«Трахает, хозяин, хозяин ведь, трахает…», говорил песок, продавливаясь под ногами. Смеялись чайки, визгливо, как телки на дискотеке. А с одинокой, порченым зубом торчащей скалы гоготали бакланы, кривили шеи и крылья на разукрашенных белыми потеками камнях. Генка пошел быстрее, прицепившись взглядом к крайнему дому, который огибала рыжая тропка. За пухлым углом она уткнется в широкую улицу, будто ее раздавили, а по той стороне вынырнет снова, на сохлую траву склонов. Хотелось уйти скорее, от следов на песке и криков птиц, туда, где ветер и пустота.

Миновав дома, Генка полез вверх, приминая сухую траву на обочине тропки, чтоб не скользить по влажной глине. В траве у самой земли, тихонько сверкал снег, прятался от яркого света и тепла. Похрустывал под подошвами.

На первой пологой верхушке Генка остановился, хватая жарким ртом плотный ветреный воздух. Оглянулся. Море стояло зеленой стеной и камни казались не больше спичечных коробков, а фигурки друзей, уходящих к мысу, виднелись темными черточками. Следующий холм был выше, сбоку на краю вершины торчал из широкой его головы крупный камень, как мятое, сплющенное в драке ухо. Туда, надо туда, на самый верх, а за камнем в затишке, передохнет. И подумает, куда идти дальше. Если по дуге верхами обходить поселок, то выйдет на ту сторону мыса, прямиком к «Эдему». Можно и дальше, чтоб не спускаться к стеклянным окнам и красным шиферным крышам отельчика, но там бухты со ставниками и все равно наткнется на рыбаков. Вон, сколько бакланья налетело, теперь у каждого ставника дежурят мужики с ружьями, иногда стреляют холостыми, согнать проглотов с жердей у сети.

Шел наверх, распахнув куртку у горла, но не расстегивался, еще не хватало простыть и проваляться в кровати неделю, сейчас ему того нельзя. Думал о том, что по нескольку раз в день бабахают с берега выстрелы, а все уж привыкли и вроде не слышат. Спроси у любого — кто стрелял и сколько раз, плечами пожмут. Было бы ружье, вот и решил проблему. Но ружье надо где-то брать, а потом думать, где выкинуть, и все равно хватятся. А было бы хорошо. Подстеречь борова, когда он один на своем джипе, в степи. И все дела.

Крики птиц остались у моря, но в голове, в висках и горле все равно стучало «хозяин, а как же, хозяин…»

Он шел и думал. О том, как в спортзале Рита сидела в маленьких трусиках, прилипая к горячему кожаному сиденью, и на бедре набухали мышцы, уводя глаз под кромку трусов. А все стояли вокруг и смотрели. Ей-то все равно, она старалась поднять-опустить груз, а все — смотрели. И как она, с боровом? Он ее раздевает и?..

Закрыл глаза и оскользнулся на краю тропинки, взмахнув рукой. Нога подвернулась и он со всего маха сел боком на траву. Поднялся. Штанина джинсов блестела глиной от самого края куртки донизу. Ругнулся шепотом и полез дальше. Склон не крутой и потому длинный. Пологий подъем, но каждый шаг труднее и спине все жарче. Наверх выйдет совсем мокрый.

Остановился, переводя дыхание, успокоил сердце. И пошел медленно, ровно, слушая в голове каждый шаг. Так ровно, что снова отвлекся, но уже на себя, и, радуясь, что не о Рите думается, стал подробно вспоминать, как этим летом был у него секс. Три раза. Потому и видит с Ритой картинки.

…Она у него вяленую рыбу покупала, каждый день. Жила у тетки Веры, в крошечном домике на одну комнатку. Вера сдавала летом все, что за ее забором, даже в саду отгородила три угла, навесив на стволы вишен старый хамсарос и гамаки внутри. И не просто гамаки, а рядом тумбочка кривенькая, от сырости разбухшая, зеркало на веревочной петельке и навесик на ветках из полосатой тряпки. Бывало и спать уходила к куме, в Верхнее, когда в огороде шагу не сделаешь, чтоб на дитенка в панамке не наступить.

