морган поднял свой стакан и сделал глоток, явно довольный такой оценкой.

Клейборн спросил себя, был бы Морган доволен, если бы мог прочесть его невысказанные вслух мысли. В облике старой женщины Морган выглядел вполне достоверно, но играть Нормана — совсем другое дело. Без грима он всего лишь воплощение своего собственного, мгновенно узнаваемого образа.

Словно в подтверждение этого из ближайшей кабинки, где сидели три человека, вышла девушка и направилась к бару. Хорошенькая, с блестящими каштановыми волосами и карими глазами. Наряд подчеркивал ее красоту: на ней были белые слаксы и открытая блузка, не скрывавшая ни детской полноты, ни округлых девичьих грудей. Наверное, туристка, и явно не старше шестнадцати.

Не обратив внимания на Клейборна, она подошла к его собеседнику.

— Извините, — сказала она. — Вы ведь Пол Морган?

Актер отставил стакан и обернулся, сверкнув своей узнаваемой улыбкой.

— А как по-вашему? — произнес он.

Девушка опустила глаза, не выдержав его взгляда, и протянула ему блокнот, обтянутый искусственной кожей, и шариковую ручку. Ее рука чуть заметно дрожала, в голосе же дрожь слышалась явственно.

— Если не возражаете… можно попросить у вас автограф?

Морган не сводил глаз с выреза ее блузки.

— Можете просить у меня все что угодно, — ответил он.

Она покраснела, и его улыбка смягчилась.

— Ну давайте же, милая, не надо так нервничать.

Она расслабилась, увидев перемену в выражении его лица.

— Откуда вы? — пробормотал он.

— Из Толедо. Приехала с подружками на экскурсию. — Она застенчиво улыбнулась и бросила взгляд в сторону кабинки. — Они попросили меня подойти к вам. Надеюсь, вы не против?

— Нет проблем.

Он взял у нее блокнот, открыл его на пустой странице, потом взял ручку, которую она держала в руках.

— Как вас зовут?

— Джеки. Джеки Шербурн.

— Не скажете по буквам?

Она произнесла свою фамилию с расстановкой, и он, подмигнув ей, размашисто, витиевато расписался.

— Вот. То, что вы просили.

Он закрыл блокнот и вернул его ей вместе с ручкой.

— Спасибо, — сказала она.

— Не за что.

Девушка направилась обратно, и Морган повернулся, чтобы взять свой стакан. Клейборн смотрел, как девушка, оживленно разговаривая со своими спутницами, идет к выходу.

Морган отхлебнул виски.

— Что-то не так?

Клейборн просто пожал плечами. Этот жест не должен был ничего выражать, потому что он видел, какой автограф оставил Морган. Джеки Шербурн, которая умеет все.

Гнусно, конечно. Клейборн с мгновение колебался: не сказать ли Моргану об этом? Он пообещал себе, что сделает это позже, когда придет время. Но пока еще было рано. Сейчас он нуждался в союзниках. Сценарий…

— Дерьмовый, если хотите знать мое мнение. — Именно о сценарии Морган и заговорил. — Не думайте, будто я настолько туп, что не понимаю, чего добивается Эймс, выстраивая все эти сцены с девчонкой, наращивая ее роль. Но она с ней не справится. Не пойму, какого дьявола Дрисколл взял ее. Наверное, положение было безвыходное.

— Мне показалось, что своим назначением на эту роль она обязана режиссеру, — сказал Клейборн. — Кроме того, она и вправду похожа на Мэри Крейн. А ему нужен реализм.

— Тогда зачем играть педика позвали меня?

— Не педика, а трансвестита.

— Но ведь Норман думает, что он — это его мать…

— Его фуга не обязательно предполагает гомосексуальность, разве что на подсознательном уровне.

— А что же она, черт побери, предполагает? — Морган нахмурился. — Давайте говорить без обиняков. Что на самом деле представлял собой Норман Бейтс?

Клейборн пожал плечами.

— Такой же человек, как вы или я, — ответил он. — Если лишить нас нашей индивидуальности, редуцировать до номера в истории болезни, поместить в палату, которая на самом деле является камерой, заставить подчиняться приказам, окружить больными с психическими отклонениями…

— Все это мне известно, — мягко прервал его Морган. — Я сам побывал в клинике для алкоголиков. — Заметив невольное удивление, мелькнувшее в глазах Клейборна, он быстро продолжил: — Не подумайте плохого, алкоголиком я не был. Добровольное решение, пару лет назад. Провел там месяц, просто чтобы отвыкнуть. — Морган взял свой стакан и опрокинул в себя остатки растворившейся во льду жидкости. — Не помогло.

Это было сказано саркастическим тоном, однако, когда он наклонился к Клейборну, лицо его выглядело серьезным.

— Я тогда не работал, — пояснил Морган. — Если хотите знать правду, я не работал полтора года. А в нашем бизнесе это чертовски долго, и, если хоть что-то становится известно, тебя перестают замечать.

— Но ведь Виццини выбрал вас на эту роль.

— Он выбрал не меня, а мое имя. И оно досталось ему чертовски дешево. Это единственная причина, по которой на это пошел Дрисколл. Он мне сказал это прямо в лицо, подлый ублюдок. — Морган стиснул рукой пустой стакан. — Этот сукин сын ездит на мне, думает, можно указывать мне, что делать, однако его ждет сюрприз. Окажись он сегодня утром в этой студии вместо вас… — Поймав на себе пристальный взгляд Клейборна, актер умолк, затем неожиданно рассмеялся. — Да ладно, — сказал он. — Выпейте еще.

Клейборн сполз с высокого стула, покачав головой.

— Лучше вернусь к себе в мотель. — Он помолчал. — Вы уверены, что вы в порядке?

Морган кивнул.

— Просто выплеснул, что накипело. Но теперь все хорошо. Уж я-то, черт побери, знаю, что могу сыграть эту роль, так что беспокоиться не о чем. — Он призвал на помощь свою дежурную улыбку. — Не забывайте, я — Пол Морган.

Клейборн помнил об этом все время, пока возвращался в мотель. Смущающее душу видение Пола Моргана в женском платье, посреди декораций… небрежная грубость Пола Моргана по отношению к девушке, попросившей автограф… горечь и гнев Пола Моргана у стойки. И только приехав в мотель, он задал себе вопрос:

Что на самом деле представляет собой Пол Морган?

 

22

Было почти семь, когда Джан открыла дверцу духовки, чтобы посмотреть, готово ли жаркое.

Она нахмурилась. Еще нет. Закрыв дверцу, она перевела показатель мощности на четыреста. Добавлю еще пятнадцать минут, пока готовлю салат. Если повезет, то он опоздает. Поди разберись в этих холмах.

Однако, промывая листья салата, она поймала себя на том, что прислушивается к шуму подъезжавшей машины. Но то была ночная птица, бесконечно повторявшая свои две ноты, тем самым дерзко заявляя права на территорию. А внутри, в спальне, на ее собственной территории, хлопали дверцы. Это означало, что Конни куда-то собирается. Надеюсь, она уйдет прежде, чем он приедет.

Так думала Джан, добавляя в салат масло и уксус. У нее еще оставалось время заглянуть в духовку, выключить ее, полить жаркое жиром и дать ему немного подрумяниться.

Домашний уклад? Что ж, пусть так. Только это смешно. До нее вдруг дошло, что птица прекратила петь. Она не слышала, как подъехала машина, а меж тем в дверь уже позвонили, и тотчас же до нее донеслись голоса. Вот сука эта Конни, сама открыла дверь. Говорила ведь ей…

Но было уже слишком поздно. Джан развязала передник, бросила его на спинку стула и пригладила волосы руками. Почему она не догадалась повесить на кухне какое-нибудь зеркало, маленькое, на крайний случай вроде этого?

А это был именно крайний случай — когда еще она торчала на кухне, готовя ужин на двоих?..

Джан быстрым движением достала из коробки на прилавке салфетку и промокнула ею лицо и лоб. Хотя бы с блестящим носом к нему не выйдет. А когда она зажжет свечи на обеденном столе, будет уже все равно. Зажги за ужином свечи, коснись невзначай его руки, веди неторопливый разговор, не забывая подливать вина, узнай, к чему пришли они с Роем, встретившись этим утром. Черт бы побрал Роя — это он во всем виноват, это ему в голову пришла нелепая мысль о том, что нужно закрыть картину. Если он сумел убедить Клейборна в своей правоте, то она должна разубедить его, да побыстрее. Или помедленнее — со свечами, вином, салатом, жарким и чем угодно еще, что может оказаться необходимым.

Выходя из кухни, она услышала, как голоса стихли, а затем хлопнула входная дверь. Наверное, Конни ушла. Ну да, это ее развалюха затрещала, отъезжая от дома.

Джан задержалась у дверей кухни, чтобы в последний раз поправить прическу, после чего пошла встречать гостя. Давай, детка, вперед. Сломай ногу.

Странное дело: все, кто занят в шоу-бизнесе, испытывают волнение, прежде чем подняться на сцену, даже самые великие. Она вспомнила, что ей рассказывали об Эле Джолсоне, о том, как Джоли, выступая на Бродвее, включал на полную мощность кран в своей гримерке, чтобы заглушить шум аплодисментов перед своим появлением. Не важно, играешь ты в пьесе, снимаешься в кино или выступаешь на телевидении: перед выходом неизбежно наступает этот ужасный момент, когда выступает пот на лбу и дрожат поджилки. Но стоит только занавесу подняться, или режиссеру крикнуть: «Мотор!», или замигать красному огоньку камеры — и сразу все меняется. В этот момент ты сам меняешься, ты начинаешь владеть собой и ситуацией, заявляешь о себе. Шоу-бизнес — это и не бизнес вовсе; это величайший на свете оргазм.

Джан с удовольствием отдалась тому, что в интимных отношениях называется предварительными ласками: встретила гостя, зажгла свечи, разлила заранее приготовленный мартини из кувшина, который достала из бара.

Чего она никак не ожидала, так это того, что и общение с доктором Клейборном доставит ей удовольствие.

Она припомнила, что он сразу показался ей привлекательным, — ей всегда нравились мужчины с низкими голосами и мужественной внешностью. Но этим обладали едва ли не все знакомые ей актеры. Что отличало Клейборна, так это отсутствие каких-либо попыток привлечь внимание к своей персоне. Он держался спокойно, уверенно (если это распространялось и на его поведение в постели, то стоило узнать об этом получше) — и ничего не говорил о себе.

Когда они выпили, он сделал ей комплимент, которого она не ждала, — не ее внешности, а облику ее квартиры, накрытому столу, свечам. А за ужином даже вспомнил о Конни.

— Ваша подруга тоже актриса?

Джан кивнула.

— В это трудно поверить. Мне она показалась такой сдержанной. Какие роли она исполняет — характерные?

— Иными словами, вы не нашли ее привлекательной?

— Я этого не сказал.

— Вы правы, но лишь отчасти. Она исполняет характерные роли и играет в эпизодах. В основном руки и ноги.

Клейборн внимательно посмотрел на нее.

— Не понимаю.

— Конни работает непрерывно. Вы, наверное, сотню раз видели ее в телевизионной рекламе и в кино, но вы ни за что не узнаете ее, потому что ее лицо никогда не показывают. Ее используют во вставках, на крупных планах, — она дублирует звезд, у которых не слишком изящные руки или ноги. К подобным вещам часто прибегают в наши дни. Есть люди, которые дублируют чужие голоса или чей голос вставляют в диалог, но куда больше востребованы части тела. Агент по кастингу может найти все необходимое, просматривая картотеку, — ноги, бедра, груди, все, что захочет.

— Напоминает выбор курицы в супермаркете. — Клейборн улыбнулся, но тут же снова посерьезнел. — Неудивительно, что она такая застенчивая. У нее, должно быть, ужасный комплекс неполноценности оттого, что другие стяжают лавры, в то время как она обречена на анонимность.

— Это правда.

— Ну, у вас-то подобных проблем нет, — сказал Клейборн. — Вам точно не нужно ни дублировать кого-то, ни волноваться о том, что вы не получите роль.

— Как это следует понимать? — улыбнулась Джан. — Это лесть или психоаналитическое наблюдение?

Он отодвинул тарелку и взял чашку с кофе.

— А какой вариант вам нравится больше?

— Мне часто льстят — как и всем в нашей индустрии. Но нужно добиться чего-то значительного, чтобы позволить себе обзавестись личным психоаналитиком. И чтобы начать нуждаться в нем — тоже.

Клейборн откинулся на спинку стула.

— Вероятно, это так. Но опять же, если бы как можно больше людей изначально понимало собственную мотивацию, то, думаю, все не заканчивалось бы терапией.

— Вы предлагаете мне бесплатную консультацию?

— Да нет, пожалуй. Для этого я вас недостаточно знаю, так что не стоит и пытаться.

— А вы спрашивайте.

— Хорошо. Во-первых, есть общее правило. Мне кажется, выбор профессии у большинства актрис продиктован одной из двух основных причин. Первая — это разбитый домашний очаг: отец умер, в разводе или просто ушел, когда она была еще ребенком, и девочку воспитывала мать. Агрессивная, честолюбивая, использует свою дочь как куклу, всюду проталкивает ее, однако крепко держит в руках все нити. Знакомо?

— Продолжайте, — пробормотала Джан.

— Вторая группа порождена несколько иной ситуацией. Опять же — нет отца, но нет и матери — быть может, умерла или, как иногда бывает, есть, но психопатка. Девочка остается без родителей. Не найдя покоя в чужой семье, она часто стремится выскочить замуж, но это ничего не решает. И она ищет влиятельных мужчин, которые используют ее, так же как она использует их для продвижения своей карьеры.

— Как Мэрилин Монро, — кивнула Джан. — Таких я тоже знаю.

— Очень хорошо, — сказал Клейборн. — Но теперь возникает вопрос: к какому типу принадлежите вы?

— А вы не догадываетесь?

Она улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ.

— Насколько я могу судить, ко второму.

— Погодите! Если вы думаете, будто я одна из этих ненормальных, растерявшихся, глотающих таблетки неврастеничек, склонных к самоубийству…

Клейборн покачал головой.

— Конечно же нет. Это приходит потом. Но этого можно избежать вовсе, если вы осознаете проблему.

— Да разве возможно в этом разобраться? — Джан заставила себя рассмеяться, поняв, что напрасно выпустила нить разговора из своих рук. Пора было прекратить эту импровизацию и вернуться к сценарию, который она мысленно подготовила. Сценарий…

— Ну, хватит о моих проблемах, — сказала она. — Как прошел ваш разговор с Роем нынче утром?

— Довольно хорошо, по-моему. Кажется, он согласен почти со всеми изменениями, которые я предложил.

— Какого рода изменениями?

— В основном они касаются трактовки образа Нормана. Именно над этим он сейчас и работает.

— Как насчет моих сцен?

— Не думаю, что они претерпят серьезные изменения. Самое большее, придется отказаться от некоторых реплик.

— Почему?

— Если изменится подход к образу Нормана, то, естественно, изменится и ваша реакция. Диалоги будут несколько сокращены.

— Сокращены? — Джан напряглась. — Да что же это происходит? Никто не говорит продюсеру, как продюсировать фильм, никто не говорит режиссеру, как его ставить, но при этом каждый мнит себя сценаристом.

Что-то внутри нее сказало: «Остынь, ты переходишь черту». Но если он покусился на ее роль…

А он тем временем сидит и улыбается ей этой своей профессиональной улыбкой и говорит, что беспокоиться не о чем. Да кто он такой, чтобы давать ей советы?

— Сколько вы здесь — два дня, три? Когда это вы успели стать экспертом?

— А я им и не стал. — (Боже, да он доволен собой! И этот его низкий голос, эта манера изображать из себя врача.) — Но согласитесь, что в этом есть логика. Изменения в образе Нормана подразумевают перемены и в вашем восприятии.

— Не надо ставить мне диагноз. Что, по-вашему, я должна воспринимать иначе — суппозиторий?!

Он изменился в лице. Она определенно не шутила. И не играла роль обиженной. Черт побери, она вообще не играла никакой роли, это было для нее слишком серьезно.

— Вот что я вам скажу, док…

— Вы уже сказали. — Он тоже не смеялся. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Просто вы защищаете свою роль.

— Это не просто роль, это все мое будущее. Неужели вы этого не видите?

— Никому не дано знать будущее. На это претендуют только те, кто не в ладах со своим прошлым. — Он кивнул. — А в вашем случае, с вашим прошлым, на которое вы намекнули…

— Я не случай, я актриса! Да и что вы знаете о моем прошлом, черт побери?

— Хотел бы знать.

— Тогда узнаете! Так вот откуда вы, мозгоправы, черпаете сведения? Слушаете все эти душещипательные истории о подростках, которые лишились родителей, которых избивают и насилуют, а потом они убегают и платят тем же первому встречному? — Она смотрела на Клейборна, ожидая его реакции. — Так вот, у меня для вас новость. Вся эта изощренная теория насчет актрис — полная чушь.

Хотите знать, откуда я взялась? Да из Северного Голливуда, вот откуда. Мои родители еще живы и живут в Нортридже. Они не в разводе и, насколько я знаю, ни разу всерьез не поссорились. После того как я окончила школу в Ван-Найс, я сама решила пойти на драматические курсы. В последние пять лет я принимаю все решения сама.

Это не значит, что все идет ровно и гладко, — в этой профессии есть свои крутые повороты, за все, что ты получаешь, приходится бороться, и еще труднее, когда у тебя нет покровителя, или агента-барракуды, или продюсера, который открывал бы перед тобой все двери. Да, я иногда прикидываюсь дурой, но ведь это всего лишь игра; это не значит, что я кто-то вроде проститутки…

— Голливуд и есть проститутка, — сказал Клейборн.

Джан нахмурилась, однако сдержалась.

— Что это значит?

— Неужели не понимаете? Это синдром развлечения. Фильм сам предлагает себя зрителям. Сам способ, каким он себя рекламирует, напоминает сводничество: давайте, насилуйте меня, получайте удовольствие, я здесь для того, чтобы вы насладились мною в темноте, я приглашаю вас дать волю своим самым диким фантазиям, предаться похоти, убийству, мести. Можете идентифицироваться с садистами, социопатами, полиморфными извращенцами, искушать себя разрушительными мечтами. — Он улыбнулся, как бы извиняясь. — Поймите меня правильно. Я не против развлечений. Нам всем нужен катарсис, временное бегство в воображаемый мир. Именно это зрители и получают, а когда представление заканчивается, нужно лишь выйти из зала и вернуться в реальную жизнь.

Но если вы из числа тех, кто создает этот воображаемый мир, то вы не можете уйти — вы живете среди этих фантазий круглые сутки. В том-то и заключается опасность, что у вас нет выбора. В конце концов вы утрачиваете контакт с реальностью, теряете способность совладать с ней. И когда она вторгается в вашу жизнь, это может разрушить вашу личность.

— Да кто вы, черт побери, такой, чтобы говорить мне, как распоряжаться своей жизнью? — Джан стремительно поднялась с места. — Может, это и не самое великое дело на свете, может, я эгоистична, глупа и в конце концов так и не добьюсь успеха. Но я знаю, что делаю. Вам нужен другой вариант? Поговорите с Кей.

— С Кей?

— С моей младшей сестрой. Вот уж кому досталось сполна. Она намного умнее меня, да и красивее, — во всяком случае, была, пока ей не исполнилось шестнадцати. Тогда-то она и столкнулась с реальной жизнью, о которой вы тут разглагольствуете. Эта реальная жизнь обнаружилась у нее в животе, и виной тому один жеребец. В семнадцать она стала матерью, в восемнадцать пристрастилась к наркотикам, жила в трейлере с приятелем и ребенком. Потом парня арестовала полиция, ребенка забрали и отдали в сиротский приют. Они разошлись, и одному богу известно, где она сейчас. Мои родители едва с ума не сошли, разыскивая ее, но все бесполезно. Может, ей повезет и она встретит психиатра, который скажет ей, что волноваться не о чем и что это лучше, чем посвятить свою жизнь карьере.

Клейборн отодвинул стул от стола.

— Не нужно себя обманывать. Вы говорите так, будто перед вами были лишь эти два пути. Но между этими крайностями лежит огромная территория, на которой большинство из нас и устраивает свою жизнь.

Джан сверкнула глазами.

— А как же вы? Разве вы делали не то же самое — потратили годы на учебу, работали как вол, от всего отказывались, чтобы стать тем, кем вы являетесь сегодня?

— Именно так, — тихо ответил Клейборн. — Я рассказываю вам об этом, потому что сам прошел этим путем. И пришел в никуда. У меня нет дома, семьи, личной жизни. Быть трудоголиком — это не значит жить. Мне уже слишком поздно меняться, но у вас еще есть выбор. Не отказывайтесь от него.

Джан слушала его, и ее гнев постепенно проходил. Может, он не так уж неискренен, может, и вправду верит в то, что говорит. Бедняга, живет в больнице и старается изо всех сил, решая проблемы кучи психов, и так каждый день, с утра до вечера. Внезапно у нее мелькнула мысль: интересно, как давно он был с женщиной?

И с этой мыслью внутри у нее потеплело, она и сама не понимала, откуда взялась эта теплота. Это было не сексуальное влечение и не простая симпатия, а скорее то и другое вместе, и оттого ощущение казалось еще сильнее. Она инстинктивно потянулась к нему, и затем…

Позвонили в дверь.

Джан повернулась, нахмурилась и направилась к входной двери. Да кто там…

Рой Эймс.

И в такое время. Значит, ревнует. Но кто дал ему право вот так вторгаться?

— Что тебе нужно? — спросила она.

Он прошел мимо нее в комнату.

— Я пытался дозвониться, но линия была занята.

Джан нахмурилась еще больше.

— Мне никто не звонил в течение всего вечера.

Рой взглянул в направлении стола.

— Я вижу.

Она проследила за его взглядом.

— Конни звонила, перед тем как уйти. Наверное, забыла повесить трубку.

— Понятно. — Он кивнул Клейборну. — А дозвониться я хотел вам. Идемте.

Клейборн поднялся.

— Куда?

— К следователю. Дрисколл позвонил мне домой. Поедем в моей машине.

— А в чем дело?

Рой повернулся и направился к двери.

— Кто-то поджег студию.

 

23

Рой немного подвинулся влево, чтобы Джан и Клейборн поместились рядом с ним, и погнал машину.

Переезжая с одного холма на другой, мчась над бульваром, который пролегал внизу, он прислушивался к вою сирен, но так ничего и не услышал, а когда подъехал к воротам, тоже не увидел ничего необычного. Очертания студии тускло вырисовывались на фоне ночного неба.

— Ложная тревога? — пробормотал Клейборн.

— Не может быть, — ответил Рой. — Дрисколл сам мне позвонил.

И сам Дрисколл стоял возле ворот, рядом с охранником.

Когда они остановились, он поспешил к ним.

— А эти, черт побери, откуда? — спросил он, недовольно глядя на Роя и указывая на его пассажиров.

— Доктор Клейборн ужинал с Джан, — объяснил Рой. — Учитывая обстоятельства, я подумал, что ему следует знать…

— Какие там еще обстоятельства! — Он повернулся к спутникам Роя. — Ладно, вы здесь. Но помните одно: держите язык за зубами. Оба. — И он пошел прочь, не дожидаясь ответа. — Идемте.

— Вы скажете нам, что случилось? — спросил Клейборн.

— Увидите. Кое-что действительно случилось.

Когда они дошли до середины студийной улицы, Рой понял, куда они направляются. Один из павильонов с левой стороны был открыт, и перед входом Эймс увидел сверкающий красный хэтчбэк, на котором ездил Фрэнк Мадеро, начальник пожарной службы студии.

В павильоне номер 7 горел яркий свет. Дрисколл провел их мимо гримерок к декорациям.

Рой сразу угадал, где они оказались. Интерьер был легко узнаваем. Это была спальня матери Нормана, в том виде, в каком он ее описал в сценарии. Или почти в том же.

Их ждали двое: коренастый, усатый Мадеро и старый Чак Гроссинджер, один из ночных сторожей. Они разговаривали в углу, стоя возле кровати с пологом.

Рой сощурился от яркого света. На первый взгляд декорации не пострадали, но в воздухе стоял острый запах сгоревшей ткани. Потом он увидел обуглившиеся концы покрывала, выгоревшие наволочки, потемневшую стену за изголовьем кровати.

— Хорошо, что я тут вовремя оказался, — заговорил Гроссинджер. — Проходил мимо, дверь была чуть приоткрыта, и я увидел внутри мерцающий свет. А потом почувствовал запах дыма. Вбежал внутрь, а там кровать горит, ну, я схватил со стены огнетушитель…

— И едва сам не поджарился. — Фрэнк Мадеро покачал головой. — Когда такое происходит, ты должен сразу сообщать мне.

— Черт, да пока вы с парнями возились бы со снаряжением в гараже, здесь бы уже все сгорело. А если бы еще и бензин взорвался…

— Бензин?

Дрисколл с недовольным видом подошел к Мадеро, который наклонился и на какое-то время исчез из поля зрения Роя за дальней стороной кровати.

— Только что нашел, — произнес он.

И поднял пятигаллоновую канистру.

Дрисколл взял канистру и встряхнул ее.

— Да ведь ее даже не открывали.

— Крышки нет, — возразил Мадеро. — Кто-то собирался воспользоваться ею, но ему помешали.

— С чего вы взяли? — Дрисколл наклонился и заглянул под кровать. — Смотрите, там и банки с краской, и кисти. Вот лентяи, свалили все это сюда, закончив работу, вместо того чтобы отнести в кладовку. А может быть, кто-то из них уснул с сигаретой во рту. Кровать загорелась, он запаниковал и смылся.

Мадеро покачал головой.

— Поверьте мне на слово, это поджог. Лучше вызвать…

— Погоди. — Дрисколл повернулся к охраннику. — Ты уже говорил с Тэлботом?

Рой вспомнил, о ком шла речь. Тэлбот был начальником охраны студии.

Гроссинджер опустил голову, не выдержав пристального взгляда Дрисколла.

— Не успел. Вы же знаете, где он живет — аж в Саузенд-Оукс. Вот я и подумал, что к тому времени, когда он сюда доберется…

— Меня не интересует, что ты подумал. Кто-нибудь еще из ночной смены знает об этом?

— Нет. Джимми у ворот, Фриц и Мэнхофф на дальней парковке.

Дрисколл повернулся к Мадеро.

— А твои люди?

— Сегодня дежурят Перри и Козенс, но они спали наверху, когда явился Гроссинджер. Говорит, не бери в голову, огонь все равно потушен и все выглядит как случайность, поэтому я просто сел в машину и приехал сюда один.

— Значит, никто, кроме нас, не знает о том, что здесь произошло?

— Кроме нас и того парня, который это сделал. — Фрэнк Мадеро указал на канистру с бензином в руках Дрисколла. — Знаю, к чему вы клоните, но тут поджог…

Дрисколл отступил, покачав головой.

— Нет, ты ошибаешься. Это случайность.

Кровь бросилась в лицо Мадеро.

— С каких это пор вы здесь распоряжаетесь?

— С тех пор как Барни Вейнгартен уехал в Европу, — ответил Дрисколл. — Рубен отбыл в Нью-Йорк, значит, теперь я главный. А почему, по-твоему, я все еще был в офисе, когда ты мне позвонил? У меня полно хлопот и без ваших советов насчет того, как мне следует работать.

Мадеро заговорил громче:

— Может быть, и так. Но если вы попытаетесь замять это дело, то у нас могут быть большие неприятности…

— Заткнись и послушай! Хочешь неприятностей — иди в полицию. Опиши все как было — оба опишите, все как рассказали мне. А когда вернется Вейнгартен и узнает, как сработала сегодня охрана, когда он услышит про то, что эти клоуны из пожарной службы спали, пока горел огонь, который мог спалить весь этот чертов павильон, вы оба — я вам гарантирую — выпадете из колоды.

— Вам это так не пройдет. — В голосе Мадеро уже не чувствовалось прежней уверенности — скорее он искал поддержки.

— Доверьтесь мне. — Дрисколл повернулся к Рою, Джан и Клейборну. — Все, что мне от вас нужно, — это молчание. Если кто-либо спросит, почему вы сегодня здесь, скажите — производственное совещание.

— А вы ничего не забыли? — заговорил Гроссинджер, выступив вперед. — Улики…

— Какие еще улики? — Дрисколл постучал пальцами по канистре. — Это я выброшу сам. — Потом он взглянул на кровать. — Вы с Мадеро возьмите покрывало и избавьтесь от него. Завтра скажу Хоскинсу, что рисунок очень сложный, пусть сделает что-то попроще. Поищите что-нибудь, чем можно убрать пятна со стены. Включите кондиционеры, чтобы все здесь проветрить.

Мадеро пожал плечами.

— Как скажете, но если что-то пойдет не так…

— Ничего не случится, если будешь хорошо себя вести. — Дрисколл улыбнулся. — Делай, что я говорю, и завтра спокойно отправишься домой. — Он двинулся к выходу. — Ладно, на этом все. Утром приеду все проверить.

Рой вышел следом за остальными в темноту студийной улицы, посребренной лунным светом. Джан и Клейборн молчали, но он знал, о чем они думают. Он хочет замять это дело. А они — невольные соучастники.

Он нагнал Джан. Глаза ее сверкали, а лунный свет усиливал бледность лица. Лица Клейборна он не видел — тот уже ушел вперед с Дрисколлом.

— Мне надо поговорить с вами, — сказал Клейборн.

— Говорите.

— С глазу на глаз.

Продюсер покачал головой.

— Послушайте, мы здесь все в одной лодке. Хотите что-то сказать — говорите.

К ним подошли Рой и Джан. Клейборн перевел взгляд на канистру, которую Дрисколл держал в руке.

— Эта канистра с бензином, — пробормотал он. — Я видел такую же в прошлое воскресенье, когда Норман поджег фургон.

— О господи, только не это! — Дрисколл протестующе наморщил лоб. — Вы хотите сказать, что этот пожар — дело рук Нормана?

— Я предупреждал вас, что он попытается что-нибудь предпринять, — сказал Клейборн. — У кого могут быть более веские мотивы? Что же касается способа… — И он кивком указал на канистру.

— Совпадение. Когда кому-то приходит в голову выкинуть такой номер, первое, что приходит в голову, — это бензин.

— Значит, вы допускаете, что это мог быть поджог?

— Ничего подобного я не допускаю! Наверняка все было так, как я говорил: простая случайность. Если вы пытаетесь напугать меня, то, уверяю вас, напрасно.

— Хотел бы. — На лбу Клейборна выступили капельки пота. — До сих пор я молчал, потому что не хотел никого пугать, а полной уверенности у меня не было. Но после сегодняшнего вечера не остается никаких сомнений: Норман здесь.

— Черта с два. — Дрисколл махнул канистрой. — Это ничего не доказывает.

— Но я видел его.

— Что?

— Я видел его, — спокойно повторил Клейборн. — Вчера вечером.

Никто не произнес ни слова. Рой смотрел на Клейборна, освещенного лунным светом; теперь все смотрели на него, ожидая, когда он продолжит.

«Отличная мизансцена, — подумал Рой. — Расскажи нам сказку, папа. Расскажи про бугимена, который приходит за нами из темноты».

Только Клейборн не был ничьим папой и не рассказывал о том, что мелькает во тьме. Рой внимательно слушал, и слова эхом отдавались у него в ушах. Супермаркет на бульваре Вентура. Толпы покупателей. Яркие огни. Зеркало. Видел его так же четко, как сейчас вижу вас. Побежал за ним… никого…

— Тогда как вы можете быть уверены? — спросил Дрисколл. — Возможно, вы ошиблись.

— Единственной моей ошибкой было то, что я ничего не рассказал вам раньше. Если бы вы послушались моего совета и свернули работу, то этого бы не случилось.

— А ничего и не случилось. — Дрисколл взял канистру под мышку, и внутри плеснулся бензин. — И впредь не случится.

— Но он сделает еще одну попытку…

— Не беспокойтесь. Теперь мы усилим охрану. Никто больше не будет спать во время дежурства, никаких поблажек. Я по-прежнему думаю, что вы ошибаетесь, но, если это не так, мы будем готовы встретить этого ублюдка.

— А зачем так рисковать? — спросил Рой. — Может быть, стоит отложить съемки и дать полиции возможность найти его?

Клейборн кивнул и улыбнулся Рою, благодаря его за поддержку, но Дрисколл не стал обдумывать это предложение.

— Слишком поздно. Мадеро и Гроссинджер уже ликвидируют улики. И как мы объясним, что никто не позвонил, как только стало известно о пожаре? — Он покачал головой. — Никакой полиции.

— Но если отложить…

— Оставим это до утра.

Дрисколл повернулся и ускорил шаг.

— Иными словами, он не собирается закрывать картину, — пробормотал Рой и посмотрел на Клейборна. — Вы уверены, что видели Нормана?

— Совершенно уверен.

Во взгляде Джан читалось беспокойство.

— Этот супермаркет на бульваре Вентура, — заговорила она. — Если это тот, о котором я думаю, тогда это всего в трех кварталах отсюда.

— Там он не покажется, — заверил ее Клейборн. — Особенно если узнал меня вчера вечером. Но если он нашел, где можно спрятаться здесь…

Рой удивился, когда Джан подошла к нему и взяла его руку в свою. Посмотрев на нее, он увидел лицо актрисы: ее взгляд был уверенным, поджатые губы свидетельствовали о решимости. Но правда скрывалась в прикосновении ее пальцев, плотно сжавших его ладонь. Это был жест девочки, охваченной страхом.

Она обернулась к нему, ища поддержки и защиты, но он ничем не мог ей помочь. Теперь все они были уязвимы.

— Пойдемте, — сказал он ей. — Уйдем отсюда.

 

24

Нож был шести дюймов в длину и один в ширину, заточенный с обеих сторон и острый как бритва.

Санто Виццини стоял в тени. Держа нож за рукоятку, он занес его над головой и, сощурившись, прицелился туда, откуда исходил свет.

Он вздрогнул, когда в комнату вошел Клейборн, и застыл на месте.

— Мистер Виццини…

— Да?

— Я доктор Клейборн. Мне сказали, что вы здесь. Надеюсь, я вам не помешал.

— Напротив, вы как раз вовремя. — Виццини положил нож на стол и протянул руку. — Очень рад, — продолжал он. — Хотел с вами познакомиться с тех пор, как узнал о вашем приезде.

Клейборн уловил запах какого-то средства после бритья — нет, сильнее, наверное, духи или одеколон; он заглушал запах пота и еще какой-то, но какой именно, оставалось загадкой. Режиссер повернулся и еще раз взглянул на нож.

— Слишком узкий, — пробормотал он. — Вам так не кажется?

Свет падал на его лицо, обращенное к лезвию на столе.

Клейборн не смотрел на нож. Он смотрел на Виццини.

— Вы не согласны? — переспросил тот. — Надо бы что-нибудь более широкое…

— Да. — Клейборн кивнул, заставив себя наконец посмотреть на нож.

— Этот реквизиторский отдел! — вздохнул Виццини. — Ужас! Ведь говорил же им, что мне нужно, а они прислали мне складной нож! — Он закатил глаза. — Я отказываюсь, говорю, что это не для Нормана Бейтса, а они отвечают: «Ну почему же, сейчас все пользуются складными ножами». — Он вздохнул. — Невероятно!

Он снова улыбнулся, и Клейборн опять отвел взгляд.

— Рад, что вы здесь, — сказал Виццини. — Это доброе предзнаменование. Вместе мы выберем подходящее оружие.

Виццини направился к стеллажу в другой части комнаты. Двигаясь следом за ним в затененный угол, Клейборн только теперь понял, где он находится.

«Оружейная комната в дальнем конце налево», — сказал ему сотрудник реквизиторского отдела. Увидев воочию интерьер, Клейборн подумал, что реквизитор был чересчур скромен в определениях.

Комната оказалась миниатюрным оружейным складом. С правой стороны вдоль стены тянулись два ряда полок с оружием, которое использовалось в сражениях древности: копья, пики, алебарды, остроги, дротики, дубины, короткие палки с набалдашниками из арсенала южноафриканских племен, боевые топоры и булавы. Каждый предмет был снабжен табличкой с названием и номером.

У противоположной стены виднелся целый арсенал огнестрельного оружия. Аркебузы, кремневые ружья, винчестеры, маузеры, винтовки «энфилд», «гаранд» и более современные виды стрелкового оружия были расставлены в хронологическом порядке. За ними стояли корзины, полные больших луков, самострелов, стрел в колчанах, которые могли использоваться как древними индейцами, так и искушенными лучниками с Востока. В стеклянных контейнерах, размещавшихся выше, Клейборн увидел револьверы, дуэльные пистолеты, пороховницы, кольты, люгеры, служебное оружие, полицейские пистолеты и «оружие субботней ночи».

Виццини и Клейборн обратили взгляды на дальнюю стену. Здесь все сверкало, несмотря на окружающий полумрак. Наполовину вынутая из ножен, украшенных драгоценными камнями, искрилась светом вороненая сталь римских палашей, зазубренных ацтекских клинков, абордажных сабель, скимитаров, ятаганов, рапир, мечей викингов и сабель наполеоновской кавалерии.

Виццини не задержал внимания на этой коллекции и принялся рассматривать содержимое верхних полок.

— Вы только посмотрите, как они хранят все это! Это же безумие! — Он пожал плечами. — Но мы все равно что-нибудь найдем.

Он протянул руку и стал неспешно перебирать кинжалы с бирками, короткие мечи, кортики и стилеты, пока не взялся за толстую рукоять и не потянул ее. Вынув из ножен заточенное с одной стороны лезвие длиной в один фут, с изогнутым острием, он принялся рассматривать его.

— Что это?

— Похоже на длинный охотничий нож, — сказал Клейборн. — Такими в былые времена пользовались первопоселенцы на границах.

— А теперь никто не пользуется, так? — Виццини с явной неохотой положил нож назад. — Жаль. Было бы весьма впечатляюще.

Он снова начал перебирать оружие на полке, затем остановился и вытащил восьмидюймовый нож с широким клинком и простой ручкой, заточенный с двух сторон. Виццини поднес его к свету и одобрительно закивал, любуясь блеском стали.

— Нож мясника. Вот чем он воспользуется.

— Воспользуется?

— В фильме. — Виццини заулыбался. — Размер подходящий, длина тоже, да и в кадре будет смотреться. Закажу несколько копий. — Он отвернулся и принялся постукивать пальцами по стальной поверхности лезвия. — Отличная находка. В конце концов, нож — вот главная звезда в нашей картине. Вы согласны?

Клейборн старался не смотреть на это улыбающееся лицо.

— В некотором роде…

— Сценарий, конечно, тоже важен, — сказал Виццини. — Я прочел переделанные страницы, которые Эймс принес мне утром.

— Именно это я и хотел узнать. И еще, конечно, хотел встретиться с вами, — поспешно добавил Клейборн. — И что вы думаете?

— Есть ряд удачных находок. Мне нравится то, как он трактует реакции Нормана: это делает образ более объемным. Но сокращения в сценах убийства неприемлемы.

— За эти сокращения несу ответственность я, — сказал ему Клейборн. — Это я предложил убрать неприкрытую жестокость.

— Но почему? — Виццини больше не улыбался. — Ведь мы всего-навсего рассказываем историю.

— Люди склонны верить тому, что они видят.

— Разумеется! Но наша история — об убийстве, и, чтобы сделать ее правдоподобной, я должен показать публике то, что вы называете кровавыми подробностями.

— Насилие — это еще не вся правда.

— Вот как? — Виццини обвел рукой вдоль стен. — Оглянитесь вокруг. Все это — своего рода история человечества. Сначала дубина, потом лук, холодная сталь, ружья. Здесь недостает только ядерного оружия. Это и есть прогресс цивилизации.

— Но вы говорите о войне…

— И у меня есть на это право. — Виццини перевел взгляд на нож. — Когда во время Второй мировой войны оккупировали Сицилию, я был еще ребенком. Но я все видел — грабежи, пытки, убийства. Это уже давно забыто, но насилие так и не прекратилось — вспомните Биафру, Бангладеш, архипелаг ГУЛАГ, тюрьмы «Папы Дока», «тигровые клетки» во Вьетнаме. Сегодня мы живем в мире турецких тюрем, латиноамериканских застенков, ирландских подрывников, террористов из Организации освобождения Палестины, иранских зверств, геноцида в Камбодже. В мире, в котором дети лишают жизни своих родителей, насилуют своих учителей, убивают незнакомцев на улицах, затаптывают друг друга насмерть на рок-концертах, даже поднимают руку на собственных кумиров, как это случилось с Джоном Ленноном. Насилие сегодня стало нормой.

— Равно как доброта и понимание.

Виццини покачал головой. Холодное оружие ярко блестело у него за спиной.

— Доброта — это роскошь, которая позволительна только во времена процветания. Мир больше не процветает, и мы еще увидим нечто похуже. Людей вроде этого сукина сына Бейтса станет еще больше. Его мать была сукой, а он — порождение нашего времени. — Режиссер крепче стиснул рукоять ножа. — Вот во что я верю, и вот о чем должен сказать мой фильм.

Доктор Клейборн вновь отвернулся. Ему не хотелось видеть лицо Виццини, но он должен был что-то сказать.

— Некоторые из нас по-прежнему верят, что в мире существует добро.

— Может, и так. Но, веря в добро, нужно помнить и о том, что существует зло. — Продолжая крепко сжимать нож, Виццини направился к выходу. — В каждом человеке есть что-то от дьявола. И я покажу вам его.

Клейборн молча смотрел, как за ним закрывается дверь. Паранойя. Болезнь, недуг, весьма возможно, опасный. Но его беспокоил не диагноз. В конце концов, он сталкивался с подобным не в первый раз.

Настоящий шок он испытал, когда увидел лицо Виццини. Его он тоже видел не в первый раз.

Потому что Санто Виццини был точной копией Нормана Бейтса.

 

25

Как писатель, Рой старался избегать избитых фраз. Но когда в его кабинет вошел Клейборн, он невольно использовал одну из них:

— Что случилось? У вас такой вид, точно вы увидели призрак.

Клейборн сел по другую сторону стола.

— Только что встречался с Виццини.

— И ему не понравились изменения.

Рой кивнул.

— И что он сделал? Прочитал вам лекцию о насилии?

— Да, но…

— Забудьте вы об этом. Он годами гнет свою линию и делает это всякий раз, когда участвует в ток-шоу или выступает на семинаре по кинематографии. Уж я-то знаю, потому что один мой приятель писал для него. За двести долларов. — Рой усмехнулся. — Правда, денег так и не получил.

— Я не об этом. — Клейборн по-прежнему выглядел ошеломленным. — Почему вы мне не сказали?

— Не сказал чего?

— Что Виццини похож на Нормана Бейтса.

— Вы шутите! — Улыбка сошла с лица Роя. — У нас есть фотографии…

— Старые. Он похож на сегодняшнего Нормана.

Рой смотрел на него, и в голове у него роились всевозможные мысли.

— Тогда, может, позавчера вечером в супермаркете вы видели его?

— Может быть. — Клейборн помолчал. — Что вы о нем знаете?

— Только то, что читал или слышал. Начинал он в Италии, играя плохих парней в спагетти-вестернах. Когда вошли в моду фильмы ужасов, переключился на них и стал режиссером. Съездил во Францию, поставил там пару вещей. Его первой большой удачей был «Loup-garou», об оборотне. Тогда-то он и понял, что надо делать миксы.

— Миксы?

— Секс и насилие. — Рой пожал плечами. — На кинофестивалях это любят.

