Посреди степи, на широкой спине древнего холма прилепился камень, вырвался из рыжей степной глины, как лезет из десны зуб мудрости, — не острой макушкой, а неровной площадкой в буграх и впадинах. Оттого, что окружают его торчащие из земли камни поменьше, кажется: еще растет, и со временем стряхнет с себя остатки глины, прошитой для крепости травяными корнями. Кость земли, покрытая сверху шкурой травы, и, если бы время свистело так же быстро, как ветер над холмами, то видно было бы, как ворочается камень, освобождаясь. Но время камней — медленно. Для тех, кто приходит укрыться от ветра, развести костер — они не шевелятся. А для камней, наверное, жизнь тех, кто сидит у костра, подобна капле дождя, упавшей в пламя — мелькнула и нет ее.

Генка стоял, держа руку на плече камня, и острые крошки кололи ладонь. Ветер гудел над головой, не трогая волосы, пролетал выше, только шум от движений забирал с собой, и Рита не слышала ничего. Сидела неподвижно, собравшись в комок, казалось, прижимает себя к себе — сильнее и сильнее. И плечи под светлым пальто казались такими же твердыми, как камень вокруг.

Генка пошевелился, рядом с рукой оторвался от скалы обломочек, скакнул, запрыгав по выступам, ниже, ниже, — и упал на краю черного пятна, перед Ритой. Она ухватилась за деревяшку, быстро повернулась, запрокидывая голову и одновременно подаваясь назад.

— Не качайся, — крикнул Генка, — свалишься ведь!

Рита вытянула ноги и уперлась в землю подошвами сапожек, снова опустив голову. Ноги в черных джинсах были, как две полоски — ровные ровные, длинные.

Он съехал чуть ниже и пошел по неровным ступенькам с торчащими пучками травы. Горела кожа на ладони. Прижал ее к штанине чуть ниже куртки и цыкнул с досадой, выпачкав руку свежей глиной. Пройдя по мягкой черной земле бывшего костра, встал напротив, смотрел сверху вниз на гладкую макушку.

— Ты что тут?

— Не свалюсь.

— Что? — ему был виден только лоб и ровные дуги бровей, спинка носа. На вопрос подняла голову, посмотрела блестящими глазами. Ответила дальше, по порядку:

— Гуляла просто. Хотела от всех. Уйти. И тебя искала.

— Здесь?

— Нет, я просто ушла, оттуда, — чуть дернула подбородком в ту сторону, где, если взойти на холм и вытянуть шею, будут видны красные крыши Эдема. И закончила, снова опуская лицо:

— Хотела далеко идти, а потом хотела — к тебе, домой, позвать.

Генка потоптался. Под ногами хрустели старые головешки. Не знал, что делать, о чем говорить.

— Ну, видишь, нашла здесь. Теперь чего?

Рита снова вздернула лицо, глаза сузились:

— Слушай, а что ты, как сыч, все бубу и бубу? Ты нормально можешь — со мной?

Из краешка глаза выкатилась слеза, сверкнула, как маленький длинный камушек.

Генка присел на корточки и взялся за ее руки:

— Ты чего, Рит? Чего бубу, какие бубу? А то ты не знаешь, как я к тебе… Ну, растерялся… Ты вставай, холодно ведь, застудишься. Что, поругалась там? Убежала? Что случилось? Надо было сразу — ко мне.

— А я вот, сразу к тебе. Видишь?

— Вижу…

Поднявшись, постояла чуть и качнулась к его груди. Генка обхватил ее плечи и прижал губы к волосам. Волосы были холодные, пахли ветром и немножко шампунем. Он уже не хотел ничего спрашивать, только стоять бы так. Но вдруг что-то случилось? Стал отодвигаться, но Рита прижалась теснее. Дышала глубоко и он чувствовал, как прижимается к куртке ее грудь.

— Давай немножко постоим, — сказала невнятно, — и пойдем. Я к тебе пришла — рассказать. Потом расскажу, хорошо?

— Конечно. Хорошо. Когда захочешь.