А домик был хорош, стоял в самом конце огорода и дверью смотрел на пляж. Сбоку у него еще маленькая дверца была, чтоб к туалету, умывальничек на стене. Зашел с пляжа к себе и нет дела до остальной толпы.

Вот она, Оля, выходила утром, неся подмышкой соломенный коврик с нарисованными цветами и укладывалась ровно посередине пляжа. Ничего с собой не брала, кроме книги и очков. Ну, полотенце еще. Купаться шла медленно, не боялась за вещи, стащить с коврика нечего. А потом, вернувшись и вытирая мокрые волосы, поднимала руку в кожаных браслетах, подзывая Генку. Покупала всегда полдесятка бычков и бутылку пива. Очками все лицо закрыто, кроме рта, и непонятно, какая она. Пока Генка сидел на корточках, поставив на горячий песок клетчатый баул, вставала и шла в домик за деньгами. А он смотрел. Красиво очень шла. Волосы от морской воды вились кольцами, путались по загару и когда шла, подпрыгивали по спине, хотя сама ровно шла, красиво. Мимо лежащих мужиков проходила и те аж головы вывертывали, снизу на нее глядя.

Генка брал деньги и уходил, улыбнувшись в ответ на улыбку. Оглядывался, как бы невзначай, и видел, сидит, сгорбившись, ноги по-турецки, чистит рыбу и запивает пивом, сверкая на солнце зеленым стеклом бутылки. Волосы свешены до самого песка. Читает книжку, положенную между ног.

Неделю он так ее кормил. Пару слов иногда говорили друг другу. У нее, когда улыбалась, видно, клычки острые, а все прочие зубы, как напильником подровнены — один в один. А как-то вечером нырял и на мелководье, как раз напротив ее домика, уколол ногу, нащупал рукой и достал серьгу. Солнце уже садилось, но камушек сверкнул ярко в серебре. Генка ее повертел и в сумку сунул. Дома нашел старую цепочку в столе, повесил сережку на шею. На следующий день ходил, сверкал, сам поглядывал на грудь, опуская подбородок, — нравилось. Девчонки, что всегда втроем загорали, все исчирикались, ах, красотища какая, Генуля, ты просто Тарзан. Он с этими тремя не любил разговаривать, глаза у них будто жиром смазаны, написано в них, вот кивну и пойдешь. Если б еще одна кивнула, ну, пошел бы, да. Надоело по ночам просыпаться от дурных снов. Но — трое. Когда с сумкой уходил, чувствовал, как взглядами по спине ползают. И хихикают. Злился.

В-общем, когда до Оли дошел, она издалека уже руку держала над головой, браслеты к самому локтю съехали. Присел и стал в сумке ей отдельный пакетик доставать, в нем уже бычки, как любит, непотрошеные, и пиво. И тут она очки сняла. Пальцем зацепила сережку на цепочке, немножко царапнув ногтем кожу. Спросила, где взял. А он увидел, что глаза светлые, с крапинками зелеными и под загаром на переносице тоже крапинки — веснушки. Нос, оказывается с горбинкой, серьезной такой, без очков она сразу старше, похожа на училку в школе. Ну, рассказал, как нырял и нашел. Она тогда встала и пошла в домик. И снова все мужики смотрели, как вокруг стрингов красных на попе солнце мелькает. Оля не худая была и если наверное, в одежде, то немножко, может, и толстая даже. Но в стрингах и в красном лифчике на круглых грудях, да так шла еще…

Вернулась и показала на ладони такую же серьгу. Купалась ночью и уронила, а заметила только в домике.

— Вот, один раз всего и надела, — сказала сокрушенно-весело, держа руку ладонью вверх. И смотрела на него, близко-близко. На пляже-то летом, оно все близко. Генка зимой иногда думал, в школе или в магазине, если так, как летом, подойти и сунуться к самому лицу или встать рядом, чтоб всем телом касаться. Ох, крику будет. А летом на песке — нормально. Все так. А потом все — снова далеко.

