Как же называется эта болезнь, когда все ощущения перепутываются? Звуки тогда приобретают цвет, а то становятся гладкими или шершавыми, цвет кислит во рту или отдает горечью. Читал когда-то. Где же читал об этом?

Витька валялся на шелковом прохладном покрывале и проводил языком по деснам, как бы снимая кислый привкус. Не лимона, а скорее, как в детстве, мама поила заваренной от простуды травой и та с горечью и кислинкой. Что за трава?

Сел резко, сгребая в кулаки покрывало. Мельтешили в телевизоре мяукающие барышни, от их лакированности подташнивало. И что он все знает урывками? Названий не помнит, траву мамину не помнит. Все кусочками. От того раздражение в голове и в желудке. Только глазам ласка — медовые шторы, коричневая с мягким блеском мебель, широкий язык полки под полукруглым зеркалом, а на ней всякие мелочи: флаконы разного размера, но цвет один у всех — тяжелой синевы, пара буклетов глянцевых, синяя шариковая ручка носиком уткнулась в подставку и рядом раскрыт блокнотик. И на всем отблеск желтого яблочного тепла.

Нащупал пульт и телевизор выключил. Проходя, переворошил на полке безделушки, создавая свой личный беспорядок. В душе, стоя под горячей обильной водой, признался себе, не обрывочность знаний раздражала и не перемешивание ощущений. А разговор с Ларисой по телефону. На слова его про то, что дела и не придет ночевать, она молчала. И только, когда выдохлись бодренькие фразы, сказала:

— Себя, главное, слушай, не ее.

И добавила одно слово:

— Сердце.

Еще думал, что ответить, а уже бросила трубку. И теперь горько с кислым внутри, будто старой простокваши хлебнул.

Ступил из-под щедрой воды, оскальзываясь, на светлый узор кафеля, встал перед зеркалом во весь рост. Погладил текущую по груди и пояснице Ноа:

— Ну? Ее это тебя, что ли? Со мной происходит всякое, а ты прилипла, молчишь. Ждешь чего-то?

Под мокрой ладонью змеиная голова набухла, шевельнулась:

— Должен знать… Всссё… Ссам…

— Что? Знать что? Что делать?

Голова дернулась, как рыба, накрытая рукой:

— Ссмотреть. Ссслушшшать… Ощущщать…

Витька поворачивался, оглядывая себя. Пискнуло туманное стекло под рукой, потекли извилистые дорожки капель. Узор змеиной шкуры тяжелил плечи, они чуть опустились, но не вперед, а разведенные, назад, сдвигая лопатки, заставляя прогибать спину, напрягать бедра и икры.

— Ноа, я тебя таскаю, как этот древний грек быка на олимпиаду. Как его звали, не помнишь? И бык рос, а грек становился сильнее. Глянь на нас, видишь?

Поднял и согнул руку, вспоминая, как струится по ней тяжесть длинного тела, обвисая. Рука напряглась, взбухли мускулы, заблестела вода на круглых поверхностях.

— Не Яша, конечно, но вполне-вполне.

И, подходя все ближе, одной волной, другой, следующей, мир стал теплеть. Подплывая к самым ногам, захлестывал, вбирал в теплоту, будто в руку, и держал, говоря без слов, что все получается. Свершается. С-с-сейчас-с-с с-свершшаетсся. Все вокруг — для него. И он этого стОит.

Ходил по номеру босиком, не вытираясь, отжимал рукой потемневшие от воды волосы, ловил отражение узорчатой шкуры в зеркалах. Бросился на простыни, с удовольствием прижимая себя, мокрого, к свежему белью, оставляя на безупречном свой отпечаток. Снова вскочил.

Было так, будто после жары сел в тени и выпил бокал сухого белого вина, как раз той прохлады, которая сама проливает в горло хмель. Двигался, будто не касаясь коричневого паркета, и каждая мышца играла и пела тихонько, подсказывая, я здесь, на месте, все плавно течет, не боясь препятствий. Так, как надо. Так, как бывает иногда во снах. Ловкость в членах.

