Длинная комнатка, похожая на коробку для карандашей, выгородка в бывшей большой. И в ней узкая кровать с никелированными шарами на решетчатых спинках, с ушастой подушкой у самой занавески окна, да скамеечка, крытая полосатым домодельным половичком вдоль пустой стены. Еще столик квадратиком, а над ним на беленой стене четыре полочки вразнобой.

Но за откинутым краем тюлевой занавески разлегся широкий подоконник, уставленный машинками и солдатиками, смотрит в сад старый медведь с лысыми локтями, а в углу две куклы тычут в стекло пластмассовыми ручками. Круглая коробка, набитая камушками, поблескивает упавшей крышкой.

Укрыв поплотнее спящего Ваську, Лариса прошла боком к окну, задевая сидящего на табурете Виктора, потянула тюль и штору. Ночь ушла за плотные складки ткани, забрав с собой всех, кто сидел на крашеном подоконнике: ждать рассвета, глядя на смутные силуэты деревьев.

Васька спал, будто прятался, зажмурив глаза. Дышал тяжело, прерывисто. Кулаки, прижатые к груди, плотно лежали на одеяле, и между бровей прорезалась вертикальная складочка.

— Пойдем, — сказала, проходя к двери. Посмотрела на беспокойно дышащего мальчика и подхватила со столика стакан с звякнувшим градусником, — пусть поспит, температуру сбили.

— Ты сама была… Босая… — проговорил Витька ей в спину, идя по темному коридору.

В свете из кухни Лариса, не оборачиваясь, пожала плечами.

На лавке распахнутая сумка держала над торчащими ветками облако густого хвойного запаха. Витька остановился в дверях. Заходить в кухню и садиться рядом с сумкой не хотел. Запах этот… Из памяти о детстве и снеге стал теперь частью увиденного на склоне холма.

Пройдет ли? Или навсегда запах хвои смешается с гнилью болота и низким, выворачивающим душу воем?

— Ты как успела, фотик-то?

— Успела вот. Чай будешь?

— Нет. Не хочу.

— Поешь чего?

Витьку передернуло. Покачал головой. Лариса оглянулась на лавку:

— Унеси сумку в коридор, завтра развесим ветки. Игрушки достану.

— Игрушки? Какие игрушки? Лариса! Тут у вас такое, а ты про игрушки!

— Не кричи, пожалуйста, мальчика разбудишь.

— Да. Да, прости.

Витька понес сумку через темный коридор в маленькие сени. Ветки кололи руку.

Вернувшись, сел на свое место. Поискал глазами Марфу, но не увидел. Сунул руку под свитер, погладил кожу.

Лариса села на стул в углу, загородилась чашкой с дымящимся чаем.

— Ну, хочешь спросить, спрашивай.

Небольшой ветер, что пришел рассказать о скором утре, погромыхивал куском жести над краем окна. Далеко-далеко выла собака, шепотно-звонко, будто сидела в огромной стеклянной банке из темноты и вой отражался от стенок.

— Я не знаю… Столько всего. Я…

Звякнула ложка.

— О нем? Хочешь знать о нем?

— Мне завтра с ним говорить. И с Наташей. С Васькой. А как? После того, что видел, как?

— А что видел?

Витька задумался. Поднял голову, стараясь поймать ее взгляд.

— Скажи сперва. Там лиса была. А потом — ты. Куда она делась? А ты? Домой босиком прибежала, за нами вслед.

— И что?

— Лиса эта… Это ты была — лиса?

Женщина усмехнулась, поправила за ухо растрепанные пряди.

— Я была.

— Но как?

— А какая разница? Ты носишь на себе нарисованную змею, разговариваешь с ней. И кажется, даже летаешь. Так что тебе до лисы?

— Ну, да. Да… Тогда расскажи… про него. Я тебе сам рассказать хотел, что было там, на склоне, с самого начала. Но ты, получается, видела.

— Видела, Витенька.

Опустила горячую чашку. Подвинула вазочку с сухарями, стала вертеть на столе, проводя пальцем по блестящему краю. Усмехнулась.

— Витя, ты про Дарью-то знаешь, что было у них с Яковом Иванычем когда-то. Сам говорил мне.

— Ну… Знаю, — Витьке очень хотелось, чтоб Марфа пришла, вспрыгнула на колени и, ничего не спрашивая, сидела, подставляя теплую спину.

— И обычных горестей, человеческих, тебе, значит, не хватило, чтоб Якова свет Иваныча невзлюбить или испугаться. Так? А надо было, чтоб страшная сказка пришла?

Он посмотрел на золотую полоску по краю вазочки, как поворачивается под руками и вспыхивает тускло, потом гаснет. И, как часто стало теперь, ответил, не думая, не успевая позаботиться, обидит или нет, тот ли ответ, которого от него ждут.

— Я это помню. Все время в голове сидит. И Наташу видел, на катере, как он с ней. Я таких видел, как он. Но… В нем еще есть, что-то, сильнее его прошлого. Как посмотрит и заговорит, будто в плен берет. Ну, как сказать про такое… Слова все на ум идут глупые. Он как… чарует. Хотя, так про женщин говорят, да?