Так она смотрела, прямо в глаза, в двадцати сантиметрах, а ему вдруг стало жалко сережку эту, до слез. Полдня своей считал, вроде море ему подарило. И ведь не зажилишь, вот она вторая — лежит. Расстегнул цепочку, стряхнул ей в руку серьгу. Лежали две рядышком, старинные такие, с завитушками остренькими и посередке длинные камушки, лапками схвачены, граненые и потому зайчиками стреляли, когда ладошка шевелилась. Молча отдал, не смог даже улыбнуться и сказать пустяков. Она руку закрыла. Велела подождать и пошла снова в домик.

Он ждал, сидя на корточках. А когда шла обратно, подумал, вдруг деньги несет, за сережку? И стало противно, что он сидит, а надо было, наверное, уйти. А потом что? Ходить и делать вид, что не видит руки над головой?

Но она хорошо, денег не принесла. Только за пиво, как всегда. А ему в руку сунула кольцо. Круглое такое, толстое, большой загогулиной серебряной. Красивое и вроде мужское. Не говорить же ей, что нет в кольце веселого камушка. Сказал спасибо, надел при ней на цепку и повесил на шею. Встал уходить.

Вот тут она и попросила, чтоб вечером пришел к домику. Сказала, хочет ночью выкупаться.

Пришел. Открыла дверь. Он зашел и купаться не пошли. Вернее, к утру пошли, когда было зябко, но очень красиво — тихо-тихо, будто все вокруг шепотом. И далеко, у мыса, рыбаки торчат на камнях с самоловами. Ушли подальше по холодному песку, она вся пупырышками покрылась. Генка как увидел пупырышки эти, вспомнил Ритку и стал бояться, вдруг начнет его уговаривать, чтоб весь день вместе. Оно, конечно, с Риткой почти и не разговаривают, только привет-какдела, но все равно не хочется, чтоб знала, что он — с другой. Но Оля вытерлась полотенцем как следует, и даже к домику попросила не идти с ней. Ушла сама, по тихой воде, с полотенцем на плечах.

А днем уже сам спросил, можно ли прийти и она разрешила. И еще раз. Все было очень хорошо, и, оказывается, резинку надевать не так уж сложно, и все у него получалось, как надо. Она так сказала, что получается. И удивлялась, смеясь, что в первый раз, не верила. Ну, правильно не верила, была же еще Светочка-Сеточка, из параллельного, но это же было один раз, вместе с Масейкой и Саньком и давно, еще в тринадцать, Генка после и забыл. Тем более, что как-то все было не по-настоящему. С Олей — совсем по-другому. Так что почти не соврал ей. Но после третьего раза, когда днем с сумкой шел, искал ее глазами, а руки и нету поднятой. Подошел, вместо коврика с цветами — большущее покрывало, видно тетка Вера дала, и на покрывале Оля спиной вверх, рядом с ней мужик, взрослый, большой, по лопаткам черные волосы кучерявятся. И девочка, года три, рот в песке, панамка в песке, совком под собой ковыряется, яму копает.

Он постоял-постоял над ними, так чтоб тень на спины не падала, и ушел. Цепку с кольцом на ходу снял, бросил в сумку. Дома сунул снова в ящик стола и уже не доставал.

С Олей он потом говорил еще. Один раз. Она у забора стояла, вешала на веревку всякие трусы и купальники. Сама позвала. Сказала только:

— Геночка, вот ко мне муж приехал. И дочка.

Генка плечами пожал. Не знал, что сказать. Она в руках держала плавки, в которых волосатый днем лежал на покрывале. Спросила:

— Тебе ничего не нужно?

— Нет.

— Может, тебе привезти чего, на следующий год? Или передать поездом, ты встретишь? Не нужно?

— Не знаю.

— Ну, давай я телефон оставлю, хочешь? — из кармана халатика вынула карточку, красивую, с золотыми краешками, — ты только днем звони, по рабочему, хорошо?

— Хорошо.

Генка взял карточку и пошел. Но как-то стало ему смутно. Оглянулся, она стоит, руки опустила, в одной — мокрые плавки комком, на другой браслеты съехали до самых почти пальцев и на руке от них бледные полоски без загара. Генка улыбнулся и помахал ей. Хорошо помахал, старательно. И она улыбнулась, почти засмеялась, волосы закинула назад, сунула, наконец, на веревку этот дурацкий синий трусняк и тоже помахала, хорошо, от души.