— На вас это не произвело впечатления?

— А меня никто не спрашивал. Артхаусной тусовке нравится то, что она видит на экране, бухгалтерам нравятся цифры, которые они видят в финансовых отчетах. Он приехал сюда, чтобы поставить три фильма, дальнейшее — история.

— А о его личной жизни что-нибудь известно?

— Он всегда держался незаметно. Конечно, ходят разные слухи.

— Какие слухи?

— Да ничего нового. Что был женат и разведен пять раз, что гомосексуалист, что бисексуал, что подсел на наркотики и никак не может слезть. Выбирайте, что вам нравится.

— У вас есть о нем какое-нибудь мнение?

— Только о его работе. По-моему, он просто ненормальный. Такой способен реанимировать Джека Потрошителя и заставить его орудовать электрическим ножом для разделки туш.

Виццини действительно свихнулся на массовых убийствах. Вы, наверное, знаете, что именно он предложил Дрисколлу этот проект. Это было еще до того, как пригласили меня, но я знаю, что первоначально он планировал сам сыграть роль Нормана.

— Этого я не знал. — Клейборн покачал головой. — Конечно, это сходство…

— Дрисколл, должно быть, отговорил его от этого, сказал, что им нужно имя, и заключил контракт с Полом Морганом. Но Виццини лично его опекает. Даже выбирал для него парики и одежду.

— И нож, — сказал Клейборн. — Он как раз этим занимался, когда я пришел к нему. Похоже, он точно знает, каким видом оружия пользовался Норман.

Рой глубоко вздохнул.

— Неудивительно, что вы так поражены. Если он на самом деле ассоциирует себя с Норманом…

Клейборн поднялся.

— Думаю, нам надо поговорить с мистером Дрисколлом.

Однако у Аниты Кедзи были другие соображения на этот счет.

Едва они появились в офисе Дрисколла, она принялась качать головой.

— Прошу прощения, но его нет, — сказала она. — Даже не знаю, вернется ли он сегодня…

— Умница.

Мисс Кедзи повернула голову и увидела Марти Дрисколла, который открыл дверь за ее спиной и кивнул своим посетителям.

— Поздравляю, — сказал он. — Мне понравились эти страницы.

Рой посмотрел на Клейборна.

— А Виццини — нет.

— Знаю. — Дрисколла это, похоже, не смутило. — Хотите об этом поговорить?

Он жестом пригласил их в свой кабинет.

— Мистер Дрисколл, — окликнула его Анита Кедзи. — Насчет вашего разговора с Нью-Йорком…

— Не беспокойся. — Продюсер взглянул на часы. — Там сейчас уже полвосьмого, он, наверное, пошел ужинать. Когда вернется, позвонит мне домой. — Закрыв дверь у нее перед носом, Дрисколл уселся за свой стол, по другую сторону которого уже расположились Рой и Клейборн. — Рад, что вы зашли. Я сам собирался связаться с вами, после того что наговорил мне Виццини. — Он улыбнулся Рою. — Трудно вам с ним пришлось?

— Он говорил со мной, — сказал Клейборн. — Похоже, недоволен тем, что сцены убийств смягчены.

— Ну а я доволен. — На этот раз улыбка Дрисколла была адресована им обоим. — Запомните одну вещь. Виццини взвинчен. Нам всем сейчас нелегко, ведь съемки вот-вот начнутся.

— Именно об этом я и хотел поговорить, — сказал Клейборн.

— Я слушаю.

Пока психиатр пересказывал свой разговор, Рой следил за реакцией Дрисколла.

Казалось, тот слушал довольно внимательно, неподвижно сидя за своим большим столом. Но едва Клейборн заговорил о сходстве Виццини с Норманом Бейтсом, как Дрисколл перебил его.

— Я этого не заметил, — сказал он.

— Но Виццини заметил. Он даже хотел сыграть эту роль.

— Джорджу Уорду это понравилось бы. — Дрисколл хохотнул. — Это его шутка. Он сам рассказывал всем об этом.

— Я говорю серьезно. Этот человек…

— Главный. — Дрисколл подался вперед. — Без него мы провалимся. С треском. На Пола Моргана, возможно, в глубинке еще и пойдут — во всяком случае, мы на это надеемся, — но серьезной кассы он не сделает. Джан — никто. Виццини — вот тот, кого покупают, он ключ ко всему этому проекту.

— Даже если он психически неуравновешен?

— Все режиссеры немного не в себе. Пусть это вас не тревожит.

— И все-таки меня это тревожит. — Клейборн нахмурился. — Вчера вечером, узнав о пожаре, вы позвонили Рою. А почему не попытались связаться с Виццини?

— Вообще-то я так и сделал. — Дрисколл помолчал. — Оставил ему сообщение на автоответчике.

— Значит, его не было дома. — Клейборн нахмурился еще больше. — Он сказал вам, где был? И вообще, перезвонил?

— Господи боже! — Дрисколл хлопнул ладонью по столу. — Уж не думаете ли вы, что Виццини устроил поджог, чтобы саботировать собственную картину?

— Но ведь кто-то же это сделал.

Густые брови Дрисколла поползли вверх.

— Послушайте, док. Все, что я вчера говорил тем парням насчет того, чтобы они молчали о происшедшем, — это ерунда. Просто я хотел быть уверен, что они будут держать рты на замке. Между нами — в семь утра ко мне в офис приходил Тэлбот.

— Ваш начальник охраны?

— Да. Он все знает. И про канистру тоже. Там полно моих пальцев и пальцев Мадеро, но когда Тэлбот все проверил, то обнаружились и другие отпечатки. Мы знаем, кто засунул канистру под кровать. Это сделал не Виццини.

Рой подался вперед.

— Как вы можете быть уверены?

— У нас есть отпечатки пальцев всех сотрудников студии. И Тэлбот сравнил. Другие отпечатки на канистре принадлежат Ллойду Парсонсу, оформителю. Мы встречались с ним сегодня днем, и, после того как Тэлбот надавил на него, он заговорил.

— О пожаре?

Дрисколл торжествующе улыбнулся.

— Помните, что я говорил вам вчера вечером? Приблизительно так все и случилось. Парсонс вчера днем работал с ребятами в седьмом павильоне — не в декорации спальни, а несколько дальше. Они заканчивали работу над ванной комнатой, где должна сниматься сцена в душе, задержались, и, когда все было сделано, он остался, чтобы собрать инструменты. По его словам, канистры там вообще не должно было быть. Они заказали шеллак, чтобы покрыть плитки на стенах, но кто-то ошибся.

Они собрались отнести это вещество назад в отдел снабжения, но Парсонс не смог найти ручную тележку. Ему следовало взять другую в службе ремонта, но он то ли слишком устал, то ли поленился. И он, недолго думая, засунул все под кровать, стоявшую в соседней декорации. Потом решил немного отдохнуть и выкурить сигарету — во время работы им не разрешается курить.

— Но ему надо было выйти наружу, и только, — сказал Клейборн.

— Именно это мы ему и сказали, но он опять завел свою пластинку про то, что страшно устал. Если вам интересно мое мнение, то я думаю, он на травке сидит — как и все они, особенно те, что помоложе, и ему не хотелось бы, чтобы его схватили на улице. Разумеется, он не признался, но это легко объясняет, почему он заснул. Когда начался пожар, он проснулся, испугался и удрал, как я и говорил вам. Ему еще повезло, что он не сгорел.

— И вы верите в эту историю? — спросил Рой.

— А зачем ему сочинять такую нелепицу — ведь он знает, что мы можем заявить на него.

— А будете?

— Чтобы заиметь проблемы со страховой компанией? Только этого нам сейчас не хватает. — Дрисколл отодвинулся от стола. — Естественно, я ему этого не сказал. Он умолял меня не сообщать ничего профсоюзу, и я согласился при условии, что больше он у нас не работает. Не знаю, какую причину он им назвал — нездоровье, смерть члена семьи, — но с сегодняшнего дня он уволен. Не беспокойтесь, больше такое не повторится.

Рой подумал, что Клейборн начнет возражать, но тот лишь кивнул. Он продолжал молчать и тогда, когда они вышли из кабинета и пошли по залитой вечерними лучами солнца студийной улице.

Рой заговорил первым:

— Что скажете? Он говорил правду?

— Если вы про рабочего, то не знаю. Но и насчет Дрисколла я не уверен.

— Есть ли какой-нибудь способ это узнать?

Клейборн посмотрел на заходящее солнце.

— Хорошо бы, чтобы он был, — ответил он.

 

26

В сумерки холмы окутал туман.

Он приполз неслышно, как змея, и обвил купы кипарисов и кустов в низине. Извиваясь, тихо прополз по улицам, поглотив в свою серую утробу темноту и заслонив собой звезды.

Джан смотрела в окно и разговаривала по телефону.

— Не понимаю, — говорила она. — Курьерская служба доставила новые страницы час назад. И теперь вы мне говорите…

— Да забудьте вы про страницы. Мы не собираемся вносить в сценарий какие-либо изменения, — перебил Санто Виццини. — Произошла ошибка.

— Ошибка?

— Это не важно. Я объясню завтра, когда вы придете на репетицию.

— В котором часу?

— Вероятно, во второй половине дня, после того как я закончу с Полом Морганом. Ждите звонка.

— Хорошо. Но вы уверены…

Джан не договорила, поняв, что на том конце уже повесили трубку. Виццини закончил разговор, и теперь были слышны только гудки.

Она положила трубку, и гудки исчезли, но зато до нее донеслись другие звуки — более мягкие и, по-видимому, исходившие снаружи.

Кто-то плакал.

Джан подошла к окну. Туман полностью окутал склоны холмов и подбирался к ее жилищу. Все слилось в одну серую массу, из которой продолжал доноситься слабый, жалобный плач.

Может, ребенок потерялся в тумане?

Она открыла входную дверь и выглянула наружу. Свет на углу был едва различим, не было слышно ни звука, стояла леденящая тишина.

Чертов Виццини — это по его вине она так завелась из-за ничего. Собственно, именно это он и сказал — ничего. Тогда зачем он звонил? Забудьте об изменениях, сказал он ей. Но изменения уже продублированы в студии, значит, кто-то одобрил их, иначе зачем посылать курьера? Слишком много всего случилось в последние дни — эта история с пожаром, да еще Клейборн, который якобы видел Нормана Бейтса. Неудивительно, что она вся на нервах и слышит бог знает что.

Да еще эта Конни, черт бы ее побрал. Почему она не может ночевать дома хотя бы изредка, вместо того чтобы оставлять ее одну? Именно сейчас Джан было необходимо, чтобы кто-то был рядом с ней, хоть кто-нибудь. Может быть, если она позвонит Рою…

Она закрыла входную дверь и заперла ее на замок, и тотчас зазвонил телефон.

Телепатия?

Нет, потому что это оказался не Рой. Сняв трубку, она услышала голос Адама Клейборна.

— Простите, что беспокою, — произнес он. — Просто решил узнать, получили ли вы новые страницы.

— Да, получила.

— И что вы думаете?

Она рассказала ему о звонке Виццини.

— То есть вы полагаете, что он намерен проигнорировать изменения? — В голосе Клейборна послышалась тревога, и Джан тоже забеспокоилась.

— Что происходит? — спросила она. — Неужели никто не хочет прислушаться к моему мнению?

Клейборн помолчал немного, потом произнес:

— Все довольно запутано…

— Да я и сама запуталась, — перебила его Джан. — Совершенно запуталась. — Она посмотрела в окно, за которым стояла сплошная пелена тумана. — Послушайте, если вы не заняты, может, заедете что-нибудь выпить?

Он снова помедлил с ответом, и первой нарушила молчание Джан:

— Прошу вас. Мне это нужно.

— Скоро буду.

Вот и отлично.

Впрочем, не совсем. Ибо едва Джан повесила трубку и направилась через холл на кухню, как снова услышала плач.

Здесь он казался громче. Она приблизилась к задней двери, идя на звук, и различила в неведомом голосе настойчивые нотки.

Открыв дверь, она увидела котенка.

Крошечный желтый комочек шерсти пристроился на пороге и глядел на нее топазовыми глазками. Она взяла его на руки: котенок почти ничего не весил. Он прижался к ее руке и замяукал от удовольствия.

— Откуда ты взялся, котик? Потерялся?

— М-р-р…

Дымчатые зеленые глаза серьезно смотрели на нее. И вдруг она почувствовала, как мокрые бока задрожали.

— Бедняжка, да ты весь промок…

Джан закрыла дверь и отнесла котенка в раковину. Взяв с полки полотенце для посуды, она осторожно вытерла его мокрую шерсть. Постепенно он перестал дрожать.

— Ну вот, так-то лучше. — Она положила полотенце на полку над раковиной. — Ты голоден?

— М-р-р…

— Что ж, давай посмотрим, что у нас есть.

Джан опустила его на линолеум. Котенок сидел не двигаясь, однако внимательно следил зелеными глазками за тем, как она открывает холодильник и достает оттуда пакет молока. Вынув из шкафа блюдце, Джан налила в него молоко и поставила на пол рядом со своим гостем, который только этого и ждал.

И тут явился еще один гость.

Услышав звонок, она поспешила через холл в гостиную, но на этот раз включила наружный свет и глянула в глазок, чтобы посмотреть, кто там. Затем распахнула дверь, впустив внутрь холодную сырость и Адама Клейборна.

— Быстро вы, однако, — сказала она.

— Мотель недалеко отсюда, на бульваре Вентура. — Он посмотрел в окно. — Но все же я едва не заблудился. Даже дорожных знаков не видно. Неудивительно, что вам неохота сидеть тут одной.

— А я не одна, — ответила Джан. — У меня гость.

Она провела Клейборна на кухню, и они остановились в дверях. Котенок прильнул к блюдцу, неторопливо слизывая розовым языком остатки молока.

Клейборн улыбнулся.

— Ваш приятель?

— Надеюсь. Несколько минут назад нашла ее у задней двери.

— Ее? — Клейборн смотрел на пушистый комок. — Откуда вы знаете, какого он пола?

— Женская интуиция. — Джан подошла к котенку и взяла его на руки. — Ну вот, детка, ты и попила. Теперь наша очередь.

— М-р-р…

Котенок уютно устроился у нее на руках. Джан провела Клейборна в гостиную, и, когда собралась опустить пушистого зверька на пол, тот вцепился ей в свитер своими маленькими когтями. Она попыталась было высвободиться, но котенок держался крепко.

— Ну ладно, отпусти меня ненадолго, — пробормотала она.

— Не беспокойтесь. Я возьму инициативу в свои руки. — Клейборн направился к бару. — Виски со льдом?

— Отлично.

Джан сидела на диване, пока он готовил им напитки, и поглаживала котенка, который продолжал мурлыкать. Ее пальцы нащупали под шерстью теплую кожу, и она подивилась ее мягкости. Нежное мурлыканье как будто исходило из теплых глубин его крохотного тела. А каким он казался хрупким!

Почти инстинктивно она дотронулась рукой до своей шеи и нащупала пульс. Кровь пульсировала у нее под кончиками пальцев, и она не могла не удивиться еще раз. Мы все одинаковые. Такие уязвимые. Какая-то доля дюйма — единственная наша защита. А если кожа окажется содранной или ее надрежут, здесь, возле артерии…

— Где вы?

Она подняла глаза и увидела перед собой Клейборна, который протягивал ей стакан.

— Что?

— О чем задумались?

— Ах да. — Она взяла стакан и пожала плечами. — Ни о чем.

— Ну же, расскажите. Я сохраню ваш секрет.

Он сел рядом с ней на диван. Котенок моргнул и убрал когти. Потом спрыгнул на ковер и свернулся клубочком у нее в ногах.

Клейборн повернулся к Джан.

— Этот жест, который вы только что сделали… о чем вы думали?

— О Мэри Крейн.

Она не хотела этого говорить и, только когда произнесла это имя, поняла, что сказала правду.

— И что же вы о ней думали?

— Да не о ней. О себе. — Джан невольно кивнула, избегая его пристального взгляда. — Наверное, это часть профессии. Когда вживаешься в роль, начинаешь идентифицировать себя с персонажем.

— Не надо.

Она посмотрела в его глаза. Он уже не улыбался.

— Но если я собираюсь играть эту роль, то должна.

— Не надо.

Джан сделала глоток, но виски лишь разожгло в ней былое негодование. Черт возьми, он казался таким милым, когда пришел, что она почти забыла о его недовольстве картиной. На сей раз, пообещала Джан самой себе, она будет следить за тем, что делает.

— Прошу вас. — Она постаралась не выдать своих чувств ни голосом, ни выражением лица. — Мы это уже проходили. Только из-за того, что я сказала вам о несогласии Виццини с этими изменениями…

— Дело не только в этом…

Джан откинулась назад, потягивая виски, и стала слушать его рассказ о встрече с Виццини, о сходстве режиссера с Бейтсом, об их с Роем визите к Дрисколлу и о разъяснениях Дрисколла насчет пожара и участия Виццини в проекте.

Джан слушала молча, пока он не закончил.

— Это все? — спросила она.

Клейборн удивленно поднял брови.

— Разве этого недостаточно?

Она поставила стакан.

— Возможно, даже чересчур.

— Послушайте. Не верите мне — спросите Роя Эймса.

— А чему я должна верить? Сначала вы говорите мне, что Норман жив, теперь говорите, что он мертв и что это Виццини устроил пожар.

— Насчет Нормана я не уверен, и у меня нет доказательств того, что Виццини причастен к пожару. Но одно несомненно: он ассоциирует себя с Норманом Бейтсом, поэтому я и счел необходимым предупредить вас насчет ассоциации с Мэри Крейн.

Котенок потерся о ее ногу, и она наклонилась, чтобы погладить его.

— Я себя и с этим котенком ассоциирую. И со многими другими людьми, да и мало ли с чем еще. Может, это потому, что я актриса…

— Большинство из нас ассоциируют себя с кем-то, в той или иной степени.

— Большинство? — Она выпрямилась. — Но не психиатры, полагаю. Им несвойственна подобная слабость.

— М-р-р… — Котенок, казалось, одобрительно кивнул, тогда как Клейборн нахмурился.

— Перестаньте постоянно напоминать мне о моей профессии, — сказал он. — Психиатры не хуже и не лучше других людей. Просто опыт подсказывает нам, что полное отождествление себя с кем-либо, будь то Иисус Христос или Адольф Гитлер, опасно. Однако мы можем сочувствовать, сопереживать, соотносить себя с кем-то…

Джан вызывающе посмотрела на него.

— И с кем же вы себя соотносите?

— Да со всеми. — Клейборн пожал плечами. — По крайней мере пытаюсь. С Норманом, конечно, — я разделяю его негодование по поводу закрытого режима и ограничений. Мне понятно стремление Марти Дрисколла к успеху, поскольку и сам я отчасти его испытываю. Понятна позиция Роя Эймса как писателя, который пытается рассказать все так, как есть. Я тоже хотел поведать правду о Нормане, написав книгу.

Глядя на Клейборна, Джан вспомнила другой вечер, когда они вдвоем сидели в этой комнате и она ощутила внезапное влечение к нему. Сейчас, слушая его, она почувствовала, как все повторяется. Дело было не в том, что он говорил, а в голосе. Он не разговаривал с ней как профессионал, он лишь хотел, чтобы она поняла его, и ей хотелось убедить его в том, что она понимает. Джан изо всех сил старалась сдержаться и не потянуться к нему в ответ на его благожелательность — не потянуться физически…

Она быстро подавила в себе это желание, спрятавшись за спасительной оградой слов.

— Пол Морган? — переспросила она.

Клейборн кивнул.

— Мне не нравится, что он делает, — эта его мелкая жестокость, самолюбование. Но мне знакомы его неуверенность, его сомнения насчет собственного образа. То же самое с Виццини. Может быть, даже в большей степени. Я знаю, каково это — быть сиротой.

— Вы?

Он понизил голос:

— Да. Я не знаю, кто были мои родители, не знаю своего настоящего имени. Единственное отличие в том, что я не убегал из приюта. — Клейборн помолчал. — Когда вы рассказывали мне о своей младшей сестре, вы попали в точку. Насколько мне известно, у моей матери были такие же проблемы, а ребенок вашей сестры и я — близнецы. — Клейборн посмотрел на нее с улыбкой. — Начинаете понимать, о чем я? Не нужно полностью отождествляться с кем-то, чтобы ощутить свою связь с этим человеком. Стоит только заглянуть поглубже, и в каждом вы найдете частичку себя.

Джан кивнула.

— Именно это я и чувствую в отношении Мэри Крейн. Только мы ближе друг к другу, потому что между нами есть еще и физическое сходство. Иногда я не могу не думать о том, что, если сыграю эту роль правильно, это будет то же самое, что воскресить ее…

— Даже если на этом окончится ваша жизнь? — Он наклонился к Джан, взял ее руку и заговорил еще тише: — Я знаю, как это важно для вас. Но помните — это всего лишь роль. Мэри Крейн мертва, а вы живы. Что произойдет с вами — вот что важно.

Она увидела его взгляд, и глаза сказали ей больше, чем слова. Он к ней неравнодушен — это было очевидно. Она чувствовала теплоту его рук, сжимавших ее руку, ощущала пульсацию его крови. Он волновал ее, и это было хорошо, потому что она забывала о своих мыслях. Хотя Джан и старалась сохранять спокойствие, она все равно испытывала страх, а ей не хотелось о нем думать. Может, Клейборн был прав, а она нет — но разве это важно? Важно было то, что происходило здесь и сейчас, эти прикосновения, от которых учащался пульс. Это было то, чего она хотела, то, в чем она нуждалась, потому что это было реальным.

Джан придвинулась к нему, закрыв глаза. Ее губы искали его губы, они прижались друг к другу, его руки коснулись ее груди, потом бедер…

И оттолкнули ее.

Она открыла глаза.

— Что не так?

— Джан, послушайте, — мягко заговорил он. — Я знаю, чего вы добиваетесь, но это вам не поможет. Ваша безопасность — вот что важно, а вовсе не угроза вашей карьере. Подкупать меня таким образом — это не решение проблемы.

Она быстро встала. Котенок испуганно вскочил, изогнув свой короткий хвостик.

— Подкупать? Послушайте, вы, самодовольный ублюдок…

— Простите. — Он тоже поднялся. — Вы неправильно меня поняли. Вы же понимаете, я хочу вас, но не на этих условиях…

Джан отвесила ему пощечину, и он умолк.

— Условиях? Это вы ставите условия. Только вы, и никто другой. Убирайтесь отсюда к черту. Отсюда — и из моей жизни!

Она повернулась, решительно подошла к входной двери и распахнула ее. Котенок в страхе мяукал где-то внизу, но она не видела его.

— Не глупите, — сказал Клейборн. — Вы должны понять…

Джан не слышала его голоса. Она ничего не видела и не слышала, лишь чувствовала, что он движется в ее сторону и вот-вот прикоснется к ней. Она отступила назад.

— Нет… убирайтесь!

Он проследовал мимо нее, опустив руки. Она захлопнула дверь и прислонилась к ней, вся дрожа. Только услышав шум отъезжавшей машины, она пришла в себя и вновь обрела способность видеть и слышать.

Но теперь ничего не было слышно, даже испуганного мяуканья. Она оглядела гостиную, но котенка так и не обнаружила.

Он исчез.

 

27

Через два часа, выпив еще два скотча, Джан легла в постель, но уснуть не смогла.

Одна, черт бы его побрал!

Она взбила подушки и устроилась поудобнее. Вини лучше себя.

Ей к этому не привыкать. Это она во всем виновата — в том, что вышла из себя, в том, что не удержала Клейборна, даже в том, что напугала котенка и тот потерялся в тумане. Гнев женщины, которую отвергли, хуже ада.

Только он не отверг ее. Все, что он сделал, — это сказал правду. Она действительно хотела его, но это было не только желание вскружить ему голову — тем самым она хотела отвлечь его от картины. «Безумная леди» — хорошая характеристика для нее самой. Она, наверное, безумна, раз не видела, что он и вправду хочет ее защитить.

Но от чего? Намеки и догадки — не доказательство. Может быть, есть что-то еще, чего он не сказал ей?

Возможно, Рой знает?

Включив лампу возле кровати, Джан потянулась к телефону, стоявшему на тумбочке. Набрала номер Роя и стала ждать.

Никто не отвечал.

И ответов на ее вопросы не было.

Она положила трубку, выключила свет, натянула на плечи одеяло. Как ни странно, она испытала облегчение оттого, что ей не удалось поговорить с Роем. Скорее всего, он сказал бы то же самое — попытался бы отговорить ее от съемок в «Безумной леди». Может быть, она и в самом деле безумна, но не настолько же. Пока у него и у Клейборна не найдется других аргументов, никому не удастся ее сломить. Ей слишком многое пришлось испытать. Пять лет. Посмотри правде в глаза — ты ведь не молодеешь. Тебе еще через многое предстоит пройти, так что не сворачивай с пути. Ведь ты же не хочешь закончить никем, как Конни. Бедная Конни…

Бедная Конни тем временем развлекалась.

Или это ею развлекались?

Впрочем, не важно. Так или иначе, она отлично проводила время. Или собиралась отлично его провести, как только этот умник оператор наведет фокус на ее промежность. Вероятно, придумывает разные шуточки, поглядывая на нее, а она уже умирает под этим освещением.

Умирает, но и живет.

Потому что в кои-то веки хоть кто-то обратил на нее внимание. В студии Лео было еще семь человек, и все они не сводили глаз с Конни, точнее, с некоторых мест Конни. Какой-то клоун с ручной камерой облюбовал ее бедра, гримерша втирала какое-то липкое красное средство ей в щеки, осветитель следил за тем, чтобы ее лицо ярко выделялось на черном фоне. Помощник звукооператора подвешивал микрофон над ее головой, звукооператор присел на корточки возле аппаратуры и настраивал громкость, тогда как сам Лео — продюсер, режиссер и художник-постановщик, ответственный за установку декораций в этой маленькой студии, — одобрительно ее рассматривал. Шестой человек — если, конечно, эту волосатую голую обезьяну можно было назвать человеком — тоже отвечал за установку кое-чего, что являлось его неотъемлемой собственностью. И когда другие закончат, за дело примется он.

Ладно, может, это и не предел мечтаний — быть запертой в бунгало в Бойл-Хайтс для ночной съемки в порнофильме. Но кому какое дело?

Мне до этого есть дело, кому же еще? Мне, Конни. Хотя бы потому, что они все меня разглядывают.

Сейчас ее разглядывали они, а потом будут разглядывать на экране зрители. Не только руки, ноги или лодыжки — всю ее. И что с того, что этими зрителями будет кучка грязных стариков, которые станут смотреть на нее, положив шляпы на колени; по крайней мере ее увидят. Здесь никто не выражал недовольства размером ее груди и не пытался сделать так, чтобы ее лицо не попало в кадр. Для такого фильма можно было бы обойтись и японской резиновой куклой или даже моделью Годзиллы, однако Лео выбрал именно ее, потому что разглядел в ней талант, как только ее увидел.

Конни откинулась назад. Сейчас начнется. Оператор кивнул Лео, тот подал знак звукооператору, и обезьяна приготовилась по команде переместить свой банан в кадр.

— Все готовы? — спросил Лео.

Конни подмигнула ему. Лео — не Марти Дрисколл, но это не имело значения. Важно было то, что она играла главную роль в своем первом художественном фильме.

Клоун, заведовавший светом, выступил вперед с хлопушкой (название, которое, как она надеялась, было всего лишь фигурой речи).

— Сцена первая, дубль второй, — сказал он оператору.

— Приготовились! — сказал Лео.

Конни улыбнулась.

— Мотор!

Конни раздвинула ноги.

К черту Дрисколла. Она — звезда…

Марти Дрисколл не видел ни одной звезды.

Обычно сквозь большие стеклянные раздвижные двери, выходившие во внутренний дворик, перед ним открывался великолепный вид на долину внизу и на небо над долиной, но сегодня снаружи ничего не было видно, кроме плотной серой стены.

«Туман крадется на кошачьих лапках…»

Откуда эта цитата? Дрисколл саркастически ухмыльнулся, подумав о том, как отреагировали бы его коллеги в студии, процитируй он при них нечто подобное. Ответ был самоочевиден.

Образование превращает тебя в анахронизм. В эпоху, одержимую молодостью, в роли продюсеров сплошь и рядом выступают мальчишки, у которых еще молоко на губах не обсохло, а те, кто постарше, лгут насчет своего возраста даже чаще, чем актеры.

Когда Марти Дрисколл это понял, было уже поздно. Слишком поздно было красить волосы или наращивать их, а все попытки вести такой же образ жизни, что и молодежь, выглядели несерьезно. Шум дискотеки не мог заглушить его одышки, и никакой корсет не в силах был скрыть его обвисшие бока.

Все, что ему оставалось, — это играть однажды выбранную роль: добивайся своего, прикидываясь тупым. Напирай, будь груб, громогласен, вульгарен, изображай во весь рост безвкусного, бездарного тирана. Забудь о степенях, полученных в Принстоне, — ведь их не интересует, что ты бакалавр искусств, важен только твой сводный баланс. Раз ты в деле, забудь о тех ранних малобюджетных картинах, о своих идеалистических попытках сделать что-то настоящее и думай о прибыли.

Формула работала. Вот почему Дрисколл сидел сейчас здесь, в большом особняке на Малхолланд-драйв, откуда — если не случалась туманная ночь вроде этой, что бывало редко, — он мог видеть студию далеко внизу. И это, как он сам полагал, было его самой большой наградой — возможность смотреть на студию свысока, в обоих смыслах этого слова. Наблюдать с высоты ее никчемность, ее тщеславие и продажность, сознавая вместе с тем, что и сам он вовлечен во все это. Меа culpa.

Дрисколл пожал плечами, задумавшись над тем, насколько ему удалась его хитрость. Люди со студии, наверное, полагали, что он не отличает «mea culpa» от «Миа Фэрроу».

Да что сказать, даже жена не знала его тайны; никто не знал. Для Деборы он был просто большим жирным слюнтяем с большим жирным счетом в банке. Она уехала с детьми в Спрингс на неделю, чтобы побыть подальше от этого слюнтяя, но звонила каждый день, отдавая дань неизменного уважения его банковскому счету.

А что было бы, если бы она узнала, что никакого счета нет? Что этот особняк и дом в Спрингс трещат под тяжестью второй закладной плюс проценты за просрочку платежа?

Неуместные вопросы. Она не узнает, во всяком случае, до тех пор, пока удача на его стороне. Удача — вот на что ему следует положиться.

Три последние картины были неудачны. Надо было продать их Пентагону; с такими бомбами, какие показаны в тех фильмах, они могли бы уничтожить Советский Союз. После третьего фильма возникла надобность в закладных.

Потом удача вернулась — Виццини уговорил его взяться за «Безумную леди». И все шло гладко вплоть до этой недели, когда в Нью-Йорке прослышали о побеге Нормана Бейтса и новых убийствах.

«Они хотят выйти из игры, — сказал ему Рубен. — Они думают, что на фоне последних событий твоя история выглядит совсем пыльной». Ему кое-как удалось уговорить Рубена не отказываться от съемок немедленно, повторив за Джорджем Уордом, что новость о побеге Нормана — не препятствие, а скорее реклама для их картины. Но самое большее, чего он добился от Рубена, — это передышка, а на завтрашнее совещание должны были прийти спонсоры. Тогда и будет принято окончательное решение.

Да еще этот Клейборн неожиданно объявился и все усложнил. Прежде Дрисколлу удавалось справляться с Роем Эймсом и его угрызениями совести, но Клейборн раскачивает лодку по-настоящему. С каждым днем их возражения все сильнее подрывали моральный дух съемочной группы; с каждым днем проценты росли, а перспективы получить солидный аванс таяли.

Сегодняшний день оказался особенно скверным. Утверждение, что Санто Виццини психически неуравновешен, было довольно запоздалой новостью, но сам по себе этот факт не доказывал, что режиссер виновен в поджоге. Одно было несомненно: огонь развел не он.

Дрисколл закурил сигару, а потом пожалел о том, что сделал это. Горящая спичка послужила ему мучительным напоминанием.

Перечитывая на днях страховой договор на картину, он обнаружил пункт, в котором шла речь о непредвиденных обстоятельствах. Доказанный несчастный случай, смерть или серьезная травма исполнителей основных ролей, разрушение материальных объектов влекли за собой выплату всех оговоренных в контрактах сумм всем без исключения лицам, задействованным в постановке.

Снова удача. Зачем рисковать и создавать себе дальнейшие проблемы или пытаться убедить людей из Нью-Йорка не отказываться от финансирования картины? Он может получить свои деньги сейчас — и не аванс, а всю сумму, с гарантией, и притом значительно больше, чем нужно для того, чтобы выкарабкаться. И никто не осудит его за это деяние Господне. А к тому времени, когда закончится наличность, он уже будет полным ходом осуществлять какой-нибудь другой проект.

Все показалось так просто, как только он обдумал детали. Удача отвернулась от него, когда он незаметно принес канистру с бензином в декорацию. Его ошибка заключалась в том, что он поджег покрывало раньше, чем разлил бензин. Огонь привлек внимание охранника, и он едва успел спрятать канистру под кровать и выйти через боковую дверь.

Случай помог ему никем не замеченным вернуться в офис, но тот же случай помешал распространению огня. Теперь ему оставалось лишь уповать на то, что Клейборн поверит его рассказу об оформителе. Через пару дней психиатр уедет, а к тому времени и совещание с Рубеном и людьми из Нью-Йорка будет позади. Придется попотеть, убеждая их в правоте Джорджа Уорда. Завтра он может со свистом полететь под уклон. Но резкий, грубый Марти Дрисколл, этот заносчивый слюнтяй, добьется своего. Теперь у него не было выбора.

Он шагал взад и вперед перед стеклянными дверями, вглядываясь в ночь. Огни потонули в тумане, но завтра они снова засияют, ярко и ясно. Лучше отдохнуть, чтобы во время совещания тоже выглядеть ярким и сияющим.

Еще один день — это все, что ему было нужно. Еще один день — и все окончится для него наилучшим образом. А потом — к черту их всех: сценариста-невротика, разговорчивого психиатра, дуру-девчонку, этого безумного режиссера и его потускневшую звезду.

Не волнуйся, сказал он себе. Ты их одолеешь. Хотя это будет не пикник…

 

28

— Да здесь настоящий пикник, — сказал Пол Морган и указал на голых мужчин, толпившихся у него за спиной возле туалетного столика с тремя зеркалами. — Вы только посмотрите — одни булочки да сосиски!

Роберт Редфорд захихикал:

— Говори за себя, мой милый. Всякий раз, когда я вижу голые тела, я вспоминаю о том, что Господь Бог не слишком хорошо разбирался в анатомии.

— Не надо богохульствовать. — Джон Траволта пристально всматривался в свое отражение в зеркале, широко раскрыв глаза. — Почему вы все время нападаете на религию?

— Потому что мою бабушку изнасиловал хор мормонов из Табернакля.

— Ты уверен, что это был не дедушка?

Все завизжали, кроме Клинта Иствуда. Он смотрел на них из угла, в котором сидел, массируя ноги.

— Приятно иметь с тобой дело — с тобой и твоими дружками!

Сильвестр Сталлоне протолкнулся к зеркалу, сомкнул губы и намазал их помадой.

— Лично я ненавижу оргии. Это все равно что раскрыть дюжину красиво завернутых рождественских подарков и обнаружить, что все коробки пусты.

— Но разве мы не этим здесь занимаемся? — спросил Роберт Редфорд. — Мы продаем иллюзии, а не только голую необходимость…

Клинт Иствуд поднялся с места.

— Уже поздно. Лучше засуньте свои голые необходимости в джинсы и спускайтесь, пока Мамочка не вышел из себя.

Берт Рейнольдс швырнул свою пуховку на поднос, стоявший на туалетном столике.

— О боже, совсем забыл! Сегодня опять явятся те иранцы…

— Только не это! — Джон Траволта сделал недовольное лицо. — Иранцы — членососы.

— Разве только они? — спросил Пол Морган.

Все заулюлюкали. Клинт Иствуд подошел к нему и одобрительно закивал.

— Так им и надо, уважаемый. Не обращайте внимания на то, что они говорят. Знаю, вы тут впервые, но не надо заводиться. Просто помните: Мамочка здесь затем, чтобы защищать вас.

Пол кивнул и взял свои джинсы и сетчатую футболку. Остальные уже торопливо одевались, вертясь перед зеркалом и осматривая себя напоследок. Он был благодарен им за то, что они оставили его в покое, и благодарен Иствуду за его напоминание.

Потому что это и в самом деле был его первый раз и он действительно чувствовал себя как на иголках. Он подумал о белокуром парике Мамочки, о мантии с блестками, о накладных грудях и задумался, почему тот так и не удосужился сбрить бороду. Он живо представил себе сцену внизу: крупный полный человек изображает из себя мадам в своем гротескном наряде, окруженный этими роскошными жеребцами. Неудивительно, что клиенты со всего света съезжались в Мамочкин бордель, чтобы их обслужили едва ли не все кинозвезды первой величины.

Как сказал Роберт Редфорд, они и вправду продавали иллюзии, и борода Мамочки, пожалуй, была зримым напоминанием о том, что все, происходящее здесь, — фантазия.

Все знали, что эти жеребцы и не звезды вовсе, а всего лишь их двойники — педики, играющие роль мачо. Однако большинство из них относились к своей работе очень серьезно, копируя голоса, манеру и «фишки». За те деньги, которые брал Мамочка, его клиенты не стали бы иметь дело с обыкновенным мясом.

Что ж, некоторые из них нынче вечером получат filet mignon, и это уже не иллюзия.

Пол уселся перед зеркалом, сделав вид, будто собирается заняться своими бровями, меж тем как остальные вышли из комнаты. Они направились к лестнице, и было слышно, как они продолжают болтать. Ничто в комнате больше не напоминало о них, кроме специфического смешанного запаха пудры, духов и пота.

Слава богу, это закончилось! К разговору об иллюзии — ему удалось совершенно их запутать. Никто так и не догадался, что он, настоящий Пол Морган, даже Мамочка, когда пришло время для показа. Он едва не упал, услышав от того слова неохотного одобрения.

— Вы немного староваты, чтобы играть Моргана, но все же в неплохой форме, — сказал Мамочка. — А как только пройдет слух о ваших размерах, вы станете весьма популярны. Некоторым из моих постоянных клиентов важны именно размеры.

Так почему же тогда он сидит здесь сейчас и трясется? Мамочка ведь заверил его, что ему не о чем беспокоиться.

— Привязывать вас никто не будет, никакого садомазо, никаких игр с кожаными ремнями, никакой туалетной акробатики. Это просто заведение для геев.

Только он не гей. Вот в чем проблема.

Конечно, бывали и исключения, как тогда в Марокко с тем маленьким арабом… как же его звали — Абуд? Абдул? И еще с этим япончиком, садоводом, в тот день, когда он разбился. Но такое нельзя брать в расчет, и, не будь Виццини, он и не вспомнил бы подобную чушь. Боже, этот Виццини узлом завязывался, вводя его в курс дела. Все твердил, что надо вжиться в роль.

— Давайте начнем с самого начала. И на этот раз забудьте о своей мужественности. Мне не нужен Пол Морган, мне нужен Норман Бейтс. Понимаете, что я имею в виду?

Пол отлично понимал. Надо сыграть педика. Надеть женское платье и парик, но этого недостаточно.

Как там сказал Мамочка? Вы немного староваты, чтобы играть Моргана. В этом вся соль. Если он хочет выжить в киноиндустрии, пришла пора выбирать характерные роли, как это сделали Ньюман и Пек, пора меняться.

Меняться.

Пол вскинул руку, чтобы пригладить волосы, надеясь этим жестом смахнуть и пришедшее в голову слово, однако оно, казалось, повисло между его лицом и зеркалом, затмив собой отражение. Он видел только дрожащие пальцы.

Возможно, прежде чем идти сюда, ему следовало побольше выпить, чтобы успокоиться. А возможно, не следовало приходить вовсе. От выпивки у него появлялись безумные желания, ему начинало казаться, что он чертовски сообразителен. Итак, Клейборн сказал ему, что Норман не педик, а трансвестит. Но что этот тупой психиатр знает о методе?

Все эти годы он сторонился Актерской студии и всего, что с ней связано, но сейчас, если он хочет перестать валять дурака и сыграть настоящую характерную роль, студия будет ему нужна. Чтобы почувствовать эту роль, надо сделать нечто большее, чем просто переодеться в женские тряпки. Даже если это означает, что через несколько минут им займется какой-нибудь старый торговец маслом, от которого несет чесноком. Может, еще не поздно выйти из игры…

Он заставил себя вновь взглянуть в зеркало. На этот раз образ был четким. Он не видел ни Виццини, ни Мамочки, ни тех паршивых юнцов, которые думали, что его время вышло. Он видел Пола Моргана.

Хватит биться о клетку; явиться сюда была его идея. И какой смысл сейчас уходить? Виццини прав — ему нужно сыграть что-то серьезное, потому что это его последний шанс добиться успеха. Вот почему он…

— Да вот же он!

Морган оглянулся и увидел Мамочку, заглядывавшего в гримерку. Его рот в обрамлении бороды и усов недовольно скривился.

— Почему вы еще здесь, милый? Мы все ждем вас внизу…

Пол отодвинул стул и поднялся.

— Хорошо, я иду.

— Идем-идем, — захихикал Мамочка. — Я шепнул словечко некоторым из своих завсегдатаев, и они просто жаждут увидеть новое лицо.

Он вразвалку пошел по коридору, и Пол потащился за ним. Снизу доносились голоса, крики, свист, смех. Господи, да что это с ним?! За годы работы в киноиндустрии он встречал множество геев, и большинство из них были вполне приличными парнями. Но здесь, в этом борделе для гомосексуалистов, совсем другой контингент.

Внезапно его опять начало трясти. Ему захотелось повернуться и бежать отсюда, но он не мог этого сделать, потому что чья-то рука держала его. Огромная невидимая рука толкала его вперед, вперед и вниз. Рука Виццини…

Поднялся из тумана и бросил в рот таблетку. Потом опустился, растворился в дымке, которая закружилась вокруг него густым паром.

На мгновение Виццини увидел перед собой мертвые, обваренные тела и безжизненные лица без кожи, всплывавшие среди пузырьков в полной кипятка ванне.

Идиот. Откуда здесь взяться ванне с кипятком? Где бы это «здесь» ни находилось. «Здесь» было затеряно в тумане, как и он сам. Туман, не пар. Холодный, не горячий. Ползет по холмам, стелется в десяти футах над землей. Он знал, что должен был оставаться чистым, остаться дома, отбросить мысли, которые приходили вместе с ночью и туманом. Но мысли побудили его принять таблетки, а таблетки увлекли прочь из дома.

Нет, не мысли. Воспоминания — вот от чего он пытался убежать. Воспоминания о мертвых.

Mamma mia…

Да, Mamma mia, в тот день, когда в деревню пришли солдаты, взяла его за руку, и они побежали на городскую площадь, где прежде часто сидели за длинным столом во время воскресных пикников, слушая музыку Верди. Только в тот день раковина над эстрадой, где играл оркестр, треснула, как яичная скорлупа, изрешеченная пулями, и музыки не было слышно — лишь крики и топот сапог по булыжникам, когда солдаты стали заполнять площадь. Они уже добрались до вина и теперь добирались до женщин, и когда мама увидела их, то попыталась повернуть назад, но было уже слишком поздно, потому что они тоже увидели ее. Она успела только схватить его за воротник и толкнуть под один из столов, и затем они набросились на нее. Их было, наверное, пять или шесть, возможно, даже больше, а возможно, другие подошли потом.

