«Убился», говорят рыбаки, подставляя утреннему солнцу жесткие морщины щек. «Убился губатый». Не умер норд-ост, нет, просто схлопнулся, пал оземь, замер, заснул, как убитый — до следующего раза. И после тишайшего утра, когда ни одна, самая тонкая ветка с забытым осенью жухлым листом не поманит костлявым пальцем, не пошевелится, приходит на место норд-оста другой ветер, мягкий, южный. В зиме он еле заметно пахнет далекими странами. И кажется, вот летом он нес бы запах щедрее, с полной руки. Но нет, летом выжарит его раскаленное солнце и останется тем, кто подставит ветру жесткие щеки и лбы, снова лишь тень запаха, будто — джунгли там? Или — цветущий влажный сад?

Об этом расскажет весна.

…Еле-еле слышен аромат ветра, и ноздри раздуваются, чтоб поймать хоть тень его, ту, что дразнит. Но зато тепл, мягок. Сперва притащит медленные кучевые облака, белоснежные и тугие. А если заснет, зевая теплым ртом, дыша изнутри тревожной влагой, то облака посереют, размажутся по синеве толстой немытой ватой и просыплют на землю дождик. Так небо сеет себя на землю, зимой, прорастая по сырой глине зеркальными лужами.

Мягко и серо. После южак спохватится, начнет наводить порядок. Похлопывая по тучам, скомкает, снова слепит из них теплые снежки облаков, и солнце, пролезая сначала в дыры, а после, сметая горячими лучами облаковую вату, позволит небу отразиться в выращенных дождем лужах. Синими глазами на рыжих морщинах степных разбитых дорог.

Витька успел прихватить утреннего солнца и неба. Вышел на холм над огородом еще до завтрака, — соскучился по теплу. Снимал сверху кривой забор из кольев разной высоты, перевитых ржавой колючкой. Снимал мрачные, будто обиженные несправедливой к нему зимой ветви инжира, невысокого, шире себя в плечах, осыпанные глянцевой темной листвой. Такой гладкой, что хотелось по ней — языком. Снимал, падая на колени, стебли травы впереплет и за ними коричневую коровку на склоне и собак — белых с черными пятнами. У теплого бока валуна, сверху обшитого желтым лишайником, снял меленькую зеленую травку. Тут, в каменной выемке, в две ладони размером — своя маленькая секретная весна, какие-то жучки ползают сонно и совсем уж крошечные, но скроенные, как большие, распускаются цветочки размером со спичечную головку.

Увлекся так, что боднул валун лбом, подвернув локоть и, чертыхаясь, поднялся. Видела только Марфа. Она взялась его сопровождать и бродила позади, аккуратно ставя чистые лапы и держа на морде скучающее выражение столичной гостьи на деревенской дискотеке. Но когда не смотрел, забывалась, уши ставила быстро, нюхала теплый воздух, подрагивая кончиком хвоста. На Витькину улыбку снова вид принимала величественный.

— Что ты там, Марфа. Иди сюда, я тебя сниму.

Выцеливал объективом царственную морду на фоне сухих метелок, ухо, повернутое в сторону дальнего шума прибоя. Снял за серой кошачьей спиной огород, с холма видный всем нутром, а в нем — Ларису в рабочем ватнике, с ведерком и секатором.

Повернувшись и, щурясь на солнце, лезущее в просвет тугих облаков, снял на фоне рыжего склона две фигурки вдалеке. Несколько раз щелкнул. Девушка, темные волосы льются по светлому пальто, а парень чуть выше стоит. Солнце на обоих. После сошлись на границе прозрачной тени, мальчик весь в солнце, а девушка — уже в серой полутьме. И вдруг обнялись, неловко взмахнув перед этим руками, застыли и солнце осветило двоих, сомкнутых. Но тут же набежала тень.

Витька выставил фокусное расстояние и снял всю огромную степь, в медленных волнах холмов, покрытых прозрачными платами облачной тени, а ближе, но все равно крошечно — две фигурки.