Ветер над головами подсвистывал, он был быстрее их, людей, соразмерен не им, а медленным камням, но люди, стоявшие плотно и неподвижно, сейчас, наверное, казались ему такими же, как старые камни, медленными и неуклюжими. Но ветер-южак не умеет злиться, ко всему — с добротой. Терпеливо ждал, когда двое, одна, подняв лицо, другой — склонив, нацелуются до жара. И, когда они медленно вышли, держась за руки, потому что обнявшись идти вниз по склону неловко, — мягко подул навстречу, остужая лица.

Шли по короткой траве, не по тропинкам, потому что тропинки — узки для двоих. Южак не давал говорить, заглядывал в лица, трогал за уши, путал волосы, откидывая их со лба. Генка накинул на голову Риты капюшон, поправил.

— Мне тебя так не слышно, — сказала. Он улыбнулся и нахлобучил свой.

Так и шли, молча.

Обходя в низинах тайные заплатки снега, двигались вглубь степи. И вышли на крученый проселок среди холмов. Ветер остался наверху, загудел далекими весенними пчелами, не мешая. Рита скинула капюшон. Солнце глядело им в спины.

— Если мы по ней, то обратно, к Эдему, — полуспрашивая, сказала.

— А свернем на последнем холме, спустимся в поселок. Знаешь, ко мне… у меня там батя, дома. Мать сегодня еду всякую готовит, на праздник. Я бы и ничего, но пристанет, чтоб помогал.

— А у меня никого. Бабка Настя только с телевизором. Ей папка поставил в комнату прямо.

— А..

Тени, еще не слишком длинные, вырастали из-под ног и шли по дороге, а когда она виляла, взбирались на рыжую траву. Потом возвращались. Генка не знал, что говорить. Вот этими губами, на которых еще поцелуи. Твердые и сухие Риткины губы пахли степной травой. Или это запах ветра кругом?

— Ген, а ты как сюда шел? От мыса?

— Из дома. На берег вышел и вдоль воды, далеко. А потом уж поднялся. И не думал, что ты тут.

— Значит, сейчас ты круг делаешь, полный.

— Да? Наверное.

— А я… Видишь, я не делаю. Возвращаюсь. Откуда пришла.

Он покачал ее руку.

— А ты не возвращайся, а? Мы же не туда, а раньше свернем и…

Он замялся, не зная, позовет ли Рита к себе. Тени становились длиннее и светлая дорога стала желтеть. Скоро придут, ну пусть не очень скоро, но придут и все кончится? Но ведь еще обещала рассказать. Вспомнил, когда был маленьким, любил в ванной смотреть, как убегает в слив вода. Кажется, медленно убегает, но если представить, что вокруг пустыня и вода последняя, то сразу видно, как быстро она уходит. Медленно и — быстро. Со временем то же самое. А еще бабка Настя. И если не позовет Ритка, то может надо ее позвать, а куда? Разве только в старый лодочный сарай на берегу, тот, что почти развалился и дверь просто приперта железным штырем. Но там щелястые стены и нет света, даже если запалить свечку, то сквозняки и она вовсе простынет. Передернул плечами — со Светочкой-Сеточкой в том сарае и были.

…Не хотел о других думать, но почему-то все лезли в голову мысли — о Светочке, а еще об Оле из Москвы. А по-за этими мыслями уже поднимали головы, карабкались другие — о страшных снимках Риты в компе и о словах Санька на берегу. И окно желтое замаячило перед глазами, за которым стояла она, завернувшись в край шторы…

— Больно, руку!

— Извини. Нечаянно.

Но посмотрела сбоку, как выстрелила темным глазом, и он покраснел. Поняла, не так уж и нечаянно.

— Знаешь, Ген. Я вот часто думала, мы с тобой — похожи. Думала, а вдруг ты мой брат.

— Как это?

— Ну, как. Ты худой и у меня фигура даже на твою похожа. И волосы. Рот. Носы у нас почти одинаковые. Вот я и подумала, вдруг брат и сестра. Но потом перестала.

— Почему?

Теперь она стиснула его пальцы. Рука теплая уже, разогрелась от ходьбы, а пальцы — холодные. Сказала холодным голосом:

— А ты посмотри на своих родителей и на моих. Если брат, то значит, или мои тебе родные, или твои мне. А я не хочу. Мать как выйдет во двор, в этом своем халате с грязными боками и курей зовет «ципа-ци-ипа-ци-ипа»… Ну, про своих ты сам понимаешь.