Он не знал наверняка, потому что прятался под столом, слушая свой собственный плач, смех солдат и крик мамы.

Потом послышались скрип и еще какой-то более громкий звук — бум-бум-бум, — и стол над его головой затрясся. Что-то застучало по столу, и в голове у него тоже застучало. Больше не было ни смеха, ни криков, только стук. И еще стоны. Mamma mia, стоны и сапоги, очередью растянувшиеся к столу. Они двигались медленно, пара за парой, сменяя те, которые только что стояли у самого стола. Сапоги были грязные и пыльные, а пятая пара — или пятнадцатая? — была вся в красных пятнышках.

Он знал, что это, но он должен был посмотреть. Лучше смотреть на сапоги, чем слушать стоны, сопение и вздохи, которые были ужаснее, чем стук у него в голове.

Вот оно опять, и никуда от этого не деться, и таблетки не могут унять этот звук, и туман не может заглушить его. Бум, бум, бум.

Наконец все прекратилось — все, кроме эха, которое с тех пор не умолкало никогда. Они снова засмеялись и пошли прочь, а он выполз из-под стола, стоял и смотрел. Ему было пять лет, он впервые видел голую женщину, и это была его мать. Они сорвали с нее платье, разорвали белье, и он увидел, как из ее промежности сочится кровь, и из ран на теле и лице тоже. Рот раскрылся, и она прошептала: «Санто».

Она выдохнула это слово вместе с большим розовым пузырем, который лопнул у нее на губах. Это было его последнее воспоминание перед тем, как он потерял сознание. Может быть, она умерла тогда, а может, позднее — он так и не узнал этого, потому что пришел в себя в больничной палате в Катании. Никто не мог рассказать ему, как он попал туда, равно как и о том, что произошло в Виццини. Больше он никогда не возвращался в город, подаривший ему фамилию.

Виццини — эту фамилию ему дали в детском доме, потому что своей настоящей фамилии он не помнил. Он еще долгое время ничего не помнил, а сестры упрекали его за то, что он тупица и отлынивает от уроков.

Зато он помнил розовый пузырь. Санто. И почему сицилийские мамаши с глазами как у самки оленя упорно дают своим сыновьям такие имена — Анджело, Сальваторе, Санто?

Что значит имя?

Когда в тринадцать лет он сбежал в Палермо, его приютил некий Анджело и научил воровать. Это был его первый настоящий наставник, обучивший его законам улицы, но сойти за ангела он никак не мог.

Позднее, в Неаполе, был Сальваторе, который действительно стал его спасителем, когда вмешались carabinieri и сорвали их маленькую операцию. Но Сальваторе не смог уберечь его от пристрастия к товару, которым они торговали.

Да и сам Санто не был святым. Какой святой мог бы пережить то, что происходило с ним в Риме, Милане, Марселе? Какой святой смог бы сделать первый снафф-фильм в те времена, когда даже нагота вызывала скандал?

Виццини поднимался по крутым ступенькам, тяжело дыша. Туман был такой густой, что он не видел света уличных фонарей или огней домов на холме, не говоря уж о том, чтобы разбирать указатели. Где он?

Неожиданно почва у него под ногами стала тверже, и он понял, что находится на вершине. На вершине мира. Карабкаться вверх отныне было не нужно, он добрался до места, прошлое осталось позади в тумане. В кармане оказалась еще одна таблетка, и он проглотил ее, сам не зная, что это. Впрочем, ему было все равно.

Зачем что-то помнить? Нужно забыть о том, что mamma mia раскрыла перед ним на столе, забыть о сестрах, у которых было то же самое под одеждой — черные волоски и каждый месяц кровь, когда их посещали maledizione. Нужно забыть и о свинье в том садистском фильме, о том, что с ней произошло, когда в нее вонзили нож. «Режь», — сказал он тогда, и нож именно это и сделал, но она заслужила это, она была putana и должна была умереть.

А как она смеялась, пока не вошел нож! Смеялась, стонала, захлебывалась от восторга. Да им всем это нравится, даже сестры отдали бы все на свете, чтобы почувствовать это бум-бум-бум. Конечно, поначалу они стали бы кричать и отбиваться, как тогда кричала и отбивалась мама.

А что если ей это тоже понравилось?

Чем отличаются друг от друга стоны боли и стоны удовольствия? Откуда мог это знать пятилетний мальчик, если и он, взрослый, этого не знает? Одно несомненно: у всех у них было это, и оно было неподвластно разуму, оно могло только чувствовать. Черное, пушистое, кровавое, спрятанное от посторонних глаз, но втайне желающее: еще, еще, еще. Mamma mia в момент его зачатия, вероятно, каталась за живой изгородью с каким-то безымянным paisan. А мать Нормана Бейтса…

Виццини провел указательным пальцем по верхней губе, на которой выступил пот, по тому месту, где еще недавно были усы. Он мог бы сыграть Нормана, он должен был сыграть его, ибо он его понимает.

А вместо него играть будет Пол Морган, который не понимает ничего, даже своей скрытой гомосексуальности. Норман же не был гомосексуалистом, в его преступлениях не было ничего, что указывало бы на это. Никто толком не знал Нормана, даже этот глупый доктор. Никто не знал его, кроме Санто Виццини.

Они не знали, что он изучил его дело, что он побывал в прошлом году в Фейрвейле, осмотрел руины дома и мотеля, сделал снимки. Посетив это место, он ощутил волнение, волнение, которое он до поры до времени таил в себе, собираясь перенести в фильм, чтобы все смогли разделить его чувство.

«Безумная леди». Это станет триумфом, потому что это будет нечто настоящее, почти в той же степени, что и тот снафф-фильм. Привкус реальности, вот что важно.

Дрисколл этого не понимает. Единственное, в чем он разбирается, это деньги. Для него важны банковские гарантии, но для художника-творца имеет значение только сам фильм. Подтверждение реальности в мире, где женщины прячут свои грязные секреты под юбками. Нужен такой человек, как он или как Норман, чтобы разоблачить этот секрет, выставить зло напоказ и наказать его.

Именно это Норман и сделал с Мэри Крейн, а он сделает это с Джан.

Виццини заморгал, на ощупь пробираясь сквозь туман. Слишком много таблеток, слишком много тумана внутри него. Если он правильно помнил, он пришел сюда с какой-то целью. Так что это было?

Джан. Она похожа на Мэри Крейн, поэтому он и выбрал ее, отвергнув все возражения. Теперь ему предстояло научить ее, как быть Мэри Крейн, этой воровкой, этой шлюхой, которая выставляет напоказ себя и свой секрет перед бедным Норманом. Ей придется отбросить все те приемы, которыми она овладела в актерской школе, отбросить все, кроме плоти, пока она не станет Мэри Крейн, стоящей под душем.

Неожиданно туман рассеялся, и он увидел ее, увидел обнаженную Джан, которая извивалась, достигнув кульминации, — и этой кульминацией для нее стала смерть.

И вдруг он увидел кое-что еще — то, что лекарства и туман скрывали от него все эти годы и о чем он совершенно забыл. Маленький пятилетний мальчик вылезает из-под стола и смотрит на секрет Mamma mia. Маленький мальчик, который потерял сознание не от страха, а оттого, что у него эрекция.

Как и сейчас.

Казалось, после многих лет мечтаний он стал импотентом, подобно Норману Бейтсу. Но это не так. Норман был мужчиной и с Мэри Крейн, должно быть, повел себя как мужчина. И он тоже мужчина, а это значит, что он исполнит свою роль. С Джан…

Она стонала, наслаждаясь тем, что делал Рой. Это было хорошо, так хорошо, да и он сам был хорош. Сейчас даже еще лучше, потому что, когда она посмотрела на него, его лицо изменилось и на ней тотчас оказался Адам Клейборн, как ей и хотелось несколько раньше в этот вечер. Правда, черты его лица были размыты, и ей показалось, что все это с ней проделывает Пол Морган. Она закрыла глаза, сказав ему, чтобы он прекратил, но когда открыла их снова, то поняла, что происходит нечто ужасное: лицо Пола исчезло, и теперь она занималась этим с Санто Виццини. Он тяжело дышал от усердия, из-под мышек тек пот, пахнувший духами. Джан потянулась к его лицу и вонзила в него ногти. То, что было теперь над ней, не имело лица, во всяком случае, она видела только расплывчатое пятно. И тем не менее что-то внутри ее подсказало ей, кто это был.

Норман Бейтс.

Всякий раз это был он, он проделывал с ней все это, остальные лица были только масками. А вот его лицо было настоящим, и ей хотелось отчетливее разглядеть его, ей это было необходимо.

И тут раздался крик, и Джан проснулась. Широко раскрыв глаза, она принялась всматриваться в темноту спальни.

И снова крик и затем сильный стук в дверь.

Джан откинула одеяло, включила лампу и всунула ноги в тапки, стоявшие возле кровати. Схватив со спинки стула халат, она побежала по коридору.

— Открой…

Голос Конни с той стороны входной двери.

Джан открыла дверь, за которой, окутанная туманом, стояла Конни. Она вся дрожала и плакала.

— О господи, дорогая, что с тобой?

— Просто я пришла домой. — У нее было заплаканное лицо, как у ребенка.

Джан кивнула.

— А где твой ключ?

— В сумочке… не могла его найти… он там был…

— Он?

Конни указала в направлении затянутой туманом улицы.

— Какой-то мужчина… стоял за деревьями, когда я вышла из машины. Мне показалось, он идет за мной…

Джан посмотрела мимо дрожавшей подруги.

— Я никого не вижу.

— Наверное, он убежал, когда я закричала. Но он там был… я видела его…

Запахнув поплотнее халат, Джан двинулась по дорожке.

— Нет! Не ходи туда! — закричала Конни.

Но Джан уже подходила к деревьям. И, остановившись за ними, нагнулась и подняла с земли маленького светлого котенка.

Котенок не сопротивлялся и не двигался.

Потому что у него было перерезано горло.

 

29

Клейборн проспал много часов, но не чувствовал себя отдохнувшим.

Слишком многим полнилась его голова, слишком многое нужно было обдумать. Он побрился и оделся, мысленно перебирая события последних суток. Встреча с Виццини, разговор с Дрисколлом, эпизод с Джан.

Эпизод? Это было нечто гораздо большее. Если бы только ему удалось достучаться до нее, заставить ее понять, что ее безопасность важна для него потому, что она сама нужна ему. Но он не сумел этого сделать, и опасность оставалась. А тем временем уже наступила суббота; время уходило.

Он быстро подошел к телефону и попросил соединить его со Стейнером.

— Да, он в больнице, — сказала ему Клара. — В четверг вечером его отвезли в окружную больницу. Бронхиальная пневмония. Вы же знаете, здесь всю неделю шли такие ужасные дожди…

Клейборн спрашивал и получал ответы. Нет, доктор Стейнер не в отделении интенсивной терапии, но ему нельзя звонить и его нельзя навещать, по крайней мере в течение нескольких дней. И, насколько ей известно, из коронерской службы тоже ничего пока не слышно. Шериф Энгстром ждет его, чтобы расспросить, говорит, понедельник — крайний срок.

— Да ведь вы к тому времени уже вернетесь, с Божьей помощью. Нам тут нелегко…

Клейборн поблагодарил ее и повесил трубку. «Нелегко», — сказала она. Всем нелегко. Но ни для жалости к самому себе, ни для взаимных обвинений не было оснований. Достаточно признать, что пока он ничего не достиг. Стейнер был прав — он врач, а не детектив. И он стал жертвой самой распространенной среди людей его профессии ошибки — настолько заинтересовался человеком, что перестал заниматься его проблемой. Меж тем детектив знает, что заниматься проблемой — самый верный способ найти решение.

Клейборн присел на край кровати, обдумывая возможности и приоритеты. Потом снова взял трубку.

И сделал два звонка.

После второго он пошел в ванную и подставил голову под кран с холодной водой. Это был непроизвольный поступок, похожий на поведение в состоянии похмелья. Струя воды подействовала отрезвляюще и в этом случае, хотя ему пришлось переменить рубашку и заново причесаться.

Убедившись, что ключ у него в кармане, Клейборн вышел из номера и пошел через дворик, по дороге бросив взгляд на часы. Уже перевалило за полдень. А ведь он еще не завтракал, не было времени, особенно после того, что он услышал…

— Приветствую.

В дверях конторы стоял Том Пост, доброжелательно улыбаясь.

— Не хотите чашечку кофе?

Клейборн хотел было покачать головой, однако приглашение подкреплялось чудесным ароматом напитка.

— Спасибо. Только недолго, у меня встреча…

— Нет проблем. Он уже готов. — Пост провел его в контору и открыл дверь в заднюю комнату. — Сюда, — сказал он. — Надеюсь, здесь вам будет удобно.

В комнате и вправду было удобно, во всяком случае прежде, когда обстановка была новой. Но со временем обивка потускнела, а драпировка покрылась пылью, лишь фотографии в рамках на стенах выглядели в свете электрических ламп все так же ярко.

Пока старик занимался спиртовым кофейником, стоявшим на столике в углу, Клейборн изучал эти снимки. Как и те, что висели в конторе, эти, похоже, тоже были сделаны на студии, однако никого из запечатленных на них людей Клейборн не знал.

Том Пост приблизился и поставил перед ним чашку.

— Сливки и сахар?

— Нет, спасибо, черный.

Кофе оказался весьма кстати. До этой минуты Клейборн и не задумывался о том, хочет ли он чего-нибудь. Черный кофе подействовал на него даже лучше, чем холодная вода из-под крана.

— Опять жара, — сказал Пост. — Но вечером снова надвинется туман. В это время года обычно так и бывает. — Он глянул на фотографии на стене. — Кого-нибудь узнаете?

— Боюсь, что нет.

— Неудивительно. Вас тогда еще не было. — Костлявый палец уперся в улыбающееся лицо пожилого мужчины. — Это Сол Моррис. В двадцатые годы он возглавлял студию «Коронет», когда она находилась еще по ту сторону холма.

Клейборн кивнул, и Пост двинулся вдоль стены, точно экскурсовод в музее. Но это и вправду был музей, как понял Клейборн, вновь окинув взглядом потускневшую обивку и пыльную мебель этой комнаты, в которой давно остановилось время.

— Теодор Харкер, — сказал Пост, глядя на фотографию мужчины с ястребиным носом, одетого в черное. — Большой режиссер, Дейв Гриффит своего времени. Рядом с ним Курт Лозофф. С ним я тоже работал, некоторые говорили, что он даже лучше, чем Вон. Но сейчас его уже никто не помнит. Никому это не интересно.

Он отвернулся, и Клейборну показалось, что старик пытается скрыть свои чувства. Однако тот протянул руку и включил свет рядом с портретом, который висел отдельно от прочих в горделивом великолепии.

Великолепие. Только этим словом можно было описать то, что увидел Клейборн в свете лампы. Это оказалась не фотография, а портрет маслом. Девушка была молодая и очень красивая. Черты ее лица показались ему смутно знакомыми. Где-то он уже видел эти глаза и эту улыбку.

— Дон Пауэрс, — улыбнулся старик. — Вот откуда я взял название своего мотеля. «Рассвет».

— Я, кажется, видел фильмы с ее участием, — сказал Клейборн. — Она ведь была актрисой?

— Да, но снималась только в немых фильмах. Могла бы сниматься и дальше и стать величайшей из всех.

Голос Тома Поста поник, и Клейборн взглянул на него.

— Вы любили ее?

— До сих пор люблю.

— Что произошло?

Старик пожал плечами.

— Она ушла из кино. Вышла замуж за кого-то, не принадлежавшего к киноиндустрии. Умерла много лет назад. — Он выключил свет и посмотрел из темноты на Клейборна. — Все умерли. И я скоро умру, и, наверное, так и должно быть.

— Не торопите события. Вы еще полны сил.

— А когда они иссякнут? — Пост покачал головой. — Видал я дома престарелых. Вам известно, каково это, когда все ваше имущество умещается на полке длиной один фут рядом с вашей кроватью? Люди, у которых прежде были дома, полные всевозможных вещей, обходятся пластмассовой расческой, треснувшим зеркалом, одним стаканом, выцветшей полароидной карточкой, на которой запечатлены внуки, не навещавшие их три года. И это еще не самое худшее. Утрачены достоинство, право на частную жизнь, самоуважение. И надежда. Вот это настоящая потеря.

Таково будущее, и мы все его боимся. Конечно, они постараются избавить тебя от чувства беспокойства, будут пичкать лекарствами. Когда тебя лишат твоих чувств, это будет последняя кража. Скажите, доктор, что лучше — усмиренные улыбки или подавленные слезы?

— Это не только медицинская проблема, — ответил Клейборн. — Когда мир рушится, то, чтобы понять почему, мы должны пересмотреть наши привычные культурные установки и ценности.

— Будьте спокойны, рецептов найдено немало, — кивнул Том Пост. — И с каждым годом добавляются все новые. Изомерия. Органическая пища. Дзэн-буддизм. Обратная биологическая связь. Группы встреч. Трансцендентальная медитация. Бег трусцой. — Он улыбнулся. — И где все эти совершенные образцы?

— Хотел бы я знать. — Клейборн поставил пустую чашку на столик. — Но мне надо идти…

— Простите. Не хотел загружать вас всем этим.

— Не надо извиняться. В том, что вы говорите, много верного. Я правда так думаю.

— Спасибо. — Пост захихикал. — Некоторые считают, что самое ценное, что может выйти изо рта старика, — это его вставные зубы.

Клейборн направился к двери, и хозяин последовал за ним.

— Забыл спросить, — произнес он. — Эта картина, которой вы интересуетесь… «Безумная леди». Как там идут дела?

— Это долгая история.

— Интересно было бы послушать. — Пост придержал дверь Клейборну, выходившему во двор. — Если освободитесь к шести часам, может, зайдете ко мне, поужинаем? Я не самый великий повар на свете, но обещаю не отравить вас.

— Отлично, — ответил Клейборн. — Я должен вернуться во второй половине дня. Вас устроит, если я дам знать, когда приду?

— Я буду здесь. — И светловолосый старик снова захихикал, глядя, как Клейборн направляется к своей машине. — Удачи вам.

Уже тронувшись с места, Клейборн, казалось, все еще слышал эхо этого нервного хихиканья и снова принялся размышлять о Томе Посте. Было ли одиночество единственной причиной его гостеприимства и любопытства?

Из сказанного им в это утро становилось очевидно, что старик не только одинок, но и ожесточен. Сидит себе темными вечерами, размышляет, пытается вернуть прошлое и воскресить мертвых.

Но именно это делал и Норман Бейтс. И у Нормана тоже был мотель.

Клейборн сразу отбросил эту мысль или, во всяком случае, попытался отбросить. Аналогия была слишком уж произвольной. Пост не производил впечатления человека, который зациклился на своей матери и прячет ее тело. Все, что у него было, — это портрет девушки, которую он любил. Мертвой девушки…

Что-то в глазах и улыбке этой умершей девушки показалось Клейборну знакомым. Не из других изображений Дон Пауэрс, а из того снимка в газете. Лицо было другим, но глаза и улыбка принадлежали Мэри Крейн.

Невозможно. Сколько всего существует основных типов лица — тридцать семь? Наверное, есть тысячи девушек, в чертах которых можно усмотреть такое же сходство. Взять хоть Джан Харпер, к примеру…

Он покачал головой. А ведь она могла стать твоей минувшим вечером. Почему же не стала? Ты ведь хотел ее.

Клейборн вздохнул. Все так, но хотел ли он ее так же, как Том Пост свою Дон, настолько, чтобы потом прожить с ней целую жизнь — наяву и тем более в воспоминаниях? Он честно признался себе, что не знает ответа. Скорее всего, это останется просто воспоминанием, если Джан не сможет простить его за то, что он отверг ее. Или если что-то с ней произойдет…

Он подумал о звонках, которые недавно сделал. Впервые у него было нечто большее, чем предчувствие или профессиональная догадка. Теперь у него было оружие, в котором он нуждался, и он собирался им воспользоваться.

Если он сможет найти Марти Дрисколла.

Но когда Клейборн припарковал машину и подошел к административному зданию, то обнаружил, что офис Дрисколла закрыт и заперт на ключ. Даже мисс Кедзи не работала по воскресеньям. Он мог бы догадаться, что прежде следует позвонить и сюда. Возможно, он сумеет найти Роя Эймса.

Клейборн прошел по коридору мимо закрытых дверей, затем, приближаясь к комнате Эймса, ускорил шаг. Она была открыта.

Открыта и пуста.

Означало ли это, что Эймс находился где-то на студии? Не исключено. Во всяком случае, стоило поискать.

Вновь оказавшись на пустынной улице, Клейборн направился в сторону павильона номер 7. Наверное, Джан сегодня репетирует с Виццини. Если так, то, возможно, и Эймс там же. Ну да, вон и раздвижная дверь открыта.

За дверью было темно и прохладно. Он осторожно двинулся вперед, надеясь увидеть свет и разглядеть какие-либо признаки жизни. Но в павильоне стояла тишина, и только в дальнем углу горел свет — за спальней, где был пожар.

Именно там он видел ванную и душ шестого номера в мотеле Бейтса.

Сам Клейборн, разумеется, никогда в этом номере не был. Мотель сгорел за несколько лет до того, как Норман стал его пациентом. Но место было вполне узнаваемо по описанию Нормана — точнее, весьма узнаваемо: плитка на стенах, фарфоровая раковина, сверкающие краны и тяжелая занавеска над ванной.

Место преступления.

Он поймал себя на том, что пытается представить, как это было: кровь на стенах, в ванной лежит обнаженная фигура, из крана бежит вода, а в месте стока собирается розовая пена. А над всем этим возвышается другая фигура…

Однако эта ванная комната была всего лишь декорацией с тремя стенами, и в ней стоял Рой Эймс. Он повернулся к Клейборну.

— Что вы здесь делаете?

— Ищу вас, — ответил тот. — Я звонил вам вчера вечером. Где вы были?

— Здесь. — Сценарист кивнул. — Да-да. Я всегда считал, что охрана — это фарс, но хотел в этом убедиться. Любой в состоянии перелезть через стену. Возможно, мне помог туман, но теперь я знаю, насколько легко это сделать. Слава богу, Джан сегодня отменила репетицию.

— Отменила?

— Я разговаривал с ней утром. Все не может прийти в себя после того, что случилось вчера вечером.

В голосе Эймса не было и намека на осуждение, но Клейборн все же невольно отвел взгляд. «Он действительно ее любит, — сказал он себе. — Черт, и зачем я вторгаюсь в чужие жизни?»

Он заговорил, точно оправдываясь:

— Мы вчера поспорили. Но не думаю, что именно это так сильно ее огорчило…

— Вы здесь ни при чем.

И Эймс рассказал ему о котенке. Клейборн слушал, прищурив глаза. Перерезали котенку горло. Внезапно он вспомнил о Виццини и ножах. Но зачем?..

— Теперь понимаете, почему она так взвинчена?

— Да.

— И что вы думаете?

— Пока не знаю.

— Это все, что вы можете сказать?

— Нет, не все. — Клейборн покачал головой.

— Продолжайте.

— Сегодня днем я сделал несколько звонков. Сначала позвонил местной охране, чтобы поговорить с их начальником.

— Вы имеете в виду Тэлбота?

— Да. Его не было, но мне дали его домашний номер, и я перезвонил ему.

— У вас были к нему вопросы?

— Я спросил его про вчерашнюю встречу с Дрисколлом после пожара и про отпечатки, которые он нашел на канистре с бензином.

— И узнали что-то новое?

— Да, узнал. — Клейборн кивнул. Выражение его лица не изменилось. — Тэлбот не видел этой канистры. Он даже не был в студии. Он с четверга находился в Вегасе, только этим утром вернулся.

— А что насчет оформителя?

— Ллойда Парсонса? — медленно переспросил Клейборн. — В студии нет человека с таким именем и, насколько известно Тэлботу, никогда не было.

— Значит, Дрисколл и вправду солгал. — Эймс нахмурился. — Думаете, он прикрывает Виццини?

— Возможно.

Что-то начинало складываться, вырисовываться.

— Но это же безумие…

— Как и эта история с котенком, — сказал Клейборн. — Возможно, это как-то вписывается в общую картину. Блондинка, котенок со светлой шерстью. Может быть, это намек для Джан. Этот человек в тумане — возможно, он пришел за Джан, но Конни его спугнула. И тогда он убил котенка вместо нее.

— Зачем?

— А вы подумайте. — Клейборн заговорил серьезным тоном. — Котенка иначе называют киской. Поэтому его и убили, потому, что именно этого на самом деле хочет убийца. Убить ее киску.

— О господи! И вы действительно думаете, что Виццини на это способен?

— Не знаю. — Клейборн пожал плечами. — Но Норман способен.

— Что вы намерены делать?

— Прежде всего поговорить с Дрисколлом. У вас есть его домашний номер?

— Есть, у меня в офисе.

— Тогда оттуда и позвоним. На этот раз он не отвертится. Или он остановит картину, или мы идем в полицию.

В тени за декорацией шевельнулась чья-то фигура.

 

30

Полиция.

Санто Виццини почувствовал, как в груди у него закипает ярость. Она уже добралась до горла, он чувствовал ее на языке, судорожно сглатывая слюну, зная, что должен вести себя тихо. Тишина спасла его, когда он пришел в павильон и услышал голоса. Спасет она его и теперь.

Когда Эймс с Клейборном уходили, он растворился в темноте за боковой стеной декорации, потом обогнул ее и направился к двери в дальнем конце павильона, выводившей на студийную улицу.

Прежде чем устремиться за ними следом, он задержался в дверях, глядя, как они движутся в сторону административного здания. Когда они вошли внутрь, он смог выйти из павильона.

Улица была пуста. Войдя в здание, он увидел, что и в коридорах никого нет. Это хорошо — значит, удача по-прежнему сопутствует ему. Дверь в комнату Эймса в конце коридора была распахнута, а соседняя дверь не заперта.

Виццини тихо открыл ее, проник внутрь и устроился возле стены.

Эймс уже набирал номер; временами доносился его приглушенный голос:

— Нет, не по телефону. Послушайте, я не собираюсь с вами спорить. Если не хотите слушать, мы обратимся в полицию.

Опять это слово. Теперь ярость полностью овладела им.

— Еще как серьезно! Сами решайте. Мы даем вам последний шанс.

У гнева тоже есть запах. И никакие духи не способны его заглушить.

— Когда? Вы уверены, что не сможете раньше? Хорошо, мы приедем.

Эймс повесил трубку, и тут же послышался голос Клейборна:

— Что он сказал?

— У него через час встреча — с Рубеном, Барни Вейнгартеном и несколькими людьми из нью-йоркского офиса. Ждет нас сегодня вечером в восемь.

— Вы уверены, что он сдержит слово?

— Для него же лучше. По-моему, я его напугал так, что ему не до фокусов.

— Хорошо. Я собирался поужинать с хозяином мотеля, в котором остановился. Если вы дадите мне адрес и расскажете, как ехать, я встречусь с вами уже на месте.

Когда они выходили из комнаты, Виццини стоял за дверью. Идя по коридору, они продолжали разговор.

— Это легко найти. У него дом на холме по другую сторону бульвара Вентура. Можете поехать по Вайнленд, потом…

Они ушли, но эхо их слов все еще звучало у него в ушах.

Встреча. Восемь часов. Без фокусов.

Виццини стиснул зубы. Этот день был полон фокусов. Джан отменила репетицию. Теперь эта встреча с Дрисколлом. На этот раз они добьются своего, сорвут съемки, оставят его не у дел. Помешать им он не может, для этого уже слишком поздно, он бессилен, он импотент.

Импотент.

Но не с Джан.

И не в том случае, если и он окажется способным на фокус.

 

31

— Опять надвигается туман. — Конни отвернулась от окна. — Ты уверена, что с тобой будет все в порядке?

— Не беспокойся. — Джан взяла со стола свой экземпляр сценария в папке из искусственной кожи. — Я же говорила тебе, что сказал Виццини. Пол Морган будет репетировать со мной. И они усилили охрану.

— Я тебя не понимаю. — Конни покачала головой. — Весь день ты говоришь мне, что покончила с этим и не будешь к этому возвращаться, что фильм того не стоит. Но стоило только ему позвонить, и ты сразу стала прихорашиваться, не можешь дождаться, когда вернешься туда. Разве нельзя было отложить это до утра?

— Мы и утром будем репетировать. — Джан взяла свою сумочку и направилась к двери. — Неужели ты не понимаешь? Это означает, что картина снимается согласно графику.

Конни открыла дверь и выглянула на улицу, в сгущавшийся туман.

— Идем, я провожу тебя до машины.

— Да она тут, рядом… — Не договорив, Джан улыбнулась. — Спасибо, дорогая, я ценю твою заботу.

— Не важно.

Конни проследила за тем, как Джан села за руль и включила зажигание, после чего крикнула, стараясь перекричать шум мотора:

— Обещай, что будешь осторожна!

— Ты тоже.

Конни кивнула.

— Не волнуйся, я никуда не уйду и никому не стану открывать, пока ты не вернешься. А если что-то случится…

— Ничего не случится.

Джан сняла машину с ручного тормоза и задним ходом выбралась на дорогу. Махнув напоследок Конни, закрывавшей дверь, она включила вторую передачу и поехала вниз по холму.

Туман продолжал сгущаться, но Джан двигалась осторожно. Дорога была пустынной. Большинство окрестных жителей, похоже, находились дома. Родители общались друг с другом, дети смотрели телевизор. Проезжая мимо открытого гаража, Джан увидела, что внутри горит свет и какой-то мужчина с пивным животиком, в футболке, распиливает электропилой бревно на дрова. На скамье рядом с ним стояла банка пива, а рядом сидел далматин в пятнах Роршаха, наблюдая за его работой. Из окна соседнего дома была слышна громкая музыка. Джан с удивлением узнала последние аккорды симфонической поэмы «Tod und Verklärung».

Я тебя не понимаю, сказала ей Конни.

А что понимать-то? Конечно, она была напугана. А кто бы не был напуган, если какой-то псих бродит вокруг и убивает котят? Но это было минувшим вечером, и с тех пор больше ничего страшного не случилось. В наши дни часто происходит нечто подобное, сумасшедших вокруг хоть отбавляй, и, конечно, нужно быть осторожной. Только надо различать осторожность и сверхосторожность; не проведешь же всю жизнь за закрытой дверью.

Вот этого Конни и Рой с Адамом Клейборном, кажется, не понимали. Она не собиралась до конца жизни проводить субботние вечера сидя взаперти в своем доме. Молодая матрона, которая превращается в нервозную домохозяйку из-за новых соседей, поселившихся в доме напротив; беспокойная мать, в который раз предупреждающая детей о том, что будильник прозвенит ровно в девять тридцать («не забывайте, завтра вам в воскресную школу»); женщина средних лет, которая штопает носки своему мужу, пока тот возится с инструментами в гараже; седовласая вдова, сидящая в одиночестве, слушая музыку. Tod und Verklärung. Она не хотела так жить, ожидая смерти и преображения.

Можно сыграть и другие роли, и Джан собиралась это сделать. Вопрос заключается лишь в том, как этого добиться, именно об этом она сейчас и размышляла. Будь похитрее.

Виццини, может, и мерзавец, но отнюдь не дурак. Теперь, когда работа над фильмом началась, он сменил пластинку. Он потратил слишком много сил, пробивая этот проект, чтобы теперь все испортить заигрыванием с ней. А присутствие на репетиции Моргана говорило о том, что Виццини намерен наконец заняться делом.

И насчет охраны он не солгал. Когда Джан подъехала к воротам студии, то увидела двоих охранников вместо одного. Тот, что был помоложе, внимательно изучил бейдж на лобовом стекле ее машины и только потом поднял шлагбаум, сделав ей знак проезжать. Припарковавшись, она направилась к седьмому павильону, по пути встретив Чака Гроссинджера, который совершал обход. Джан заметила кобуру у него на поясе.

Это вселило в нее ощущение покоя; теперь было не о чем волноваться. Ни сегодня, ни впредь. Наступили прекрасные времена — она была на взлете, готовая к встрече с будущим.

Сквозь туман Джан увидела, что большие раздвижные двери павильона закрыты. В проеме боковой двери стоял Санто Виццини и улыбался ей. Когда она подошла, он взглянул на часы.

— Как раз вовремя, — сказал он. — Хороший знак, согласны?

Джан кивнула. Она хотела быть любезной, не забывая, однако, об осторожности. Будь осторожна и контролируй себя. Не веди себя как испуганный котенок…

«Да забудь ты про котенка, — сказала она себе. — Тут уже ничего не поделаешь».

Виццини отступил в сторону и жестом пригласил ее на сцену.

После чего закрыл дверь.

 

32

Клейборн сидел в машине и ждал.

Здесь, на вершине холма, туман висел сплошной серой массой. Клейборн смотрел на изгибавшуюся дорогу и едва мог различить контуры ограждения по ее краям.

Он взглянул на часы. Пять минут девятого. Где же Рой Эймс?

Клейборн опустил стекло и стал прислушиваться, не подъезжает ли машина, но с тихой улицы внизу не доносилось ни звука. Спустя минуту он ощутил холод и поднял стекло.

Оно защищало его от сырости и темноты, но мысли, возможно, проникшие внутрь вместе с туманом, не покидали его. И мысли эти были холоднее тумана, темнее ночи. Мысли о крадущемся Нормане, о Нормане с ножом. Он чувствовал его присутствие, чувствовал, что тот где-то здесь, затаился и выжидает.

Не дай своему воображению унести тебя чересчур далеко.

Хороший совет, но что он означает? Что такое воображение и как его отличить от мысли? Может, это не менее правомерный способ восприятия действительности, чем мышление или ощущение? Ты ведь профессионал, так выдай какой-нибудь ответ.

Но у него не было ответа. За долгие годы работы он утратил способность разбираться в терминологии и едва ли мог отличить аллюзию от иллюзии.

Cogito, ergo sum. Я мыслю, следовательно, я… что? Разумное существо? Но человек не разумен. Этому Клейборна научил опыт. Человек живет инстинктом, интуицией, и сам он — не исключение. Все, что дало ему образование, это набор терминов, понятный лишь посвященным. Он не мог вылечить сам себя, потому что толком себя не знал. Все, что есть у человека, это сознание, а сознание — явление преходящее; мы теряем его во сне, изменяем с помощью наркотиков, искажаем, эмоционально реагируя на что-либо, наконец, полностью отказываемся от него, когда более могущественные силы, скрытые внутри нас, берут верх. Сознание — это как стекло в окне: хрупкая защита, выставленная против тумана. Но туман есть и будет, вот он, снаружи, поджидает.

Забудь о теории, забудь о логике. Попытайся увидеть то, что таится в тумане. Клейборн вздохнул, представляя себе, кого мог скрывать густой туман минувшей ночи. Котенка, спрятавшегося под деревом, человека с ножом. Норман, которому помешали добраться до Джан, обратил свое оружие против котенка. А почему бы и нет? Ночью все кошки серы…

В окно машины постучали. Он повернулся и увидел, как кто-то отдернул от стекла руку и приблизил к нему лицо.

— Эй, просыпайтесь! — произнес Рой Эймс.

Клейборн открыл дверь и вышел из машины.

— Я не спал, — сказал он. И тут же отметил про себя, что это подтверждает его вывод. Как легко можно потерять сознание… Эймс подъехал, а он и не слышал. Да любой мог бы подкрасться к нему под покровом тумана — даже Норман…

Клейборн отогнал от себя эту мысль и взглянул на часы.

— Десять минут девятого, — пробормотал он. — Вы опоздали.

— Извините, — сказал Эймс.

Ночной воздух был сырым и холодным. Клейборн повернулся и направился к входной двери.

— Ничего. Идемте в дом. Надеюсь, он предложит нам чего-нибудь выпить.

Эймс последовал за ним. Подойдя к двери, он нажал на кнопку звонка, и за дверью раздалась серебристая трель.

С минуту они стояли на темном крыльце. Затем Эймс позвонил еще раз. Звонок послушно отозвался, но к двери никто не подошел.

— Что бы это значило? — пробормотал Эймс. — Может, он передумал с нами встречаться?

— Сомневаюсь. — Клейборн окинул взглядом жалюзи на окне. — Внутри горит свет.

Эймс стукнул кулаком по двери, и та открылась.

— Не заперто, — сказал он. — Идемте.

В просторном двухэтажном холле они увидели лестницу с белыми перилами, которая, изгибаясь, убегала вверх возле дальней стены. Из-за дверей по обе стороны холла пробивался свет.

Рой Эймс приставил ко рту ладони.

— Есть кто-нибудь дома?

Ответа не последовало. Но тишину нарушали звуки музыки, доносившиеся справа из-за двери.

— Не слышит, — сказал Клейборн. — Наверное, смотрит телевизор.

Они вышли на середину холла, потом спустились по ступенькам, покрытым ковром, в небольшой кабинет, располагавшийся поодаль. Внутри никого не было, однако на экране, висевшем на стене, мелькали фигуры, а из динамиков слышалась мелодия заключительной части «Пиний Рима».

— Здесь кто-то был. — Клейборн кивком указал на стулья, расставленные вокруг кофейного столика в центре комнаты, и на скопление стаканов и пепельниц на столешнице.

— Ну, как бы то ни было, теперь их нет. — Эймс скользнул взглядом мимо стеклянных дверей и увидел небольшую дверь в дальнем конце комнаты. — Может, он в туалете?

Но когда они пересекли комнату и вышли в коридор, то увидели, что дверь с левой стороны, ведущая в ванную, открыта и там никого нет. Равно как и в большой спальне напротив.

Эймс заглянул внутрь, не преминув отметить безвкусие обстановки:

— Ну и зеркала. Как в комнате смеха.

Клейборн кивнул. Возможно, это и была комната смеха, только музыка, доносившаяся из кабинета, не располагала к веселью. Призраки римских легионов шли по Аппиевой дороге, и их поступь далеким эхом разносилась в ночи.

Клейборн повернулся, а Эймс тем временем направился в другую сторону, привлеченный полоской света из комнаты в дальнем конце коридора. Он подождал, пока Клейборн подойдет к нему, и затем они вместе заглянули в кухню.

Как и большинство помещений дома, она была непомерных размеров и страдала избытком декора. По прихоти оформителя была использована отделка дубом от пола до верхних балок. Плита у стены, шкафы, шкафчики, раковина, встроенный холодильник и морозильник были декорированы темной дубовой панелью, которая поглощала и без того тусклый верхний свет. С длинной полки в центре кухни свисали ножи и предметы кухонной утвари, которые, напротив, ярко сверкали отраженным светом.

Сощурившись от блеска ножей, Клейборн тотчас вспомнил оружейную комнату в реквизиторском отделе студии. Однако эти ножи не были реквизитом, как и массивная дубовая колода.

Это была старинная колода мясника, достаточно большая, чтобы на ней уместилась четверть быка, и большой нож, воткнутый в ее край, выглядел вполне пригодным к работе. Вот только работа была уже сделана.

На колоде лежал округлый кусок окровавленного мяса. Это была голова Марти Дрисколла.

 

33

Санто Виццини подвел Джан к помещению в дальнем конце павильона, расположенному возле декорации, изображавшей душевую. Поднявшись на ступеньку, он открыл дверь, за которой горел свет.

— Ваша гримерка, — сказал он.

Джан заглянула внутрь, и ее лицо осветилось радостью, когда она увидела театральное зеркало в человеческий рост, столик, диван и кресло, а также ковер на полу.

— Вот здорово!

Виццини кивнул. С его стороны было мудро позаботиться об этих мелочах, тем самым дав понять девушке, что ей оказывается должное внимание.

В этот момент улыбка сошла с лица Джан.

— А где же Морган?

— Будет с минуты на минуту. Почему бы вам пока не зайти внутрь и не расположиться. А я пойду посмотрю, может быть, он уже приехал.

Джан вошла в гримерку, не выпуская из рук свою сумочку и папку со сценарием. Оказавшись внутри, она увидела три красные розы в вазе на туалетном столике.

— Цветы!

— Нравятся? — Виццини пожал плечами. — В гримерке звезды всегда должны быть свежие цветы.

Он двинулся в темноту павильона, не дожидаясь ответа, зная, что сейчас она закроет дверь.

Все шло так, как задумано. Картины не будет, но теперь это было уже не важно. Важно было осуществить мечту. Разве не этим занимается режиссер? Обращает фантазию в реальность одним взмахом своей волшебной палочки. До сих пор это происходило только на экране — в реальности его палочка магией не обладала. Пока не явилась она — волшебница. Глупая, бестолковая волшебница с лицом умершей девушки и телом живой женщины. Не Мэри Крейн, не Mamma, не кто-либо еще из тех, кого он знал в жизни, а не в мечтах, когда магическая сила вселялась в его палочку и он овладевал волшебницей. Но прежде он неизменно пробуждался до того, как происходило самое главное.

А сейчас это произойдет. Он подумал о Джан, стоящей в дверях гримерки, об изгибе ее бедер под прозрачной юбкой. Юбка задерется, волшебная палочка поднимется, да она уже поднимается, Mamma mia…

Он открыл боковую дверь и стал всматриваться в туман, чтобы убедиться, что охранник ушел, о чем он уже позаботился. Мы тут будем репетировать, было бы хорошо, если бы не беспокоили. Никто не будет заподозрен, и никто не будет подозревать его, даже Mamma.

Санто всегда был хорошим мальчиком, говорила она. Она и сейчас это говорила, он слышал ее, видел ее лицо в кружащемся тумане, поэтому и закрыл дверь. Закрыл, чтобы не видеть ее, чтобы никого не видеть и чтобы они не видели его, не видели его волшебную палочку. Палочку, в которой заключена его сила.

Сила. Сила от таблеток — это благодаря им он слышит и видит вещи, которых не существует. Но сила была настоящей.

Днем он снова за них взялся — это был амитал — и теперь уже не помнил, как много он принял. Он вообще мало что помнил, за исключением своего плана. Позвонить Джан.

Дальше все завертелось, как на быстро мелькающих кинокадрах, и вот он здесь. Снова установилась нормальная скорость съемки, двадцать четыре кадра в секунду. Значит, она не заметила ничего необычного, он сыграл свою роль идеально. Актер, режиссер, продюсер, контролирующий весь процесс от начала до конца.

Но в камере скопилось слишком много таблеток. Вот почему он увидел лицо мамы, услышал ее голос в тумане. Комбинированная съемка, спецэффект.

Следующий эпизод. Санто Виццини поворачивается, идет обратно по темному студийному павильону. Проход. Панорамирование. Наезд.

Камера снова вышла из-под контроля. Тогда все происходило слишком быстро, а теперь чересчур медленно. Замедленная картинка. Все. В. Замедленном. Темпе.

Смена линз. Новая фокусировка. Искажение перспективы. Стены изогнулись, проход покачнулся — осторожно! Безумная камера. Безумные таблетки. Mamma mia, это не я, я не безумен.

Нет-нет, он не был безумным, потому что у него была сила. Тайная сила, которая шевелилась в паху. Волшебная палочка, тайное оружие, пронзающее теплую мягкую плоть…

Полностью готовый к роли, Санто Виццини шагнул к двери гримерной.

 

34

Рой Эймс смотрел на Клейборна, который опустился на колени возле трупа, лежавшего на полу под мясницкой колодой.

Все произошло очень быстро — сначала он увидел отрубленную голову и выпученные глаза, потом обезглавленное тело. Клейборн — врач, он уже видел смерть и вел осмотр с профессиональным бесстрастием. Это Рою было понятно, а вот собственная реакция — нет. Вместо страха и тошноты он чувствовал странное оцепенение. Даже голос его был неестественно спокойным.