Улыбнулся. Хорошо! Знал, хорошо снято и катал внутри себя предвкушение, как леденец во рту, придет, отсмотрит на компе и обязательно несколько кадров будут уколом в сердце. Таким, будто сразу оттуда толчками бисерная кровь до перехвата дыхания. На секунду. А больше и не надо. Потому что потом, когда смотришь еще и еще, снова будет эта радостная игла, в самое сердце.

Остальное — в корзину. Пусть сто раз снимок хорош, наряден, правилен. Но если не кольнет в сердце, — выкинуть и правильно.

— Иди, Марфа. Вот тут на фоне неба. Сиди, я щас.

Установил камеру на валуне, нажал спуск и быстро пришел к Марфе, сел на рыжую травку. Все деревенские звуки остались внизу, за огородами и садиками, на улице и у моря, а здесь запищал предупреждающе аппарат, засветил еле видно красным огоньком. Витька сделал важное лицо, Марфа тоже. Щелчок. Рассмеялся, погладил кошку по ускользающей из-под руки спине.

— Сейчас, повторим, сиди.

Вернулся к серому камню и снова все приготовил. Заваливаясь спиной на согретый склон рядом с Марфой, запрокинул лицо к синему небу. Щекотнула кожу гладкая шкура. Оттянул ворот футболки и свитера:

— Решила с нами? Ну, давай.

После смотрел. И показал Марфе, позвав:

— Смотри, кошатина, видишь, трое нас. Марфа, Ноа, Витька. Здорово?

Марфа уркнула одобрительно и пошла вниз, к хозяйке, что махала снизу, от забора, прикрывая лицо рукой от солнца.

Витька пошел следом, оскальзываясь, расставляя локти, чтоб не уронить камеру. Набежала тень на склон и накрыла лицо прозрачными пальцами, снимая с него улыбку, как паутину: увидел сверху, у калитки притулился блестящий автомобиль, а по дорожке к дому быстро идет коротыш в распахнутой дубленке, руками в стороны, крепко ставя ноги и поводя широкими плечами.

Погладил свитер у горла:

— Вот и кончились наши с тобой каникулы, Ноа-Ноа. Что-то нам Яков Иваныч расскажет…

Марфа ждала его у маленькой верхней калитки. Смотрела строго. Витька улыбнулся с напряжением.

— Да ладно, королева. Справлюсь, чего уж.

Кошка задрала хвост и пошла к дому. Он — за ней.

Во дворе медлил заходить в дом, мыл руки под струей ледяной воды, такой сильной, что гнутый кран раскачивался и дрожал. Вода с красных ладоней плескалась на темную полосу подтаявшего ледка, змейкой уползающего к огороду. А руки замерзли так, что побоялся выронить камеру и поднялся по ступеням, прижимая футляр локтем к боку.

Яша сидел в кухне, расставив ноги в брюках тонкой шерсти, сверкая узкими носами дорогих ботинок. Локоть на столе и вполоборота к двери — не пропустить ничего. Красивое лицо горело румянцем, блестели зубы. Был хорош, как зимнее яблоко, крепок и радостен, дышал свежестью здорового мужского тела. Оно там, под шерстяной тканью брючины натянуло ее мускулистым бедром, выперло сильным коленом.

Витька кивнул, прошел в свою спальню, сунул камеру под подушку. Скинул на постель, поверх покрывала, куртку. И, перед тем как идти в кухню, глянул на себя в зеркало, подумав мельком, сто лет не смотрел, почти забыл, какой сам.

И остановился в дверях, не сумев сразу оторвать взгляда от теплого льда старого трюмо. Серые глаза, казалось, стали темнее. Или — больше? Или глубже взгляд? Скулы на широковатом лице приподняты, обтянуты шершавой от ветров кожей. И рот… Потрескавшиеся губы сжаты, в углах рта резкие складочки вниз, к подбородку. Давно не стриженые волосы рассыпались короткими кольцами, оказывается, вьются, уж и забыл, что так. И — с подбородком что-то. Как-то он выше поднят…

— Витюха! — радостный голос раскатился по беленому коридору, тоже будто яблоки рассыпались, заскакали по углам, блестя свежими боками. Простые такие — бери, кусай, брызгая сок в разные стороны.

— Ну, где застрял? Я по твою душу. Иди, чаю выпьем.