Генкина тень пожала плечами. Это было неожиданно, и мысли никак не хотели думаться в эту сторону. А надо же что-то сказать, наверное. Не дурак ведь. Она ждет чего значительного. А у него в голове только чужие сиськи… И кружится голова. Не только от того, что вот рядом она и, наконец-то, целовались, а еще потому что он так настроился, почти умереть, убив двоих. И жаркой волной кинулось в голову — а может и не надо ничего теперь? Она идет рядом, махровое синее колечко сползло по волосам на самых кончик хвоста, упадет сейчас, — он провел рукой по пальтишку, подхватил резиночку и показал Рите. Она улыбнулась, тряхнула головой, рассыпая по плечам темные пряди. Так хорошо улыбнулась. Может, она больше не пойдет туда? И будут — вместе. Летом уедут. И никого не надо будет… убивать…

— Ген, пойдем ко мне, хочешь? Мои сегодня не приедут, батя на вахте, а мать у тетки, они там будут праздновать.

— А ты где будешь? Праздновать?

Тени стали еще длиннее. Молчали. И Рита молчала тоже, потом снова спросила:

— Ну что? Пойдем сегодня ко мне?

— Да, пойдем.

Было еще много света, зимний короткий день и не думал кончаться, просто показывал, что время за полдень, но темнота — далеко. И можно долго-долго идти, слушать ветер над головами, смотреть, как он треплет короткие травки на волнах курганов, и тени на желтой дороге машут руками, смыкаясь в одну и расходясь, чтоб снова слиться. Здесь, чуть ниже ветра, капюшоны не нужны и все так, как надо — ничего не болит и нет еще усталости, нет холода и жары, слышны голоса и видны глаза друг друга. Ну и что, если он идет завершать круг, а она возвращается на ту дорогу, с которой хотела сойти. Ведь еще идут, вместе, и можно все изменить. Пока идут…

В большом доме, крытом песочного цвета шубой, с аккуратно выведенными вокруг окон лепными квадратами, с новенькими зелеными воротами, поставленными крепко и широко, чтоб нормально въезжала во двор машина, было жарко натоплено. С самой веранды уже стояла жара, которую добавляло солнце, царапаясь сквозь ромбики цветных стекол.

Разулись и Рита подвинула ему большие мохнатые тапки. Посмотрела на рыжую полосу глины по штанине джинсов и повела в комнаты. В прямых коридорах как-то вдруг несколько раз попалась им по пути бабка Настя, похожая на механического медленного жука. Генка кивнул и пробормотал что-то, но Рита сказала, не понижая голоса:

— Да не слышит она, глухая. Старенькая совсем. Пока дойдет, забудет, зачем шла и идет себе обратно.

За дальней дверью бормотал телевизор.

— И тебя она не запомнит, не бойся. Иди сюда, снимай штаны и садись вот в кресло, я пойду замою грязь и повешу на веранде.

— Снимать? — он застыл посреди солнечной комнаты на мохнатом ковре, щуря глаза от зайчиков в хрустале и полировках.

Рита, стоя напротив, смотрела очень спокойно.

— А ты зачем пришел-то? Снимай, говорю. Ну, отвернусь, ладно.

Он стащил джинсы, стараясь, чтоб глина не сыпалась на ковер, но это же глина, вцепилась мертво, ее теперь только водой. И бухнулся, утонул в кресле, протягивая Ритиной спине скомканные штаны. Взяла, не оборачиваясь, и ушла из комнаты, тонкая, в черных джинсиках и черном свитерке с высоким горлом. Генка схватил со столика газету, положил на живот, стараясь не смотреть на свои колени, торчащие нелепыми кулаками. А там еще и носки… Он втянул носом воздух. Пахло полиролью, какой-то косметикой и — солнцем от широкого окна, за которым желтел склон холма. Чуть-чуть успокоился.

Рита просунула в комнату голову и в Генку полетел огромный мягкий халат:

— Надень, если стесняешься. Я скоро.

Покрутил халат в руках. Представил, как напяливает его поверх военного свитера с погончиками и торчат из-под халата ноги в носках. Вздохнув, свитер снял. Снова сел, закутавшись. Издалека слышался шум воды и старческий голос, Рита отвечала отрывисто. Напрягся, услышав медленные заводные шаги близко в коридоре, но — пошли дальше, сильнее зашумел телевизор и притих, видно закрылась дверь.