— Крови не очень много, — произнес он.

Клейборн поднял голову, посмотрел на него и кивнул.

— На теле нет ран. — Вставая, он опрокинул колоду; Рой отвернулся, но продолжал внимательно слушать. — Значительные повреждения затылочной и теменной части, — продолжал Клейборн. — Наверное, его ударили сзади плоской поверхностью ножа. Он умер еще до того, как упал на пол. После этого можно отделить голову с минимальной артериальной и венозной кровопотерей…

Рой понял, о чем идет речь. Как только сердце перестает качать кровь, она уже не брызжет фонтаном из раны. Он изучал это, когда писал сценарий, ибо это был ключевой момент сюжета. Вот почему никто не подозревал Нормана; он и сам себя не подозревал, ибо на его одежде не было пятен крови. Да, разумеется, его руки были в крови, но ведь он мог испачкаться, когда притрагивался к телу. И кровь с рук легко смыть.

Рой невольно направился к белой фарфоровой раковине, а приблизившись, как завороженный уставился на нее. Она была не белой, а розоватой, и в сток стекали темно-красные ручейки. Кровь говорит…

— Что там?

Клейборн подошел к нему. Рой указал на кровавые ручейки. Клейборн кивнул; он понял. Норман был жив, это он убил Дрисколла, а теперь…

Рой наконец обрел дар речи.

— Я опоздал, потому что пытался дозвониться до Джан, прежде чем приехать сюда. Конни сказала мне, что она ушла репетировать с Виццини.

— На студию? — Клейборн стиснул руку Роя. — Давно?

— Полчаса назад. Наверное, она уже там. Вы думаете, что Норман…

— Почему вы мне раньше не сказали? — Клейборн отпустил его руку и стремительно пересек кухню. — Вызовите полицию, пусть приезжают сюда. И позвоните на студию, попросите охрану соединить вас с Джан и Виццини. Я буду там через пять минут.

— Подождите…

Но не успел еще Рой дойти до коридора, как входная дверь хлопнула, и вскоре он услышал шум отъезжавшей машины, который ненадолго заглушил звуки музыки.

Выключив телевизор, Рой огляделся и увидел телефон на столике в углу возле двери. Он устремился к нему, и тут, едва он протянул руку, телефон зазвонил. Рой поднял трубку.

— Алло. — Мужской голос был трудноразличим из-за помех. — Мистер Дрисколл?

— Нет, — торопливо заговорил Рой. — Повесьте трубку. Немедленно… мне нужно вызвать полицию.

— А вы и говорите с полицией.

— Что?

— Это Милт Энгстром, окружной шериф Фейрвейла. С кем я разговариваю?

Рой назвал себя, потом добавил:

— Прошу вас, приезжайте немедленно. Мистер Дрисколл убит…

— Убит? Как это случилось?

— Я не могу сейчас говорить…

— Тогда послушайте меня. — Шериф Энгстром не стал дожидаться его согласия. — Я весь вечер пытался найти Клейборна. Доктор Стейнер дал мне номер Дрисколла, решив, что, возможно, я смогу застать его там. Но вы можете передать ему кое-что. Скажите ему, что мы взяли Бо Килера.

— Кого?

— Бо Килера. Это его монахиня подобрала на дороге в минувшее воскресенье. Говорит, что она набросилась на него с монтировкой. Они боролись, он увернулся от монахини и убил ее, защищаясь. Потом поджег фургон и сбежал. Прятался в доме своего приятеля, но не выдержал — прошлой ночью явился и сделал добровольное признание. Мысль о том, что он убил монахиню, не давала ему покоя. Только это была не монахиня.

— Не понимаю.

— Мы тоже не понимали, пока сегодня днем не опознали труп по зубам. Скажите Клейборну, что он был не прав. Это не тот парень, что голосовал на дороге, и не монахиня. Это Норман Бейтс.

Рой почувствовал, как телефонная трубка выскальзывает у него из рук. Все начало ускользать и рассыпаться. Если Норман мертв, значит, Дрисколла убил Виццини.

И сейчас он с Джан.

 

35

Когда Виццини открыл дверь гримерки, Джан закрыла сценарий.

— Готово, — сказал он.

Она поднялась.

— Пол здесь?

— Едет. Можем начать без него. — Он поднялся на единственную ступеньку и вошел в гримерку. — Я буду играть Нормана.

Джан протянула ему сценарий, но Виццини покачал головой.

— Не нужно. В сцене в душевой он ничего не говорит. Как и вы.

— А мы начнем со сцены в душевой?

— Конечно. Это же ключ ко всему, вы не согласны? Набросаем общий рисунок сцены.

— А как же реплики?

— Я скажу вам, что мне нужно. Все очень просто. — Он улыбнулся. — Но сперва вы должны раздеться.

— Постойте…

— Прошу вас. Важно увидеть ваши движения, какими они будут перед камерой. — Продолжая улыбаться, Виццини закрыл за собой дверь.

Джан покачала головой.

— И думать забудьте. Раздеваться я не буду.

— Давайте без ложной скромности. — Улыбка застыла. — Мне уже приходилось прежде видеть обнаженных женщин. Да и вы не в первый раз будете раздеваться по просьбе мужчины.

— Но зачем это нужно?

— Очень нужно.

Застывшая улыбка была невеселой, а когда Виццини подошел поближе к свету, Джан увидела крошечные искорки в его маленьких, как у котенка, глазах.

Он приблизился к ней, и она почувствовала запах его духов, смешанный с каким-то другим, тошнотворно приторным. «Он что-то задумал. Я должна была догадаться раньше».

— Ведь вы женщина, — сказал он. — А я мужчина. Это же естественно…

Ей вдруг захотелось рассмеяться, но голос внутри нее задал издевательский вопрос: «Кто автор этого диалога?»

Виццини подходил к ней все ближе, и вот он уже прижал ее к столику, его руки оказались за ее спиной, глаза, сощурившись, пристально смотрели на нее, рот приоткрылся, и улыбка исчезла, зато она ощутила его глубокое дыхание. Джан отвернулась от его губ и тут поняла, чего он на самом деле хочет. Руки за ее спиной растягивали складки блузки.

Она чувствовала, как ткань постепенно рвется, как его пальцы возятся с застежкой бюстгальтера, как та подается и бюстгальтер сползает с нее.

Джан закричала и уже хотела вонзить ногти ему в глаза, но он запрокинул голову, завел ей руку за спину и привлек ее к себе.

Неожиданно он ослабил хватку, и ее занемевшая рука упала. Она попыталась высвободиться, но он ударил ее по лицу правой рукой, а левой схватил за блузку и сорвал ее, после чего потянулся к обнажившейся груди. Джан точно в тумане следила за тем, как его пальцы подбираются к ее соскам.

Он стал тискать ее груди, нагнув голову, а она меж тем ощупывала поверхность столика у себя за спиной, пока ее пальцы не наткнулись на тонкую хрустальную вазу. Она крепко стиснула ее в руке, высоко подняла и с размаху опустила на голову Виццини.

Розы рассыпались красным дождем, а ниже его виска тотчас распустился алый кровоподтек. Он вскрикнул и отступил.

Джан бросилась к двери и дернула на себя ручку. Дверь распахнулась, и она устремилась наружу… и вниз — забыв о единственной ступеньке, но теперь думать об этом было уже слишком поздно. Все мысли поглотила боль, пронзившая ее правую ногу от лодыжки до бедра.

Перелом или только растяжение? Какая разница, надо попытаться встать. Всхлипывая, Джан стала подниматься с пола, но тут же полетела вперед, получив удар коленом в поясницу.

На этот раз боль была такой мучительной, что она едва не потеряла сознание. С трудом открыв глаза, она начала пробираться на ощупь в темноте, но ничего не могла поделать с его руками, которые схватили ее. Эти сильные руки срывали с нее юбку, стягивали трусы. Она не успела перевести дух, как Виццини схватил ее за волосы и потянул голову назад. Она чувствовала, как ее переворачивают, как ее лицо упирается в холодную сырость бетонного пола.

Джан повернула голову, чтобы набрать в легкие побольше воздуха. Он склонился над ней. По его левой щеке текла кровь, но он снова улыбался. У него были желтые зубы, и в каплях слюны в уголках перекошенного рта виднелись желтые пятнышки.

— Вставай! — крикнул он.

— Не могу… нога…

Продолжая улыбаться, он снова ударил ее, потом схватил за плечи и поднял. Она застонала от боли, но это, казалось, возбуждало его не меньше, чем ее нагота.

— Putana! — Его пальцы стиснули ее руку, покрытую гусиной кожей. — Иди…

Джан попыталась высвободиться, но он схватил ее за запястья и подтолкнул. Морщась от боли, с трудом переступая с ноги на ногу, она двинулась из темноты в освещенное пространство декорации, где находились ванна и душ. Виццини толкал ее к занавеске. На полу, выложенном кафельной плиткой, оставались красные капли, падавшие с его окровавленной щеки.

— Заходи, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты вошла внутрь.

— Нет, — сквозь слезы проговорила Джан и поняла, что скулит, словно животное. Теперь она догадалась, чего он хочет, чего хотел все это время. Он хочет наброситься на нее там, в душевой, овладеть ею, точно беспомощным, побитым животным…

Не беспомощным…

Она набрала в легкие воздуха, ощутив в руках новые силы, и резко вывернулась. Почувствовав, что ее руки свободны, она быстро подняла их, стиснула в кулаки и ударила его в окровавленный висок.

Стон застрял у него в глотке. Пошатнувшись, Виццини схватился за занавеску позади себя, чтобы не упасть. Он тяжело дышал, стараясь сохранить равновесие. С минуту он стоял недвижимо, глядя ей в глаза.

Затем неожиданно бросился на нее, вытянув вперед руки.

Джан попыталась уклониться, но не успела сделать и шага, как его пальцы впились ей в плечо.

И тут же отстранились.

Она смотрела на него не двигаясь. Виццини по-прежнему стоял спиной к душу, его лицо было искажено гримасой.

— Mamma mia…

В горле у него что-то булькнуло, затем он рухнул на пол лицом вперед. Она заметила, как по его спине между лопаток расплывается темно-красное пятно.

В этот момент занавеска отдернулась, и Джан увидела того, кто стоял за ней, сжимая в руке нож.

Лезвие метнулось к ее горлу.

Она едва успела вскрикнуть, как раздался выстрел. Лезвие ножа ударило в кафельный пол. Адам Клейборн так и не выпустил его из своей руки.

 

36

Доктор Стейнер не боялся.

Да и бояться было нечего, ведь теперь Клейборн был не опасен. Пулю вынули, запястье отлично заживало, но он уже никогда не сможет держать нож в правой руке.

Да и из комнаты, в которой он находится, он едва ли когда-нибудь выйдет.

Даже без судебного разбирательства слушания по поводу экстрадиции и распоряжения судьи отняли немало времени, — но в конце концов разрешение было получено и Стейнер доставил его домой.

Домой. Стейнер вздохнул и оглядел комнату. Дом представлял собой тесное помещение с пластиковой мебелью, с кроватью, привинченной к полу, и зарешеченной лампой. И с окном, забранным решеткой.

Но, по крайней мере, обстановка была знакомой, если, конечно, Клейборн хоть что-нибудь сознавал. Временами казалось, что это действительно так, и хотя он так и не заговорил, но похоже, узнал Стейнера и радовался его присутствию.

Клейборн заулыбался и даже приподнялся на кровати, когда Стейнер вошел, но теперь он всегда улыбался. Улыбка была для него барьером, которым он отгородился от мира, храня свои тайны.

Доктор Стейнер кивнул ему.

— Привет, Адам, — сказал он.

Ответа не последовало — только улыбка и молчание.

Стейнер придвинул стул к кровати и сел, заранее понимая: ничто не сможет устранить барьер между ними. И все же нужно было попытаться — он слишком многим был Клейборну обязан.

— По-моему, пришло время поговорить о том, что случилось, — сказал он.

Выражение лица Клейборна не изменилось, но во взгляде появилась ясность; возможно, он что-то понял.

Стейнер заговорил, тщательно подбирая слова и помня, что их отношения изменились — теперь это была беседа не врача с врачом, а врача с пациентом. И все же он сделал все, что от него зависело, чтобы говорить правду.

А правда, насколько он ее понимал, заключалась в том, что после стольких лет работы с Норманом Бейтсом Клейборн стал подсознательно ассоциировать себя с ним. У обоих не было матерей, оба были одиноки, оба стеснены социальными ограничениями, каждый по-своему.

Клейборн улыбнулся.

— Но тут кроется нечто большее, — произнес Стейнер. — По прошествии некоторого времени вам стало казаться, что ваша судьба, ваше будущее зависят от вашего пациента, — и вы решили во что бы то ни стало вернуть ему рассудок и написать о нем книгу. Вылечившись, он освободился бы, а успех книги позволил бы и вам выбраться отсюда. А когда Норман сбежал, это означало, что вы потерпели неудачу — и в отношении него, и в отношении себя. Он исчез, а вы остались узником этого места.

Наверное, тогда все и началось — с убеждения в том, что единственный способ освободиться — это идентифицировать себя с Норманом, разделить триумф его свободы. Да, я знаю, что вы пошли по его следу, но, по-моему, вы втайне надеялись, что он исчез навсегда. Затем, когда вы нашли в фургоне тело и поняли, кто это может быть, надежда испарилась. Разум покинул вас.

Норман не мог позволить своей матери умереть, поэтому он стал ею. Вы не могли позволить умереть Норману — поэтому стали им. Подобно тому как это происходило с Норманом, во время провалов в памяти вами завладевала другая личность.

Клейборн смотрел на него с улыбкой Моны Лизы и молчал как сфинкс.

— И вот что произошло после того, как вы увидели тело в фургоне. Вы как Норман поехали в Фейрвейл и убили Лумисов. — Стейнер помолчал. — Когда наконец были получены результаты экспертизы, обыскали вашу машину и нашли украденные деньги из кассы, спрятанные под полом. Вы помните, как положили их туда?

Клейборн молчал, его улыбка застыла.

— Спрятав деньги в машине, вы вышли из фуги и вернулись в магазин. Я прав?

Ответа не было — только застывшая улыбка.

— Заметка, которая попалась вам на глаза, подсказала, что надо ехать в Голливуд. Как Клейборн вы предпринимали рациональные попытки остановить картину посредством уговоров и убеждений. Но как Норман вы были готовы убивать, чтобы остановить ее.

Большую часть времени в Голливуде вы владели собой — однако Норман тоже был там. Это он был заворожен сходством Джан и Мэри Крейн, это он как зачарованный смотрел на декорации, изображающие место преступления.

Я разговаривал с Роем Эймсом, с Джан и с девушкой, с которой они живут в одной квартире. То, что они мне рассказали, помогло частично реконструировать картину происшедшего. Об остальном можно только догадываться. Например, лицо, которое вы видели в зеркале супермаркета. Это мог быть Виццини, но могла быть и галлюцинация. После этого вы стали быстро утрачивать контроль над собой, а когда поссорились с Джан, вернулись — уже как Норман, — чтобы убить котенка. Разумеется, это была всего лишь прелюдия.

Улыбка по-прежнему не покидала лица Клейборна.

— Время Нормана было на исходе — и одновременно сходило на нет всякое подобие рационального поведения. Он должен был покончить с этим фильмом, даже если для этого нужно было покончить со всеми, кто имел к нему отношение.

Вы не пришли на ужин с Томом Постом, потому что вами завладел Норман. Он отправился в дом Дрисколла и убил его. Когда прибыл Эймс, он застал вас ожидающим его, но, после того как вы услышали о Джан и Виццини, вы как Норман помчались на студию — не для того, чтобы предупредить их, а чтобы перелезть через стену, взять нож в реквизиторской и спрятаться, готовясь напасть. Если бы Эймс и полиция не прибыли вовремя…

Стейнер умолк, глядя на Клейборна, но никакой реакции на его слова не последовало. Только молчание и улыбка. Вздохнув, он поднялся и направился к двери.

— Мы еще поговорим, — пообещал он.

И, едва сказав это, он понял бессмысленность своего обещания. У него ничего не получилось с Клейборном, ему не удалось добраться до его жестокого начала, которое Клейборн спрятал за молчанием и улыбкой.

Слишком много таких улыбок Стейнер видел вокруг — и не только в больнице, но и на улицах. Улыбок, которые скрывали тайные болезни, но не могли излечить их. Жестокость была как вирус, зараза, распространявшаяся, словно эпидемия, по всему миру, и вылечить ее было, наверное, невозможно. Все, что он мог сделать, — это продолжать пытаться.

— Еще увидимся, — сказал он.

Клейборн улыбнулся.

 

37

Клейборн не слышал Стейнера.

И когда Стейнер ушел, он по-прежнему слышал только себя. Адама Клейборна. Адама, первого человека. Клейборна, рожденного из глины. Бог создал его.

Бог все создал, включая Нормана Бейтса. Все мы дети Божьи.

«Разве я сторож брату моему?»

Я был сторожем ему.

Все мы братья. Бог так сказал. Бог много чего сказал, к чему мы должны прислушиваться.

Мне отмщение, сказал Господь. Клейборн, возможно, умер, но Норман будет жить. Бог защитит его, ибо он — орудие Божье, направленное против зла.

Норман Бейтс никогда не умрет…

 

Приложения

 

Интервью с Робертом Блохом

[124]

Беседуют Рэнди и Жан-Марк Лоффисье

— Кому или чему вы, на ваш взгляд, обязаны своим обращением к литературе страха и ужаса?

— Ну, я проработал одиннадцать лет в рекламном агентстве, знаете ли!.. На самом деле, уже ребенком мне было интересно читать о подобных вещах. Но еще больше меня — и, думаю, большинство детей, наделенных воображением, — интересовали тайны смерти, старения и жестокости. Почему такое происходит? Почему люди так поступают друг с другом? Ребенку свойственна наивная вера в то, что папа и мама, друзья и домашний кров охраняют и защищают его. Позднее, узнавая из книг о смерти и жестокости, он переживает настоящий шок. Я много разговаривал об этом с современными писателями, работающими в том же жанре, — со Стивеном Кингом, Питером Страубом, Ричардом Мэтисоном и полудюжиной других. Все они испытывали в детстве сходные чувства, которые и побудили их взяться за перо. Конечно, есть дети, которые ни о чем таком не задумываются, но я задумывался — особенно когда прятался под кроватью или в шкафу, увидев кого-нибудь вроде Лона Чейни в «Призраке оперы» (а впервые это случилось, когда мне было лет восемь или девять). В конце концов я пришел к выводу, который, полагаю, в разное время сделало большинство моих коллег по цеху: не можешь одолеть страх — встань под его знамена. Так я открыл для себя способ пугать других людей тем, что пугает меня самого. Впрочем, моя работа предполагает использование безопасных средств. Эта безопасность — неотъемлемая черта жанра. Читатель или читательница, если им слишком страшно, всегда могут отложить книгу, а зрители — выключить телевизор или покинуть кинозал. Но, даже дочитав книгу или досмотрев фильм до конца, они продолжают жить себе дальше как ни в чем не бывало. Это напоминает езду на «американских горках». У тебя захватывает дух, ты вопишь что есть мочи, ты испытываешь катарсис, — а затем целым и невредимым возвращаешься к месту старта. Я уверен, что любой человек, независимо от того, обладает он развитым воображением или нет, испытывает подсознательный интерес к смерти, боли, жестокости, к таинственным силам, правящим не только в мире сверхъестественного, но и в нашем с вами.

— Не могли бы вы рассказать немного о том, как вы познакомились с Лавкрафтом?

— Подростком я регулярно читал «Странные истории» и был в полном восторге от рассказов Говарда Филлипса Лавкрафта. В колонке писем мне встречались упоминания о рассказах, опубликованных еще до того, как я стал постоянным читателем журнала. В те времена произведения такого рода не перепечатывались, и, если номер исчезал с прилавков, он пропадал «с концами», разве что случайно наткнешься на него в какой-нибудь букинистической лавке. Поэтому я написал в редакцию «Странных историй» и попросил их узнать у Лавкрафта, где я могу найти рассказы, известные мне лишь из вторых рук. Он ответил, что с радостью предоставит в мое распоряжение экземпляр любого из своих сочинений. Так между нами завязалась переписка, и, кажется, в четвертом своем письме он заметил: «В вашем слоге есть нечто, заставляющее меня думать, что, возможно, вы и сами смогли бы написать что-нибудь. Почему бы вам не сочинить пару-другую историй? Я буду весьма рад высказать вам свое мнение о них». Естественно, как я мог отказаться? Я написал несколько рассказов, которые были чрезвычайно плохи, однако он не только не раскритиковал их, но, напротив, отозвался о них с похвалой. Это была как раз та поддержка, в которой я нуждался. В семнадцать лет, окончив среднюю школу, я приобрел подержанную пишущую машинку и засел за работу. Спустя шесть недель я продал «Странным историям» свой первый настоящий рассказ.

С Лавкрафтом мы поддерживали общение вплоть до его кончины в 1937 году.

— Как по-вашему, что побудило его вступить в переписку с мальчишкой?

— У него была — о чем я в то время не знал — целая череда корреспондентов, которые позднее стали известны как «круг Лавкрафта». Это были начинающие писатели, которых он ободрял и поддерживал, а некоторые из них, подобно мне, вообще обязаны ему своим обращением к литературному творчеству. Он был в известной мере отшельником — не потому, что не любил людей, а потому, что это была пора Великой депрессии и у него недоставало денег на то, чтобы ездить по стране. Кроме того, он страдал бессонницей и проводил ночь за ночью, сочиняя письма. Пространные, энциклопедические письма ко многим, многим людям. Впоследствии они были собраны в пять объемных томов, но это только вершина айсберга. Он написал многие тысячи писем. Это был основной способ его общения с миром. И я считаю своей огромной удачей знакомство с человеком, обладавшим столь своеобразным пристрастием.

— Можно ли сказать, что своими последующими успехами вы обязаны ему?

— Несомненно обязан! И испытываю к нему чувство живейшей благодарности за это.

— Приходилось ли вам встречаться лично?

— Нет, потому что, как я уже говорил, это была эпоха Великой депрессии и путешествия были просто не по карману — разве что ездить в товарняках. Правда, в 1937 году он должен был приехать в Висконсин, где я тогда жил, — но в тот год его не стало… Так что, к сожалению, встретиться с ним лицом к лицу мне не довелось. В 1975 году я оказался в Провиденсе, его родном городе, куда был приглашен в качестве почетного гостя на первый Всемирный конвент фэнтези. Мне представился случай посетить его могилу, пройтись по улицам, которыми бродил он, увидеть все те места, что упомянуты в его произведениях, — в том числе церковь, в которой он «убил» меня в рассказе, мне же и посвященном.

— Что вы почувствовали, узнав, что стали персонажем лавкрафтовского рассказа?

— Я был польщен. Кстати, это единственный его рассказ, которому предпослано посвящение. Будучи в Провиденсе, я заглянул в аудиторию университета Брауна, расположенного всего в нескольких кварталах от дома, в котором жил Лавкрафт и в котором он «поселил» меня в качестве персонажа своего рассказа. Фриц Лейбер читал мне его тогда вслух в полночный час, и я испытал очень странное чувство, слушая спустя тридцать лет историю собственной смерти.

— Круг Лавкрафта включал в себя еще ряд персон, которые сегодня являются признанными величинами в обсуждаемом нами жанре…

— Роберт Э. Говард, К. Л. Мур, Мэнли Уэйд Уэллман, Кларк Эштон Смит, Фрэнк Белнап Лонг, Дональд Уондри, Генри Каттнер — все они входили в этот круг.

— Разделяете ли вы пристрастие Лавкрафта к эпистолярному жанру и поддерживаете ли, подобно ему, начинающих авторов?

— Боюсь, что разделяю и поддерживаю — все эти годы. Мне приходит довольно много писем с различными вопросами, и я по мере сил стараюсь отвечать на них, расценивая это как своего рода возвращение долга. Я выплачиваю этот долг уже сорок девять лет. К сожалению, у меня нет такого количества времени на ведение переписки, какое было у Лавкрафта. Меня не одолевает бессонница, и я значительно старше, чем был он в период своих регулярных ночных бдений. Соответственно, это занятие требует от меня несколько больших усилий, но я делаю что могу, и, когда нахожу кого-то, кто, на мой взгляд, подает надежды, я стараюсь воодушевить его или ее и ответить на те вопросы, на которые способен ответить.

— Скажите, «Странные тысячелетия» — это ваш персональный оммаж Лавкрафту?

— Да. Я давно хотел написать подобную книгу. Видите ли, когда я только начинал, то писал вещи в стиле Лавкрафта. Большинство начинающих авторов имитируют чей-то стиль, пока не вырабатывают собственный. И вот, прочитав впоследствии великое множество других подражаний Лавкрафту, я задался вопросом: а что если попробовать написать книгу в лавкрафтианской традиции, используя свою индивидуальную манеру письма? Никто прежде такого не делал. Я, вообще говоря, не наделен коммерческой жилкой, но здесь я почувствовал: игра стоит свеч.

— Кажется, тема Джека Потрошителя преследует вас долгие годы?

— До выхода в свет «Психоза» я полагал, что ассоциируюсь в сознании публики с рассказом «Искренне ваш, Джек Потрошитель». Я написал его в 1943 году, поскольку меня крайне заинтересовало то, что мне удалось о нем прочитать (а к тому времени на эту тему было написано не слишком-то много). Словом, я написал рассказ, и его напечатали в «Странных историях». В то время «Двадцатый век Фокс» как раз собирался экранизировать «Жильца» с участием Лэрда Крегара, и крупнейшая радиопрограмма того времени, «Час Кейт Смит», сделала по моему рассказу инсценировку, доверив Крегару заглавную роль. После чего, довольно неожиданно, он был включен в первую антологию, составленную Хичкоком, — «Домашняя книга саспенса». Дальше — больше: было осуществлено еще несколько радиопостановок, и когда я выпускал в 1945 году собственное радиошоу, то сделал свою, авторскую адаптацию.

Когда я переехал сюда, в Голливуд, я оказался порядком занят в кино и на телевидении, и, поскольку у меня не было времени, кто-то сделал по мотивам моего рассказа адаптацию для «Триллера». Но это было лишь начало второго витка. Работая над сценарием «Звездного пути», я получил предложение написать историю Джека Потрошителя, в которой действие происходило бы в будущем, потом Харлан Эллисон, составляя «Опасные видения», обратился ко мне с аналогичной просьбой, а затем к ним присоединился и «Эллери Куин мэгезин», поэтому мне ничего не оставалось, как сесть и сочинить ее. Так что я использовал Джека снова и снова. С тех пор о нем появилось множество богатых фактами книг, особенно в Англии. В криминологии существует целое направление исследований, именуемое «потрошителеведением». Я считаю, что он — одна из величайших загадок всех времен, однажды и навсегда пленившая воображение мира.

— Был ли первый «Психоз» основан на реальной истории Эда Гейна?

— Он был основан на ситуации. В то время я не много знал о самом Гейне. Я знал, что он обитал в маленьком городке с населением в семьсот жителей. Сам я жил примерно в пятидесяти милях оттуда, в другом маленьком городке на тысячу двести человек, и понимал, что это тот самый случай, когда, если ты чихнул в северной части города, из южной доносится «Будьте здоровы!». Итак, мне было известно лишь, что некий человек совершил несколько чудовищных убийств в маленьком городке. Он прожил там всю жизнь, и никто ни в чем не заподозрил его. Такова была ситуация, позволявшая думать, что за ней стоит некая история; на основе этой ситуации я и написал роман. Лишь впоследствии, уже после того, как образ Нормана Бейтса был придуман, я узнал, насколько близок он к реальному Эду Гейну.

— А не интересовался ли кто-нибудь из членов семьи Гейна, откуда вы почерпнули сведения для книги?

— Насколько я знаю, никого из членов его семьи не было в живых. Как и у героя «Психоза», мать у него давно умерла, ни о каких других родственниках ничего не было известно. Так что интересоваться тем, откуда я все это взял, было некому. Из собственного больного воображения — вот откуда!

— Как роман попал к Альфреду Хичкоку?

— Он был опубликован издательством «Саймон энд Шустер», и в «Нью-Йорк таймс» появилась хвалебная рецензия, которую довелось прочесть Хичкоку. Он немедленно решил купить права на экранизацию. Все просто.

— Вы имели какое-либо отношение к сценарию?

— Ни малейшего. Я жил в маленьком городке в Висконсине. Мне передали, что Хичкок интересовался, не хочу ли я принять участие в написании сценария. Человек, с которым он разговаривал и который был агентом «Эм-си-эй», сказал, что мне это неинтересно. Так что я не имел никаких контактов с людьми из этого бизнеса до той поры, когда съемки «Психоза» были уже в разгаре, да и тогда это оказалось нечто совсем иное, связанное с телевидением. К «Психозу» это не имело отношения — никто не предполагал, что картину ожидает успех.

На самом деле, буквально все препятствовало тому, чтобы Хичкок снял этот фильм. Он делал его для «Парамаунт», и у него была полная свобода выбирать материал по своему вкусу. Но людям с «Парамаунт» не нравилась общая идея, не нравилось название, их не увлекала сама история… и они сказали Хичу, что, в отличие от предыдущих многомиллионных проектов с Кэри Грантом и Джимми Стюартом, снятых в «техниколоре» и рассчитанных на широкий экран, на этот раз ему придется довольствоваться небольшим бюджетом. Он ответил: «Хорошо, я сниму черно-белое кино и привлеку к работе свою телевизионную группу, с которой работаю на шоу „Альфред Хичкок представляет“». Тогда ему сказали: «Что ж, отлично, Хич, но у нас здесь все занято, мы не можем предоставить тебе ни одного павильона». — «Нет проблем, — ответил он. — Я воспользуюсь одним из павильонов „Юниверсал“». И в результате фильм студии «Парамаунт» был снят на «Юниверсал».

— А почему они не хотели, чтобы он делал этот фильм?

— Они были заранее убеждены в провале. И когда критики посмотрели картину, они сказали то же самое. Они категорически не приняли фильм. Он получил разносные отзывы. Утверждалось, что это уровень, недостойный Хичкока, что это совсем не то, чего от него ждут. Как ни странно, спустя семь-восемь лет те же критики стали говорить о том или ином фильме: «Он не так хорош, как классический „Психоз“ Хичкока». Впрочем, кинокритики — вообще странный мир, если позволите мне такое замечание.

— Понравилось ли вам то, что в итоге получилось?

— Я был в полном восторге. Знаете, обычно при экранизации от книги оставляют только название, а все остальное меняется до неузнаваемости. Но в этом случае содержание моего романа сохранено процентов на девяносто. Хичкок внес лишь одно существенное изменение. Он сделал Нормана Бейтса моложе, что было визуально необходимо: если бы в те времена Норман предстал на экране человеком средних лет, зритель автоматически заподозрил бы в нем злодея. Эта перемена добавила выразительности его образу. Остальное же — характеры, обстановка, различные символы — целиком заимствовано из книги, включая последнюю реплику, которая повторяет последнюю строчку повествования.

— Можно ли сказать, что выбор актеров на основные роли соответствовал тому, как вы сами представляли себе персонажей, — исключая Нормана, который в картине стал моложе?

— В высшей степени соответствовал. Хичкок проделал изумительную работу.

— Как вы относитесь к тому, что вас называют Роберт «Психопат» Блох?

— Это ситуация, которой едва ли возможно избежать. В конце концов, Библию объявили словом Божьим, не спросив у Бога, нравится Ему это или нет. Люди так думают, и я научился жить с этим специфическим ярлыком.

— Что побудило вас написать «Психоз 2» спустя столько лет после выхода первой книги?

— Мир изменился! В то время, когда я писал «Психоз», серийные убийства были крайне редким явлением. Это было аномально, экзотично, если хотите. Сегодня это обычное дело. Вы открываете газету, включаете теленовости — и узнаете об очередных жертвах очередного убийства. Это происходит повсюду — по всей стране, во всем мире, на улицах, в школах. И я задумался: а что будет, если Норман Бейтс вернется в сегодняшний, полный насилия мир? Что он должен подумать об этом мире и что мир должен подумать о нем?

Затем мне пришло в голову, что ему было бы чрезвычайно интересно узнать о том, что в Голливуде собираются поставить фильм, основанный на истории его жизни. Это дало мне возможность выразить свое отношение к нынешнему засилью сплэттеров и прочих фильмов, изобилующих кровью и жестокостью.

— Вы знали о планах «Юниверсал» снять продолжение «Психоза»?

— Напротив, насколько мне было известно, «Юниверсал» не интересовал подобный проект. «Юниверсал» выкупила права на оригинальный «Психоз» у «Парамаунт», собирая пакет фильмов для телепоказа. Когда продавались права на первую книгу, мой агент, чье имя я не буду называть, продал вместе с ними и права на продолжение. Я ни в чем не виню своего агента, но возможности повлиять на ход дела у меня не было. Однако он обещал тогда известить студию в случае, если продолжение будет написано, и, написав новый роман, я так и сделал. Мне ответили, что не планируют снимать сиквел «Психоза».

Затем началась рекламная кампания книги. Неожиданно в газете появилось сообщение, что «Юниверсал» собирается снять фильм для кабельного телевидения, но без Тони Перкинса. Это сработало как дополнительная реклама. Затем стало известно, что фильм действительно будут снимать и Тони Перкинс определенно будет в нем участвовать. Это было последнее, что я слышал. Затем состоялись съемки.

Они не стали переносить историю в Голливуд и изображать кинокомпанию наподобие «Юниверсал», выпускающую те самые сплэттеры, которые я называю «деньгами, сделанными на крови».

— Стало быть, они не выказали никакого намерения использовать ваш роман в качестве основы сценария нового фильма?

— Полагаю, это еще мягко сказано.

— Знаете ли вы что-нибудь о некоем проекте под названием «Возвращение Нормана»?

— Я читал об этом. Это тоже весьма любопытная история. Поскольку с упоминаний об этом проекте и началась рекламная кампания книги. Шуму вокруг было много, я помню статью в одной из профессиональных газет, потом была статья в «Нью-Йорк таймс», затем эта новость появилась в лондонских газетах… У меня хранятся вырезки отовсюду. На «Юниверсал» прознали об этой затее и направили тем господам протест, напомнив, что у них нет прав на «Психоз» и на персонажей «Психоза», и посоветовав воздержаться от проведения своих планов в жизнь. Что, насколько я понимаю, они и сделали.

А потом наступил период, когда студия решила сама взяться за дело. Сейчас-то я знаю, что на самом деле они не испытывали к проекту особого интереса, поскольку съемочная площадка с домом Бейтса уже была частью тематического тура «Юниверсал», и, как мне помнится, около двух лет назад здание демонтировали и затем собрали на новом месте для съемок сиквела. Так что они действительно не собирались делать фильм, пока не убедились в том, что публика испытывает известный интерес к этому сюжету.

— Вы уже посмотрели фильм?

— Нет, не посмотрел, и по вполне определенным причинам. Мои поклонники, корреспонденты и друзья, разумеется, спрашивают меня об этом. Они уже посмотрели. Так вот, если бы я посмотрел картину и сказал бы, что мне понравилось, некоторые из них подумали бы: «Ну конечно! Он просто льстит „Юниверсал“». А если бы я сказал, что мне не понравилось, они подумали бы: «Зелен виноград!» Так что ситуация безвыходная. В конце концов я, конечно, посмотрю его, но, полагаю, не в ближайшее время. Мне не хотелось бы, чтобы какие-то мои замечания были истолкованы неверно.

— А известно ли вам что-либо о сюжете фильма и можете ли вы как-то прокомментировать то, что сделали с вашим персонажем?

— Мне ничего не известно, за исключением того, что Нормана выпускают из лечебницы и он возвращается в свой родной город. Что, на мой взгляд, странно: будь я психиатром, я ни за что не допустил бы возвращения серийного убийцы туда, где он совершил свои преступления. Затем происходят новые убийства. То немногое, что я слышал, очень напоминает сюжет фильма «Смирительная рубашка» с Джоан Кроуфорд в главной роли, который был снят по моему сценарию в 1964 году и в котором показана попытка свести бывшую убийцу с ума. Ее выпускают из психиатрической клиники, и затем кто-то начинает сталкивать ее обратно в безумие, пытаясь убедить в том, что новые убийства — дело ее рук. Но это все, что я знаю о новой картине.

— Коль скоро речь зашла о фильмах былой поры, позвольте спросить, повлиял ли ваш опыт общения с голливудской тусовкой на то враждебное отношение к деятелям из мира кино, которое продемонстрировано в «Психозе 2»?

— Нет. Единственный опыт, которым обусловлено такое отношение, — мой личный опыт кинозрителя. Я всегда любил классические фильмы ужасов и, если уж на то пошло, классические «страшные» рассказы. Все они отличались одним несомненным достоинством: они оставляли огромный простор зрительскому или читательскому воображению.

Я часто разговаривал об этом с покойным ныне Борисом Карлоффом, с различными режиссерами, например с Фрицем Лангом, которого я имел удовольствие знать, с людьми наподобие Кристофера Ли. Все они сетовали на обилие кровавых и шокирующих сцен на экране. Они чувствовали, что это — «отмазка». Изобразить нечто тошнотворное и омерзительное способен всякий. Но настоящий страх предполагает умение представить публике персонаж, вызывающий сочувствие, а затем поместить его в ситуацию опасности; саспенс основывается на том, сумеет ли избежать ее персонаж. Именно это определяет построение сюжета и трактовку образов, а вовсе не набор жестоких эпизодов, в которых сделан упор на спецэффекты.

Знаете, какая странная вещь? Великие фильмы ужасов прошлых лет рождали звезд — таких как Лон Чейни-старший, Бела Лугоши, Борис Карлофф, Питер Лорре и ряд других, вплоть до Кристофера Ли и Питера Кашинга, вошедших в моду в пятидесятые. А сегодня нет звезд! Есть многомиллионные кинобюджеты, но нет узнаваемых звезд. Звездами стали спецэффекты.

— Вас как сценариста смущает то, что персонажи оттесняются на задний план техническими достижениями?

— Очень смущает. Моя работа должна служить руководством для актеров, а не для камеры или иных электронных устройств.

— Будучи одновременно писателем и сценаристом, ощущаете ли вы разницу в способах воздействия ужаса, применяемых в литературе и в кино?

— Ощущаю весьма отчетливо. Например, самое выдающееся достижение Хичкока в «Психозе» — и, возможно, во всей его карьере, — это та сцена в душевой. Она незабываема. Эту сцену делает великолепной искусство монтажа, который осуществлен так, что режиссеру нет необходимости показывать нож, пронзающий плоть, — вы дорисовываете это в своем воображении. Если бы я описал это на бумаге, это выглядело бы клиническим отчетом, этаким буквальным переводом, не производящим никакого впечатления. Поэтому в книге занавеска откидывается, нож обрывает крик жертвы и отсекает ее голову, и — бац! — конец главы. Читатель не ожидает этого и испытывает немалый шок. Но этот эффект достигается совершенно иным способом, чем в фильме. Однако и в том, и в другом случае задействовано воображение аудитории.

— Знакомы ли вы с творчеством кого-нибудь из ваших французских коллег по цеху?

— О да! На самом деле мой любимый фильм всех времен — это «Дьяволицы». Я полагаю, это олицетворение того, каким должен быть фильм ужасов. Обратите внимание, там очень мало крови.

 

Франсуа Трюффо

Из книги «Кинематограф по Хичкоку»

[169]

Франсуа Трюффо. Прежде чем начать разговор о «Психозе», я хотел бы спросить, придерживаетесь ли вы какой-либо теории относительно экспозиции фильма. Некоторые из ваших картин открываются актами насилия; в других просто дается указание на место действия.

Альфред Хичкок. Все зависит от цели. Начало «Птиц» представляет собой попытку изобразить обычную, повседневную, благополучную жизнь Сан-Франциско. Иногда я просто использую титр, извещающий, что дело происходит в Фениксе или Сан-Франциско. Я знаю, это слишком просто, зато экономно. Я вечно разрываюсь между необходимостью быть экономным и желанием представить место действия, даже хорошо знакомое публике, как можно более искусно. В конце концов, нет ничего проще, чем обозначить Париж видом Эйфелевой башни или Лондон — Биг-Беном на фоне горизонта.

Ф. Т. В картинах, которые не открываются сценами насилия, вы почти всегда придерживаетесь одного и того же принципа экспозиции: от самого далекого к самому близкому. Вы показываете город, затем дом в этом городе, затем комнату в этом доме. Именно так начинается «Психоз».

А. X. Экспозицией «Психоза» я хотел дать понять, что мы находимся в Фениксе, и даже указал день и час — но лишь затем, чтобы подвести зрителя к очень важному факту: на часах 2.43 пополудни, и как раз в это время бедная девушка находится в постели с любовником. Это означает, что она провела с ним все время, отпущенное ей на ланч.

Ф. Т. Это тонкий штрих, который сразу создает ощущение запретности происходящего.

А. X. Он также позволяет зрителю почувствовать себя Подглядывающим Томом.

Ф. Т. Жан Душе, французский кинокритик, сделал остроумный комментарий к этой сцене. Он написал, что, поскольку Джон Гэвин обнажен до пояса, а на Джанет Ли надет бюстгальтер, сцена удовлетворила лишь половину зрительской аудитории.

А. X. На самом деле Джанет Ли не должна была быть в бюстгальтере. Я не вижу ничего непристойного или специфически возбуждающего в такой сцене, но она была бы более выразительной, если бы обнаженная женская грудь касалась груди мужчины.

Ф. Т. Я заметил, что на протяжении всего фильма вы старались вводить зрителей в заблуждение различными отвлекающими ходами, и подумал, что и это эротическое вступление — один из них. Этот акцент на сексе позднее заставляет публику полагать, что Энтони Перкинс — просто вуайер. Если не ошибаюсь, из полусотни ваших картин это единственная, в которой показана женщина в бюстгальтере.

А. X. Ну, одна из причин, побудивших меня снять эту сцену таким образом, заключается в том, что аудитория изменилась. Мне казалось, что сцену, в которой будет всего лишь поцелуй, не оценят зрители помоложе — для них это слишком обыденно. Я знаю, что сами они ведут себя так, как персонажи Джона Гэвина и Джанет Ли. Думаю, в наше время следует показывать молодежь такой, какова она в жизни. Кроме того, мне хотелось создать в этой сцене зримое впечатление одиночества и отчаяния.

Ф. Т. Да, мне тоже приходило в голову, что «Психоз» адресован новому поколению кинозрителей. В этой картине появилось много такого, чего не было в ваших прежних фильмах.

А. X. Конечно. На самом деле, в техническом смысле это справедливо и в отношении «Птиц».

Ф. Т. Я прочел роман, по которому поставлен «Психоз», и меня смутили содержащиеся в нем уловки. Например, там есть пассажи такого рода: «Норман сел подле Мамы, и они начали разговор». Но поскольку ее не существует, это сбивает читателя с толку; меж тем киноповествование по определению лишено подобных двусмысленностей. Что именно привлекло вас в этом романе?

А. X. Думаю, меня привлекла и определила мое решение снимать эту картину внезапность убийства в душе, ставшего, как говорится, громом среди ясного неба. Вот и все.

Ф. Т. Убийство здесь выглядит очень похожим на изнасилование. Я полагаю, сюжет романа основан на какой-то газетной хронике?

А. X. Это была история некоего человека, который прятал у себя в доме труп собственной матери, случившаяся где-то в Висконсине.