Так что еще дней десять, пока они там семейно жарились и плескались, Генка приходил и так же приносил ей бычки, а волосатому мужу таранку, и три пива для них.

А карточку дома прочитал. Юрист, консультант по вопросам недвижимости, решение спорных ситуаций, Лемус Ольга Эдвардовна.

Сунул ее туда, где цепка с кольцом. Там и лежит.

Вышел на вершину, по незаметно пологому боку холма и встал, захватив у горла края куртки. Ветер кинулся на волосы, затрепал, поднял вокруг головы, стал лепить в глаза. Генка натянул капюшон, но сразу скинул, потому что в ушах стало шуршать от жесткого нейлона и было это не нужно, будто он улитка какая в домике, а зачем тогда шел так долго?

Поворачиваясь медленно, смотрел на места, где его родили, не спросив, и где он рос, зная все, особенно, когда маленьким был совсем. Маленькие, наверное, пока ростом чуток повыше травы, поэтому всё видят и знают. А когда он последний раз видел скорлупки от птичьих яиц в траве? Уж и забыл. А стеклянные дорожки улиток, от которых на солнце больно глазам? И еще вот были такие жучки, совсем черные, но на солнце отливали жесткие крылышки зеленым и фиолетовым. Они и сейчас, наверное, есть, но он стал высокий, а они так и остались, в траве, под ногами.

Там, далеко влево, за мысом Огелин — Закатная бухта. Если идти от нее по берегу, то через пару часов — маяк. Днем не виден. Ночью надо смотреть на море и тогда по воде ходит его свет. Левее маяка — только степь. За ее холмами — райцентр, туда идет из поселка дорога, старая и корявая, узкая. А оттуда уже бетонка до города. Но её не видать, далеко. Только вот еще левее насыпаны в степи домики Верхнего Прибрежного. Когда маленький был, очень радовался, что живет у моря и боялся вечерами, засыпая, а вдруг переедут, мать все время причитает, что там школа близко и зимой не надо по грязи и снегу ему пешком таскаться с тяжелой сумкой. Но как же без моря? Рядом и без него? Жалел пацанов из Верхнего, а они всегда завидовали Нижним. Потому в школе дрались.

На полдороге от Верхнего к берегу «Эдема» макушки холмов покрыты щетками сосновых посадок. Темные такие сосны. Кое-где даже белки там есть. И снова степь, степь. Ираида Васильевна говорит, что все холмы здесь — скифские курганы. И может быть, в них — золото. Потому на холмах появляются свежие ямы, но пока что ничего золотого археологи не нашли. Только вот на мысу Прибрежном каждый год летом экспедиция, но там только черепки, пустые могилы и редко-редко — черные от древности монеты, кривые все.

«Эдем» отсюда почти и не виден. Крыши краснеют, но каменюка на склоне их закрывает от глаз. Только мыс Прибрежный виден отовсюду. Огромный, весь в скалах, будто динозавр на лапах поднялся и смотрит в воду, напружив толстую шею.

На поселок и море за спиной Генка не стал оборачиваться. Прошел по низкой траве вершины, стриженой постоянными ветрами и стал спускаться в сторону камня-уха, за которым, в низине, вросшие в землю камни поменьше окружали черное кострище. Там всегда тихо, ветер не долетает. Можно достать из расщелины плоскую деревяшку от рыбного бочонка, посидеть на камне, у черного пятна спаленной земли. И идти дальше, замыкая свой большой круг.

Он съехал по скользкой в тени глине и, обжигая руку, ухватился за каменный выступ над закрытой площадкой. Внизу у кострища, подложив под светлое пальтишко деревянную плашку, спиной к нему сидела Рита. Подтянула чуть сбоку ноги в старых стоптанных сапожках без каблуков, уперла их в углубление в скале и обняла руками коленки. Темные волосы, забранные в хвост, стекали по сгорбленной спине и блестели на зимнем солнце.