Генка смотрел вокруг. Маясь неловкостью, что становилась все сильнее, видел собором вознесшуюся стенку, сверкающую гладкими панелями и большими стеклами. Из-за стекол блестели рядочками фужеры, стаканы и рюмочки, что-то золоченое мелькало. В нишах — стопки журналов и газет и только в одной рядочком стоят книги. Правда, есть еще застекленные стеллажи у стены и оттуда тесный золотой блеск корешков. На полированном столике, полукруглом, — хрустальная лодейка размером со шляпу и в ней с горой конфеты в цветных фантиках. …Телевизор. Огромный, Генка и не видел таких раньше. Прозрачные шторы и поверх них тяжелые парчовые, вишневого цвета, забранные по бокам огромными бантами.

Поежился, вспомнив занозистый короб, на котором стояла его кровать с продавленной сеткой, старый исчирканный кульман, кухню, где по углам обои отклеились и свисали замусоленными кончиками. Хорошо, что не пошли к нему. Хоть там и щеколда на двери.

Ковер лез в глаза черными и красными узорами. Генка запахнулся в халат и, оглядываясь на двери, пошел к стенке, наклонился к одной нише, в которой вместо глянцевых журналов углами торчала беспорядочная стопа бумаг и книжек. Потянул верхнюю тетрадь, открыл. И засмеялся от неожиданности. На клетчатых листах сидели, валялись на животе, стояли на цыпочках и бежали девочки, тонкие, с чуть намеченными лицами, и глаза то нарисованы, а то просто черточкой показано — где и куда смотрит. Держали в кулаках подолы смешных хулиганских платьишек, ели черешню из горсти, дергали за уши щенков и шептались, поглядывая на него из-под растрепанных челок. Сильные штрихи цветных фломастеров иногда процарапывали бумагу и казалось, что так и надо, будто это внезапные строчки стихов или просто фразы, оборванные, без начала и конца. Генка стоял, забыв о халате, и уже не оглядывался на дверь, а вместо шума воды слышал звуки большого города, где машины сигналят и визжат тормозами, издалека лай пса на поводке и звон колокольчика над входом в магазин. Шаги, смех, движение, обрывки музыки: покачивается ковер, сплетенный из множества звуков человеческого присутствия. Не такой, как на полу. Легкий, прозрачный, из разноцветных ниток-штрихов смешных и трогательных рисунков. Не сладких, какие любят рисовать на уроках девочки, а немножко грустных и совсем настоящих.

Стукнула дверь и он обернулся, опуская руку с тетрадью.

— Помоги, — Рита удерживала дверь ногой, а в руках громоздился поднос с чашечками и блюдечками, с нарезанными какими-то вкусностями.

— По-хорошему потом поедим, ладно? Я тебе курицу пожарю, она в маринаде уже. А это пока так, согреться.

Оставив поднос на столике, подошла к сверкающим стеклам, дернула дверцу. Внутри тонко зазвенело.

— Мы не рюмочки возьмем, а как положено, большие круглые фужеры, вот смотри, какие.

— Зачем положено?

— Не зачем, а подо что, глупый. У меня тут в секретном ящике бутылка замечательного коньяка, и папка не знает.

— У него, что ль, тиснула?

Рита повернулась с бутылкой. Подошла и поставила, утвердила в центре, среди ветчины и розеточек с салатиками. Она тоже надела халат и по плечам волосы лежали мокрыми колечками.

— Нет, Геночка. Сама купила, давно уже. Для нас с тобой.

Генка промолчал. Все вокруг, от ковра до помпезно уложенных пурпурных штор, казалось, придвинулось, окружило и стало дышать множеством ртов, в которых чистят полиролью и после поливают дезодорантом и дорогими духами. И хотелось спрятать под толстый халат единственное, что тинькало живым сердцем — тетрадку с девочками в прозрачных смешных юбках.

— Ген, я там ванну набрала тебе. Сама я уже. Пойдем, покажу и полотенце дам.

— Ага.

— Да положи пока на кресло, что ты там держишь?

Он медленно выставил перед собой тетрадь, будто защищаясь. Рита глянула, дрогнула тонкой бровью. Сказала скучным голосом:

— А-а… — повернулась и ушла в коридор. Генка положил тетрадь в кресло и пошел следом.