Ф. Т. В «Психозе» задействован целый арсенал устрашения, чего вы, как правило, избегаете: дом, где обитает призрак…

А. X. Эта таинственная атмосфера возникла в известной мере случайно. Например, местом действия у нас является Северная Калифорния, где такой тип строений очень распространен. Его называют «калифорнийской готикой» или, когда говорят о чем-то чересчур безвкусном, «калифорнийским имбирным пряником». У меня не было намерения воссоздавать старомодную атмосферу хорроров «Юниверсал». Я просто хотел быть достоверным, поэтому и дом, и мотель, вне всяких сомнений, точные аналоги реальных построек. Я выбрал именно их, поскольку понимал, что, если взять за образец заурядное бунгало, эффект будет другой. Мне казалось, что именно этот тип архитектуры способен передать атмосферу рассказываемой истории.

Ф. Т. Должен сказать, что архитектурный контраст между вертикалью дома и горизонталью мотеля чрезвычайно приятен глазу.

А. X. Это был продуманный изобразительный ход — сочетание вертикального и горизонтального.

Ф. Т. Во всем фильме не найдется ни одного персонажа, с которым зритель мог бы себя идентифицировать.

А. X. В этом не было необходимости. Достаточно того, что публика испытывала жалость к бедной девушке в момент ее смерти. На самом деле вся первая часть истории — обманка. Это сознательное отвлечение зрительского внимания, для того чтобы последующее убийство произвело более сильное впечатление. Мы намеренно затянули начало с кражей денег и побегом, заставив зрителя гадать, поймают героиню или нет. И эта линия с сорока тысячами долларов протянута вплоть до самого конца фильма, чтобы публика по инерции продолжала думать о том, что случится с деньгами.

Вы знаете, что зритель любит опережать события, ему нравится чувствовать, будто он знает, что будет дальше. На этой склонности публики можно осознанно играть, управляя ее мыслями. Чем более подробно мы изображали путешествие девушки, чем глубже втягивалась аудитория в слежку за ее бегством. Вот почему столь много внимания уделено полицейскому на мотоцикле и смене машин. Когда Энтони Перкинс рассказывает девушке о себе и своей работе в мотеле и они обмениваются взглядами на жизнь, вы еще продолжаете размышлять о ее проблеме. Зрители предполагают, что она решила воротиться в Феникс и вернуть деньги, и, вероятно, думают: «Этот молодой человек убедит ее изменить свои намерения». Мы манипулируем зрителем по собственной воле, не позволяя ему заподозрить, что на самом деле произойдет в дальнейшем.

В каком-нибудь среднем фильме Джанет Ли дали бы другую роль. Она играла бы сестру, которая предпринимает расследование. Довольно необычно убить звезду в первой трети фильма. Я же намеренно пошел на это, чтобы сделать убийство еще более неожиданным. Признаюсь, в этой связи я настаивал на том, чтобы опоздавших зрителей не пускали в зал до начала следующего сеанса, — иначе они понапрасну ждали бы появления на экране Джанет Ли уже после того, как она исчезла из сюжетного действия картины.

«Психоз» имел очень интересную структуру, и игра с публикой была поистине чарующей. Я режиссировал зрителями, можно сказать, играл на них, как на органе.

Ф. Т. Мне чрезвычайно нравится этот фильм, но обе сцены с участием шерифа кажутся мне слабее прочих.

А. X. Вмешательство шерифа проходит под знаком вопроса, который мы уже не раз обсуждали ранее: «Почему бы им не прибегнуть к помощи полиции?» В таких случаях я всегда отвечаю: «Потому что это скучно». И вот вам прекрасный пример того, что получается, когда к помощи полиции прибегают.

Ф. Т. Но почти сразу действие вновь набирает обороты. Один из занимательнейших аспектов картины заключается в том, что она постоянно заставляет зрителя менять объект сопереживания. Вначале он надеется, что Джанет Ли удастся избежать поимки. Убийство производит шоковое впечатление, но, сразу после того как Перкинс заметает следы преступления, мы начинаем переживать уже за него, надеясь, что его не разоблачат. Позднее, когда мы узнаем от шерифа, что мать Перкинса умерла восемь лет назад, мы опять настраиваемся против него, но на этот раз нами движет исключительно любопытство. Зрительские эмоции не всегда имеют высоконравственную природу.

А. X. Это возвращает нас к разговору об эмоциях публики, выступающей в роли Подглядывающего Тома. Мы уже сталкивались с чем-то подобным в картине «В случае убийства набирайте М».

Ф. Т. Верно. Когда Милланд опоздал со звонком жене и ситуация выглядела так, будто убийца может уйти, не убив Грейс Келли. Зрители, наблюдая эту сцену, надеялись, что он задержится еще на несколько минут.

А. X. Таково общее правило. Ранее мы уже констатировали, что, видя бандита, проникшего в комнату и роющегося в ящиках, большая часть публики испытывает беспокойство за него. Когда Перкинс наблюдает за исчезающей в болоте машиной, в которой спрятан труп, и она на мгновение перестает погружаться в трясину, публика мысленно говорит: «Ну давай же, тони!» Это происходит инстинктивно.

Ф. Т. Однако в большинстве ваших фильмов реакция публики более безупречна в моральном отношении, так как в них рассказывается о людях, несправедливо заподозренных в том или [ином] преступлении. В «Психозе» же зритель вынужден сперва сопереживать воровке, потом убийце, и наконец, узнав, что у этого убийцы есть тайна, надеяться, что его поймают просто ради завершения истории.

А. X. Сомневаюсь, чтобы идентификация была чересчур полной.

Ф. Т. Идентификации не происходит, но зритель все равно успевает по-своему привязаться к Перкинсу, глядя, как тщательно тот уничтожает следы преступления. Это сродни восхищению чьей-то хорошо сделанной работой.

Как я понял из дополнительных титров, Сол Басс тоже приложил руку к раскадровке и монтажу некоторых эпизодов фильма.

А. X. Он сделал только одну сцену, но я не использовал его монтаж. Предполагалось, что он сделает титры, но, так как ему был очень интересен фильм, я позволил ему снять эпизод, в котором детектив поднимается по лестнице, перед тем как получить удар ножом. Как-то раз во время съемок я слег с температурой и, поскольку не мог приехать на студию, сказал оператору и ассистенту, чтобы они использовали раскадровки Сола Басса. Я имел в виду лишь ту часть, которая предшествует убийству и изображает Арбогаста, поднимающегося по лестнице. Там был кадр с его рукой на перилах и вид ног, снятых сбоку через балюстраду. Посмотрев отснятый материал, я нашел его никуда не годным и сделал интересное открытие: когда эпизод был смонтирован, оказалось, что по лестнице поднимается не невинный человек, а некий зловещий субъект. Такой монтаж отлично подошел бы для сцены, изображающей убийцу, однако он решительно противоречил общему смыслу данного эпизода.

Не забывайте, что мы потратили немало усилий на то, чтобы подготовить публику к этой сцене: мы «поселили» в доме таинственную женщину, мы уверили зрителя в том, что незадолго до этого она спустилась вниз и изрезала на куски девушку в душевой. Все элементы, необходимые для создания саспенса в сцене восхождения детектива по лестнице, уже присутствовали в сюжете, поэтому здесь была нужна всего лишь констатация происходящего: требовалось самым простым способом показать ступеньки и поднимающегося по ним человека.

Ф. Т. Я полагаю, тот исходный, отвергнутый вариант помог вам найти верное решение этой сцены. Мы, французы, сказали бы в таком случае: «Il arrive comme une fleur», — что подразумевало бы, конечно, его обреченность, приуготовленность к гибели.

А. X. Это не была безмятежность, скорее самоуспокоенность. Так или иначе, я снял единым планом Арбогаста, поднимающегося по лестнице, а момент, когда он достигает верхней ступеньки, намеренно снял с очень высокой точки. Тому было две причины. Первая заключалась в том, что таким образом можно было показать мать Нормана, не вызвав у зрителей подозрения, будто я умышленно скрываю ее лицо, как могли бы подумать, если бы я снимал ее со спины. Я использовал столь высокую точку съемки, дабы никто не подумал, что я пытаюсь уклониться от фронтального изображения.

Но главная причина, по которой я поднял камеру так высоко, состояла в том, что необходимо было задать контраст между общим планом и крупным планом головы в тот момент, когда на нее опускался нож. Понимаете, это было как музыка: общий план — скрипки, и затем, внезапно, крупный план головы — звуки медных. В кадре, снимавшемся сверху, мать наносит удар, и в этот кадр я вмонтировал звук ножа, рассекающего плоть. А затем я даю крупный план Арбогаста. Мы прикрепили к его лицу пластиковую трубочку с гемоглобином и в момент, когда к нему приблизился нож, дернули за веревочку, выпустив кровь на лицо по той линии, которую заранее прочертили. После чего он упал с лестницы.

Ф. Т. Я несколько заинтригован тем, как было снято это падение навзничь. Ведь на самом деле он не падал. Его ноги не попадают в кадр, но, когда смотришь эту сцену, создается впечатление, будто он спускается с лестницы спиной вперед, слегка касаясь ступеней носками ботинок, словно танцор.

А. X. Такого эффекта мы и добивались. Знаете, как это было сделано?

Ф. Т. Я понимаю, что вы хотели растянуть действие в этом эпизоде, но не представляю, как вам удалось этого достичь.

А. X. Мы разбили съемку на несколько этапов. Сперва я снял с тележки отдельный план лестницы, без актера. Потом мы зафиксировали его в специальном кресле перед рир-экраном, на который должно было проецироваться изображение ступеней. И затем, когда заработала камера, Арбогаст просто вскинул руки, хватаясь за воздух, как человек, потерявший равновесие.

Ф. Т. Результат поразительный. В более поздней сцене фильма вы вновь используете высокую точку съемки, изображая, как Перкинс тащит мать в подвал.

А. X. Я поднял камеру после того, как Перкинс поднялся по лестнице. Он входит в комнату, и мы не видим его, но слышим, как он говорит: «Мама, я должен забрать тебя вниз, в подвал. Они тут повсюду шныряют». И затем мы видим, как он несет ее в подвал. Мне хотелось снять это с верхней точки (я уже объяснял почему), и притом снять одним планом, без монтажа, чтобы публика не стала доискиваться, с какой это стати камера вдруг подпрыгнула к потолку. Поэтому я подвесил камеру на трос, перемещая ее вслед за Перкинсом, и, когда он скрылся в комнате, продолжил план-эпизод. Камера поднялась к самому верху двери, совершила плавный разворот и оказалась обращенной вниз, к ступенькам лестницы. Одновременно спором матери и сына я отвлекал внимание зрителей от этих уловок камеры. Таким образом, она вновь оказалась над Перкинсом к тому моменту, когда он потащил мать в подвал, а публика не обратила внимания на операторский трюк. Отменное удовольствие — водить зрителя за нос при помощи камеры.

Ф. Т. Убийство Джанет Ли тоже исполнено виртуозно.

А. X. Мы снимали эту сцену семь дней; было разработано семьдесят различных планов для сорока пяти секунд экранного времени. Специально для этой сцены были изготовлены модель торса и нож, из лезвия которого, как предполагалось, польется кровь, но я не стал это использовать. Я предпочел работать с живой обнаженной моделью, которая дублировала Джанет Ли. Мы показали лишь руки, плечи и голову мисс Ли; остальное принадлежало дублерше. Разумеется, нож ни разу не коснулся ее тела; все это было смонтировано. Я использовал кое-где замедленную съемку, чтобы скрыть ее грудь. Эти замедленные планы не были убыстрены впоследствии, поскольку в результате монтажа создавалось ощущение нормальной скорости действия.

Ф. Т. Сцена получилась крайне жестокой.

А. X. Самой жестокой в картине. В дальнейшем демонстрировать насилие столь откровенно уже не нужно — ужасающее воспоминание об этом первом убийстве распространяется и на тревожные эпизоды, следующие далее.

Ф. Т. Однако еще более гармонично, чем убийство, выстроена сцена, в которой Перкинс берется за швабру и тряпку, чтобы уничтожить следы преступления. Общая конструкция фильма являет собой своего рода эскалацию анормального. Постельная сцена, которой открывается картина, сменяется кражей, затем одно преступление следует за другим, и все это венчает психопатия. Каждый эпизод возводит нас на очередную ступень этой лестницы, не так ли?

А. X. Полагаю, так, но, на мой взгляд, героиня Джанет Ли — самая что ни на есть заурядная мещанка.

Ф. Т. Но именно она ведет нас по пути анормального, к Перкинсу и его чучелам птиц.

А. X. Я был до известной степени заинтригован ими: они ведь имеют символический смысл. Очевидно, что Перкинс увлекается таксидермией с тех пор, как набил опилками тело матери. Но, например, с совами связаны иные ассоциации. Совы принадлежат ночному миру; они наблюдатели, а это отсылает к мазохизму Перкинса. Он знает птиц и знает, что они все время следят за ним. Он видит в их знающих глазах отражение собственной вины.

Ф. Т. Можете ли вы согласиться с утверждением, что «Психоз» — экспериментальный фильм?

А. X. Возможно. Но прежде всего я удовлетворен тем, что фильм оказал воздействие на зрителей, и, на мой взгляд, очень важное. Меня никогда не заботит тема фильма, как не заботит и игра актеров; но я проявляю исключительное внимание к процессу съемки, операторской работе, звуковой дорожке и всем техническим элементам, которые заставляют публику вскрикивать. И в «Психозе» этот эффект достигнут наиболее полно. Зрители были захвачены не идеей, не великой актерской игрой и не романом, по которому поставлен фильм. Их увлекло само кино.

Ф. Т. Да, это правда.

А. X. Вот почему я испытываю гордость от сознания того, что «Психоз» больше, чем любая другая моя картина, принадлежит кинематографистам, вам и мне. Чтобы оценить этот фильм по достоинству, нужно рассуждать в терминах, которые мы используем в нашей беседе. Скажут же иначе: «Ужасный фильм. Тема чудовищная, персонажи невзрачные, характеры не прописаны вовсе». Я и сам все это знаю — но я знаю также, что сама композиция картины и то, каким образом рассказана история, вызвали эмоциональный отклик у зрителей всего мира.

Ф. Т. Эмоциональный и даже физический.

А. X. Эмоциональный. Мне безразлично, воспринимают «Психоз» как великую картину или как незначительную. У меня не было намерения внести вклад в кинематограф; я надеялся получить удовольствие от того, что могу сделать с этим материалом — с темой и ситуацией, описанной в романе. Фильм обошелся в восемьсот тысяч долларов — и в этом смысле стал для меня своеобразным экспериментом: смогу ли я снять картину, держась рамок телешоу? Я нанял телевизионную группу, чтобы сделать все очень быстро. Процесс замедлился лишь несколько раз, когда снимались сцены убийства, уничтожения следов и еще ряда событий, для съемки которых требовалось чуть больше времени. Все остальное было снято в телевизионном темпе.

Ф. Т. Я знаю, что вы сами продюсировали «Психоз». Какова же оказалась прибыль?

А. X. «Психоз», как я уже сказал, стоил не более восьмисот тысяч долларов, а прибыль составила около пятнадцати миллионов — на данный момент.

Ф. Т. Это фантастика! Можно ли сказать, что на сегодняшний день это самый успешный ваш фильм?

А. X. Да. И мне хотелось бы пожелать вам того же — сделать картину, которая собрала бы миллионы долларов по всему миру! Картину, в которой вас в первую очередь занимала бы техника, а не содержание и где главную роль играла бы камера. Критиков, конечно, куда больше интересует сценарий, поэтому, снимая подобную картину, вы вряд ли удостоитесь хвалебных рецензий, однако фильмы нужно делать так же, как Шекспир писал свои пьесы, — для публики.

Ф. Т. Это напомнило мне, что «Психоз» есть, некоторым образом, универсальная картина, поскольку она наполовину немая: по крайней мере две части идут вовсе без диалогов. Что, кстати, упрощает проблемы субтитрования и дублирования.

А. X. А вы знаете, что в Таиланде вообще обходятся без этого? Они отключают звук, и где-нибудь возле экрана становится человек, который озвучивает все роли, читая текст на разные голоса.

 

Призрак дома на холме, или История безумия в постклассическую эпоху

(«Психоз» Роберта Блоха — Альфреда Хичкока)

[190]

Существуют произведения, писать о которых — заведомо спорное, проблематичное в самом своем замысле начинание. Сюжет романа, открывающего эту книгу, ныне столь широко известен, а его экранизация давно сделалась объектом столь восхищенного преклонения, столь безудержного цитирования и столь дотошного изучения, что всякий новый текст о творении Блоха — Хичкока поневоле воспринимается как упражнение в риторике, которое необходимо главным образом самому пишущему, желающему разобраться в обилии разноречивых трактовок и соотнести их с собственным восприятием шедевра. Автору нижеследующих заметок, впрочем, представился удобный случай выдать это желание за производственную необходимость. Впервые на русском языке публикуются второй и третий романы «психотической» трилогии Роберта Блоха, из которых читатель сможет узнать подлинную авторскую версию продолжения и окончания истории Нормана Бейтса (версия эта, заметим, в сюжетном отношении сильно отличается от снятых в 1980-е годы киносиквелов культовой картины Альфреда Хичкока). Очевидная запоздалость этого знакомства и пресловутые расхождения книжной и экранной биографий главного героя кажутся уместным поводом вернуться к истокам сюжета, в те времена, когда исходный роман цикла и одноименный фильм только создавались и еще не успели стать «классикой жанра» и архетипами массового культурного сознания. Кроме того, для реанимации темы есть и другой повод: уже во время подготовки данной книги стало известно о том, что в Голливуде зреет проект под условным названием «Альфред Хичкок представляет», посвященный истории съемок того самого, первого «Психоза». Роль сэра Альфреда, как предполагается, исполнит сэр Энтони Хопкинс, а роль его жены Альмы Ревиль — знаменитая британская актриса Хелен Миррен.

Предваряя все дальнейшие рассуждения, заметим, что используемая нами формула «„Психоз“ Блоха — Хичкока» (предполагающая, что первый роман трилогии и его классическая экранизация рассматриваются как двуединый культурно-художественный феномен), разумеется, в известной мере условна. Осознавая эту условность и по необходимости оговаривая объективно существующие различия двух произведений, мы тем не менее полагаем, что избранный нами «синтетический» подход оправдан — хотя бы в качестве изначальной эвристической посылки. Заметим, что, в отличие от фильмов-сиквелов, основанных на оригинальных сценариях, хичкоковский «Психоз» довольно точно следует сюжетным поворотам романа Блоха — его художественная самоценность лежит всецело в области изобразительных решений, продиктованных природой киноязыка, жанровой спецификой триллера и индивидуальными режиссерскими задачами. Кроме того, и книга, и ее экранизация, порожденные одним временем, отмечены известной общностью идеологических установок и стали — независимо от намерений их создателей — выражением коллективного бессознательного эпохи. Наконец, именно успех киноверсии способствовал переходу сравнительно малоизвестного романа в ранг бестселлера и, спустя время, подвиг писателя на создание двух продолжений; тем самым книга и фильм оказались нерасторжимо соединены друг с другом в истории и памяти культуры. Думается, все эти обстоятельства позволяют нам интерпретировать «Психоз» как многоаспектный, но целостный культурный феномен, по необходимости акцентируя его литературное либо кинематографическое измерение.

* * *

Начало истории, рассказанной в «Психозе», положил реальный случай, который вошел в анналы судебной психиатрии и составил впечатляющую страницу в криминальной летописи XX века. Вечером 16 ноября 1957 года розыски бесследно исчезнувшей Бернис Уорден, владелицы магазина скобяных изделий в маленьком городке Плейнфилд в штате Висконсин, привели полицию на ферму 51-летнего местного жителя Эдварда Теодора Гейна, который, судя по некоторым данным, был последним посетителем упомянутого заведения. То, что предстало взорам полицейских, вошедших внутрь, с трудом поддается описанию. Огромный дом слывшего отшельником Гейна, унаследованный им от матери, оказался полон людей — вернее, того, что от них осталось. Полицейские час за часом исследовали пропитанное гнилостным запахом жилище и, вероятно, ощущали себя при этом бродящими по чудовищной кунсткамере, среди экспонатов которой обнаружились кресло, абажур и барабан, обтянутые человеческой кожей, чашка с мумифицированными носами, коробка из-под обуви, полная высохших женских гениталий, пояс из женских сосков, нанизанные на нитку губы, суповая миска из человеческого черепа, десяток других черепов, выставленных в ряд вдоль полки, скальпы, прибитые к стене или упакованные в пластиковые пакеты маски из человеческих лиц, куртка из человеческой кожи, на которой спереди угадывалась женская грудь… Холодильник был полон аккуратно упакованных внутренних органов, а на самом верху высокой кухонной печи взглядам блюстителей закона предстала чашка с плававшим в ней сердцем, позднее идентифицированным как сердце пропавшей Бернис Уорден. На ее тело, обезглавленное, выпотрошенное и подвешенное за лодыжки к балке под потолком, местный шериф Артур Шлей едва не наткнулся в темноте, которая царила внутри пристройки к основной части дома; поначалу он принял его за оленью тушу — в Висконсине как раз открылся сезон охоты на оленей, — и, лишь вглядевшись более внимательно, понял, что именно обнаружил.

Самого хозяина дома помощник шерифа Фрэнк Уорден, сын убитой, нашел мирно спящим в собственном «форде» во дворе одного из соседей (окрестные фермеры нередко предоставляли Гейну, жившему на государственную ренту, работу на своих участках) еще до того, как в его жилище был проведен обыск. Собственно, и задержан-то Гейн был по подозрению в краже из магазина Уорден кассового аппарата; лишь утром, после того как вскрылась жуткая изнанка его тихой уединенной жизни, ему предъявили обвинение в убийстве и начали допрос, который занял много часов, но оказался малорезультативным: подозреваемый по большей части затравленно молчал и лишь иногда ронял скупые и довольно странные фразы. На вопрос о том, зачем он украл кассу, Гейн ответил, что хотел посмотреть, как она устроена; когда его спросили, зачем он учинил такое с Бернис Уорден, последовал тот же ответ. Истина начала приоткрываться после того, как следователи присмотрелись к найденным в его доме книгам, журналам и газетным вырезкам и проанализировали круг его чтения, который оказался весьма своеобразным: Гейн коллекционировал справочники по женской анатомии и порножурналы, собирал статьи о хирургической перемене пола, заинтересованно изучал любую литературу, описывающую расчленение трупов, снятие скальпов и прочие подобные манипуляции (от книг о пиратах и индейцах до пособий по патологоанатомии и криминалистике), отчеты о зверствах нацистов в концлагерях и — что обратило на себя особое внимание следствия — раздел некрологов в местной прессе. Последнее обстоятельство напрямую перекликалось с неожиданным заявлением Гейна о том, что он совершил лишь одно убийство, а все прочие останки (принадлежавшие, по мнению судебных медиков, не менее чем пятнадцати женщинам) были взяты им с окрестных кладбищ.

Дальнейшее расследование, потребовавшее массового вскрытия местных захоронений, фактически подтвердило его слова. (Выяснилось, правда, и другое: помимо Бернис Уорден, на совести Гейна была по крайней мере еще одна жертва — 51-летняя Мэри Хоган, владелица паба в соседнем с Плейнфилдом городке Пайн-Гроув, бесследно пропавшая 8 декабря 1954 года; именно ей принадлежала одна из масок, найденных в его доме.) История, затронувшая родственные чувства множества людей, выплыла наружу, повергнув округ, штат, да и всю страну в состояние шока. Имя Гейна попало в сводки национальных новостей, город наводнили репортеры со всех концов Америки, к его ферме началось настоящее паломничество. Сам Эдвард Гейн тем временем был доставлен из тюрьмы города Ваутома, где проходили допросы, в центральную больницу штата в Ваупуне для проведения детального психиатрического обследования, и — пока газеты наперебой смаковали подробности дела «плейнфилдского расчленителя» (зачастую придуманные, как, например, его склонность к каннибализму), а то, что не могло стать достоянием газет в пуританской Америке пятидесятых (факт осквернения могил, предположения о некрофилии и инцесте), циркулировало в виде слухов, сплетен и шуток, — перед врачами постепенно приоткрывалась история вполне фрейдистского содержания. Властная, деспотичная, фанатично религиозная мать, почти сорок лет эмоционально и сексуально подавлявшая своего сына; тихий, забитый, психически ущербный отец-алкоголик, которого она пережила на пять лет; погибший при невыясненных обстоятельствах старший брат; замкнутое, отъединенное от окружающего мира существование на богом забытой ферме, вне людей и событий. Собственно, только после смерти Августы Гейн, последовавшей 29 декабря 1945 года, «маменькин сынок» Эдди стал наконец Эдвардом Теодором Гейном, странным, чудаковатым, но все же хоть сколько-то общественным существом. Именно в день похорон матери, 1 января 1946 года, он навсегда запер и запечатал ее спальню и наглухо заколотил дверь лестницы, которая вела на второй этаж, в мир его детства, в прошлую жизнь, где он был «слабаком» и «придурком», способным жить лишь материнским умом. (Именно в таком виде и нашла эти помещения полиция Плейнфилда спустя одиннадцать с лишним лет.) Он сделал попытку вырваться из плена вынужденной пассивной социопатии, в котором пребывал долгие годы: обзавелся подержанной автомашиной, стал захаживать в местные пабы и перебрасываться парой-другой фраз с тамошними завсегдатаями, начал общаться с соседями-фермерами, нанимавшими его для разных работ, и даже сидеть с их детьми, когда сами они были заняты уборкой урожая… Вот только параллельно с этой дневной жизнью он вел и ночную, куда более экзотическую: посещал близлежащие кладбища, сдирал кожу с недавно захороненных женщин, возрастом и обликом схожих с Августой Гейн, шил из нее одежду, в которой гулял по дому, воображая себя то собственной матерью, то кем-либо еще. Болезненно обостренный для подобного возраста интерес к человеческой сексуальности входил в неразрешимое противоречие с усвоенными от матери одиозными представлениями о глубокой порочности окружающего мира, а собственная мужская природа — с навязчивым стремлением «присвоить» маняще-недоступный феномен, которым была для Гейна анатомия противоположного пола (отсюда его интерес к транссексуальным сюжетам). Результатом стала диссоциация личности, сопровождаемая потерей контроля над своими действиями и расстройством памяти, следствием которых явились совершенные Гейном убийства. Такой вывод сделала обследовавшая его психиатрическая комиссия, огласившая 6 января 1958 года свое заключение, в котором Эдвард Теодор Гейн признавался «шизофреником и сексуальным психопатом», не способным отвечать за свои действия и не могущим быть преданным суду. Несмотря на негодование и протесты родственников его жертв, Гейн был оставлен в лечебнице. Спустя десять лет, благодаря давлению, оказанному на власти штата со стороны общественности, он все же предстал перед судом присяжных, который 14 ноября 1968 года признал его виновным в убийстве первой степени по делу Уорден, но не подлежащим уголовной ответственности вследствие умственного расстройства в момент совершения преступления.

Психоаналитическая подноготная сенсационного дела Гейна обрела известность в последовавшие за убийствами десятилетия, когда о главном герое плейнфилдских событий был написан ряд документальных книг. В конце пятидесятых же муссировались главным образом полупародийные домыслы о людоедстве «висконсинского волка». Тем удивительнее, сколь многое из подлинных обстоятельств и скрытых мотивов этой истории угадал сорокалетний американский писатель, живший менее чем в сорока милях от Плейнфилда, случайно прочитавший о ней в местной газете и сделавший ее основой своего очередного романа.

* * *

К тому моменту, когда в прессе появились первые скупые сообщения о плейнфилдском расчленителе и его «музее ужасов», Роберт Альберт Блох, житель маленького городка Вейавега в штате Висконсин, в прошлом сотрудник рекламного агентства, был довольно известным в кругу поклонников фантастической и «черной» литературы прозаиком, автором свыше сотни рассказов и нескольких романов, внесшим определенную лепту в продолжение «ктулхианской» мифологии великого Говарда Филлипса Лавкрафта, основоположника современной хоррор-литературы, который двадцатью пятью годами раньше лично благословил его на писательский путь. Из рассказов Блоха широкому читателю более других был памятен «Искренне ваш, Джек Потрошитель» (1943), в котором автор перенес печально знаменитого убийцу Викторианской эпохи в американскую действительность сороковых годов, а среди его романов выделялся дебютный «Шарф» (1947) — история о некоем Дэниэле Морли, писателе, сценаристе и по совместительству серийном душителе женщин. Успех «Шарфа» был развит сразу тремя романами («Паутина», «Похититель», «Воля к убийству»), выдержанными в жанре детективного триллера и опубликованными один за другим в 1954 году; сюжет каждого из них также имел прочную психопатологическую подоплеку. Во всех упомянутых произведениях происходящее представлено интроспективно, изнутри преступного или подверженного болезни сознания; все они построены как повествования от первого лица. В случае с «Джеком Потрошителем» эта повествовательная форма, традиционно пользующаяся особым читательским доверием, стала инструментом остроумной нарративной игры и позволила писателю создать в тексте эффект обманутого ожидания: оригинальная концовка истории открывала читателю, что втянутый в поиски легендарного убийцы психиатр Джон Кармоди, от лица которого велся рассказ, и есть сам Потрошитель. Подобные игры с повествовательной точкой зрения впоследствии получили продолжение в «Психозе».

Как неоднократно утверждал в позднейших интервью и автобиографии сам Роберт Блох, в обстоятельствах дела плейнфилдского маньяка его больше всего поразило то, что кипучая некрофильская деятельность и вполне очевидные признаки безумия Гейна столь долго не замечались людьми, по соседству с которыми он жил, и выплыли наружу, в общем-то, случайно. «Тихий дурачок» с уединенной фермы любил порассуждать в местных барах о снятии скальпов и опытах над узниками концлагерей, но окружающие считали это проявлением своеобразного «черного» юмора, присущего Гейну; юмор, конечно, странноват, говорили они, но сам по себе старина Эдди — добрая душа, он и мухи не обидит. Не что иное, как самоуспокоенность и святая ненаблюдательность обывателя позволили безумию Гейна оставаться неукрощенным столь долгое время, и это стало одной из граней содержания романа, который Блох принялся сочинять, едва прочитал первые газетные сообщения о случившемся в маленьком городке в тридцати девяти милях от Вейавеги. С самого начала работы над книгой он сделал акцент не на кровавых и жутких подробностях, а на идее раздвоенного сознания и, как следствие, «двойной» жизни, жизни, у которой есть ночная, тайная, заповедная для окружающих сторона. Именно это имел в виду Блох, когда говорил в своих интервью, что роман основан не на истории Гейна, а на ситуации. Собственно истории (и тем более предыстории) он тогда не знал и не мог знать — она в то время лишь начинала приоткрываться тем, кто расследовал дело, — однако он не сомневался в том, что у случившегося была серьезная психоаналитическая подоплека; именно психоаналитические мотивировки он и положил в основу сюжета, сохранив или слегка видоизменив то немногое, что ему было известно. Эдипов комплекс, толкнувший Нормана Бейтса на убийство матери и ее любовника, извлечение ее тела из могилы и превращение его в чучело, прогрессирующее раздвоение личности, при котором муки преступной совести и проявления сыновней заботы чередуются со вспышками ревности «материнской» половины сознания, а страстное желание вести нормальную жизнь взрослого мужчины — с трансвестийными переодеваниями и жестокими убийствами молодых женщин в состоянии амнезийной фуги, — весь этот криминально-психопатологический замес взят не из реальной жизни, а «из собственного больного воображения», как признавался позднее со здоровой самоиронией автор романа.

Подобный сюжет, уводивший в самое сердце внешне благополучной провинциальной американской тьмы, открывал перед тем, кто его сочинил, возможность поиграть в свои любимые повествовательные игры и основательно поводить читателя за нос, как можно дольше сохраняя главную тайну книги, связанную с личностью матери Нормана. И возможность эта не была упущена. Отказавшись от перволичной формы повествования, характерной для его прежних романов, Блох все же сохранил ее элементы в своем по видимости объективном изложении событий и создал довольно хитроумно построенный текст, запирающий читательское сознание вплоть до самой развязки в нарративную ловушку. Рассуждая в терминах теории повествования, можно заметить, что безличный и безымянный рассказчик истории Нормана Бейтса является классическим ненадежным рассказчиком — во всяком случае не более надежным, чем сам Норман, эмоционально и в подробностях описывающий посетителям мотеля свою жизнь с престарелой матерью, которой в действительности давно нет в живых. Этой ненадежностью отмечен целый ряд сцен «Психоза», которые вроде бы претендуют на достоверность, но в которых фантомы шизофренического сознания героя представлены как нечто существующее в реальности. В этих сценах видение рассказчика, по сути, вытесняется видением Нормана и повествование, формально оставаясь объективным изложением событий, на деле начинает вестись с точки зрения последнего. Именно на эти эпизоды романа досадовал в свое время французский режиссер и кинокритик Франсуа Трюффо, вознамерившийся сравнить фильм Альфреда Хичкока с литературным первоисточником. «Я прочел роман, по которому поставлен „Психоз“, и меня смутили содержащиеся в нем уловки, — признавался он Хичкоку в беседе, фрагмент которой публикуется в настоящей книге. — Например, там есть пассажи такого рода: „Норман сел подле Мамы, и они начали разговор“. Но, поскольку ее не существует, это сбивает читателя с толку…». Между тем смысл подобных «уловок» очевиден: как и соответствующие эпизоды фильма, они, конечно, работают на неожиданный, обескураживающий финал, до наступления которого читатель, согласно авторской задумке, должен пребывать в убеждении, что жильцов в доме на холме — двое.

Образу мрачного, уединенного, хранящего зловещие тайны дома создатель «Психоза» подобрал контрастную пару в виде дешевого придорожного мотеля, который является своего рода магнитом, притягивающим в логово психопата новые жертвы. Именно там впервые в рамках романного действия вырывается на волю безумие Нормана, жертвой которого становится Мэри Крейн, секретарша фирмы по торговле недвижимостью, сбежавшая с 40 000 долларов, доверенными ей боссом и достойными, на ее взгляд, лучшего применения, чем сделаться приданым дочери одного из клиентов. Побег в новую жизнь заканчивается для нее в конце третьей главы прибытием в смерть, и читатель, уже успевший немного узнать героиню, проникнуться к ней определенным сочувствием и предположить, что, возможно, она-то и есть главное действующее лицо книги, оказывается сбит с толку, воспринимая столь резкий обрыв персонажной линии как странный повествовательный тупик. Но на самом деле линия Мэри Крейн играет очень важную роль в общей композиционно-смысловой структуре романа — уже хотя бы потому, что завершающий эту линию диалог девушки с Норманом дает автору возможность более рельефно очертить образ подлинного главного героя «Психоза», а самому герою позволяет сделать признание, которое касается не только его, но и пустившейся во все тяжкие героини: «Временами каждый из нас бывает слегка не в себе». Эта формула, в известном смысле уравнивающая одержимость Мэри и сумасшествие Нормана, становится лейтмотивом романа, а затем и всей «психотической» трилогии Блоха.

Написанный вчерне за шесть недель, а окончательно завершенный в конце 1958 года, «Психоз» был отослан автором в Нью-Йорк своему литературному агенту Гарри Альтшулеру и в скором времени принят к публикации издательством «Саймон энд Шустер». Книга вышла в свет летом 1959 года, но еще 19 апреля в «Нью-Йорк таймс бук ревью» появилась хвалебная рецензия писателя и литературного обозревателя Энтони Бучера, назвавшего роман наглядным доказательством того, что «правдоподобная история психического заболевания способна вселить в душу более леденящий страх, чем все темные ужасы, которыми могли бы поразить нас По и Лавкрафт, даже если бы они стали соавторами». И почти немедленно к Альтшулеру обратился представитель агентства «Эм-си-эй» Нед Браун с предложением о приобретении прав на экранизацию «Психоза»; чьи именно интересы он представлял, агент удержал в тайне. Переговоры завершились в середине мая на сумме в 9000 долларов, после чего автор романа узнал имя покупателя. Придуманную им историю намеревался перенести на киноэкран Альфред Хичкок.

* * *

Выбор Хичкоком в качестве литературной основы своего нового фильма именно «Психоза» казался неожиданным, странным и откровенно неудачным подавляющему большинству людей, сколь-либо причастных к его проектам. Руководители студии «Парамаунт», по контракту с которой режиссер в то время работал и для которой успел поставить пять картин, были обескуражены его намерением делать подобный фильм — по их мнению, это был абсолютно нехичкоковский материал. Они видели в британском мэтре, с 1940 года работавшем в Голливуде, мастера шпионских либо детективных историй, полных саспенса и фирменного авторского черного юмора, рассчитанных на широкого зрителя и предполагавших участие ведущих кинозвезд того времени (Джеймса Стюарта, Кэри Гранта, Грэйс Келли), солидный бюджет и соответствующие кассовые сборы. Сюжет о безумном владельце мотеля, убивающем своих постояльцев, к тому же приправленный сексуальными перверсиями, не имел со всем этим ничего общего.

При этом противники нового проекта как-то упускали из виду, что кроме упомянутых шпионских триллеров и комедий среди сорока шести фильмов, снятых Хичкоком на тот момент, были и ленты совершенно иного плана — в том числе «Жилец» (1926), который представлял собой вариацию истории Джека Потрошителя и при этом, по словам самого режиссера, был его первой полноценной авторской работой, «Ребекка» (1940), полная фрустрации и мучительных наваждений, связанных с призраками прошлого, «Тень сомнения» (1943), главный герой которой — серийный убийца одиноких вдов, скрывающийся от правосудия, «Завороженный» (1945), явившийся попыткой «поставить первый разумный фильм о психоанализе» и изображающий героя, находящегося в состоянии амнезического шока, наконец, «Головокружение» (1958) с его не менее «завороженным» центральным персонажем, который одержим «некрофильским» стремлением вернуть некогда любимую им женщину «из царства мертвых» (именно так называется роман, по которому поставлен фильм). Даже из этого беглого обзора мотивов и ситуаций хичкоковского кинематографа 1920–1950-х годов очевидно, что появление в планах режиссера истории, подобной истории Нормана Бейтса, — не простая случайность: сюжеты и темы такого рода интересовали его очень давно, более того, именно закоулки человеческой души, скрытые от посторонних глаз пружины человеческого поведения, соотношение истинного, подчас весьма неприглядного облика человека и его благообразной социальной маски Хичкок исследовал едва ли не в каждой своей картине, независимо от ее жанра. Что же касается насильственных смертей, то они присутствуют почти во всех фильмах мастера (один из них, снятый в 1930 году, носит лаконичное название «Убийство»), и его известная реплика насчет трупа в карете Золушки, оброненная в год выхода «Психоза» на экран, была шуткой только отчасти.

Впрочем, весьма вероятно, что студийные боссы ни о чем подобном не забывали — равно как и о том, что несколько предыдущих миграций Хичкока на иные жанровые территории не имели успеха у публики, в сознании которой его имя ассоциировалось с полными событийной динамики и ярких, опасных ситуаций триллерами или, на худой конец, с авантюрно-ироническими детективами наподобие «Поймать вора» (1955). Поставленная в том же году «черная» комедия «Неприятности с Гарри» и философическое «Головокружение» (1958), по сути, провалились в прокате, так же как и основанный на реальных событиях и снятый в документальной манере фильм-расследование «Не тот человек» (1956). Запускать в производство еще один «фильм Хичкока, основанный на реальных событиях», да к тому же изобилующий психопатологией и кровавыми сценами (уместными для лент Роджера Кормана и прочего малобюджетного кино категории «Б», но никак не для режиссера, только что снявшего «К северу через северо-запад» стоимостью 3,3 миллиона долларов), руководство «Парамаунт» решительно не хотело.

Меж тем Хичкок, стремившийся уйти от самоповторов, не желавший быть заложником одного, пусть даже весьма популярного жанра и снимать из фильма в фильм одних и тех же, пусть даже любимых им самим и публикой звезд вроде Стюарта и Гранта, выказал непреклонную решимость осуществить свой замысел. Получив от «Парамаунт» отказ в крупном бюджете, а затем и в возможности работать в павильонах студии, он взялся лично финансировать и продюсировать картину, утвердив в качестве производящей компании основанную им в 1955 году «Шэмли продакшнс», которая уже около четырех лет готовила короткие получасовые сюжеты для его телевизионного проекта «Альфред Хичкок представляет»; за «Парамаунт», согласно договору, оставались только права на дистрибуцию будущего фильма. Компактной, мобильной телевизионной группе предстояло снять полнометражное кино, держась финансовых и временных рамок телешоу — такую амбициозную задачу поставил себе и своим сотрудникам режиссер. Надо сказать, что многие из его коллег, помощников и друзей, например, сопродюсер Герберт Коулман и работавшая с Хичкоком начиная с 1935 года Джоан Харрисон, глава «Шэмли продакшнс», были обескуражены его замыслом не меньше, чем руководство «Парамаунт», и откровенно не верили в успех эксперимента: Коулман ближе к осени покинул проект, а Харрисон, по слухам, без обиняков заявила мэтру, что на этот раз он «зашел слишком далеко». Насколько далеко Хичкок собирался зайти на самом деле, в то время знал только он один.

* * *

«…Ни один режиссер, и прежде всего Хичкок, не убьет главного героя в самом начале фильма», — утверждает американский писатель и кинорежиссер Фрэнк Де Фелитта в своем романе «Похоронный марш марионеток» (1990), события которого вращаются вокруг личности и кинематографа Хичкока и который, по сути, является авторским трибьютом великому режиссеру. Сказано это по поводу «Головокружения», однако в «Психозе», снятом всего через два года после него, Хичкок нарушил упомянутое правило — он убил звезду пусть не в начале, но в первой трети фильма, тем самым выведя в главные герои другое действующее лицо и начав рассказывать совсем другую историю. Разумеется, этот оригинальный сюжетный поворот, как и вся повествовательная конструкция фильма в целом, восходит к литературному первоисточнику, и, согласно признанию самого режиссера и свидетельствам его коллег, именно он явился основным доводом в пользу постановки. «…Меня привлекла и определила мое решение снимать эту картину внезапность убийства в душе, ставшего, как говорится, громом среди ясного неба», — делился Хичкок в беседе с Трюффо. Об этом же вспоминал Нед Браун, агент «Эм-си-эй», занимавшийся покупкой прав на экранизацию книга: «Хич был очарован идеей, в соответствии с которой история начинается как рассказ о дилемме девушки, а затем, после ужасающего убийства, обращается в нечто совсем другое». Однако нельзя не заметить, что в фильме (равно как и в литературном сценарии, написанном Джозефом Стефано) перелом в развитии действия воспринимается острее и выглядит более неожиданным — по очень простой причине: в отличие от Блоха, посвятившего первую главу романа Норману Бейтсу и его воображаемой матери и лишь затем, во второй главе, явившего на авансцену сюжета Мэри Крейн, Хичкок сразу начал с «дилеммы девушки» и вместо чередования персонажных линий и точек зрения выстроил события в логической и хронологической последовательности. Линейная композиция превратила всю первую треть фильма в тотальную «обманку», цель которой, по словам режиссера, — «сознательное отвлечение зрительского внимания, для того чтобы последующее убийство произвело более сильное впечатление». Тем самым Хичкок добился абсолютной чистоты эффекта, к которому так стремился Блох, — чтобы читатель, добравшись до конца третьей главы, воскликнул: «Мы ее потеряли! Бог мой, что теперь?» О том, насколько важным было для Хичкока именно такое восприятие этой сцены, свидетельствуют два факта: по выходе книги в свет он поручил своей помощнице Пегги Робертсон скупить у издателя и в книжных магазинах как можно большее количество экземпляров (заметим, десятитысячного тиража!), а во время первых просмотров, по его собственному признанию, «настаивал на том, чтобы опоздавших зрителей не пускали в зал до начала следующего сеанса, — иначе они понапрасну ждали бы появления на экране Джанет Ли <исполнительницы роли Крейн. — С. А.> уже после того, как она исчезла из сюжетного действия картины».