И, мучаясь от неумения объяснить словами то, что чувствовал в себе, глянув на собеседницу, попросил, а не спросил:

— Понимаешь? Меня?

Лариса оставила вазочку. Откинулась на спинку стула, сложив руки на коленях, прикрыла глаза. И, кивнув на последний беспомощный вопрос, заговорила:

— Еще говорят — прельстителен. Знаешь ведь, о ком это, нет? Не все книги, значит, читал, узнаешь еще. А понял ты верно. Он — хозяин. Из земли пришел. Особой нечистой силы в том нет. Другое есть. Глухая крышка, которой он закрывает своих детей. Нас. И всем тут неплохо, под крышкой, ну, или под одеялом. Но тем, кто хочет вырасти выше, к небу, тем жить здесь нельзя. …Вот они и не живут.

«Не живут»… последние слова отозвались вторым, безнадежно-угрожающим смыслом, будто из приоткрытой печи выпал на светлую жесть кусок черного пепла.

— Он — не человек?

— Он человек. И еще больше, чем человек. Пока живет, а жить он будет здесь долго, и после, если родит себе такого же сына, сын будет длить его род, — будет он держаться корнем за эту землю, брать из нее силы. И силы эти ему для того, чтоб держать равновесие этой земли.

— Хорошее равновесие! Болотом от него пахнет. Это неправильно!

— Может быть. Но в этой земле случилось именно так. Знаешь, как бывает, вырастет на скале яблоня, ветром ее бьет, землю смывает из-под корней. А она уцепилась и выживает. Ствол кривой и ветки страшны на вид. Но яблоки родит обильно. И силы в ней столько, что другим, с прямыми стволами, ухоженным да присмотренным, не снилось.

— Ты что, его защищаешь?

Лариса покачала головой:

— Нет. Но я часть этого мира, этой земли. Мне всего-то назначено было жить здесь и ждать тебя. И не дать тебе погибнуть. Вот я и живу.

— …Наша земля стара, мастер. Когда-то прошла она муки рождения, вставали дыбом камни и раскалывалась степь, глотая деревья и зверье. А после все умирилось, достигло своего предела. Но нет в ней старости. Она не дряхлеет и травы ее каждой весной сочны, а небо полно жаворонков. Рыбы мечут икру и играют в теплой воде, потому что наше древнее море — вечно беременный живот Евы и плавать в нем — каждый раз рождаться снова и снова. Эта земля была сотворена для жизней, для множества их, и потому она не сурова. Ветры зимой лишь для того, чтоб рожденные не чахли от неги, штормы — выбивать из легкий застоявшийся воздух, солнце — выжечь гниль, способную сожрать живое еще до смерти. Потому эта земля всегда рожала и много. Она похожа на рыбный садок, в котором воды и рыбы поровну и потому вода сама, как рыба, как жизнь. Но из-за этого земля наша насыщена смертью. Ведь все имеет срок и, чем больше жизней, тем ближе и роднее их смерти.

Люди всегда были здесь. Ты знаешь, что когда-то в этих землях было больше дождей и деревьев? Там, где сейчас степи, стояли рощи и народ кочевал, как играл. Конечно, не как в библейском раю, но горести и непогоды были, как жестокая игра подростков, не более. И песчаные побережья всегда были заселены ловцами морских рыб. А позже сюда пришли греки и возделывали столько пшеницы, что вся Греция ела хлеб этих мест.

И потом, и после, всегда люди жили на этих землях, как в доме. И оттого, что в доме этом хватало всего, невидимые стены его росли и крепчали. Никого не прогоняла природа, никто не вынужден был, таща за загорбке выживших детей, уноситься, подобно перекати-полю, чтобы пустить корни в других местах.

Но всегда появлялись те, кто беспокоен. Кому мало лишь есть, спать и дышать ветрами до боли в легких. Те, кто смотрел в небо и хотел летать. Они причиняли беспокойство мерно живущей земле. И тогда дом этих мест сам исторгал их. Или обволакивал, как дерево корой и древесиной застрявшее в нем железо. Понимаешь?

— Кажется, да… Если сказать просто, то ешь, пей, люби, размножайся и не смотри вверх?

— Да.

— А если посмотришь?

В глазах Ларисы, лисьих, с поднятыми к вискам уголками, отражалась обычная лампа в абажуре с оборками. А казалось Витьке — пламя костра.

— На то и есть хозяин. Оберегать дом. Держать все в равновесии.

Ветер за окнами стих и издалека приходил мерный шум прибоя, привычный до тишины. И в тишине стало слышно, как каплет в кране вода и сама по себе поскрипывает в коридоре половица.