Витька пошел по коридору, унося в памяти взгляд отражения. И стало ему не так муторно. Думал, вот этот в зеркале, не так плох и видно, не слаб. Что-то в нем есть. Появилось.

Лариса стояла у раковины, терла полотенцем чистую тарелку. Пыхтел чайник. Блестели зубы Якова Иваныча.

— Если чай, шубу-то снял бы, — сказала она.

— Некогда, мать, рассиживаться. Вот нальешь, хлебну и поеду. Только со студентом сговорюсь на завтра. Ну, Витек, выбирай, где поснимаешь?

— А где можно?

Яша подставил чашку под кипяток. Зазвенел ложечкой.

— Завтра можешь в спортзале. Девчоночки на тренировку придут. Нам скоро на сборы ехать в область. Фитнес всякий.

Достал из кармана складной нож, пощелкал, любуясь полировкой и блеском серебряных накладок. Отпилил кружок лимона на блюдечке.

— А днями, после… Кажется, в море хотел? Новый ставник у нас, по берегу километров пять отсюда. С утреца выедем и все, пощелкаешь. И сети, и рыбу, и байды с катером. Идет?

Яша прижал лимон к внутреннему краю чашки и придавил, добывая из маленького солнышка сок. Отскакивали Витьке в глаза блики от ложечки в сильных пальцах..

— Хорошо. Тренировку сниму. А сети чтоб снять, мне надо будет пару раз сходить с рыбаками, без камеры.

Витька стоял в дверях, смотрел как Яша прихлебывает светлый от лимона чай. И пот выступает на лбу, бисером по резким морщинкам.

— Вона… По-взрослому все? Ну…

Гость поставил чашку на стол и поднялся. Вытер лоб белоснежным платком и сунул его в карман пиджака.

— Тогда так, Витюха. Снимешь в зале, кинешь на комп, вместе посмотрим. Если мне понравится, то и в море выйдешь. А после уже всерьез моими спортсменками займешься, как договаривались. Девчонки видные, фактурные, третий год на тренажерах, а летом — плавание у них. Деньгами не обижу.

Он прошел мимо Витьки, задевая распахнутыми полами дубленки, и из коридора, уже помахав Ларисе рукой, спросил:

— А где ж дочка-то? Вторую неделю не вижу красавицу.

Лариса поставила на полку тарелку и аккуратно повесила на крючок полотенце. Встала рядом с Витькой.

— В городе.

— Вот как! И надолго?

— Навсегда.

Зубы Якова Иваныча перестали блестеть и в коридоре стало темнее. Он покачался на носках ботинок.

— Вот как, значит…

— Да.

— Ну что ж. Как вернется из своего навсегда, ты ей, мать, скажи, Яша рад ее видеть.

Снова блеснул зубами и, не дожидаясь ответа, пошел на свет открытой двери. Прошагал по плиткам дорожки, крепко ставя ноги. Витька услышал, как заработал мотор легковушки. Закричала глупая курица, захлопала крыльями, — машина разворачивалась. И закудахтала успокоенно, — уехал, можно дальше гулять по разъезженной глине.

Витька прошел к столу, сел на лавку и подвинулся к самому окну. Смотрел, как Лариса, сжав губы, взяла недопитую чашку и подержала в руках, над мусорным ведром. Если бы кинула в него, вместе с ложечкой и тряпочным кружком лимона, понял бы. Но она, помедлив, лишь перевернула, вытряхнула лимон и сунула чашку в раковину. Села на свое место напротив, подтянула ноги на маленькую скамеечку, сжала пальцы на книжке, что всегда там, на полке под рукой. Держала, как щит, перед грудью, и не замечала этого. Смотрела, как Витька льет заварку, сыплет в чай сахар.

— Много снял?

— Что?

— Гуляли вы с Марфой. Снял-то много? Есть что хорошее?

Витька пожал плечами. Но подумал о том, в зеркале, с глубокими темными глазами, который, наверное, уже может говорить о себе без лишней ненужной скромности. И кивнул:

— Да, Лариса. Я сделал несколько отличных кадров. Будешь смотреть?

— Буду. Чаю попей и посмотрим, хорошо?

— Да.