Он засмеялся старомодной формулировке и понял, к месту она, именно нужной иронией. Ловкость еще и ума.

Подошел к шторам и отдернул, обнажая черное тело ночи, привалившейся к стеклам снаружи. Его видно, если кому-то взбредет в голову топтаться по склону на ледяном зимнем ветру, его, облитого электричеством, со змеей, прильнувшей к мужскому телу в полной силе. И плевать. Нет, пусть видно!

Крутнулся, не заботясь о том, устоит ли, потому что знал, устоит и не будет смешон, как не бывает смешон бегущий гепард или потягивающийся тигр. Оперся руками о полку и приблизил лицо к зеркалу над ней. Глаза потемнели, как волосы, будто намокли той же горячей водой, резко очертились губы. И во всем лице, что в нем?

Понял, прислушиваясь к себе. Прохлада. В нем сейчас прохладная тень. Не тот танец, который был в спортзале, когда бегал, поскальзывался, прижимал камеру и внутри перемешивался с радостью страх — получится ли, а после осталась только радость — получилось! И еще были там — жалость к Рите, неловкая ненависть к барину. Каша там была. Солнечная каша с комками черной сутулой фигуры, — мальчишка этот, что маячил неотступно. Как сказал Яша, любовь? Любовью своей висел пацан перегоревшей лампочкой в темном плафоне, бесполезной. Нет, не без пользы. Сбалансировал снимки.

— И от любви польза бывает, да?

Смотрел себе в глаза и, одновременно, видел со стороны. Обнажен, ладно скроен, оптимален в пространстве, хорошо освещен, выгодно. Ноа на мышцах. Хорошо. Хорошо!

Повеяло легким запахом, сквозь дежурный освежитель, запахом чего?

Он принюхался, с жадностью ловя ускользающее. Пахнет разогретая кожа. Не только. Еще самую малость — кровь. Растертая пальцами свежая зелень. Будто там, за черными стеклами не вымороженный песок и не стылое море ворочается пойманной камбалой, а влажная жара джунглей из снов. Запах Ноа, идущей впереди; бедра ее качаются, чтоб он не мог отвести взгляд.

…Вот только этот привкус во рту.

— Зубы почищу, ликерчик в баре есть мятный, — сказал своим темным глазам, похожим на глаза его змеи, — с хера ли мне снизу вверх на всех? Хватит. Я в силе. И я расту, вижу сам — расту. Справлюсь. Так? Это говорила ты мне?

— Ссправишшься…

— То-то!

Через полчаса в цветном мигающем полумраке неожиданно симпатичного ресторанчика сидел за легким столом, вытянув вольно ноги в светлых брюках. Горничная, пока он плескался в душе, принесла на выбор несколько комплектов одежды и он, не особенно выбирая, выбрал хорошо. Чувствуя себя итальянцем из старого фильма, к брюкам надел прямо на змею светлый джемперок, подтянул рукава. Кожа горела по контрасту с внутренней прохладой. Уходя из номера, открутил крышечку с темно-синего элегантного флакона, но понюхал сгиб локтя, где пахло чистой мужской кожей, и плескать на себя одеколоном не стал. Пробежали смутные мысли вперед, к тому, чем кончится, вероятнее всего, вечер, и там, в предполагаемом, он должен пахнуть мужчиной, а не парфюмерными изысками. Но делать картинку резче не стал, куда торопиться, он сегодня герой, пусть все идет само. И прохлада внутри лениво, покачиваясь в шезлонге на зеленой траве ухоженной лужайки, кивнула — все сложится оптимально, как надо.