Как справедливо отмечают многие кинокритики, эпизоды убийств в «Психозе» вовлечены в виртуозную игру не только сюжетными, но и жанровыми ожиданиями зрителя. Где-то на полпути между книгой и фильмом героиня, которой так и не довелось стать главной в этой истории, сменила имя (в картине Хичкока ее зовут не Мэри, а Мэрион Крейн), между постелью любовника и бегством из города — сменила белый лифчик на черный (деталь, символизирующая, конечно, ее виновность, утрату нравственной чистоты), а между комнатой собственной квартиры и ванной комнатой первого номера в мотеле Бейтса незаметно для самой себя сменила жанр, по законам которого существовала, умудрившись «угодить из своего детектива в чужой фильм ужасов». Игра с мотивами и образами криминального кино продолжается с появлением разыскивающего Мэрион частного детектива Арбогаста, чьи облик и занятия хотя и взяты слово в слово из книги Блоха, на экране выглядят едва ли не цитатой из нуар-триллера сороковых годов. Но едва намеченный сюжет «черного» фильма внезапно и кроваво перечеркивается кошмаром дома на холме, который и составляет жанровую доминанту «Психоза»: роковая блондинка, с которой беспринципный нуаровый герой закручивал неотвратимо гибельный роман, давно покоится в болоте вместе с фабульно ненужными деньгами, и детектив, взойдя на лестницу-голгофу, получив ножевой разрез через все лицо и пересчитав ногами ступеньки, отправляется туда же. В иррациональном мире «Психоза», где, в отличие от нуара, правит вовсе не рок, а остролицый шизофреник-случай с тесаком в руке, «черный» сюжет может состояться лишь виртуально и замогильно — по ту сторону черной болотной воды.

Что, однако, не мешает различить отчетливый нуаровый след в мотивной структуре, визуальной ткани и самой творческой истории картины. В «Психозе» ясно ощущаются переклички с известным «черным» фильмом Анри Жоржа Клузо «Дьяволицы» (1955), поставленным по мотивам детективного романа французских писателей Пьера Буало и Тома Нарсежака «Та, которой не стало» (1952). Известно, что Хичкок намеревался сам экранизировать эту книгу, но опоздал с приобретением прав всего лишь на сутки. Он впрочем, частично «отыграл» ситуацию в свою пользу, убедив «Парамаунт» купить для него права на другой роман Буало — Нарсежака, «Из царства мертвых» (1954), который впоследствии лег в основу «Головокружения». И все же громкий успех «Дьяволиц», получивших ряд престижных премий как в Европе, так и в Америке и принесших Клузо славу «галльского Хичкока», явно вызывал у последнего острое чувство досады из-за нелепо упущенного шанса перенести на экран глубоко близкую ему историю. Едва ли можно сомневаться в том, что во время съемок эпизодов убийства в ванной комнате мотеля и последующего затопления машины с телом Мэрион Крейн перед мысленным взором Хичкока проигрывались похожие сцены фильма Клузо (очень возможно, что в период написания своего романа их проигрывал в уме и сам Роберт Блох, называвший «Дьяволиц» своей любимой кинокартиной и признавшийся однажды, что, если бы у него была возможность выбирать постановщика «Психоза», из всех режиссеров того времени он остановил бы свой выбор на Хичкоке… или на Анри Жорже Клузо). Добавим, что меры предосторожности, принятые Хичкоком, дабы предотвратить возможное спойлерство, явно перекликаются с финалом «Дьяволиц», в котором после слова «Конец» на экране появлялась надпись: «Не уподобляйтесь ДЬЯВОЛИЦАМ! Не лишайте удовольствия ваших друзей, которые могут проявить интерес к этому фильму. Не рассказывайте им о том, что вы только что увидели. Спасибо вам от их имени».

Другое несомненное и ясно читающееся в образной партитуре фильма влияние оказала на «Психоз» «Печать зла» (1958) Орсона Уэллса — последний великий нуар, поставивший жирную точку в истории жанра и в голливудской карьере самого режиссера. Из уэллсовского фильма в картину Хичкока перешли художник-постановщик Роберт Клэтуорти, актер Морт Миллз (в «Печати зла» сыгравший помощника окружного прокурора Эла Шварца, а в «Психозе» — полицейского, который учиняет Мэрион Крейн допрос на пустынном шоссе) и восходящая звезда американского кино Джанет Ли, которой пришлось вновь, как и в «Печати зла», сыграть женщину, становящуюся объектом брутального нападения в дешевом, отстоящем от оживленных дорог мотеле (в фильме Уэллса ее героине, впрочем, удается выжить). Но, пожалуй, самое примечательное соответствие — это чокнутый служащий упомянутого мотеля, чей образ трансформируется из трагикомического придурка, выведенного Уэллсом всего в нескольких эпизодах, в шизофреника-убийцу с вызывающим обманчиво спокойные ассоциации именем, который не переставая выясняет отношения с собственным подсознанием.

Худощавый, нервный, угловатый Норман Бейтс (психофизический тип, явно подсказанный субтильным персонажем из «Печати зла»), сыгранный 27-летним Энтони Перкинсом (1932–1992), не имеет ничего общего с толстоватым сорокалетним очкариком, описанным в романе Блоха. Для актера, который до «Психоза», как правило, представал на экране в амплуа наивного, порывистого романтического героя, эта роль ознаменовала радикальную смену имиджа. Хичкок, вне всяких сомнений, сознательно обыгрывает контраст между прежним амплуа и хрупкой интеллигентной внешностью Перкинса, с одной стороны, и потаенной сущностью персонажа, с другой. Эта изнаночная сторона его натуры, явленная во всей своей полноте лишь в финале картины, впервые приоткрывается нам возле маленького отверстия в стене между задней комнатой конторы мотеля и номером Мэрион Крейн, через которое Норман подглядывает за ней (как, по-видимому, подглядывал прежде за другими женщинами), после чего и происходит пробуждение «материнской» половины его личности. В романе Блоха вокруг этого глазка в стене выстроена целая сцена с внутренним монологом Нормана; у Хичкока она сведена к короткому, в несколько секунд, эпизоду, который, однако, задает один из ключевых мотивов фильма и хичкоковского кинематографа в целом.

О вуайеризме как важнейшем смысловом аспекте «Психоза» писали уже первые его интерпретаторы, в частности французский критик Жан Душе в статье «Хич и его публика», напечатанной в год выхода фильма на экран. Об этом же спустя несколько лет говорил и сам режиссер, беседуя с Франсуа Трюффо, причем не столько в связи с Норманом, сколько в связи с позицией зрителя, который становится Подглядывающим Томом уже в первых кадрах картины, заглядывая вместе с камерой в окно гостиничного номера, где лежат в постели Мэрион Крейн и Сэм Лумис. Собственно, ничего нового в подобной трактовке на тот момент уже не было: за шесть лет до «Психоза», в 1954 году, Хичкок посвятил вуайеристской природе кино отдельный фильм, герой которого — временно прикованный к инвалидному креслу фоторепортер — от нечего делать наблюдает за соседями, живущими в доме напротив, и приходит к выводу, что один из них убил свою жену. В одержимости героя «Окна во двор», жадно всматривающегося в чужую частную жизнь, но — вследствие травмы — не способного как-либо повлиять на события, воплотилась стратегия идеального кинозрителя, а сам фильм стал, по мысли режиссера, «чистейшим выражением идеи кинематографа». Впоследствии тезис о вуайеристской природе зрительского взгляда (в середине 1970-х годов интерпретированного в тендерном ключе как активно-ищущий, хищнический взгляд — воплощение доминирующего в традиционной западной культуре мужского типа удовольствия) стал если не общепринятым, то по крайней мере широко распространенным в кинотеории, и именно от него в той или иной мере отправляется большинство сколь-либо серьезных исследований хичкоковских фильмов.

Сцена с пресловутым глазком, соответственно, сама по себе может считаться эмблематичной для кинематографа Хичкока. Однако режиссер не просто изображает ситуацию подглядывания, — обращая объектив к отверстию в стене и замещая героя-вуайера кинокамерой, он ставит в эту ситуацию нас, он делает зрителей «соучастниками извращения». Эта подстановка аудитории на место Нормана и, как следствие, ее частичная идентификация с ним (с его взглядом, с его действиями, с его персонажной линией) находят развитие в эпизоде затопления автомобиля, выявляющем «двусмысленный и раздвоенный характер зрительского желания»: с одной стороны, зритель отдает себе отчет в том, что у него на глазах скрывают следы преступления, но, с другой стороны, когда машина на мгновение перестает погружаться в болото, он инстинктивно испытывает тревогу, означающую, что «его желание тождественно желанию Нормана» и что «его безучастность всегда была неискренней». В этот момент зритель ощущает солидарность с действиями героя, молчаливо признавая изначальный вуайеристский характер своего интереса, который находится по ту сторону этики и закона. («Зрительские эмоции не всегда имеют высоконравственную природу», — замечает по этому поводу Ф. Трюффо.) Идентификация аудитории с Норманом перестает быть возможной с того момента, когда становится известно, что, вопреки его утверждениям, его матери давно нет в живых; всякое доверие к герою утрачивается, и к финалу зрителя ведет чистое любопытство, вполне «детективный» по своему эмоциональному содержанию интерес к разгадке тайны дома на холме.

Разгадке, с которой связан еще один неожиданный поворот сюжета и которая означает исчезновение из фикциональной вселенной «Психоза» еще одного персонажа.

* * *

Одной из характерных особенностей хичкоковского кинематографа является динамическое напряжение между событийным рядом и аллегорическим содержанием, создаваемым визуальной тканью фильма. Повествовательную конструкцию «Психоза» (в целом повторяющую построение книги Блоха) образуют несколько не связанных друг с другом или противоречащих друг другу историй: история Мэрион, едва успев начаться, внезапно обрывается, сменяясь историей деспотичной матери и подавляемого ею сына, за которой в свою очередь скрывается история психопата-матереубийцы со сложной структурой бреда; собственно, в соединении этих разнородных историй в единое фильмическое целое и состоит «подрывной эффект» игры со зрительскими ожиданиями, которая, согласно замыслу режиссера, является необходимым элементом поэтики «Психоза». Однако визуальный ряд, просчитанный (как всегда у Хичкока) едва ли не с математической точностью, устанавливает — поверх этих неожиданных сюжетных и жанровых сломов — систему символических соответствий между различными частями картины, окутывает все изображаемое на экране плотной сетью эквивалентностей и уподоблений, которые, возможно, не замечаются при первом, «ознакомительном» просмотре, но тем не менее обеспечивают глубинное смысловое единство фильма, выводя его на уровень экзистенциальной метафоры.

Покадровый анализ, неоднократно проводившийся исследователями Хичкока, обнаруживает уже в первой («обманной») трети повествования многочисленные образно-ситуативные отсылки к тому, что будет показано в дальнейшем. В офисе фирмы, который Мэрион навсегда покидает вместе с деньгами на десятой минуте фильма, позади ее стола на стене висят две картины, одна из которых изображает пустынную дорогу, очень похожую на ту, где ее позднее остановит полицейский, а другая — озеро или болото, идентичное тому, куда отправит ее труп Норман Бейтс. Подержанная машина, которую героиня приобретает, дабы сбить со следа полицию, имеет номерной знак NFB-418; буквы в этом номере — не что иное, как инициалы Нормана Фрэнсиса Бейтса. Наконец, сцена убийства в душевой — при всей ее ошеломляющей неожиданности с точки зрения сюжета — визуально подготовлена на двадцать пятой минуте картины: движения дворников по стеклу машины Мэрион на фоне струй дождя через двадцать минут повторяются в виде взмахов ножа сквозь струи воды из душа. Эти параллели, перечень которых может быть заметно длиннее приведенного здесь, в аллегорическом измерении фильма прочитываются как знаки судьбы, как предвестия смерти, ожидающей героиню. Вот только сорвавшаяся с насиженного места, одержимая мечтой о лучшем будущем и последовательно погружающаяся во тьму беглая воровка не способна замечать подобные знаки и воспринимает полицейского, допрашивающего ее на шоссе, как врага, как анонимное воплощение безликого и безразличного Закона, который может помешать ее планам, а не как ангела-хранителя, посланного Провидением, чтобы остановить ее стремительное приближение к гибели. И наоборот, в Нормане Бейтсе, который в этот же вечер станет ее убийцей, она видит родственную душу и решается в разговоре с ним на некое подобие исповеди.

И действительно, несмотря на принадлежность этих персонажей к различным событийным мирам, в аллегорическом смысле Норман есть продолжение Мэрион (той Мэрион, которую мы видим с момента кражи денег), что подчеркнуто перекличкой их имен, каждое из которых — частичная анаграмма другого. Оба они не те, кем стараются казаться, оба, по выражению Нормана, «слегка не в себе». Аллегорический сюжет фильма строится как стадиальная смена персонифицированных и визуализированных психопатологических состояний, как переход от невроза, который олицетворяет Мэрион с ее эскапистским страхом перед будущим, социумом, законом, к психозу, который носит в себе Норман Бейтс, окруженный чучелами мертвых птиц и кошмарами прошлого, подчинившими себе его настоящее. В этом смысле исключительно важен — как в свете истории Мэрион, так и с точки зрения общей повествовательной конструкции «Психоза», — вышеупомянутый разговор между героями, происходящий за импровизированным ужином в задней комнате конторы мотеля: разговор о «капканах» (дословно «приватных клетках» (private traps)), в которые, по словам Нормана, жизнь загоняет каждого из нас и откуда никому не дано выбраться. На его реплику: «Временами каждый из нас бывает слегка не в себе. Вы не согласны?» — Мэрион отвечает: «Да, и одного раза может оказаться вполне достаточно. Благодарю вас, — а затем добавляет: — Завтра меня ждет долгий путь. Обратно в Феникс. <…> Я попала в свой капкан там; я хочу вернуться и попытаться себя из него вытащить. Пока еще не поздно». Ее ответ ясно говорит об отрезвляющем эффекте встречи с Бейтсом: Норман «показывает ей бездну, ожидающую ее в конце пути, — она видит в нем зеркальное отражение своего собственного будущего; опомнившись, она решает вернуться к нормальной жизни». Душ, который Мэрион затем принимает, символизирует, как неоднократно отмечалось исследователями Хичкока, ее очищение от греха, за которым на сюжетном уровне должно последовать возвращение похищенных денег и реинтеграция в социум. Однако психотическая машина убийства уже запущена, и душу, под который встает героиня, суждено стать самым знаменитым в истории мирового кино. В то время как детективный и психопатологический потенциал истории Мэрион практически исчерпан, основная история — история Нормана — еще только набирает обороты, переключая повествование в иной регистр: «истерия повседневной капиталистической жизни», которую олицетворяла убитая героиня, сменяется ее «психотической изнанкой: кошмарным миром патологических преступлений». С этой точки зрения убийство — при всей его внешней немотивированности — выглядит совершенно закономерным: более сильная одержимость вытесняет из сюжета более слабую (подобно тому как в финале фильма более сильная «материнская» половина личности Нормана вытесняет остатки его собственного «я»). На аллегорическом уровне, впрочем, гибель Мэрион (равно как и смерть Арбогаста) может быть интерпретирована иначе — как проявление универсального закона хичкоковской вселенной, где «жестокий, непостижимый и своенравный Бог садистски играет человеческими судьбами», избирая инструментом этой смертоносной игры кого пожелает; в «Психозе» его орудием становится N. F. В., человек — автомобильный номер, воплощение случайности, механистичности и равнодушия судьбы.

* * *

Размышляя о поэтике «Психоза», нельзя не отметить той огромной роли, которую играет в нем — как, впрочем, и в других картинах Хичкока — специфическая организация художественного пространства. Известно, что основной пространственный образ фильма — готическая вертикаль старинного особняка на холме, перечеркнутая горизонталью современного придорожного мотеля, — восходит к работе американского живописца Эдварда Хоппера «Дом у железной дороги» (1925) (железнодорожное полотно с хопперовской картины художники-постановщики «Психоза» Роберт Клэтуорти и Джозеф Хёрли обратили в линию крыши мотеля, сохранив при этом большую часть архитектурных деталей высящегося над ним дома). Эти декорации, выстроенные на студии «Юниверсал», на территории которой в основном и проходили съемки фильма, впоследствии сделались эмблематичными для «норманбейтсовского» сюжета: они стали местом действия нескольких сиквелов «Психоза» и неизменно воспроизводятся на обложках зарубежных изданий романов Роберта Блоха, включенных в настоящий том, а также на обложке автобиографии писателя, опубликованной в 1993 году. Разумеется, визуальная оппозиция дома и мотеля — нечто большее, чем просто «приятный глазу контраст» (Ф. Трюффо); это еще и воплощенная антитеза исторической традиции и современности, патологии и нормы, хаоса и порядка, между которыми обречено разрываться сознание Нормана Бейтса. Готический особняк на холме — вместилище параноидального фантома, обитель призрака, место, где повсюду витает «дух Мамочки» — и где при этом находится ее вполне материальное мумифицированное тело; в известном смысле дом и есть Мамочка, она принадлежит ему («The house was the place where she belonged», — говорится в романе Блоха), он всецело репрезентирует ее зрителю. Пересечение призраком (то есть находящимся во власти припадка Норманом) границы дома размывает оппозицию между хаосом и порядком, — становясь площадкой психопатического убийства, мотель превращается в столь же хаотическую структуру, что и зловещий «особняк с привидением».

Впрочем, в конце фильма этот призрачный персонаж вынужден навсегда покинуть и дом, и мотель и найти себе более надежное убежище, куда не сможет проникнуть никто из посторонних.

* * *

Этим убежищем, по утверждению психиатра, доктора Ричмонда (в романе он носит фамилию Стейнер), является сознание Нормана, которым в финале целиком и полностью завладевает им же созданный фантомный образ. Тем самым из сюжета, как уже говорилось выше, исчезает — вслед за Мэрион и Арбогастом — еще один персонаж. Но кто именно? С точки зрения изображаемой физической реальности исчезает старая леди, мать Нормана, чей образ и прежде был лишь контурно обозначен на экране (больная старуха в рассказах и разговорах заботливого сына, смутная тень в окне второго этажа дома, безликая фигура в сценах убийств и — в качестве материального артефакта — набитое опилками чучело, показанное в конце фильма). Однако психиатр уверяет, что исчезла не мать — исчез именно Норман, чья личность оказалась вытесненной более сильной — личностью воображаемой матери. Это объяснение ситуации выглядит профессиональным, стройным и в целом убедительным, оно отвечает зрительскому желанию получить рациональную, освященную авторитетом современной психиатрической науки, социально приемлемую версию случившего, которая дала бы возможность бесконфликтно дистанцироваться от увиденного как от частного случая, сделала бы возможным эмоциональное отчуждение публики от представленной на экране истории. Вот только фильм, равно как и роман Роберта Блоха, завершается не лекцией доктора Ричмонда — он содержит еще несколько кадров, которые заставляют поставить «успокоительную» версию психиатра под сомнение.

В этих кадрах мы видим Нормана, сидящего взаперти в одиночестве в одном из помещений окружного суда, и слышим голос его «матери», отрицающей свою причастность к убийствам и настаивающей на том, что «она и мухи не обидит». По завершении этого монолога Норман поднимает взгляд, следует наплыв, и сквозь его лицо начинает проступать зловеще ухмыляющийся череп матери, который мы уже видели несколькими минутами раньше в подвале, в сцене разоблачения тайны дома на холме; затем следует еще один наплыв, и на экране появляется последний кадр картины, в котором машину Мэрион вытягивают из болота при помощи металлического троса. Трансформация лиц как будто подтверждает гипотезу доктора Ричмонда, это почти что ожившая иллюстрация его рассказа о «материнской» сущности, скрытой за внешним обликом Нормана Бейтса. Но одно обстоятельство мешает в это поверить — издевательская улыбка Нормана, которая предваряет упомянутую трансформацию и которая обращена к нам, зрителям. Эта улыбка никак не согласуется с вполне серьезным по тону монологом «матери», который ей предшествовал; есть серьезные основания полагать, что улыбка эта принадлежит самому Норману (коего, по утверждению психиатра, больше не существует), знающему о нашем присутствии, знающему, что нам известно больше, чем доктору Ричмонду, поскольку, в отличие от него, мы были свидетелями убийства Мэрион — убийства, очень похожего на символическое изнасилование и уже поэтому не вписывающегося в версию о том, что девушку убила ревнивая «мать», стремившаяся оградить сына от посягательств других женщин. Эта улыбка демонстрирует неведомый психиатру (только что так обстоятельно все объяснившему) избыток знания о случившемся и намекает на возможность совершенно иной интерпретации всей рассказанной в фильме истории — например, как истории повторяющегося матереубийства, раз за разом совершаемого ревнивым сыном. Формально повторяя концовку романа Блоха (последняя глава которого, заметим, вполне соответствовала вердикту доктора Стейнера), Хичкок, однако, задает намеренно противоречивый финал, к которому даже определение «двусмысленный» не очень подходит, ибо он предполагает как минимум три потенциально допустимых прочтения. В лице того, кто устремляет на нас с экрана сосредоточенный взгляд в последней сцене фильма, мы, возможно, имеем дело с фантомом, порожденным шизофреническим сознанием Бейтса, с его Материнским Другим ((M)Other), как и утверждает доктор Ричмонд, — но столь же возможно, что перед нами сам Норман, который обвел вокруг пальца и психиатра, и полицию, и зрителя, сумел избежать электрического стула и потому, на правах победителя, смеется последним. А возможно, в этом прощальном взгляде, устремленном в камеру, перед нами разверзается нередуцируемая к рациональным объяснениям, пребывающая по ту сторону языка бездна, полная тотального экзистенциального ужаса, который в той или иной степени знаком каждому человеку, и выводящая частную историю, рассказанную в «Психозе», на уровень общезначимой философской метафоры. В этом случае «последний кадр делает зрителя не столько соучастником Нормана, сколько объектом отражения, показывая нашего собственного внутреннего „безумца“ как в зеркале»; в этом случае с экрана на нас, улыбаясь, смотрит не Норман Бейтс и не его «мама», а мы сами.

* * *

«Психоз» вышел в американский прокат 16 июня 1960 года. Первые же отзывы критиков подтвердили опасения боссов «Парамаунт», противившихся постановке фильма. Бозли Кроутер, влиятельный кинообозреватель из «Нью-Йорк таймс», написал на следующий день после премьеры, что действие кажется ему слишком медлительным для Хичкока, визуальный ряд — незатейливым и бедноватым деталями, психологическая подоплека истории — малоубедительной, развязка — плоской и отдающей розыгрышем, в которых, впрочем, режиссер большой мастер; напоследок рецензент снисходительным тоном выражал сожаление по поводу того, что среди забальзамированных птиц в мотеле Бейтса нет каких-нибудь колоритных летучих мышей. Дуайт Макдональд из «Эсквайр» охарактеризовал картину как «всего-навсего одно из тех телевизионных шоу <очевидно, имелся в виду проект „Альфред Хичкок представляет“. — С. А.>, только растянутое на два часа за счет введения побочных сюжетных линий и реалистичных деталей», и увидел в ней «порождение самого отвратительного, убогого, вульгарного, садистического ума». Звучали, впрочем, и положительные отзывы, но общий тон оценок был не в пользу фильма.

Совсем иной прием «Психозу» оказала публика, для которой знакомство с новой работой мастера саспенса стало подлинным путешествием в мир собственного подсознания. Разумеется, наиболее сильное впечатление на первых зрителей фильма произвела сцена убийства в номере мотеля, шокирующий эффект которой заключался не только в ее абсолютной неожиданности, но и в специфической «кинематографичности», обусловленной особенностями филигранного монтажа изображения и звука. Построение этой сцены наглядно подтверждает тезис первых серьезных исследователей творчества Хичкока, французских режиссеров Эрика Ромера и Клода Шаброля, гласящий, что в хичкоковских фильмах «форма не приукрашивает содержание — она его создает»: впечатление жестокого расчленения тела жертвы возникает у зрителя за счет того, что «сам акт убийства „расчленен“ на множество обрывочных крупных планов, следующих друг за другом в бешеном темпе… как если бы многочисленные удары ножа испортили саму катушку с фильмом и вызвали разрыв непрерывного кинематографического взгляда». Этот оригинальный монтаж в сочетании с гениальным саундтреком постоянного хичкоковского композитора Бернарда Херрмана (пронзительное соло скрипок, синхронное движениям смертоносного ножа) сумел вызвать вскрики и обмороки в кинотеатрах всего мира без демонстрации открытого насилия, лезвия, рассекающего живую плоть, фонтанов крови и прочего «спецэффектного» ассортимента, вошедшего в моду в хоррор-кино последующих десятилетий.

Снятый за 800 с небольшим тысяч долларов, «Психоз» многократно окупил свой бюджет, принеся студии «Парамаунт» многомиллионную прибыль (только в США сборы от кинопоказа составили около 15 миллионов уже к концу первого года проката), а Хичкоку — финансовую независимость и очередную номинацию на «Оскар» за режиссуру (который он, впрочем, так и не получил — в тот год его «обошел» Билли Уайлдер с «Квартирой»); кроме режиссера на премию были номинированы также Джанет Ли (лучшая женская роль второго плана), Джозеф Хёрли, Роберт Клэтуорти и Джордж Мило (лучшие художники-постановщики черно-белого фильма) и Джон Л. Расселл (лучший оператор черно-белого фильма), но никто из них не удостоился награды. Впрочем, Джанет Ли в том же 1961 году получила в аналогичной номинации «Золотой глобус», а Роберт Блох и сценарист фильма Джозеф Стефано — премию имени Эдгара Аллана По. Вообще успех фильма у зрителей сыграл немаловажную — хотя подчас двусмысленную — роль в судьбах его создателей. Для Блоха он ознаменовал начало не менее успешной карьеры кино-и телесценариста (среди его более поздних работ — знаменитые «Звездный путь» и «Сумеречная зона»), сделал его небольшой роман бестселлером, удостоившимся многочисленных переизданий, а самого писателя прочно ассоциировал с фигурой Нормана Бейтса: в сознании миллионов читателей Роберт Блох, написавший немало хороших книг как до, так и после «Психоза», навсегда остался Робертом «Психопатом» Блохом, автором одной (но зато культовой) книги и одного (зато ставшего нарицательным) героя. В еще большей степени заложником этого образа оказался Энтони Перкинс, который, кажется, был обречен играть Нормана Бейтса до конца своих дней: помимо трех продолжений «Психоза» (одно из которых он поставил сам), он снялся еще в нескольких картинах с очевидным психопатологическим уклоном сюжета, где, по сути, разыграл вариации на тему постаревшего героя «Психоза» (одержимый сексом священник-убийца в «Преступлениях на почве страсти» (1984) Кена Рассела, Джекилл/Хайд в «Грани безумия» (1989) Жерара Кикуэна и др.). Что до Хичкока, для него «Психоз» стал в известной мере рубежом, перейдя который режиссер вступил, по мнению ряда критиков, в кризисное десятилетие своего творчества, в период своих «великих больных фильмов», «шедевров с изъяном», ни одним из которых, по свидетельству Трюффо, он не был вполне доволен. Для сюжета настоящих заметок, впрочем, важнее другое: явственно различимые в этих фильмах отголоски «Психоза». В непосредственно следующих за ним «Птицах» (1963) — вероятно, самой известной широкому зрителю хичкоковской картине — как будто оживает орнитологический реквизит из мотеля Бейтса, а отношения внутри треугольника Лидия Бреннер — Митч Бреннер — Мелани Дэниелс очевидно развивают уже знакомую по «Психозу» тему властной матери, ревниво охраняющей сына от посягательств других женщин. В триллере «Марии» (1964) подоплеку происходящего, скрытую от зрителя вплоть до финала картины, составляет полученная заглавной героиней в детском возрасте психологическая травма — следствие убийства, которое она была вынуждена совершить (аналогии с «Психозом» опять-таки налицо); кстати, и само имя героини является результатом сложения двух других имен — Мэрион и Мелани, оказываясь, таким образом, слегка завуалированной отсылкой к двум предыдущим фильмам Хичкока.

Пока маэстро саспенса снимал эти поздние шедевры, его творение меж тем стремительно становилось классикой — и как один из первых слэшеров (поджанр хоррор-кино о маньяке с тесаком в руке), и как образцовый психологический триллер, и — с легкой руки французских критиков «новой волны» — как феномен авторского кино. Практически сразу возникла череда подражателей: под несомненным влиянием «Психоза» сделана целая серия лент британской студии «Хаммер» — «Вкус страха» (1961) Сета Холта, «Маньяк» (1963) Майкла Каррераса, «Параноик» (1963), «Кошмар» (1954) и «Истерия» (1965) Фредди Фрэнсиса, «Крещендо» (1970) Алана Гибсона и прочая малобюджетная «одержимость». В самой Америке знамя Нормана Бейтса подхватили «Безумие 13» (1963) — один из ранних фильмов Фрэнсиса Форда Копполы, «Одержимый убийством» (1961) и «Смирительная рубашка» (1964) Уильяма Касла (второй фильм, поставленный, кстати, по сценарию Роберта Блоха, в свою очередь повлиял на сюжет снятого спустя два десятилетия «Психоза 2» Ричарда Франклина), «Отвращение» (1965) Романа Полански и десятки других, куда менее известных картин. (Не стоит забывать и о традиции итальянского giallo, связанной с именами Марио Бавы и Дарио Ардженто, едва ли не каждый фильм которых провоцирует сопоставление его с лентами Хичкока.) Столь мощное воздействие «Психоза» на текущий кинопроцесс побудило многих критиков уже спустя несколько лет после премьеры отказаться от своих прежних, поспешно-пренебрежительных оценок: тот самый Бозли Кроутер из «Нью-Йорк таймс», который в 1960 году назвал новый фильм Хичкока «пятном на заслуживающей уважения карьере» режиссера, в 1965-м отозвался об «Отвращении» Полански как о «триллере, снятом в классическом стиле „Психоза“». Определение «классический», сколь оно ни лестно, было, впрочем, до известной степени авансом: этот статус фильм, его литературный первоисточник и объединяющий их герой обрели на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов, когда они, с одной стороны, растворились в видеоряде бессчетных триллеров, слэшеров и сплэттеров, а с другой — вошли в число постоянно цитируемых артефактов западной культуры и стали одной из «матриц» массового культурного сознания.

* * *

Именно начало 1980-х годов намечает в истории разбираемого нами литературно-кинематографического сюжета новый поворот, который можно условно назвать «возвращением Нормана». Размноженный сотнями экранных и словесных «отражений» в персонажах различной степени маниакальности, препарированный в ходе бесчисленных структуралистских, психоаналитических и социокультурных интерпретаций, герой Блоха — Хичкока неожиданно предстал перед новым поколением читателей и зрителей собственной персоной — по-прежнему живой, но, как и прежде, не вполне здоровый.

В 1982 году Роберт Блох выпустил в свет роман «Психоз 2», в котором использовал образ своего успевшего стать культовым героя в качестве сюжетной «обманки»: совершивший еще одно убийство и сбежавший из психиатрической клиники Норман Бейтс случайно погибает в самом начале повествования, о чем автор оповещает читателя только в финале. В основной же части истории действует своего рода «фантомный» Норман — страдающий раздвоением личности психоаналитик Адам Клейборн, который периодически воображает себя собственным пациентом и совершает «от имени и по поручению» этого пациента все новые убийства. Блох, таким образом, насаживает читательское доверие на тот же «крючок», что и в первом «Психозе»: вместо матери Нормана, которой на самом деле нет, мы теперь имеем дело с Норманом, которого нет, но который при этом вполне эффективно злодействует на всем протяжении повествования. Безусловно, эта ситуация, предполагающая продолжительное вождение читателя за нос, воплотима только на бумаге, ее практически невозможно отобразить на киноэкране: Клейборн/Норман присутствует в доброй половине эпизодов книги, и не показать его зрителю, не убив при этом саму интригу, не удалось бы, вероятно, даже Альфреду Хичкоку (сумевшему путем хитроумных операторских уловок проделать нечто подобное с матерью Нормана в своем фильме). И потому вовсе не удивительно, что «Психоз 2» не был использован в качестве сценарной основы создателями одноименной картины, съемки которой начались на студии «Юниверсал» в том же году.

В «Психозе 2» (1983), поставленном австралийцем Ричардом Франклином по оригинальному сценарию Тома Холланда, рассказана история о том, как Нормана Бейтса, спустя двадцать лет освобожденного из психиатрической клиники, пытаются выставить сумасшедшим и упрятать обратно Лайла Лумис (сестра покойной Мэрион Крейн) и ее дочь Мэри, которые в итоге сами становятся жертвами внезапно объявившейся маниакальной лже-матери героя; своей цели им, впрочем, удается достичь — в финале фильма Норман срывается в прежнее безумие и убивает свою новообретенную «мать». После чего повторяются события тридцатилетней давности: труп набивается опилками, водворяется в спальню Нормы Бейтс, и Норман продолжает жить, как и прежде, вдвоем с «матерью», полностью уйдя в свой шизофреническо-таксидермический мир. Об этом, собственно, повествует уже следующий, третий фильм цикла, поставленный в 1986 году самим Энтони Перкинсом и пестрящий ситуативными и визуальными отсылками к оригинальному «Психозу» и другим лентам Хичкока. В события, развивающиеся по прежней хорошо знакомой зрителю схеме, вмешивается настырная журналистка Трейси Винабл, собирающая материал для статьи о серийных убийцах; в финале фильма ей с риском для жизни удается доказать, что миссис Спул, называвшая себя матерью Нормана и убитая им в «Психозе 2», в действительности была всего лишь безумной сестрой Нормы Бейтс, — после чего окончательно спятившего героя увозят в лечебницу. Позднее, в 1990 году, появился еще и «Психоз 4: Начало» режиссера Мика Гарриса — сиквел и одновременно приквел истории Нормана, снятый для кабельного телевидения и продемонстрировавший очевидную исчерпанность сюжета.

С бросающейся в глаза и подчас почти пародийной эскалацией психопатологии в продолжениях «Психоза» отчасти примиряют введенные в них визуальные завязки на первый фильм, обеспечивающие всей тетралогии — несмотря на разницу режиссерских дарований — относительное образное единство. Решающая роль здесь принадлежит, конечно, Энтони Перкинсу, который настолько сжился со своим персонажем, что сумел «вытянуть» и, мягко говоря, небесспорный сюжет «Психоза 3», и откровенно провальный в самом своем замысле «Психоз 4»: благодаря его вдохновенной игре все четыре фильма могут восприниматься как единый, внутренне завершенный цикл, как цельная, законченная история (хотя и таящая в себе немало неожиданностей для зрителя, поскольку трактовка событий в каждой новой части в известной мере опровергает то, что утверждалось в предыдущей). Другим элементом, «цементирующим» весь цикл изнутри, являются знаменитые декорации, выстроенные на студии «Юниверсал» для съемок первого «Психоза» и впоследствии использованные во второй и третьей картинах, а также в телефильме Ричарда Ротштейна «Мотель Бейтса» (1987) — «пилоте» так и не состоявшегося телевизионного сериала Эн-би-си. Много раньше эти декорации стали частью открытого в 1964 году знаменитого тематического тура «Юниверсал», одной из ключевых точек специального трамвайного маршрута, по которому туристы со всего света объезжают территорию студии, то и дело оказываясь на съемочных площадках культовых голливудских фильмов. В 1979 году мотель был снесен, а «дом психопата» передвинут на другое, более выгодное для обозрения место, и, когда спустя три года началась подготовка к съемкам «Психоза 2», киногруппе Ричарда Франклина пришлось воссоздать особняк в стороне от упомянутого туристического маршрута, на холме, идентичном тому, что показан в фильме Хичкока (большинство же видов мотеля в этом фильме — и вовсе рисунки на стекле; полностью он был восстановлен лишь для третьей картины цикла). Неоднократно перестраивавшийся и успевший стать сценической площадкой для десятков фильмов, никак не связанных с историей Нормана Бейтса (в частности, для двух сюжетов хичкоковского телешоу и одного из эпизодов известного детективного сериала «Она написала убийство»), этот памятник киноистории в настоящее время максимально приближен к своему изначальному облику: для пущего правдоподобия возле мотеля припаркован «форд»-седан Мэрион Крейн с регистрационным номером NFB-418, в незапертом багажнике которого виднеется окровавленное тело, а в окне первого номера маячит картонный силуэт гостеприимного хозяина.

Именно об этом — о посмертном превращении героя-убийцы в элемент индустрии развлечений — повествует заключительный роман трилогии Роберта Блоха, опубликованный в 1990 году. Эта книга не о Нормане Бейтсе (он, как и в реальности, низведен до роли куклы в собственном мотеле, из которого планируют сделать туристический аттракцион) — это книга о массмедиа, ставших для современного человека своего рода второй реальностью, которая активно стремится подчинить себе первую и делает это довольно успешно. Не случайно главными героями на этот раз становятся журналисты — амбициозная Амелия Хайнс, мечтающая прославиться, написав сенсационную книгу о Нормане Бейтсе (ее образ — едва ли не реминисценция Трейси Винабл из «Психоза 3»), и хладнокровный убийца Хэнк Гиббз, навязывающий жизни голливудский сценарий на вечную тему «маньяк вернулся». В этом романе, по сути, нет психопатологии в медицинском смысле слова: о ней много говорят, однако, начиная с названия, отсылающего к вышеупомянутому аттракциону студии «Юниверсал», «Дом психопата» является не фрейдистской историей безумца-одиночки (пусть и предполагающей возможность нашей идентификации с ним), а историей безумного социума, историей коллективного помешательства, торжествующего по эту сторону стен сумасшедшего дома.

* * *

Последним по времени вторжением на земли Нормана Бейтса стало постмодернистское кино 1990–2000-х годов. Нарочитая цитация, которая прежде имела место в основном в жанрово близких «Психозу» фильмах или в откровенно пародийных лентах вроде «Страха высоты» (1977) Мела Брукса и «Молчания ветчины» (1993) Эцио Греджо, постепенно проникла и на смежные жанровые территории, явившись знаком того, что шедевр Хичкока превратился в достояние кинокультуры как таковой. Более того, ближе к рубежу столетий хичкоковский фильм не просто вошел в плоть и кровь мирового кинематографа — как и все творческое наследие режиссера, он «стал синонимом самого анализа кино», артефактом, который «не имеет себе равных по объему и характеру существования в критической мысли последних сорока лет». И под занавес уходящего века очередная попытка такого анализа была предпринята уже не на бумаге, а на кинопленке. В 1998 году студия «Юниверсал» представила публике покадровый цветной ремейк «Психоза», снятый выходцем из «независимого» кино Гасом Ван Сэнтом и явившийся уникальным в своем роде опытом исследования «кинематографа по Хичкоку» изнутри самого кинематографа. Помимо очевидного стремления «сделать деньги на безумии публики, заранее знающей, кто убил Мэрион Крейн», провокационная в самом своем замысле картина Ван Сэнта представляет собой дерзкую попытку «влезть в систему построений мастера», изучить и воспроизвести использованные им технические приемы и «доказать, что разницы между ремейком и плагиатом нет теперь никакой, что фильм является продуктом совершенно бесстрастного управления камерой и точной работы за монтажным столом». Иначе говоря, при всей традиционности «картинки», практически кадр в кадр повторяющей монтажный лист оригинала, перед нами подчеркнуто постмодернистское кино, постмодернистское в самих обстоятельствах своего возникновения, наглядный пример «технической воспроизводимости произведения искусства», о которой более полувека назад писал Вальтер Беньямин. Дотошные кинокритики (дружно разругавшие фильм) не преминули, впрочем, заметить, что, разобрав хичкоковскую игрушку на части, Ван Сэнт собрал ее по-новому: помимо очевидных изменений вроде введения цвета (причем насыщенного, интенсивного, лишенного изысканных полутонов первоисточника), зримого приближения облика Нормана к облику романного персонажа и десятикратного увеличения суммы похищенных Мэрион денег, фильм содержит целый ряд деталей, которые создают неуловимое приращение смыслов и, вопреки рекламной заявке, делают «Психоз» образца 1998 года другой, не-хичкоковской картиной. Это и мастурбация в сцене подглядывания, и вставки неба и черного пятна, напоминающего глаз, в эпизоде убийства в душе, и предсмертное видение Арбогаста — обнаженная блондинка в черной полумаске и корова в рассветной дымке, и некоторые другие коррективы, смысл которых ведом одному лишь Гасу Ван Сэнту. Возможно, в этих сценах «его камера „растерялась“», и упомянутые «вставки стали отвлекающими заплатками, позволившими не потерять темп». Но столь же возможно, что это — самоироничные автокомментарии режиссера по поводу собственной роли, «демонстрация отличного чувства юмора в безвыходной ситуации», когда «до тебя уже все решили», все придумали, все сняли; во всяком случае, клетка с веселыми птичками в подвале, где спрятана мать Бейтса, и белокурый парик на ее голове (отсылающие, разумеется, к завязке «Птиц» и к излюбленным хичкоковским блондинкам) демонстрируют ясное осознание Ван Сэнтом того факта, что «Психоз» — «это уже не просто фильм Хичкока, но и память обо всех интерпретациях и, более того, о тех вне текста находящихся культурных событиях, с которыми фильм может вызывать ассоциации».

Казалось бы, осуществленный Ван Сэнтом и «Юниверсал» постмодернистский проект должен был навсегда покончить с Норманом Бейтсом, превратив его из культового «монстра» западного сознания в универсальное означающее, допускающее подстановку каких угодно художественных и культурных смыслов. Однако, думается, демистификация все же не состоялась: «имя Хичкок и название „Психоз“ обладают настолько сильной энергетикой, проверенной десятилетиями, что напряжение вокруг них никогда не ослабеет». Не исключено, что Роберт Блох был прав, когда заявил во втором романе своей трилогии, что Норман Бейтс никогда не умрет. Тайна его литературного и кинематографического долголетия — «это тайна наших желаний. Хотим мы того или нет, но значительная их часть не имеет ничего общего со светом дня или спокойным сном». Возможно, когда упомянутый в начале этой статьи биографический фильм о Хичкоке будет снят, мы узнаем, какими тайными желаниями был одержим главный киноманипулятор людскими фантазиями и страхами, подаривший нам блистательный и жуткий шедевр.

Ссылки

[1] Впервые: Bloch R. Psycho II. Binghampton: Whispers Press, 1982. На русский язык переводится впервые. Перевод осуществлен по тексту изд.: Bloch R. Psycho II. N. Y.: IBooks, 2003.

[2] Стелла Лоэб Блох (1880–1944) — мать Роберта Блоха.

[3] Пер. С. Антонова.

[4] «Решетка на окне — не клеть, а стены — не тюрьма». Это сказал поэт Ричард Лавлейс, давно, еще в семнадцатом веке.  — Блох цитирует стихотворение английского поэта-кавалера Ричарда Лавлейса (1618–1657/1658) «К Алтее — из тюрьмы» (1642/1649? опубл. 1649, ст. 25–26).