Лариса провела взглядом по грубым полкам у своего плеча, цепляя глазами одно за другим, и Витька следовал вниманием за ней: старая ваза, стопочка мисок, кусок камня с отпечатком древних ракушек, связка чабреца, кастрюля с вмятиной на сером боку, обтрепанные корешки лежащих книг, стакан с чайными ложечками…

— Что же… — Витька не знал, что спросить, а хозяйка ждала, прикрыв степные глаза, похожая на невозмутимую каменную статую в степи.

— А рыбы? Наташа сказала, те, кто с ними ныряет, потом умрет. Кто-то из них. Зачем? Разве должно так? Он там на холме — эту рыбу ел. Жрал.

— Мужчинам проще, Витя. Взгляд их высок и мысли просторнее. Но не только им летать, сам знаешь. Думаешь, девчонки бегут в летнее полнолуние к отмели с малым горем в кулачке? С малым туда не побежишь. С высокой тоской бегут, просто не все понимают этого. Вот и привязывают высокую тоску к низкому колышку: мальчишка бросил, красоты побольше, чтоб через нее счастья… да мало ли у кого какие низкие колышки. Но земля чует, кто готов летать. И защищается. И демон-хранитель тоже.

— Значит, они все в опасности?

— И все знают это. Чтоб сами решали, готовы ли на смерть пойти ради своей тоски.

Она снова взяла чашку, отхлебнула. Аккуратно откусила кусочек круглого печенья, сверкнув золотыми коронками в углу рта. Витька огляделся беспомощно, собирая мысли. Кухня стояла вокруг, обнимая сидящих за столом обыкновенной привычностью. Стол, лавка, печь. Полки, раковина, кастрюли. Вот только на его груди дремлет, пригревшись, живая змея, превращающаяся в женщину, да пляшут крошечные огоньки в глазах сидящей напротив женщины, что превращается временами в степную лису. Бессвязный гул внутри Витьки шумел и покачивался, и ни одной пока новой мысли не выплеснуло из толкотни узнанного, не ударило сильным хвостом, разбрызгивая воду сознания.

…Ну, что ж. «Будет день, будет пища» говорила бабушка Надя, когда прибегал с сотней ужасных проблем, требующих немедленного решения. И подталкивала к приоткрытой в яркое солнце двери — жить дальше. Ну, что ж…

— Ваську жалко. Очень.

— Да, — согласилась Лариса, — очень. Но он, может быть, единственный, кто выстрадает в себе настоящего человека. И станет им. Если выживет.

Треснув, рассыпались в прикрытой печи искры. И Витька оглянулся машинально на звук.

— Он хотел показать и вот сам не выдержал. Температура. Срыв у него, да? Как же…

— Вряд ли думал, что увидит так много. Потом спроси осторожно, что он видел раньше. Теперь-то расскажет, после того, как вместе на склоне стояли.

За черным окном спало солнце — с другой стороны, за вершиной холма, и морем, и это окно не увидит света до позднего утра. Витька взял сухарь и стал крошить на стол. Ровнял крошки пальцем, выкладывал из них кольцо.

— Я думал, приехал в спокойное место. Прийти в себя, подумать. А попал вот…

— Попал. Но видно надо было тебе. Сюда.

— Зачем? Демону служить? Мне это надо?

— Надо, парень. Дару твоему надо. Не заглянув в пропасть, не поймешь, что наверху, это известно.

— А если я уеду? Вот все брошу и уеду? У меня дед в таком же поселке, отмотать три сотни километров и — такая же степь, такое же море.

Лариса поднялась, застегивая на животе серую кофту, прошла к раковине, сполоснуть чашки:

— Сможешь, езжай.

— Я сам хочу решать! А тут все мной вертит. И всем от меня что-то надо! А я?

Женщина пожала плечами, ставя мокрые чашки на полку. Повернулась. Но не успела сказать, из коридора послышался тонкий крик. Когда вбежали в комнату, Васька сидел на постели, прижимая зажатое в кулаках одеяло к подбородку. Из-под сомкнутых век текли слезы.

— Он ее съест. Съест! Тетечка Лариса…

— Тут я, маленький, тут.

Присела на кровать, обнимая мальчика, гладила по голове, вытирала пальцем мокрые дорожки на щеках:

— Ну, что ты, это сон, плохой сон. Никто не съест.

Вася открыл глаза и Витька вздрогнул, увидев в них отраженные огоньки не отсюда.

— Он съест Луну. И Наташу…

Покачивая мальчика, Лариса обернула лицо к Витьке. Четыре маленьких костра плясали в глазах, смотревших на него.

Витька постоял. Подошел и присел на кровать, заскрипевшую старыми пружинами. Взял Ваську за каменный кулак.

— Вась, я буду тут, с тобой. Не уеду. Поборемся, да?

— Правда?

— Конечно!

Васька разжал кулак, осторожно взялся за Витькины пальцы горячей рукой. Вздохнул.

— Ты смелый.

— Ну…

Лариса уложила мальчика на подушку, поправила одеяло. Он закрыл глаза, улыбаясь. И когда двое на цыпочках выходили из комнаты, сказал вдогонку, уже засыпая:

— Без меня не вешайте игрушек, я тоже хочу.