Все и складывалось. Яша присвистнул, разглядывая Витьку. Видимо, подумал, что тот в своей стихии, столичный фотограф, там, в Москве, не вылезающий с презентаций и вечеринок. Но уважительность не смяла его в комок, а наоборот, приосанился, стал с гостем вровень. Заблестели глаза и, поворачивая плотную шею в распахнутом вороте белой рубашки, руки потирал, готовясь хорошо употребить вечер — во всех смыслах.

Витька подумал, Яше от него нужно не только умение снять, но и вот это — найти равного и обязательно не отсюда. Как Степка иногда говорил «покорешиться». Показать себя хозяином и чтоб гость оценил.

Ну-ну, лениво думал, и откидывался на стуле, балансируя на изогнутых металлических ножках, посмотрим-посмотрим на старания.

Ощущал себя собеседником, зрителем, ценителем того, что смог сделать простой рыбак, сын и внук рыбака, узнавший, что есть на свете другая жизнь. В силу его разумения. Но и поданным блюдом себя ощущал, предметом, выставленным на продажу.

Ну, и? Думал, разглядывая иероглифы на шелковых колеблющихся стенах, драконов на потолке, апельсины бумажных фонариков в углах. Будто первый раз торг? Первый раз был, когда снял Тину Тин, за десять минут отщелкал десяток ее звездных кадров. А потом были еще и еще, заказы, просьбы.

Но с Тиной, понял он сейчас, покупали его Дар, только родившийся. Как покупают новостройку, где будет квартира, или щенка, из которого по гарантированной родословной вырастет огромный зверь. Сам он мало интересовал певичку, так, футляр для драгоценности, оболочка с манипуляторами для нажимания кнопочки затвора.

А сейчас, все, что он почувствовал в медовой комнате, — толкает локтем, чтоб не пропустил знаков: пришли покупать его самого. Со всем, что у него есть — с талантом, но и с сердцем. И цена, следовательно, должна быть высока.

Внутри защекотало перышками разной формы и жесткости… Разные ощущения. От брезгливости до интереса.

Музыка из тихой превращалась в удары и грохот, но, вовремя смолкая, снова вела одну лишь мелодию. Добавлялись ритмы, всегда к месту. Смаргивал нервные слезы свет вокруг сутулого силуэта диджея на возвышении, обливал веники его дредов то красным, то синим и зеленым.

Выпили вина. Ждали горячего. Витька ожидал, что Яша будет говорить обильно и заранее внутри морщился. Но барин только что-то о номере спросил и про вино. Молчали расслабленно, в удовольствие. И Витька удивился — совпадают. Он думал, придется пережить то, что было с Карпатым, длинные хвастливые монологи, рванье рубахи с груди, громыхание по столу кулаком. Но, видимо, вылизанная обстановка гламурного зальчика с угловатыми от свежести скатертями отличалась от пьянки в сторожке недостроенной дачи или в каюте рыбацкого катерка.

— Я, Витюха, люблю и культурно отдохнуть. Хотя на катере, скажи, было хорошо. Так ведь?

— Да, было хорошо, — Витька припомнил истекающий янтарем балык на рваной газете, и как Наташа вынула заколку из волос и потекли они по свитеру вниз, закрывая лицо. А снаружи холодная темнота широко качала безопасный уютный салон.

Две официантки, с лицами в полумраке неразличимыми, двигались синхронно, как пловчихи на выступлениях, подходили с подносами, нагибались, поблескивали разноцветно зубами, длинными серьгами, круглым бликом на колене. И отходили, покачивая короткими юбками, отставляя в стороны локотки. Витька не мог сказать, видел ли он их утром, в спортзале.

Когда принесли исходящую ароматом мяса и специй пузатенькую кастрюлю, Яша махнул на них рукой:

— Все, милые, свободны, дальше мы сами.

И, гремя крышкой, ловко подцепляя что-то темное, каплющее вязко, сказал:

— Не подгадал, но ладно пришлось. Просмотр у меня сегодня, Витек. Ты в столицах, может, что скажешь по делу. Девочки хорошо готовились, год занимаются. Давай тарелку, я тебе каперсов.