[5] …насчет игры неполной колодой?  — Подразумевается английское идиоматическое выражение «not playing with a full deck» («играет неполной колодой»), означающее психическую неадекватность или неполноценность; аналог фразы «nobody home» («не все дома»).

[6] «Палки и камни могут сломать мне кости, но слова не ранят меня никогда» (Sticks and stones will break my bones, but names will never hurt me). — Английская поговорка (точнее, ответ на детскую «дразнилку»), существующая в различных вариантах и впервые письменно зафиксированная в словаре Дж. Ф. Нортхолла «Народные выражения четырех графств» (1894). Русские аналоги: «Брань на вороту не виснет, а кулак в боку не киснет», «Брань в боку не болит».

[7] «Тетушка Чарли» (1892) — знаменитый фарс английского драматурга Брэндона Томаса (1856–1914).

[8] «Когда б не милость Божья, быть бы там и мне».  — Слова одного из реформаторов английской Церкви, протестантского проповедника Джона Брэдфорда (1510–1555), которыми он, будучи арестован и заключен в Тауэр в период гонений на протестантизм при королеве Марии Кровавой, провожал своих единомышленников, отправляемых на казнь. Упования на «милость Божью» не помогли Брэдфорду избежать смерти после двух лет тюремного заключения, однако цитируемая фраза вошла в языковой обиход как обозначение счастливой человеческой участи, которой не сподобились другие.

[9] Карл Густав Юнг (1875–1961) — знаменитый швейцарский психолог и психиатр, ученик и впоследствии оппонент Зигмунда Фрейда, основоположник так называемой аналитической психологии, ставшей влиятельным направлением в культурологии XX в.

[10] Фуга — психиатрический термин для обозначения процесса, при котором индивид блуждает, не осознавая, кто он и где находится. В основном фуги определяются как явления истерической природы и рассматриваются в качестве примера диссоциации сознания.

[11] Наркосинтез — разработанный в 1940-е гг. метод катартической психотерапии, который применяется к пациенту, погруженному в наркотический транс.

[12] Катарсис — метод психотерапевтического воздействия, впервые описанный в «Очерках об истерии» (1895) Зигмунда Фрейда и Йозефа Брейера и подразумевающий разрядку (снятие) напряжения и тревоги путем доведения до сознания пациента, находящегося в гипнотическом трансе, идей, переживаний и воспоминаний, вытесненных в подсознание и служащих причиной невротического конфликта. Выйдя из лона психоаналитической теории, этот метод в тех или иных формах используется современными психотерапевтическими практиками, развивающимися вне рамок психоанализа. Катарсис — ключевой элемент психотерапевтического метода психодрамы (см. прим. 14 ).

[13] Абреакция — интенсивная негативная психосоматическая реакция находящегося под гипнозом пациента на актуализацию подавленных мучительных воспоминаний.

[14] Якоб Леви Морено (1892–1974) — выдающийся австрийско-американский психолог, психиатр, психотерапевт, уроженец Бухареста (отсюда его именование «румынским психологом» в романе), видный представитель социальной психологии и один из пионеров групповой терапии, разновидностью которой и является упоминаемый ниже метод психодрамы, разработанный Морено в первой половине 1920-х гг. в Вене, где им был создан экспериментальный «Театр спонтанности», и впоследствии усовершенствованный в США. Психодрама — психотерапевтическая практика, подразумевающая вынесение внутренних конфликтов одного из участников группы на сцену в виде импровизированного театрального представления и разыгрывание их с различных ценностных, идеологических, временных позиций. Методика Морено нашла широкое применение не только в психотерапии, но и в различных видах социально-ролевого тренинга, управленческих практиках, обучающих и образовательных программах.

[15] Грешна (лат.).

[16] Норманнское завоевание (Norman Conquest) — каламбурная фраза, отсылающая одновременно к завоеванию Англии норманнами (1066) и к имени героя книги (и в этом варианте прочитываемая как «завоевание Нормана»).

[17] «Весь мир — театр… И каждый не одну играет роль».  — Цитируются известнейшие строки из монолога Жака, героя комедии Шекспира «Как вам это понравится» (ок. 1599, опубл. 1623). Полный текст фрагмента таков: «Весь мир — театр. / В нем женщины, мужчины — все актеры. / У них свои есть выходы, уходы, / И каждый не одну играет роль» (II, 7, 139–142.— Пер. Т. Щепкиной-Куперник ).

[18] Ищи и обрящешь.  — Парафраз евангельского изречения: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят» (Мф. 7: 7–8; Лк. 11: 9-10).

[19] Пер. А. Кронеберга.

[20] «Ступай в монастырь». Это Гамлет сказал.  — Цитируемые слова несколько раз повторяет шекспировский Гамлет, разговаривая с Офелией, в сцене, предшествующей сцене «мышеловки» (III, 1).

[21] «Это путь к безумью».  — Цитата из шекспировского «Короля Лира» (1605, III, 4, 21). Пер. Т. Щепкиной-Куперник.

[22] Человека делает одежда.  — Цитируется известный афоризм американского писателя Марка Твена (наст. имя Сэмюель Лэнгхорн Клеменс, 1835–1910): «Человека делает одежда. Голые люди имеют крайне малое влияние в обществе или вовсе никакого» (The Wit and Wisdom of Mark Twain. A Book of Quotations. Mineola, N. Y., 1999. P. 3. — Пер. наш. — С. A. ).

[23] Господь усмотрит.  — Библейская цитата: «И нарек Авраам имя месту тому: Иегова-ире [Господь усмотрит]. Посему и ныне говорится: на горе Иеговы усмотрится» (Быт. 22: 14).

[24] Бостонский душитель — так американская пресса окрестила серийного насильника и убийцу, жертвами которого в июне 1962-го — январе 1964 г. стали тринадцать жительниц г. Бостона, по большей части задушенных собственными чулками. В феврале 1965 г. в совершении этих преступлений неожиданно признался некий Альберт Де Сальво (р. 1931), находившийся в то время под арестом за грабеж и оскорбление действием. Однако, несмотря на довольно подробные показания, которые изобиловали деталями, известными следствию, но не попавшими в газеты, отсутствие прямых улик не позволило привлечь Де Сальво к суду в качестве Душителя: в январе 1968 г., получив пожизненный срок за многочисленные изнасилования, мошенничества и кражи, которые он совершил до 1962 г. и благодаря которым был известен полиции и прессе под прозвищами Измеритель и Зеленый Человек, Де Сальво был заключен в федеральную тюрьму Уолпол. 25 ноября 1973 г. он был заколот в результате криминальной разборки, связанной с внутритюремной торговлей наркотиками. История бостонского маньяка описана во множестве книг, самой ранней из которых явился «Бостонский душитель» Герольда Франка (1907–1998) — беллетризованная биография, опубликованная в июне 1966 г., еще во время расследования дела Де Сальво; мгновенно ставшая бестселлером, эта книга легла в основу одноименного фильма (1968) режиссера Ричарда Флейшера с участием Джорджа Кеннеди, Тони Кертиса и Генри Фонды. Сравнительно недавно тему реанимировал режиссер Кит Уолли («Бостонский душитель», 2006).

[25] Чарли (Чарльз Миллз) Мэнсон (р. 1934) — едва ли не самый известный американский серийный убийца, гуру общины хиппи, совершившей в конце июля — начале августа 1969 г. девять жестоких убийств в Бель-Эйр, престижном районе на западе Лос-Анджелеса, одной из жертв которых стала беременная жена кинорежиссера Романа Полански (р. 1933) актриса Шэрон Тэйт (1943–1969). Совершенные под видом нападения чернокожих, эти преступления, согласно показаниям членов секты Мэнсона, были призваны возвестить американскому белому истеблишменту о грядущей межрасовой войне. В апреле 1971 г. Мэнсон и его ближайшие последователи, принимавшие участие в убийствах, были приговорены к смертной казни, которая в 1972 г. была заменена пожизненным заключением. При активном содействии прессы Мэнсон со временем сделался героем персонального мифа и культовым «монстром» американской поп-культуры.

[26] Бель-Эйр — см. предыдущ. прим.

[27] …нежится на солнце «техниколоровских» цветов…  — То есть сверхинтенсивных, гиперреалистичных цветов, которые культивировались в голливудском кино (особенно в мюзиклах, костюмных картинах и мультипликации) в 1920-х — начале 1950-х гг. и обеспечивались сложной и дорогостоящей технологией двухцветного (с середины 30-х — трехцветного) аддиктивного изображения, разработанной главой компании «Техниколор», американским изобретателем Гербертом Томасом Калмусом (1881–1963). Основанная на принципе цветоделения, эта технология ушла в прошлое с внедрением в киноиндустрию трехслойных цветных пленок, более удобных, надежных и экономичных.

[28] Сент-Луис — крупный город на востоке штата Миссури, на западном побережье р. Миссисипи.

[29] …сойтись с «Ангелами»…  — Подразумеваются «Ангелы ада», известнейшая байкерская организация Америки, возникшая в 1948 г. в Калифорнии и впоследствии получившая широчайшее распространение как в США, так и в Европе. Название, позаимствованное у бомбардировочного подразделения американских военных летчиков времен Второй мировой войны (которые, в свою очередь, окрестили себя так в честь знаменитого фильма о летчиках Первой мировой, поставленного в 1930 г. эксцентричным миллионером-кинематографистом-авиатором Говардом Хьюзом), породило, при активном содействии «желтой» прессы, устойчивый миф о том, что члены байкерской банды — бывшие летчики-фронтовики, не нашедшие себе места в обывательской Америке рубежа 1940–1950-х гг. и вынужденно ставшие романтическими изгоями-бунтарями; эта героическая родословная «Ангелов» не подтверждается фактами.

[30] Талса — город на северо-востоке штата Оклахома.

[31] Чоппер — стиль мотоцикла, изобретенный в США в 1950-е гг. Отличается большим углом наклона передней вилки, передвинутыми вперед подножками, маленьким каплевидным бензобаком, широким задним колесом малого диаметра, обилием хромированных деталей. Поначалу чопперы изготовлялись энтузиастами на базе мотоциклов «харлей-дэвидсон», позднее появились мастерские, специализирующиеся на переделке этой и других серийных моделей.

[32] День труда — американский национальный праздник, отмечаемый в первый понедельник сентября начиная с 1882 г.

[33] …черный плащ наподобие тех, что можно увидеть в фильмах о Дракуле?  — Заглавного героя романа Брэма Стокера «Граф Дракула» (1890–1897, опубл. 1897) — романтического вампира-аристократа — впервые облачил на экране в черный плащ американский режиссер Тод Браунинг в фильме «Дракула» (1931), снятом на студии «Юниверсал пикчерз». Для исполнителя главной роли, американского актера венгерского происхождения Белы Лугоши (наст. имя Бела Ференц Дешо Бласко, 1882–1956), упомянутый плащ стал своего рода символом его артистического имиджа (согласно собственному завещанию, он даже был похоронен в костюме Дракулы), а в вампирском кино со временем сделался изобразительным клише: благодаря британскому актеру Кристоферу Ли (р. 1922), перенявшему эстафету от Лугоши и неизменно появлявшемуся в черном плаще в послевоенных фильмах о Дракуле, европейских и американских («Ужас Дракулы» (1958) и «Дракула, князь тьмы» (1965) Теренса Фишера, «Дракула, восставший из могилы» (1968) Фредди Фрэнсиса, «Дракула, отец и сын» (1976) Эдуара Молинаро и др.), эта деталь образа графа-вампира окончательно утвердилась в кинотрадиции и массовом культурном сознании. Блох иронически обыграл этот штамп уже в своем раннем «вампирском» рассказе «Плащ» (1939).

[34] Как звали в девичестве Джеки Онассис?  — Бессмысленное «Минни Шварц», которое следует далее, — разумеется, всего лишь саркастическая реплика героини, раздосадованной «детскостью» вопроса. Девичья фамилия Джеки (Жаклин) Кеннеди-Онассис (1929–1994), жены Джона Ф. Кеннеди в 1953–1963 гг. и греческого миллиардера Аристотеля Онассиса в 1968–1975 гг., — Бувье.

[35] Малхолланд-драйв — извилистая улица в северо-западной части Лос-Анджелеса, серпантином идущая по гребню холмов над городом; как и расположенный южнее бульвар Сансет, Малхолланд-драйв овеяна кинематографическими ассоциациями, так как на ней расположены виллы многих звезд Голливуда — Джека Николсона, Уоррена Битти, Марлона Брандо, Брюса Уиллиса, Тома Хэнкса и др. В 2001 г. название этой улицы увековечил режиссер Дэвид Линч, избрав ее местом действия одноименного триллера.

[36] Долина Сан-Фернандо — обширная, окаймленная горами долина к северо-западу от Лос-Анджелеса, место расположения ряда его пригородов и студии «Юниверсал».

[37] Эдит Хед (1897–1981) — легендарная голливудская художница по костюмам, обладательница 35 номинаций на премию «Оскар» и 8 наград, в чьих костюмах представали на экране крупнейшие звезды американского кино; ее фильмография охватывает полвека истории Голливуда и насчитывает более 400 картин, среди которых — лучшие фильмы Билли Уайлдера, «Римские каникулы» (1953) Уильяма Уайлера, «Завтрак у Тиффани» (1961) Блейка Эдвардса, «Бутч Кэссиди и Санденс Кид» (1969) Джорджа Роя Хилла и многие другие шедевры, а также многие американские ленты Альфреда Джозефа Хичкока (1899–1980) — в том числе «Дурная слава» (1946), «Окно во двор» (1954), «Неприятности с Гарри» (1955), «Человек, который слишком много знал» (1956), «Головокружение» (1958), «Птицы» (1963), «Марни» (1964), «Разорванный занавес» (1966), «Семейный заговор» (1976).

[38] …шейх Валентино…  — Подразумеваются фильмы «Шейх» (1921) Джорджа Мелфорда и «Сын Шейха» (1926) Джорджа Фицмориса с участием знаменитого американского актера итальянского происхождения Рудольфа Валентино (наст. имя Родольфо Альфонсо Раффаэло Пьерри Филибер Гульельми ди Валентина д'Антоньелла, 1895–1926) и, шире, его характерное амплуа страстного романтического героя — соблазнителя женщин, действующего в экзотическом мире чудес и приключений, которое закрепило за ним славу «латинского любовника» и «истинного шейха».

[39] Куфия (также шемаг, шемах, арафатка (простореч.) ) — мусульманский мужской головной платок.

[40] …Армия Конфедерации была унесена ветром.  — Очевидная отсылка к знаменитому фильму режиссера Виктора Флеминга и продюсера Дэвида Селзника «Унесенные ветром» (1939) — экранизации одноименного романа (1936) американской писательницы Маргарет Митчелл (1900–1949), мелодраматический сюжет которого разворачивается на фоне событий Гражданской войны в Америке. Армия Конфедерации — армия Южных штатов, капитулировавшая в мае 1865 г.

[41] Джинджер и Фред навсегда отставили в сторону свои танцевальные туфли…  — Имеются в виду Джинджер Роджерс (наст. имя Вирджиния Кэтрин Макмэт, 1911–1995) и Фред Астер (наст. имя Фредерик Аустерлиц-младший, 1899–1987) — легендарный танцевально-кинематографический дуэт, блиставший в мюзиклах студии «РКО пикчерз» в 1930-е гг.; снявшись в девяти суперуспешных фильмах, среди которых — «Полет в Рио» (1933) Торнтона Фриленда, «Веселая разведенная» (1934), «Цилиндр» (1935) и «Потанцуем?» (1937) Марка Сэндрича, «Время свинга» (1936) Джорджа Стивенса, «История Вернона и Айрин Касл» (1939) Генри Кодмена Поттера, — пара рассталась, однако спустя десятилетие Астер и Роджерс приняли предложение продюсера студии «Метро-Голдвин-Майер» Артура Грина и воссоединились на экране в мюзикле режиссера Чарльза Уолтерса «Баркли с Бродвея» (1949).

[42] …следить за их руками…  — см. прим. 45 .

[43] Оноре Домье (1808–1879) — французский художник-литограф, живописец и скульптор.

[44] Серый кардинал (фр.).

[45] …наделяя его лицом и руками…  — Непереводимая игра слов: англ. face означает и лицо, и циферблат, a hands — и руки, и стрелки часов.

[46] …Чейни-старшим… лучшим среди звезд фильмов ужасов ранней поры.  — Имеется в виду американский актер немого кино, сценарист и режиссер Лон (Леонидас Фрэнк) Чейни (1883–1930), чья фантастическая способность до неузнаваемости менять свою внешность, сполна реализованная в классических голливудских фильмах ужасов («Горбун Собора Парижской Богоматери» (1923) Уоллеса Уорсли, «Призрак оперы» (1925) Руперта Джулиана, «Лондон после полуночи» (1927) Тода Браунинга и др.), принесла ему славу Человека с тысячью лиц. Добавление «старший» объясняется тем, что его сын Крейтон Тулл Чейни (1906–1973), также известный актер и звезда хорроров студии «Юниверсал пикчерз» (см. прим. 176 ), с 1935 г. стал именоваться — по настоянию продюсера его очередного фильма — Лоном Чейни-младшим.

[47] Энсино — район Большого Лос-Анджелеса, расположенный на юге долины Сан-Фернандо.

[48] …распустил нюни, если позволите мне такую метафору.  — В оригинале — «leaky mouth», что может означать и «слюнявый рот», и «болтливый рот».

[49] «Ротари» («Ротари интернэшнл») — международная благотворительная организация, основанная в 1905 г. в Чикаго и объединяющая представителей делового мира и различных профессиональных областей. Существует в виде сети региональных клубов, насчитывающих 1,2 млн человек по всему миру. Основной социально-гуманитарной целью организации является бескорыстное служение обществу, понимаемое как основа созидательного предпринимательства.

[50] По ком звонит колокол. <…>…[он] звонит по тебе.  — Цитируется известная фраза из «Обращений к Господу в час нужды и бедствий, подразделенных на медитации о жребии человеческом, увещевания и тяжбы с Богом и молитвы, взывающие к Нему из пучины бедствий моих» (1623, опубл. 1624, XVII) английского поэта-метафизика и богослова Джона Донна (1572?—1631), ставшая крылатой благодаря Эрнесту Хемингуэю, который использовал ее в качестве эпиграфа и названия своего романа «По ком звонит колокол» (1939–1940, опубл. 1940).

[51] Мэдисон-авеню — улица в Манхэттене (Нью-Йорк), на которой расположено множество рекламных центров и агентств; в переносном смысле — американская рекламная индустрия.

[52] Знаете старую поговорку: ты то, что ты ешь.  — Изречение немецкого философа Людвига Андреаса Фейербаха (1804–1872) из его рецензии на книгу физиолога и философа Якоба Молешотта (1822–1893) «Физиология пищевых продуктов» (1850): «Человек есть то, что он ест».

[53] Крутой самец (исп.).

[54] Саспенс (от англ. suspense — тревога, беспокойство, нервное ожидание) — нагнетание сюжетного напряжения, используемое в триллерах и фильмах ужасов, техника которого ассоциируется в первую очередь с творчеством англо-американского кинорежиссера Альфреда Хичкока.

[55] Сплэттер — популярный ныне поджанр хоррор-кино, ведущий свою историю с начала 1960-х гг. («Кровавый пир» (1963) Хершелла Гордона Льюиса), изобразительный ряд которого изобилует натуралистическими подробностями расчленения тел жертв маньяком-убийцей.

[56] Резатель из Скид-Роу — прозвище Вона Оррина Гринвуда (р. 1944), совершившего в 1964-м и 1974–1975 гг. серию ритуальных убийств, большая часть которых имела место в квартале Скид-Роу — районе бездомных и наркоманов в центре Лос-Анджелеса. Задержанный в феврале 1975 г., Гринвуд спустя год был обвинен в 11 убийствах и в январе 1977 г. пожизненно осужден по 9 доказанным эпизодам.

[57] Душитель с Холмов — имя, данное прессой серийному насильнику и убийце из Лос-Анджелеса, с октября 1977-го по январь 1979 г. лишившему жизни 14 девушек и женщин, чьи обнаженные тела со следами пыток и удушения были обнаружены на Голливудских холмах. В октябре 1979 г. полицией были арестованы и вскоре изобличены как «Душитель с Холмов» двоюродные братья Кеннет Алессио Бьянки (р. 1951) и Анджело Буоно (1934–2002); в результате судебного процесса, растянувшегося на несколько лет, оба были приговорены к пожизненному заключению. Резонансное дело Душителей стало темой нескольких документальных книг и художественных фильмов.

[58] Дорожный Убийца — собирательное прозвище трех серийных убийц-гомосексуалистов из Калифорнии, чьи преступления полиция и пресса на протяжении ряда лет принимали за деяния одного человека. Как выяснилось впоследствии, эти убийства совершали независимо друг от друга Патрик Кирни (р. 1940) в 1965–1977 гг., Уильям Бонин (1947–1996) с несколькими сообщниками в 1979–1980 гг. и Рэнди Стивен Крафт (р. 1945) в 1971–1983 гг.; за это время их жертвами стали свыше ста человек, хотя далеко не все эпизоды удалось доказать. Кирни был осужден пожизненно, Бонин приговорен к смерти и казнен после 16-летнего тюремного заключения, Крафт, также приговоренный к высшей мере наказания, с 1989 г. по настоящее время пребывает в камере смертников в Сан-Квентине.

[59] Четырехбуквенные слова теперь допускаются, зато другие… Не верите — попробуйте на людях спеть вторую строчку песни «Мой старый дом в Кентукки».  — Песня «Мой старый дом в Кентукки» была написана американским композитором Стивеном Коллинзом Фостером (1826–1864) в 1850 г. и опубликована в 1853 г.; посвященная жизни на рабовладельческой плантации и изначально именовавшаяся «Бедный дядя Том, доброй ночи!», она ассоциировалась с именем и судьбой заглавного героя романа Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» (1851–1852) и, подобно ему, воспринималась как аболиционистское сочинение. В 1928 г. решением Генеральной ассамблеи Кентукки была утверждена в качестве гимна штата. Некоторые строки песни содержали неполиткорректную лексику, и сравнительно недавно, в 1986 г. (то есть уже после публикации романа Блоха), был утвержден новый, отредактированный текст гимна: в частности, в упомянутой Томом Постом второй строке слово «darkies» (негры, черномазые) было заменено на «people» (люди). Под «четырехбуквенными словами» подразумеваются, конечно, ходовые американские ругательства (fuck, shit и т. п.), получившие широкое распространение в кино и литературе последних десятилетий.

[60] Тот, кто платит, тоже служит (They also serve who only pay the freight). — Парафраз финальной строки сонета английского поэта Джона Мильтона «О своей слепоте» (1652/1655, опубл. 1673): «They also serve who only stand and wait» («…не меньше служит тот / Высокой воле, кто стоит и ждет». — Пер. С. Маршака ).

[61] Реактивные образования (reaction-formation). — В психоанализе так именуются различные формы поведенческой инверсии желания, которая обусловлена конфликтом между желанием и запретом на его удовлетворение со стороны супер-Эго.

[62] «Возмездие за грех — смерть».  — Рим. 6: 23.

[63] Сесиль Блаунт Де Милль (1881–1959) — американский режиссер и продюсер, «патриарх» Голливуда, один из основателей студии «Парамаунт пикчерз», за свою 48-летнюю кинокарьеру работавший в самых разных жанрах, но сникавший себе славу мастера крупнобюджетных псевдоисторических постановок, религиозных эпосов и костюмных драм, снявший 80 картин, среди которых выделяются «Десять заповедей» (1923), «Царь царей» (1927), «Знак креста» (1932), «Крестовые походы» (1935), «Юнион Пасифик» (1938), «Величайшее шоу на земле» (1952) и «Десять заповедей» (вторая версия, 1956, оказавшаяся самой дорогой картиной того времени).

[64] Энди Харди — персонаж серии семейных сентиментальных кинолент студии «Метро-Голдвин-Майер», снятых между 1937-м и 1958 гг., порывистый и наивный подросток из добропорядочной провинциальной американской семьи. Во всех 17 фильмах серии роль Энди сыграл в то время начинающий, а ныне очень известный американский актер Микки Руни (наст. имя Джозеф Юл-младший, р. 1920).

[65] Толедо — город на северной границе штата Огайо.

[66] Сломай ногу.  — Традиционное напутствие «от обратного», принятое у театральных актеров по отношению к выходящему на сцену коллеге; прямое пожелание удачи, напротив, считается дурной приметой.

[67] Эл Джолсон (наст. имя Аса Йоэльсон, 1886–1950) — знаменитый в 1910–1940-е гг. американский певец, шоумен, актер, выходец из России.

[68] Нортридж, Ван-Найс — северо-западные пригороды Лос-Анджелеса, расположенные в долине Сан-Фернандо.

[69] Саузенд-Оукс — северо-западный пригород Лос-Анджелеса.

[70] Бугимен — призрачный монстр, воплощение детских ночных страхов в британских и американских поверьях.

[71] «Энфилд» — по-видимому, английская винтовка «энфилд» образца 1914 г., пришедшая на смену устаревшей винтовке «ли-энфилд», состоявшей на вооружении английской армии с 1895 г.; активно применялась во время Первой мировой войны.

[72] «Гаранд» («гаранд» M1) — американская полуавтоматическая самозаряжающаяся винтовка, сконструированная канадским инженером Джоном Кантиусом Гарандом (1888–1974) на рубеже 1920–1930-х гг. и принятая на вооружение армией США в 1936 г.

[73] «Оружие субботней ночи» (Saturday — night special) — американское сленговое выражение, обозначающее дешевый пистолет малого калибра, который можно без труда приобрести на субботних распродажах в оружейных магазинах; сотрудники полиции, кроме того, называют так кустарное оружие, которое изготавливается на протяжении рабочей недели и применяется в ночь с субботы на воскресенье (время пика уличной преступности в США).

[74] Скимитар (искаж. араб. шамшер — изогнутый коготь тигра) — азиатская сабля с клинком малой кривизны, расширяющимся к острию.

[75] Когда во время Второй мировой войны оккупировали Сицилию…  — Имеется в виду высадка англо-американского десанта на о. Сицилия в июле — августе 1943 г., вошедшая в историю Второй мировой войны как операция «Хаски» («Лайка»).

[76] Биафра — непризнанная республика на юго-востоке Нигерии, самопровозглашение которой народностью игбо 30 мая 1967 г. стало началом двухлетней гражданской войны, унесшей жизни около 2 млн человек и окончившейся подавлением мятежа (15 января 1970 г.) и восстановлением прежней власти.

[77] Бангладеш.  — Подразумевается серия государственных переворотов в этой стране (1975, 1981, 1982), большинство которых сопровождалось убийствами ее президентов.

[78] «Папа Док» — прозвище гаитянского диктатора Франсуа Дювалье (1907–1971), бессменного президента Гаити с 1957-го по 1971 г.

[79] «Тигровые клетки» — камеры, представлявшие собой земляные ямы, перекрытые сверху железными решетками, в политической тюрьме на о. Коншон (Пуло-Кондор) в провинции Вунгтау на юге Вьетнама, где в 1950–1970-е гг. содержались вьетнамские патриоты — непримиримые противники проамериканского сайгонского режима, которых тюремщики называли тиграми. Тюрьма, составившая Пуло-Кондору печальную славу «острова смерти», прекратила свое существование с падением Сайгона в 1975 г.

[80] Геноцид в Камбодже — внутригражданский террор, развязанный в этой восточноазиатской стране в 1975–1979 гг. правящим левоэкстремистским режимом «красных кхмеров» во главе с диктатором Пол Потом (наст. имя Салот Сар, 1925–1998), жертвами которого стали, по разным оценкам, от 1 до 3 млн человек, то есть около трети камбоджийского населения.

[81] …поднимают руку на собственных кумиров, как это случилось с Джоном Ленноном.  — Как известно, Марк Дэвид Чепмен (р. 1955), застреливший вечером 8 декабря 1980 г. экс-«битла» Джона Уинстона Леннона (1940–1980), был его поклонником и за несколько часов до совершения убийства взял у своего кумира автограф.

[82] Спагетти-вестерн — поджанр киновестерна, возникший в Италии (отсюда название) в 1960-е гг. и, помимо происхождения, отличающийся от классического американского вестерна подчеркнутой притчеобразностью (в противовес реалистичности, на которую претендовал оригинал), подчеркнутым пессимизмом и этическим релятивизмом взамен пафоса благородного первооткрывательства и открытого противостояния добра и зла, доминированием эффектного (порой довольно жесткого) визуального ряда над событийной логикой. Родоначальником этой разновидности жанра принято считать (не вполне справедливо) режиссера Серджо Леоне, создателя культовой трилогии «За пригошню долларов» (1964), «На несколько долларов больше» (1965), «Хороший, плохой, злой» (1966), удачная прокатная судьба которой проторила путь множеству других фильмов, выдержанных в сходной стилистике. Со временем термин стал применяться не только к итальянским, но и к любым европейским вестернам.

[83] «Оборотень» (фр.).

[84] Такой способен реанимировать Джека Потрошителя…  — Фраза, в которой можно усмотреть ироничный намек на «реанимацию» этой персоны самим Блохом (см. интервью писателя и комментарий к нему в наст. изд.).

[85] Шеллак — воскоподобное вещество органического происхождения, используемое при изготовлении спиртовых лаков и политур для отделки дерева и образования пленкообразных поверхностей.

[86] Гнев женщины, которую отвергли, хуже ада.  — Ставшая крылатой фразой видоизмененная строка из стихотворной трагедии английского драматурга эпохи Реставрации Уильяма Конгрива (1670–1729) «Невеста в трауре» (1697, III, 2), которая в свою очередь является вольной цитатой из комедии его современника Колли Сиббера (1671–1757) «Последняя уловка любви, или Модный глупец» (1696). Пер. С. Антонова.

[87] …с хлопушкой (название, которое, как она надеялась, было всего лишь фигурой речи).  — Подразумевается непереводимая игра слов «clapper board» (хлопушка) и «clap(p)» (триппер или — в американском сленге — сифилис).

[88] «Туман крадется на кошачьих лапках…» — Цитата из стихотворения «Туман» (1916, ст. 1–2) американского поэта Карла Августа Сэндберга (1878–1967). Пер. А. Пустогарова.

[89] Моя вина (лат.).

[90] Миа Фэрроу (наст. имя Мария де Лурдес Вильерс Фэрроу, р. 1945) — известная американская киноактриса.

[91] Спрингс — Палм-Спрингс, город в Калифорнии, в 180 км к востоку от Лос-Анджелеса.

[92] — Не надо богохульствовать. <…> Почему вы все время нападаете на религию?  — Намек на активную и широко известную приверженность актера Джона Джозефа Траволты (р. 1954), двойнику которого принадлежит эта реплика, сайентологической церкви (с 1975 г.).

[93] Табернакль — принадлежащее мормонской церкви молитвенное здание с уникальной акустикой в г. Солт-Лейк-Сити (столице штата Юта), где проходят выступления упомянутого всемирно известного хора; возведено в 1863–1867 гг., вмещает 8 тысяч человек.

[94] — Лично я ненавижу оргии.  — Наделение подобной репликой двойника Сильвестра Гардензио Сталлоне (р. 1946), безусловно, не лишено иронии: не секрет, что кинодебютом звезды «боевиков» была роль в порнографическом фильме Мортона Льюиса «Итальянский жеребец» (1970).

[95] Мамочка.  — В оригинальном тексте этот персонаж носит прозвище Queenie (сленговое обозначение женоподобного гомосексуалиста).

[96] Отборное филе (фр.).

[97] Пол Леонард Ньюман (1925–2008) и Элдред Грегори Пек (1916–2003) — знаменитые американские киноактеры.

[98] Метод — традиционное название «системы Станиславского» в англоязычных странах.

[99] Актерская студия — знаменитая школа актерского мастерства, основанная в 1947 г. в Нью-Йорке американскими режиссерами — сторонниками игры по «методу» Элией Казаном, Шерил Кроуфорд и Робертом Льюисом. С 1951 г. и до самой своей смерти художественное руководство студией осуществлял режиссер Ли Страсберг (1901–1982), чьими учениками были многие ныне известные актеры театра и кино. Западное отделение студии, о котором, по-видимому, идет речь в романе, было открыто в Западном Голливуде в 1967 г.

[100] Мамочка (ит.).

[101] Катания — город на Сицилии, административный центр одноименной провинции.

[102] Что значит имя?  — Цитата из «Ромео и Джульетты» (ок. 1595, опубл. 1597, II, 2, 43) Шекспира. Пер. Б. Пастернака.

[103] Полицейские (ит.).

[104] Снафф-фильм — порнофильм с реальным изнасилованием и умерщвлением жертвы; термин, образованный от слова «snuff» ( амер. сленг. убить, прикончить), впервые употребил американский журналист и общественный деятель Эд Сандерс в книге «Семья» (1971), рассказывающей об убийствах, совершенных бандой Мэнсона, одно из которых якобы было запечатлено на пленку.

[105] Месячные (ит.).

[106] Шлюха (ит.)

[107] Крестьянин (ит.).

[108] Дейв (Дэвид Уорк) Гриффит (1875–1948) — американский режиссер, сценарист, актер, один из крупнейших новаторов мирового кинематографа, выдающийся экспериментатор, создатель монтажного кино в современном смысле этого понятия; основатель (совместно с Дугласом Фэрбенксом, Мэри Пикфорд и Чарли Чаплином) независимой кинокомпании «Юнайтед артистс» (1919). Высшие достижения Гриффита в режиссуре, в которых наиболее полно воплотились его открытия в области киноязыка, — монументально-эпические полотна «Рождение нации» (1915) и «Нетерпимость» (1916).

[109] — Дон Пауэрс. <…> Вот откуда я взял название своего мотеля. «Рассвет».  — Имя Дон ( англ. Dawn) означает «рассвет».

[110] Изомерия — существование химических соединений (главным образом органических), одинаковых по составу элементов и молекулярной массе, но различных по строению или расположению атомов и, соответственно, по физическим и химическим свойствам.

[111] Обратная биологическая связь — комплекс профилактических, лечебных и исследовательских психофизиологических процедур с применением компьютерной техники, в ходе которых пациент с минимальной задержкой во времени информируется о состоянии своих телесных функций, благодаря чему появляется возможность их сознательной регуляции.

[112] Группы встреч — разновидность групповой психотерапии, получившая распространение в США в 1960-е гг.

[113] Котенка иначе называют киской. Поэтому его и убили, потому, что именно этого на самом деле хочет убийца. Убить ее киску.  — Обыгрывается многозначность английского «pussy», означающего и «кошечка», «киска», и «влагалище».

[114] Пятна Роршаха — разработанный в 1921 г. швейцарским психиатром Германом Роршахом (1884–1922) популярный диагностический тест, суть которого заключается в интерпретации испытуемым набора чернильных пятен различных форм и цветов, осуществляемой методом свободных ассоциаций и выявляющей, как полагал автор теста, скрытые установки, побуждения и свойства характера пациента.

[115] «Смерть и просветление» (нем.).

[115] «Tod und Verklärung» (1888–1889) — симфоническая поэма Рихарда Штрауса (1864–1949).

[116] Не дай своему воображению унести тебя чересчур далеко (букв. «улететь вместе с тобой») — английская поговорка.

[117] Мыслю, следовательно, существую (лат.).

[117] Cogito, ergo sum — знаменитое изречение французского философа и математика Рене Декарта (1596–1650), которое впервые встречается в его трактате «Рассуждение о методе, имеющее целью верно направлять разум и отыскивать истину в науках» (1637) во французском варианте: «Je pense, done je suis». Впоследствии было повторено по-латыни в «Первоначалах философии» (1644, I, 7, 9).

[118] «Пинии Рима» (1924) — симфоническая поэма итальянского композитора, мастера оркестровой звукозаписи Отторино Респиги (1879–1936).

[119] Аппиева дорога — первая римская мощеная дорога, проложенная с военно-стратегическими целями между Римом и Капуей и известная в древности как regina viarum, или «царица дорог». Строительство было начато в 312 г. до н. э. при цензоре Аппии Клавдии Слепом (чье имя увековечено в названии); позднее, ок. 244 до н. э., дорога была доведена до Брундизия ( совр. Бриндизи) и ее общая протяженность составила более 570 км. Сохранилась до наших дней, частично асфальтирована и пригодна для проезда.

[120] Кровь говорит…  — Цитируется изречение американского писателя, юмориста и журналиста Дона (Дональда Роберта Перри) Маркиса (1878–1937): «Кровь говорит, но зачастую она говорит слишком много».

[121] Все мы дети Божьи.  — Ср.: «Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса…» (Гал. 3: 26).

[122] «Разве я сторож брату моему?» — Быт. 4: 9.

[123] Мне отмщение, сказал Господь.  — Ср.: «У Меня отмщение и воздаяние, когда поколеблется нога их; ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них» (Втор. 32: 35); «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь» (Рим. 12: 19).

[124] Настоящее интервью, взятое американскими писателями, сценаристами и кинокритиками Рэнди (р. 1953) и Жаном-Марком (р. 1954) Лоффисье у автора «Психоза» в 1983 г., было впервые опубликовано на французском языке в журнале «L'Ecran fantastique» (1983. № 39. P. 37–46). В сокращенном виде напечатано по-английски в журнале «Starlog» (1986. Vol. 10. № 113. Р. 27–29). По-русски также публиковалось со значительными сокращениями (при этом — с добавлением фрагментов из других интервью писателя) в изд.: Блох Р. Психо. Рассказы. М.: ACT; СПб.: Терра-фантастика, 2001. С. 536–542 (пер. И. Феоктистова). Публикуемый в настоящем томе полный перевод англоязычной версии интервью выполнен по электронному тексту, предоставленному интервьюерами.

[125] …я проработал одиннадцать лет в рекламном агентстве…  — в агентстве Густава Маркса в Милуоки, Висконсин, с 1942-го по 1953 г.

[126] Я много разговаривал об этом с современными писателями, работающими в том же жанре…  — Далее перечисляются знаковые фигуры американской научно-фантастической и хоррор-литературы — не нуждающийся в представлениях Стивен Кинг, романист Питер Фрэнсис Страуб (р. 1943) и прозаик, сценарист и продюсер Ричард Бертон Мэтисон (р. 1926), автор двух с половиной десятков романов, более сотни рассказов и нескольких десятков сценариев к теле- и кинофильмам. Обсуждаемая тема в первую очередь имеет отношение к Страубу, в возрасте шести лет попавшему под машину и некоторое время пребывавшему на грани жизни и смерти, что предопределило его последующее обращение к литературе страха и ужаса.

[127] …Лона Чейни в «Призраке оперы»…  — Имеется в виду американский актер немого кино, сценарист и режиссер Лон (Леонидас Фрэнк) Чейни (1883–1930), чья фантастическая способность до неузнаваемости менять свою внешность, сполна реализованная в классических голливудских фильмах ужасов («Горбун Собора Парижской Богоматери» (1923) Уоллеса Уорсли, «Призрак оперы» (1925) Руперта Джулиана, «Лондон после полуночи» (1927) Тода Браунинга и др.), принесла ему славу Человека с тысячью лиц. Добавление «старший» объясняется тем, что его сын Крейтон Тулл Чейни (1906–1973), также известный актер и звезда хорроров студии «Юниверсал пикчерз» (см. прим. 176 ), с 1935 г. стал именоваться — по настоянию продюсера его очередного фильма — Лоном Чейни-младшим.

[128] …я регулярно читал «Странные истории»…  — Этот журнал, основанный в марте 1923 г. и посвященный научной фантастике и хоррору, Блох, согласно его автобиографии (1993), читал начиная с августа 1927 г. (то есть с десятилетнего возраста). Письмо в редакцию, о котором он упоминает далее, было написано им в 1932 г.

[129] Говард Филлипс Лавкрафт (1890–1937) — выдающийся американский писатель, классик и, в известной мере, основоположник современной хоррор-литературы, прозванный критиками «Эдгаром По двадцатого века», эрудит, визионер и мистификатор, автор десятков рассказов, создавший собственную мифологическую вселенную, разработанную и усовершенствованную его многочисленными последователями. В журнале «Странные истории» была опубликована большая часть написанных Лавкрафтом «страшных» рассказов (начиная с «Дагона» (1917), напечатанного в октябре 1923 г.).

[130] Спустя шесть недель я продал «Странным историям» свой первый настоящий рассказ.  — Речь идет о рассказе «Праздник в аббатстве», который был приобретен журналом в июле 1934 г. и напечатан в январском номере за 1935 г. (по традиции «Странных историй» вышедшем в свет двумя месяцами раньше, в ноябре 1934 г.). Однако первым опубликованным произведением Блоха был рассказ «Лилии», напечатанный в полупрофессиональном издании «Марвел тэйлз» («Чудесные истории») в 1934 г.

[131] Впоследствии они были собраны в пять объемных томов, но это только вершина айсберга. Он написал многие тысячи писем.  — Из 100 000 писем, написанных Лавкрафтом на протяжении жизни, по утверждениям биографов, сохранилась лишь пятая часть, то есть около 20 000. Пятитомное здание, которое имеет в виду Блох, осуществленное в 1965–1976 гг. издательством «Аркхэм хаус», включает всего 930 писем, к тому же напечатанных со значительными купюрами.

[132] В 1975 году я оказался в Провиденсе… куда был приглашен в качестве почетного гостя на первый Всемирный конвент фэнтези.  — Во всех известных нам публикациях интервью в этом месте явная опечатка — «1945» вместо «1975».

[133] В рассказе Г. Ф. Лавкрафта «Скиталец тьмы» персонаж по имени Роберт Блейк оказывается убит некоей чужеродной сущностью. Это произведение — своего рода ответ на рассказ самого Блоха «Звездный бродяга», где Лавкрафт выведен в качестве главного героя, также погибающего в лапах монстра. — Прим. интервьюеров.

[133] …церковь, в которой он «убил» меня в рассказе, мне же и посвященном.  — Неточность: Роберт Блейк, персонаж рассказа Лавкрафта «Скиталец тьмы» (другой вариант перевода — «Обитающий во мраке», 1935), погибает у себя дома, в собственном кабинете, из окон которого, впрочем, действительно открывается вид на заброшенную неоготическую церковь, ставшую центром притяжения паранормальных сил, в конце концов погубивших героя. «Симметричным ответом» «Скитальцу тьмы» стал рассказ Блоха «Звездный бродяга» (1935), в котором автор учинил аналогичное насилие над персонажем, явно списанным с Лавкрафта.

[134] Фриц Ройтер Лейбер -младший (1910–1992) — классик американской фантастической, фэнтези- и хоррор-литературы, лауреат множества литературных премий; будучи автором весьма разноплановых произведений, наиболее известен как создатель героической фэнтези-саги о Фафхрде и Сером Мышелове, жителях воображаемого города Ланкмара, начатой в 1930-е гг. и растянувшейся более чем на полвека, за которые им было написано несколько десятков повестей и рассказов об этих героях.

[135] Роберт Эрвин Говард (1906–1936), К. Л. (Кэтрин Люсиль) Мур (1911–1987), Мэнли Уэйд Уэллман (1903–1986), Кларк Эштон Смит (1893–1961), Фрэнк Белнап Лонг (1901–1994), Дональд Уондри (Уондрей, 1908–1987), Генри Каттнер (1915–1958) — видные американские прозаики, работавшие в жанрах фэнтези, хоррор-, детективно-приключенческой и научно-фантастической литературы, чей приход в профессию состоялся при участии Лавкрафта и отмечен сотрудничеством со «Странными историями» (знакомство Каттнера и Мур, в 1940 г. ставших мужем и женой и с тех пор работавших совместно, вообще состоялось благодаря этому журналу). Каттнер в конце 1930-х гг. написал ряд рассказов в соавторстве с Блохом.