Витька подал тарелку и вытянул шею незаметно, посмотреть, как же выглядят каперсы.

Медленно жевали мясо, заедая острыми плотными бутонами, кисловатыми внутри. Слушали музыку. Когда два раза подчистили тарелки, Яша махнул рукой с зажатой в ней вилкой, и, покачивая короткими юбками, официантки переменили посуду. Запах кофе вплелся в мигание света. Хозяин тронул Витьку за локоть, показывая, стул надо развернуть, оставляя темного диджея за правым плечом, чтоб перед глазами — затянутая блестящим гобеленом стена. На ткани изогнутые драконы, раскрывая пасти, хватали друг друга за хвосты.

Свет в зале погас совсем, полотно поползло в сторону, собирая драконов гармошкой. Открылся подиум, сто раз Витька такие видел в фильмах, и шест никелированный — блестит, уходя в темноту потолка. Опустил под скатерть руку, пощупал себя за колено, убедиться, что не в кино попал, а в реальности все. В странной поддельной реальности, где за окнами, не забыть бы, море, — тяжелое зимнее. Поймал мельком Яшин взгляд, быстрый и напряженный.

И под тяжкое дыхание ударных пошла из глубины подиума на них Тамара, той самой походкой, которую по телевизору показывают всем, раскрывшим рты мечтательно от блеска гламурной жизни, которая ведь есть где-то! Серебряные монетки блесток на прозрачном трикотаже купальника, как следы множества пальцев на мягком стекле. Короткие волосы венчал обруч с током высоких перьев. И маленькая плеточка в руке покачивала узкими хвостами.

Улыбнулась. Потянулся, перетекая вслед за извивами музыки, танец тренированного тела.

Витька смотрел, иногда, спохватываясь, подносил к лицу пузатый бокал и отхлебывал, пачкая красным вином край рта. Сбоку, из полумрака сверкал изредка Яшин глаз, тронет лицо и снова на девушку. Танец Яша наблюдал пристально, покачивал в такт музыке головой, пару раз нахмурился и даже по столу пристукнул ладонью. Удовольствие на его лице сменялось тренерским напряжением из утреннего спортзала.

Оставшись в маленьких стрингах, Тамара откинулась возле шеста, и, под заключительные аккорды, хлестнула себя по бедрам и спине, оставив на коже тонкие розовые полоски, такого же почти цвета, как маленькие полукружия сосков. Яша наклонился к Витьке:

— Потом она плетку, типа, продаст, понял? И этот, кто купил, сможет ее чуток похлестать. Ну, как тебе?

Витька сделал бокалом неопределенный жест.

— Н-ну…

— Да ладно, девка-то праздник, смотри как пошла! Я тебя про фокус с плеткой спрашиваю, хорошо мы придумали?

— Мы? Это кто — мы?

— Ну, мы с ней, с Томкой. Долго сидели, думали, какую изюминку, ну вот ей идея и пришла.

— Ей…

Но тот уже отвлекся, следя за следующей девушкой. Очень старательно, как на уроке физкультуры, та перечислила телом ряд зазывных поз и, под окрик, остановилась виновато. Музыка стихла. Но Яша ругать не стал, сказал только:

— Говорил же, рано тебе. На следующий год поедешь. Беги, тренируйся.

— Яков Иваныч, — Витька глядел в спину семенящей девушке, — сколько ей лет? Хоть пятнадцать исполнилось?

— Обижаешь, друг. Два месяца назад шестнадцать спраздновали.

— Я, может, не в свое дело лезу, но это же уголовщина, разве нет?

Яша захохотал, толкая Витьку локтем:

— Ну, насмешил! Какая же тут уголовщина? Танцуют девчонки, стараются. Я их насилую, что ли? Эта вот, пигалица, ее отец привел. С наркоты я ее снял, год сидела на игле, и плотно. В техникум, видите ли, поехала после седьмого класса, воздуха ей городского захотелось. Сейчас поглянь, щеки, как помидоры, сиськи растут, разряд по плаванию. Летом на сборы едет от нашего района, по фитнесу.

— У шеста фитнес будет? С плеткой?

— А хоть бы и у шеста. В постель я ее не кладу ни под кого, денег, за то что жива осталась и бомжевать не пошла, она и так заработает, попкой вертя. И воздухом городским подышит, цивильным. Покатается со мной и в Милан, и в Дубровник… потом. У меня дорожек немало натоптано. И строго — спиртного ни-ни, курить ни-ни, никаких ухажеров, что думают только завалить и брюхо девке надуть.

— Благодетель, значит. Высшего разряда.

Музыка еще звучала, но следующая девушка остановилась, увидев, что Яков Иваныч на подиум не смотрит, а повернулся к гостю, облокотившись о стол среди сбитого строя рюмочек и стаканов. Стояла, переминалась высоченными платформами, поправляла тугой корсетик лакированной кожи. Ждала.

— А тебе больше нравится, когда они тут коров с козами пасут, а с двенадцати лет трахают их по пьянке все без разбору? Или в бурсу поедут таблетки жрать и грязью становиться? То, кто выжил, да-а-а, харрошую жизнь потом имеют — с утра до вечера топать галошами из курятника в коровник. Пару юбок с жакетами наживут, дубленку. В гости к дочке съездиют, которая в городе замужем. И год потом соседкам хвастать, как мюслями обожралась.

Шипение в последних словах толкнуло Витьку в горло, защекотала пониже выреза джемпера змеиная голова. Как подтвердила сказанное.

Он сел крепче, расставил под столом ноги в легких туфлях с подобранными в цвет носками и приготовился возразить. Но посмотрел на мелькнувшую сталью седину в Яшиных кудрях и остыл, с отвращением к бесполезности спора. А хозяин махнул рукой:

— Витюха, неужто спорить станем?

Витька пожал плечами и снова стал смотреть на чернолаковую девушку, послушно хватающую шест ногами такими длинными, что исчезали они в темноте у потолка, пока волосы мели бежевый пол.

Музыка была хороша, танец был хорош, и все вокруг отдавало радостным безумием реальности без оборотной стороны. Реальности на уровне полиграфического лака: ни стертых туфельками ступней, ни тренировок до изнеможения, ни слез в раздевалке, ни принуждения, ни насилия, ни горя, ни любви. Сплошной праздник блеска, каким он не бывает в жизни. Потому что там, где живут по правилам роскоши, там по ним живут. А здесь, по велению одного человека, создан плоский мирок, будто выдранный лист из яркого журнала прилажен на дощатую стенку бытовки.

— Оленька… Когда в пятом классе была, батя собрался переезжать, за двести километров. Зарплата там, вишь, выше, куры яйца с арбуз несут. А она, зайка, уже тогда — пробежит и так глазком ошпарит, хоть лед прикладывай. Ну, состряпал я ему должность бригадира в соседнем колхозе, теперь весь в бабле, жене серьги золотые покупает. А девчушку я тогда же в спортзал взял. Гордость моя. Разглядел. Лет пяток нам с ней хорошо работать, правильно. А потом пусть и замуж.

Витька смотрел на гордость Яши, Оленьку. Скромно глазки опустила, но какая уж скромность у шеста в крошечных трусиках, подошла к самому краю подиума и, встав на коленки, подхватила себя под груди, свела их вместе, четко отпечатывая на белой коже черные, в лаковых перчатках, пятерни, и медленно стала запрокидываться, открывая белое горло. Кожа на впалом животе натянулась, очеркивая светлой тенью ребра и от напряжения позы фигура стала рельефной во всех мелочах.

Витьке расхотелось всего, кроме девушки. Смотреть не мог, мало было. Держал на коленях потные руки, напрягая, чтоб не вскочить, хватая согнутое почти перед носом колено. Повалить прямо на пол.