[136] Я выплачиваю этот долг уже сорок девять лет.  — То есть со времени первой публикации своей прозы в 1934 г. (интервью, напомним, взято в 1983 г.).

[137] «Странные тысячелетия» (1978) — роман Блоха, развивающий «ктулхианскую» мифологию Лавкрафта.

[138] «Искренне ваш, Джек Потрошитель» — один из самых известных рассказов Блоха, напечатанный в «Странных историях» в июле 1943 г., в котором знаменитый лондонский убийца, сумевший посредством черной магии обрести вечную молодость, объявляется в Чикаго 1940-х гг.

[139] В то время «Двадцатый век Фокс» как раз собирался экранизировать «Жильца» с участием Лэрда Крегара…  — «Жилец» (1913) — детективный роман английской писательницы Мэри Аделаиды Беллок Лаундз (1868–1947), оригинально обыгрывающий историю Джека Потрошителя и ставший сюжетной основой нескольких художественных фильмов, среди которых — одноименные книге ленты Альфреда Хичкока (1926) и Мориса Элви (1932), картина «Человек на чердаке» (1953) режиссера Хьюго Фрегонезе, а также «Жилец» Дэвида Ондатже, выход которого запланирован на 2009 г. Блох имеет в виду картину Джона Брэма «Жилец» (1944) с участием популярного в то время американского характерного актера Сэмюэля Лэрда Крегара (1916–1944), скоропостижно скончавшегося в том же году.

[140] …крупнейшая радиопрограмма того времени, «Час Кейт Смит», сделала по моему рассказу инсценировку, доверив Крегару заглавную роль.  — «Час Кейт Смит» — популярнейшее еженедельное радиошоу американской певицы, радио- и телеведущей Кейт (Кэтрин Элизабет) Смит (1907–1986), выходившее на Си-би-эс с 1937-го по 1945 г. Инсценировка с участием Лэрда Крегара, о которой идет речь, вышла в эфир в январе 1944 г.

[141] …в первую антологию, составленную Хичкоком, — «Домашняя книга саспенса».  — Неточность: упомянутая книга, вышедшая в свет в 1947 г., была не первой, а третьей из составленных Альфредом Хичкоком на протяжении жизни многочисленных антологий рассказов о страшном и сверхъестественном.

[142] …когда я выпускал в 1945 году собственное радиошоу, то сделал свою, авторскую адаптацию.  — Подразумевается тематическое хоррор-радиошоу «Оставайтесь на волне страха», выпускавшееся студией «WMAQ-TV» (Чикаго), большинство сценариев которого представляли собой авторские адаптации рассказов Блоха, ранее опубликованных в «Странных историях».

[143] «Триллер» («Триллер Бориса Карлоффа») — еженедельное телешоу в виде антологии детективных и «готических» историй, постоянным ведущим которого был актер Борис Карлофф (см. ниже); выходило на канале Эн-би-си с сентября 1960-го по апрель 1962 г. Эпизод 28 первого сезона, премьерный показ которого состоялся 11 апреля 1961 г., представлял собой инсценировку рассказа Блоха «Искренне ваш, Джек Потрошитель»; постановщиком эпизода выступил актер и режиссер Рэй Милланд (наст. имя Реджинальд Альфред Траскотт-Джонс, 1905–1986).

[144] Работая над сценарием «Звездного пути», я получил предложение написать историю Джека Потрошителя, в которой действие происходило бы в будущем…  — «Звездный путь» — культовый американский научно-фантастический сериал, впервые показанный на канале Эн-би-си в 1966–1969 гг. и положивший начало одноименной саге об экипаже звездолета «Энтерпрайз», бороздящего космические просторы в конце XXIII в., и, шире, целой фикциональной вселенной, которая была более подробно разработана в позднейших теле- и кинопроектах. Блох написал в 1966–1967 гг. сценарии трех эпизодов «Звездного пути»; история Джека Потрошителя обыграна в эпизоде 14 второго сезона сериала, называвшемся «Волк в овчарне» и впервые вышедшем в эфир 22 декабря 1967 г.; постановщиком эпизода был Джозеф Пивни.

[145] …потом Харлан Эллисон, составляя «Опасные видения», обратился ко мне с аналогичной просьбой, а затем к ним присоединился и «Эллери Куин мэгезин», поэтому мне ничего не оставалось, как сесть и сочинить ее.  — В действительности речь идет о разных произведениях. Для антологии «Опасные видения» (1967), посвященной «новой волне» в американской фантастике, Блох по просьбе составителя — известного американского писателя-фантаста и редактора Харлана Эллисона (р. 1934) — написал рассказ «Игрушка для Джульетты». (К слову, Эллисон, прочитав его, сочинил собственное продолжение, озаглавленное «Бродяга в городе на краю света», которое следует в антологии непосредственно за рассказом Блоха.) Для «Эллери Куин мистери мэгезин» Блох написал иную версию истории Джека — рассказ «Самое необычное убийство», который журнал напечатал в марте 1976 г. Впоследствии писатель еще раз вернулся к личности лондонского убийцы в романе «Ночь Потрошителя» (1984). Таким образом, образ Джека Потрошителя возникал в творчестве Блоха целых пять раз.

[146] Эд Гейн — см. статью в наст. изд.

[147] …в «Нью-Йорк таймс» появилась хвалебная рецензия…  — см. статью в наст. изд.

[148] Человек, с которым он разговаривал и который был агентом «Эм-си-эй», сказал, что мне это неинтересно.  — По-видимому, речь идет о Неде Брауне, представителе агентства «Эм-си-эй», занимавшемся приобретением прав на экранизацию «Психоза» (см. статью в наст. изд.).

[149] …до той поры, когда съемки «Психоза» были уже в разгаре, да и тогда это оказалось нечто совсем иное, связанное с телевидением.  — В автобиографии Блох утверждает, что попал в Голливуд поздней осенью 1959 г. и успел увидеть своими глазами один из моментов съемок «Психоза» (которые длились два месяца — с 30 ноября 1959-го по 1 февраля 1960 г.). Телепроект, приведший его на студию, — это малобюджетный сериал «За решеткой», в который Блоха в качестве сценариста подрядил его друг и коллега Сэмюэль Пиплз; тогда же, в конце 1959 г., состоялось знакомство и началось сотрудничество писателя с людьми из хичкоковского окружения, занимавшимися производством шоу «Альфред Хичкок представляет» (см. прим. 188 ), для которого он также начал писать сценарии. См. подр.: Bloch R. Once Around the Bloch: Unauthorized Autobiography. N. Y.: Tor Books, 1993. P. 238ff.

[150] Кэри Грант (наст. имя Арчибальд Александр Лич, 1904–1986) — знаменитый американский киноактер, получивший известность в конце 1930-х гг. благодаря ролям в романтических комедиях «Воспитание Крошки» (1938) и «Его девушка Пятница» (1940) Говарда Хоукса, «Филадельфийская история» (1940) Джорджа Кьюкора и др. С начала 1940-х гт. началось сотрудничество Гранта с Хичкоком, снявшим его в четырех фильмах — «Подозрении» (1941), «Дурной славе» (1946), «Поймать вора» (1955) и «К северу через северо-запад» (1959). Из более поздних картин сравнительно известен комедийный квазихичкоковский триллер Стэнли Донена «Шарада» (1963). В 1966 г. актер принял решение покинуть кино.

[151] Джимми (Джеймс) Стюарт (наст. имя Джеймс Миа Мейтленд, 1908–1997) — выдающийся американский актер театра и кино. Дебютировал в кинематографе в 1935 г. и снимался вплоть до середины 1980-х, работая с ведущими режиссерами Голливуда — Фрэнком Капрой («Вам этого с собой не унести», 1938, «Мистер Смит едет в Вашингтон», 1939, «Жизнь прекрасна», 1946), Кьюкором («Филадельфийская история», «Оскар» за лучшую роль второго плана), Сесилом Б. Де Миллем («Величайшее шоу на земле», 1952), Энтони Манном («Винчестер 73», 1950, «Излучина реки», 1952, «История Гленна Миллера», 1954, «Далекая страна», 1955), Билли Уайлдером («Дух Сент-Луиса», 1957), Отто Преминджером («Анатомия убийства», 1959), Джоном Фордом («Человек, который убил Либерти Вэланса», 1962) и др. Наряду с Кэри Грантом был любимым актером Хичкока, у которого снялся в четырех фильмах — «Веревке» (1948), «Окне во двор» (1954), американской версии «Человека, который слишком много знал» (1956), и «Головокружении» (1958).

[152] «Техниколор» — сверхинтенсивные, гиперреалистичные цвета культивировались в голливудском кино (особенно в мюзиклах, костюмных картинах и мультипликации) в 1920-х — начале 1950-х гг.; они обеспечивались сложной и дорогостоящей технологией двухцветного (с середины 30-х — трехцветного) аддиктивного изображения, разработанной главой компании «Техниколор», американским изобретателем Гербертом Томасом Калмусом (1881–1963). Основанная на принципе цветоделения, эта технология ушла в прошлое с внедрением в киноиндустрию трехслойных цветных пленок, более удобных, надежных и экономичных.

[153] …фильм студии «Парамаунт» был снят на «Юниверсал».  — Позднее, в 1968 г., студия «Юниверсал» выкупила у «Парамаунт» права на дистрибуцию фильма, о чем Блох упоминает несколько дальше.

[154] …фильм…<…>…получил разносные отзывы.  — О первых отзывах на «Психоз» см. статью в наст. изд.

[155] Сплэттер — популярный ныне поджанр хоррор-кино, ведущий свою историю с начала 1960-х гг. («Кровавый пир» (1963) Хершелла Гордона Льюиса), изобразительный ряд которого изобилует натуралистическими подробностями расчленения тел жертв маньяком-убийцей.

[156] …продолжение «Психоза».  — Речь идет о фильме «Психоз 2» (1983) режиссера Ричарда Франклина; подробнее о нем см. статью в наст. изд.

[157] … мой агент, чье имя я не буду называть…  —  Гарри Альтшулер (1913?—1990) — литературный агент Роберта Блоха, удостоившийся комплиментарного посвящения первой книги трилогии в благодарность за успешную сделку с «Саймон энд Шустер».

[158] Тони (Энтони) Перкинс.  — Об этом актере, исполнившем в «Психозе» роль Нормана Бейтса, см. статью в наст. изд.

[159] «Возвращение Нормана».  — Сведений об этом проекте не обнаружено.

[160] …съемочная площадка с домом Бейтса уже была частью тематического тура «Юниверсал», и, как мне помнится, около двух лет назад здание демонтировали и затем собрали на новом месте для съемок сиквела.  — См. об этом статью в наст. изд.

[161] …очень напоминает сюжет фильма «Смирительная рубашка» с Джоан Кроуфорд в главной роли, который был снят по моему сценарию в 1964 году и в котором показана попытка свести бывшую убийцу с ума.  — Джоан Кроуфорд (наст. имя Люсиль Фэй Ле Сюэр, 1905–1977), американская актриса, секс-символ Голливуда 1930–1940-х гг., с 1950-х много снимавшаяся в триллерах и криминальных драмах («Внезапный страх» (1952) Дэвида Миллера, «Женщина на берегу» (1955) Джозефа Пивни, «Что случилось с Бэби Джейн?» (1962) Роберта Олдрича и др.). Упомянутый Блохом фильм поставлен по его сценарию в 1964 г. режиссером Уильямом Каслом.

[162] Борис Карлофф (наст. имя Уильям Генри Пратт, 1887–1969) — американский актер, выходец из Великобритании, икона мирового хоррор-кинематографа (наряду с Белой Лугоши, с которым всю жизнь открыто соперничал, зачастую снимаясь при этом в одних и тех же картинах); за свою полувековую актерскую карьеру снялся в 200 кино-и телефильмах. Наиболее известные роли — монстр в фильмах Джеймса Уэйла о Франкенштейне (см. прим. 176 ) и различные персонажи в их продолжениях, мумия в одноименном фильме (1932) Карла Фройнда, зловещий доктор Фу-Манчу в «Маске доктора Фу-Манчу» (1932) Чарльза Брэбина и множество других экзотических персонажей, сделавших его лицо и имя почти что символами жанра хоррор.

[163] Фриц (Фридрих Христиан Антон) Ланг (1890–1976) — немецкий, а с 1934 г. американский режиссер, классик мирового кино, в европейский период творчества — ярчайший представитель немецкого киноэкспрессионизма; несмотря на успешную кинокарьеру, сделанную им в США, высшие достижения Ланга в режиссуре связаны именно с картинами 1920–1930-х гг. («Доктор Мабузе — игрок», 1922, «Нибелунги», 1924, «Метрополис», 1926, «Женщина на Луне», 1929, «М», 1931, «Завещание доктора Мабузе», 1933).

[164] Кристофер Ли, Бела Лугоши — Заглавного героя романа Брэма Стокера «Граф Дракула» (1890–1897, опубл. 1897) — романтического вампира-аристократа — впервые облачил на экране в черный плащ американский режиссер Тод Браунинг в фильме «Дракула» (1931), снятом на студии «Юниверсал пикчерз». Для исполнителя главной роли, американского актера венгерского происхождения Белы Лугоши (наст. имя Бела Ференц Дешо Бласко, 1882–1956), упомянутый плащ стал своего рода символом его артистического имиджа (согласно собственному завещанию, он даже был похоронен в костюме Дракулы), а в вампирском кино со временем сделался изобразительным клише: благодаря британскому актеру Кристоферу Ли (р. 1922), перенявшему эстафету от Лугоши и неизменно появлявшемуся в черном плаще в послевоенных фильмах о Дракуле, европейских и американских («Ужас Дракулы» (1958) и «Дракула, князь тьмы» (1965) Теренса Фишера, «Дракула, восставший из могилы» (1968) Фредди Фрэнсиса, «Дракула, отец и сын» (1976) Эдуара Молинаро и др.), эта деталь образа графа-вампира окончательно утвердилась в кинотрадиции и массовом культурном сознании. Блох иронически обыграл этот штамп уже в своем раннем «вампирском» рассказе «Плащ» (1939).

[165] Питер Лорре (наст. имя Ладислав (Ласло) Лауэнштайн, 1904–1964) — немецкий, а впоследствии американский актер австро-венгерского происхождения, острохарактерный актер с оригинальной амбивалентной внешностью, любимец Бертольта Брехта, в театральных проектах которого участвовал на рубеже 1920–1930-х гг. Прославился киноролью маньяка-убийцы в «М» (1931) Фрица Ланга; снимался в «Человеке, который слишком много знал» (1934) и «Секретном агенте» (1936) Хичкока, «Сумасшедшей любви» (1935) Карла Фройнда, «Мальтийском соколе» (1941) и «Посрами дьявола» (1953) Джона Хьюстона, «Касабланке» (1943) Майкла Кертиса, «Мышьяке и старом кружеве» (1944) Фрэнка Капры и многих других фильмах. В начале 1960-х играл в малобюджетных хоррорах («Ворон» (1963) Роджера Кормана, «Комедия ужасов» (1964) Жака Турнера).

[166] Питер Кашинг (1913–1994) — английский актер, прославившийся своими ролями в фильмах ужасов студии «Хаммер», в частности в серии фильмов о графе Дракуле, где играл профессора Ван Хельсинга в паре с Кристофером Ли, исполнявшим роль вампира.

[167] …нет необходимости показывать нож, пронзающий плоть, — вы дорисовываете это в своем воображении.  — см. прим. 185 .

[168] «Дьяволицы» (1955) — «черный» триллер французского режиссера Анри Жоржа Клузо с Симоной Синьоре и Верой Клузо в главных ролях, экранизация детективного романа французских писателей Пьера Буало и Тома Нарсежака (наст. имя Пьер Робер Эро) «Та, которой не стало» (1952). В 1996 г. в США режиссером Джеремайей Чечиком был снят ремейк «Дьяволиц» с участием Шэрон Стоун, Изабель Аджани и Чазза Палминтери. О влиянии фильма Клузо на «Психоз» Хичкока см. статью в наст. изд.

[169] Книга знаменитого режиссера и сценариста, видного представителя французской «новой волны», теоретика и критика кино Франсуа Трюффо (1932–1984) «Кинематограф по Хичкоку» (фр. изд. 1966, амер. изд. 1967) явилась результатом его 52-часовой беседы с мэтром англо-американского кинематографа Альфредом Хичкоком, состоявшейся в августе 1962 г. при посредничестве переводчицы Хелен Скотт (1915–1987). Инспирированная личным преклонением Трюффо перед Хичкоком, эта книга со временем обрела статус классической киноведческой работы, стала своего рода учебником по кинорежиссуре и едва ли не библией киноманов. Именно Трюффо, наряду со своими единомышленниками по «новой волне» Эриком Ромером и Клодом Шабролем (опубликовавшими в 1957 г. книгу «Хичкок: первые сорок четыре фильма»), способствовал переоценке хичкоковского творчества и превращению режиссера с устойчивой репутацией ремесленника, культивирующего «низкие» жанры и занятого развлечением масс, в знаковую фигуру авторского кино, каковой он безоговорочно признается сегодня.

[169] Беседа о «Психозе», входящая в 13-ю главу книги Трюффо, ранее публиковалась в русском переводе Н. А. Цыркун (см.: Трюффо Ф. Кинематограф по Хичкоку. М.: Эйзенштейновский центр исследований кинокультуры, 1996. С. 156–165). Новый перевод интервью, помещенный в настоящем томе, сделан по тексту публикации: «Good Evening…»: Alfred Hitchcock Talks to François Truffaut about «Pure Cinema», Playing His Audience Like an Organ, and «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook / Ed. by R. Kolker. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2004. P. 12–22.

[170] Начало «Птиц» представляет собой попытку изобразить обычную, повседневную, благополучную жизнь Сан-Франциско.  — «Птицы» (1963) — одна из самых известных картин Хичкока (которая, наряду с «Психозом» (1960), отчасти оправдывает причисление его творчества к традиции «фильма ужасов» и его репутацию «маэстро страха»), вольная экранизация одноименного рассказа-притчи (1952) английской писательницы Дафны Дюморье (1907–1989), повествующего о необъяснимых нападениях птичьих стай на людей. Начальная сцена «Птиц», в которой происходит знакомство главных героев фильма — Митча и Мелани, разворачивается в Сан-Франциско, а основные события — в его пригороде под названием Бодега-Бей.

[171] Феникс — город в штате Аризона, место действия первых сцен хичкоковского «Психоза».

[172] …позволяет зрителю почувствовать себя Подглядывающим Томом.  — То есть вуайером. Эта английская идиома отсылает к средневековому преданию о леди Годиве (ум. ок. 1080), легендарной покровительнице г. Ковентри, которое было впервые зафиксировано на письме английским хронистом Роджером из Вендовера (ум. 1236). В 1040 г. супруг леди Годивы граф Леофрик, властитель Мерсии, обложил жителей Ковентри непосильными податями. Его супруга вступилась за горожан, и граф обещал отменить тяжкое бремя, если она проедет по городу на коне обнаженной. Леди Годива согласилась на это условие и, призвав жителей Ковентри запереть окна и не выходить на улицу, проехала верхом через весь город, прикрыв наготу лишь своими длинными волосами. Все жители наглухо закрыли окна и двери своих домов; лишь некий любопытный портной по имени Том решился подглядывать в щель ставни и был наказан за это внезапной слепотой. Упоминание Тома-вуайера задает важнейшую метафорическую тему «Психоза», которая значима и для других картин Хичкока, исследующих природу визуальности и кинематографа, в частности, для снятого в 1954 г. «Окна во двор»; см. об этом статью в наст. изд.

[173] Жан Душе, французский кинокритик, сделал остроумный комментарий к этой сцене. Он написал, что, поскольку Джон Гэвин обнажен до пояса, а на Джанет Ли надет бюстгальтер, сцена удовлетворила лишь половину зрительской аудитории.  — Кинокритик, сценарист, актер и режиссер, адепт французской «новой волны» Жан Душе (р. 1929), одновременно с Трюффо выпустивший книгу о Хичкоке (1967), сделал упомянутое наблюдение в статье «Хич и его публика», опубликованной во влиятельном теоретическом журнале о кино «Кайе дю синема» в год выхода «Психоза». Одним из первых заговоривший о вуайеризме как метатеме и важнейшей зрительской стратегии, заложенной в хичкоковских фильмах, Душе писал о начальной сцене «Психоза»: «Камера беззастенчиво проникает в комнату, на окнах которой в разгар дня приспущены жалюзи. И в этой комнате обнаруживается обнявшаяся парочка в постели, находящаяся во власти сильного физического влечения. И в этот момент он [зритель] ощущает разочарование. Он „хочет видеть больше“. Хотя голый торс Джона Гэвина и удовлетворяет желания по крайней мере половины аудитории, тот факт, что Джанет Ли не обнажена, вызывает недовольство другой половины. Желанию, пробужденному в самом начале фильма, предстоит найти свое закономерное воплощение в финале путешествия Джанет, в сцене, где она будет полностью обнажена и вся, целиком, предложена взгляду зрителя. Сексуальное действие в отношении нее также будет экстремальным. Таким образом, желание оказывается удовлетворено сверх всяких ожиданий» ( Douchet J. Hitch and His Audience // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 66.— Пер. наш. — С. A. ).

[173] Джон Гэвин (p. 1931) — американский актер кино и телевидения, бизнесмен, дипломат. Среди самых значительных киноработ — роли в мелодраме «Имитация жизни» (1959) Дугласа Сёрка, историческом байопике «Спартак» (1960) Стенли Кубрика, триллере «Полночное кружево» (1960) и драме «Переулок» (1961) Дэвида Миллера; в последующие годы много снимался в телесериалах. В «Психозе» сыграл роль Сэма Лумиса, любовника главной героини. В 1971–1973 гг. возглавлял Гильдию киноактеров США, позднее служил американским послом в Мексике.

[173] Джанет Ли (наст. имя Джанет Хелен Моррисон, 1927–2004) — американская кинозвезда 1950–1960-х гг. Снималась в фильмах «Акт насилия» (1948) Фреда Циннемана, «Маленькие женщины» (1949) Мервина Ле Роя, «Голая вершина» (1953) Энтони Манна, «Гудини» (1953) Джорджа Маршалла, «Печать зла» (1958) Орсона Уэллса, «Викинги» (1958) Ричарда Флейшера, «Маньчжурский кандидат» (1962) Джона Франкенхаймера и др. Со второй половины 1960-х гг. играла в основном в телевизионных фильмах. В «Психозе» исполнила роль Мэрион Крейн — беглой секретарши-воровки, ставшей жертвой Нормана Бейтса. В 1949–1962 гг. была замужем за актером Тони Кертисом; их дочь Джейми Ли Кертис (р. 1958) — также известная ныне актриса.

[174] Энтони Перкинс.  — См. статью в наст. изд.

[175] …история некоего человека, который прятал у себя в доме труп собственной матери, случившаяся где-то в Висконсине.  — См. статью в наст. изд.

[176] …старомодную атмосферу хорроров «Юниверсал».  — Подразумеваются классические черно-белые фильмы ужасов американской студии «Юниверсал пикчерз», в 1930–1940-е гг. подарившие кинематографу целую галерею персонажей-монстров, периодически реанимируемых режиссерами последующих десятилетий. Среди картин первого ряда — «Дракула» (1931) Тода Браунинга, «Франкенштейн» (1931) и «Невеста Франкенштейна» (1935) Джеймса Уэйла, «Мумия» (1932) Карла Фройнда, «Человек-невидимка» (1933) Уэйла, «Человек-волк» (1941) Джорджа Вагнера; каждая из этих лент имела по одному или несколько продолжений.

[177] …полицейскому на мотоцикле…  — Оговорка Хичкока; на самом деле у полицейского, допрашивающего героиню Джанет Ли на шоссе, не мотоцикл, а патрульная машина.

[178] …узнаем от шерифа, что мать Перкинса умерла восемь лет назад…  — В сценарии Джозефа Стефано и в самом фильме говорится о десяти годах.

[179] «В случае убийства набирайте М» (1954) — детективный триллер Хичкока с Грейс Келли (1928–1982) и Рэем Милландом (см. прим. 143 ) в главных ролях, поставленный по одноименной пьесе (1952) английского драматурга Фредерика Нотта. По сюжету пьесы знаменитый в прошлом теннисист планирует убийство жены с целью унаследовать ее состояние и посредством шантажа вовлекает в преступление своего давнего знакомого — нечистого на руку продавца автомобилей; однако задуманное «идеальное убийство» развивается вопреки сценарию, и прокравшийся в дом убийца погибает, будучи заколот ножницами, случайно оказавшимися под рукой его потенциальной жертвы. В дальнейшем инициатор преступления, по видимости не причастный к происшедшему и имеющий надежное алиби, оказывается изобличен, угодив в хитроумную ловушку, поставленную поклонником жены и инспектором полиции. Фильм Хичкока стал второй экранизацией пьесы Нотта (первая, телевизионная, была сделана в Великобритании в год публикации); впоследствии в США были осуществлены еще две одноименные телепостановки (1967, 1981), кроме того, в 1981 г. пьеса была экранизирована в СССР под названием «Ошибка Тони Вендиса» (двухсерийный телефильм Василия Брескану с участием Игоря Костолевского и Милены Тонтегоде). В 1998 г. американский режиссер Эндрю Дэвис снял фильм «Идеальное убийство» — сюжетно модернизированную версию пьесы с Майклом Дугласом и Гвинет Пэлтроу в главных ролях, интерпретированную прессой и критиками как вольный ремейк картины Хичкока.

[180] Слово в печатном издании пропущено. — Прим. верстальщика.

[181] Сол Басс (1920–1996) — американский кинематографист, создатель графического дизайна более полусотни фильмов, среди которых — «Зуд седьмого года» (1955) Билли Уайлдера, «Человек с золотым пистолетом» (1955) и «Анатомия убийства» (1959) Отто Преминджера, «Одиннадцать друзей Оушена» (1960) Льюиса Майлстоуна, «Спартак» Кубрика, «Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир» (1963) Стенли Крамера, «Чужой» (1979) Ридли Скотта, «Мыс страха» (1991) и «Казино» (1995) Мартина Скорсезе. Бассом же разработан дизайн титров трех картин Хичкока — «Головокружения» (1958), «К северу через северо-запад» (1959) и «Психоза». В последнем из этих фильмов он также выступил своего рода сорежиссером, приняв активное участие в постановке сцен убийств Мэрион и Арбогаста; поэтому в титрах картины он заявлен еще и как «pictorial consultant».

[182] Он прибывает в неведении (фр.).

[183] …его… приуготовленностъ к гибели.  — Буквально: «его готовность быть сорванным » («he was ready to be plucked»), что задает смысловую игру с прямым значением слова «fleur» (цветок), входящего во французскую идиому «comme une fleur» («в неведении, ни сном ни духом»).

[184] …было разработано семьдесят различных планов для сорока пяти секунд экранного времени.  — В других интервью Хичкок называет более точную цифру — 78 планов.

[185] …были изготовлены модель торса и нож, из лезвия которого, как предполагалось, польется кровь, но я не стал это использовать.  — Это утверждение Хичкока, равно как и его последующие слова о том, что нож в кадре ни разу не коснулся тела, не вполне соответствует действительности: из раскадровки сцены хорошо видно, как в одном из планов лезвие касается «плоти» манекена (или тела дублерши). Не исключено, что режиссер сознательно утверждал обратное, стремясь избежать проблем с цензурой. См.: Kolker R. The Form, Structure, and Influence of «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 247–248.

[186] Я предпочел работать с живой обнаженной моделью, которая дублировала Джанет Ли.  — Этой моделью была Марли Ренфро, 23-летняя танцовщица из Лас-Вегаса, в сентябре 1960 г. появившаяся на обложке «Плейбоя», а через два года — в дебютном фильме Фрэнсиса Форда Копполы «Сегодня вечером — наверняка» (1962).

[187] Я использовал кое-где замедленную съемку, чтобы скрыть ее грудь.  — Эта несколько туманная реплика становится более понятной из другого интервью Хичкока, данного в 1972 г.: «Я обснял обнаженную дублершу со всех возможных точек; другими словами, я во всех ракурсах запечатлел убийство. На деле в некоторых из этих планов были использованы замедленная съемка и замедленные движения самой девушки, так что я мог рассчитать динамику сцены, скрыть интимные части тела, распределить движения рук, жесты и тому подобное» (цит. по: Rebello S. Alfred Hitchcock and the Making of «Psycho». N. Y.: Dembner Books, 1990. P. 111. — Пер. наш. — С. A. ).

[188] …смогу ли я снять картину, держась рамок телешоу?  — Ко времени съемок «Психоза» у Хичкока уже имелся достаточный опыт режиссерской работы в телевизионном формате: с октября 1955 г. в американский телеэфир (канал Си-би-эс, с сентября 1960 г. — Эн-би-си) выходило еженедельное шоу «Альфред Хичкок представляет», которое являло собой антологию таинственных и страшных историй, поставленных разными режиссерами. Каждый эпизод обрамляли «выходы» самого маэстро, дававшего ироничные комментарии к демонстрируемым на экране сюжетам. Меняя названия и временной формат (с получасового на часовой), шоу продержалось в эфире почти десять лет и к моменту закрытия (май 1965 г.) насчитывало 372 эпизода, 20 из которых были срежиссированы самим Хичкоком.

[189] …стоил не более восьмисот тысяч долларов, а прибыль составила около пятнадцати миллионов — на данный момент.  — Хичкок здесь не вполне точен: бюджет «Психоза» составлял 806 947 долларов. Прибыль же со времени беседы двух режиссеров более чем утроилась: согласно Internet Movie Database (где приводятся данные на январь 2004 г.), прокат фильма в США принес 32 млн долларов, а мировые сборы составили 50 млн долларов.

[190] Внимание! Статья содержит спойлеры из 3-й книги трилогии. — Прим. верстальщика.

[191] Строго говоря, никакого «Психоза» не существует: в оригинале и роман, и одноименный ему фильм называются «Psycho», то есть «Психопат». Однако в российском прокате картина Хичкока стала известной именно как «Психоз» и тем самым изначально предстала перед отечественным зрителем не рассказом о частном клиническом случае, а метафорически-универсальной историей о парадоксах человеческого сознания; и, как будет показано далее, эта перемена акцентов отнюдь не лишена смысла.

[192] О ранних романах Блоха см., в частности: Larson R. D. Precursors of «Psycho»: The Early Crime Novels of Robert Bloch // The Scream Factory. 1993. № 11. О творчестве писателя в целом: Larson R. D. Robert Bloch Reader's Guide. Mercer Island, Washington: Starmont House, 1986; Prosser H. L. The Man Who Walked Through Mirrors: Robert Bloch as Social Critic [1986]. San Bernardino, Cal.: Borgo Press, 1997; Robert Bloch: Appreciations of the Master / Ed. by R. Matheson and R. Mainhardt. N.Y.: Tor Books, 1995.

[193] Сопоставляя реальность и вымысел с высоты сегодняшних знаний о деле Гейна, нельзя не отдать должное художественной интуиции Блоха, которая, будучи помножена на понятийный аппарат психоанализа, привела к ряду крайне любопытных перекличек сюжета книги с подлинными фактами: осквернение могил, его связь с фиксацией на фигуре умершей деспотичной матери, трансвестические наклонности, болезненная страсть к анатомированию/мумифицированию, тематически ориентированная библиотека — всего этого писатель в период работы над романом не знал, и тем не менее все эти детали присутствуют в «Психозе».

[194] О том, как справлялся с этой проблемой (на экране куда более трудноразрешимой, чем на бумаге) Альфред Хичкок — большой любитель «водить зрителя за нос при помощи камеры», — отчасти рассказано в упомянутой беседе двух режиссеров.

[195] Эту взаимосвязь персонажей впоследствии будет всячески акцентировать — как в диалогах, так и на уровне зрительного ряда — Хичкок, делающий ее едва ли не смысловым центром своего фильма.

[196] Цит. по: Rebello S. Alfred Hitchcock and the Making of «Psycho». N. Y.: Dembner Books, 1990. P. 11.

[197] См.: Трюффо Ф. Кинематограф по Хичкоку. М.: Эйзенштейновский центр исследований кинокультуры, 1996. С. 22–23.

[198] См. подр.: Антонов С. А. Кто убил Ребекку де Уинтер, или Британская Золушка в зеркале американского триллера // Дю Морье Д. Ребекка. СПб.: Азбука-классика, 2005. С. 482–507.

[199] Трюффо Ф. Указ. соч. С. 91. — Пер. Н. Цыркун.

[200] «Если бы я экранизировал Золушку, в карете искали бы труп» ( Hitchcock A. Why I Am Afraid of the Dark [1960] // Hitchcock on Hitchcock: Selected Writings and Interviews / Ed. by S. Gottlieb. Berkeley; Los Angeles; L.: Univ. of California Press, 1995. P. 145; Хичкок о Хичкоке // Искусство кино. 1990. № 11. С. 162. — Пер. Н. Цыркун ).

[201] Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 30.

[202] Де Фелитта Ф. Похоронный марш марионеток. СПб.: Азбука-классика, 2006. С. 196. — Пер. Н. Гордеевой.

[203] Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 20.

[204] Ibid. P. 9.

[205] Ibid. Р. 20.

[206] Брашинский М. «Психоз» // Кино: 500 главных фильмов всех времен и народов. М.: Афиша, 2004. С. 313.

[207] Как, например, персонаж Роберта Митчума в известном триллере Джека Тернера «Из прошлого» (1947), также искавший беглянку, прикарманившую 40 000 долларов.

[208] «Если бы я не купил права на эту книгу, тогда бы их купил некий французский режиссер», — заметил Хичкок в беседе с Трюффо, констатировав тем самым свое заочное соперничество с Клузо (см.: Трюффо Ф. Указ. соч. С. 140).

[209] См.: Rebello S. Op. cit. P. 17.

[210] Ibid. P. 21.

[211] См.: Kolker R. The Form, Structure, and Influence of «Psycho» // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook / Ed. by R. Kolker. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2004. P. 249.

[212] Ср. недавнее афористически четкое описание идеологии «Окна во двор», целиком и полностью применимое к «Психозу»: «Хичкок выводит генеалогию кино из вуайеризма, болезненной страсти к подглядыванию. Мы, утверждает Хич, вынуждая нас взглянуть на реальность глазами героя, ничем не лучше его — импотента, извращенца, кинематографиста и кинозрителя в одном лице, потому что экран — это не окно в мир, а замочная скважина в чужую спальню. Кино — искусство в принципе аморальное. Тот, кто не любит заглядывать в чужие окна, не любит кино. Опередив свое время, Хичкок, по сути, создал матрицу „виртуального“ фильма: из мира поступков, жестов и слов действие перенесено исключительно в пространство зрения. Тут тело — всего лишь ненужный придаток взгляда, а взгляд — главное средство коммуникации, инструмент выбора, ключ к разгадке. Убийства или фильма — не важно. По Хичкоку, это одно и то же» ( Брашинский М. «Окно во двор» // Кино: 500 главных фильмов всех времен и народов. С. 263).

[213] Трюффо Ф. Указ. соч. С. 125. — Пер. М. Ямпольского.

[214] См. классическую работу, в которой впервые развернуто сформулирована эта идея: Малви Л. Визуальное удовольствие и нарративный кинематограф [1975] // Антология тендерной теории. Минск, 2000. С. 280–296.

[215] Брашинский М. «Психоз». С. 313.

[216] Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!» // То, что вы всегда хотели знать о Лакане (но боялись спросить у Хичкока) / Под ред. С. Жижека. М: Логос, 2004. С. 225, 231. — Пер. Б. Скуратова.

[217] Там же. С. 242.

[218] См. об этом: Kolker R. Op. cit. P. 216. Соответствие это, кстати, куда более очевидно англоязычному зрителю, для которого стеклоочистители автомобиля и нож(и) не только выглядят похоже, но и называются одинаково: blades. Эта омонимия осталась необыгранной в литературном первоисточнике «Психоза» (дворники в соответствующей сцене книги Блоха вообще не упоминаются, а в сцене убийства фигурирует мясницкий тесак (a butcher's knife)), однако в третий роман трилогии автор ввел этот двусмысленный образ (см. гл. 23), явно заимствовав его из картины Хичкока.

[219] Это не фигура речи: в сцене путешествия Мэрион от места покупки машины до мотеля Бейтса за ее спиной постепенно сгущается темнота, по мере того как воображаемые голоса, звучащие в ее сознании, становятся все более угрожающими. Меняющаяся «подсветка» этой сцены, безусловно, имеет символический смысл. См. об этом: Wood R. Hitchcock's Films. L.: A. Zwemmer Ltd.; N.Y.: A. S. Barnes & Co. Inc., 1965. P. 117.

[220] Интерпретация Жана Душе. См.: Douchet J. Hitch and His Audience // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 67.

[221] Stefano J. Psycho. Based on the Novel by Robert Bloch (http://www.imsdb.com/scripts/Psycho.html).

[222] Жижек С. Указ. соч. С. 241.

[223] Там же. С. 235.

[224] Там же. С. 217.

[225] См.: Rebello S. Op. cit. P. 68–69.

[226] См.: Жижек С. Указ. соч. С. 240–241.

[227] Подобное «представительство» архитектуры за внесценических, давно умерших персонажей, которые тем не менее виртуально присутствуют в сюжете и оказывают немалое влияние на происходящие события, — довольно устойчивый мотив в кинематографе Хичкока: достаточно вспомнить мрачное поместье Мэндерли в «Ребекке», в котором то и дело ощущается незримое присутствие прежней хозяйки, и отель Маккитри, бывший дом Карлотты Вальдес, в «Головокружении», который замещает собой покойную героиню в фикциональной реальности фильма. См. подр.: Толстик Е. Е. «Некрофилия искусства» (несколько замечаний на темы смерти и искусства в фильмах Хичкока) // Топос: Философско-культурологический журнал. 2000. № 2. С. 145–148.

[228] См. об этом: Wood. R. Op. cit. P. 121–122.

[229] Между прочим, не раз отмечалось сходство этой издевательской ухмылки со «странной маниакальной улыбкой извращенного удовлетворения», которая искажает лицо Мэрион Крейн на пути к мотелю Бейтса, причем это выражение «появляется на ее лице тогда, когда она слушает голоса у себя в голове,  — в точности как Норман в последнем эпизоде с ним» ( Жижек С. Можно ли сделать приличный ремейк Хичкока // То, что вы всегда хотели знать о Лакане (но боялись спросить у Хичкока). С. 292. — Пер. А. Смирнова; см. также: Toles G. «If Thine Eye Offend Thee…»: «Psycho» and the Art of Infection // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 131; Kolker R. Op. cit. P. 228–229). Что бы ни стояло за этим сходством, оно, разумеется, существует только в сфере зрительского опыта, то есть вне поля рассуждений доктора Ричмонда.

[230] См.: Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!». С. 258.

[231] Эту возможность активно обсуждает в своей книге У. Ротман, который провел детальнейший анализ «Психоза», занявший почти сто страниц, но так и не сумел прийти к однозначному выводу о том, как следует трактовать последнюю сцену фильма. См.: Rothman W. Hitchcock — The Murderous Gaze. Cambridge, Mass.; L.: Harvard Univ. Press, 1982. P. 246–341, особенно 332–339. См. также: Руднев В. Философия шизофрении // Руднев В. Философия языка и семиотика безумия: Избр. работы. М.: Территория будущего, 2007. С. 420.

[232] Улыбина Е. В. Зримое безумие. Что показывает кино на месте сумасшедшего // Русская антропологическая школа. Труды. М., 2005. Вып. 3. С. 193.

[233] Crowther В. Hitchcock's «Psycho» Bows at 2 Houses // Alfred Hitchcock's «Psycho»: A Casebook. P. 57–58. Пожелание рецензента исполнилось спустя почти сорок лет: в вампирском боевике «От заката до рассвета 2: Кровавые деньги Техаса» (1999) Скотта Спигела в сцене, явно навеянной эпизодом убийства в душевой из «Психоза», в роли убийцы выступает именно летучая мышь.

[234] Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 165.

[235] Rohmer E., Chabrol C. «The Wrong Man» [1957] // Focus on Hitchcock / Ed. by A. J. La Valley. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, Inc., 1972. P. 116.

[236] Жижек С. «В бесстыдном его взгляде — моя погибель!». С. 238.

[237] См.: Трюффо Ф. Указ. соч. С. 192–194.

[238] Цит. по: Rebello S. Op. cit. P. 165 (курсив наш — С. А. ). По-видимому, именно эти противоречащие друг другу отзывы имел в виду Роберт Блох, рассуждая в интервью о реакции критики на экранизацию его романа (см. наст. изд., в ответе на вопрос «А почему они не хотели, чтобы он делал этот фильм?» ).

[239] Не исключено, что этот сюжетный ход заимствован Блохом из триллера Брайана Де Пальмы «Одетый для убийства» (1980), вышедшего в прокат спустя три месяца после смерти Хичкока и полного сюжетных и визуальных отсылок к «Психозу». В этом случае перед нами — один из примеров «эстафетной» передачи мотивов внутри «норманбейтсовского» литературно-кинематографического сюжета. Утвердиться в этом предположении мешает только одно обстоятельство: фильмов, изобилующих кровавыми и натуралистическими подробностями, коих у Де Пальмы хватает, Блох (равно как и Хичкок) не любил — собственно, об этом и написан его роман, в известной мере являющийся сатирой на голливудскую «фабрику ужасов» начала 80-х годов.

[240] Для съемок «Психоза 4» Мика Гарриса были выстроены точные копии дома и мотеля на территории готовившегося к открытию филиала «Юниверсал» в Орландо, штат Флорида.

[241] Сюжетно никак не связанный с сиквелами 1983-го и 1986 годов, этот фильм был демонстративно проигнорирован Энтони Перкинсом, категорически отказавшимся в нем участвовать: короткую роль Нормана, умирающего в начале картины, играет другой актер, Курт Пол.

[242] Помимо «Одетого для убийства» Де Пальмы, нельзя не упомянуть в этой связи культовый слэшер Джона Карпентера «Хэллоуин» (1978), породивший, как и фильм Хичкока, череду продолжений о бесконечно возвращающемся в мир в лице маньяка-убийцы Майкла Майерса инфернальном зле: психиатр в этом фильме, как и любовник Мэрион в «Психозе», носит фамилию Лумис, а главную героиню играет «королева ужасов» нового поколения Джейми Ли Кертис — дочь Джанет Ли. Впоследствии они снялись вместе в юбилейном фильме цикла «Хэллоуин 20 лет спустя» (1998) Стива Майнера, причем эпизодическая героиня Ли, которую зовут Норма, появляется на экране под музыку Бернарда Херрмана из «Психоза»; этот фильм стал одной из последних киноработ актрисы.

[243] Автор этих строк, например, недавно не без удовольствия опознал беглую отсылку к «Психозу» в финале нашумевшего ретрофантастического комикса Керри Конрана «Небесный Капитан и Мир Будущего» (2004).

[244] Самутина Н. Жрецы великого МакГаффина // Синий Диван. № 5 (2004). С. 232–233.

[245] Ткаченко И. Норман Бейтс мертв, а мы еще нет // Искусство кино. 1999. № 8. С. 31.

[246] Там же. С. 34.

[247] Рубаник В. Взгляд на феномен ремейка через призму «Психоза» Гаса Ван Сэнта // Топос: Философско-культурологический журнал. 2000. № 3. С. 124.

[248] Ткаченко И. Указ. соч. С. 33.

[249] Там же.