— Получился танец, — сказал Яша, наблюдая.

Ноа под джемпером стиснула грудь и неохотно ослабляла хватку.

— Хочешь ее? — темные Яшины глаза прилипли к Витькиному лицу, не отпуская. И у самого сердца, пошевеливаясь по ребрам все ниже, не давая отвлечься от желания, вторил шепот:

— Ш-шь..

— По-том, — сказал Витька коротко, чтоб выговорить.

— Славно! Я ж знал, я много умею. Ты понимаешь, Витюха? Ты-то понимаешь, да?

Яша откинулся, хлопнул сильной рукой по белеющей скатерти, уронил на пол вилку. Рассмеялся освобожденным смехом. Девочки в мини уже торопились, несли перед собой хрустали с горами фруктов.

— Давай, друг, ананас вот, под винцо, манго. Все свежее, первый сорт. Ты пойми, ты-то первый, кто меня поймет здесь, как надо.

Свет падал сбоку и потому тень набегала на правильные черты лица и уходила, и глаза — то темнели непроглядно на светлом, а то вдруг сверкали из полной темноты. Остро блестело лезвие ножа с серебряными накладками. Снова на тарелке перед хозяином истекал сукровицей разваленный на части грейпфрут.

— Эти, что пашут на меня, родители ихние, что им? Только водки выжрать, ну и бабу свою попилить, молодость вспомнить. А мне оно, Витюха, как запах, когда весной на холмы выйдешь и внизу в балочке цветет алыча, а над ней пчелы. Лежишь, солнышко нежит тебя, будто любит одного, а снизу цветы медом пахнут, и девка свежая, упругая, под боком. Вот это для меня кайф! И вот это, — обвел сверкающий зал рукой в розовом соке, — тот же кайф, только я его сам! Лета ждать не надо, понимаешь? Рукой повел и все задвигалось, как мне надо.

Потянув со стола салфетку, стал вытирать руки. Зазвенел хрусталь и Витька заметил, что Яша уже изрядно пьян. Прислушался к себе и ватно удивился, — тоже. Хмель плескался в голове, как в стакане, отступая и накатывая снова.

— А слаще всего, Витюха, даже не кушать это все. А еще до того, вот в этом кулаке, всех удержать. Сдалека начать, понимаешь? Все предусмотреть. Кого купить, кому просто словами показать, а кого и..

— Что и?…

— Да ничего. В этом и смак. Не доводить до того…

— Загнать в угол?

— Ну да! Но не угол это, чудак ты человек! Посмотри вокруг! Какой же угол? Рай, бля! Девки все в меду, одежа из столиц у них, по три раза в год мотаются на курорты со мной. Родители за них спокойны, не пьют, не гуляют, спорт опять же.

Глядя на освещенную половину Яшиного лица, Вик вспомнил на снимке темный глаз Риты и щеку, прижатую к столешнице. И страшное выражение лица ее, углубленное, сомкнутое — терпеть, сколько можно и еще дольше. Ну, не показалось же ему? Или придумал все, путая с Ладой, которую тогда в сторожке изнасиловал Карпатый, нимало не заботясь стремлением все сделать как бы по ее воле.

— Яша, Яков Иваныч, о чем ты? Как родители спокойны могут быть, если девчонок ты на этот шест подсаживаешь похуже, чем на иглу? И Риту вон, после тренировки… Это — рай?

— А что с ними будет-то? — лицо ушло в тень и блеснул глаз лезвием ножа, — ты никогда не видал, как девку по кругу пускают, в подвале, на куче дерьма всякого? И сама она, сволочь, приходит туда, сама водку с ними пьет, давится, сигаретку курит, руку под шприц подставляет. Через любовь, бля! Любо-овь! А сравни, как у меня! Девки, они же как трава неразумная, растет, чтоб топтали. Вытопчут, а глядишь, снова растет! Так пусть то же самое, но в красоте, в чистоте! И денег заработают.

Махнул рукой и послушно потекла мелодия, запульсировал ярче свет.

— Кончай базарить. Ты смотри лучше. Рита, говоришь? Ну-ну…

И под тягучую, сладкую музыку, продлевая каждый шаг так, будто на открытых туфельках выросли крылышки, пошла на них, сверху из темноты, темноволосая Рита. С откинутыми плечами, ведя бедрами рисунок движения, что, казалось, оставался за ней дымом.

Следя за плавными завитками движений, которые рисовало тело девушки, Витька мельком вспомнил, как ходил по номеру, любовался собой. Сейчас, глядя на точные, водой льющиеся движения девушки, видел, она тоже любуется собой, хотя и не смотрится в развешанные по залу зеркала. И вода любования увлекает всех, кто смотрит на нее.

— Видишь? Точно видишь? Ты — глаз, ты должен видеть больше, братуха, — Яша привалился к нему плечом, не отрывая взгляда от подиума, — и это не только она сама. Это в ней то, что было утром, сечешь?

— Съемка?

— Да нет! После! Когда я ее на тренировке загонял до тряски, а потом еще домучил, без сил она уже была, так? И вот теперь, смотри, что делает! Я, брат, знаю, сто раз проверял. С ними так вот надо. Потоптать, но не в челюсть кулаком. А чтоб аж корежило ее от того, что не хочет, а делает. И после, смотри, цветок! Подчинить…

Рита, прислушиваясь к себе, всматриваясь в себя и, впрямь, распускалась цветком, выводя тело в изломы, будто мнет нежное невидимая рука. Витька опрокинул вино в сухое горло, налил еще. Так просяще подавалась к ним танцующая, что хотелось взять на руки, унести, положить под себя и смять окончательно, утешая силой, додавливая, зная, что можно все, потому что на смятом вырастет снова вот эта непреходящая нежность.

— И ее хочешь…

Яша торжествовал, взгляд его будто снимал кожуру с лица, как с яблока. Когда музыка стихла, захлопал, кивая, послал Рите поцелуй:

— Подожди там, милая, никуда не уходи.

Повернулся к гостю:

— Можешь сегодня двоих взять, считай, угощение тебе. И посмотришь сам, какая она будет. Вот как… — не найдя слов, потянулся и захватив в клешню жесткой руки мандарин из вазы, сдавил. Раскрыл ладонь, показывая нежную яркую кашу:

— Вся такая, хоть ешь ее ложкой. Ценная девочка. Но только имей в виду. Обе девки незайманные и ты их ни-ни. Пока что. А там посмотрим, как договоримся.

— Как? — Витька сквозь желание и хмель вспоминал значение слова, сказанного Яшей, — ты хочешь сказать?

— Ну да. Это брат, одна из самых валютных валют. На том стоим, когда ездим.

— А как же? Утром?

Яков Иваныч отправил в рот раздавленный мандарин, слизывая с ладони оранжевую мякоть:

— Как. А вот по-всякому. Качество такое у моих курочек, все могут, понимаешь?

Витька смотрел, как Рита, вертя в руках снятый лифчик, стоит над плечом диджея, что-то показывает ему в стопке дисков, встряхивает головой и темные волосы почти полностью закрывают спину, прячут полоску стрингов и кажется, нет на ней ничего, кроме туфелек с паутинными ремешками. Все залито спокойным медовым светом, сонным уже, с нежными цветными бликами иногда по краям кадра.

И подумал, глядя из темноты на яркую картинку, — не хватает в ней утреннего: темного пятна на заднем плане чуть сбоку, мальчишки-ровесника со его ненужной любовью. Нет баланса.

Но…

— Хочешшь, — уверенно шевельнулась Ноа на коже, лаская медленно и незаметно для всех, будто влюбленные руки трогают, играя.

И понял, да. Хочет.